Люди, лодки, море

И вот тогда, когда вы все это дали человеку, а он взял и утопил вам корабль, и можно будет говорить о том, что он утопил его по халатности, а если этого нет – увы вам!

Кстати, в институте медико-биологических проблем в Москве, на Хорошевском шоссе, все, что я только что сказал, прекрасно знают. Исследовали уже все это. На космонавтах.

***

В английском торговом флоте принято следующее: есть закон, по которому, если ты пробыл в море на корабле (на надводном, не на подводном) более двух месяцев, то получаешь поражение в правах. Мало того, не имеешь права расписываться на банковских документах. Твоя подпись должна быть заверена неплавающим родственником. Не отсюда ли ярость пиратов? Пираты были сумасшедшими и совсем не боялись смерти, поэтому с ними так трудно было воевать.

Вы знаете, согласиться с тем, что самое современное оружие может быть передано в руки людей с временным помутнением рассудка, всегда трудно. Сделали бомбу и отдали ее в «желтый дом». А там ходит стая и каждый про себя думает: вот бы нажать.

Конечно, все это тяжело принять, но принять придется. У людей едет крыша. И если в случае с космонавтами это почему-то является очевидным, то подводник считается чем-то априори неломающимся. А он и не ломается, он только некоторое время не может отвечать за свои действия. Представьте себе: Атлантика, переход, вы с море суток десять и вы – вахтенный в последнем кормовом отсеке, вы один, ночью, а вокруг никого, только редкие загорания лампочки каштана, и рядом с вами никого, потому что вы – вахтенный на два кормовых отсека. Через какое время вас потянет что-то сделать руками? Сразу. Вам надо отвлечься от давящего одиночества. Результат – «Комсомолец».

Вспомните, сколько раз вместо ЛОХа – локальный химический огнегаситель – в отсек по пожару давали ВВД. Совершенно нормальные люди от стресса путали совершенно не похожие друг на друга клапаны. Мало того, они были уверены, что подают ЛОХ.

***

У меня в рассказиках есть про технику. Не любит она нервных, верно. У меня мичман был суетливый, хороший специалист, но пессимист и мандражила жуткий. Запускаем К-3, а он рядом канючит: «Не запустится. Я же знаю, что не запустится». И верно, К-3 при нем не запускалась, или все шло с таким перекосом. Техника нервных подводников очень не любит. У них все в руках ломается, не запускается, не работает. Потом я начал запускать все без него.

А ты знаешь, что летчики не матерятся? В воздухе особенно. Машина летать отказывается. Потому и не матерятся.

Химики разные бывают. Я сейчас не хочу говорить о том, кто и на каких лодках работает больше, а кто-то меньше. Да, на «стратегах» штурману, к примеру, полегче живется, чем на «многоцелевых».

А химик везде химик. Конечно, можно все пустить на самотек и жить при 1.5 % углекислого газа. Ничего страшного не произойдет. И многие химики у нас так и ходили. Но я старался. А на меня глядя – и мои мичмана. Дело первично, остальное – вторично. Подчиненные же проявляют свои лучшие качества, если ты в свое дело душу вкладываешь. Это же не скрыть. Видно. Ты у них как на ладони.

И вот мы придумали. У меня в походе углекислый газ вообще не мерился. Его было так мало, что приборы не брали. Показывали 0 процентов или 0.1. На пятом году службы я вдруг понял, что наши любимые УРМы (углекислотный регенератор морской) могут работать как черти, и их потенциальную мощность мы сразу сажаем на 60–70 процентов.

Долго я к этому шел, потому что нигде, ни в каких инструкциях это не написано. И я придумал. Нулевую десорбцию (перевод в рабочее состояние) проводил совершенно не по инструкции. Зато у меня не УРМы были, а звери. Жрали углекислоту как бешеные.

А вахтенные в отсеках распустились до того, что вообще ничего не мерили.

Мне ребята до сих пор мой воздух помнят. Я уже забываю, а они нет. «Саня, – говорят, – мы тебя за это дело жутко уважали». А я, между прочим, и не особенно свои действия афишировал. Потому как нарушал инструкцию. По башке тут же бы настучали, если б я свои «художества» обнародовал. Я потом и в Питер по этому поводу в институт приехал. «Возьмите, – говорю, – у меня мое изобретение. Углекислоты по отсекам вообще не будет. Мне оно не нужно. Я в Северодвинске на порезке стою». И мне сразу в институт предложили. Перевелся, а там и перестройка, и не надо никому ничего.

Я и реактор чувствовал. Есть в его гудении тревожные нотки или нет. Там все органы чувств шли в дело. Сперва – запах. Входишь в отсек, обязательно понюхай воздух. Не должно быть ничего раздражающего. Воздух на вкус попробовал – вроде норма. Потом звуки. Ничего постороннего. Теперь посиди рядом с прибором, глаза закрой, как тебе, ничего не давит? Здоровый прибор не давит. Больной – очень давит.

Я спал и знал, в каком отсеке какая группа УРМ в каком режиме работает (они работают группами).

С К-3 так же (кислородная установка). Ее не зря «Катюшей» называли. Только с лаской работала. Иначе – хоть тресни. Открывай инструкцию и читай, а там – «замените предохранитель», «промойте», «смените фильтр» – черта с два!

Пока не поздороваешься, не работает. И на разных лодках – разные машины. У всех свой характер. Покладистый, безотказный или вздорный, заносчивый.

***

Самому интересно, как я выгляжу в стрессовой ситуации со стороны. Говорят, что я страшный и хладнокровный.

У меня голова действительно очень хорошо работает, когда вокруг ожидается смерть.

Может, я и страшный в этот момент. Не знаю. Зеркала рядом как-то не случалось.

А в шторм я плавать люблю.

Один сплошной восторг, и только вертишь башкой во все стороны, следишь, чтоб волна хребет не сломала.

Я по молодости как-то попал: она мне так дала… блин, еле очухался.

А еще на Черном море в шторм я медузой по голове получил. Еле до берега добрался. Все лицо тут же вспухло, глаза затекли. С тех пор восторг восторгом, а бдительность бдительностью. Даже в бассейн не прыгаю, а осторожно схожу – привычка, а вдруг под водой притопленный плавник.

В море вообще здорово. Только успевай соображать. Время летит незаметно. Хлоп – уже 4 часа плывешь. А с тюленем была история. Это в Баку на пляже в Бильгя было. Азербайджанцы на берегу мне потом говорили: «Надо было его схватить». – «Кого?» – «Тюленя! Ты разве не видел?» – «И что потом?» – «Убили бы». – «Зачем?»

Так они и не могли тогда придумать «зачем». На Кавказе сперва убьют, а потом думают «зачем». Да, плавник – это не рыба. Плавником моряки затонувшие бревна называют. «Топляк», «плавник» – у нас одно и тоже. Это с ним встретиться в море не хочется. Можно врезаться.

А медуза по голове – все равно что веслом. Ее же волной бросило. Удар – и я в ней по уши. А вот дельфинов я не встречал. А улыбаются они потому, что такое устройство морды, а не от добродушия. Кстати, самому подплывать к диким дельфинам не рекомендуется. У них это называется «атака». Могут быть межвидовые недоразумения.

***

Знаете ли вы, что такое «время»? Это такое пространство. Огромное. Если представить, что летишь над ним, то внизу будут такие пятна. Это люди, поставленные плотно друг к другу. Пригляделся – а это ты сам, существующий всегда. А пятно – это твоя жизнь. И в пределах этой площади можно всегда застать себя в каждый момент твоей жизни. И это не меняется. Ты всегда есть. А на твою площадь накладываются площади других людей. Они с тобой вместе живут, и вы не встречаетесь – и тогда твоя плоскость и его параллельны; или встречаетесь – тогда в какой-то момент ваши плоскости соприкасаются.

***

Умерла Эмма Григорьевна Герштейн. На 98-м году. Ушла эпоха Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Блока, Гумилева, Эйхенбаума, Харджиева.

Я впервые увидел ее, когда ей было что-то около 93-х. Это была старушка с палочкой, с трудной походкой, ясного ума. Она меня научила есть груши. «Вы едите неправильно. Кусаете сбоку, а надо вывинтить хвостик и есть с попки. Так не течет», – и действительно, не текло.

У нее было трофическая язва, она очень страдала, но она была мужественным человеком – все время работала.

Она всю жизнь посвятила Мандельштамам. И не устроила свою жизнь. У нее была куча открытий. Она открыла «круг шестнадцати» Лермонтова. Она заявляла о Пушкине: «Когда он вызвал на дуэль Дантеса, он был абсолютно прав». А мне она говорила: «Пушкин, вызывая Дантеса, был холоден. Это не ревность. Это расчет. Он не мог вызвать царя, волочившегося за Натали, натравившего на нее через Бенкендорфа свору царицыных кавалергардов. Он вызвал Дантеса. Формальный вызов. Царь все понял». Она написала свои «Мемуары», а потом «Память писателя». Это удивительные труды.

Она любила борщ с салом. Мы ей говорили, что ей нельзя. А она говорила, что всю жизнь его ест.

Она пила кофе. Растворимый. Коля ей наливает, а она ему: «Мне две ложечки… С горкой… И сахарку…»

Она изводила Колю как редактора. Он дописывал за ней ее мемуары с диктофона, а она ему потом говорила, что она этого не говорила, и вообще не держала корректуру.

Она хорошо смеялась. Любила смеяться. Говорила мне: «Саша! Почему вам не дают премию? Вы давно должны стать каким-нибудь членом», – на что я ей замечал, что «каким-нибудь членом» я себя постоянно ощущаю.

Она говорила про Ахматову: «Ее тянуло к евреям». Про Гумилева: «Он был антисемит». – «Яростный?» – спрашивал я. – «Кажется, да».

После выхода «Мемуаров» у нее появились деньги, и она звонила в Питер Коле: «Я теперь могу себе позволить позвонить по межгороду». А я шутил. Смешил ее. Она любила смеяться.

***

Сам не ожидал, что Герштейн для меня много значила.

Она была человек огромный, рядом с ней все маленькое – очки и две лупы нужно, чтоб увидеть. Ее как-то исключили из списков Союза писателей. Думали, что так долго не живут.

Еще о ее мемуарах. Лилипутам интересны лилипутские новости. А что умер Гулливер… «Не кажется ли вам, что от этой горы в последнее время сильно воняет?» Если б не наше издательство, мир бы не увидел ее «Мемуаров». Так что «мы – молодцы, а они – подлецы».

Привезу я тебе обе книги в подарок. Ее литературоведение читается как детектив. Я ее «Память писателя» два раза подряд прочитал. «Да кому это нужно?» – сказала бы она. Я, помню, привез ей корректуру, она ее просматривает и периодически так восклицает, потом увлекается, читает и приговаривает: «Да… да… это важно…» Там каждое слово важно.

***

Тысячи людей приехали за детством. Грушинский фестиваль… Сумасшествие футбола, карнавала, стройотряда. Костры, дым, трудно дышать. По ночам шатанья, прыжки в воду, закат, рассвет, омовение в грязном затоне – даром что индоевропейцы, что ли? Кульминация – гора, ночь, огни, гитара на воде, на ней барды всех мастей, Шевчук как Чингачгук, камлание, броски поклонников в его сторону, успевший раньше всех ОМОН, который от усердия роняет наше чудо наземь; плохая слышимость, которая уже не важна, вытоптанная трава, палатки, комары, экраны, туалеты, потоки людей, проходящих через тебя…

Все равно хорошо. И хорошо, что в Самаре люди ночью на набережной беспричинно танцуют.

Хорошо, что приехал я, за что мне я сам немедленно выразил глубочайшую благодарность. Хорошо, что приехал Дима Муратов – «наш главный и наш редактор» – нечеловеческое спасибо. Встретили меня, показали школу, «где учился Муратов», «дом, где живет его бабушка».

И хорошо, что Дима до сих пор боится свою бабушку больше, чем маму – это все в его пользу. Значит, человек не стал взрослым.

Мне как-то одна девушка тоже сказала, что я никогда не буду взрослым. Помню, как я обиделся. Я был лейтенантом, и мне было 23. Я хотел быть взрослым. Изо всех сил.

Ни черта не вышло.

Вот и у Димы не получилось. И когда на капоте машины у его дома выставляется бутылка водки, Дима способен мгновенно присесть на корточки, спрятаться за машину: «Что случилось?» – «Бабушка смотрит в окно».

Славно это все. И кораблик, на котором мы отправились в путешествие за бардами, очень хорош. И даже то, что не на всех хватило спальных мест – а как же мы бы тогда шутили с Сашей Амелиным, заслуженным артистом с таким животом, который на флоте называют «камбузом», и которого я называл «надеждой русского балета»?

Ночью я встал пописать, а когда пришел, то мое место уже заняли, и мы потом до рассвета болтали с «заслуженным» Сашкой, а потом я ему предложил следующее: «Давай возьмем ведро воды и кастрюлю, пойдем в носовой кубрик и будем там переливать воду из ведра в кастрюлю и наоборот. Человек не выдерживает звука струи, вскакивает и бежит в туалет, а мы быстренько занимаем его место».

И мы поперлись с ним в носовой кубрик, вооружившись всем необходимым. Саша на уши, для устрашения, надел Димину надувную подушку для спанья в самолете. Потом мы переливали минут двадцать, подыхая от хохота, а с нами вместе подыхало «наше телевидение» – телевизионная девушка Юля, единственная, кто проснулся.

И сын Саши, не очень маленький мальчик Саша, до того достававший всех, тоже встал пописать, и на его место немедленно рухнули две девушки из «Новой газеты» и «глава администрации» – еще один Саша. Там все, кроме Димы и «доброго самаритянина» Сереги, придумавшего все это приключение, были Саши. Так, во всяком случае, я считал, пока один из предполагаемых «Саш», Колосов – настоящий бизнесмен, – мне не сказал: «Я – Володя». Это он, глядючи на то, что вытворяет сын Саши Амелина с нами, сказал: «Я где-то читал о ребенке такое: «Надо утопить этого говнюка». На что я отреагировал фразой из Уилки Коллинза «Женщина в белом»: «Дети… это такое отродье».

Там еще был молчаливый Саша из Москвы, которого мы называли «наше правительство». Он только улыбался и показывал девушкам очень важные для здоровья точки на пятках ног.

