Люди, сосны и снег

Люди, сосны и снег

Дымное солнце подняло свой горб над лиловым гребнем дальнего бора. И сразу смешались все краски: серые сугробы стали розоватыми, чёрные тени излились фиолетовым, еловые лапы приобрели бурый, коричневый оттенок, а к припорошенным шинелям убитых вплотную прильнул синий сумрак. В овражках, воронках он ещё был густым, но держался недолго и, голубея, таял и таял.

Беклемишев зажмурился: солнце ослепляло. Он отвернулся и открыл глаза. Прямо перед ним, поперёк накатанной, отблескивающем снежной дороги лежал могучий ствол, раскидавший по сторонам и под себя узловатые сучья.

Где-то, невидимый сейчас из-за упавшей сосны, лежал рубеж - узкие окопчики, выдолбленные в мёрзлой земле, оружие, обрывки амуниции, разбитые снарядные ящики и трупы тех, с кем ещё ночью - нет, даже на рассвете - Беклемишев отстреливался от набегавших автоматчиков, отбивался гранатами и кричал, исступлённо, не думая, что кричит.

Да, ещё тридцать-двадцать минут назад он, сержант Беклемишев, в последний раз поднял горстку своих людей - братьев Першиных-пулемётчиков, пэтээровца Кузина, стрелков Недругайло, Яснова и Агаджиева, санитара Бачейко и, вскинув автомат, повёл их к опушке навстречу широкой цепи немцев, не спеша двигавшейся со стороны узкой заснеженной ленты шоссе.

Теперь он один. Левая рука одеревенела. Рука - ладно, хуже то, что справа, под ребрами кто-то стиснул легкое железной хваткой и не отпускает, держит, мнёт, давит, рвёт так, что темнеет в глазах. Главное - очень трудно дышать.

Беклемишев сплёвывает и смотрит на слюну. Если она будет розовой - каюк. Значит, лёгкое пробито рваным куском железа. Но слюна смерзается белым комочком, и это прибавляет сержанту сил.

Вчера пуля ударила под правую лопатку младшего лейтенанта. Беклемишев лишь успел подхватить командира взвода. На его губах он увидел розовую пену.

Взводный так и остался лежать на сугробе, крестом раскинув тяжелые руки. Хоронить не было времени, думали это сделать ночью, однако ночь оказалась еще тревожнее, а потом пришел рассвет ослепляющего, солнцем январского утра.

Как это случилось? Наступали утром. Первую траншею взяли с ходу и, не задерживаясь, пошли дальше. Беклемишев думал: отлично получилось, теперь-то фрицы до самого шоссе будут драпать. За шоссе они зацепятся, это факт, поскольку будет перерезана их главная коммуникация между Оршей и Витебском. Но и в случае, если их не удастся опрокинуть у шоссе, задача будет выполнена. Ни одна машина не рискнёт проскочить на этом участке.

Однако случилось другое. Уже в глубине леса Беклемишев заподозрил, что фрицы вовсе не драпали. Слишком мало видел он убитых немцев. Значит... Он поделился сомнениями с взводным, тот только зло рубанул кулаком воздух. И он, видимо, почувствовал неладное в быстром отходе противника.

И только когда вышли на опушку, перед которой простиралось снежное пространство, изрезанное траншеями полного профиля, Беклемишеву стал ясен замысел противника.

Их молотили и лёгкими, и тяжелыми орудиями. Валились сосны - с треском и гулом, многократно повторенными лесным эхом. Шипели и лопались мины, дробя стволы и отсекая сучья. Откуда-то из глубины поля выкатывались самоходки и плевали жаркими струями огня. Потом и сверкающем голубизной небе затеяли карусель бомберы - всё затянулось завесой медленно оседавшей пыли.

