Люди грозных лет

Глава седьмая

Под вечер, когда Яковлев отладил два закапризничавших токарных станка и собрался пойти в столовую, неожиданно приехал заместитель начальника главка, в ведении которого находился завод, инженер Канунников. Полунин еще с утра уехал на завод — поставщик заготовок мин, и Яковлеву пришлось принимать Канунникова. Яковлеву еще не приходилось встречаться с работниками наркомата, и он невольно робел, боясь показать завод в невыгодном свете. Но опасения Яковлева не оправдались. Канунников был всего лет на пять старше Яковлева и выглядел совсем не грозно. Правда, он был начальственно солиден, но говорил и держался просто, ничем не выдавая своей высокой должности. Чисто выбритое лицо его с крупным подбородком и высоким, с залысинами лбом было бледно, костюм военного покроя был чист, словно впервые надетый, и ладно облегал статную, заметно располневшую фигуру.

— Давно собирался к вам, да все некогда, — здороваясь, приятным басом заговорил Канунников. — У нас столько предприятий, по всей стране разбросаны.

— Да мы, собственно, и не предприятие в полном смысле этого слова, — поддаваясь добродушной улыбке, сказал Яковлев, — так, что-то среднее между кустарной мастерской и заводом.

— Не скажите, не скажите! Если посмотреть с точки зрения пользы в данный момент, то ваш завод сделал для фронта великое дело.

— Да если бы нам, Владимир Андреевич, еще станков хотя бы десятка три, — невольно радуясь похвале, подхватил Яковлев.

— По этому поводу, собственно, я и приехал, — мягко перебил Канунников. — Государственный комитет обороны дал нам задание в самое ближайшее время утроить выпуск мин на вашем заводе. Это всего лишь первоочередная задача, а дальше придется еще и еще расширять производство. Война только начинает вступать в решающую фазу.

Они обошли всю территорию завода, и везде Канунников внимательно рассматривал все, расспрашивал, изредка высказывал свои соображения и сочувствующе кивал головой, когда Яковлев говорил о невыносимых трудностях, о плохом оборудовании и необходимости если не заменить новым, то хотя бы пополнить станочный парк завода, восстановить котельную и термический цех, начать, наконец, самим отливать заготовки мин, чтобы не зависеть от заводов-поставщиков.

Последним посетили они гараж, громко именуемый заводской автобазой. Самого Селиваныча не было, и встретила их механик гаража Вера Полозова.

В замасленном шоферском комбинезоне, с выбившимися из-под косынки завитками черных волос, она выскочила из-под разобранного грузовика и, зардевшись, смущенно поздоровалась. На вопрос Канунникова о состоянии автопарка она выпрямилась во весь свой рост, сердито сверкнула черными блестящими глазами и звонко выкрикнула:

— Автопарк, автопарк! Какой автопарк? Семь грузовиков и только один настоящий, а остальные из ничего собраны. Разве это автопарк?

Она была так красива и так горда в своем гневе, что Яковлев невольно залюбовался ею.

— Хоть бы запчасти были, — не переводя духа, с прежним азартом говорила Вера, — а то никто ничего не дает и достать негде. Вот смотрите, стоит, бедняжка, всего из-за каких-то поршневых колец, — резко махнула она рукой в сторону разобранного грузовика.

— Трудно, всем трудно, — задумчиво заговорил Канунников, не отводя взгляда от лица Веры. — Всем трудно, — повторил он и вдруг решительно, с душевной теплотой в голосе добавил: — Но мы поможем вам, обязательно поможем. Новых машин, конечно, не ждите, а старое что-нибудь и запчасти — это в наших силах.

— Да хоть бы запчасти, — с жаром воскликнула Вера, — да мы тогда любое задание…

Еще раз заверив Веру, что он сделает все, чтобы помочь гаражу, Канунников уехал, а Яковлев пошел в цех. Проходя пустынным двором, он вдруг с поразительной ясностью на месте горячей, решительной Веры Полозовой представил Ирину. Если бы знал Яковлев, что Ирина в это время была в московском военном госпитале, всего в трех кварталах от него!

— К Столешникову, а потом на дачу? — вполголоса спросил шофер, когда Канунников сел в машину.