Саша Амелин в конце концов упал вместе с «главой администрации» и сейчас же захрапел. За все время храпа он ни разу не повторился, а поскольку они лежали рядом на спине, соревнуясь, кто сильнее в звуках, то это позволило мне положить им обоим на грудь «машку» – большую, но чистую швабру для драйки палубы.

Потом вечером читали книгу «Расстрелять». Читал Амелин. Хохот стоял изумительный. Смеялся даже я, а все мне говорили: «Ты-то что смеешься», – а я не мог не смеяться, потому что полненький Дима, похожий на Винни-Пуха, смеялся тонким, пронзительным смехом.

Читали полночи и потом еще.

Девушки пели песни, кстати, очень здорово это делали, а утром в воскресенье мы пошли назад в Самару, а по дороге я обучал всех детей – Сашу и Настену – держаться на воде, всем девушкам и Диме делал массаж шеи и плавал до полного окоченения.

Причалили, вышли, вынесли, все обнялись крепко, обещали не забывать. И маленький Сашка всех обнял, и Настена.

Потом вечер, встречи, девушка Ирина с братом Сашей, поход на катере за красотой, оводами и комарами.

А наутро – поздравить с днем рождения банкиршу Данию, перепрыгнув с Серегой через забор, как «настоящие офицеры», которые только через заборы и прыгают, раки, проводы, шофер Иваныч, сигналящий девушкам – «Смотри, какая!» – самолет и Питер.

***

Я не зря сказал про отцовские объятья. Как это ни странно, это очень важно. Меня самого никогда отец, пока он был, в детстве не обнимал. А мне-то очень хотелось. Я просто задыхался, когда это получалось случайно. Мне так нужна была его любовь. В детстве же слов не надо. Надо именно этого – обнять, прижать, сказать что-то, «Мы с тобой одной крови – ты и я!» или «Амбусадор!» (можно выдумать и другое только твое с ним секретное слово). Своему я говорю: «Сын! А обнять? (обнялись) А душить папу в объятьях? (душит) А сильней можешь?» – и вот мы уже боремся в шутку, но для него это и физзарядка, и общение, и смех. И так при каждой встрече – в комнате, в коридоре, с утра, на ночь. Лишнего не бывает. Обязательно поцелую его в голову, в щеку, поглажу – это очень действует и на него и на меня.

Я же безотцовщина с 16 лет. Отец ушел, была большая травма.

С 16 лет я сильно поменялся, стал сорвиголовой, поступил в училище, и там из меня поперло все самцовское. Не сразу, но мужество качается так же, как и ум, мускулатура – было бы желание. А тут желание было – я хотел всем чего-то доказать, сам не знал чего.

Не то чтобы я всех колотил, как раз пальцем никого не трогал. Чем сильнее становился, тем бережней относился к людям. Но иногда выкидывал такие штуки, что все только рты открывали – «Ты, Саня, парень-гвоздь!» – а мне это бальзам на сердце. Все трусят, а я спокоен, паника – а я трезв, и мысль работает, как часы.

А всему причина – безотцовщина. Надо было всем доказать. Доказывать… Не очень ясно что.

***

Насчет того, что на «Курск» было внешнее воздействие. Пес его знает. Я грешил, в свое время, на «Петра Великого», хотя серия взрывов – тайна сия велика есть. Не думаю, что это американцы. И вот почему: в США подводники не чета нашим. Там любой офицер должен быть не более чем винтиком в хорошо отлаженной системе. Степень отвязанности наших в сравнении с американцами очень высока.

Наши вышли в море – и свобода, делай что хочу. На провокации наши идут гораздо легче американцев, по принципу «никто ничего не узнает». У американцев все сложнее: должности, оклады, домик в Майями, карьера, пенсия. За нашими – ни хера. Поэтому непредсказуемости нашей они очень бояться. Забросать америкоса глубинными бомбами, если он в район учений сунулся, это нам ничего не стоит и никогда не стоило. У американцев есть поговорка: «Вышли в море, встретили «ивана», еле ушли». Если они и идут на Третью мировую войну, то только с разрешения.

Они действительно испугались, что наши теперь их будут топить где ни попадя, потому и в Москву примчались. А так они стояли себе на границах района учений и слушали. Им новую торпеду надо было послушать. Зачем топить «Курск», тогда же ничего не услышишь.

Допустим так, что у американцев не выдержали нервы, и они торпедировали «Курск», но тогда они и вовсе должны были ощущать себя покойниками и рвать из района. Это же война. Ты пустил торпеду и тебя везде слышно, а уж серию торпед – так весь ты на ладони. Рви когти. А они не ушли. Их там столько на границе района стояло: и «Марьята», и лодки. Случись им по нам стрельнуть, наши бы всех потопили. Это уже на автомате. А наш автомат сперва срабатывает, а потом уже интересуется: а на хера?

По конструктивным недостаткам. У меня давно и руки и все части тела на этот счет чешутся. Лодка же живой организм. А как принято в живом насчет живучести? Если не глаза, то нюх, потом осязание, вкус, руки, ноги. Вот сколько степеней защиты. А у лодки? Эшелонирование? Глаза, еще глаза. Чушь.

Чтоб ВСК отделилось, лучше всего затонуть на ровном киле.

Чтоб из ШДА дышать, то лучше всего, чтоб ее трасса не шла через горящий отсек.

Чтоб упор поставить, то лучше там, где до подволока можно добраться.

Чтоб колокол пристыковать, лучше бы, чтоб море было, как в бассейне.

И так далее. До утра можно говорить.

Наша живучесть: если не пожар, то вода. И в то же время, если пожар, то обязательно вода – тонем.

Из-за «мелких недоработок», которые так не любит доделывать «Рубин», в лодке давно имеются скрытые пути развития аварии, и там одно цепляется за другое, что, в конце концов, приводит к схеме: «пожар – жди воду». И таких путей масса. Только начни – ком с горы.

Кстати! Рядом с «Рубином» есть бизнес-центр, построенный все тем же «Рубином» (номер на одного в сутки 90 долларов). Там даже часовня есть. Как говорил один из рубиновских отцов этого архитектурного чуда на встрече с прессой при его открытии: «Чтоб бизнесмены могли в нем помолиться после удачной сделки».

Это часовню наши подводнички окрестили: «Храм Спасса на нашей крови».

***

«Восхищен» фразой прокуратуры «не могли состыковаться… комингс-площадка была повреждена… куском носовой части…»

Это круто. «Курск», кажется 159 метров длинной. Это что ж за ядерный взрыв такой был, что «оторвало», а потом под водой прилетело на 159 метров и как даст ровненько по тому месту, куда мы хотели «пристыковаться»?

Здорово. Я тут с ребятами из института Арктики и Антарктики по этому поводу («прилетело-долбануло») перекинулся парой фраз, так они просили передать, что сразу ставят прокуратуре «пять» по физике за 7 класс.

***

В «Робинзоне» я ничего нового не придумал. Развешивание пластин регенерации в аварийном отсеке, чтоб быстрее от СО избавиться – это в правилах химической службы есть. Там такой раздел: снаряжение при авариях. То, что он у лица держит руками – это я придумал. Я снаряжал регенерацию много раз. Сперва: коврик, чистота, перчатки. Потом, как привыкли, перчатки я исключил. Но только для себя. Голыми, чистыми руками легче управляться с пластинами, а в перчатках того и гляди выронишь. Секрет в том, что руки надо помыть, на них не должно быть ни капли жира, тогда при первом контакте с пластиной на пальцах остается желтый пушок – регенерация. Она-то и служит изолятором. Словом, мне можно было, а остальным – нельзя. Я просто знал химическую природу процесса. Сама регенерация не горит. Поэтому температура зависит от того вещества, с которым она вступает в контакт – вещество или горит быстро, или медленно, или взрывается. Конечно, пол с гудроном лучше ею не мыть, в чемодан с бельем ее тоже лучше не класть, а в остальном – это обычное химическое вещество, надо только особенности его знать. Я матросов на лодке учил. Они у меня относились к регенерации с должным почтением, но спокойно.

***

По Маринеско. У меня к нему сложное отношение. Человек он был разный. Непростой. И время тогда было безжалостное. Человеческая жизнь ничего не стоила, и он ни на секунду о ней не задумывался. Он готов был рисковать своей жизнью и жизнью своих людей. Я люблю говорить, что русская армия непобедима потому, что никого не жаль. Подводный флот на Балтике и на Севере был поставлен в очень сложные условия. Лодки в море, как правило, ходили только один раз – туда. Минные поля, охотники, самолеты – кого только не было на бедные подводные души. На Балтике выгоняли в море чуть ли не в наказание. Но были такие, кто сам рвался: Маринеско, например. Его посылали в надежде, что он не вернется, а он возвращался. Приходил, пил, куролесил – сам черт не брат. В Хельсинки трое суток был у бабы, а его с собаками искали. Она ему подарила автомобиль, он его погрузил на борт и привез в базу, потом катался на нем по базе и моряка задавил насмерть – даже не поморщился. На «Густлова» он натолкнулся случайно. На «Густлове» было более 6600 человек. В основном женщины и дети – беженцы. Курсантов подводных школ было больше 900 человек. После утопления выжило чуть более 1200 человек. Курсантов из них – 500. Утонули в основном женщины и дети. Конечно, это война. Конечно, топили тоннаж. И в то же время, конечно, на состояние подводного флота Германии это повлияло не так сильно, как расписывали потом наши. За годы войны в подводном флоте Германии отслужило 40 тыс. человек, погибло – 30 тыс. Это примерно 1000 лодок. Каждый день со стапелей сходила одна лодка. В конце войны немцы теряли 30 лодок в месяц. Отбоя от желающих служить в подводниках не было. Все знали, что это смертники, знали, но шли. Русских гибло не меньше. Русский подводный флот был в худших условиях. Практически он был блокирован в своих базах. Когда я начал заниматься Маринеско по просьбе «Мосфильма», я услышал про него и плохое и хорошее. Смогут ли они снять про него кино? Не знаю. Чем-то он похож на джек-лондоновского «Морского волка». В любом случае, это был предельно жесткий человек.

Очень хвалят командира «Курска» как человека и специалиста, но это не спасло корабль и людей. Где-то он дал слабину. Что лучше: жесткий Маринеско или человечный Лячин? Лучше, наверное, холодный профессионал.

***

О спасении. Спасательная операция проведена так, что о ее руководителях ничего приличного сказать нельзя.

Это позор. Причем вселенский. Особенно удручает то, что они начинают всем «баки заколачивать» насчет того, что люди жили 6 часов. Это просто у людей совести нет.

По моим расчетам, они должны были жить минимум 3, максимум – 7-10 суток.

Самое смешное, что в ходе этой позорной «спасательной операции» на лодку через систему «Эпрон» даже не пытались подать воздух, чтоб провентилировать кормовые отсеки и тем спасти людей хотя бы от отравления угарным газом. Через ту же систему «Эпрон» на затонувшую лодку можно подать электричество, через нее можно продуть ЦГБ, черт-те что можно через нее делать, а они пытались пристыковать эту плавающую спасательную ерунду на дохлых аккумуляторах несколько суток. Даже если б пристыковали. Даже если б взяли несколько человек, остальные, дожидающиеся своей очереди, могли бы дышать хоть нормально, и свет бы у них был – ничего не сделано, об «Эпроне» ни слова. А нас учили, что это азбука спасения.

***

О вскрытии люка. Вот идиотия! Вскрывают люк, и из него вырывается воздух. «Видите!» – говорят. – «Весь воздух вышел!». А что он должен был делать? Водолазы через люк затапливают отсек, а потом говорят, что он «полностью затоплен». Глупость. Корма была вся сухая. Там люди в РБ были. А носовых отсеках они даже СГП некоторые надели. А здесь – все в РБ, не собирались они выходить в спешке. Некуда они не спешили.

Такое впечатление, что их в корме уморили, словно от свидетелей избавлялись.

А сколько разговоров о том, «стучали – не стучали», «технологические стуки».

Нормальный акустик чувствует, когда стучат люди, а когда это «технологический стук».

Ненормальным начальникам все будет «технологический стук».

Вообще-то, спускается водолаз, и он слышит у корпуса не только стуки, но и крики в отсеке. Нет у вас водолазов, спустите ГАС (гидроакустическая станция) – она услышит.

Первая заповедь: установи связь с людьми в отсеке. А им эта заповедь по херу.

Они колокол ставили и им (20 тонн) всю комингс-площадку изуродовали, а потом тыкали друг другу в эту полосу и говорили о столкновении. Из-за этого и состыковаться не могли.

Но состыковаться можно было. Нужно было заделать эти царапины хоть пластилином. В наше время сказали бы «нет пластилина, из говна сделайте». Для этого, опять таки, нужны водолазы.

Водолазы там были, только они документацию собирали. Так, во всяком случае, говорили в телевизоре «руководители».

Сам я ни одного водолаза не видел, не показывали.

А в эти дни на Козловском переулке в Москве была демонстрация из водолазов – все хотели ехать.

Вышел Дыгало и сказал: «Все есть. Не нуждаемся».

У них все есть!

Выяснять отношения с государством, уморившим своих людей, бесполезно.

Про «Курск» можно говорить бесконечно. Виновата система, а она себя виновной никогда не признает.

Как мы себя уничтожим, так нас ни один враг не уничтожит.

***

Немного истории. «К-19» – это «Хиросима».

Ее так называли. Лодка первого поколения, ракетная.

При спуске на воду не разбилась бутылка шампанского.

Принято считать, что с этого момента начались все ее беды. На ней потом столько людей погибло.

Она значилась во всех сборниках по авариям. У нее была течь первого контура, она сталкивалась с подводной лодкой, на ней был пожар – 28 жизней.

На ней не хотели служить.

Она попадала в фильмы. Первый – отечественный, где ее называли «ракетно-ядерным щитом нашей Родины», и последний – с Харрисоном Фордом, о котором мы сейчас и поговорим.

Но сначала еще немного о лодках первого поколения.

Подводники с них чаще, чем другие, умирают от лейкемии. Я уже о нескольких таких смертях знаю сам. «Чего ж ты хочешь, – говорят в таких случаях, – он с первых поколений».

Знаете, Россия – это такая страна, где никого не жаль (не устаю повторять). Именно поэтому я считаю русскую армию непобедимой. Именно поэтому мне кажется, что наши бунты и катастрофы еще впереди.