К полдню от батальона остался лишь взвод Беклемишева - он был резервным. Сержант помнит крупные слёзы, примёрзшие к меховому воротнику комбата, которого на волокуше тащили две девушки-санитарки - комбат ругался и плакал от бессилия. Шоссе - вот оно, ещё бы метров триста и всё, но у комбата уже не было батальона, а сам он не мог двигаться - осколки перебили ему ноги.

Потом погиб взводный, и Беклемишев остался один с последними, кто уцелел в этой адской мясорубке.

Они продержались остаток дня до темноты, они даже воспряли духом, когда откуда-то появилась небольшая группа солдат, тащивших «сорокопятку».

Пушку установили на выезде из леса, между двумя толстыми колоннами-стволами. Артиллеристы приволокли снарядные ящики, стало веселее - как-никак пехоте с артиллерией куда спокойнее. Но Беклемишев неодобрительно поглядывал на пушку и, после недолгого раздумья, передвинул пулемётчиков левее, подальше от орудия.

Недругайло, лежавший за горбиком припорошенной кочки, усмехнулся и пробасил:

- Верно, сержант! Соседство для нас не дюже.

Так оно и случилось. «Фердинанд», скрывавшийся за углом полуразрушенного каменного строения, выполз на дорогу и безбоязненно двинулся прямо на орудие.

«Сорокопятка» успела сделать два выстрела. Первый снаряд срикошетировал, второй попал в гусеницу, и «Фердинанд» остановился. Однако из его пушки выскочил язык огня, и в следующий миг там, где стояла «сорокопятка», взметнулся столб земли.

Беклемишева опрокинула взрывная волна, а когда он пришёл в себя и посмотрел в сторону артиллеристов, там всё уже было кончено.

Осколки убили и двух солдат Беклемишева. А потом немцы поднялись в атаку, и только сумерки не позволили им определить, что здесь дерётся не батальон, а кучка ожесточившихся людей.

Это они поняли на рассвете, когда ракеты, которыми Беклемишев палил всю ночь, двигаясь вдоль своего рубежа, стали бледными, и уже нельзя было обмануть и создать видимость того, что рубеж обороняет целый батальон. Немцы пошли в атаку, и вот.

Еще и сейчас в ушах сержанта звучат голоса рассыпавшихся и прочёсывающих лес немцев, сухой треск автоматных очередей и редкие разрывы ручных гранат. И до сих пор его гнетёт чувство страха - да, да, страха быть взятым в плен. От этой мысли ему становится не по себе, и он, сдерживая стон, подтягивает коленки, цепляется рукой за сучья и карабкается через ствол.

Перевалившись, он лежит, оглушённый падением, и накапливает силы. Теперь он знает, куда надо двигаться. Дорога раздваивается, ему следует идти вправо, в чащу. Где-то там стоит или стояла батарея полковых пушек. И там же неподалёку — капе полка. А если не сворачивать ни к батарее, ни к блиндажу, можно выбраться на просеку, по которой взвод шёл вчера. Там должна быть и санрота.

Снова беспощадная рука хватает и давит его лёгкое. Беклемишев ест снег и стонет. Зря он смотрел, куда влепили ему осколки. Если не смотреть, не знать - было бы легче. А сейчас он знает: справа между рёбрами две махонькие дырочки. В них-то и поступает воздух и сжимает его лёгкое. Кровь оттуда чуть сочится, а внутри её полно, это факт.

Гулкий удар и треск падающего дерева отвлекает мысли Беклемишева. Удары и треск звучат непрерывно, сыплются ветки и снег, и это заставляет его подняться. Прижимая руку к правой половине груди, он шатается, делает неверные шаги, но идёт - скорее, скорее отсюда, иначе его здесь добьют эти чёрные головастые туши реактивных снарядов.

Так, подгоняемый разрывами, он одолевает пространство и, уже войдя в чащу, падает на сугроб. Перед его глазами - три красные полосы. Это - кабели связи. Он их видел еще вчера. По этим красным жилкам можно добраться до капе полка.