— Конечно, — закуривая, кивнул головой Канунников и откинулся на спинку сиденья. Наступало самое блаженное для него время. Словно сбросив грязное белье, он чувствовал себя свободным от всего. Правда, и в главке и в наркомате все еще долго будут работать, но он, уезжая, сказал начальнику, что задержится на заводе, а потом завернет на товарную станцию, куда должны прибыть важные грузы, и теперь считал себя совершенно свободным. О том, что грузы на станцию прибудут только через два дня, он знал еще неделю тому назад, а задержка на заводе была вовсе ни к чему. Он прошел, посмотрел на все, и этого вполне достаточно. И так из-за всяких совещаний и заседаний он целую неделю не выезжал за город и не встречался с Лорой.

Вспомнив Лору, он улыбнулся, потер ладонью гладкий подбородок и с наслаждением вытянул ноги. От быстрой езды и плавного качания машины приятно кружилась голова. Мелькавшие мимо дома и деревья вызывали ощущение праздничной торжественности. Но что-то еще неясное и приятное радовало Канунникова.

«Ах да, — вспомнив, мысленно сказал он себе, — это Вера Полозова, механик гаража».

Он выбросил недокуренную папиросу и представил стройную фигуру Веры с тугой, обтянутой комбинезоном девичьей грудью, ее дерзкие, обжигающие черные глаза. Это было так ощутимо, что он зажмурился и встряхнул головой. Шофер без удивления посмотрел на него, чему-то улыбнулся и с еще большей скоростью погнал машину.

Лора, как и всегда при встречах, стояла на углу Столешникова переулка и нетерпеливо постукивала носком замшевой туфли. Канунников еще издали заметил ее легкое светлое платье и перекинутый через руку серебристый плащ. В этом платье и с этим плащом в руках Лора была особенно изящна и всегда восхищала Канунникова. Но сейчас и платье, и плащ, и модная прическа, и оживленно-веселое лицо Лоры не вызвали прежнего восторга Канунникова, да и вся она показалась Канунникову какой-то совсем обыкновенной, будничной. Но все же он, когда Лора впорхнула в машину, улыбнулся, взял ее руки в свои и, глядя прямо в синие с огромными ресницами глаза, с прежней заботливостью спросил:

— Как провела эту неделю?

— Ужасно! Скучища — хоть вой! — воскликнула Лора и, кинув взгляд на шофера, жарко зашептала на ухо Канунникову: — А сегодня просто беда. Иван Степанович вдруг освободился и домой приехал. Я совсем отчаялась. Хорошо, что опять на заседание вызвали. Теперь раньше двух не вернется.

Упоминание об Иване Степановиче было неприятно. Канунников сморщил лоб и с нарастающим недовольством подумал:

«К чему она всякий раз о старике своем твердит? Вот бестактность!»

Лора не заметила перемены его настроения и продолжала весело щебетать, рассказывая о последних городских сплетнях.

Канунников слушал ее рассеянно, курил одну папиросу за другой и никак не мог настроиться на веселый лад. Только нежный аромат любимых им духов Лоры понемногу успокоил его. Но, уже подъезжая к даче, он взглянул на пухлые губы Лоры и снова вспомнил Веру Полозову, ее ярко очерченные, без краски, свежие и чистые губы, упругие щеки и высокий, умный лоб. Невольное сравнение заставило его машинально отстраниться от Лоры.

«И что она красится так безобразно? — с раздражением подумал он. — Неужели нельзя приличнее?»

Это окончательно испортило настроение Канунникова. Он радовался, что не осуществил свое прежнее намерение поехать на дачу вдвоем с Лорой, и пригласил своих приятелей. Целого вечера наедине с Лорой он бы не выдержал и, пожалуй, нагрубил бы ей или сразу же уехал в Москву. Теперь же шумная компания друзей освобождала его от Лоры.

Все шло как и раньше. Искрились бокалы с вином и коньяком, звенел беззаботный женский смех, заливался фокстротами громогласный патефон, как из рога изобилия сыпались анекдоты, и в ночной прохладе далеко разносился шум праздничного веселья. Необычным было только одно. Весь вечер Канунников избегал уединения с Лорой, много пил и, что случалось с ним крайне редко, скоро совсем опьянел.

— Знаешь, Вадька, — затащив в конец дачного сада своего лучшего приятеля Вышловского, пьяно откровенничал Канунников, — я сегодня такую девочку встретил, такую девочку!.. Что все эти наши! Рухлядь! Куклы размалеванные! А эта? Эх! Взгляд один и — все!

