Людмила Гурченко. Золотые годы

Глава первая До Люси

Сегодня меня вдруг ноги сами понесли к роялю, к моему любимому Блютнеру, который прошел с моей семьей целую жизнь. Он для меня настоящий живой организм. Этот рояль стал подарком папы на их с мамой свадьбу в 1947 году, в Гродно, где они начали совместную жизнь. Папа, Купервейс Тобяш Давыдович, родился в Варшаве в 1922 году, учился музыке, воспитывался в ортодоксальной еврейской семье со всеми ограничениями, обрядами и условностями. Как папа попал в СССР, я расскажу позже. Мама, Михайлова Елена Константиновна, родилась в Москве в 1917 году, окончила музыкальное училище, подала документы в Минскую консерваторию, но… началась война, и она ушла добровольцем на фронт. Служила в военном госпитале культработником и, конечно же, медсестрой. Прошла всю войну. И вот подарок от жениха – рояль, ведь оба они – пианисты! Я много слышал от папы, что рояль служил также столом и кроватью (иногда я, маленький, даже спал под ним), и вообще всю их совместную жизнь я только и слышал от мамы: «Не клади ключи на рояль, не бросай портфель на рояль!» Мама очень любила переставлять мебель в квартире, но, где бы рояль ни оказывался, папа его обнаруживал и снова все аккуратно выкладывал.

Почему я начал с рояля? С этим замечательным инструментом связано мое познание музыки, потому что, когда папа занимался, я спал в люльке под инструментом. В три года я впервые сел за клавиатуру и попробовал извлечь звуки. Рояль переезжал с нами из города в город. Из Гродно мы переехали в Минск, где папа продолжал учиться после двух курсов Варшавской консерватории. Тут я немного забегу вперед, лет этак на 70!

В 2013 году, когда папы не стало, я поехал в Польшу. Мне было необходимо увидеть ту улицу, где папа родился и жил, еврейское кладбище, где захоронены все мои предки, зайти в консерваторию, где папа учился, и, конечно же, увидеть Треблинку, в которой были сожжены 46 человек моих родных по папиной линии, ведь в этом одном из страшных и зверских лагерей смерти было уничтожено 800 000 безвинных людей. На территории лагеря установлено не менее десятка тысяч безымянных обелисков из гранита в память о невинных жертвах. А рвы, где сожжены люди, до сих пор издают запах… Там в землю вкопаны вентиляционные трубы…

Да, я побывал в Варшавской консерватории и, к моему изумлению, нашел подлинники папиных документов: зачетки, заявления от его мамы и даже свидетельство о рождении моего папы. Это невероятно! Потому что немцы от Варшавы ничего не оставили. Сожгли все. А тут такое везение!

Возвращаюсь в конец 40-х годов. В Минске мама работала в музшколе, а папа учился. Несмотря на голод и бедность, они жили весело и дружно.

30 июля 1949 года рождаюсь я. Рождаюсь в страшных маминых муках, около девяти часов мама была в операционной, перенесла клиническую смерть, а в это время на улице гремел гром и беспрестанно лил дождь. Так мне этот день описывала мама. Папу постоянно спрашивали, кого спасать, сына или жену? Я не знаю, что он отвечал, но, слава Богу, спасли обоих.

После окончания консерватории по распределению папу направляют на работу в таджикский город Ленинабад, сейчас Ходжент. Этот период жизни я уже немного помню. Арыки, по которым текла коричневая вода и в которых детишки ловили маленьких змеюшек, глиняный дом из одной комнаты, где жили мы все впятером (еще бабушка), сад, утопающий во фруктовых деревьев, жара и масса всяких насекомых: скорпионы, фаланги, змеи, каракурты, которых мы особенно не боялись. Бывало, куры собирались гурьбой, начинали кудахтать и долбить клювами… «Скорпион доедают», – говорил старый таджик. Местное население любило моих родителей. Папа очень смешно пытался говорить по-таджикски, носил тюбетейку и играл народные мелодии. Кстати, потом он стал работать в народном оркестре Таджикистана! Мама с любовью учила музыке маленьких детей.

Прожив там несколько лет, мы захотели вернуться в цивилизацию. Папа купил квартиру во Львове, куда мы и переехали – конечно, вместе с роялем. Сегодня я с трудом понимаю, как можно было «купить» квартиру в 1954 году? То время я помню очень хорошо. Я сдаю экзамен в музыкальную школу-десятилетку для одаренных детей. Да-да, тогда были и такие! Радость, фантазии, планы на будущее! Как я ждал 1 сентября, собираясь с букетом цветов идти в школу! Но… увы. 31 августа, играя во дворе, я упал с дерева и тяжело сломал руку! Первое сентября прошло без меня. К середине октября рука срослась, и я пошел в школу, где проучился три года. И до сих пор помню фамилии всех учеников нашего класса по алфавиту!

