Людвисар. Игры вельмож

Глава І

К счастью, было прохладно и даже собиралась гроза… Если пойдет дождь, то зрелище состоится под укрытием. Интересно, бургомистра не стошнит ли. Вряд ли ему захочется мокнуть под дождем, поэтому он прикажет поставить свое кресло на помост…

Действительно, дождь не предвидели, а впрочем, предвидь, не предвидь — все равно эта проклятущая львовская погода сделает по-своему.

Люд уже собирается, толпился. Мещане падки на такое зрелище. Конечно, уверены, что сегодня тут кому-то снимут голову. Может, и снимут… Да нет, пожалуй, достаточно будет с того бедолаги и распоротого живота. И вообще, не пора нынче для таких зрелищ. Жарко. Впрочем, понимают это во Львове разве что мясники.

— Панове, будьте добры, смените воду в гробу! — оторвавшись от размышлений, воскликнул человек, стоявший у окна, — вода должна быть студеной…

Крикнул он это в соседнюю комнату, и трое студентов бросились выполнять его приказ: один метнулся в погреб, где был колодец, двое других принялись за гроб. Через миг все было сделано, и человек продолжил наблюдение за площадью, поглаживая длинными крепкими пальцами аккуратно подстриженную бороду.

Среди всех последователей Гиппократа и Парацельса Доминик Гепнер отличался прежде всего чистоплотностью. Его чистый и свежий костюм совсем не выдавал в нем мастера ремесла, что в то время было созвучно шарлатанству и не находило признательности ни среди дворян, ни среди простого люда. И первые, и вторые склонны были больше верить заклинаниям ворожей и молитвам святых отцов, чем медицине и лекарям. И все же Гепнер имел своих пациентов, благодаря которым смог даже позволить себе львовское подданство.

Многих удивляла причина успеха некогда простого флорентийского студента, что прибыл во Львов, прислуживая какому-то купцу. И только некоторые обращали внимание на то, что больная пани или панянка не хотела видеть возле своей кровати ни священника, ни ворожею… Они полагались только на мастерство молодого лекаря, что способен был исцелять одним прикосновением к больному. Впоследствии во Львове даже дворянки пользовались его талантом, принося все большее благосостояние Гепнеру.

Перед угрозой эпидемии Доминик выбивался из сил, принимая больных иногда по несколько десятков за день, а то и ночью. Ибо, как известно, болезнь больше всего посещает человеческое тело именно в темное время суток. Однако эпидемия все надвигалась, а денег у молодого лекаря уже было достаточно, поэтому он вскоре сузил круг своих пациенток. Да, надо о собственном здоровье позаботиться. Ему хотелось заняться, наконец, настоящей медициной.

В городе его стали видеть нечасто, что в свою очередь дало пищу слухам. Поговаривали, будто Гепнер овладел в Италии искусством превращать железо в золото. А кто-то утверждал, что он воскрешает мертвецов и занимается всяческим колдовством…

В двери постучали, и студенты в соседней комнате встревоженно переглянулись между собой. Они, как никто другой, ждали этого дня, что был важнее всех. В противовес им, спокойный и невозмутимый Гепнер отошел от окна, взял небольшой ящик с инструментами и направился к дверям. На пороге стояло двое охранников с оружием, чтобы отгонять чрезмерно любопытных.

— Выносите, — коротко молвил Гепнер ученикам, и те мигом подняли гроб себе на плечи.

Лекарь вышел первым, за ним — студенты с гробом и наконец — охранники с цепями на плечах. Мещане уже окружили эшафот тесным кругом, и двум цепакам пришлось поработать где локтями, а где и черенком от цепа, чтобы дать возможность пройти туда главному участнику.

— Сейчас проведет вскрытие, — перешептывались школяры, — настоящее сечение…

Мещане вполголоса переговаривались:

— А что это — не смертная казнь?

— Нет, прошу пана. Говорят, он выкопал мертвеца с гробом, что пролежал несколько дней в земле. Хочет тот гроб открыть и показать, что же с ним стало. Вот вони будет, прости меня Господи.

Между тем с противоположной стороны эшафота также орудовали цепаки, чтобы проложить проход бургомистру, для которого несли кресло. Поставили его на возвышении, потому что наблюдать оттуда было лучше всего, и бургомистр удобно в нем устроился.

Толпа двинулась к кафедральному собору, распределившись надвое: разбивая до крови колени, православные и католики направились каждый к своему храму. Удивленные таким количеством прихожан, да еще и на коленях, священники с потаенной мыслью о конце света немедленно известили город колокольным звоном о начале службы.

Евреи разбрелись кто куда. Сердито потопал домой и бургомистр. Настроение у Якуба Шольца было плохое… Сегодня предполагался день забав, и первая была испорчена, оставалась надежда на вторую — вечером во Львове должен был состояться бал.

Глава II

Около полуночи, когда город уже купался в бледном сиянии луны, шаги одинокого прохожего звонко отразились от стен Доминиканского собора. Бесформенная тень падала на мостовую, длинный плащ окутывал прохожего до самых ботинок. Миновав Кривой Круг, он двинулся улочкой Божьего Тела. Сделав несколько шагов, услышал жалобное нытье:

— Подайте, добрый пане…

Прохожий остановился и взглянул на нищего. Вид того был страшен, если не сказать — ужасен. Ночь вносила что-то отвратительное в его облик: жалкое рубище, дрожащие костлявые руки и уродливое лицо с единственным глазом.

— Извини, бедняк, — сказал прохожий, — но в такую пору ходят только те, у кого за душой не больше, чем у тебя…

— Пан вправду не имеет? — прошепелявив нищий. — Я думаю, пан богатый…

— Хотел бы я, чтобы это было так, — вздохнул прохожий.

Нищий жалобно затоптался вокруг, тряся своими лохмотьями.

— Подайте, подайте, подайте…

— Иди прочь, дурень! — теряя терпение, воскликнул прохожий.

— Деньги! — вдруг прошипел нищий и наставил свои пальцы-крючья, готовые вцепиться в шею упрямца.

Из тени от дома выступило еще несколько силуэтов в обносках. В руках нищего появился нож.

— Я с тебя шкуру сдеру! — прошипел он.

В ответ кулак прохожего разбил ему нос и сбил с ног. Нищий распластался на мостовой, воя, как пес, истекая кровью. Прохожий тем временем, отступив назад, выхватил саблю. На разбойников это подействовало, как заклятие: они замерли, сжимая ножи и палки.

— Чего стали, недоумки? Он же один! — науськивал их нищий.

Это придало духу нападающим, и они снова двинулись вперед.

— Предупреждаю, поотрубаю вам носы и уши, — предупредил прохожий.

— Вперед, олухи! — скомандовал распластавшийся заводила.

Подлецы трусливо ступили еще несколько шагов.

— Дурни, — свистнул насмешливо прохожий, — у меня же ничего нет…

В доказательство он отбросил полу плаща, показав пояс, а на нем — ножны от сабли.