— А в чем же затруднения? — обнимая приятеля, спросил Вышловский. — Тебе что, впервой, что ли? Атакуй, наступай, бери в плен! Только от нас не скрывай, сюда привози, мы оценим.

— И атакую, атакую, — подхватил Канунников, — и в плен возьму! Но сюда привезти, это, шалишь, не выйдет! Может, потом, после, а пока ни-ни, даже издали не покажу!..

И стремительный бег машины по шоссе, и умытая недавним дождем зелень, и сам нежаркий солнечный день, затененный высокими и неподвижными белыми облаками, и все, все, что охватывал глаз, казалось Вере чудесным и неповторимым. Впервые за все лето попав за город, она почти с физическим чувством наслаждения восторгалась всем, что, как в дивном фильме, открывалось впереди машины и, проплывая, сказочно быстро исчезало. Все было хорошо, все было чудесно вокруг. Даже пожилой, в щеголеватом комбинезоне шофер, вначале возмутивший Веру своим откровенно изучающим взглядом, был теперь хорош и своей молчаливостью и ловким управлением машиной. Особенно нравилась Вере деликатность Канунникова. Он доброй улыбкой ответил на возражение Веры сесть рядом с шофером, приветливо распахнул дверцу второй кабины и, сам устроясь на переднем сиденье, всю дорогу молчал.

В Серпухове, когда подъехали к почернелым строениям какого-то маленького заводика, Канунников был все так же малоразговорчив и не назойливо любезен. Он непринужденно, но строго заговорил с директором и сразу же сказал ему, чтобы его заместитель показал Вере старые автомобили.

Более двух часов, как драгоценный клад, осматривала Вера бесформенную свалку старья, до винтика выбирая все, что могло пригодиться в хозяйстве возрожденной автобазы.

— Владимир Андреевич, — увидев подходившего с директором Канунникова, радостно заговорила Вера, — тут столько всего, если бы нам это…

— Вот и замечательно! — весело сказал Канунников и повернулся к директору. — Завтра передайте все, что они подберут, оформите актом, копию пришлите в главк.

Вера отчетливо представила счастливое лицо Селиваныча и даже не подумала, что все это богатство состояло из разрозненного комплекта поржавелых частей десятка разбитых грузовиков. До войны на эти детали никто бы и внимания не обратил. А сейчас это было настоящим богатством. На обратном пути Вере хотелось поблагодарить Канунникова, но тот был все так же сосредоточен и задумчив, видимо решая в уме какие-то важные вопросы. Шофер был еще молчаливее прежнего и артистически вел машину.

Так в спокойном молчании они доехали почти до Подольска. Вдруг Канунников встревоженно повел плечами, щелкнул замком портфеля и с досадой проговорил:

— И как я мог забыть!

— Что, Владимир Андреевич? — встрепенулся шофер.

— Да дело одно, — морща красивое лицо, ответил Канунников, — вот память стала! А все спешка, спешка без конца. Придется вернуться.

— Да мы это мигом, — притормаживая машину, сказал шофер, — поднажмем и за час обернемся.

— Вот неприятность, — явно сердясь на себя, говорил Канунников. — Простите, Вера Васильевна, придется еще потрястись в машине. А впрочем, — на секунду задумался он, — незачем возвращаться всем. Я сейчас напишу записку, а ты быстро отвезешь и вернешься, — кивнул он шоферу и повернулся к Вере, — а мы тем временем передохнем здесь. Кстати, место чудное. Согласны?

— Ну, ясное дело, — вместо Веры ответил шофер, — зачем дым глотать? Тут и воздух и природа, а я — в один момент!

Он ловко повернул машину и узкой тенистой просекой углубился в лес.

— Вот благодать-то, — остановив машину, воскликнул шофер, — после Москвы — сущий рай!

Выйдя из машины, Вера чуть не задохнулась от чудесного, упоительного воздуха. Высокие деревья, низко клоня ветви к земле, тесным кольцом стиснули крохотную поляну с редкими островками белых и розовых цветов на фоне густой сочной травы. Где-то в чаще перекликались голоса невидимых птиц, в воздухе едва слышно дрожал пчелиный гул, в просветах между ветвей нежно голубело далекое-далекое небо, Опьяненная прелестью леса, Вера даже не слышала, как ушла машина, и очнулась только от голоса Канунникова.