Беклемишев опять хватает снег воспалённым пересохшим ртом. Удивительно, как мучает жажда! Вокруг сугробы, холодище, а ему жарко, он просто изнемогает от жажды!

Вчера можно было пить сколько угодно. И не простую воду, а чай - крепкий, обжигающий, с сахаром. Чай в термосах принёс старшина. Он высыпал из плащ-палатки буханки хлеба, консервы, осьмушки махорки, куски пиленого сахара и рядом с термосом поставил другой, поменьше - с водкой.

Он принёс на целую роту. А их оставалось пятнадцать человек. Старшина горестно снял свою заячью ушанку и качал непокрытой, сивой от седины или инея головой. Можно было подумать, что он пьян, но Беклемишев знал, что старшина да две девчушки-санитарки - единственные в батальоне, не бравшие в рот водку.

Где-то теперь старшина и девчата? Лежат, видимо, в сугробах, на красном ледку.

Ту водку Беклемишев вылил в снег, предварительно наполнив две фляжки. Несмотря на ворчанье Недругайло и сокрушённые возгласы остальных, он вылил это добро, потому что знал: хватят лишнего - пиши пропало. Водка в момент уложит на мягкую снежную постель, одурманит - и нету солдата.

Вот по паре глотков - в самый раз. Это Беклемишев знал по себе.

Как хочется пить! Пить просил и взводный сквозь бред, сквозь бессознанье.

Лес грохотал. В сумятице звуков различались резкие отрывистые удары. Беклемишев даже удивился - стреляют танки. Значит, наши ещё дерутся. А он-то думал...

И опять поднялся - сначала на колени, потом с трудом выпрямился и зашагал, мотаясь из стороны в сторону, обходя чёрные воронки и дымящиеся обломки автомашин и повозок, неподвижные тела прошитых пулями и осколками бойцов.

Он свернул на неширокую тропку, змеившуюся между молоденьких, ярко-зелёных ёлочек. Он её помнил, она вела к большому, ладно сработанному немецкими саперами блиндажу. Теперь в ней размещался командный пункт полка. Однако горло вновь перехватило удушьем, и глазах закружились, замелькали чёрные и красные круги. Чувствуя, что сознание уходит, а тело становится невыносимо тяжелым, сержант почти рухнул на блестящий загорбок сугроба, и ему тотчас же показалось, что кто-то открыл жаркую топку, и оттуда снопом брызнули раскалённые, обжигающие искры.

Сквозь синеватую пелену, заволакивающую глаза, он видел, как из облитых глазурью инея мелкорослых кустов вышел немец. Высокий, в белом комбинезоне и белой каске, он вскинул автомат, и над снегом вновь горячей струёй полоснул сноп красных искр. Потом немец опустил автомат, прислушался к чему-то и медленно зашагал по тропинке.

Беклемишев, преодолевая дурноту, рвал здоровой рукой карман. Там лежал трофейный парабеллум. Он уже не думал, на боевом взводе пистолет или на предохранителе, он забыл, что одной рукой уже не оттянет кожух, чтобы дослать патрон. Он видел вблизи врага, одного из тех, кто рыскал сейчас по лесу, разыскивая его, Беклемишева, чтобы вот так, снопом разрывных пуль полоснуть, пропороть, пришить к гудящей земле его ещё живое тело.

Пистолет всё-таки был взведён, и, когда указательный пален Беклемишева дважды нажал на спуск, немец, словно услышав окрик, круто повернулся, глаза его с недоумением скользнули по размахивающим лапами соснам, лицо вдруг побелело, и он опрокинулся навзничь, выпустив из рук автомат.

Беклемишев уронил парабеллум в сугроб, хватнул губами снег и на локтях пополз к немцу. Он не сознавал, зачем это делает. Что-то властно приказывало ему - и он подчинялся этому приказу, превозмогая боль и удушье.

Когда он подполз, силы иссякли. Беклемишев даже закрыл глаза, но тотчас же пришел в себя.