— У него же еще есть карманы! — завыл нищий от отчаяния.

Тем временем на ратуше пробило две четверти пополуночи.

— Ого! — воскликнул прохожий. — Простите, панове, расступитесь!

С этими словами он взмахнул саблей, и в один миг послышались вопли, треск палок и чей-то предсмертный крик. Через минуту прохожий, переступив через несколько трупов, вышел на Рынок. Миновав Мелюзину и ратушу, он приблизился к дому, откуда потоком лился свет, музыка, а из открытых окон доносились пьянящие ароматы женских духов и винные испарения. При входе его встретил лакей. Взяв плащ и окровавленное оружие, лакей на миг остановился и вопросительно посмотрел на прибывшего.

— Да, вычисти до блеска.

Гость улыбнулся и по-дружески похлопал слугу по плечу:

— Я вспомню о тебе в своих сегодняшних виршах.

Лицо лакея прояснило в улыбке.

— Как тебя звать? — спросил гость.

— Мартин, ваша милость, — ответил тот.

— Ладно, Мартин, но смотри, чтобы на моем клинке не было ни одной царапины.

Гость торопливо двинулся по лестнице. Из банкетного зала катились волны музыки и ароматов.

Перед резными дверями с позолотой он прищурился и на миг остановился, привыкая к свету сотен свечей, который преломлялся в бесчисленном количестве подвесок из хрусталя, рассеивался по залу удивительными вспышками. Сотни глаз с интересом уставились на пришельца. Кто-то подал знак, и музыка стихла…

— Мой дорогой Себастьян! — раздалось на весь зал.

Присутствующие расступились, давая дорогу бургомистру, Якубу Шольцу. Тот, раскрыв объятия, двинулся навстречу гостю.

— Мой дорогой Себастьян! А мы уже заждались! Вы, наверное, встретили в пути музу, и она не отпускала вас до сих пор.

— Действительно, мой пане, я встретил музу и не одну.

Улыбка бургомистра разом сникла.

— Вижу, она даже оставила о себе памятку, — встревоженно сказал он, — взгляните на свою руку… На левую…

Только теперь гость заметил, что чуть ниже плеча у него было разорван камзол, а рубашка под ним прилипла к телу. Кровь на темной ткани была незаметной.

— Пустое, — улыбнулся раненый.

— Лекаря! — воскликнул бургомистр, знаком приказывая Себастьяну сесть.

— Лекаря, лекаря! — подхватили присутствующие.

— Умоляю вас, мой пане, не беспокойтесь, — молвил гость, — со мной все в порядке. Я ничего не чувствовал до сих пор.

Но бургомистр его не слушал, он кивнул слугам.

Наконец в другом конце зала появился толстяк, которого все нетерпеливо подталкивали вперед. Тот еле удерживал равновесие.

— Быстрее, черт побери! — ругнулся бургомистр. — Быстрее!

— Святой Антоний, да, прошу, ваша милость. Если уж этот зал такой длинный, — задыхаясь, сказал несчастный лекарь. — Уже бегу, бегу! Что случилось? Плохое вино? Что-то в горле застряло? Рыбья кость? Вот я, ваша милость. Кашляйте, юноша, кашляйте, сейчас я ударю по спине…

— Где Доминик? — выкрикнул в толпу бургомистр.

— Пана Гепнера на балу нет, — ответил кто-то.

Тем временем лекарь вознамерился глянуть Себастьяну в рот.

— Болван, он ранен! — закричал Шольц.

— Ах! — воскликнул отчаянно толстяк. — Но я в первую очередь спасаю, когда кто-то перебрал с едой, не дай бог — подавился.

— Черт тебя возьми, ты лекарь или кто?

— Лекарь, ваша милость…

— Тогда делай свое дело! Останови для начала кровотечение!

— Слушаюсь…

С Себастьяна сняли камзол и левый рукав сорочки. Лекарь внимательно и испуганно присматривался к ране, неизвестно чего больше боясь — крови или бургомистра.

— Рана серьезная? — спросил Шольц.

— Нет, ваша милость…

— Мой пане, — сказал Себастьян, — мне неудобно оказаться тут в таком виде…

— Глупости, — перебил бургомистр, — мы слишком долго ждали вас, мой друг, чтобы теперь вот так вот отпустить…

— Принесите воды, — растерянно кивнул лекарь.

Просьба была мигом выполнена.

— Расскажите нам, дорогой Себастьян, что с вами случилось? — спросил Шольц.

Гость, как всегда в таких случаях, слегка наморщил лоб и на секунду задумался. Ему подали полный бокал и, сделав глоток, Себастьян начал свой рассказ:

Поэт на миг замолчал, чтобы сделать еще глоток да и подумать над продолжением. Зазвучали аплодисменты, глаза бургомистра заблестели, он был пылким поклонником поэзии.

— «Про неопределенность бытия», — повторил он, — клянусь, вы меня заинтриговали!

Себастьян поклонился, немного сморщившись от боли в плече. Через минуту он продолжил:

— О, позор, позор мне! — вдруг воскликнул бургомистр. — «Лишь серебром слова»… Даю вам обещание, Себастьян, вы станете богатым настоящим серебром еще до наступления утра. Но продолжайте, продолжайте…

— Одну минутку, — умоляюще вмешался лекарь, — у меня нет даже чем перевязать рану, а это непременно надо сделать, ваша милость…

— Возможно, этот платочек понадобится для такой цели? — послышался чей-то бархатный голос.

— Благодарю, панно, — облегченно вздохнул лекарь.

Себастьян встретился взглядом с молодой очаровательной панною.

Он поклонился ей — не отводя глаз. Невмоготу было ему этого сделать. Его поэтической натуре она показалась богиней. Эти горящие глаза, нежные губы, слегка зардевшиеся щеки, темные, уложенные в затейливую прическу волосы… Поэт даже не сразу услышал, что бургомистр требует продолжения рассказа. Между собравшимися послышались смешки, и это привело Себастьяна в сознание.

— Простите, — сказал раненый, — просто рана заболела вдруг.

Бедняга лекарь упал на колени.

— Осторожно, болван, — грохнул бургомистр.

— Простите, ваша милость, — прошептал тот.

Себастьян кивнул головой, и все затихли. Через миг его голос снова завладел всеми присутствующими:

Тем временем лекарь перевязал рану, и поэт, под новую волну аплодисментов, поднялся на ноги, невольно ища глазами темноволосую красавицу. Она стояла неподалеку и также аплодировала ему. На ее устах сияла улыбка, за которую он готов был умереть. То сияние заполняло для него всю огромную залу, а хрустальные блики, что так сначала его ослепили, теперь казались лишь жалким мерцанием. В очередной раз поэта вернул в себя бургомистр:

— Браво, Себастьян, я не перестаю восхищаться вашим талантом, — говорил он, — но, впрочем, у меня к вам просьба.

— Да, пане, слушаю.

