Люди и атоллы

Впечатление такое, будто самолет неподвижно висит в воздухе. Глазу не на чем остановиться, и скорость машины совсем не ощущается. Голубой купол неба сливается в необъятной дали с серебристо-голубой чашей океана. С высоты в несколько тысяч метров волны на его поверхности кажутся мелкой искрящейся чешуей. Четвертый час полета из Манилы. Пустота. Никаких пейзажей. Голубая пустота. Все то же безоблачное небо, все та же вода.

Напряженно всматриваюсь. И вдруг — есть! Показался какой-то маленький комочек ваты. Наконец можно на что-то посмотреть! Почти сразу ощущаю, что наш «Боинг» начинает плавно снижаться, направляясь прямо к «вате». Бегут минуты — облако из ваты растет. В кабине раздается мелодичный звук гонга, стюардесса произносит набор стандартных фраз о предстоящей посадке:

— Просьба пристегнуть ремни, не курить… командир благодарит… ждем вас на борту нашего самолета…

Я не отрываю взгляда от растущего облака. Краем глаза улавливаю, что под нами, по поверхности сверкающего моря, мчится крошечный крестик. Соображаю, что это тень от нашего самолета, и вижу, что она несется по довольно внушительным волнам, которые с высоты казались рыбьей чешуей.

Мы уже совсем низко. То, что представлялось клочком ваты, превратилось в гигантское нагромождение облаков, «основанием» которых оказалась узенькая полоска суши. Спускаемся еще ниже. Огромные океанские волны разбиваются о высокие берега острова. Он виден уже целиком. Остров устрашающе мал! Не ошибся ли пилот? Нет! Внизу, под нами, аэродром!

«Уже более чем сто раз вставало солнце над пустынной, недвижной синевой, более ста раз исчезало оно в той же пустынной, недвижной, беспощадной синеве, сто раз день сменялся ночью, а ночь днем, с тех пор как флотилия из Магелланова пролива вышла в открытое море, и вот снова раздается возглас с марса: „Земля! Земля!“ Пора ему прозвучать — и как пора! Еще двое, еще трое суток среди пустоты — и, верно, никогда бы и следа этого геройского подвига не дошло бы до потомства. Плавучее кладбище — корабли с погибшим голодной смертью экипажем блуждали бы по воле ветра, покуда волны не поглотили бы их или не выбросили на скалы. Но этот новый остров — хвала всевышнему! — он населен, на нем найдется вода для погибающих от жажды. Флотилия еще только приближается к заливу, еще паруса не убраны, еще не спущены якоря, а к ней с изумительным проворством уже подплывают „кану“ — маленькие, пестро размалеванные челны, паруса которых сшиты из пальмовых листьев. С обезьяньей ловкостью карабкаются на борт голые простодушные дети природы, и настолько чуждо им понятие каких-либо моральных условностей, что они попросту присваивают себе все, что им попадается на глаза. В мгновение ока самые различные вещи исчезают, словно в шляпе искусного фокусника; даже шлюпка „Тринидад“ оказывается срезанной с буксирного каната. Беспечно, нимало не смущаясь моральной стороной своих поступков, радуясь, что им так легко достались такие диковины, спешат они к берегу со своей бесценной добычей. Этим простодушным язычникам кажется столь же естественным и нормальным засунуть две-три блестящие безделушки себе в волосы (у голых людей карманов не бывает), как испанцам, папе и императору все эти еще не открытые острова вместе с населяющими их людьми и животными заранее объявить законной собственностью христианнейшего монарха. Магеллану, в его тяжелом положении, трудно было снисходительно отнестись к этому захвату, произведенному без предъявления каких-либо императорских или папских грамот. Он не может оставить в руках ловких грабителей эту шлюпку, за которую еще в Севилье (как видно из сохранившегося в архивах счета) заплачено три тысячи девятьсот тридцать семь с половиной мараведисов, а здесь, за тысячи миль от родины, представляющую собой бесценное сокровище. На следующий же день он отправляет на берег сорок вооруженных матросов отобрать шлюпку и проучить вороватых туземцев. Матросы сжигают несколько хижин… Теперь изголодавшиеся испанцы могут наконец раздобыть воды для истомленных жаждой больных и основательно поживиться съестным. С неимоверной поспешностью тащат они из покинутых туземцами хижин все, что попадает под руку: кур, свиней, всевозможные плоды, а после того как они друг друга обокрали — сначала островитяне испанцев, потом испанцы островитян, — цивилизованные грабители в посрамление туземцев на веки вечные присваивают этим островам позорное название Разбойничьих (Ладронских)»[1].

Так описывает Стефан Цвейг в книге «Подвиг Магеллана» высадку экспедиции Магеллана на берег острова Гуам 6 марта 1521 г.

Шел 1977 г. Я двигался в толпе, состоящей почти полностью из японцев, направляющихся на проверку паспортов. Огромный «Боинг» выбросил нас на плиту большого аэродрома, который своими колоссальными размерами совершенно не соответствовал небольшому острову. Впрочем, Гуам представляет собой не совсем обычный пункт мировой авиационной сети, в котором гражданские самолеты пользуются стартовыми полосами военной базы, самыми длинными из всех, которые мне приходилось когда-либо видеть. Это отсюда в самом конце второй мировой войны взлетали знаменитые «летающие крепости»; с него и сейчас стартуют «геркулесы», а также нашпигованные электронной аппаратурой патрульные самолеты дальнего действия.

Ослепительно светило солнце. Японцы как обезумевшие щелкали своими аппаратами. На огромном транспаранте, как бы образующем ворота, я прочитал: «Welcome to Guam, Gateway to Micronesia» — «Добро пожаловать на Гуам, ворота Микронезии».

Прямо в эти «ворота» за моей спиной влетает пассажирский самолет под экзотическим флагом «Эйр Науру», и тут же поодаль взмывает ввысь мощная машина «US Air Force».

В небольшом здании аэровокзала — приятная прохлада. Работает кондиционер.

Проверка паспортов и багажа проходит так быстро, что у меня почти нет возможности внимательно присмотреться к своеобразной архитектуре аэровокзала: несколько «летающих тарелок» на изящных колоннах, которые служат им опорой. Довольно своеобразное сооружение.

Японские туристы, с которыми я летел самолетом, исчезают в поданных к трапу автобусах, занимая места в строгом порядке и ни на минуту не переставая фотографировать.

После долгих переговоров в бюро «Эйр Микронезия» здесь же, в аэропорту, мне становится ясно, что улететь с Гуама сегодня вечером решительно невозможно. Рейс на Сайпан состоится лишь через два дня. Вот досада! Про себя я называю Гуам «ловушкой для туристов», но, по сути дела, пожалуй, даже доволен: два дня на осмотр Гуама — это уже много.