Папа всегда хотел большую семью и много детей. Мечтал о дочери. 5 апреля 1959 года рождается моя родная сестра – Диночка, папа назвал ее в честь своей матери. Радости не было предела! Счастье! Но ей не суждено было прожить и года.

В нашей семье поселилось горе. Мама непрерывно плакала, а папа часто молча смотрел из окна квартиры. Я не понимал, куда он смотрит. А смотрел он на кладбище, на могилку Диночки, которая была видна из окон нашей комнаты.

В то лето я был в пионерском лагере. Вдруг приезжает папа, отводит меня в сторону и, опустив глаза, спрашивает: «Ты смелый пионер?» «Да!» – говорю я. «У нас больше нет Диночки…» Он взял меня за руку и сказал: «Мы едем домой!» Это было первое потрясение в моей жизни. Больше я уже никогда не бывал в пионерских лагерях.

Трагическое состояние мамы стало пугать папу, и он решил уехать из Львова. Он нашел объявление в газете «Советская культура» о приглашении педагогов с предоставлением квартиры – мы уехали в Петрозаводск, в Карелию, конечно, вместе с роялем. Правда, первое время мы жили в двух классах музыкальной школы, а потом получили хорошую квартиру. Жизнь стала налаживаться. Правда, уже в Петрозаводске я часто видел тихо плачущую маму и утешающего ее папу. А иногда и стоящего у окна папу с закрытыми глазами.

Родителей все уважали, мы обросли хорошей, веселой компанией. Меня приняли в музучилище на год раньше, как способного ученика. Надо сказать, что это было, наверное, самое безмятежное, доброе и веселое время нашей жизни. Родители работали, я учился, почти каждое лето мы отдыхали у моря по два месяца, ведь у педагогов большой отпуск. Люди в Петрозаводске добрые, город очень чистый, аккуратный, карельская природа потрясающая… – и вдруг!

Папу вызывают в органы. Тут я опять вернусь в прошлое. У моей мамы отца арестовали в 1937 году. Он умер в лагере, а его дочь, моя будущая мамочка, ночами играла в кинотеатре, чтобы заработать деньги на посылки в лагерь. Его уже три года как не было на свете. Поэтому одно упоминание о КГБ могло довести ее до обморока. Дома началась паника. Оказалось, что вызывали папу с целью сообщать в органы о поведении людей в компаниях, на различных мероприятиях, о политических умонастроениях деятелей искусства, короче – «СТУЧАТЬ»!

Папа был очень честным и бескомпромиссным человеком! И когда, по приезде в Петрозаводск его попросили заполнить анкету, он честно написал, какими иностранными языками владеет: польским, немецким, французским, идишем и ивритом со словарем. Конечно, для этой организации он был просто находкой.

Но папа наотрез отказался. Тут же у него начались проблемы, и наша безмятежная жизнь стала рушиться. Тогда один мудрый человек сказал: «Уезжайте! И подальше!» Подальше? Куда? Ведь только что к нам в Петрозаводск переехала бабушка, вся семья в сборе, получили новую большую квартиру. У родителей были прекрасные перспективы на работе, я учился музыке!.. Опять объявления в газете «Советская культура». Родители смотрят вакансии в других городах. Пришлось делать обмен Петрозаводска на Ереван.

Снова с нами едет рояль. В Ереване у нас трехкомнатная квартира с видом на Арарат, у родителей хорошая работа, я продолжаю учебу, но… никто, ни один человек не говорит по-русски! Опять новые люди, новые друзья, учеба и знакомство с армянской культурой, с языком. Скоро я почти в совершенстве стал говорить и писать на армянском языке. Надо сказать, что жизнь в Ереване я вспоминаю с любовью. Может быть, потому, что это было время юношества – с 14 до 17. Первая любовь, первая рюмка армянского коньяка, первая сигарета. И, наконец, первый диплом. Теперь я пианист, педагог, концертмейстер! Слово-то какое красивое! Подаю документы в Ереванскую консерваторию. И родители недолго думая решают уезжать. В Москву! Опять рояль с нами. Но теперь это уже и мой рояль. Я играл и учился на нашем Блютнере. С ним я сдал госэкзамен. Снова его, бедного, нужно везти в контейнере!