— Отныне всегда носите кольчугу.

— Непременно!

— К развлечениям, панове! — развеселившись воскликнул бургомистр. — Музыка!

А поэт тем временем снова погрузился в размышления.

— Мой друг, — перекликая первые аккорды, произнес Шольц, — у вас на устах еще одна поэзия?

— Действительно, ваша милость, всего несколько строк. Вот они:

— Мартин! — воскликнул бургомистр, — мой дорогой Мартин! Он так говорил? Вот преданная душа… Погодите, он же простой лакей… Надо будет поручить ему какую-то работу поважнее…

С этими словами они и раскланялись.

Бал пленил поэта, и Себастьян уже чувствовал себя его королем… Карман приятно оттягивало серебро, камзол приятно давил на плечи, даром что был испорчен дыркой от ножа, которую теперь не скрыла бы и искуснейшая швея. А красавица, что пленила его, закружила со всеми в веселом вихре. И цвета ее платья слились с другими красками, а голос растаял в музыке и смехе.

Вино дурманило и все отдаляло, поэтому поэт его остерегся… Просвечивающие волны ее наряда, как во сне, то появлялись, то исчезали, словно призрак…

Мелодия кончилась. Наконец! Себастьян вдруг почувствовал, что мир плывет перед глазами. В голове кружилось. Возможно, рана серьезнее, чем то ему казалось? Глупости! Это другое…

Она стояла в красочном женском кругу, когда снова встретилась с ним взглядом, не отвела глаз, пока поэт не приблизился к щебечущему обществу, вызвав некоторое смятение бесцеремонным вторжением.

— Вы хотите прочитать нам вирши? — спросила одна из дам.

— Пани, я уже столько сегодня их прочитал, что, видимо, не смогу выжать из себя ни строки, — ответил Себастьян.

— О, как жаль…

— Если только…

— Что? — кокетливо переспросила дама.

— Если только стихи сами не родятся и не вырвутся жгучим потоком…

Дама засмеялась победно.

— Слово чести, Себастьян, вы меня пугаете, но я готова вас слушать.

— Милая пани, я поражен вашей бесстрашием, — молвил поэт, — но боюсь, из того потока на вас не упадет ни капли.

Ее лицо аж позеленело от злости. Она уже готова была уйти, бросив какое-то слово свысока, однако любопытство взяло верх. Бросила едким взглядом вокруг, надеясь усмотреть: где же соперница? Затем скривила губы в улыбку и осталась. Себастьяновы слова путались в голове, словно теряясь в тумане, стоявшем перед его глазами. Он сделал несколько шагов к красавице, поразившей его.

— Опрометчивый поступок, — тихо проронила она.

— Простите, видимо, ранение вызвало лихорадку, — так же тихо ответил Себастьян.

— Боюсь, что причины будет мало для оправдания последствий…

Она подняла глаза и, словно обжегшись, в тот же миг отвела взгляд.

— Вы, кажется, собирались читать поэзию…

Себастьян наклонился к ее плечу и произнес строки, словно выхватил из самого сердца:

Красавица вдруг вздрогнула, как от боли. Ее взволнованный шепот прервал слова Себастьяна:

— Не надо… Прекратите…

Густой румянец залил ее щеки, а губы нервно задрожали. Но поэт, лишь на миг остановившись, продолжил:

— Хватит! — решительно молвила она. — Вы не понимаете… вы не должны…

Вместо ответа поэт попытался поцеловать ее руку, однако панна быстро отошла и затерялась среди присутствующих.

Он увидел ее нескоро: музыканты успели отдохнуть и сыграть несколько новых вальсов, лакеи — заменить пустые бочонки на полные, а слуги — вывести нескольких вельмож на свежий воздух.

Себастьян успел увидеть, как лакей уважительно открыл перед его богиней двери, только теперь ее уже сопровождал какой-то мужчина. Минуту помедлив, поэт кинулся за ними, но когда он оказался внизу, ее экипаж уже тронулся. Густая темнота за светлым пятном от фонаря прожорливо проглотила экипаж, оставив грохот колес и прощальное конское ржание.

— Ну и пьяница, — послышалось сбоку.

За спиной стоял тот самый лакей, что его Себастьян восхвалял перед бургомистром.

— Кто пьяница? — не понял поэт.

— Я о том медведе, что сопровождал красавицу.

— А кто этот медведь?

— Бес его знает…

— Слушай, парень, — вскинулся вдруг поэт, выгребая из кармана горсть серебра, — лети скорее за той каретой, и что-нибудь узнай, где она живет. Понял?

— Еще бы! — на ходу кивнул парень. — Я вихрем…

— Я живу на Русской! — окликнул Себастьян вслед. — Найдешь меня днем.

— Ладно, пане, — отзвучало из темноты.

Глава III

Около трех ночи веселье на балу достигло своего апогея и понемногу начало утихать. Время от времени из дома выходил лакей и, освещая дорогу фонарем, шел на улицу запрягать карету одного из гостей, который в это время раскланивался с захмелевшим бургомистром. Другим, что жили в центре города, достаточно было ступить несколько шагов, чтобы оказаться дома. Поэтому им не требовались услуги лакеев, которые тайком уже мечтали про сон больше, нежели про барские подачки. То тут, то там слышались фальшивые голоса, что пытались извлечь из глотки скабрезные, изредка героические песни.

Лунный диск, что несколько часов назад осветил дорогу поэту, уже спрятался в свинцовую бездну грозовых облаков, которые крепко держали небеса в своих широких объятиях, иногда вспыхивая где-то вдали молниями.

Однако Якуб Шольц и гости не обращали внимания ни на небо, ни на густую тьму вокруг… Стоя на улице, бургомистр любезно прощался с молодой парой, которая, последний раз расцеловав хозяина города, села в карету. С полчаса Шольц давал указания кучеру о том, как правильно дергать за вожжи, едучи прямо или заворачивая, чтобы господ не трясло и не кидало в карете, потому что это не бочки с капустой. В конце концов, даже у коней лопнуло терпение и они понемногу начали трогаться, оставив бургомистра с улыбкой на раскрасневшемся, как свекла, лице.

Неожиданно сквозь густой, как кисель, воздух донесся из предместья протяжный собачий вой. Улыбка Шольца в тот же миг сникла. Бургомистр, взглянув на лакея, что стоял рядом с фонарем, многозначительно хмыкнул и двинулся к дверям. Вдруг, вслед за воем, раздался чей-то голос, аж присутствующие стали на колени и перекрестились. Фонарь в руке слуги замигал и едва не упал на землю.

— Подождите…

Из темноты на дрожащий свет вышел человек в сутане, на ходу продолжив:

— …сын мой.

Монах — это был епископ Либер — поднял капюшон, явив на свет худые и жесткие черты.

— Ваше преосвященство, — прохрипел наконец бургомистр, — я не ожидал…

— Успокойтесь, Шольц, я не на бал. Отпустите лакея и идите со мной, — перебил его епископ.