Подводные лодки у нас делались так же, как и все остальное – впопыхах и с опережением графика. Они выпихивались в море и доделывались на ходу. При этом они ходили, стреляли, угрожали, сдерживали, горели, тонули. От них отказывалось свое собственное государство, которое попутно забывало о вдовах, о детях.

Его можно понять – это наше государство – ему нужны были новые лодки и завтрашний день. Зачем ему погибшие лодки и вчерашний день?

Так появилось второе поколение лодок, потом – третье, четвертое.

На них стояли теперь очень хорошие ядерные реакторы, их исправили. Всего несколько десятков жизней на это потребовалось.

Настоящего командира «К-19» капитана 1-го ранга Н.В. Затеева я считаю великим человеком, потому что он взял на себя ответственность, вовремя дал команду на всплытие, боролся за лодку и при этом сохранил людей.

Погибло восемь человек.

Отсек – это и на лодке отдельное государство. При аварии отсек задраивается, оставшиеся в нем люди борются с водой или пожаром. Отдраят их только после того, как они справятся с этой напастью. Никак иначе. В соседних отсеках могут слышать, как кричат заживо горящие люди, но они не откроют им дверь. Не имеют права. Отсек должен победить сам.

Ему помогут со стороны, конечно, но основную работу сделают те, кто в нем остался. Это закон.

В каждом отсеке есть люди, которые берут на себя борьбу за живучесть. И не всегда это офицеры. И не всегда это старшие по званию. Тут на первом месте знания. И воля. Выдержка. Умение действовать правильно и без суеты. Такие люди всегда есть. Это люди-львы. И это не пафос. Так называют людей, в крови которых выделяется нон-адреналин. Он делает человека львом. Не адреналин – он делает из человека зайца, и тот легко прыгает через пятиметровый забор, а нон-адреналин – его разновидность. Такой человек встанет и скажет: «Я пойду!» – и пойдет в огонь, в раскаленный реактор. Он не может по-другому. Он – человек-лев.

Корчилов и был этим человеком. Он и семь его товарищей получили смертельные дозы. Они получили, по расчетам, по 5 тысяч рентген и жили еще несколько суток. И они достойны того, чтоб про них сняли фильм.

И не важно, кто это сделал: мы или американцы. Важно, что сняли. Что этот фильм есть.

И все-таки, когда я только начал смотреть его, я решил, что сейчас буду смеяться. Сейчас американцы, или «америкосы», как мы их называем, опять оденут нас в фуфайки, пустят в пляс и будут в нос совать водку.

Все это было, только я не смеялся. Все-таки фильм задевает. Хорошие актеры. Им веришь.

Правда кино и правда жизни разная, и потому я верю «Индиане Джонсу», когда он бросается к перископу и смотрит в него, находясь в надводном положении, а когда появляется американский надводный корабль милях в десяти, говорит, что до него «двести метров». А потом он говорит «спускаться на глубину 300 метров», и все это с дифферентом 30 градусов и на скорости 20 узлов – вот это да! – так только бешеный кашалот ныряет за гигантским кальмаром. Видно, что человек старается.

Кстати, американский зритель, как мне писали, принял картину хорошо. Как только картина закончилась, никто не бросился из зала, рассыпая попкорн. Все сидели на местах.

Когда я просмотрел фильм, я сказал только, что американцы научат нас родину любить.

И еще я понял, что им за это кино можно ставить памятник. Они сняли его про людей и для людей – это их основная заслуга.

И все же сперва мне показалось, что перевод, сценарий, режиссура – это нечто.

Потом я подумал, что другой язык – это же, прежде всего, другое сознание.

Поэтому, если это перевод, нельзя переводить буквально, и «Монинг, джентльментс!» не должно быть «Доброе утро, господа!», надо «Подъем, народ! Компот вам в рот! Бегом с коек!».

У нас с ними разное сознание. То, что понимают одни, не понимают другие.

И в то же время мы очень похожи – скажем, в хамстве.

И через эту колоссальную непохожесть при потрясающем сходстве пробились актеры. Они вытянули этот фильм. И когда главный герой говорит, что «реактор плохо действует на людей», «Полный вперед!» – и это от пирса, или «Приготовиться к испытаниям запуска ракеты», «Это не учебная тревога» и прочее, я понимаю, что он полную чушь несет, но я готов с ним согласится.

Тут это не важно. В этом фильме каждый найдет свое. Очевидцы будут вспоминать свою юность под звуки оркестра Мариинки, им и необязательно при этом смотреть на экран, у них переживания внутри. Остальные, не знакомые с нашими командами, будут сопереживать.

На лодке свой особый язык, свои слова, и если ты их произносишь, как команды, то они должны звучать привычно, чтоб тебя правильно поняли в любом отсеке с любым уровнем межотсечной связи. Главное на лодке – правильно скомандовать и быть правильно понятым. Поэтому профессионалам неправильная команда так режет ухо.

Но если постараться не замечать…

По сценарию там было все: Москва, ЦК, сварка в доке, одновременно на лодке играется учение, где говорят слово «стрельбище», грузят, как поленья, торпеды, потом шампанское, водка в ресторане, тост «Мы тут все хорошие коммунисты!» и «Да пребудет с вами Господь!» – это в 1961-то году.

Да, не было Его с нами в это время, Господа нашего Вседержителя.

Они тренируются в борьбе за живучесть, они все время ставят раздвижные упоры.

Где им знать, что для нас упор – дело дохлое. Во-первых, его надо еще найти где поставить, потому как до подволока не добраться, кругом кабельные трассы и щиты. Во-вторых – упором поступающую в отсек воду не сдержать. Поступление ее сдерживается всплытием лодки в надводное положение и противодавлением – в отсек дают воздух высокого давления.

Они надевают комплекты и идут в раскаленный реактор – тепловой удар обеспечен прямо на пороге.

Они ходят по колено в воде, а на крышке реактора не меньше 600 градусов.

Вообще-то вода кипит при 100.

Они говорят друг другу про «долг перед матушкой Россией» и озираются по сторонам при глубине в 30 метров, а корпус лодки при этом подозрительно скрипит.

Да не скрипит он на 30 метровой глубине. Он скрипит на 300–400 метров. Очень неприятно, кстати.

Минут через двадцать после начала фильма, наконец, все переоделись в РБ (до этого шлялись чуть ли не в фуражках и тужурках). Хоть бы китель надели, что ли.

Вообще-то самая носимая одежда подводника – это полуистлевший на теле китель и еще РБ.

РБ – это такой репсовый костюм «председателя Мао», как его у нас называли. На кармане бирка с должностью.

Они называют друг друга «Дмитрий», а командира – «Капитан».

У нас никто так не говорит.

У них с командиром спорит старпом, а зам заболевает головой так сильно, что наставляет на Харрисона Форда пистолет. (Кстати, в жизни на лодке были два человека, которые требовали от командира сдачи американцам, и среди них – замполит. Правда, все происходило без пистолета. Узнал об этом недавно.)

Потом я скажу в интервью передаче «Намедни», что ни одной родной команды я не услышал, что делали они на лодке не поймешь что, что наворочали выше некуда и что замполит скорее съест свои уши, чем наставит на командира пистолет.

И потом, все пистолеты заперты в сейф в каюте командира. И еще по секрету: зам не всегда помнит, как в него обойму вставляют. А если б нужно было вставить в него обойму, то это целое дело: достать пистолет, потом – обойму, потом куда-то делся пистолет, потом – пропала обойма, затем обойма нашлась, но где же наш пистолет – «ты не видел, здесь только что был пистолет?»

Примерно так это выглядит на самом деле, и фраза: «Властью, данной мне партией…» – никак не может прозвучать.

И – «Выпьем за то, что нет лодки лучше «К-19!» – не может прозвучать.

Люди, переживающие пафос, с пафосом не говорят.

А Харрисон Форд все время пьет чай в подстаканнике. Ходит по центральному, командует и не забывает, знаете ли, прихлебывать – ой, мама!

Конечно, где ему, бедняге, про нас знать. Он в интервью говорит, что долго готовился, читал.

Наверное, да. У него поразительной отрепетованности взгляд. Я бы сказал, что это взгляд «катастрофа». Как взглянет, сразу ясно: нам конец. Давно это у него.

Я этот взгляд помню еще со «Звездных войн» и с «Индианы Джонса». Взгляд «Боже, я же все сделал, как ты сказал!».

И все же фильм для американцев необычный. Это не совсем фильм-катастрофа. У него есть очень хорошие сцены, например, сцена на кладбище, да и сам Харрисон здесь немного другой. Задача перед ним стояла ужасно сложная: не зная, как ходят, едят, пьют, двигаются, что говорят, сыграть так, чтоб про всю ту муть, что он несет и делает, все забыли и следили только за тем, как он играет.

Удалось. Молодец.

Думаю, смотреть этот фильм всем будет интересно.

***

Статья очень хорошая. Именно так и передавалась нам из уст в уста история «К-19». Об одном только я не слышал: что был человек, который потребовал от командира идти к чужому берегу. В мои времена об этом нельзя было и подумать. У нас в голове это бы не поместилось. Про Корчилова я все знал. И про их командира тоже. И про то, как политрабочие пытались его сожрать. А человек замечательный. Столько людей спас. С «Хиросимой» потом много всякого случалось. Но то, что на костях этих людей сделали неплохие реакторы на последующих поколениях пл – это бесспорно. Корчилов и его товарищи – это самое лучшее, что у нас есть – люди. Эти люди виновны еще в одном: в моей ненависти к тем конструкторам, для которых подводные лодки – это деньги. Причем они их получают три раза: когда строят лодку, когда она тонет и когда они ее пытаются поднять. А на экипаж валить – это к «Рубину».

Недавно видел по телеку, что «Рубин» устроил выставку из тех предметов, что удалось с «Курска» поднять. Там и личные вещи есть, и части одежды. Экспозиция, называется.

Там еще рассказывали историю о том, что к Спасскому приходили жены конструкторов, работающих по «Курску», и говорили, что их мужья кричат по ночам.

Жены с «Курска», наверное, согласились бы с тем, чтоб их мужья кричали по ночам, лишь бы их живыми видеть.

Кстати, о криках. Когда я в море ходил по 250–280 суток в году и так почти 10 лет, то я не только кричал, я еще и вздрагивал так, что жена со мной рядом спать не могла.

А еще я ее во сне рукой бил.

А еще она меня добудиться не могла.

***

25 октября в 8.05 я должен был выступать по местному телевидению. Я должен был рассказать о своих книгах. Но расспрашивали о террористах, заложниках и прочем. Ведущие очень волновались. Их волнение передавалось и мне. Спрашивали, что можно порекомендовать специалистам. Я сказал, что советчиков там хватает. Главное – им не мешать.

– А что делать заложникам в такой ситуации?

– Только шутить.

– Как шутить?

– Как угодно, хоть анекдоты рассказывать.

– Долго это продлится, как по-вашему?

Я сказал, что оргпериод в армии длится три дня. На бумаге он может быть и десять, но на деле – три. Так что остается полтора дня.

– Почему?

– Человек не выдерживает.

Ночью я спал пунктиром. Заставлял себя не бросаться к телевизору. Знал, что пошли третьи сутки. Лежал с открытыми глазами. Временами проваливался в сон. Снилось, что заложников стреляют, и спецназ идет на штурм – много жертв. Утром бросился к телеку, а там – «террористы убиты, заложники не пострадали». Слава Богу, что я ошибся, обошлось без жертв.

Потом – «67 человек умерло».

Значит, не обошлось.

Позвонил на телевидение: «Сережа, 67?» – «Да». – «Давали газ?» – «Да». – «Понял».

Есть такой газ. Он расслабляет мускулатуру. У кого больное сердце, может не выдержать. Наверное, применили его.

***

Если пускаете газ, значит, он должен быть без цвета и запаха.

А тут пустили сизый.

Результат – людские потери.

Я изучал БХВ (боевые химические вещества) вскользь – не моя специальность. Тактику их применения я тоже не очень учил по той же причине. Но все равно. Все, что я учил «немножко», я не увидел здесь. Здесь бряцание оружием, а нас учили, что главное – голова, тактика.

Нас учили так: идешь по улице и смотришь по сторонам, тренируешься, думаешь сперва, как все это захватить, а потом думаешь, как освободить. Это как шахматы.

И так каждый день, 365 раз в году, перерывов на праздники «великой победы» не бывает.

Потому что перервался и отстал.

Хвалили нас мало. Больше говорили о недостатках. Но говорили так, что мы сразу понимали: мы, прежде всего, мало думали. Противника надо передумать. Кстати, о нем всегда говорили с большим уважением. Даже в интонации никакого пренебрежения или эмоции. Эмоции мешают думать. Это пригодилось на лодке. Только там думать приходилось в три раза быстрее. Там все быстрее. Выход всегда есть. Ты просто о нем мало думал.

У химика на языке вертится только слово «газ».

Я всегда полагал, что нас учили так себе, не сказать, что очень здорово. К 1975 году я уже выучил: неорганическую, органическую, аналитическую, физическую, коллоидную, химию радиоактивных изотопов, химию боевых химических веществ.

Теперь, оказывается, нас учили очень хорошо, потому что многое я помню до сих пор. Хотя с 1975 года не сталкивался с этим ни разу.

Я помню БХВ – боевые химические вещества, способы применения и защиты.

Меня всегда интересовала тактика.

Не осуждая никого, я хочу просто рассказать, как надо применять эти вещества с максимальным уроном для противника и с минимальным уроном для себя. Все, что я только что сказал, и есть та самая тактика.

Прежде всего, газ – без вкуса, цвета, запаха. Лучше – психотропный, вызывающий галлюцинации, сон.

Их много разновидностей и не все они безвредны, но при правильной организации потерь нет.

Об организации.

Применение должно осуществляться после тщательной разведки (в помещение запускаются световоды, и происходящее в зале выводится на телеэкран). В задачи химии не входит определение путей бесшумного проникновения в здание, но нас учили, что их может быть несколько: крыша, боковая стена, пол. Все под покровом ночи.

Через крышу: подходит все – воздушные шары, арбалеты, блоки, канатные дороги.

Через стену: домкрат выжимает или тихо выламывает бетон.

Через пол: канализация, коммуникации, бесшумное выламывание пола (спецдомкраты).