Аганья

Аганья — административный центр Гуама — типичный американский коммерческий городишко, начисто лишенный привлекательности. Нет здесь и какого-либо вида городского транспорта. Прохожий на улице города — такое же редкое явление, как «летающая тарелка». Гуам вообще довольно странная Америка: не только тем, что находится более чем в 5000 миль от Калифорнии, но и тем, что эту «невключенную» территорию разделяют с США целые сутки, так как остров лежит далеко на запад от линии раздела суточного времени. Когда в США — воскресенье, на Гуаме уже понедельник. Поэтому в Соединенных Штатах Америки Гуам называют «Островом, где начинается американский день».

— Мистер, вы ведь из Европы, вам этого не понять, — втолковывал мне во время завтрака в отеле тощий как щепка американец. — На континенте даже не знают, что остров Гуам принадлежит Америке! В Чикаго меня все время спрашивают, какое гражданство у жителей Гуама, а когда однажды я собрался обменять чек Гуамского банка, потребовали, чтобы я указал адрес моего посольства!

Я что-то пробормотал ему в ответ с деланным сочувствием, но раздраженный гражданин Гуама продолжал:

— У нас толпы безработных, продовольственные карточки для значительной части граждан, сорока-миллионный дефицит в бюджете, а эти типы из Вашингтона беспокоятся о… нашем воздухе. Ну посудите сами, — говорил тощий американец, энергично атакуя лежащие перед ним на тарелке яйца с беконом, — нам приказано употреблять для электростанции другое топливо, содержащее меньше серы, словно здесь какая-нибудь занюханная калифорнийская долина, а не островок с постоянными пассатами, сдувающими этот жалкий дымок раньше, чем он покажется. Ну прямо взбеситься можно!

Живой скелет и впрямь казался разъяренным. «Если ты, парень, каждый раз так нервничаешь за завтраком, — невольно подумал я, — то, наверное, уже заработал язву, оттого ты и тощий».

— Но мы покажем этим ублюдкам, — возмущался мой взбешенный собеседник, — мы сами введем новый закон о налогах и сделаем на территории налоговый рай. Люди, фирмы слетятся как мухи на варенье, и тогда конец нашим финансовым заботам! — гремел он, взвинтившись с раннего утра.

Его откровения меня очень заинтересовали и разожгли желание увидеть остров своими глазами.

Протоптанная туристская тропа, рекомендуемая каждым кратким путеводителем по Гуаму, начинается от храма под названием «Сладкого имени Марии» («Dulce Nombre de Maria»). Я думал, что увижу внушительное здание испанских времен, а оказалось, что этот католический храм построен после второй мировой войны. Первое разочарование. Далее на тропе были обозначены… фонтан и какой-то памятник на «Скиннер Плаза», причем этот Скиннер (его именем и была названа площадь), как мне удалось узнать, был первым гражданским губернатором Гуама, управлявшим где-то до 1953 г. Тоже мне памятник! Снова меня ждало разочарование.

Каменным мостиком, якобы испанских времен, я вообще пренебрег и отправился к городскому музею, глубоко уверенный, что большую часть гуамских памятников старины уничтожила вторая мировая война. Однако здание музея производило такое впечатление, будто его не тронула ни одна бомба или снаряд морской артиллерии. Наверное, такое произошло потому, что оно было очень маленькое.

У входа в музей я, разумеется, снова оказался в толпе японских туристов, так как Гуам постоянно посещают группы из Японии, для которых здесь издаются специальные проспекты на их родном языке и везде помещают информационные надписи. Благодаря этому я даже установил дедуктивным методом, как по-японски пишется «для мужчин». Японцы сосредоточенно осматривали заржавевшие остатки вооружения солдат императора, предусмотрительно разбросанные по острову, вероятно, чиновниками магистрата, и фотографировали, фотографировали без конца.

В музее приезжие из Страны цветущей вишни проявляли наибольший интерес к вещам, принадлежащим одному японскому сержанту по имени Соихи Ёкои, который в одиночку вел борьбу с американцами до 1972 г. Все 28 лет по окончании военных действий этот храбрый воин скрывался в пещере, находящейся неподалеку от магистрата Аганьи! Его рекорд на 4 года побил японский солдат, недавно найденный на Миндоро, на Филиппинском архипелаге.

Подвиги такого рода как-то не вмещаются в наше европейское сознание. Японцы-туристы в общем принимали это как должное. Я видел, как они восхищались тем, как находчивый сержант смастерил себе одеяло из куска ткани, его изобретательностью, с которой он сделал себе сумку, и изящно оструганной палкой, которая, вероятно, служила ему защитой от местных собак.

— Мистер, эти японцы задали нам здесь жару, — обратился ко мне седовласый американец, наверное потому, что мы оба решительно выделялись из толпы посетителей небольшого помещения музея. — Я привез сюда жену, чтобы показать ей, почему я так рано поседел. Пятьдесят пять тысяч парней, и я среди них, — мы почти два месяца бились вот с этими, — он скользнул взглядом по лицам туристов, — косоглазыми. А сколько славных товарищей здесь погибло… Сколько примеров героизма, уверяю вас! — Такими словами закончил он свою тираду и с видимым облегчением выбрался из толпы японцев.

Я еще какое-то время смотрел на интересные фрагменты раскопок, на старые фотографии, а затем пошел вслед за японцами в «Latte Stones Park» — «Парк каменных колонн». Эти двухметровые, вытесанные из цельного камня и увенчанные капителями колонны — истинная загадка Микронезии. Предполагают, что это — остатки каких-то доисторических культур, цивилизаций, которые существовали на этих островах, прежде чем их заселили выходцы с Азиатского материка, предки теперешних микронезийцев. По мнению специалистов, много тысяч лет назад колонны поддерживали огромные здания. На Гуаме древние колоннады возвышались по всей территории острова. В настоящее время все колонны собраны в «Latte Stones Park», разумеется для удобства «уважаемых туристов».

Страшно подумать, как бесцеремонно обошлись белые пришельцы с людьми и вещами, с которыми они столкнулись в Океании. Их бессмысленная жестокость, вандализм, а часто и религиозный фанатизм безвозвратно уничтожили невосполнимые памятники прошлого.

История Гуама началась для европейцев со времен Ф. Магеллана, т. е. почти 5 веков назад, но очевидно, что история здешних островитян — чаморро — уходит в весьма отдаленное прошлое. К сожалению, историей этого народа некому было вовремя заняться. Испанцев здесь интересовало совсем другое. Официально испанское владычество над островами Воров было провозглашено в 1668 г., но уже после 1600 г. Гуам стал местом, где ремонтировались и пополняли запасы продовольствия галионы, курсирующие на трассе Акапулько-Манила. Приобщением чаморро к цивилизации при поддержке солдат занялись иезуиты.