— Но… куда?

— Делайте, что говорю. Увидите.

Бургомистр знаком отпустил лакея и шагнул к епископу. Либер снова натянул на голову капюшон и ступил во тьму.

— Сын мой, — сказал он, — не угодно ли вам совершить маленькую прогулку на Лычаков?

— Куда? — ошарашенно воскликнул бургомистр. — Разве это не может подождать до утра?

— Не может, — твердо ответил епископ. — Однако не беспокойтесь, за воротами нас ждет карета.

— Вы что, заставите цепаков открыть для вас ворота? — не унимался Шольц.

— Почему же, мы выйдем через калитку…

— Но тогда надо спешить.

Из-за угла Скотской блеснул огонь факела и осветил фигуру человека, державшего его в руках.

— Нам туда, — сказал Либер.

Осторожно ступая по неровной мостовой, они двинулись на свет и у бургомистра вдруг кровь застыла в жилах. Огонь осветил дьявольскую улыбку на шлеме, что прятал голову незнакомца. Такие шлемы называли «чертова личина». Темные глазницы и щель улыбающегося рта возникли так внезапно, что вопль не удержался в горле Шольца.

— Не пугайтесь, — успокоил епископ, — это наш слуга и охранник. За стенами нас ждут еще несколько таких «весельчаков».

Бургомистр тяжело дышал. Сердце его рвалось из груди, будто хотело обратно, к дому, где утихал банкет. Якуб Шольц вдруг совсем протрезвел.

Незнакомец извлек из-под длинного плаща короткий меч и двинулся вперед. За ним шаг в шаг шли два самых могущественных мужа города: бургомистр и епископ. Заспанный часовой вгляделся в их лица и, смерив недоверчивым взглядом незнакомца, приоткрыл калитку.

Через широченный ров был перекинут деревянный мостик. Осторожно ступая, трое мужчин добрались до другой, низшей стены, за которой был еще один ров и высокий вал.

Когда наконец бургомистр, пыхтя, как загнанная борзая, ступил на ровную землю, на ратуше пробило две четверти после трех ночи.

— Черт возьми, — ругался раздосадованный Шольц, — гораздо проще было бы добраться сюда через ворота…

— Тише, — спокойно приказал епископ, — никто не должен знать о нашем путешествии.

— Черт! — не утихомиривался бургомистр, у которого от страха перед епископом мозгов не осталось ни следа. — А как же часовой?

— Если бы мы двинулись через ворота, стражей было бы шестеро. Чем меньше, тем лучше. Вы понимаете? — сказал Либер.

— Нет, ваше преосвященство, — обалдело ответил Шольц.

— Я имел в виду, что мы с вами — слишком уважаемые люди, чтобы дать пищу слухам. Но нас ждут…

Из темноты действительно доносилось конское ржание и приглушенные человеческие голоса. «Черт побери, — подумал бургомистр, — я не удивлюсь, если там собралась группа кентавров». В небе вдруг полыхнула молния, выхватив из темноты запряженную парой лошадей карету и четырех мужчин в таких же зловещих шлемах, что и незнакомец. Неподалеку стояло четверо лошадей, пощипывая траву. Четыре дьявольские улыбки повернулись к прибывшим и замерли в беззвучном приветствии.

— Вижу, вы позаботились о безопасности, — заметил с потаенной радостью Шольц.

Епископ снял с головы капюшона и ехидно улыбнулся, став похожим на остальных участников этого ужасающего действа. Однако едва он собрался ответить, как воздух содрогнулся от мощного удара грома и напуганного ржания лошадей. В этом грохоте голос Либера растворился, бургомистру оставалось только догадываться о сказанном.

— Простите, я не понял, — сказал он.

Либер нервно отмахнулся и снова спрятал голову под капюшон. Похоже, повторять сказанное епископ не имел желания. Они сели в карету, их спутник натянул вожжи. Через некоторое время, миновав бездорожье, они выехали на ровную дорогу.

Шольц прилип глазами к окошку кареты, но мог разглядеть лишь темный силуэт всадника, что ехал сбоку. Бургомистр трижды перекрестился и жалобно проговорил:

— Где мы?

— На Глинской дороге, — ответил епископ, — не волнуйтесь.

Бургомистр вздрогнул, перекрестился еще раз, бормоча:

— Староват я уже для таких прогулок…

— Я хочу только, чтобы вы кое-что увидели, — сказал Либер.

— Учитывая характер путешествия, могу себе представить, — ответил Шольц, снова крестясь.

— Не думаю…

— Я уверен…

— Прекратите!

— Что?..

— Хватит, вам говорю.

— Йезус Мария, да что?

— Перестаньте креститься, вы меня раздражаете, Якуб!

Бургомистр снова отвернулся к окошку. Оттуда на него посмотрела в ответ оскаленная лошадиная морда. Ему показалось, будто Якуб Шольц смотрел в тот момент на себя в кривое зеркало… Его нарядная сорочка промокла от пота, а от сквозняков, что пронизывали карету насквозь, становилось все холоднее. Он сожалел, что, изнуренный балом, снял камзол и, выходя на улицу, не прихватил его с собой.

Карета вдруг остановилась. Епископ открыл дверцу со своей стороны, кивнув бургомистру сделать то же самое. Они ступили на землю, и чей-то старческий голос поздоровался с его преосвященством.

— Благослови тебя Господи, сын мой, — ответил епископ, — ты могильщик?

— Так, отче…

— Награду получил?

— О, вашей щедрости нет предела!

— Тогда веди нас.

— Слушаюсь, ваше преосвященство… Сюда, за мной… Ой, осторожно, тут камень…

— Итак, мы идем на кладбище? — шепотом спросил бургомистр.

— Какой вы догадливый, Якуб, — бесцеремонно сказал епископ.

Шольцу снова стало горячо, как на балу, правда не слишком весело.

— Всемогущий Боже, там же хоронили умерших от чумы, — застонал он.

— Кто-то из них вас узнает? — скривил губы епископ.

Бургомистр не удержался и выругался искренне.

— Тсс, — зашипел могильщик, когда они приблизились к первому кресту, — слушайте…

Совсем недалеко слышалось чирканье заступа о землю, который время от времени наталкивался на камень и звонко при этом звенел.

— Кто-то кощунствует, — тихо произнес Шольц.

— Да, и не просто так, — ответил епископ, — и не просто «кто-то». Дождемся молнии, и вы попытаетесь узнать этих людей.

— Вы думаете, я должен их знать?

— Уверен. Подойдем ближе…

— Сюда, мои панове, — отозвался могильщик, напомнив о своем присутствии, — сюда. И пригнитесь…

Он затащил их за широченное дерево, которому вода изрядно подмыла корни и оно торчало теперь в темноте, как многоголовая гидра.