Все это после визуальной разведки, перед применением газа.

Газ дается перед штурмом. Повторяю, он должен быть без вкуса, цвета и запаха, иначе ни о какой внезапности и речи быть не может. Концентрация его рассчитывается заранее, но всегда с запасом (помещение может быть негерметичным). Высокие концентрации – и времени на бестолковщину не остается. Все идет на минуты. Если вы применили газ в 5.30, а людей доставили в больницы в 17.30, то обязательно будут трупы.

Одновременно со штурмом должен разворачиваться полевой госпиталь. Он разворачивается на время. Существует норматив. Сейчас я могу ошибаться. Но он не более 20 минут. Даже на тридцатиградусном морозе должна быть раскинута палатка (30, 40, 50, 100 квадратных метров), внутри которой температура должна быть 20 градусов (есть печки).

Штурм – штурмующие надевают маски (лучше изолирующие противогазы, чем фильтрующие, специальной облегченной конструкции, или вкалывают себе антидоты, чтоб штурмовать без масок – так легче).

Людей выносят не те, кто штурмует. Это глупость. Выносит спецкоманда. Отработка ее на вынос тел такова, что люди поступают, как на конвейере. Первым делом в горло пострадавшему вставляют расширитель, чтоб человека не задушил собственный язык, вкалывают антидот (не помогает – 2–3 укола через одежду), потом он поступает в палатку, где ему делают оксигенобаротерапию – под давлением накачивают безжизненные легкие кислородом. Очнулся – под капельницу, потом – в стационар.

Вся операция: газ, штурм, палатка, вынос, приведение в чувство – занимает не более 40 минут. Мало одной палатки – ставят пять, десять. Никто не везет людей на другой конец города, потому что все это похоже на то, что «погрузили в «скорую помощь», значит, сделали все, что смогли». Подобные глупости стоят людям жизни.

А вообще, все, что я видел, только укрепило меня в той мысли, что разговоры о борьбе с терроризмом – это только зачаток борьбы. Болтовня. Политес. Танцы. Эмоции. Организации – никакой.

И еще я в который раз с грустью подумал о том, что нас, в сущности, не так уж плохо учили.

***

Читал записки Затеева, первого командира «К-19» (они опубликованы в книге Н. Черкашина). Думаю, это интересно. Небольшие комментарии к тексту, на которые я решусь.

«К-19» относится к первому поколению атомных пл. В 1961 году они только вступили в строй. По техническим условиям автономность (нахождение вне базы, при выполнении боевых задач) 30 суток. Реально они ходили на 10–15 из-за плохих парогенераторов – они все время текли – и крышки реактора, с ней тоже не все было слава богу. У нас, на втором поколении, уже стояли другие реакторы и другие парогенераторы – под них подобрали углеродистую сталь с таким содержанием углерода, что все эти течи, наконец, остались в прошлом.

На первых поколениях, через непрерывные аварии, реакторы обкатались. Потом и первое поколение сможет ходить на 30, 40, 45 суток, но это будет потом.

А тогда про радиацию знали мало не только подводники, мало знали академики. Например, академика Александрова, приехавшего на «К-19» после аварии, когда она стояла на бочках на выходе из Мотовского залива, невозможно было одеть в защитный костюм и снабдить дозиметром. «Бросьте эту херню!» – сказал он ребятам-химикам, несущим при «К-19» дозиметрическую вахту, а там были места, где самое малое было 50 рентген в час, а лодка была загажена радиоизотопами по самое не хочу: на ключах командира, вытащенных двумя пальцами из каюты, было столько радиоактивной грязи, что не хватало шкалы прибора.

Насчет радиации и воздействия ее на организм человека академик Александров тогда не очень стеснялся в выражениях, что же говорить о подводниках – радиация же не видна и воздействие ее может проявиться не сразу. Например, в ту насосную выгородку, о которой ниже пойдет речь, в море бегали втихаря покурить – она необитаемая и в ней поддерживается вакуум (на первом поколении не было курилки).

В выгородке СУЗ (стержни управления и защиты), о которой тут тоже скажется несколько слов, можно было застать спящего офицера, специалиста КИП (контрольно-измерительные приборы), потому что в каютах, где подряд идет восемь коек, расположенных в два яруса, душно, а тут свежий воздух.

В реакторном отсеке действительно всегда был свежий воздух из-за того, что он ионизируется радиоактивным излучением, и потом этот спящий офицер получал повреждение, например, глазного дна, и слеп, но все это потом. Нас учили, что к радиации может быть два отношения: или страх, или полное пренебрежение.

Про «К-19» рассказывали разное. Эта авария все время разбиралась по косточкам. Описание ее в те времена несколько отличалось от того, что изложил в своей записке командир Затеев. При всем моем уважении к памяти этого человека, надо сказать, что командиры в те годы (и не только в те, но и позже) не очень здорово разбирались в реакторном оборудовании. Например, команду из центрального: «На каких у нас нейтронах сейчас реактор?» – «На медленных». – «Срочно перейти на быстрые!» – и это для увеличения скорости – в 1961 году можно было услышать. И это отнюдь не анекдот. В те времена много чего эксплуатировали, но не знали. Через аварии и жертвы шли к пониманию. В том числе и через аварию на «К-19».

Вот как про нее рассказывали.

На «К-19» были следующие отсеки: 1-й – торпедный, 2-й – аккумуляторная батарея, 3-й – центральный пост, 4-й – ракетный (3 баллистические ракеты), 5-й – дизельный, 6-й – реакторный (два реактора), 7-й – турбинный, 8-й – электротехнический, 9-й – вспомогательного оборудования (две холодильные машины, провизионка, камбуз), 10-й – жилой, торпедный.

Авария произошла в реакторном отсеке на 16-е сутки плавания. Прошел доклад командиру о том, что давление в реакторе упало до нуля. Все дело было в течи 1-го контура по импульсной трубке в насосной выгородке реакторного отсека.

В реакторном отсеке все оборудование было расположено так: с носа в корму шли – выгородка СУЗ, 1-я аппаратная выгородка (реактор), 2-я аппаратная выгородка (второй реактор), еще одна выгородка СУЗ, лаз вниз в насосную.

Импульсная трубка шла к манометру в насосной, показывающему давление в первом контуре. Она лопнула. Через микротрещину первый контур стал уходить. Давление в реакторе упало с почти 200 до 150 атмосфер (атм). Оно не упало до нуля, просто не доходило до показывающего прибора. Началась беготня. Ажиотаж. Совещание. Свалка. Мандраж. Время на секунды.

В этой обстановке никто не подумал о том, что насосы работают, что температура в контуре (более 250 градусов) существенно не меняется и что есть еще один прибор, показывающий расход воды по первому контуру, и по нему можно судить о том, что давление в контуре (150 атм) все еще есть.

Тогда было решено собрать нештатную систему аварийной проливки. Решено было подать воду через систему охлаждения подшипников электродвигателя, управляющего движением компенсирующей решетки.

В полной уверенности, что в первом контуре нет давления и воды, они резанули по этой трубке сваркой. А там было все еще 150 атм. Произошел взрыв. Первый контур вырвался на свободу. Вода мгновенно превратилась в пар, давление его возросло, и поскольку, реакторный отсек в тот момент вентилировался в атмосферу через систему вентиляции, то взрывной волной, прошедшей по трубе, вырвало кусок рубки.

Все, находящие на тот момент в реакторной выгородке, были обварены паром. Кроме того что они получили свою дозу радиации, они еще и обварились.

Вот как рассказывали эту аварию на бесконечных разборах.

Надо отдать должное академику Александрову – он спас командование корабля и подводников от уголовного преследования. Крыс на них набежало на берегу много – политработники здорово на этот счет суетились, основная задача: выявить виновных и наказать – и только он сказал: «Людей не трогать».

За это ему, наверное, воздалось уже на небесах.

Сварили они нештатную систему аварийной проливки или не сварили – про это говорили всякое. Говорили, что не сварили, и весь уран вытек из расплавившихся твеллов и собрался на дне реактора, которое выдержало и не провалилось в воду. Я склоняюсь к этой версии, потому что можете себе представить: воды в реакторе нет, температура взлетела, твеллы плавятся, и в этот момент собрали систему аварийной проливки и дали воду – мог произойти взрыв с подрывом крышки реактора.

Наверное, сейчас – сварили нештатную систему или нет – уже не важно.

Важно то, что флот через человеческие жизни совершенствовал свои ядерные реакторы. И не только реакторы.

Подводная лодка очень сложный механизм, и как он на самом деле работает – это подчас выяснялось только через гибель людей.

А на «К-19» на этом несчастья не закончились. Реактор на ней вырезали, заменили, лодку отремонтировали, и она снова вышла в море.

Потом она столкнется с натовской лодкой (без жертв), и еще на ней будет большой пожар – выгорит два отсека (8-й и 9-й), сгорят 28 человек.

Причиной пожара признают течь гидравлики с гидропривода захлопки фильтра по угарному газу (ФМТ-200Г). Она скопилась на поддоне под фильтром, а фильтр нагревается, вот и возник пожар. Пока его тушили, он превратился в большой пожар – на лодке всегда есть чему гореть.

Лодка всплыла, и ее оттащили в базу. Уже в базе обнаружили, что в 10-м отсеке есть живые люди, которые многие дни и ночи, в полной темноте (горела только лампочка переговорного устройства), ждали своего освобождения. Кажется, их было более 10 человек.

Это все, что мне известно о многострадальной лодке Северного флота под номером «К-19».

***

Ой, ребята!

Щас спою.

Я вам спою про то, как авторов на премьеру приглашают.

Например, вы – автор, вы все это придумали, заделали – здорово, потом это все у вас взяли и быстренько (года за два) создали фильм, и вот, наконец, она – премьера, о чем вам и сообщено.

Да не просто сообщено, а пригласили вас, а вы и билеты взяли, вот только рубашку осталось выбрать, и в этот момент – момент выбора рубашки – вам звонят и говорят, что пригласили других ребят, и в атмосфере всеобщего веселья ваш внешний вид их не станет забавлять. Так что не посидеть ли вам – автор вы наш – на этот раз дома? Хотя в другое время вы, конечно, желанный гость!

Как вам другое время?

В общем, на пресс-показ фильма пригласили адмиралов с Большого Козловского переулка. Вот почему вас – автор вы наш – и решено было не приглашать. Иное дело премьера! Тут мы вас опять приглашаем, так что вы уж будьте любезны.

Вот!

Позвонил мне М. Он был сладок. Тон такой, как если б ребенок наревевшийся стоит, насупясь, а ему говорят: «Ну, чего ты, дурашка? Ведь ты дурашка, да?»

Оказывается, все ради моего же блага. Ради того блага, откуда и берутся все блага, которые во благо… того блага… что благее того самого благого, что никому не претит. О!

Стало быть, пригласили адмиралов, но согласие они дали, поди ж ты, ровно в 22 часа по местному времени, о чем сейчас же вам (мне то есть) непременно сообщили, потому как решили, что для общего смущенья будет лучше, если вас там не будет, потому как вдруг все на диво повернется, да не этак, а вот так, а чего ж тогда стенать ради общего раденья?

Ну!

Тут, я даже не знаю, случай такой, что надо бы человеку заново изучать букварь, потом учить слова, потом ему можно показать «Правила хорошего тона», потом – «Правила плохого тона», потом реферат на тему «В чем все-таки отличия между ними!» – потом провести с ним зачет, лабораторную работу, коллоквиум, практическое занятие, хорошо бы при этом еще пройти с ним упражнения на пяльцах – они чего-то там развивают, а еще заняться бы с ним лепкой по той же причине, потом напоить его чаем, и затем уже дать ему поесть фиг, обязательно сушеных.

***

Если честно, то не знаю, кто у них консультантом. Насчет «Родина-флот» – не говорят подводники никогда таких слов. Кривятся, если услышат это даже в тостах. Настоящих тостов всего три. Один – по случаю, например, «Ну, чтоб не отвыкнуть!» (или «Господи, прими за лекарство!»), потом – «За тех, кто в море», и тост «За женщин» – этот повторяется до бесконечности, а два первых – только один раз за вечер. «Родина-флот» – считаются тостами замполитов. Слово «герой» или «подвиг» тоже никогда не говорят. Об этом даже не думают. Все делают свою работу. Все очень суеверны – например, не любят слов «лучший экипаж», «настоящие подводники», «морские волки». Пафос вообще неприемлем.

Со стороны иногда кажется, что подводники с чудинкой. Смотришь на командира – точно сумасшедший, что-то есть, но потом привыкаешь.

У подводника никогда не поймешь: то ли он шутит и это розыгрыш, то ли правда. Очень быстры на соображение. Только начал фразу, тебя уже поняли. Могут перебить, сказать: хватит, и так все ясно. Очень высокая скорость проживания жизни. В лодке все летают, как белки. А препятствия огибают, как рыбы. Движения рук неуловимы, как у ткачих.

Начальство подводники не терпят ни в каком виде. Начальство на флоте – это чужой, против него сплотится весь экипаж от командира до матроса.

Очень не любят штаб. Это враги. Если все это удалось показать, то хорошо.

Человеколюбие начальства, его забота – это такая туфта, что все обрыдаются. Если это есть в фильме, то я их поздравляю, и тогда здорово, что я не консультант и в титрах только «по мотивам».

Для начальства мы – мясо, и это все понимают. Начальство от гражданских это понимание бережет как великую драгоценность.

Для начальства мы – жабы. «В море, жаба!»

Среди командиров и адмиралов нормальных, знающих свое дело людей мало. Они наперечет. Остальные уважением не пользуются.

У подводников ценится только знание, только то, что ты специалист, что ты надежен, что с тобой в море легко, что если что, то ты окажешься на своем месте.

Ничего не знаешь – балласт. Поэтому презирали замполитов.

Вот если это все в фильме чувствуется, то хорошо.

Ну не знаю я, зачем они меня на эту передачу пригласили. Наверное, в качестве мебели. Так я свое назначение и понял, потому как одеяло должно быть на актерах и режиссере.

Адмирал на передаче – это тоже для украшения. Адмиралы тем и отличаются от остальных людей, что и в запасе служат, надевают форму, награды, звезды, лучше, конечно, Героя. Неплохой мужик, но уж очень он везде послужил, и флот пилил Черноморский, и на Тихом океане «чудильниками» заведовал. Даже в Гаджиево служил. И в истории подкован.