Немец смотрел на Беклемишева. Он был жив, его здоровое, тренированное тело сопротивлялось тому, что сделала пуля, пущенная Беклемишевым.

Глаза фашиста встретились с взглядом сержанта.

И тогда его руки забегали по поясу. Это движение насторожило Беклемишева. Он понял, что искали руки врага. Широкий и короткий нож висел на поясе немца рядом с флягой, обёрнутой фетровым чехлом.

Сержант вскинулся в тот момент, когда рука немца, затянутая шерстяной перчаткой, уже нащупала рукоятку ножа.

Через несколько минут Беклемишев поднялся и, цепляясь за ветки и стволы сосенок и елей, двинулся, забыв оглянуться на того, кто лежал позади, выставив острый подбородок к небу.

Оступаясь и падая, с трудом поднимаясь на ноги, сержант шёл и остановился лишь тогда, когда увидел чёрный зев входа в блиндаж. Кто-то метнулся к нему, подхватил под локоть и, поддерживая, повёл по ступеням.

В блиндаже стоял полусумрак, и Беклемишеву за минуту показалось, что он ослеп. Однако постепенно он стал различать фигуры людей, потом лица и взгляды, обращённые на него. В низеньком офицере, одетом в распахнутый щегольский белый полушубок, сержант узнал начальника разведки полка Нефёдова. Вместе с ним здесь были несколько бойцов, телефонисты и широколицая полная девушка - санинструктор, та самая, что подхватила его и помогла сержанту спуститься в блиндаж.

Нефёдов поднял «летучую мышь» над столом и пристально посмотрел на Беклемишева.

- Откуда? - коротко бросил он сержанту. – Что там? Где немцы?

Когда Нефёдов умолк, Беклемишев, запинаясь и задыхаясь, коротко рассказал обо всем, что произошло на рассвете и чему он был свидетелем всего несколько минут назад.

- Нефёдов только сверкнул белками, услышав о немце, встреченном Беклемишевым.

- Ясно! Все за мной!. Телефонисты, бросайте к чёртовой бабушке свои игрушки! Сестрёнка, не отставай! - Нахлобучив лохматую шапку, рванув из кобуры пистолет, Нефёдов решительно направился к выходу. Уже из двери он повелительно крикнул. - Бегом!

Сержант, опёршийся спиной о стену, съехал вниз, равнодушно глядя на уходивших. И только скрылся последний, он вздрогнул, поняв, что его забыли. От этой мысли он застонал и попытался встать. Это ему удалось. С трудом он добрался к столу, освещённому чадившим фонарём. Глаза его скользили по брошенным бумагам, патронам, каскам, сваленным грудой в углу, разбитой рации - всему, что оказалось вдруг никому не нужным.

Потом он поднял глаза на толстый столб, подпиравший перекрытие, и удовлетворённо качнул головой. Он увидел висящий на гвозде автомат.

И в эту минуту по порожкам кто-то застучал сапогами. Сержант вздрогнул, сорвал автомат и тотчас опустил его - в двери стояла широколицая девушка-санинструктор.

- Давай перевяжу! - Девушка подхватила сильной рукой сержанта и подвела его к нарам. Разорвав крепкими зубами санпакет, она туго перевязала раненую руку и бегло осмотрела две махонькие дырочки на груди сержанта.

- Сейчас тебе будет легче, - сказала она. - Наложу повязку, и воздух не будет давить на лёгкое.

Сержант чувствовал прикосновение её горячих рук, смотрел на розовое, с чуть видной россыпью веснушек девичье лицо, на веки, опушенные длинными ресницами, и с сожалением подумал, что зря не отправил в тыл своих девчат. Обошлись бы и без них, всё равно раненых почти не было, одни убитые.

Девушка быстрыми движениями стянула грудь Беклемишева бинтами, опустила поясной ремень, и, перекидывая через плечо свою сумку, сказала:

- Пошли!