Трое замерли в своей засаде, прислушиваясь к ночному действу. Бургомистр, который имел лучшее зрение, до боли вытаращив глаза, постепенно начинал различать силуэт мужчины в белой сорочке. Этот изменчивый цвет не смогла скрыть даже темная, как сам дьявол, ночь.

— Что-то видите? — спросил епископ.

— Да, сдается… — ответил Шольц.

— Если мелькнет молния, — сказал Либер, — будьте готовы присмотреться как можно, должны узнать этих людей.

— Ладно, — пробормотал тот.

В тот же миг небо вспыхнуло, и проступила довольно ужасающая картина: лучи света запутались, как души умерших, в тумане, что окутывал серые каменные кресты, которые на миг отбросили резкие зловещие тени. Запахло заплесневелым потусторонним…

Среди этого мертвого мира на куче разрыхленной земли и камней стояли двое. Один был тот самый человек с лопатой, а рядом — женщина в темной фланельке поверх легкого платья.

— Ну? — выпалил нетерпеливо епископ, когда все снова покрылось тьмой.

Шольц молчал и только тяжело дышал. Несмотря на туман, он хорошо разглядел две знакомые ему фигуры.

— Говорите же! — сердито приказал епископ.

Новый раскат грома спас бургомистра от ответа. Глаза Либера горели в темноте, как глаза Сатаны, нещадно испепеляя его адским пламенем.

— Не разглядел, — застонал Шольц, — так неожиданно… эта молния…

— Нечего ныть, вы узнали этих людей? — начал терять терпение епископ.

— Не уверен…

— По меньшей мере, — вдруг изменил тон Либер, — я знаю этих двоих! Женщина — ведьма, а мужчина — еретик. И вы видели там, у них, разрытую могилу, ведь так?

— Да, — выдавил из себя бургомистр.

Листва вверху вдруг зашелестела, и крупные капли холодного ночного дождя скатились им по лицам.

— Пойдем отсюда, — умоляюще сказал Шольц, — на мне только сорочка.

Епископ накинул на голову капюшон, и они вышли с кладбища той же дорогой, которой сюда пришли. Между тем гроза становилась все сильнее, и когда они достигли кареты, то уже утопали в грязи.

— Тебе есть где спрятаться, сын мой? — спросил у могильщика епископ.

— За меня не беспокойтесь, ваше преосвященство, — ответил тот, — у меня тут халабуда недалеко — до утра пережду…

— Тогда прощай и на вот…

Он протянул могильщику несколько монет.

— Что вы, — замялся тот. — Его преосвященство так щедры…

Бургомистр прикусил губу и влез в карету, епископ за ним. Они были похожи теперь на двух промокших псов, что искоса поглядывали друг на друга. Карета тяжело двинулась и медленно поползла, словно большой слизняк. Кони надрываясь тащили ее по размокшей глине, едва не чиркая мордами о землю. Лишь пятеро улыбающихся охранников в шлемах, казалось, не обращали внимания на погоду. Их кони терпеливо месили копытами грязь, идя вдоль кареты, возможно, искренне сочувствуя запряженным в нее товарищам. Хоть было еще темно и, учитывая грозу, восход должен был наступить еще нескоро, охранники уже открыли ворота и опустили подъемный мост. Четверо всадников повернули и двинулись назад в предместье, а карета загрохотала по мостовым доскам. Подозрительно всматриваясь в возницу, двое цепаков загородили им дорогу. Один подошел к дверцам и резко их открыл. Навстречу ему Либер ткнул руку с перстнем, и тот мигом ее поцеловал. Даже промокший, как пес, в городе епископ имел немалую власть.

— Пропусти! — выкрикнул часовой другому, уважительно закрывая дверцу.

Карета въехала в город. Возле конюшни бургомистр кивнул на прощание епископу и ступил на подножку.

— Погодите, — остановил его Либер. — Я точно знаю, что вы узнали тех двоих. Вы не должны противиться церковному правосудию!

Шольц не ответил. Тут, в городе, он чувствовал себя увереннее и молча смотрел в глаза Либеру.

— Ведьму надо сжечь, а еретика…

— Прощайте, отче, — перебил бургомистр.

Внезапная мысль мелькнула в голове Шольца.

— Ваше преосвященство! — воскликнул он со странной радостью в голосе. — Я думаю, что мы должны знать мнение короля…

Либер переменился в лице.

— При чем тут король? — бросил свысока он.

— Но вы не верховный судья, отче, — уверенно сказал бургомистр, ступив наконец на мостовую, — его величество может и не одобрить решение.

— Та женщина — ведьма! — отрезал епископ, высунув голову из кареты.

— Я отдам ее под суд только по приказу короля, — резко проговорил Шольц и направился Рынком.

Гроза стихала… Постепенно становилось светлее, а вверху, между обрывками черных облаков, виднелись клочки серого неба. Бургомистр подошел к дому, в котором так замечательно началась ночь, что так плохо для него закончилась. Якуб Шольц несколько раз хлопнул в дверь, молча миновал слугу, взбежал наверх и закрылся в своем кабинете.

Глава IV

Ближе к полудню небо над городом полностью прояснилось. Брусчатка быстро высохла, лишь многочисленные лужи до сих пор сверкали на солнце. Рынок жил повседневной жизнью: во все голоса и на всех языках кричали купцы, ремесленники и нищие и те, кто их пытался перекричать. Слышался визг свиней, которым на Рынке была отведен небольшой загон, однако в своем меньшинстве они шумностью не уступали большинству.

В предместье было тише, хотя в каждом доме тоже царила суета.

Хозяйки готовили обед, а мужчины в это время перед жатвой чинили подводы, строили амбары для зерна, место для соломы, а еще много-много других забот было у простого люда…

Дороги не были тут вымощены камнем, и земля свободно дышала, отдавая влагу воздуху и облегчая полуденную жару. Травы, кусты и деревья, натешившись за ночь дождем, теперь купались в солнечном луче и цвели жизнью, как будто сам Бог голубил их в ладонях.

Никто не обратил особого внимания на одинокого всадника, который промчался галопом по сырой дороге, то минуя зеркальные лужи, то разбивая их на тысячи сверкающих брызг. Только гуси, что барахтались посреди дороги, с криком кинулись прочь из-под копыт коня, а через миг уже провожали путника единодушным гоготанием, вытягивая ему вслед длинные гибкие шеи.

У въезда в город всадник спешился, ведя коня за собой через беспорядочную людскую возню, что, как всегда, царила тут в эту пору.

— Дорогу! Дорогу, черт побери! — нетерпеливо восклицал он торговцам и ремесленникам, что ее загородили.

Те, искоса поглядывая на его кольчугу и саблю на боку, послушно расступались, что и было нужно крайне утомленному путешественнику, который отнюдь не был настроен церемониться.

На Галицкой он передал повод вместе с мелкими монетами замурзанному мальчишке, наказав отвести взмыленного коня в конюшню. Сам же быстрым и широким шагом двинулся к ратуше. Поймав там первого попавшегося писарчука, спросил про бургомистра.