Считается, что во времена первых контактов с испанцами на Гуаме проживало 70–100 тысяч островитян. Тогда это были крепкие, высокие люди, прекрасные мореплаватели, которые занимались рыбной ловлей в открытом океане. Неоднократные бунты против испанцев облегчили их принудительное обращение в христианство и… истребление. В 1790 г. насчитывалось около 1700 чистокровных островитян и столько же — смешанной крови с испанцами, филиппинцами и мексиканцами, привезенными на Марианы.

К концу XVII в. острова Воров стали называть Марианскими в честь Марии Анны Австрийской, и примерно в то же время был возведен форт Апуган, развалины которого до сих пор виднеются в окрестностях Аганьи. Чаморро отрядом, состоящим из 2 тысяч человек, атаковали испанский гарнизон форта. Однако копья и стрелы оказались слишком слабы против мушкетов и пушек. Испанцы приступили к репрессиям, которые заставили почти всех аборигенов мужского пола бежать на север, на другие острова архипелага. Но захватчики настигли их и там. Часть беглецов была убита, несколько десятков семей укрылось на близлежащем островке Рота, остальных силой вернули на Гуам, где в последующие века они практически исчезли, смешавшись со многими пришлыми народами.

Тем не менее они боролись до последнего. Яркий пример того, что они всячески стремились освободиться от испанцев, — убийство одного из последних губернаторов Гуама, полковника Анжела де Пазос и Вела Гидальго. Губернатор погиб в августе 1884 г. от выстрела одного из участников бунта, поднятого чаморро, отбывающих принудительную службу в испанской армии.

Капитан Борреда, старший по чину после убитого губернатора, решил подавить бунт. Осуществить это оказалось не так просто, но капитан решительно принялся за дело. Он начал со сбора подписей многих влиятельных лиц под верноподданническим адресом губернатору Манилы — испанский Гуам сначала подчинялся Мексике, а затем Филиппинам. Теперь необходимо было отвезти адрес по назначению вместе с рапортом о смерти де Пазоса.

Единственное суденышко на Гуаме, которое могло бы выполнить задание, как нарочно, стояло на ремонте. Ближайший корабль, способный достичь Манилы, находился на острове Яп, лежащем на расстоянии 500 миль. Тогда начальник порта дал собственную шлюпку и скомплектовал экипаж, который после шестнадцати дней плавания по океану достиг наконец острова Яп.

Там капитан пятидесятитонной шхуны согласился отправиться на Гуам, а затем в Манилу. Капитан Борреда подписал по этому случаю специальный контракт с владельцем судна на доставку курьера вместе с почтой на Филиппины, и вот через каких-то 75 дней после смерти губернатора де Пазоса по Маниле распространились слухи о бунте в Аганье.

Двумя неделями позже из бухты Манила вышел военный корабль. Он вез на Гуам нового губернатора и военный отряд. 47 человек, подозреваемых в бунте, были арестованы, вывезены в Манилу и преданы военному суду.

В апреле следующего года членов экипажа шлюпки, добравшейся до Япа, наградили в Аганье медалями, признанными даже Мадридом, 4 главарей бунта расстреляли, 12 освободили от наказания, а свыше 30 осудили на длительные сроки заключения.

14 годами позже испанцы вынуждены были продать Гуам вместе с Филиппинами и Пуэрто-Рико американцам за скромную сумму в 20 миллионов долларов. Остальные Марианские, Каролинские и Маршалловы острова купила Германия, жаждавшая колоний в Тихом океане.

Таким образом, с 1898 г. до настоящего времени, за исключением трехлетней японской оккупации во время второй мировой войны, американцы безраздельно владеют Гуамом.

Галопом по острову

В кафетерии «Магеллан» из каждых десяти столиков восемь занимают японцы. Те же «пропорции» сохраняются и в общем количестве туристов на острове. В заведении, принадлежащем отелю «Гуам Континенталь», цены невысокие, и оно открыто круглые сутки. Неудивительно, что по утрам здесь можно встретить военных, которые лечат похмелье после вчерашних возлияний, а по вечерам — солдат в гражданском платье, начинающих деятельность, приводящую к той же болезни. Однако преобладающая масса посетителей — любимцы местных властей, туристы, которые примерно с 1973 г. приносят самым разнообразным учреждениям острова ежегодно доход на сумму около 100 миллионов долларов.

Покончив со своим легким завтраком, я (с разрешения кельнера) взял со стола меню для своего приятеля-коллекционера. Как позднее оказалось, он оценил мой подарок с далекого Гуама и подарил мне бутыль рома, которую мы с ним распили. Из кафетерия я направился на разведку в холл гостиницы. Откровенно говоря, я хотел присоединиться к какой-нибудь группе экскурсантов, которая выезжает за пределы города, поскольку индивидуальная поездка по острову на такси (единственная возможность) была мне явно не по карману. Туристский автобус должен был отойти с минуты на минуту. В самый последний момент я поспешно ретировался, так как сообразил, что все объяснения будут даваться на прекрасном, но абсолютно непонятном мне японском языке.

Однако отправиться на маленьком острове на автобусную экскурсию от здания отеля оказалось несложно. Я пропустил еще две японские группы и в конце концов присоединился к филиппинским спортсменам, остановившимся на Гуаме по пути на Гавайи. Это были веселые ребята и девушки, и путешествовать с ними оказалось одним удовольствием.

Наш гид Джим хорошо знал свое дело и густо приправлял дельную информацию анекдотами и шутками. Главное, что я запомнил, — это то, что Гуам — самый крупный из Марианских островов (бывших островов Воров) и имеет площадь более 500 квадратных километров. Его длина около 50 километров, ширина в самом узком месте — 6, а в самом широком — 14 километров.

— Не хватает еще высоты и глубины! — пустил кто-то ядовитую стрелу в симпатичного экскурсовода. Но тот нимало не смутился.

— Леди и джентльмены, самая высокая вершина острова называется Ламлам и возвышается на 1328 футов над уровнем моря, что, как известно, составляет, — блеснул он эрудицией, — 405 метров. Гуам — вершина подводной горы, основание которой находится глубоко под поверхностью океана. Впрочем, совсем недалеко от нас знаменитая Марианская впадина — самое глубокое место на планете, где мог бы скрыться полностью Эверест, и, для того чтобы он поднялся над поверхностью моря настолько же, насколько Гуам, не хватило бы мили. До сих пор только два человека достигли дна океана на такой глубине — месье Жак Пиккар и поручик американского флота Дон Уолш.