В Москву тогда было не так-то просто переехать. Для этого надо было получить в Моссовете разрешение на прописку. Тут была задействована моя бабушка, Михайлова-Ценина Наталия Ивановна, родившаяся в 1882 году. Совсем недавно, после ухода из жизни моего папы, я нашел конверт со старинными документами моей бабушки. Это свидетельство о рождении, свидетельства о ее квалификации и много других. Там же была старинная фотография с подписью «Руднев» (бабушкина девичья фамилия была Руднева). Руднев был командир крейсера «ВАРЯГ». Помню, как бабушка брала в руки эту фотографию и говорила, что это ее дед. Она работала в больницах сестрой милосердия. Однажды, во время пожара в детском доме, она вынесла из горящего здания около 40 детей. Ее чествовали как Героя Труда, а диплом ей вручал Луначарский. Но это с ее слов. Мы собрали документы вместе с этим удостоверением Героя Труда и отправили в Москву Председателю Совета Министров СССР Косыгину. Положительный ответ пришел через месяц. УРА!!! Мы опять переезжаем. В Москву! С роялем! Опять контейнер. Обмен квартиры. Но теперь за трешку с видом на Арарат дают смежную хрущевку-двушку в Люблино.

Вот мы в Москве. Конечно, привыкали очень тяжело. Все не так, люди другие, совсем нет знакомых. Нет мебели. Но зато Москва, хотя и Люблино.

Меня направили по распределению в музыкальную школу педагогом. А мне всего 17 лет, и в голове ветер. В школе было вечернее отделение. Там учились взрослые ученики. Как ни странно, они мне были ближе и, как мне казалось, я им тоже. Был у меня ученик, который работал в ЦК КПСС. Он очень любил джаз – вот такой парадокс! И мы с ним играли блюзы, соул, джазовые этюды Оскара Питерсона! После урока он садился в черную «Волгу» с мигалкой и уезжал на работу. Звали его Слава. Впоследствии он очень много помогал нам. Пока существовал ЦК КПСС.

Началась другая жизнь. Другая жизнь с музыкой, с другой музыкой. С джазом. Началось познание американской музыки. Я день и ночь слушал ее, изучал все жанры. Включал магнитофон и параллельно его звучанию начинал играть ту музыку, которую слышал. Я хрипло пел, аккомпанируя себе, одновременно со всеми джазовыми звездами – Рэем Чарльзом, Эллой Фицджеральд, Элвисом Пресли. Слушал я также оркестры Дюка Эллингтона, Куинси Джонса, бразильскую музыку; научился играть на саксофоне, записался пианистом в самодеятельный джаз-оркестр при Дворце культуры, который сыграл очень большую роль в моем становлении как эстрадно-джазового пианиста. В музшколе я проработал два года. За это время изучил испанский язык, поступил на подготовительные курсы в Институт культуры. И вдруг повестка о призыве в армию! Что тут началось! Мама рыдает день и ночь! Сетует, что у нее сын, а она всю жизнь хотела дочь, потому что сына должны забрать в армию! Она уже с моего рождения боялась, что меня заберут, а армия – это ужас! Папа теперь должен был искать знакомых, чтобы я не пошел в армию или «случайно» попал служить в Москву… Папа, конечно же, нашел знакомых, которые пообещали ему, что я буду служить в Москве и в выходные ночевать дома.

Я ушел в армию. Обещания знакомых не сбылись, я попал в танковые войска. В славный город Владимир. В учебное подразделение. Выучили меня на механика-водителя танка. Еще одна специальность! Сказали, что после армии танкистов с удовольствием берут в трактористы. Какая перспектива!

Каждый день в 6 утра, после 10-километрового пробега, проводилась зарядка, потом бегом на завтрак – и сразу на занятия. Матчасть танка, мотор, устройства разного рода и многое мне, воину с музыкальным образованием, понять было почти невозможно. Но я должен был понять, выучить и сдать экзамен. В первые 2–3 месяца ни один из начальников, командовавших нами, ни разу не произнес правильно мою фамилию. Особенно отличился старшина роты, который в первую же вечернюю поверку, долго тужась и вглядываясь в список, вдруг выкрикнул: «Керогазов!» У меня и в мыслях не было, что это обращение ко мне. Я молча стою, вытянувшись. Еще раз: «Керогазов!» – уже более командно. Тут меня тихо толкает рядом стоящий солдат: «А может, это ты?» Оказалось, точно я. Позже все привыкли к неверному произнесению, да и я привык.

