Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима

ПРОСТО ЧЕЛОВЕК

Познать самого себя… Нелегко заглянуть в глубь себя, и заглянуть критически. Нелегко познать человека вообще, просто человека. Все больше становится сегодня наук, изучающих человека, все насущнее необходим синтез добытых знаний. Такой синтез наук о человеке явился бы исходным пунктом развития, дальнейшей эволюции философского знания.

Беседа женщин у родника

Именно философы в древности первыми обратили внимание на проблемы человеческой сущности, смысла жизни людей, на заметные различия между отдельными личностями и на то общее, что всех их объединяет. Философы щедро делились советами, как надлежит поступать, как достичь идеала, как стать счастливым. Обычно принято думать, что впервые занялись этим софисты. Однако несправедливо было бы обойти молчанием, не упомянуть о тех, кто учил, как надо жить, еще задолго до софистов. Речь идет о знаменитых «семи мудрецах», которых в античном мире не считали собственно философами и от которых осталось лишь несколько лаконичных, афористических высказываний; некоторые из этих сентенций «семи мудрецов» весьма глубоки и звучат убедительно и сегодня. Кого именно причислять к «мудрецам» — об этом у древнегреческих писателей не было единого мнения. Платон перечисляет их в такой последовательности: Фале с из Милета, Питтак из Митилены на Лесбосе, Биант из Приены, Солон из Афин, Клеобул из Линда, Мисон из Хен, Хилон из Спарты. Как часто бывает, у других авторов этот список выглядел несколько иначе: вместо Мисона вставляли Анахарсиса из Скифии, Периандра из Коринфа или же Эпименида с острова Крит. Изречения этих древнейших мыслителей, поэтов, законодателей и даже местных правителей заботливо собраны в книге Диогена Лаэртского:

«Надобно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим». «Не богатей дурными средствами». «Чем поддержал ты своих родителей, такой поддержки жди и от детей» (Фалес). «Заводить друзей не спеши, а заведши не бросай». «Не советуй угодное, советуй лучшее». «Ничего слишком!» (Солон Афинский). «Не злословь о ближнем, чтобы не услышать такого, чему сам не порадуешься». «Кто силен, тот будь и добр». «Старость почитай» (Хилон из Спарты). «Что лучше всего? Хорошо делать, что делаешь». «Победы должны быть бескровными». «Человека выказывает власть». «Неудачей не кори — бойся себе того же» (Питтак). «Несчастен тот, кто не в силах перенести несчастье». «Что трудно? Благородно перенести перемену к худшему». «Только больная душа может быть глуха к чужой беде» (Биант).

Можно было бы привести и немало других высказываний эллинских мудрецов, чтобы доказать, что еще задолго до софистов искали они идеалы доброго и прекрасного в человеке, давая людям представление о том, какими те должны быть, как относиться друг к другу, к законам, религии, государству.

С давних пор идеалом грека была «аретэ» — добродетель, доблесть. Содержание этого понятия не оставалось неизменным. Первоначально, еще в гомеровскую эпоху, «аретэ» значило мужество, силу, ловкость, выносливость, практический разум и даже красоту и обходительность — все, что необходимо было древнему греку для того, чтобы выделиться среди других, прославиться, быть увековеченным рапсодами. Понятие это подразумевало прагматическое поведение, приносящее человеку пользу, успех, известность. С современным понятием нравственности оно отнюдь не совпадало. Речь шла скорее о способности лучше всего обеспечить свои личные интересы. И все же уже тогда ценилось стремление помочь другим, пожертвовать собой ради другого — ради отца, друзей или всего родного края.