Филиппинцы наградили Джима аплодисментами, а я освежил в памяти эпопею «Триеста», которой был в свое время очень увлечен. Двадцать пять лет назад (точнее, 23 января 19.60 г.) в 25 милях юго-западнее Гуама океанский буксир американского флота «Уондэнк» доставил батискаф Пиккара к назначенному пункту. Были сделаны последние приготовления, и началась так называемая операция «Нэктон». Батискаф «Триест» впервые в истории человечества опустился на дно океана на такую глубину; приборы показали в этом месте 10 916 метров ниже уровня моря. В это царство темноты — тоже впервые — человек принес свет.

За время спуска заметили лишь одну прозрачную рыбу, двух креветок, и наконец перед глазами экипажа — дно, которого никто до сих пор на такой глубине не видел. «Дно представляет собой легкие и светлые отложения, настоящую пустыню цвета слоновой кости. Скорее всего это диатомен», — таково было первое сообщение из морских глубин. Позднее Жак Пиккар заявил:

— То обстоятельство, что мы нашли на такой глубине живые организмы, способные к существованию в этих условиях, является важнейшим результатом нашего подводного путешествия. Мы наблюдали глубинный форпост неисчерпаемой жизненной силы.

Автобус резко затормозил. Мы прибыли в морской порт острова — Апра-Харбор.

— Торговый порт, как вы можете видеть, соединяется с военным, в котором дислоцируются корабли военно-морского флота США и береговой охраны. Из торговых судов чаще всего сюда заходят «Микронэзиэн Интэроушн Лайн», «Даива Нэвигэйшн Компани», а также несколько раз в год в порт прибывают фрахтовые суда «Америкэн Президент Лайн». Этот порт (правда, не в таком виде, как сейчас) существовал еще во времена испанского владычества. В наши дни Апра- Харбор считается своего рода базовой гаванью 7-го американского флота. Мы смотрели на выкрашенные в серый цвет корабли, пришвартованные борт к борту. Их было много, а филиппинцы, у которых неподалеку от Манилы имеется подобная база Сабик-Бэй, блистали знаниями типов, скорости и вооружения отдельных кораблей.

— Что экспортируют с острова? — спросил я экскурсовода.

— Немногое. До второй мировой войны некоторое количество копры, однако в результате военных действий были уничтожены практически все плантации. Позднее наш основной экспорт составлял металлолом. Сейчас в погрузках преобладают импортные товары, а если в статистике упоминается «экспорт», то имеются в виду транзитные грузы с континента для соседних островов, которые не могут принимать крупные суда… Ну, и конечно, на экспорт у нас есть немного истории, — рассмеялся Джим.

— Леди и джентльмены, — обратился гид к группе туристов. — Японцы осуществили удар по Гуаму через два дня после нападения на Пёрл-Харбор, то есть девятого декабря тысяча девятьсот сорок первого года. Занять наш остров не составляло для них никакого труда, поскольку в соответствии с Вашингтонским соглашением он не был укреплен. Патрульное судно «Пингвин» — единственную защиту гавани — вскоре потопили японские бомбардировщики, атаковавшие остров перед высадкой небольшого десанта.

Джим вздохнул, ослепительно улыбнулся, довольный нашим вниманием, и продолжал:

— Кстати, «Пингвин» — не первое судно, которое затонуло в этих водах во время военных действий. Его предшественником был знаменитый немецкий «Корморан», вспомогательный крейсер, который представлял в водах Океании морские силы имперской Германии до и после первой мировой войны. Это судно — почтовый пароход «Рязань» — было украдено у русских, переоборудовано и использовано в водах Океании как военное судно. В декабре тысяча девятьсот пятнадцатого года оно зашло в наш порт и было интернировано. Нейтральные в то время американцы довольно приветливо приняли экипаж этого судна. Полтора года продолжались рауты, пикники и балы как на острове, так и на борту «Корморана». Эта идиллия прервалась внезапно, седьмого апреля тысяча девятьсот семнадцатого года, то есть по вступлении Соединенных Штатов Америки в войну. На борт «Корморана» послали вооруженный отряд, предложивший немецким морякам сдаться в плен. Однако немцы обманули американцев и посадили корабль на мель неподалеку от берега. По воле случая в январе тысяча девятьсот сорок третьего года на том же месте, в центре порта, затонуло и легло на остов «Корморана» японское фрахтовое судно «Тоаки Мару», торпедированное одной из американских подводных лодок. Сейчас оба затонувших судна — популярнейшая достопримечательность для туристов, любителей подводного плавания. Однако в последнее время мы запретили им разорять остовы судов. Все это происходило там. — Гид показал рукой в сторону того места в порту, где когда-то разыгрались описанные события.

Мы снова заняли свои места в автобусе.

— А теперь, леди и джентльмены, за несколько минут мы промчимся на «нашей машине времени» и преодолеем три года, так как именно столько продолжалась японская оккупация, в течение которой остров носил название Олия Джима. Американцы начали операцию по захвату острова в июне тысяча девятьсот сорок четвертого года. Они тщательно подготовили военные силы, корабли, командос, обеспечили поддержку с воздуха и даже специально дрессировали собак для выслеживания врага в пещерах и для предупреждения об опасности. Преобладание в силах было подавляющим, и, несмотря на это, успех обошелся американцам в тысячу пятьсот убитых и в два месяца ожесточенных боев.

Все боевые действия замыкались в рамках трех «А». Первое «А» — мы там только что проезжали — это пляж Асан, где проходила высадка десантных войск; второе «А» — порт Апра; и наконец, третье «А» — пляж Агат, который японцы в свое время, в тысяча девятьсот сорок первом году, также использовали как плацдарм для десанта. Кстати говоря, эти два пляжа — единственно пригодные для высадки пункты на всем острове, так как берега Гуама преимущественно обрывистые, особенно с юго-востока. Эти пляжи по обе стороны порта и составляли плацдарм вторжении американских маринес.

Мы подъехали к пляжу Агат. При всем старании Джима пробудить наше воображение через 34 года после описанных событий пляж нам показался обычным, лишь далеко от берега кое-где из воды все еще торчали обломки ржавого металла. Однако Джим продолжал свой рассказ о страшных атаках бомбардировщиков, о шквальном урагане огня, который обрушила на берег корабельная артиллерия, о решимости и храбрости японцев и, наконец, об адресованных островитянам листовках, которые вместе с бомбами сбрасывали американские летчики. Они рекомендовали местному населению скрыться в лесах и спокойно ожидать окончания военных действий.

Рассказ Джима об операции «Фуражир» приближался к концу, когда кто-то из филиппинских спортсменов спросил о количестве японских солдат, скрывавшихся в глубине острова.

— Точно этого никто не знает, — прозвучало в ответ, — известно только, что четвертого сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, то есть год спустя после окончания операции «Фуражир» и после приказа императора Японии о капитуляции, на нашем острове сдался в плен последний отряд полковника Такеды численностью в сто тридцать солдат. Полковник полагал, что на острове укрывается еще несколько сот его подчиненных.