Было тяжело и сложно. Но было единство. Никто никогда меня не унижал, не заставлял ходить, скажем, на четвереньках и лаять, никто не обзывал меня по национальному признаку, не было слова «дедовщина». Мне, конечно, могут возразить те, кто служил в других частях, где были другие начальники, где царили жестокость и унижения. Но у нас этого не было. Была служба и учеба. И я рад, что попал в армию. Там становишься настоящим мужчиной.

Через 9 месяцев после учебки меня забрал к себе начальник военного оркестра полка дирижер капитан Светличный.

Мне открылась другая музыка – военная. Я никогда не предполагал, что так полюблю ее. Иногда мне приходилось играть на тромбоне и саксофоне или на большом барабане. Но главным моим духовым инструментом была огромная туба! Я знал все марши и мог повторить их на фортепиано. Очень любил строевые смотры, праздники… Наш оркестр 1 Мая, 7 Ноября, 9 Мая всегда был на главной площади славного города Владимира, около знаменитого Успенского собора. Как же это было красиво! Медь военного оркестра блестит на солнце, чеканя шаг, идут солдаты и офицеры и впереди – военный дирижер в парадной форме!

Вечерами я играл, уже на рояле, в Доме офицеров на танцах, в Доме культуры Владимирского тракторного завода, участвовал в самодеятельности.

Но это все-таки была армия, со своей дисциплиной, тревогами, зимними строевыми смотрами, когда солдаты маршируют в лютый мороз и от них идет пар, а ты стоишь часами на плацу и дуешь, мундштук примерзает к губам и ты не чувствуешь ног, в глазах мелькают мошки…

Тем не менее я благодарен судьбе, что служил в Советской армии.

Забегу намного вперед и расскажу одну смешную историю.

В 1990 году мы с Люсей были на гастролях в Израиле (далее я расскажу подробнее об этих незабываемых гастролях), и в большом супермаркете (Люся очень любила за границей ходить по торговым центрам) она вдруг увидела магазин оптики. А у меня с рождения правый глаз видит всего на 30 %. Люся часто, ехидно улыбаясь, говорила, что я «косил» от армии. Меня это ужасно злило. Фотографии в форме, в танке или в оркестре ее не волновали. И даже наличие у меня военного билета с номером воинской части ее не убеждало. Позже в своей книге, когда мы уже разошлись, она написала, что я «косил» от армии. Так вот, в этом израильском магазине стоял огромный аппарат для проверки зрения. Я решил проверить зрение и с большим удовольствием показать ей результат. «Иди проверяй» – с усмешкой сказала Люся.

Очень вежливый доктор выдает результат: левый глаз – 100 %, правый – 30 %! Я с лицом победителя несу ей этот бланк: «Вот, смотри!» Она, равнодушно посмотрев на листок, выдавила: «Прибор неисправен, косил, косил».

Годы службы пролетели незаметно, и вот – снова «гражданка». В Советском Союзе, чтобы поступить в «элитные», как сейчас называют ВУЗы, требовалась рекомендация. Такие рекомендации давали и в армии. Меня, как уже известного человека в полку, вызвали в политотдел и предложили рекомендацию.

– Куда бы вы хотели поступать? – спросил меня начальник политотдела.

– В консерваторию, конечно, – уверенно ответил я.

– Туда нет, – ответил начальник. – Есть УДН, МГУ, МГИМО…

– Ну, давайте в МГИМО, – ответил я.

Правда, эта рекомендация ничего не давала, кроме разрешения на сдачу экзаменов. Я, довольный и гордый, получил рекомендацию и уехал домой.

Родители встретили меня спокойно, без накрытых столов, слез радости, потому что последние месяцы я довольно часто приезжал домой. Папа, разбуженный, даже иногда бурчал, когда часа в два ночи приезжал сынок домой. Офицеры посылали меня в Москву за вкусной едой. Ехать было всего три часа. Через двое суток я возвращался с колбасами, конфетами и прочими деликатесами.

Увидев рекомендацию, больше всех обрадовалась мама. Ей очень хотелось, чтобы ее сын стал дипломатом, а она попала бы в «светское общество» и обязательно поехала бы в Париж, восторженно фантазируя на тему: «Мой сын посол!». Но мне не суждено было стать дипломатом. Сдав все экзамены (причем обязательно в военной форме) и набрав достаточное количество баллов, я, довольный, приехал искать свою красивую фамилию в списках принятых в институт. Оценки у меня были хорошие, даже за испанский получил 5 баллов. Испанский язык я стал учить в армии. Купил учебники и вечерами занимался. Уж очень мне нравился этот красивый язык. И теперь я стоял у доски объявлений о принятых в институт и долго искал свою фамилию. Но почему-то не нашел. Дали мне на выходе из института бумажку: «Не прошел по конкурсу». И все. Позже надо мной подтрунивали: «С твоей фамилией только в мясо-молочный институт могут взять, но еще и подумают!»