Сержант несколько раз вздохнул. Конечно, было ещё больно, но железная рука, стискивавшая грудь, ослабела. Стало легче, и он более твёрдыми шагами следовал за санинструктором.

Наверху так же ослепительно ярко светило солнце, бухали пушки, и где-то лязгали танковые гусеницы.

- Сержант, ты иди. Вот по этой тропке выйдешь на дорогу и иди прямо, не сворачивай. Там должна быть санрота. А я за капитаном Нефёдовым. Шагай, да осторожнее, не нарвись на фрицев. - Девушка почему-то виновато улыбнулась, потом посуровела и так же, как Нефёдов, вытащила пистолет и бегом побежала по частой цепочке следов, исчезающих между деревьями.

И опять сержант остался один. Поправив съехавшую на затылок шапку, он поддернул ремень автомата и побрёл, увязая в снежных намётах.

Он не знал, сколько прошло минут или часов с того мгновения, когда оставил блиндаж. Хотя дышать стало легче, и раненая рука начала слушаться, усталость всё чаще и чаще вызывала дурноту. Он старался идти вдоль дороги, петляя между еловых зарослей и чащи кустарников. На дорогу он не выходил - кто знает, сколько немцев могут встретить его автоматными очередями. Нет, уж лучше не рисковать. Как-нибудь добраться до восточной опушки, там – санрота. О санроте он думал как о глубоком тыле, где уже ничего не страшно, где сразу кончатся и этот страшный день, и этот хмурый, полный опасности и тревоги лес. Он сначала будет отдыхать на брезентовой койке-носилках, потом его отправят в медсанбат, где над ним будут хлопотать ласковые женщины в белом, а затем, после перевязки, его увезут в госпиталь, может быть, в Москву, а если подфартит - то и в родной город.

Слабость всё-таки свалила его. Несколько минут он лежал без движения, медленно забываясь. И очнулся от того, что начал засыпать. Он знал, что это значит. Он отчаянно боролся с собой. Это было труднее, чем там, с немцем, на тропке, ведущей к блиндажу.

Он всё-таки заставил себя подняться, и, поняв, что идти по глубокому снегу уже не сможет, выбрался на дорогу. Она оказалась пустынной, хотя совсем недавно здесь прошли танки - следы гусениц глубоко впечатались в снег.

- Сержант! Беклемишев! - неожиданно окликнул его знакомый голос. - Погоди!

Беклемишев остановился. Ветки придорожных кустов закачались, и на дорогу вышел, ковыляя, Недругайло. Подмышкой у него был приклад винтовки. Недругайло опирался на неё, как на костыль.

- Живой, значит, - Недругайло не то сделал гримасу, не то улыбнулся. - В санчасть? Давай вместе, вдвоём-то сподручней. Три ноги, да три руки на двоих - жить можно.

Они обнялись и, опираясь друг на друга, побрели дальше. И чем дальше они шли, тем светлее становился лес. Но не от того, что приближалась опушка. По лесу прошел ураган. Снег казался серым, между расхлёстанными высокими пнями чернели ранами глубокие воронки. Место показалось настолько зловещим, что они ускорили шаг, насколько это позволяли их силы.

- Насыпали, гады. Эх, как всё перемолотили! - Недругайло морщился, поглядывая но сторонам. - Беда!

Они вышли на заснеженную полянку и остановились. Беклемишев узнал это место. Здесь стояла батарея. Да, вот она. Только это - уже не батарея. Исковерканные орудия, разбросанные снаряды и гильзы, серые шинели мёртвых артиллеристов, чёрный, сгоревший танк, уткнувшийся хоботом ствола в окопный бруствер - всё свидетельствовало о жестокой схватке.

Молча стояли Беклемишев и Недругайло, глядя на погибшую батарею. Они не обратили внимания даже на недалёкую дробь автоматных выстрелов. Их внимание приковало другое.