— Вера Васильевна, присаживайтесь, закусим немного.

Вера повернулась и не увидела Канунникова.

— Сюда, сюда, — говорил он, и, пройдя несколько шагов на голос, Вера с трудом различила скрытого кустами Канунникова.

Стоя на коленях, он что-то делал на земле, по-прежнему спокойно и приветливо говоря:

— Все работа, работа, работа, и передохнуть некогда. Вырвется минутка свободная, оглянешься и подумаешь: сколько же времени прошло, сколь жизни пролетело!

Слушая его тихий голос, Вера робкими, неуверенными шагами шла к нему, сама еще не понимая, что это значило и как ей поступать. Увидев раскинутый на траве плащ и разложенные на нем колбасу, шпроты, раскрытую банку зернистой икры, конфеты и еще какие-то закуски, удивленная Вера остановилась и с трудом проговорила:

— Что вы, Владимир Андреевич, зачем это, я сыта, спасибо, не хочу.

Но тут же вспомнила, что утром всего лишь выпила стакан чаю с небольшим кусочком черного хлеба, и почувствовала острый голод. Глаза ее неотрывно смотрели на закуски, но все сознание негодовало и возмущалось. В другое время она бы по своему общительному и простодушному характеру не отказалась поесть в компании, но сейчас, чувствуя нестерпимый голод, она всеми силами боролась с собой, стремясь не поддаться соблазну.

— Нет, нет, Владимир Андреевич, — краснея от стыда и растерянности, заговорила она, — я не хочу, я не могу…

Но Канунников был так прост и учтив, так искренне и прямо смотрел в ее глаза, что она не выдержала и присела к плащу с закусками. Она не видела, откуда появилась бутылка вина, два чайных стакана и четыре румяных яблока.

— Настоящий розовый мускат, довоенный, — наливая вино, говорил Канунников, — по рюмочке, это слабое вино и очень полезное.

Вера снова отказывалась, махала рукой, умоляюще смотрела на Канунникова, но его обаятельность и простота опять победили, и она отпила несколько глотков вина. Сразу стало как-то просторнее и веселее, а все окружающее приобрело еще более нежный и привлекательный вид. Она старалась есть не спеша, но все нарастающий голод торопил ее. По настоянию Канунникова она выпила еще несколько глотков вина. Глаза ее затуманились, и лицо Канунникова казалось еще привлекательнее и красивее, а его ровный, словно убаюкивающий, голос звучал, как далекий сон.

— Ну что наша жизнь? — с трудом разбирала она его слова. — Суета, тревоги, беспокойство. Молоды были — учились, подросли — работа, а жизнь-то не стоит на месте, и не успеешь оглянуться, как промчались года. А тут еще война, немцы в полутора сотнях километров от Москвы, бомбежки. Живешь и не знаешь, что завтра будет. Налетит какой-нибудь фриц ночью, швырнет фугаску — и все кончилось! Был человек — и нет человека.

Вера не заметила, как Канунников придвинулся к ней, глаза его сузились и загорелись лихорадочным блеском. Неожиданно горячий поцелуй обжег ее губы, а плечи обхватили сильные, вздрагивающие руки. Она рывком высвободилась, вскочила на ноги и, отступая за деревья, прошептала:

— Что вы, Владимир Андреевич, как можно…

Он, наклоня корпус, надвигался на нее, и она, отступая все быстрее и быстрее, видела только его маслянистые глаза и странно неприятный оскал белых зубов. Еще не сознавая опасности, она все быстрее и быстрее пятилась назад, потом повернулась и, лавируя меж деревьев, побежала. Позади слышалось тяжелое дыхание Канунникова и хруст сухих ветвей.

Она не помнила, сколько продолжался этот и страшный и шутливый бег. Ничего опасного она еще не чувствовала и не подозревала. Но вдруг она чуть не вскрикнула и резким прыжком отскочила в сторону. Прямо у просеки, среди кустов блестел голубой лак легкового автомобиля, а рядом с ним спал на траве шофер. Страшная догадка острой болью пронзила Веру. Это спал шофер Канунникова, который и не собирался возвращаться в Серпухов. Что было сил Вера бросилась просекой к шоссе, увидев проезжавший грузовик, остановила его и, задыхаясь от обиды и волнения, вскочила в кузов.