Обычно офицеры в запасе форму не надевают, но адмиралы – это же не офицеры. Даже форма приветствия есть: «Товарищи адмиралы! Товарищи офицеры!» – так говорят, когда высокое начальство входит (например, главком, и всех надо от стульев оторвать). Так что адмиралы – это не совсем офицеры, и потому форму они любят на себе таскать.

Почему-то адмиралы меня боятся. Наверное, считают, что я немедленно на них нападу. При встрече с ними я всегда молчу, и они молчат, но если выпьют рюмок пять, то обязательно начинают выяснять со мной отношения. То есть для храбрости им пять рюмок вполне хватает, из чего можно заключить, что адмиралы у нас не робкого десятка.

Артисты, конечно, смущены, но артист Галкин – речист. Очень здорово говорит. Про патриотизм, патриотизм – просто хорошо.

А я боялся, что сейчас начнут донимать меня вопросами про «Курск». Я уже столько говорил про это, что ой.

Я даже так решил: скажу, что для меня подобные вопросы – это как про Буратино заново рассказывать. Мол, было два орла, один – вечно пьяный Джузеппе, другой – папа Карло, который все норовил имущество какое-то продать. Они-то и виноваты в том, что наконец появилось это чудовище – Буратино. А Карабас-Барабас здесь совершенно ни при чем, хотя поджарить Буратино он все же мечтал, да и некая бацилла фетишизма его периодически мучит, и он отправляется на поиски пропавшей Мальвины, а Пьеро – тот непременно плачет.

А Тараканище абсолютно не в курсе происходящего, потому что он из другой сказки.

Ну, и Артемон всегда на страже, так чего же еще…

В общем, передача всем понравилась.

***

И вот открываю я эту газету и среди всего прочего читаю: «В военное время значение синуса может достигать четырех». Я захохотал так, что чуть не упал со стула…

***

…Вспомнил, как я спасал вороненка. Он выпал из гнезда. Родители сидели рядом на дереве и переговаривались. Я подошел сначала к ним и сказал: «Так! Слушайте внимательно. Я сейчас подниму вашего орла на дерево. И если хоть одна блядь на меня нападет, я его брошу, пусть его кошки съедят».

После этого я подошел к вороненку и спокойно посадил его на дерево. Вороны даже не шевельнулись. Они меня поняли.

***

«Во всех катастрофах на море виновны люди». Я часто слышал фразу, подобную этой, я видел ее на плакатах, стендах. Она обвиняет в случившемся моряков. Она против них.

И она была бы справедливой, если б человек был самым надежным из всех механизмов.

Если б он никогда не ломался, не уставал, не спал.

Если б от нагромождения перегрузок не сдавало сердце.

Если б с ним не случались галлюцинации, кошмары, бессонница.

Если б он не сходил с ума.

Люди – как механизмы. Точнее, рассчитывается, что они лучше любых механизмов. Надежнее.

Механизм может выйти из строя. Люди на это не имеют права. Во всяком случае, так считается.

Всмотритесь в лица погибших. Они погибли не первые. До них гибли и гибли. До них горели заживо, тонули, задыхались. Их калечило, давило, разрывало на части. Они погибали в воде и в тесных отсеках. Они оставались навсегда с кораблем, и одним ударом волны их смывало за борт.

Их вспоминали и о них забывали. Их награждали и не награждали. Им ставили памятники.

У нас столько памятников, просто беда – один на другом. У нас тьма памятников. У нас частокол из памятников.

Люди не рассчитаны на подобное напряжение. Они не рассчитаны на постоянные испытания прочности.

Они хотят жить, растить детей, устраивать застолье, радоваться.

Они же работают. Изо всех сил.

Подводные лодки – их труд, их забота, их дело, и они стараются сделать его как можно лучше.

Они не рассуждают о мужестве, героизме, чести, совести, долге.

Я ни разу ничего такого не слышал. Это не их слова.

Они не поднимают бокалы «за Родину» и «за наш Российский флот», разве только состарившись, выйдя на пенсию. Это не их тосты и не их речи.

Они могут разве что выпить «за тех, кто в море», над или под водой, и за то, чтоб им всего там хватило – кислородика и припасов, и чтоб бдительно несли, чтоб на вахте не засыпали после автономки, глотнув свежего воздуха, чтоб их не сильно мотало, било, бросало, чтоб они погружались и всплывали, аккуратненько, осторожненько, ни на кого на напарываясь, чтоб не пропускали надводные цели и не сталкивались где ни попадя с кем попало, чтоб береглись айсбергов и больших льдин, и чтоб они вернулись живыми домой, и чтоб дома им бы все радовались.

***

Самыми большими патриотами считаю муравьев.

Они очень любят свой муравейник. Они себя от него не отделяют.

И еще они не отделяют себя от любого из членов своего муравьиного сообщества. Даже от матки.

Матка – это государство в идеальном своем воплощении.

Оно управляет, налаживает муравьиную экономику, политику.

Оно организует защиту и воспроизводство – зачатие, вынашивание, рождение, воспитание, продвижение, смерть, захоронение. Матка-государство имеет права на жизнь любого из членов сообщества – она его сделала, и любой член с радостью отдаст за нее жизнь.

Это идеал.

Но представь себе, что муравьи узнали, что их матка имеет вклады в соседнем муравейнике?

Катастрофа!

Быть того не может. Матка честна по отношению к каждому муравью, потому что каждый муравей всего лишь размазанное в пространстве (муравейника) продолжение матки.

Вот она, мечта о Социалистической Родине!

И вот она – Родина (с большой буквы).

То есть, Родина – это живое существо, раздвинувшее себя на территорию.

Или территория, которая вся 160 миллионов раз принадлежит разным существам, населяющим ее.

Тронешь территорию – тронешь меня.

Лев, охотящийся на своем участке, не отделяет себя от участка и от того пня, на котором он оставляет свою метку.

И всякая тварь, ходящая по нему, автоматически становится тем же львом, вот почему он на нее охотится – всего лишь берет свое.

А если лев распространит себя на всю страну? А если на всю Африку? А если будет сто, тысяча таких львов? И каждый из них в своих львиных мыслях будет наделен своей собственной Африкой, от которой он себя не отделяет?

А если найдется еще один лев, и он скажет: «Львы! Защитим нашу Африку!»

И если, если, если…

Человеческая матка вместо зачатия, вынашивания, деторождения, воспитания, образования, защиты, продвижения по службе, пенсии, захоронения, заимела себе щупальца, челюсти, рога, клыки и призывает других все это оправдать.

Она выросла. Она требует жертв. Она назовет все это «священным долгом», «патриотизмом», «Родиной», «Уродиной» – чем угодно.

Ей кровь нужна, чтоб двигалось.

Она хочет жрать.

А люди мешают. Они родились в коммуналке. Мальчик вышел на общую кухню и написал на стене: «Вася». Он пометил стену, как лев пень. Он себя продлил. Он не испортил, он пометил – мое, я, родина.

Он вышел в подъезд и разрисовал стены и лифт – это тоже я.

Он плюнул на дороге – это теперь его.

Он изрезал деревья, нагадил в лесу.

Он размазал себя по городу.

Дай ему волю – размажет по стране.

Стоит ли его воспитывать – он уже патриот?

Стоит. Он должен осознать, что за все это потребуют его жизнь. От него нужна жертва. Челюстям нужна свежатина.

Ну, как вам все это?

Я всего лишь рисую картины. Кто-то скажет: все это чушь.

Ну что ж, значит, я певец чуши.

***

О чувстве долга (обычного и священного).

Я уже как-то интересовался, когда человеческий организм им обзаводится. Можно поинтересоваться еще раз.

Итак, когда?

Государство не принимает участия в зачатии (мое глубокое убеждение, и если кто-то хочет возразить или имеет примеры, приличествующие моменту, то я готов выслушать).

Но, может, «долг священный» (я тут долго думал) передается матерью, как стафилококк или другая зараза?

Может, в чем-то виноваты родители? Или их родители? Или родители их родителей, Адам с Евой?

Когда?

Мне просто хочется знать.

Мне говорят: вот пока вы спокойно спали, жили, росли, учились, некоторые охраняли ваш сон.

Согласен. Я вообще согласен. А их сон охраняли другие, и их еще одни, и так до тех, кто в битве при Калке пытался монголам что-то там показать. Я понимаю. Порочный круг.

Но есть же периоды? Законченные циклы. Например, выражение «сын за отца не отвечает» – это как раз попытка обозначить цикл, прервать, начать новый отсчет.

Иначе – жуткое нагромождение различных долгов: гунны – нам, мы – гуннам.

А можно каким-то образом научиться ставить точки? Вот я за точки, я против запятых, однородных членов предложения. Я вообще против однородности, я за яркость, за индивидуальность, я за метафору.

Мне говорят: но вы же сами 20 лет отдали флоту, неужели вы не понимаете, что теперь должны защитить вас. А кто это будет делать?

Действительно, я отдал.

20 лет.

Да, я ветеран холодной войны, которую, кстати, считаю самой лучшей из войн, потому что в ней соревнование было, а крови великой попусту никто не лил.

Были аварии, были жертвы, но не было такого, что прилетело и покрошило всех подряд кого ни попадя, и кони-люди – в одной каше. И если скажут: выбирай, я скажу: лучше холодная, чем вот эта с «долгом».

Мне говорят: к профессиональной армии вот так сразу перейти нельзя.

А мне кажется, у вас вообще ничего нет.

Это не армия.

Это что-то другое.

Может, машина мукомольная. Муку же не очень жаль. Подумаешь, просыпалось чуть-чуть. А на мельницах все в муке. Так, может, у вас мельница? У вас все в муке. Вы где-то, а оно – вон! Вы что-то выстраиваете, а оно развивается само. Оно отпущено на свободу. Существует само по себе. По своим законам, вам не очень ведомым. Вы в различных трубах. Оно – в своей, вы – в своей.

И ваши трубы могли бы прожить сами. Они самодостаточны.

Но иногда они соприкасаются, и вдруг становится ясно, что в соседней трубе обитают драконы. Они там давно живут.

У них есть даже всякие обряды. Обряды посвящения в драконы. Не просто же так все там водку пьют. Ее пьют по обряду.

А вы знаете, что «дедовщина» в армии и «годковщина» на флоте – это тоже обряд?

Это очень древний обряд.

Посвящения в «своего».

Это необходимый обряд. Он есть во всех армиях мира. Нужно взять нежное, трепетное существо, прямо от маминой титьки, и превратить его в сурового воина.

На войне это получается сразу, в мирные дни – нет.

Отсюда существует целая система различных унижений – побои, глумление и т. д.

Надо сделать своего. Никто этому не учил. Это в подкорке.

У диких племен есть обряд посвящения в мужчину. И чем кровожаднее надо получить воина, тем этот обряд начинают раньше, и тем он унизительней.

У самых диких папуасов мальчика отнимают от матери в семь лет. Его ведут в лес и там всячески унижают. Ребенок должен испытать шок. И он его испытывает.

Те, кто выживают, – стоят двоих. Это безжалостные убийцы. У них теперь одна мать – мужская стая. У них есть вожаки – самые беспощадные. Для них все есть объект охоты – женщина, ребенок, другая стая.

Вам это ничего не напоминает?

Правильно, все уже было – гунны, даки, ирокезы, монголы, викинги.

И спартанцы. Самые воинственные из греков. Мальчики в шесть лет отнимались от родителей. Их учили терпению. А в совершеннолетие секли. Некоторые умирали без стона. Тогда им ставили памятники.

Памятники за стойкость.

И они все полегли.

Эти древние спартанцы без стона.

Сколько у нас памятников за стойкость? А сколько костей еще лежит?

Не правда ли, похоже?

***

Относительно деторождаемости.

Ее надо повышать.

Конечно, надо.

Обязательно.

Иначе страдает налогооблагаемая база.

Отсюда и желание обложить все. А куда деваться?

Смертность, правда, тоже велика, из-за чего пенсионный фонд не самый обнищавший в этом мире, но деторождаемость – она необычайно мала.

Это не может не заботить.

И заботит.

Очень.

Тут я видел некоторых министров, и им явно было все равно.

Но лицо премьера – а он наша лучшая топ-модель, там есть на что посмотреть, особенно после всех этих неудач с попыткой не отдать долги, – говорило о том, что очередное понижение рождаемости всякий раз приводит его в страшное волнение.

Плохо, что от этого волнения не родятся дети.

Дети вообще не поймешь от чего родятся. Может быть, от какой-нибудь нехватки. Или еще от чего. Одним словом, они рождаются вопреки, а если стараешься, то – ни в какую.

Вот я знаю некоторые деревни, и в них дети появляются после выдачи заработной платы. Даже какая-то устойчивая связь образуется – сначала зарплата, а потом – дети и налогооблагаемая база.

Хотя тут волноваться премьеру нет причины – нам деревня не указ.

***

К нам приходила девочка. Они разговаривали. На кухне. Все больше школьные интриги. А потом они готовили. Спагетти. А ты при этом вроде комода, который приходится огибать. И все эти твои жалкие попытки обратить разговор в общее русло, все эти: «Как вас зовут?» – «Катя», – они, в сущности, ни к чему.

Потому что означают они, в лучшем случае, сопротивление тому, что тебя воспринимают как прошлое, памятник, привидение, – «Тебе с кетчупом?» – и как странно наблюдать все эти изменения в твоем собственном ребенке, – «С сыром хорошо, да?» – изменяющем тебе без особых усилий, – «С кетчупом прикольно!» – а то, что она ему нравится, ты замечаешь по тому, что для чая он достал чашки из того сервиза, о существовании которого ты давно забыл. Это старинный сервиз, вызывающий учащенное сердцебиение мамы при попытках помыть его чашки под струей воды в раковине. Видимо, не надо так приближать свое чадо к себе. Покормил – в сторону. Все равно не твое это чадо. Оно вообще непонятно чье. Завтра выйдет в дверь – как не было. А ты будешь надеяться на звонок. Ждать его: «Але! Але! Как дела?» – а он будет посматривать на часы, экономить на тебе секунды. И тапочки он ей дал лучшие, мамины, хорошо, что она на работе, это я только раньше пришел – так получилось. И ты разве что отмечаешь, что она, вроде бы, ничего – ступня изящна. Но все эти выражения «в натуре» – как мало они все-таки читают, но посуду помыла, протерла. А говорят – не переставая. Все больше чушь. А может, им и не важно о чем говорить. Важно только то состояние речи, когда слова не важны. Такие песни птиц. «Извините, как, говорите, вас зовут?» – «Катя»…

***

Обычно не обращаю внимания на пьяных в метро. Мужик сидел на корточках у стены и руки его, поднятые вверх, по ней шарили в поисках точки опоры.