Из узкой, прикрытой сверху еловым лапником щели, показалась голова и плечи человека. Лицо его с короткой бородой было окровавлено. Воспаленные глаза светились лихорадочным блеском. Человек высунулся из щели и хриплым, сорванным голосом сказал:

- Где фрицы, бога мать?! Где? - И, сплюнул, вытер рот рукой, и которой был зажат пистолет. - Не знаете? Бежите от падали? Эх, вы, сволочи!

Потом, приглядевшись, он что-то сообразил и уже спокойнее произнес:

- А, битый битого везёт. Валяйте, ребята. Мне-то уже не уйти. Сгорел комбат-три. Ну, да я их встречу, ребята! У меня ещё одно орудие работает! Вот оно! - он потряс пистолетом. - Пять пуль по фрицам, одну в себя.

Комбат хрипло выругался:

- Слышите? Они идут. Торопитесь! И передайте там: батарея Уфимцева продолжает бой! Прощайте, славяне!

Где-то неподалёку глухо ударила автоматная очередь, и Недругайло вздрогнул. Беклемишев снял шапку и махнул опустившемуся в щель Уфимцеву.

- Прощай, комбат! Прости нас, коли так.

И опять они заковыляли по дороге, подгоняемые автоматной трескотнёй и стремлением вырваться этого гудящего леса.

Беклемишев шёл, а перед его глазами стояло лицо комбата Уфимцева. Чувство неосознанной вины угнетало сержанта. А, может, и прав этот раненый комбат, назвав их сволочами? Ведь они бегут, форменным образом бегут, спасаются, оставив где-то своих товарищей, ещё дерущихся и таких же, может быть, искалеченных, как этот незнакомый Уфимцев.

- Иди! - Беклемишев остановился. - Иди, Недругайло. Ты дойдёшь. Мне не одолеть и полкилометра. Задохнусь.

Покрытые сосульками усы Недругайло дрогнули.

- Ты чего, сержант? Чего ты, а? Ну, давай присядем, передохнём. Ведь осталось-то с километр, не больше, чудак ты человек! Вот посидим и дальше двинем, а? - Недругайло говорил просительным голосом. - Я же тебе помогу.

Беклемишев опустился на- снег и слабо усмехнулся.

- Где уж помогать. Впору самому докостылять. Иди, иди. Ежели у комбата орудие, то у меня, брат, целый дивизион! - Он похлопал по автомату. - Семьдесят по фрицам, одну - для себя.

- Да ты что, наконец? Тот комбат уже спятил! А ты ведь в своём уме, сержант! - Недругайло выругался. - Ну, что ты сделаешь, какой ты к бису вояка? Чи с переляку, чи шо? - От волнения он заговорил по-украински. - Тикаемо, бо через пять хвылии зараз нимець буде! Ось, бачишь?

Они подняли головы. Там, где была батарея, кто-то закричал, и вслед за этим раздались негромкие выстрелы.

- Раз. Два. Три. - считал Беклемишев. - Слышишь, комбат воюет!

На батарее затрещали автоматные очереди

- Кончился комбат, - тихо произнес Недругайло и, опёршись на винтовку, поднялся. - Ну, не поминай лихом. Прощай, сержант. Дуже помирать не хочется.

Он поспешно заковылял прочь, не оглядываясь на Беклемишева. А сержант лёг, врылся кое-как в сугроб и положил перед собой автомат со взведенным затвором.

Он смотрел на дорогу, блестящую, сверкающую, словно она была полосой отшлифованной стали, и щурился. Дальние деревья вдруг начали расплываться, он протёр глаза, но очертания сосенок и елей оставались размытыми.

«Солнце, будь оно неладно, - подумал Беклемишев. - Этак ещё куриной слепотой заболеешь. Ослепнешь, куда тогда?» Он прикрыл глаза, давая им отдых, а когда вновь открыл, увидел впереди, в просветах между стволами, движение. - Они! - Беклемишев прижал автоматный приклад к плечу и сделал две короткие очереди.