В классической Греции «аретэ» — доблесть, отождествляемая иногда со славой, по-прежнему была идеальной чертой человеческой личности, но связь этого понятия с понятием собственной пользы, личных интересов заметно ослабла. «Хороший гражданин», обладающий «аретэ», прежде всего приносит пользу другим — своим согражданам. И вот в это время появились софисты, для которых человек как таковой был главным полем исследования и воспитательной деятельности. Суждение Протагора «Человек есть мера всем вещам — существованию существующих и несуществованию несуществующих» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, IX, 51) выделялось глубоко гуманистическим содержанием. Но оно же чревато было оправданием произвольного, субъективного отношения к любым ценностям, в том числе этическим, ведь тот же софист Протагор заявил, что «о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом» (Там же). От подобного этического релятивизма не свободно было и толкование софистами понятия «аретэ». Вот рассуждение софиста Горгия об «аретэ» мужчины и женщины: «Для начала возьмем… добродетель мужчины: легко понять, что его добродетель в том, чтобы справляться с государственными делами, благодетельствуя при этом друзьям, а врагам вредя и остерегаясь, как бы самому ни от кого не испытать ущерба…Добродетель женщины… состоит в том, чтобы хорошо распоряжаться домом, блюдя все, что в нем есть, и оставаясь послушной мужу» (Платон. Менон, 71 е).

Является ли «аретэ» чем-то таким, чему можно научиться? Или же это качество врожденное? В эпоху Гомера «аретэ» рассматривалась как наследственная принадлежность аристократических семей, людей «благородного происхождения». Они-то и называли себя хорошими — «агатой», все прочие считались дурными — «какой»; разделение людей на хороших и дурных касалось, впрочем, только свободнорожденных — рабов вообще не принимали во внимание. «Агатой» — и лишь они одни — вправе были ставить перед собой цель достижения идеала человеческой личности.

С появлением Сократа, а затем его учеников, особенно Платона, все изменилось. Сократ и его последователи исходили из того, что добродетели, «аретэ», можно научиться и подобает учиться всю жизнь. Этические взгляды Платона основывались на убеждении, что сущность человека, все его свойства проявляются и должны рассматриваться не в индивидуальной его жизни «для себя», но в его общественной, политической жизни. Платон впервые расчленил понятие «аретэ» на четыре составляющих: мудрость, мужество, благоразумие, справедливость. Понятие об этих составляющих добродетели сохранялось с тех пор в течение долгих столетий, переходя из одного философского, морального, педагогического трактата в другой.

Отсюда уже недалеко было до формулы Аристотеля: человек — существо общественное, а высшая ступень добродетели — деятельность во имя сограждан, ради блага государства. По словам Аристотеля, высшее благо — эта «цель, желанная сама по себе, причем остальные цели желанны ради нее», — относится к ведению важнейшей науки, науки о государстве, ибо именно она определяет, «какие науки нужны в государстве и какие науки и в каком объеме должен изучать каждый». «А поскольку наука о государстве пользуется остальными науками как средствами и, кроме того, законодательно определяет, какие поступки следует совершать или от каких воздерживаться, то ее цель включает, видимо, цели других наук, а следовательно, эта цель и будет высшим благом для людей» (Аристотель. Никомахова этика, I, 2, 1094 а-b). Однако, полагает великий философ, добродетель приобретается не учением, не убеждением, не втолковыванием человеку, как надлежит поступать, а привычкой к благим деяниям.

Такая привычка закладывается в детстве и закрепляется благоприятным окружением, в котором живет человек. Повторяя спустя три с половиной столетия суждения Аристотеля, Сенека пишет: «Никто не заблуждается про себя, всякий заражает безумием ближних и заражается от них. Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого. Любой, делая другого хуже, становится хуже и сам… (…) Ты ошибаешься, полагая, будто наши пороки рождены с нами: они нас настигли, внесены в нас извне. Так пусть частые вразумления оборонят нас от мнений, провозглашаемых вокруг» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, XCIV, 54–55).

Возникали все новые философские школы, и в каждой из них мыслители пытались отыскать путь человека к нравственному совершенству и к счастью, к достижению идеала гармоничной личности. Споры о том, можно ли научиться добродетели, продолжались, и они питали собой всю греческую культуру на всем протяжении ее исторического развития. Плутарх — в своих обширных «Моралиях», в трактате «Можно ли научиться добродетели?», отвечает на этот вопрос утвердительно: признать, что добродетели нельзя научиться, значит саму ее признать несуществующей. Люди учатся множеству вещей, имеющих целью благую жизнь, — играть на лире, танцевать, читать, возделывать поля, ездить верхом, одеваться и обуваться, — а также многое другое делать, как полагается. Почему же следует думать, что сама цель всего этого недостижима путем обучения, обдумывания, тренировки, закрепления навыков? Если кто-то поступает не так, как подобает, то вина в этом не его, а того, кто не научил его добру, хотя должен был это сделать. И Плутарх приводит историю о философе Диогене, который, увидев избалованного ребенка, дал оплеуху его воспитателю, ибо ответственность за дурное воспитание возложил не на того, кто не научился добру, а на того, кто не научил (Плутарх. Можно ли научиться добродетели? 1–2).