Художники социализма любили в таких позах изображать чилийских патриотов, расстреливаемых хунтой.

Я подошел. В глазах у него была мысль. И эта мысль: подняться бы.

«Справил праздничек?» – «Справил». – «Помочь?» – «Надо бы».

Стал его поднимать – ноги подгибаются. «Что со мной?» – «Ноги не идут».

«Водка вроде нормальной была». – «От тебя факел дерьма, а от такого дерьма позвоночник отстегивается». – «Помоги». – «Офицер?» – «Бывший».

На вид лет семьдесят. Седой. Но сознание держит, значит, точно бывший вояка. И одет прилично. У меня из отдела старик в метро упал. Давление. Все лицо разбил, никто не подошел, сам очнулся.

А здесь уже тетка подошла: «Я его сейчас в милицию сдам».

У него шапка из нутрии и куртка приличная. Небось выпил отравы.

«Я его дотащу. Тебе куда?» – «В Купчино». Черт, другой конец города.

Парень-кавказец подошел: «Помочь?» – это он на старика отреагировал. У них старики не валяются.

«Спасибо, справлюсь», – а может, просто нормальный человек.

У всех же народов есть нормальные люди. Это от формы ушей не зависит.

Жена мне истерику закатит.

«Телефон, адрес?» – все назвал.

В милиции его изуродуют. Там у нас теперь одно зверье. Недавно в переходе парня 16 лет застрелили. Остановили проверить документы, а парень спортсмен, хорошо одет. К девушке на свидание ехал.

Завели, стали бить, а он здоровый, раскидал маломерок. Тогда пистолет достали. Он увернулся, и они своего уложили. Потом сымитировали нападение. Единственный сын.

«Давай вставать», – он вис на руке, как сосиска. Ногами только перебирает.

«Не выключайся. Ты ж офицер. Скажи себе: надо дойти. Давай, шевели ногами».

Ногу он, скорее всего, подвернул или действительно какой-то паралич. Выпил, дубина.

«Не слабей, не слабей!» – до вагона метро мы доползли. Как он в щель между вагоном и платформой не попал – непонятно.

Вернее, понятно, нога провалилась, и я его просто выдернул.

В вагоне тетки начали орать: «Безобразие! Куда?» – «Милые дамы! – сказал я. – Человек выпил за женщин дряни, и у него теперь ноги отказали!».

Нет. Я так не сказал. Я сказал: «Тишина!» – и все.

Нам предстояла пересадка. Там менты – волки, санитары леса. У меня самого три раза документы спрашивали: «Ваши документы!» – а сами в глаза не смотрят. «А почему вы не смотрите в глаза?» – «Можете идти».

После отсидки в метро я думал, что он пойдет хуже, но нет, вроде крепится.

«Ты соберись, здесь не менты, а суки, за просто так народ уродуют. Остановят – скажешь, что ты мент на пенсии. Иначе плохо будет».

Милицию прошли как по маслу. При входе в вагон я был уже начеку, и чтоб он в щель не провалился, просто поднял его и внес.

Там я его повесил на поручень – место никто не уступил.

Висел он минуту – потом отказали руки. Черт! Я одной рукой держал свой портфель, на другой висел он. Припер его к двери – народу полно.

Наконец схлынули, и я втиснул его на сиденье.

Фу! Руку чуть не оторвал.

«Не отлетай! – я увидел что глаза у него закатываются. – Соберись! Скажи себе: я дойду! Я должен дойти!» – говорить ему было тяжело. Только кивал.

На последней остановке я его вывел: «Дойдешь сам до трамвая?» – «Дойду!» – сказал и тут же упал.

Я втащил его в трамвай. По высоким трамвайным ступенькам волок его волоком.

«Дыши!» – дышал. Хорошо, что дышит.

«Сколько остановок?» – «Три!» – «Там далеко?» – «Нет».

«Там» – было метров триста. Последние двести я волок его по снегу. Волоком – широкий санный путь. А может, «сашкин» путь. Это как угодно. Хорошо, что он все еще в сознании. Просто везет.

А если помрет – куда я его среди поля дену?

Квартира на первом этаже, и мы одолевали ступеньки перекатом. Я взмок, а он дышал так, что казалось – сейчас сердце выплюнет.

Дверь открыла женщина. Она стояла в двери и молчала. Я подумал, что мы попали не туда.

«Ваш?» – «Наш». – «Так с дороги уйдите, мне его внести надо».

Внес. «Телефон?» – не работает. «К соседям попроситесь. Я его два часа везу, меня дома с собаками ищут, а ему скорая нужна, у него ноги отказали».

Потом я долго ехал домой.

***

18 марта – День налоговой полиции, день фискала и центуриона, вышибающего ногами двери непокорных фирм и кладущего людей лицом на пол. Будет концерт и все такое, и об этом всенародном празднике возвещают плакаты на улицах Москвы, а 19 марта – скромно и со вкусом – День подводника.

Подводники – люди, довольствующиеся малым. Им всей этой чепухи не надо. Они не любят, когда их хвалят, потому что хвалить – искушать судьбу, а потому никаких криков: «Это самые мужественные люди! Это цвет!» – и так далее.

Просто сядут за столами, расскажут друг другу такие же истории, которые я вам в своих книгах рассказывал, и поднимут бокалы за то, чтоб количество погружений равнялось количеству всплытий.

***

Рожденные в День Дурака на самом деле рождены под особым 13-м знаком зодиака – под Знаком Дурака.

Символом этого знака является существо, соединившее в своем внешнем облике: рога Овна, копыта Тельца, шевелюру Стрельца, грудь Девы, хвост Скорпиона, лик Козерога, чешую Рыбы, глаз Водолея, торс Близнецов, гриву Льва, непредсказуемость Весов и брюхо Рака.

Рожденные в этот замечательный день верят в то, что все, в конце всех концов, будет хорошо и они все преодолеют.

Они верят в высшие силы, грамотное устройство Вселенной и торжество справедливости.

Они постоянно укрепляют себя в этой вере, для чего или устраивают себе всякие приключения, или действуют так, что приключениям ничего не остается, как устроиться для них в самый неподходящий период, после чего, путем невероятных усилий, они почти всегда выходят либо сухими из воды, либо суховатыми.

И этот момент – момент выхода – они почитают за момент истины, который с удовольствием празднуют.

Уж праздники-то они себе умеют устраивать.

Еще как.

О-го-го! О-го-го!

Рожденные в День Дурака честны, трудолюбивы, обаятельны, неотразимы, чувствительны, доверчивы, ранимы, застенчивы, вследствие чего маскируют вышеперечисленные качества неудержимостью, ловкостью, изворотливостью, напором, юмором и безудержной жадностью к пище вообще. (После приключений их тянет на сладенькое.)

От них всегда достается врагам.

Друзьям от них тоже достается.

И еще они никогда не удовлетворяются одним только видением. Им обязательно нужно ощупать, потрогать, растеребить, распатронить, распотрошить, понюхать, укусить.

И в этих желаниях их не удержать.

В сильный мороз могут лизнуть чугунные перила.

***

Девушкам легкого поведения трудно зачать.

А почему?

Проблема с выбором. Яйцеклетка никак не может выбрать нужного сперматозоида. Трагедия клеточного масштаба. Столкновение различных аминокислот. Полчища сперматозоидов. Движение! Вихри! Потоки! Чья тактика победит!

В результате – очень трудно зачать.

Зачем я все это?

Затем я все это, что запахло выборами. Вместе с весной запахло.

Вместе с весной выделяются особые «выборные» вещества.

***

У нас вышла потрясающая книга Эммы Герштейн «Память писателя». Статьи и исследования 30–90 годы. Я никогда не отличался великой любовью к литературоведению, но эта книга заставила себя читать.

Книга статей произвела на меня воздействие такой силы, что ночью приснился кошмар: я в комнате со своим братом. Там еще люди. И вдруг в брата что-то вселяется, и это что-то говорит, что оно – дух Николая Гумилева, и ему это вселение стоило невероятных усилий, и он должен сказать, где лежит его рукопись, которую он спрятал при обыске: она среди топографических карт, в тубусе. И я смотрю в лицо брата, а оно на глазах меняется – он превращается в Гумилева. И один из присутствующих, некто Миронов, отправляется за ней, и я вижу, как он идет: проселочная дорога вьется среди холмов. В пути ему неожиданно приходится встретиться с собой же, но только очень старым, и этот старик жалуется на то, что болят спина и руки, и невозможно согнуться. Но вот я вижу снова себя, а в руках у меня живое существо, кажется что-то вроде хомячка, и он тоже говорит о том, что в него вселился…

Я проснулся от холода. Под наитеплейшим одеялом меня бил озноб. Я начал бормотать единственную молитву «Отче наш», которую знаю, и успокоился через час.

Вот вам и литературоведение.

Не читайте Герштейн на ночь – начнутся сказки Гофмана.

Ей же 98 лет, а печататься она, в связи с тем, что ее имя тесно было связано с именем Осипа Мандельштама, начала только в 70-е годы. Книжный червь. Потрясающий ум.

И слог – все на месте.

Я думаю, что если ей просто так, завтра вручить академика изящной словесности, а также академика истории и прочее, прочее, то все будет более чем заслуженно.

Ум, поддерживающий жизнь в теле. Только ум.

***

Привез книгу Герштейн. Она лежала в постели. «Ой, какая хорошенькая, красивенькая, толстенькая!» – сказала она, увидев книгу. Я рассказал ей про свой сон, она сказала: «Господи! Вы это записали?»

Говорили о Гумилеве. Она сказала, что ни в каких организациях он не состоял, он просто переписал им листовку, потому что она была написана плохим русским языком, а он считал, что все, что написано, должно быть на хорошем русском языке. Поэтому и переписал, поправил им стиль, а его расстреляли. Так говорила Цветаева. Мы с ней еще долго говорили о стиле. Я сказал, что не очень люблю литературоведение. «А это и не удивительно, – сказала она, – они же не умеют писать. Это какой-то кошмар, а не литература». Я ей читал аннотацию на ее обложке. Там, где написано, что она меняла воззрения, она воскликнула: «Ой, как правильно!»

Я ей сказал: «Эмма Григорьевна, а где же скромность?» – а она, смеясь: «Мне некогда быть скромной».

Еще бы – 98 лет. «Нет! – восклицает она. – Еще только девяносто восьмой!»

«Крепитесь, Эмма Григорьевна, – сказал я, уходя, – ваша работа этой книгой не заканчивается. А то вы сейчас скажите себе: вот и все, книга вышла. А вы должны сказать: все еще впереди!» Потом я ее поцеловал. А она мне: «Я вас, Саша, тоже хотела поцеловать, но не решалась».

***

Вчера ночью исследовал выражение «етит твою мать». Мне так показалось, что глагол «етит» образован от существительного «ети», что само по себе является небольшим искажением слова «йети». В пользу данного утверждение говорит совпадение, пусть даже образное, этих слов, обозначающих нечто большое и волосатое.

Глаголы, образованные от слова «баран» – «баранить», а с приставками-то как хорошо: забаранить, набаранить, отбаранить, вбаранить, перебаранить, недобаранить.

К вопросу о гениальности. Гений – все лишь одна из форм жизнелюбия.

***

Мечта: улица, по ней идет много людей, и все улыбаются. И каждый улыбается чему-то тому, что у него внутри, и друг друга они почти не замечают: идут и не сталкиваются. Хотел бы я оказаться на такой улице. Я бы тоже улыбался.

***

Надвигается 9 Мая. Этот праздник будит во мне противоречивые чувства: с одной стороны, столько людей намолотили, а с другой, многое он прикрывал: пренебрежение к человеческой жизни, например, нищету. У Володина есть о той войне: мы воевали с марсианами. Под Владикавказом есть Суарское ущелье. Я там был. Оно такое широкое – армия пройдет. Немцы шли на Кавказ. Через это ущелье. Там случайно забыли роту автоматчиков. Она состояла из курсантов Бакинского военно-морского училища. Они были разведчиками. Их выдвинули вперед, а задвинуть забыли. Утром они увидели отборные горные части. Они шли сплошным потоком. Рослые, под два метра, в накрахмаленных белых рубашках, увешанные крестами, и танки, танки, танки, пыль, а у них сапоги начищены до блеска. Их тогда поразил именно парадный вид. Сытые, мощные, от одного взгляда руки опускаются. Действительно марсиане.

И вот наши автоматчики решили забежать вперед, нарыть окопов и… открыть огонь.

Колонна остановилась: некоторое время они не знали, с кем имеют дело, вызвали авиацию – та появилась по-волшебному и все небо заслонила. А потом начали бомбить их окопчики. Только успевали в свежую воронку перебегать. Считается, что они остановили армию. Какое там остановили. Их расстреляли танками. На автоматное тявканье поворачивалось сразу несколько танковых башен и туда – ах! И тявканье замолчало. Так почти всех, кто под бомбы не попал, истребили. Сейчас там памятник. И осетины русских очень любят. Осетины вообще русских любят, потому как детей своих учат, что те их еще сто лет назад от турок спасли, но в этом ущелье особенно. Я видел этих ветеранов. Они почти ничего не могли рассказать. Вспоминали только, как кто погиб.

***

Историю рассказал не я, а известный бард Александр Городницкий.

На исходе сорок первого года московская группа особого назначения Полярной авиации (МОГОН) получила срочное и ответственное задание. Надо было перегнать из Аляски в Москву новую партию английских боевых самолетов для пополнения наших повыбитых ВВС. В состав группы особого назначения входили наши самые прославленные полярные летчики – герои Советского Союза Водопьянов, Черевичный, Мазурук и другие. С трудом преодолев ураганные ветры и снежные заряды, к тридцать первому декабря они добрались до Амдермы. До Москвы оставалось совсем немного. И тут, как назло, занепогодило. Внезапный циклон принес беспросветную пургу. Стало ясно, что до родной Москвы уже не добраться, и Новый год придется встречать здесь. Это никого не радовало, помимо всего прочего, еще и потому, что все запасы спирта полностью вышли, так как все надеялись к Новому году вернуться домой.