— Пана Шольца нынче не было, — ответил ему тот, — служанка передала, что пан заболел.

Кивнув, путник отправился в дом, где жил Якуб Шольц.

Там было тихо, как в склепе, лишь на втором этаже из-за двери покоев раздавался громкий свистящий кашель.

— Как вас представить? — спросил слуга-немец на баварском наречии.

— Скажите, что прибыл курьер из Каменца, Христоф, — ответил гость.

Слуга уважительно поклонился. Через миг гость вошел в затененную спальню, посреди которой стояла гигантское кровать. Там разрывался от кашля бургомистр. Не в такт ему в углу медленно отбивали время бронзовые часы времен короля Казимира, показывая золотыми стрелками двенадцать пополудни. У окна притулился письменный стол на изогнутых резных ножках и такое же кресло. Ковры на полу, роскошь мебели и разнообразие фарфора на камине создавали приятное и успокаивающее ощущение уюта…

Бургомистр приподнялся на локте.

— Христоф, — промолвил он, — как я рад тебя видеть.

Курьер почтительно поклонился и вытащил из-под полы плаща свернутый свиток. Бургомистр сломал печать и прочел послание.

— До вчерашнего дня я еще ждал этого известия, — прохрипел Шольц, садясь на ложе, — но теперь мне плевать на эти политические наставления…

Мысленно приписав такую смену настроения бургомистра болезни, Христоф неподвижно стоял над кроватью, следя за ним усталыми глазами. Его мужественное лицо не выражало ничего, кроме усталости и глубоко скрытого желания отдохнуть.

— Тяжелой была дорога? — поинтересовался Шольц.

Глаза курьера оживились и внимательнее вгляделись в лицо бургомистра.

— Благодарю, ваша милость. Мне не привыкать.

— Не удивляйся, — сквозь кашель проговорил Шольц, — сегодня я не бургомистр…

Нет, Якуба Шольца терзала не только простуда! Что-то другое делало его морщины резче и глубже. И если простуда могла исчезнуть вскоре, то другой недуг, похоже, терзал жестоко.

— У меня горе, Христоф, — проговорил он так жалостливо, что даже кашель перестал душить ему горло, — у меня горе, и рассказать об этом могу лишь тебе…

— Что же случилось? — спросил курьер.

— Мою дочь… хотят сжечь…

— Что? Сжечь?

— Обвинить в колдовстве и сжечь…

— Ваша милость, — опомнился Христоф — у вас же…

— Да, — перебил Шольц, — моя жена бесплодна… Но не все женщины бесплодны… Словом, это моя внебрачная дочь.

Христоф замолчал. Теперь он должен быть опорой для этого человека, который вызвал искреннее сочувствие. Простуда не покидала бургомистра, давя его кашлем, а он, в свою очередь, клял ее в моменты короткого отдыха. Сейчас он был похож на рака — красный, с выпученными глазами и бессильно раскинутыми руками.

— У меня одно спасение, — едва слышно проговорил он, — единственное, на что я могу надеяться, — это на милость короля.

Шольц пристально посмотрел на курьера.

— Христоф, ее жизнь будет в твоих руках…

Курьер поклонился и приготовился слушать дальше.

— Король направляется в Острог, возможно, уже на полпути… Прибудешь туда, от моего имени добьешься аудиенции и передашь мою мольбу спасти это невинное существо.

— Что ж, — тяжело вздохнул курьер, — я могу отправиться хоть сейчас, чтобы не терять времени.

— Постой, — сказал Шольц, — мы еще должны как следует спрятать моего ребенка тут, во Львове, чтобы епископ не учинил судилище самочинно…

Слуга, что вошел в покои, перебил его:

— Пан лекарь просит принять.

Шольц вскочил с кровати и, сжав кулаки, закричал:

— Давай сюда сукина сына!..

— Вам не на пользу так кричать, мой пане, — сказал спокойно Доминик, входя в покои.

— Не на пользу, говоришь? Ах ты ублюдок! Сейчас я тебе покажу «пользу»!

С этими словами Шольц двинулся навстречу лекарю и изо всех сил вцепился ему в глотку. Доминик не сдвинулся с места, так словно его не душили, а обнимали на радостях.

— Отвечай, что ты делал этой ночью на кладбище, ирод?

Лекарь побледнел, но ответил спокойным, слегка сдавленным голосом:

— Раскапывал могилу, как вы, возможно, заметили.

— А моя дочь?

— Кто, простите?

— Ляна. Что она делала рядом с тобой?

Новый приступ кашля заставил Шольца отпустить горло лекаря и вернуться на свою кровать.

— Черт бы тебя побрал! — простонал он уже оттуда. — Ее за это обвинили в колдовстве!

Теперь уже лекарю пришлось искать руками опору, хотя никто его больше не душил.

— Послушай меня, шарлатан, — перешел к угрозам Шольц, — если тебя не отправит на тот свет инквизиция, я собственноручно сдеру с тебя живьем шкуру! Понял?

Доминик не слушал. Он молча кланялся, не протестуя и не оправдываясь.

— Не стоит медлить, — сказал Христоф, осторожно прервав брань Шольца.

Тот, тяжело дыша, поднялся на ноги. Обхватив голову руками, словно пытаясь втиснуть внутрь мысли, которые оттуда расползались, он едва слышно молвил:

— Лучшее место, где можно спрятать девушку, — Высокий Замок… Надо предупредить коменданта…

— С вашего позволения, мой пане, — сказал Христоф, — я соберу городских гайдуков.

— Они уже долго слоняются без работы, — сказал Шольц, — даже не знаю, где их нечистый носит.

— Я найду их…

Бургомистр сел за стол и принялся писать. Курьер тем временем приблизился к полуживому лекарю и тихо проговорил:

— Вы ловко фехтуете?

— Мечом не хуже, чем ланцетом, — горячо отозвался тот.

— Мне понадобятся ваши услуги. Девушка сейчас в городе?

— В моем доме.

— Будьте готовы отдать за нее жизнь.

— Излишне про это говорить.

— Не отходите от нее ни на шаг, а как только увидите внизу, возле вашего дома, карету, проведите ее туда. До встречи.

— Благослови вас боже.

Лекарь тихо вышел из комнаты, бесшумно закрыв за собой двери. Чуть позже из дома бургомистра вышел Христоф, а вслед за ним — посланник в Высокий Замок. Все трое разошлись в разные стороны, так что даже внимательнейший наблюдатель не смог бы и подумать, что их объединяла одна общая цель.