Добродетельная, благая жизнь — высшая цель и для философа Эпикура, которого часто упрекали в неограниченном восхвалении наслаждений, удовольствий. Сам Эпикур в письме к Менекею опровергает подобное заблуждение: «Так как наслаждение есть первое и сродное нам благо, то поэтому мы отдаем предпочтение не всякому наслаждению, но подчас многие из них обходим, если за ними следуют более значительные неприятности… Стало быть, всякое наслаждение, будучи от природы родственно нам, есть благо, но не всякое заслуживает предпочтения…, а надо обо всем судить, рассматривая и соизмеряя полезное и неполезное… Поэтому когда мы говорим, что наслаждение конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждения распутства или чувственности, как полагают те, кто не знает, не разделяет или плохо понимает наше учение, — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души. (…) Начало же всего этого и величайшее из благ есть разумение;…от него произошли все остальные Добродетели. Это оно учит, что нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно… Ведь все добродетели сродни сладкой жизни и сладкая жизнь неотделима от них» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, X, 129–132).

Характеры людей, человеческую природу наблюдали не только философы, но и комедиографы, мимографы, а позднее и сатирики. Особенно заботились о выявлении и отображении типических черт своих современников, людей вообще авторы мимов: зрители должны были увидеть на сцене самих себя или тех, кого они ежедневно встречают на улице, в мастерской или в лавке, в собственном доме. Обаяние повседневности излучают мимы Герода: здесь перед нами проходит целая галерея человеческих типов, распространенных в его время, в III в. до н. э., но отнюдь не исчезнувших бесследно и во времена более поздние. Вот мать не сумевшая сама воспитать сына, ленивого, своенравного юнца, приводит его к учителю и просит «ему как следует всыпать», не жалея розог (мим «Учитель»). Вот почтенная старушка заходит утешить молодую женщину на острове Кос, муж которой надолго уехал по делам в Египет, и, как бы между прочим, уговаривает:

Однако сводне не повезло: она напала на женщину честную и верную, которая так отвечает своей искусительнице:

Герод. Сводня, 36–41, 73–74

И вот еще: богачка состоит в любовной связи со своим рабом, но из ревности и гонора хозяйка дома готова приказать слугам забить ее же любовника до смерти (мим «Ревнивица»). Вот, наконец, ловкий, обходительный и очень болтливый сапожник до того многословно расхваливает свой товар, что одновременно и приманивает, и отпугивает юных покупательниц, те же умеют поддеть его ехидной шуткой, но, поколебавшись, все же приобретают и сандалии, и туфли (мим «Башмачник»).

Несомненно, авторы мимов начиная с III в. до н. э. испытывали на себе заметное влияние философов-перипатетиков, много занимавшихся человеческими характерами. Из недр этой философской школы вышло и специальное сочинение «Характеры» Феофраста из Эреса на острове Лесбос, ученика и сподвижника Аристотеля. В этой небольшой книге описаны 30 типических черт характера: назойливость, краснобайство, скаредность, хвастовство, трусость, суеверность, грубость и другие. В трактате Феофраста нет морализаторства: это просто наблюдения, подчас очень глубокие и остроумные, над человеческими слабостями и пороками, имеющие целью облегчить их распознание в жизни. Ведь приверженцы учения Аристотеля полагали, что для того, чтобы направить человека на путь добра, необходимо показать ему, объективно и узнаваемо, и то, что добру противоположно, но в обществе весьма распространено.

Описание каждой черты характера начинается с краткой дефиниции, затем Феофраст переходит к рассказу о том, как ведет себя в жизни типический носитель этого «характера».