Далее Мазурук описывает такую невеселую картину. За длинным праздничным столом летной столовой сидят, позванивая орденами, унылые героические полярные летчики. На столе – множество самой разнообразной закуски и при этом полное отсутствие хотя бы одной бутылки. Часы показывают одиннадцать вечера, а за столом царит мрачная тишина. Вдруг распахивается наружная дверь, и вместе с клубами снежного пара в помещение входит старый аэродромный механик дядя Вася, держа в руках большую трехлитровую бутыль с непонятной жидкостью красного цвета.

«Дорогие наши сталинские соколы, – говорит дядя Вася нетвердым уже голосом, – не извольте погнушаться. Сам не знаю, что это такое – у себя в ремонтном балке нашел». Таинственную красную жидкость тут же стали испытывать на запах. По запаху – вроде «она». Но ведь красная. Если бы зеленая или хотя бы синяя, как денатурат. Ведь известно, что красный цвет специально добавляют во все яды, чтобы их кто-нибудь сдуру не глотнул. Пробовать жидкость никто не решался.

«Уважаемые герои, – снова заявил дядя Вася, – жизни ваши нужны товарищу Сталину и всей нашей стране для войны с фашистами. А я человек старый, одинокий, никому особенно не нужный. Разрешите за вас смерть принять!» С этими словами он налил себе полстакана зловещего красного зелья и со словами «За Родину, за Сталина!» лихо опрокинул стакан. В напряженном ожидании прошло минут двадцать.

Дядя Вася сидел за столом в полном здравии и наливал себе еще. Наконец – без десяти двенадцать – летчики не выдержали. Все налили себе и под далекий бой кремлевских курантов, прорывавшийся сквозь треск ночного эфира, выпили за Новый год и за победу. Про дядю Васю вспомнили только через полчаса, когда заметили, что за столом его нет. Обнаружили его под столом. Дядя Вася лежал на полу, хрипел и дергал ногами.

«И тут мы все как были, в одних гимнастерках, выскочили из-за стола и дернули стометровку в наш медпункт, в соседнюю избу, к нашему врачу.

Нам, конечно, сразу же – рвотное и промывание желудка, потом опять то же самое, и так часа два. И вот лежим мы все, трясущиеся и голые, и вдруг вспомнил кто-то – а дядю Васю-то, старика, забыли? С трудом напялив обмундирование, поплелись назад, открыли дверь в столовую и увидели странную картину. За пустым столом сидит живой и здоровый дядя Вася, наливая себе очередной стакан».

«А, голубчики, явились, – язвительно заметил он, допивая таинственную жидкость. – Будете над стариком издеваться? Да вы не сумлевайтесь – спирт чистейший. Просто я в него для понту пачку красного стрептоцида опустил…»

***

История одной фотографии

На ней я изображен обнаженным на фоне северных скал. Было нам тогда по 20 лет, и были мы после второго курса училища на севере на практике. Пошли в сопки загорать.

Далеко ушли. Вокруг красота, ручьи и скалы, и солнце невозможно шпарит. Разделись догола и давай загорать. Тогда-то Олег Смирнов меня и запечатлел. «Напрягись, – говорит, – чтоб мышцы было видно», – я и напрягся, а он меня щелкнул. Мы еще потом в Баренцево море полезли было купаться, но тут же выскочили – очень холодно.

И вот мы лежим и греем зад, и вдруг из-за скалы вылетает пограничный катер и прямо к нам, и в мегафон с него: «Товарищи матросы, оставайтесь на местах!» – ну мы не матросы, и оставаться не собирались: хапнули одежду и деру, а он по нам очередь из спаренного автомата. Стрелял, конечно, в воздух, но мы тут же голые оказались на земле и поползли по ней, обдирая все имеемые члены.

Погранцы собирались нас и по суше преследовать. Но куда им за нами угнаться. Отстали, конечно.

***

Вчера ко мне в гости попросился Олег С. (один из героев рассказа «Мафия»). Алик уже седой. Принес бутылку портвейна «Массандра». «Сладкая, – говорит, – и с градусами», – я ему: «Алик, ну что ж ты портвейн-то пьешь?» – а он мне: «А что пить? А это марочное. У тебя фрукты есть?» – сели. Он мне: «Давай двери закроем, а то и поматериться нельзя», – закрыли. Рассказал, как недавно его в военкомат пригласили для вручения ордена «За мужество» 3-й степени. Он у нас входит в «группу особого риска» – ликвидировал аварию на «золотой рыбке», у нее тогда реактор рванул. По самые яйца в первом контуре напополам со свинцовой дробью целый месяц ходили. Вот ему и прислали бумажку. А он лечебной голодовкой по Малахову целый месяц занимался и только из нее вышел и, шатаясь на ветру, отправился за орденом. Мороз – минус тридцать. Еле дошел – дверь закрыта. Звонит – минут через десять: «Чего тебе, дед?» – «За орденом пришел», – подает бумажку. – «Сейчас разберемся», – и дверью – хлоп! Стоит еще полчаса. Холодно. К двери подходит розовощекий мужик в меховой шапке: «Чего стоишь?» – «Орден жду». – «Какой орден?» – «За мужество». – «Сейчас посмотрим». – «А ты кто?» – «А я – военком», – дверь – хлоп!

Через двадцать минут: «Вот что! Эту бумагу мы вам не писали. Мы разберемся. До свидания», – и пошел мой Алик, только вышедший из лечебной голодовки по Малахову, по морозу минус тридцать.

«Так и не дали орден! – жаловался он мне. – Разобрались. Мой номер 16 тысяч с копейками, а они пока только шеститысячные выдали. Хорошо, что ты теперь немного пьешь. Хоть поговорить можно».

Через полчаса он засобирался.

Я ему книг надарил.

***

У меня из десен кровь течет, и зубы шатаются. Положили меня в госпиталь, и при этом профессор, Черныш Владимир Федорович, с начальством договорился, что это будет отдельная палата, потому что я – писатель, «маринист» и вообще, в его понимании, чудо, а не человек.

Сам Владимир Федорович виртуоз, а кафедра челюстно-лицевой хирургии, сокращенно ЧЛХ, – это то место, где могут сделать тебе новую физиономию и глаза переставить на подбородок.

Я это видел. Глаза на подбородке. Паренька звали Славик. Ему осколок на излете все лицо развалил – глаза провалились в рот – и вот здесь ему все по кусочкам собирали.

Я должен был с утра лечь, но в поликлинике, куда я поехал за номерком на покладку, спросили: «Где ваша страховка?» – «А разве нужна страховка?» – «А как же!» – и отправили меня за ней.

Я туда-сюда ездил часа три и лег только в 16.30.

Положили меня не в отдельную палату, как обещано, а в пятнадцатую – на семь коек. Там лежат безродные пенсионеры и «вооруженные силы» – солдаты по первому году.

«Как дела?» – спросил я. – «Из окна дует». – «А кормят как?» – «Чмово».

«То есть плохо?» (Я считал, что кормят здесь неплохо – котлеты дают.) – «Чмово – каша чмовая, суп – чмовый».

«А котлеты?» – «Тоже чмовые».

Солдатикам лет по восемнадцать. У них «дух» – это совсем молодой, «слон» – полгода отслужил, «дед» – один год, «дембель» – полтора года.

«А этого завтра бить будут» – показывают на высокого парня. Он – «слон», а бить его будут «деды».

«За что?» – «Завтра в часть. Командир говорит: хватит прохлаждаться». Он прикомандирован к госпиталю. Месяц убирает койки, кровати, таскает больных, помогает при операциях, что-то вносит-выносит. Здесь для него рай. Вот за это и будут бить. «Мы тут на службе гнили, а ты там прохлаждался». Изобьют, а потом попросят: «Расскажи, как там».

«Там» – это в госпитале. Он будет им рассказывать о том, как он здесь месяц жил. Привирая, конечно, в пользу рая.

Пенсионер у стены возмущается дедовщиной в армии: «В наши времена так не было. Командиры воруют. Командиры продают солдат в заложники. Когда это было?»

Вечером по «скорой» начали привозить искалеченный народ.

Утром меня, как писателя и чудо-человека, переселяли в отдельную палату.

Я попросил солдатика помочь мне койки перенести, потому что там было голое помещение и надо было поставить три койки, а ждать, пока это сестра сделает, – полдня пройдет.

Потом я спросил его: «Тебя как зовут?» – «Гена». – «Вот что, Гена, вот тебе сто рублей, сходи в магазин (это на территории), купи колбасы и чего-нибудь вкусненького для парней из палаты».

Он ушел. Через десять минут стук в дверь, вваливается с колбасой: «А это вам» – «Да не надо мне колбасу, ребят угости». – «Ну, хоть мороженое возьмите, вкусное».

Еле поладили. Никак не мог поверить, что я не ем мороженое.

Действительно, вкусное же.

***

Дети наши – это не то, что нам хочется, а то, как получится. Настало тринадцатилетие, и тут открывается дверь, и он вползает. Совершенно пьяный. Это наша первая бутылка пива. Конечно, по морде, конечно. Ты же не готов, что оно начнет передвигаться на четвереньках.

Но после третьего раза ты уже готов и смотришь на это совсем по-иному: намазываешь ему хлеб с маслом и колбасой, говоришь: «Поешь, бедняга!»

До этого в пять лет был палец, сунутый в розетку, а теперь что-то новое, но в обоих случаях он не может объяснить, почему же такое случилось. И ты усаживаешь его за стол, накрываешь его всякими яствами, ставишь бутылку хорошего вина, говоришь ему: «Садись, будем учиться пить спиртное!» – и учишь, как наливать, когда наливать, с кем выпивать, и что не надо выпивать у ларька, где потом же падать, протягивая всем свои часы. Провел. Думаешь, что дошло. Ан нет! Опять открывается дверь, и в нее вваливаются все твои надежды. Они снова пьяны. Терпение. А хочется по морде, потому что ты на него свое время тратил. Но лучше все с самого начала. Это пройдет. У особо талантливых, с хорошей, цепкой памятью, как у того осьминога из аквариума, которому вместо рыбы протянули оголенный электрический провод, получается с первого раза, у иных – с пятого, у гениев – с двадцатого.

И школа. Ты думаешь, он там учится? Ошибаешься. Он там сидит. Учиться он начинает тогда, когда надо заканчивать – в последнем классе, а пока это все ерунда, хотя и приходится ею заниматься с неослабевающим интересом.

А еще будут друзья, каких лучше не пускать на порог, девочки, уходы из дома, воровство денежных средств, разоблачение и слезы, и беседы, беседы, беседы, из которых почти все впустую.

Это раньше я думал, что до него доходит все, а теперь я полагаю, что я, как коралл, могу тоннами выбрасывать в воду молоки, и только маленькая незначительная капелька может быть где-то когда-то и зацепится.

Больше бодрости! Больше веселья! Ребята, на девяносто девять процентов – это труд напрасный. Это бросовый труд. Не надо отчаиваться, ибо главным в деле воспитания является смех.

Чаще всего над самим собой.

***

Ах, Николай Васильевич! Полноте, батенька, полноте, вы, вы, вы – мое единственное утешение, вы отрада моя во дни гонений, во дни тягостных раздумий… да… Гоголь… Когда хозяин предлагает «дать мне в жало», я почему-то всегда вспоминаю, какой был у Гоголя нос – это был нос литературного кумира, кулинара пиндаровых сладостей, фармацевта я уж не знаю чего… да… все мы вышли из этого носа. Я думаю, все. Потому что иное место для выхода представляется мне совершенно неприемлемым. Ах, Николай Васильевич, дорогой мой, душка, Боже ж ты мой, ужас, ужас до чего хорошо, хорошо-то как, Господи! Особенно вот это ваше: «Знаете ли вы…» – чудо, здорово, дрожь, прохлада понимания, слов нет, одни рыданья… Я бы воздвиг вам памятник, кабы не лень. После чего я бы воздал вам должное, описав все памятники, на которых возвышаются ваши литературные конкуренты, последователи, подражатели либо же клевреты. А также я обошел бы места, на которых, по моему разумению, должны будут возвышаться окаменевшие лики ныне здравствующих литераторов… качество литературных изысков которых оценивается литературными премиями. Боюсь только, жидкости не хватит. Из околохвостных мешков.

Вот!

***

Не люблю о смерти.

Лучше о жизни и о том, сколько в ней всего – нового, необычного, манящего.

И она искушает, выражаясь литературно, она соблазняет, бросает тебя, снова подбирает и возносит до небес.

***

Ах, язык, язык. Русский, между прочим, язык.

Сколько же в тебе еще неясного, непривычного, неизведанного?

И мне все кажется, что мы только в начале пути; мы словно вошли в пещеру, битком набитую всякими сверкающими штуками, и ощупали только что-то там у входа.

А ведь это всего лишь слова. Но они живут и здравствуют, и мужают, и стареют, и умирают.

Они ищут друг друга.

Иногда всю жизнь.

Находят и влюбляются, сочетаются браком, которому остаются верны.

***

О русском языке.

Мне очень хочется, чтоб он был вкусным, всегда новым, свежим, упругим.

Каким был язык и Пушкина, и Гоголя, и Лескова, и Чехова, и Грина, и Паустовского, и Пришвина, и еще Бог знает кого, Белинского, например.

И чтоб в любом столетии звучало:

«Когда б не смерть, а забытье,

Чтоб ни движения, ни звука…»

Мне хочется, чтоб говорили: «Ох уж эти русские! Вот они как скажут, так это все… вы знаете… даже слов не подобать».

И тут мы, скорее всего очень плавно, перешли к русскому мату – еще одному языку, который у нас не то чтобы совсем под запретом, а, как бы это помягче, не всегда и не всем удобен и по времени и по месту.

Так вот о мате.

На нем говорят: постовые, городовые, деятели искусств, молочницы, воспитательницы детского сада, министры, парламентарии, телеведущие, палубные матросы, адмиралы, сановники, садовники, налоговики, банкиры и прочие, прочие.

Мат – наше единственное национальное достояние. (Стоит оговориться – мне так думается.)