В глазах рябило, казалось, что перед ними переливалась радужная жидкость. Напрягая зрение, он всматривался в сизый дымок, заволакивавший чащу, и ещё раз нажал на спуск. Теперь его беспокоило одно - не ослепнуть, покуда в диске есть патроны. Он знал, что уйти, как Недругайло, не сможет – не было ни сил, ни желания. Перед его мысленным взглядом стоял комбат Уфимцев - с лихорадочно сверкающими глазами, всклокоченной бородой и пистолетом в руке. Сержант представил комбата так явственно, что даже услышал его голос:

- Бежишь, сволочь?!

Сержант забормотал, словно отвечая этому удивительному человеку:

- Разуй глаза, комбат! Видишь - вот он, автомат? Беклемишев не сдвинется, будь уверен. Беклемишев не подведёт, комбат!

Сержант отвечал своей совести, а не комбату, который в это время лежал ничком в узкой щели, простроченный автоматами в упор. Сержант терял сознание, и бред, и явь причудливо переплелись в его мозгу.

Еще раз его палец нажал на спуск, повинуясь слабому проблеску сознания. Услышав, верней, ощутив привычную дрожь автомата, сержант вздохнул и провалился и непроглядную темень.

Он пришел в себя от странного ощущения. Казалось, что он плыл в плоскодонке. Вверху голубело небо, а он мерно покачивался на волнах - как в детстве на узкой и медленной Снежеди.

Он скосил глаза и ахнул. Дрожь пробежала по его телу, когда он узнал в идущих рядом фигурах тех, кто на рассвете расстреливал его взвод.

«Немцы! В плену!» Сержант зажмурился и вдруг рывком перекинулся через борт плоскодонки.

- Держи, ребята! - Кто-то успел схватить его за воротник. - Бредит!

И только эти слова отрезвили Беклемишева. Теперь он увидел и других в таких же серых шинелях и шапках и зелёными крашеными звёздами и тяжёлыми автоматами ППШ.

- Товарищи… товарищи, - выдохнул из себя сержант, пытаясь что-то произнести не повинующимся языком.

А тот же голос продолжал:

- Вы, фрицы! Поаккуратней волокушу тащите. Не то в расход пущу как пить дать! Еськов, переведи!

Беклемишев мучительно пытался припомнить, что же произошло. Но откуда он мог знать, видеть то, что произошло там, у дороги, когда он лежал в сугробе без сознания. Он не видел, как после его очередей из чащи вынырнула группа солдат и рассыпалась жиденькой пеночкой на придорожных сугробах. Не видел он и того, как вышедшие к дороге немцы, попав под частый огонь залёгших, схлынули назад, как на гул перестрелки со всех сторон по двое, по трое потянулись бойцы, рассеянные по лесу, как появился офицер в щегольском полушубке с оторванной полой - Нефёдов, он поднял солдат и стремительной атакой отбросил немецких автоматчиков от дороги. И, конечно же, Беклемишев и думать не мог, что воедино собрались остатки батальона и заняли рубеж – тот самый, где расстался он с Недругайло.

Часом позже сюда подошёл свежий полк, развернулся, и уже немцы рассыпались по лесу, стремясь уйти из клещей, которыми сжали их подоспевшие батальоны.

Никто об этом не сказал сержанту. Да и не до этого ему было – он забылся опять и очнулся в санбате от того, что кто-то вдруг растрепал его рыжеватый чуб и сказал:

- Ну вот мы и встретились, сержант! Узнаёшь?

Он открыл глаза, увидел широколицую улыбающуюся девушку и улыбнулся ответно - одними губами. Он узнал её и, поняв это, вдруг удивился тому, что ещё жив, что долгий и трудный день позади, и что теперь можно лежать, не прислушиваясь и не вглядываясь в заснеженную гулкую чащу тревожного леса.