Мы с удивлением переглянулись: как такое могло быть на столь крошечной территории?

— Разумеется, эти мародеры не представляли никакой опасности, — поспешил заверить Джим. — Ведь начиная с августа тысяча девятьсот сорок четвертого года Гуам интенсивно укреплялся, превращаясь в главную базу для удара по Филиппинским островам, все еще находящимся в руках японцев, и для воздушных налетов непосредственно на Японию. В то время остров был буквально забит людьми: свыше двухсот двадцати тысяч человек, из них лишь около 21 тысячи постоянных жителей, остальные — сухопутная армия, командос и другие подразделения. Одних моряков здесь находилось семьдесят восемь тысяч, — с непонятной гордостью сообщил наш словоохотливый гид. — Никогда, ни до того, ни позже, у нас не отмечалась такая высокая плотность населения. Стоит также напомнить, — закончил Джим, — что когда в тысяча девятьсот первом году провели первую перепись населения, оказалось, что на Гуаме проживает около девяти тысяч жителей.

— А сейчас?

— Около ста тысяч, но по меньшей мере треть составляют военные. Кроме того, в общее число входят сезонные рабочие, занятые на военном строительстве.

Автобус мчался под палящими лучами солнца по прекрасной асфальтированной дороге. Мы направлялись к южной оконечности острова. Справа до самого горизонта простиралась сверкающая гладь океана. Слева тянулась холмистая местность, покрытая травой танган-танган. Там росли деревья — несколько разновидностей пальм, панданусов, гибискусов.

Проехав еще несколько километров, пассажиры автобуса оживились: мы приблизились к бухте Умтак, где некогда высадился Магеллан. Для филиппинцев это весьма важный пункт экскурсии, ведь именно этот знаменитый мореплаватель открыл их архипелаг. Правда, он вскоре погиб на маленьком острове Мактан от руки вождя Лапулапу.

Мы с удовольствием вышли из автобуса. С океана веял легкий прохладный бриз. В центре живописной деревеньки стоял обелиск, увековечивший память о высадке здесь португальского морехода. Он не представлял собой творения хорошего вкуса и не вызывал никаких эстетических чувств. Однако, если верить историческим свидетельствам, на этом месте для испанцев завершилось тяжелейшее плавание через просторы Тихого океана и, таким образом, осуществилось его покорение.

Судьба распорядилась так, что Гуам — этот крошечный кусочек суши — стал главным свидетелем свершения одного из самых великих деяний в истории человечества до наступления эры проникновения человека в космос, так как покорение Тихого океана «скорлупками» Магеллана не идет ни в какое сравнение с плаванием X. Колумба. Судьба уготовила Магеллану куда более суровые испытания, чем его великому предшественнику. Ведь X. Колумб на его заново оснащенных и прекрасно снабженных всем необходимым судах шел через океан всего 33 дня, причем за неделю до высадки в Новом Свете плавающие в море водоросли, куски деревьев и птицы утвердили его во мнении, что он приближается к суше. Экипаж Колумба был полон сил, здоровья и прекрасно снабжен провиантом. Неизвестные страны ждали их впереди, позади Колумб оставил знакомые родные берега и возможность туда вернуться.

Тем временем Магеллан, как писал С. Цвейг, «устремляется в неведомое, и не из родной Европы, не с насиженного места плывет он туда, а из чужой, суровой Патагонии. Его люди изнурены многими месяцами жестоких бедствий. Голод и лишения они оставляют позади себя, голод и лишения сопутствуют им, голод и лишения грозят им в будущем. Изношена их одежда, в клочья изодраны паруса, истерты канаты. Месяцами не видели они ни одного нового лица, месяцами не видели женщин, вина, свежего мяса, свежего хлеба, и втайне они, пожалуй, завидуют более решительным товарищам, вовремя дезертировавшим и повернувшим домой, вместо того чтобы скитаться по необъятному океану. Так плывут эти корабли — двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят дней, и все еще не видно земли, все еще никаких признаков ее приближения! Тысячи и тысячи часов плывет флотилия Магеллана среди беспредельной пустыни… Ошибочными оказались все расчеты расстояний, произведенные там, на родине, Руи Фалейро. Магеллан считает, что давно уже миновал Сипанго — Японию, а на деле пройдена только теперь неведомого океана, которому он из-за царящего в нем безветрия навеки нарекает имя il Pacifico — Тихий.

Для флота Магеллана это был покой смерти, так как уже давно мореплавателей мучит голод. До последней капли выпито вино, а пресная вода загнила в грязных бочках, бурдюках и издает такое отвратительное зловоние, что несчастные вынуждены затыкать носы, прежде чем смочат себе горло мизерной дневной порцией жидкости. Все глубже западают щеки, глаза теряют блеск. На кораблях уже не моряки: по палубам едва передвигаются тощие человеческие тени.

Сухари — единственная их пища наряду с рыбой, наловленной в пути, — давно уже превратились в кишащую червями, серую, грязную труху, вдобавок загаженную испражнениями крыс, которые, обезумев от голода, набросились на последние жалкие остатки продовольствия. Тем яростнее идет охота за отвратительными животными, и, когда моряки с остервенением преследуют по всем углам и закоулкам пожирающих остатки скудной пищи разбойников, они стремятся не только истребить их, но и продать эту считающуюся изысканным блюдом мертвечину: полдуката золотом уплачивают ловкому охотнику, сумевшему поймать одного из отчаянно пищащих грызунов, и счастливый покупатель с жадностью уписывает омерзительное жаркое»[2].

И далее писал Пигафетта, хронист экспедиции: «Наконец, дабы не умереть с голоду, мы стали есть куски воловьей кожи, которой с целью предохранить канаты от перетирания была обшита большая рея. Под долгим действием дождя, солнца и ветра эта кожа стала твердой как камень, и нам приходилось каждый кусок на четыре-пять дней вывешивать за борт, дабы хоть немного ее размягчить. Лишь после этого мы слегка поджаривали ее на угольях и в таком виде поглощали»[3].

19 моряков погибло в этом голодном походе, остальные либо с трудом передвигались, опираясь на палки, либо в неподвижности ждали смертного часа. А океан оставался все таким же гладким, а небо неизменно голубым.

«И если бы господь и его святая матерь не послали нам столь благоприятной погоды, — писал Пигафетта, — мы все погибли бы от голода среди этого необъятного моря»[4].