«Льстивость. Лесть можно определить как недостойное обхождение, выгодное льстецу. А льстец вот какой человек. Идя с кем- либо, он говорит спутнику: „Обрати внимание, как все глядят на тебя и дивятся. Ни на кого ведь в нашем городе не смотрят так, как на тебя! Вчера тебя расхваливали под портиком. А там ведь сидело больше тридцати человек. И когда речь зашла о том, кто самый благородный, то все (и я прежде всех) сошлись на твоем имени“. Продолжая в таком духе, льстец снимает пушинки с его плаща, и если тому в бороду от ветра попала соломинка, то вытаскивает ее и со смешком говорит: „Смотри-ка! Два дня мы с тобой не видались, а уже в бороде у тебя полно седых волос, хотя для твоих лет у тебя волос черен, как ни у кого другого“. Стоит только спутнику открыть рот, как льстец велит всем остальным замолчать, и если тот поет, то расхваливает, а по окончании песни кричит: „Браво!“ А если спутник отпустит плоскую шутку, льстец смеется, затыкая рот плащом, как будто и в самом деле не может удержаться от смеха. (…) Накупив яблок и груш, он угощает детей на глазах отца и целует их со словами: „Славного отца птенцы“. Покупая вместе с ним башмаки, льстец замечает: „Твоя нога гораздо изящнее этой обуви“» (Феофраст. Характеры, II).

Очень живо рассказывает философ о человеке, любящем разносить всевозможные слухи, — «вестовщике». «Вестовщичество — это измышление ложных историй и известий, которым вестовщик хочет придать веру, а вестовщик вот какой человек. Встретив приятеля, он тотчас же с многозначительной улыбкой спрашивает: „Откуда идешь?“, „Что нового?“, „Как обстоит дело?“, „Не расскажешь ли чего-нибудь?“ И если тот озадачен, то вестовщик пристает дальше: „Не слыхать ли чего нового? Ведь в общем слухи недурны“. И затем, не дав ничего ответить, продолжает: „Да ты что, так-таки ничего и не слышал? Вот уж, надеюсь, я угощу тебя новостями!“ У него всегда в запасе… или раб Астия-флейтиста, или Ликон-подрядчик, который непременно сам прибыл с поля битвы. От этого-то человека он, мол, и слышал новости. Правда, источники, на которые он ссылается, передавая свои истории, таковы, что их, пожалуй, не сыщешь» (Там же, VIII).

Стоит привести еще Феофрастово описание скупости, или скаредности, — черты характера, многократно воплощенной уже в античной комедии. Философ различает скопидомство и скаредность: первое — это страсть к наживе, накоплению, второе же — «низменная боязнь расходов». «…Скаред — вот какой человек. Одержав победу с трагическим хором, он посвящает Дионису лишь деревянную диадему и на ней пишет свое имя. Как только зайдет речь в народном собрании о добровольных взносах, он встает и потихоньку уходит. Выдавая замуж дочь, продает жертвенное мясо, кроме частей, предназначенных жрецам… Он также не пускает сыновей в школу в праздник Муз под предлогом нездоровья, чтобы не вносить за них доли в складчину. Накупив съестного, он сам несет с рынка мясо и овощи за пазухой. Когда приходится отдавать в стирку плащ, он не выходит из дому» (Там же, XXII).

Никто из римских писателей не оставил подобной галереи типических характеров, но сами эти человеческие типы встречались повсюду, и римляне могли найти их отображение в комедиях Плавта и Теренция, в сатирических стихах Горация и Ювенала, в эпиграммах Марциала. Вот, например, образ болтуна-«вестовщика», очень близкий к тому, который создает в «Характерах» Феофраст:

Марциал. Эпиграммы, IX, 35

Любопытно, что и в те далекие времена излюбленной темой всевозможных слухов и преувеличенных известий были политические события, особенно те, что происходили за тысячи миль от Рима. Если верить Ювеналу (а не верить ему у нас нет причины), римлянам хорошо был знаком и тип женщины-«вестовщицы».