Никогда еще не испытывала Вера такого возмущения и жгучей обиды. Она не слушала, что говорили мужчины и женщины — ее попутчики, не смотрела по сторонам и, тупо уставясь глазами в носок своей потертой босоножки, зябко сжималась при одном воспоминании. Ей было не только омерзительно и гадко — ей было невмоготу трудно от мысли, что Канунников мог так подло думать о ней.

Она не заметила, как въехала в Москву, и, спрыгнув на какой-то площади, решила идти не в гараж, а домой. Утром она никак не могла решиться пойти в гараж, притворилась спящей и, когда отец ушел, торопливо вскочила, отказалась от чая и выбежала из дому. Умышленно замедляя шаги, она старалась обдумать, что сказать Селиванычу о поездке, но придумать ничего не могла. Сказать правду стыдно, а солгать Селиванычу невозможно.

Собрав все силы, она вошла в гараж и, заглянув в конторку, обрадовалась: Селиваныча не было. Она торопливо переоделась в комбинезон, хотела идти к машинам, но телефонный звонок остановил ее.

— Простите, Вера Васильевна, — услышала она все тот же спокойный и внушительный голос Канунникова, — произошло недоразумение, вы не так поняли, я не хотел обидеть вас.

— Оставьте меня! Я не хочу знать вас, — свистящим шепотом в один вздох выговорила Вера.

— Подождите минутку, — остановил Канунников, — ну пусть я виноват, простите, но дело-то выше личных обид. Сегодня же поезжайте в Серпухов и возьмите все, что отобрали. Вам же нужны запчасти. Обязательно поезжайте.

Голос его звенел строго, как приказ, и Вера не выдержала.

— Хорошо. Я поеду, — пролепетала она и бросила трубку.

И облегчение и страшное унижение испытывала она в этот момент. То, что Канунников так решительно и смело настаивал на поездке в Серпухов, освобождало ее от лжи перед Селиванычем. Да и получение старья было для гаража немаловажным делом, а гараж в эти последние месяцы составлял большую половину жизни Веры. Но какой ценой добыто все это? Она не могла не чувствовать свою зависимость от Канунникова, и это принижало и возмущало ее. Не ожидая Селиваныча, она распорядилась подготовить два самых лучших грузовика, сняла с текущей работы всех слесарей-ремонтников, приказав им забрать с собой инструменты и готовиться к поездке. Когда пришел Селиваныч, у Веры все было готово к отправке. Даже видом не намекнув, что случилось вчера в лесу, она рассказала Селиванычу о богатствах серпуховской базы и так расписала эти богатства, что всегда неторопливый в решениях Селиваныч замахал руками, возбужденно выкрикивая:

— Так что же стоишь ты? Садись и отправляйся. И чтоб пулей. А то опередит какой-нибудь хапуга, и мы останемся с носом. Все забирай, до винтика!

И действительно, Вера забрала все до винтика, привезла в гараж не только части поломанных машин, но еще и сумела прихватить ржавевшие на свалке три старых грузовика, надеясь своими силами вернуть их к жизни.

Взволнованная и счастливая вернулась она в Москву и, влетев в конторку Селиваныча, с ходу заговорила:

— Иван Селиванович, столько всего, столько всего!.. Теперь живем…

Поймав тревожный взгляд Селиваныча, Вера смолкла и с удивлением смотрела на печальное и суровое лицо старика.

— Случилось что-нибудь? — растерянно прошептала она.

Селиваныч надвинул лохматые брови на глаза, судорожно передохнул и глухо, с трудом выговорил:

— Отцу твоему плохо, иди в районную поликлинику, знаешь, на Госпитальной площади, его скорая помощь увезла.

Когда она, оттолкнув санитарку, вбежала в поликлинику, отец без рубашки лежал на диване и около него хлопотали низенький старичок и две женщины в белых халатах. Увидев землистое с закрытыми глазами лицо отца, Вера вскрикнула, но старичок, очевидно врач, сердито махнул на нее рукой, и она, прикусив губу, смолкла. У ног отца Вера едва узнала свою мать. Заплаканное лицо ее было такое же, как и у отца, бледное и безжизненное, седые, почти белые волосы рассыпались, красные распухшие веки с трудом размыкались, приоткрывая такие же красные заплаканные глаза. Она молча прижалась к Вере. Обнимая мать, Вера смотрела на отца и только сейчас заметила, как похудел он за последнее время.