Глава V

Пан Бень и понятия не имел, какое важное дело ему поручили. В конце концов, если бы он и знал, что был единственным, кто подвернулся под руку бургомистру, то навряд ли утешился бы с того. Он направлялся к Высокому Замку делать очередную перепись имущества крепости. А еще нес в кожаной сумке свернутый и запечатанный свиток для бурграфа, что его тот должен был получить в собственные руки. Иначе Якуб Шольц обещал все ужасы ада…

Пан Бень был глубоко обижен таким лишним напоминанием про его обязанности. Однако адские картины, нарисованные осатанелым бургомистром, гнали его вперед, заставляя миновать все корчмы и заезды. И даже всемогущий винный дух, что доносился оттуда, не мог его остановить. Корчмари, что встречали его широкими улыбками и раскрытыми объятиями, через миг провожали Беня гримасами удивления. Они не узнавали в своем частом посетителе того, кто прошел мимо них, даже не поздоровавшись.

За Краковскими воротами он окликнул возницу и тяжело грохнулся в бричку. Следует отметить, что с широтой души и сердца пана Беня могли сравниться только ширина его плеч и размеры брюха. Поэтому когда он умостил свои добродетели в бричку, она заскрипела так жалостливо, что конь удивленно насторожил уши, предчувствуя недоброе. Предчувствие несчастного животного оправдались, как только возница, сплюнув, воскликнул: «но».

Бричка медленно прокатилась Старым Рынком, миновала костел Иоанна Крестителя и, так же едва двигаясь, объехала Лысую Гору. Высокий Замок мрачно выглядывал своими стенами и башнями из-за густого смешанного леса, что обволакивал его подножие.

Дорога стремительно направилась в гору, и бедной кляче пришлось туго. Она хрипела и мотала головой, время от времени спотыкаясь о коварные камни. Встревоженный возница соскочил на землю и взялся толкать бричку сзади. Пан Бень оказался в очень неудобном положении. Он не мог вылезти вслед за возницей, потому что тогда брюхо потянуло бы его вниз и он скатился бы, как большой валун. С другой стороны, из-за своей доброты, он слезно жалел взмыленную лошадку.

Замковая стража еще издалека услышала о приближении экипажа. Когда титаническими усилиями всем троим удалось взобраться на вершину, несколько вооруженных драбов (наемных пехотинцев) вышли им навстречу. Сморенная кляча повалилась всем телом на землю, рядом с ней распластался возница, проклиная все на свете, а прежде всех — зажиревший магистрат.

Пан Бень осторожно вылез из брички и, положив перед бедолагами тройную плату, решил их не беспокоить и пошел следом за драбами. Те провели посланника через главные ворота во двор замка, что утопал в грязи, создавая рай для свиней. Те могли хлюпаться почти всюду, кроме тех мест, где для людей были проложены доски: от ворот до дома бурграфа, оттуда до пекарни и до колодца.

Из пекарни доносился запах свежего хлеба и слышалась людская суета. Зато в доме бурграфа, ясновельможного пана Сильвестра Белоскорского, было тихо, как в могильной яме.

Один из драбов постучал в двери. Было слышно, как эхо блуждает по стенам, окнам, доносится до каждой комнаты и, наконец, достигнув крыши, умолкает. Когда двери приоткрылись, на пороге стоял маленький остроносый дедок, деловито упершись в бока руками.

— Чего надо? — быстро прошамкал он.

— К его светлости, — коротко объяснил драб, указав на Беня.

Дедок смерил посланника быстрым взглядом и, прищурив глаз, сказал:

— Так, так… А, это вы? Узнаю. Идите за мной.

— Вы к нам с тем же, что и всегда? — на ходу переспросил дедок.

— Да, поскольку его величество возложил такие обязанности на львовский магистрат, мы должны каждый год делать то же самое…

— Вы только с этим? — допытывался старец.

— Еще кое-что лично для бурграфа, — ответил Бень.

— Ага, я так и подумал, что вы не просто так заявились на две декады раньше, — с беззубой улыбкой подмигнул дедок.

Мысленно пан Бень отдал должное наблюдательности слуги, которого едва помнил.

Из-за потемневших дверей слышался голос бурграфа.

— У пана аудиенция? — спросил Бень, тяжело дыша после прогулки по лестнице.

— Не волнуйтесь, — промолвил дедок, — я никого не впускал, следовательно у пана бурграфа одно из наших привидений.

— Привидений? — не понял Бень.

— Да, они имеют довольно плохую манеру появляться без предупреждения.

— То есть… духи?..

— Да, да. Разве вы до сих пор ни с кем не встречались?

— Слава богу, нет…

— Ну, тогда имеете такую возможность.

— Да что вы, господь с вами!

— Совсем от рук отбились. Появляются средь бела дня.

Дедок постучал, и голос коменданта пригласил его войти.

Пан Бень, боязливо крестясь, переступил порог и замер, не смея пошевелиться.

— А, пане Бень! — обрадовался бурграф. — Эй! И почему вы перекрестились? Прогнали моего друга… Хотя, если откровенно, то я сам это делаю, когда мне надоедает болтовня. Ха-ха! Тогда его как ветром сдувает.

Бень начал понемногу оправляться, склоняясь к мысли, что бурграф и его слуга за этот год совсем сошли с ума.

Подали обед, и это заставило его забыть про все ужасы, которые он пережил за полдня: бешеную морду бургомистра, выход на Замковую гору и, наконец, ощущение потустороннего мира, что превзошло все ужасы, до сих пор пережитые. Обед был на удивление вкусный, и пока пан Бень отдавал ему должное, бурграф внимательно перечитывал адресованное ему послание.

Сильвестр Белоскорский был среднего роста, крепкого телосложения, но уже в летах мужчина. Длинные седые волосы, как туман, спадали ему на плечи с высокого и морщинистого лба, под которым, прикрываясь дугами бровей, виднелась пара быстрых синих глаз. Шрам на левой щеке и сломанный нос выдавали в нем старого солдата, которому должность коменданта мощнейшей на Галичине крепости досталась совсем не даром. Над острым выбритым подбородком примостился широкий рот, всегда готовый растянуться в дружеской улыбке.

Он сосредоточенно читал, пока пан Бень поглощал пироги с капустой, запивая их пивом из здоровенной кружки.

— Ну, что, мой друг, вы готовы провести опись имущества его величества? — спросил бурграф, когда гость все умял и выпил.

— Конечно, — ответил пан Бень, вытирая губы, — это чудное пиво придало мне воодушевления.

— Только вчера привезли монахи. Наисвежайшее, — похвастался бурграф.

— Узнаю, узнаю, — довольно молвил толстяк, поглаживая брюхо, — бернардины?

— Бернардины, — ответил комендант, — а как вы угадали?

— Только они умеют сварить так, что одной кружкой не напьешься, — ответил Бень, — скажите, а его у вас много?

— Да хоть утопиться!

— Неужели?

— Ей-богу, не сойти мне с этого места!

— Вот если, к примеру, умереть, — философски разглагольствовал Бень, — то хотел бы себя утопить в пиве.

— Да ну! Бог с вами, Бень, вы же ни в одну бочку не влезете!

— Зато в мой живот поместится целых две! — захохотал Бень.

Между тем сметливый слуга принес еще одну кружку пенистого напитка, который гость так же, как и перед тем, за несколько мощных глотков отправил себе в желудок.