Вслед за своими греческими учителями римские философы так же охотно делали достоянием гласности свои суждения на темы этики, добродетельной жизни, пути к счастью. Благо людей — главная забота философии и всех наук, в этом был твердо убежден Цицерон. «А так как нас неудержимо влечет к умножению средств существования человеческого рода и мы помыслами и трудами своими стараемся сделать жизнь людей более безопасной и более богатой, причем искать этой радости нас побуждает сама природа, то будем держаться пути, по которому всегда шли все лучшие люди…» (Цицерон. О государстве, I, 3). Цицерон говорит здесь о благах всякого рода, но важнейшим считались совершенства духовные.

Размышляя о человеческих добродетелях и пороках, о том, почему люди, зная, что хорошо, постоянно отклоняются от пути добра и вступают на путь зла, дурных поступков, заблуждений и даже прямых преступлений, Сенека пишет: задача философии — «отыскивать истину обо всех делах божеских и человеческих. С нею неразлучны справедливость, благочестие, совестливость и прочие ее спутники — связанные и согласные между собой добродетели». Главные враги человеческого сообщества — алчность, корыстолюбие, жажда властвовать, в чем люди никогда не знали меры: «Содружество между людьми было нерушимым до тех пор, пока алчность не разрушила всякую общность и не стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем. (…)…У людей самым великим считается лучший. Поэтому прежде правителя выбирали за его душевные качества, и счастливы были те племена, где самым могущественным мог стать только самый лучший. Ведь тот может все, чего хочет, кто не считает, будто может больше, чем должен» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, ХС, 3–4). Обуздывать свои дурные наклонности, поступать, как подобает, отличать добро от зла учит человека его разум.

Разум же формируется с обретением знаний, мудрости. «Все люди от природы стремятся к знанию» (Аристотель. Метафизика, I, 1, 980 а). О том, что влечение к мудрости, познанию заложено в человеке от природы, писал вслед за греческими философами и Цицерон: в своем трактате «О пределах добра и зла» он говорит даже о «врожденной любви к наукам». По его мнению, Одиссей у Гомера так рвался послушать пение сирен не ради его «сладости», а ради мудрости, ведь сирены пели: «Знаем мы все, что на лоне земли многодарной творится» (Гомер. Одиссея, XII, 191).

Античная наука учила мыслить, ясно выражать свои мысли. Философы без устали показывали согражданам, какими те должны быть, как жить, как совершенствовать свое общество. Воспитанию добродетели посвящали свой труд и поэты, очень распространена была поэзия поучающая, дидактическая. Трагические поэты со сцены провозглашали фундаментальные законы нравственного поведения, комедиографы высмеивали слабости и пороки, утверждая идеал человеческой личности «от противного». Историки не жалели красок, чтобы ярче выделить хорошее и дурное в героях прошлого, также обличая жестокость, деспотизм, вероломство, разврат, особенно в высших слоях общества. Сатирики резко очерчивали контуры уродливой картины общественных нравов.

Как повсюду и во все времена, люди Греции и Рима античной эпохи сочетали в себе светлое и темное, заставляя писателей с негодованием обрушиваться на дурное, порочное, низкое, противопоставляя ему примеры истинного благородства. Рапсоды и их слушатели восхищались героями Гомера, но разве даже величайшие из них свободны были от властолюбия, несправедливости, зависти, неоправданной жестокости, наконец вероломства? И разве сами греки не переносили собственных недостатков, и подчас весьма серьезных, и на олимпийских богов: разве они не представляли себе Геру ревнивой, Афину — мстительной, Гермеса — лукавым обманщиком, Ареса — жестоким и кровожадным? Если бы людей глубоко справедливых, щедрых, внимательных к неимущим согражданам не было в греческих городах-государствах столь же мало, как и долгие столетия спустя, историки, биографы не подчеркивали бы справедливость Аристида, щедрость и великодушие Кимона, благородство Перикла. Умели античные авторы ценить и сложные характеры, буквально сплетенные из противоречий. Устойчивая историко-литературная традиция представляла такой фигурой Алкивиада: весьма даровитый, способный политик, замечательный полководец, любимый ученик Сократа, умевший, как пишут о нем Корнелий Непот и Плутарх, быть и трудолюбивым, и выдержанным, и вести себя достойно, — и в то же время грубый и распущенный, следовавший самым низменным своим страстям, хитрый и лживый, сластолюбивый и тщеславный, способный даже перейти на сторону врага. Таким запомнился Алкивиад грекам и римлянам, и сложность его характера делала его зачастую непонятным. Немало таких неоднозначных личностей и в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха, и у других историков и биографов: все их герои имели большие или меньшие заслуги перед отечеством, перед согражданами, отличились своими действиями во время войны или мира, но далеко не все они были настолько нравственно безупречны, чтобы служить потомкам примером для подражания.