Лишь 74 года спустя к тому же берегу прибыл корабль с таким лее оголодавшим, но еще более странным экипажем. Это было судно «Капитанья», принадлежавшее экспедиции Альвара де Менданьи, который, отплыв из Перу, намеревался колонизовать Соломоновы острова, архипелаг легендарного богатства. «Капитанья» была осколком экспедиции, которая распалась уже на острове Санта-Крус. Корабль приплыл на Гуам под командованием жены Менданьи доньи Изабель, 18-летней дамы, которая кроме красоты отличалась своеобразным характером. После драматических событий в новообразованном поселке на Санта-Крусе и смерти мужа донья Изабель постановила выйти в море с намерением достичь Филиппин.

Однако перед выходом в море она вступила в брак с тогдашним плейбоем Франсиско де Кастро, который, впрочем, уже давно был ее любовником, еще при жизни Менданьи. «Капитанья» было слишком маленькое и весьма потрепанное судно с небольшими запасами провианта. Его переполняли толпы поселенцев обоего пола; на судне свирепствовала неизвестная болезнь. В этих условиях людей охватило своего рода безумие: непрекращающиеся оргии, которые возглавляла влюбленная в своего нового мужа донья Изабель. Перед лицом надвигающегося всеобщего голода она прежде всего заботилась о том, чтобы ее Франсиско не потерял кондиции, и лично приносила ему еду из запертых складов. Донья Изабель в течение всего плавания даже для стирки пользовалась пресной водой, в то время как другие молили о нескольких каплях, чтобы смочить пересохшее горло. Воды не было! Поистине на корабле царила удивительная атмосфера, а также полная покорность женщине-адмиралу. Никто и не помышлял о бунте. Люди умирали от голода и жажды; их выбрасывали за борт, но никто не притронулся к нескольким живым свиньям, которые могли бы их спасти от голода: они принадлежали красавице Изабель.

Когда корабль приблизился к Гуаму, над ним висело устрашающее зловоние, исходившее от больных и умирающих. Здесь судно получило мизерную помощь. Пассажирам едва тащившегося судна не хватило жалких запасов провианта и воды до Манилы. Поэтому путь корабля продолжали отмечать трупы, выброшенные за борт. Через 96 дней после выхода из Санта-Круса корабль смерти появился в манильской бухте. Его ввели в порт местные матросы, так как на «Капитанье» ни у кого уже не было сил обслуживать паруса, тянуть канаты. Прибывшие на борт, затыкая носы, с удивлением взирали на истерзанные цингой и лихорадкой человеческие скелеты — экипаж и пассажиров корабля-призрака. Однако вид стоящей на баке молодой женщины с кожей оливкового цвета, выглядевшей так, словно она два дня назад покинула Лиму, буквально парализовал их.

Повсюду, в каждом закутке едва держащегося на воде судна можно было найти признаки устрашающего голода. В то же время у ног женщины с каменным сердцем резвились две упитанные свинки. Они были немедленно заколоты для угощения… сытых родственников доньи Изабель, которые пришли на берег, чтобы приветствовать кузину.

Джим снова попросил нас занять свои места в автобусе. Я отрицательно покачал головой. Экскурсанты должны были поехать в Меризо, на знаменитый курорт, расположенный всего в нескольких километрах. Там можно поплавать, съесть мороженого, покататься на водных лыжах и т. д. Мне это показалось неинтересным. Я решил остаться здесь.

— Подхватишь меня на обратном пути, — сказал я гиду.

Джим согласился. Полчаса бродил я среди развалин испанской церкви, разрушенной во время землетрясения, и еще полчаса — по остаткам форта Соледад. Именно здесь солдаты короля Испании охраняли вход в бухту и не спускали глаз с моря, высматривая галионы из Акапулько. Сюда заходили Лоаяса, Гаэтано и Легаспи, на этот берег высаживались сонмы миссионеров: иезуиты, августинцы, капуцины и снова иезуиты. Испанские губернаторы функционировали прежде всего как защитники веры. 230 лет церковь была здесь единственной действительной властью. Местное население — чаморро — повально обращали в истинную веру, принуждали к несвойственному этим детям природы образу жизни. Чаморро принимали веру и с невероятной быстротой вымирали. Прежде ритм жизни этих людей определялся праздником урожая (чаморро единственные среди островитян Океании возделывали рис, вероятно благодаря близкому соседству с Азией), выходами в море на рыбную ловлю и другими обрядами, завещанными предками. Испанцы установили для них календарь католических праздников, ежедневные молитвы и принудительный труд.

В доиспанское время каждая семья жила со своего земельного участка, но захватчики отобрали у чаморро удобные земли, заставляя работать на отдаленных наделах. В далекие времена социальной основой общества являлась большесемейная община (допускался конкубинат). Официально главой семьи являлся мужчина, но жена осуществляла истинную власть (у нас тоже такое бывает: мужчина управляет, а жена решает). Добродетель дочерей тяготила родителей, поэтому незамужние девушки часто обслуживали так называемые «клубы холостых мужчин», где получали необходимый сексуальный опыт. Разумеется, во время испанского владычества всех их насильно объединили в местные общества Дщерей Марии. К концу XVII в. на Гуаме проживало лишь несколько сот чистокровных чаморро. Эти люди уже не имели ничего, кроме силы своих мышц на продажу, так как половина земель острова принадлежала государству и церкви, а остальные земли находились во владении богатых, лояльных властям метисов.

Из отрывочных исторических сведений следует, что обществу чаморро некогда была свойственна кастовая система. Примерно четвертую часть народа составляли «благородные», остальные — простолюдины. Привилегированная часть оставила за собой право на рыболовство и торговлю с другими островами. Народ платил им дань в виде продуктов и отработок. Общественные уклады подобного рода по прибытии белых подверглись радикальным изменениям, и никто не позаботился в свое время записать историю и легенды этого таинственного народа. В настоящее время чаморро считаются вымершим народом.

Рассказы Джима

С дороги до меня донеслись пронзительные звуки — сигнал, и я двинулся на призыв. Джим обрадовался мне так, словно мы век не виделись. Вообще этот симпатичный юноща выделял меня среди членов нашей группы. Я отлично понимал его: для него европеец на Гуаме — явление куда более экзотичное, чем для поляка вид папуаса или эскимоса.

На обратном пути мы говорили то о Польше, то о Гуаме. Как можно было предвидеть, он имел вполне «четкое» представление о географическом положении моей родины: «где-то между Пиренеями и Волгой»; кое-что слышал о Копернике, но не предполагал, что он имеет какое-то отношение к Польше. Я, в свою очередь, тоже проявил непростительное, с его точки зрения, неведение об островах, составляющих Марианский архипелаг.

— Как? Вы и вправду никогда не слышали о таких островах, как Мауг, Аламаган, Уракас?

— Действительно, не слышал.

— Так, может быть, знаете о Саригане или Фараллон де Мединила? — умоляюще спросил Джим.