Мат мог бы даже сыграть роль объединяющей общенациональной идеи. (Мне кажется, к этой мысли стоит присмотреться.) Ибо! Ничто так не объединяет нацию, как язык.

Правда, это своеобразный язык.

И этот язык всегда неуместен там, где нет половой однородности.

(Объяснимся.)

Значит, там, где одновременно присутствуют существа противоположного пола, осознающие себя таковыми: только настоящие мужчины и женщины.

Там же, где есть только мужчины или только женщины, пусть даже сверхнастоящие; а также на школьном дворе, где половые признаки пока еще недоразвиты; а также в иных местах, где различие между полами немногого стоит – он цветет очень пышно (к примеру, на подиумах и в творческих мастерских).

Странной выглядела бы, скажем, для француза или же англичанина мысль о том, что половиной своего словарного запаса он не всегда может пользоваться.

Не здесь ли корни дикого и загадочного русского бунта? Человек, говорящий сразу на двух языках (один вслух, другой про себя, причем на втором явно больше), может скопить столько всякого…

Хотя, может быть, не мое это дело. (Всему виной академический стиль – тянет нас, понимаете ли, не туда.)

Мое дело – писать. (Вот именно.)

И я пишу. (Очень хорошо.)

И при письме всегда пользуюсь формулой: «Beликую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам».

Там, где можно его заменить – заменяю, где нельзя – оставляю.

Так появились на свет выражения: «клиторный бабай», «корявка ишачья», «вымя крокодила», «тетины пролежни», «трепетные семяводы», «недоношенный эмбрион кашалота-карлика», «червивая Испаньола», «етишкины водопроводы», «тесные пещеры принцессы Савской», «ететь тебя вертеть», «упрямое полено старины Джузеппе» и так далее.

Сочные, они помогают держать в строгости пафос.

Пафос вообще может существовать только в чрезвычайно укороченном виде. (Мои наблюдения.)

Иначе он перерастает в пошлость.

Смех играет роль садовых ножниц. Он укорачивает пафос, продлевая тем самым ему жизнь.

Гоголь называл смех порядочным человеком. Очень хочется к нему присоединиться.

Итак, мат заменяем, пафос уничтожаем, слова делаем вкусными – достаточно этого для рассказа? Почти. Нужны еще: сюжет или что-то около этого, интонация и… и еще много всего.

По-моему, я отвлекся. И говорю уже не о языке, а о себе, о своем видении проблемы, о своей роли, о своем месте, о роли своего места и о месте своей роли.

Наверное, это и есть пафос, который следует уничтожать.

Не лучше ли нам сочинить за Льва Николаевича его дневник:

«План на завтра: встать в четыре утра, наблюдать зарю, скакать на коне, не говорить чепухи, дать Степану пятиалтынный.

Итоги за день: встал пополудни, полчаса давил прыщи, потом нес какую-то околесицу, в результате чего дал Степану в морду».

Или сочинить стишки:

«Глафира, Глафира, хахаха-хаха! Вчера я нашел на дворе петуха, Издох! От любви, я надеюсь почил, Не так он точило свое поточил. Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю! По этому поводу всячески бдю! Не бойся! Не мойся!»

Или самому сочинить афоризм: «Бестолковые умрут первыми», и приписать его герцогу Гизу, герою Варфоломеевой ночи.

Не могу я писать слишком серьезно, все тянет выкинуть что-нибудь.

Да, все цитаты, кроме «Когда б не смерть…» Анненского, взяты из мои собственных произведений или произведулек, что, мне кажется, лучше звучит…

***

У нас матрос-первогодок рассказывал, что у него тетя родная – герцогиня и живет в Бельгии.

Его взяли в КГБ.

Там он сказал, что никого у него нет, что он просто хотел возвеличиться, и чтоб его уважали.

***

«Списать мертвого труднее, чем получить живого!»

Помню, как меня поразила эта фраза. Ее сказал флагманский врач нашей дивизии атомных подводных лодок.

Нам на экипаж дали молодого врача, а он пошел и повесился на чердаке. Не совсем в себе был.

Командир потом перед каждым выходом в море ходил за замкомдивом и просил медика на выход, а тот ему: «Нечего было своего вешать!»

Тогда-то флагманский врач и сказал, что ему живого получить легче, чем списать мертвого.

Тогда-то я впервые и подумал, что все мы в России не люди, а какой-то мусор – нас можно списывать.

Интересно, с какого времени у нас так?

Мне тут позвонили и сказали, что я накаркал. Где-то прошлой зимой написал историю «72 метра». Там люди пытаются выйти с затонувшей лодки. У меня им повезло – лодка легла на 72 метрах. Полная темнота, воздушные подушки в каждом отсеке, и люди ныряют из отсека в отсек. Они перебираются в первый – там есть торпедные аппараты и спасательный люк. Холодно, наверху шторм, лодка зарылась в ил.

А вы попробуйте налить в тазик холодной воды, добавить льда, чтоб температура опустилась до 4 градусов. Положите туда ногу. Это очень больно.

Это так больно, что вскочишь ночью в Сочи и тут же помчишься в Москву выражать соболезнования.

А ему только кувалду дали поцеловать и водицы морской испить.

Раздеть надо было и в воду Баренцева моря окунуть.

Конечно, даже в незатопленных кормовых отсеках будет вода. И не только от того, что от удара о грунт потек в корме дейдвудный сальник, а просто по той простой причине, что переборка выдерживает 10 атмосфер, и еще переборочные захлопки и двери выдерживают 10, но всегда найдется какая-нибудь труба вентиляции, которая идет по всей длине и рассчитана на 2 атмосферы, и при аварии ее следовало по инструкции впотьмах заглушить, но не заглушили.

Так что есть там вода, уж будьте покойны.

Сколько же они тянули с докладом о том, что в первые же минуты погибло 100 человек? Шесть суток? Комиссию создали, и она на месте оценивала, изучала, заодно и людей спасала.

Почему у нас людей спасают заодно?

А родственники добирались на перекладных, но потом, через трое суток, все губернаторы, представители президента очнулись и кинулись делать заявления, а на перроне встречают и в автобус сажают, и лекарства дают, и машины скорой помощи дежурят. Господи, национальный позор!

Не совестно людям в глаза смотреть.

Спросите у любого бывшего подводника на улице через сутки после аварии, и он скажет: в носовых умерли все, в корме – есть живые, но время идет на часы, и если в момент аварии сидели по тревоге, то это больше, чем двадцать человек, если сидели по боевой готовности номер два – в два раза меньше.

«Как кислород?»

«Исходим из худшего: они в темноте не нашли ни водолазного белья, ни аварийного запаса пищи и воды, ни гидрокостюмов, ни дыхательных аппаратов. Клапаны ВСД – воздуха среднего давления, чтоб поджать воду, а заодно и углекислый газ разбавить, они тоже не нашли. Они не знают, где нос, где корма. У них нет регенерации, им холодно, их заливает вода, а пресную воду они слизывают со стен. Грубо – кислород у них будет падать по проценту в сутки. То есть через 6 суток в отсеках будет по 15 процентов. Углекислый газ накапливается, конечно, но это не 5–6 процентов, а меньше, например 2. Это все из-за того, что в отсеках забортная вода. Она поглощает углекислоту. Человек все это выдерживает».

Стоит добавить: наш человек.

Наверное, всем интересно, когда же он не выдержит. Поэтому и не просили помощи от англичан. Выясняли, когда же наступит предел.

Предел наступил – доложили по телевизору.

Мертвые лучше, чем живые. Они всегда герои, памятник можно поставить, венки есть куда положить, а живые – вечно недотепы, утопившие лучший корабль.

И всех интересуют причины. Почему, все-таки.

«Уровень повреждений…» – и сами повреждения не показывают.

«Позволяет сделать вывод…» – а за людьми мы посылаем батискафы.

А они не могут прилепиться, потому что задиры на комингс-площадке, и течение, и крен, и видимость… «невидимость».

Есть такое русское слово – «суки».

И это первое, что я услышал по телефону. Позвонил приятелю и говорю: «Как тебе все это?» – а он и говорит: «Суки!»

Полнее не скажешь.

Вас, значит, суки, интересуют причины, а помощь в спасении людей вы попросить стесняетесь, ведете переговоры, уточняете технические параметры, люка, например. Aгa, aгa… нормальные у них параметры. Это я вам гарантирую. А если люки не совпадают, так они переходники привезут, только вы в воскресенье попросите, а не в четверг. И водолазы у них есть. А у вас ничего нет, кроме героизма людей, которые будут погружаться раз за разом в батискафе, который только на два часа, а не на десять, и который терпеть не может течений, крена и мутной воды.

Аквариум он у вас любит, этот ваш замечательный батискаф, аквариум!

Вот и погружайтесь себе в аквариуме, а людям вызовите англичан.

«Судя по разрушениям…» – пошли версии.

«В него угодило несколько ракет. Они ему разворотили нос и снесли половину рубки. Как вам такая идея?» – «Фантастика!»

У нас теперь все – «фантастика».

А ваше «столкновение с сухогрузом» не фантастика?

Район закрыт на учения. Покажите мне того гражданского моряка, и чтоб он непременно был идиотом, чтоб полезть в район торпедных стрельб?

Капитаны сухогрузов отлично знают, что от военных можно всего ожидать. Их пистолетами в спину пихай – не пойдут. За тридцать три версты обойдут.

«Это была разведывательная лодка НАТО».

Конечно. Но только представьте себе размеры «Курска»: это утюг величиной с шестиэтажный дом и в длину – 150 метров. Водоизмещение – 18 тыс. тонн! И вот на него налетает маленькая, но очень вредная, героическая и скоростная противолодочная лодка НАТО. Она тихо подобралась, чтоб ее гидроакустики «Курска» не слышали, а потом как врубила ход – и «Курск» пополам.

Вот только в стороне нужно будет искать еще одну маленькую натовскую лодочку. Померла она. Ведь это все равно что птичке налететь на сарай.

«Там был взрыв!»

Наверное. Взорвались баллоны ВВД. Они наверху в легком корпусе. Как раз над первым отсеком. Трубопровод разорви – так рванет!

«Был взрыв торпеды. Слышали норвежцы».

А вы слышали? Почему слышали норвежцы, фиксировали англичане. А что слышали вы и что вы зафиксировали?

«Торпеда вполне могла взорваться».

Могла. В умелых руках все может взорваться. С 1970 года я не слышал о таком взрыве. Наоборот, всегда считалось, что по ней хоть молотком бей.

Молотком не били, конечно, и в ответ на такую заботу торпеды не взрывались.

Что-то вы лукавите, господа мои хорошие. Лодка выходила на учение. Были ли у нее боевые торпеды? И вообще, что такого взрывоопасного у нее на борту было? Только туфту не гоните. Сходите в тыл и посмотрите аттестат корабля – что за ним числится, а то вы даже в количестве людей сперва ошибались: то ли 118, то ли 130. А может, 140? 150?

Учебная торпеда – это болванка, выкрашенная в оранжевый цвет. После стрельбы она всплывает и дожидается торпедолова.

Если не дождется – тихо тонет.

В ней стоит электрическая батарея. С ее помощью она летит под водой со скоростью примерно 90 км в час (или я что-то путаю?).

Ну, может быть, изобрели что-то новое, жутко опасное. Жизнь не стоит на месте.

«Рванул боезапас».

Так его ж выгрузить должны были. Или нет? Ушли на учение с комплектом боевых торпед? Торопились, что ли? Куда они торопились? Почему? Блядь… других слов нет… Не взрывается боезапас. Не детонирует. Нужен пожар, чтоб рвануло. Чушь какая-то, для дураков.

«Там могла взорваться мина времен войны».

«Курск» – домина. Одной плавающей миной времен войны его не изувечить до неузнаваемости.

От одной мины у него с легким корпусом будут проблемы. Нужна связка мин – штук двадцать.

Ну что, больше нет версий, суки?

***

В американских ВВС пилоты и механики часто общаются через записи в бортжурнале. После полета пилот записывает обнаруженные неисправности, механик реагирует на них и делает запись о проделанной работе. Иногда это выглядит примерно так…

Запрос: Левое внутреннее колесо основного шасси почти требует замены.

Ответ: Левое внутреннее колесо основного шасси почти заменено.

Запрос: Тестовый полет прошел о’кей, но автопилот работает с трудом.

Ответ: На этом самолете автопилот не установлен.

Запрос: Чего-то не хватает в кокпите.

Ответ: Привязываться надо.

Запрос: Автопилот в режиме горизонтального полета показывает снижение 20 метров в секунду!

Ответ: Не могу воспроизвести это на земле.

Запрос: Дохлые жуки на лобовом стекле.

Ответ: Мы уже заказали свежих.

Запрос: В наушниках невероятные шумы!

Ответ: Шумы доведены до более вероятных.

Запрос: Стук в кокпите, как будто человечек молоточком.

Ответ: Молоточек у человечка отняли.

Запрос: Много мух в салоне.

Ответ: Мухи пересчитаны – количество соответствует.

Запрос: Кокпит грязный – для свиней не годится!

Ответ: Кокпит вымыт – для свиней годится.

Запрос: На приборной доске замечены три таракана.

Ответ: Один убит, один ранен, одному удалось уйти.

Запрос: У капитана Эванса подтекает патрубок.

Оставлено без комментариев.

***

В Москве я был вместе с Колей – поэтом, прозаиком, интеллектуалом, как написано в его визитке, членом ПЭН-клуба.

Люблю Колю уже только за то, что он не помнит наизусть ни одного своего стихотворения, а то б он их все время читал – а так, ни к селу, ни к месту, он вдруг наизусть читает Анненского и Мандельштама, но, слава Богу, тоже отрывками. А люди замирают и слушают, как бродячие собаки, когда среди повальной вони до них доносятся вкусные мясные ароматы.

Коле должны были вручать премию Андрея Белова (Серова, Спелова, Прелова, Смелова). Ему не вручили премию Андрея Белова (Серова и Спелова), потому что ее вручили поэту (можно я его назову Эммануилом Косым, потому что не помню его имени, которое все равно обречено на забвение) за стихотворение о том, как он мечтает, что у него не было ног, но был хуй до полу.

После чего Коля слегка выпил и чуть не опоздал на поезд, и уже в вагоне всем раздавал свои визитки, где было написано, что он интеллектуал и прозаик. Потом он спросил себе пива, а утром без моей помощи не мог найти штанов.