На вопрос, кем был, скажем, Цицерон, ответить нетрудно: мы хорошо знаем его долгую, хотя и не всегда удачную политическую деятельность, его убеждения, его дарования оратора, философа, писателя, его вклад в развитие в Риме многих наук, в том числе его роль посредника между греческой и римской культурой. Но если спросить, каким человеком был Цицерон, окажется, что здесь дать ответ сложнее. Его собственные письма — из них сотни дошли до наших дней благодаря многовековой посмертной славе автора — ясно говорят о его слабостях: тщеславии, малодушии, чрезмерной заботе о собственной репутации. Мы убеждаемся, что он далеко не всегда сам следовал принципам, им же провозглашенным. Выдающийся деятель римской истории и культуры предстает просто человеком, когда мы смотрим на него вблизи. Его знаменитая дружба с Титом Помпонием Аттиком не во всем была той стихийной, бескорыстной, порожденной взаимным влечением сердец, а не расчетами на взаимные услуги дружбой, которую великий оратор так ярко воспел в трактате «О дружбе»: Аттик был очень богат и не раз поддерживал деньгами Цицерона, то и дело оказывавшегося в затруднительном материальном положении; к тому же Аттик был издателем Цицерона, имевшим возможность нанять множество переписчиков, — этого также не мог не учитывать плодовитый писатель. Вспоминая о своей политической роли, о своем славном консульстве, о спасении республики от заговорщиков Катилины, Цицерон очень заботился о том, чтобы описание его заслуг было как можно более красочным и впечатляющим: в письме к Луцию Лукцею, занимавшемуся тогда писанием истории своего времени, он прямо требует подробнее рассказать о нем, Цицероне, иначе недооценный экс-консул сам возьмется описать свои деяния: «Напишу сам о себе». И как муж Цицерон едва ли может быть примером для подражания: в отношениях с Теренцией, своей первой женой, он не проявил должной искренности, силы чувства и постоянства, особенно когда перестал нуждаться в ее помощи, возвратившись из изгнания в Рим. Его последние письма к Теренции холодны, лишены малейшей участливости. Затем — развод и выгодный второй брак с молодой богатой невестой.

Все дальше отступало римское общество от принципов традиционной морали, которой так гордились жители Вечного города. Коррупция, злоупотребления наместников, политические интриги, безудержная погоня за наживой, жестокие и кровавые гражданские войны, карьеризм с опорой на семейные связи, все более частые супружеские измены, разводы — всем этим были отмечены римские нравы последних десятилетий республики. В эпоху империи моральный упадок стал еще заметнее: обиталищем всех мыслимых пороков, бесчинств, преступлений выступали в глазах римлян сам императорский двор и августейшее семейство, жившие в гнетущей атмосфере полнейшего произвола, казней, тайных убийств, неслыханного разврата и кровосмешений, интриг, доносов, временщичества и беспредельного раболепства и лицемерия.

Просто человек… Античность сама рассказывает нам о себе, о своих светлых и темных сторонах, сама требует отнестись к ней критически, освоить ее опыт и не повторять ее ошибок. Мы должны знать прошлое, историю культуры эпохи, в которую всеми корнями уходит наша культура, наша цивилизация. Мы должны вновь и вновь обращаться памятью к античному миру, к его людям, обычаям, нравам. Будем помнить прекрасные слова Цицерона: «Не знать, что случилось до твоего рождения, — значит всегда оставаться ребенком» (Цицерон. Оратор, 34, 120).