— Вот и опять свалило меня, — заговорил отец, но седенький старичок сердито прервал его и приказал лежать спокойно.

Отец послушался и всю ночь безмолвно лежал такой маленький, беспомощный, с обескровленным лицом и ввалившимися закрытыми глазами. Он не издавал ни одного звука, даже не шевелился, когда делали уколы, только беззвучно раскрывал губы, когда нужно было выпить лекарство. Вера и Агриппина Терентьевна сидели около его кровати и тоже молчали. Встречаясь глазами, они без слов понимали друг друга, и Вера с горечью думала, что по отношению к матери она часто поступала дурно, что мать совсем, совсем хорошая и все делает ради нее, своей дочери, и ради мужа, Вериного отца.

В эту ночь в тишине опустевшей поликлиники перед Верой впервые раскрылись такие тайны, которых она раньше не могла понять по молодости. Она видела перед собой двух самых близких ей людей, которых, как ей казалось, она очень хорошо знала, но их души открылись ей только в эту тяжелую ночь. С раннего детства Вера наблюдала, как часто ссорились они, как днями, а иногда неделями не разговаривали друг с другом, и тогда Вере казалось, что отец и мать совершенно разные люди, что живут они не потому, что необходимы друг другу, а потому, что нужно жить вместе, раз сошлись и народили дочь. Но теперь она поняла, что все ее представления об отношениях отца и матери были неправильны. Все ссоры, размолвки, недоразумения возникали в семье не потому, что отец и мать были чужие друг другу люди, а просто потому, что жизнь сложна и противоречива, что в ней не может быть только одно хорошее, что рядом с желаемым всегда есть что-то нежелаемое, мешающее, и человек всегда сопротивляется, когда что-то противодействует ему, а это сопротивление и приводит к ссорам, размолвкам, раздорам. Вера с умилением смотрела, как напухшая, с синими прожилками рука матери все время держала исхудалую руку отца, как беззвучно переговаривались, касаясь друг друга, их старые пальцы, и она понимала этот безмолвный, но такой душевный разговор. Его содержание было видно на их лицах, когда они, несмотря на тяжесть положения, то вдруг озарялись невидимыми, только ощущаемыми улыбками, то были мечтательными, видимо вспоминая молодость, то хмурились и суровели, выражая трудность настоящего положения. Если б отец и мать говорили много и красиво о своей любви друг к другу, о своих чувствах, Вера не могла бы им поверить так, как верила сейчас при их беззвучном разговоре.

И жизнь родителей раскрылась перед Верой во всем ее величии и красоте. Оба труженики, прошедшие через множество жизненных испытаний, пережившие столько горя и трудностей, они не только сберегли, но развили и возвысили свои самые светлые, часто хранимые глубоко в тайне, чувства друг к другу. И, поняв это, Вера видела и самое себя и свою жизнь такой же простой, внешне, может быть, и непривлекательной, но такой же внутренне красивой, честной, чистой. Она видела и себя и Петю Лужко вместе, как отец и мать, в одной семье и чувствовала Лужко так близко и ощутимо, что ей казалось, будто стоит он тут рядом и так же, как она, мечтательно смотрит на ее родителей.

Вера часто слышала рассказы, как трудно проводить ночи у постели тяжелобольного человека, но она даже не заметила, как пролетела эта ночь, и удивилась, когда беззвучно входившая и выходившая санитарка раскрыла темные шторы и в комнату хлынул неудержимый поток мягкого света.

— Вот и ночка прошла, — входя, заговорил доктор, — на улице все помолодело, и мы с вами вроде помолодели.

— Да, доктор, совсем помолодели, — бодро отозвался Василий Иванович.

— Вот и замечательно, — слушая пульс, говорил доктор, — сердечко ваше с главной трудностью справилось. Теперь поберечься, полежать спокойно. Вообще-то лучше было бы вам эвакуироваться на восток, в деревню куда-нибудь, на воздух.

— Нет уж, — твердо возразил Василий Иванович, — когда немец под Москвой был, не эвакуировались, теперь-то и подавно. А воздух для меня самый полезный — московский. С дымком, с пыльцой, но такой живительный!