Я, со своей неповторимой фамилией, опять вернулся в свою музыкальную школу, ВШОМО (Вечернюю школу общего музыкального образования) № 43 Бауманского р-на г. Москвы. Приняли меня радостно, и началась работа. Но я уже был не 17-летним мальчиком, а мужчиной, прошедшим армию. И этим гордился. Я опять пришел в тот Дворец культуры имени Третьего Интернационала в Люблино, в тот же оркестр, где началось мое становление как эстрадного музыканта.

Однажды мы с родителями были у их друга, замечательного артиста, куплетиста, юмориста (таких уже больше нет и не будет) Михаила Гринвальда. У него дома, жил он рядом с Театром оперетты, на Пушкинской улице, всегда собиралась веселая еврейская компания. Они пели, играли, сочиняли стихи, куплеты, в тот день как раз был какой то еврейский праздник, по-моему, Пурим. Стол был накрыт еврейскими сладостями, сладким вином… Сам Гринвальд пригласил меня к роялю.

«Поиграй с нами!» – сказал он мне. Я сел, начал играть… и понеслось. То песни, то куплеты, то его дочь пела, а она работала в еврейском театре… Праздник удался.

А назавтра раздался звонок.

– Это Гринвальд. Костик, ты не хочешь поступить в Московскую эстраду, в Москонцерт?

Не дожидаясь моего ответа, продолжил:

– У меня друзья – руководители Московского диксиленда. Им нужен пианист. Завтра приезжай на Летниковскую улицу. Там прослушивание.

– Хорошо, – произнес я, еще не понимая, что произошло. Я? В Московскую эстраду? В Московский диксиленд?

И я поехал! Почему-то у меня не было волнения. Впервые, выходя на сцену перед художественным советом, я не растерялся, сев за рояль, услышал слова: «Фа-мажор, по блюзу. Поехали». И заиграли. После блюза и еще нескольких джазовых экспромтов меня отпустили, а потом руководитель творческой мастерской эстрадных инструменталистов Григорий Наумович Фасман, посовещавшись с коллегами, поздравил меня с принятием на работу в Москонцерт и пожал мне руку. Теперь я артист! Именно так все началось и продолжается до сих пор. Только в отличие от того дня сегодня я выхожу на сцену с волнением, считая пульс.

С того момента моя жизнь совершенно изменилась: репетиции, гастроли. Мы объездили весь Советский Союз. Однажды в одной компании мне понравилась девушка. Мы стали встречаться. Она училась в инязе на переводческом факультете. В те времена нравственность в нашей стране была на высоком уровне, и, чтобы «полноценно» встречаться, надо было полноценно жениться. Что мы и сделали 31 декабря 1971 года. Родители мои были не очень рады этому браку. Особенно мама. Потому что родители Тани (так звали мою первую жену) работали в тех самых органах, от упоминания которых моя мама могла упасть в обморок.

Свадьба состоялась в хрущевке, у нас дома. Гостей было немного. Конечно же, не обошлось без конфликтов. Мама сцепилась с Таниным папой… и мы с Таней ушли ночевать к соседям (хорошая первая брачная ночь). Сначала мы пожили в Люблино с родителями в хрущевке. Спали на полу. Папа, идя в ванную, перешагивал через нас и долго умывался, принимал душ и, распевая какую-нибудь модную песенку, с удовольствием вытирался. В это время мы, мечтая попасть в туалет (в хрущевках были совмещенные санузлы), согнувшись и держась за животы, ждали последнего куплета папиной песни. Потом, опять перешагнув через нас, папа шел в кухню завтракать, где, звеня посудой, накрывал на стол. Потом вставала мама. И все повторялось. Через два месяца мы переехали в квартиру к Тане, у которой была однокомнатная квартира с большой кладовкой, где мы спали. Еще была глухая бабушка и кот, который, прячась за приоткрытой дверью, когтями рвал нам, чужакам, ноги. Через месяц мы сняли квартиру и переехали в Кузьминки. Я опять стал много ездить по гастролям, а Таня училась. Отношения стали затухать. Таня начала чаще уезжать к своим родителям, я – к своим.