Мне не оставалось ничего другого, как пригласить его выпить пива в «Магеллан кафе шоп», когда мы подъехали к стоянке перед отелем.

Однако у Джима были еще какие-то дела, и мы договорились встретиться через час, а пока я решил немного осмотреться.

Как видно, отель «Гуам Континенталь» строил умный архитектор: он блестяще использовал рельеф местности, который представлял собой группу холмов, вытянувшуюся амфитеатром вдоль берега бухты Тумон. Поскольку административное здание отеля построено на пригорке, из холла гостиницы открывался вид на море и на высокий берег по другую сторону бухты. Внизу сверкала вода огромного бассейна для постояльцев отеля, по мягкому уклону до самого моря сбегало множество бунгало, представляющих собой номера гостиницы. Их соединяли живописные дорожки, повсюду — уютные уголки для отдыха, альпинарии и море цветов, подобранных с большим вкусом, — истинно райские сады. Некоторым (но, вероятно, необходимым) диссонансом в этом идиллическом месте казалась тщательно надраенная японская пушка. Разумеется, к ней не прерывалось паломничество туристов-японцев — иначе и быть не могло.

Около 6 часов вечера на остров внезапно опустилась темнота. Вдали без труда просматривались великолепно освещенные отели, которые выросли в этой чудесной бухте, как грибы, во время туристического бума лет 10 назад. С левой стороны сверкал роскошный «Хилтон», рядом «Даичи», а в отдалении «Фуджита» и «Риф».

Джим, студент IV курса биологического факультета Гуамского университета (University of Guam), при более близком знакомстве ничуть не разочаровал меня. Как многие жители родного острова, он был метисом, носил испанскую фамилию и очень этим гордился. Слово «mestizo» — «метис» — в этих географических широтах не имеет уничижительного оттенка, совсем наоборот.

Мы с Джимом разговорились. Он признался мне, что мечтает покататься на лыжах по снегу, которые видел лишь в кино. Я советовался с Джимом по разным вопросам, касающимся моего путешествия по островам Микронезии, и должен признать, что его рекомендации впоследствии мне очень пригодились.

Наша беседа недвусмысленно показала, что Джим и в неофициальной обстановке большой охотник поболтать и умеет интересно рассказывать. Я немедленно воспользовался своим открытием.

— Послушай, Джим, а ты не знаешь какие-нибудь старые истории, легенды доиспанских времен, может быть, сказки, которые чаморро рассказывали своим детям или которые ты сам слышал от бабушки?

— Знаю! — обрадовался будущий биолог. — В детстве чаще всего мне рассказывали историю о великом «царе» по имени Тага. В легенде говорится, что он родился здесь, на Гуаме, долго жил на соседнем острове Рота, тоже открытом Магелланом, а потом стал правителем острова Тиниан.

— Пожалуйста, расскажи подробнее, — взмолился я.

— С удовольствием. Однажды ночью, — начал свой рассказ Джим, — отец Таги, который считался первым силачом на острове, увидел, что сын охотится на берегу моря на жирных и вкусных кокосовых крабов. Мальчик лежал на песке с факелом в руке, а другой разгребал дыру под корнями пальмы.

— Потряси пальму, — пошутил отец, — может, выгонишь оттуда краба.

Мальчик вынул руку из дыры и ответил:

— Я сделаю лучше, чем ты советуешь.

Сказав это, он обхватил руками ствол пальмы и выдернул его с корнями. Затем мальчик отбросил дерево в сторону и поймал перепуганного жирного краба.

Тага, ты слишком сильный, — заметил отец после такой демонстрации мощи. — Если я позволю тебе вырасти, то ты попытаешься убить меня, чтобы самому стать царем. Часть наших людей будет на твоей стороне, часть — на моей. Будет лучше, если я убью тебя сейчас, чтобы избежать в будущем междоусобной войны на острове.

Сказано — сделано. Отец поднял свою огромную палку и погнался за сыном. Тага бежал со всех ног, так быстро, как только мог, и наконец достиг высокого берега в северной части острова.

— Теперь ты от меня не уйдешь, — возликовал отец и стал приближаться к сыну.

Таге некуда было деваться. Мальчик отступил на несколько шагов от обрыва, разбежался и прыгнул. Обыкновенный человек наверняка разбился бы на рифах под обрывом, но с Тагой такого не произошло. Сильные ноги позволили мальчику сделать гигантский прыжок.

Тага поднялся в воздух и опустился на острове Рота, в 35 милях от Гуама. Прошли годы, и он женился на девушке из хорошей семьи, и было у них много детей. Тага стал великим царем. Долго и успешно правил народом, — закончил свой рассказ Джим. — Если будешь на Рота, тебе покажут на скале Пунтан Патгон след от ноги Тага в месте, где он приземлился.

Я поблагодарил Джима за прекрасную легенду, но мне хотелось услышать еще какую-нибудь. Мне удалось вытянуть из него еще одну историю, на этот раз, кажется, правдивую. Тема подвернулась сама собой после замечания о том, что на Рота высаживалось довольно много открывателей, а также пиратов, таких, как знаменитый Томас Кавендиш в 1588 г. и Вильям Дампир в 1705 г.

— Послушайте! Вот о пиратах я знаю историю, которая похожа на сказку, и все же это не сказка, а быль. И все это, приятель, происходило здесь, под боком, и сравнительно недавно, в прошлом веке. Хотите послушать эту историю? — лукаво спросил Джим.

В знак согласия я молча кивнул головой, и неправдоподобные события захватили и понесли меня, словно морские волны — испанский галион.

Кратко история звучит примерно так. Около 1820 г. во время бурных событий в Южной Америке в Перу и Чили появился шотландец по фамилии Робертсон. Этот человек патологически ненавидел испанцев и доставлял им много неприятностей. Робертсон был блестящим мореплавателем и к началу нашей истории служил помощником капитана на перуанском судне «Конгресо». В то же время он был отчаянно влюблен в одну немолодую и оборотливую вдовушку. Для удовлетворения ее потребностей скромного жалованья морского офицера не хватало.

И вот судьба подбросила Робертсону счастливую возможность. На рейд в порт пришло судно под названием «Перувиан», на борту которого находилось 2 миллиона пиастров золотом.

Шотландец моментально принял решение. Узнав о драгоценном грузе, он в тот же вечер завербовал 14 головорезов, под покровом темноты ворвался на судно и, перебив команду, увел его в открытое море.

Здесь повторяется старая история взаимного недоверия пиратов и стремления каждого из них отхватить возможно большую часть добычи.

Однако поначалу пираты в экстазе тешились мечтами о рае, который обретут с помощью украденного золота. Формула счастья для простых матросов несложна: красивые женщины и море вина. Посовещавшись, они постановили: взять курс на Таити, где можно запастись вожделенным «товаром», а затем идти к какому-нибудь необитаемому островку в группе Марианских островов, пригодному для «матросского рая». Так и сделали.

С Таити «Перувиан» снова вышел в открытое море.

Однако алчный Робертсон сговорился с 8 сообщниками, с помощью которых избавился от остальных. Высаженные в шлюпку люди погибли, за исключением одного, который чудом спасся и, оказавшись на Гавайях в 1828 г., предал широкой гласности бесчинства Робертсона и его шайки.

«Перувиан» все еще носился по волнам океана, а испуганные таитянки шептались по углам в страхе за свою судьбу. Их перешептывания показались Робертсону заговором, и, убедив команду, он убил всех женщин. С того момента ни у кого на пиратском корабле не оставалось ни капли доверия друг к другу. Никто не верил главарю, а главарь боялся подчиненных. Снова собрали совет, на котором решили пока не делить сокровище, а спрятать его на острове Агриган (Марианский архипелаг). Решение было приведено в исполнение, и пираты поделили между собой капитанскую кассу, захваченную на судне. Однако шотландец посчитал, что претендентов на украденное золото слишком много. Робертсону еще раз удался дьявольски коварный план. С помощью теперь уже двух сообщников он уничтожил остальных пиратов, потопил судно, а сам ушел на шлюпке в море.

Вскоре еще один пират погиб от руки главаря, а второй жил в постоянном страхе, зная, что Робертсон — грозный и коварный противник. В конце концов оба прибыли в порт Хобарт на Тасмании. Там они наняли небольшой бот для ловли тюленей и вместе с капитаном и командой направились в сторону Марианских островов. Однажды последний член экипажа «Перувиана» при невыясненных обстоятельствах исчез за бортом. Вслед за ним отправился капитан бота, выброшенный самим Робертсоном. Шотландец еще раз проявляет свою изворотливость.

На некоторое время Робертсон удовлетворяется содеянным, хотя уже начинает обдумывать план, как избавиться от новых нежелательных сообщников. Он не знает, да и не может вообразить, что выброшенный за борт капитан благодаря благоприятным морским течениям и умению плавать сумел добраться до острова Тиниан.

Услышав о Робертсоне и его сокровище, испанский губернатор организовал карательную экспедицию. Через два дня Робертсон, будучи почти у цели, уже закован в кандалы. Однако его не успели повесить. Когда Робертсона вывели на палубу, он как был в испанских кандалах, так и бросился в море, унося с собой в бездонную могилу тайну клада, в котором лежало 2 миллиона пиастров золотом. Тогдашний губернатор Мариан дон Мидинилла попытался отыскать сокровище, но все его усилия пропали даром. 600 рабочих, специально привезенных на Агриган, перекопали большую часть острова, но так ничего и не нашли.

— Так что у вас еще есть шанс найти его, ведь сокровище Робертсона не найдено, — закончил Джим свой рассказ.

В тот же вечер за столиком в кафе с помощью Джима я усвоил кое-что о проблемах сегодняшнего Гуама.

Итак, 80 лет назад Гуам был изолированным от мира клочком суши. Поэтому, когда в 1898 г. американский крейсер «Беннингтор» открыл огонь по испанскому форту, губернатор острова принял их залпы за приветственный салют. Несчастный сановник вообще не знал, что началась испано-американская война. Совсем по-другому обстоит дело в настоящее время. Гуам представляет собой военно-стратегическую базу мирового значения, т. е. базу, важную не только для Америки и ее вооруженных сил. Вспомним, что именно отсюда, с базы Андерсона, стартовали многочисленные, груженные бомбами эскадрильи, сбрасывавшие свой смертоносный груз на Вьетнам. Одна заправка в воздухе позволяла американским летчикам осуществлять беспосадочные полеты к цели.

В настоящее время треть острова занята военными объектами, обслуживает которые несколько десятков тысяч людей. Здесь базируется множество кораблей, самолетов, сюда заходят также (а может, и базируются) атомные подводные лодки с ракетами «Поларис» на борту или с еще более современными средствами уничтожения.

Последние 50 лет военно-морское ведомство США полностью владело Гуамом, и только от настроения начальника базы зависело, например, состоится поездка островитян к родственникам на соседний остров или нет. Во власти военного губернатора было запретить жителям Аганьи свистеть на улицах.

В 1949 г. по приказу президента Трумэна управление Гуамом было передано из министерства морского флота в министерство внутренних дел (Secretary of Interior), а годом позже вышел утвержденный конгрессом Соединенных Штатов Америки документ, имевший огромное для острова значение, — «Акт о Гуаме» (Organic Act of Guam). Именно тогда на Гуаме был назначен гражданский губернатор. Жители Гуама стали гражданами США, однако без права голоса в США и без своего представителя в конгрессе США.

По получении автономии на Гуаме возникла необходимость создать местные органы власти. Главой исполнительной власти стал губернатор с подчиненными ему учреждениями. Этот институт вплоть до 1970 г. укомплектовывался в далеком Вашингтоне, иначе говоря, губернатора «привозили в чемодане». Первым чиновником нового ранга, избранным посредством всеобщих выборов, был Карлос Г. Команчо. Законодательным органом на острове стал выборный однопалатный конгресс, состоящий из 21 депутата. Политическая жизнь сформировалась по американскому образцу: так же существуют две партии, предвыборные кампании с шумной агитацией и приемами для избирателей. Однако посвященные утверждают, что важнейшая сила на острове — непотизм: здесь есть несколько влиятельных семей, которые предрешают результаты выборов, назначение на важнейшие должности братьев, кузенов, племянников. Именно так делаются местные дела, раздаются лицензии и т. п. Таким образом, Гуам представляет собой интересный объект не только для научных исследований, но и для размышлений прокурора.

Мы засиделись допоздна, а между тем мой самолет вылетал завтра рано утром, да и Джим на рассвете должен был выезжать с группой туристов на экскурсию. Мы тепло простились, крепко пожав друг другу руки.

В эту ночь я плохо спал. Мне снились тревожные сны: то я выискивал в песке какие-то золотые монеты, то откапывал сундуки с драгоценностями. Действительность тоже оказалась не из приятных: счет за ночлег, который мне подали утром, был довольно внушительным.

С высоты нескольких тысяч метров без труда можно охватить взглядом весь остров. Лучше всего видны огромные полосы аэродрома, скопление домов Аганьи и россыпь домиков для военных. На самой оконечности острова я заметил белую точку — памятник Ф. Магеллану. Возможно, великий мореплаватель погиб еще и ради того, чтобы 500 лет спустя огромные лайнеры могли с огромными скоростями преодолевать океан. Все еще пока не очень Тихий.

Наш самолет взлетел и взял курс на север.