— Ну что, — сказал он после того веселым голосом, — а теперь к делу.

— Начнем с моего дома, который также является собственностью его величества, поскольку дан мне его милостью, — сказал бурграф.

— А может, с пушек и пороха? — почесывая затылок, спросил урядник.

— Успеем, пане Бень, успеем, — сказал комендант, — дайте себе покой.

— Так-то и так, — сказал тот и двинулся вслед за хозяином.

Они посчитали мебель и картины, сундуки и часы, что достались Белоскорскому от предыдущего бурграфа.

— А еще — два привидения, — добавил комендант. — Они живут в моем доме, но я не знаю где. Умерли, говорят, лет сорок назад…

Пан Бень вытаращил глаза, но в тот же миг появился слуга с пивом, и он лишь махнул рукой.

— Привидения, говорите? Так и запишу: «Двое душ умерших… Когда? Так… 1527 года Божьего от чумы…»

И шепотом добавил:

— Может, это не хозяин, а я с ума сошел? Пива бы пить меньше… А может, больше…

Далее они вышли из дома и двинулись к кухне. Пан Бень уже не мог идти прямо по кладкам, а месил сбоку грязь.

— Кучки, — обратил его внимание бурграф, — запишите, пан Бень, и их.

— Вправду, — сказал тот, — погодите-ка, я их посчитаю…

С этими словами пан Бень под громкий смех кухарок бросился бегать за свиньями, а поскольку те каждый раз разбегались кто куда, он частенько останавливался, почесывая пером в затылке.

— Или это так долго считать пару кучек? — смеялись кухарки — веселые женщины с распахнутыми и потными пазухами.

— Пару? — удивился Бень. — Да их тут двадцать, не меньше!

— Пусть будет двадцать, — окликнул бурграф. — Пишите, Бень, и идем на кухню.

— Записал! — ответил урядник и двинулся прямо к девушкам.

Те, лишенные мужского внимания, рады были и такому поклоннику. С веселым визгом стайка нимф вбежала в кухню. Даром что пузо заняло чуть ли не полкухни, благодаря своей щедрости пан Бень успевал привечать всех.

Много еще выпил и записал в тот день чиновник из магистрата. Когда он захрапел в конюшне, перечисляя лошадей, бурграф позвал к себе слугу и сказал:

— Скажи драбам, чтобы пана не трогали, но присматривали. Бьюсь об заклад, его и волы не перетянут в приличное место. И еще отправь посланника в ратушу, передай бургомистру, что я согласен и жду.

Тот молча кивнул и двинулся выполнять поручения…

А пан Бень мирно спал, улыбаясь, как ребенок.

«…А во дворе, — написал он, — свиней видимо-невидимо, бесчисленное количество… И все, как одна, хитрые, что сосчитать их нельзя. В погребе стоит бочка с капустой, еще одна — с квашеными яблоками, что их осталось сто с лишним штук, и бочка с рыбой…Только та была такая старая и вонючая, что считать я ее не смог. А еще девушки, что их было трое душ. У каждой — перси упругие и свежие, как молодые груши. А что в кухне было жарко, то я мог считая и ошибиться».

Глава VI

Служанка попросила разрешения зажечь еще одну свечу. Ляна подняла на нее усталые глаза и едва слышно спросила:

— Зачем, Вирця?

— Я не вижу ваших волос, пани, — объяснила девушка, — кажется, будто расчесываю саму темноту.

Хозяйка улыбнулась.

— Тогда зажги…

Служанка наклонила горящий подсвечник к другой, спящей свече, которую огонь мигом пробудил. Несколько капель воска, что падали на стол, девушка ловко поймала в ладонь и застывшими крошками положила под пламя.

— Не больно? — спросила пани.

— Да нет, — весело ответила Вирця, — печет недолго.

Темнота глубже забилась в уголки, и в комнате стало светлее.

Служанка положила на стол деревянный гребень и, откинув волосы девушке за плечи, спросила, готовить ли их ко сну.

— Нет, Вирця, — ответила Ляна — я же говорила, что не буду спать. Заплети косу…

Веселунья закусила розовую губку и снова взялась за работу.

— Ой, пани, — через минуту снова весело отозвалась она, — но, право, ничего не вижу…

Голос ее звучал, как весенний ручеек.

— Хватит, Вирцю, — вздохнула панна, — не до озорства мне. Плети…

Коса была заплетена. Она нежно касалась тонкой Ляниной шеи и сбегала дальше, поверх ее платья, что в темноте казалось серым, а однако было любимого белого цвета.

Панна поднялась, мелькнув грацией высокого, тонкого стана и упругой груди.

— Пан Гепнер в гостиной? — спросила она.

— За дверями, — озорно улыбнулась Вирця.

— Как я тебе? — Ляна поднесла свечу к лицу, на котором уже сияла улыбка.

— Вы очаровательны, — со всей искренностью ответила служанка.

— Лукавишь? — переспросила хозяйка, идя к дверям.

— Вот не сойти мне с этого места!

— Ну, смотри, — весело кивнула Ляна на прощание, удивляя Вирцю сменою настроения.

Доминик вскочил из-за стола, на котором лежали его сабля и кинжал.

— Успокойся, это я, — сказала Ляна, приближаясь к нему.

Гепнер вздохнул.

— Прости…

Лекарь добавил с печалью в голосе:

— Какая ты красивая сегодня…

— Говоришь, как в последний раз, — встревоженно сказала девушка.

— Да нет, что ты, — попытался улыбнуться Доминик, — тебе показалось, я лишь беспокоюсь. Епископ — мой давний враг… А в этот раз у него в руках все карты.

— Это из-за той ночи на кладбище?

Лекарь отвел взгляд.

— Извини, что втянул тебя в эту чертовщину.

— Все в порядке, — Ляна пыталась сказать это как могла бодрее тоном. — Так, к примеру, делают в Италии. Разве нет? Что, в конце концов, остается для настоящего изучения анатомии? Ты выполнил замечательный рисунок, который, может, когда-нибудь…

— Ляна, — перебил он утомленным и уже несколько нервным голосом.

— Я знаю, ты меня защитишь, — добавила девушка почти шепотом.

Она, игриво улыбнувшись, взяла в руки саблю Доминика, осторожно и неумело положив ее на ладони. Холодное лезвие блеснуло между ними и затрепетало, словно ртуть.

— Видишь, — сказала Ляна, — мы в безопасности, и нам ничто не угрожает…

Коснувшись легко клинка, она положила оружие на стол. Сабля тихонько звякнула и затихла, словно полная ревности соперница.

Желтый свет свечей окутал обоих, что замерли в объятиях. Он касался глаз, раскрывая спрятанные там тайны, выдававшие себя страстным и удивительным блеском.

— Почему же так сладко ощущается опасность? — шептала Ляна. — Пересыхает в горле, дрожат руки, но от этого хочется еще сильнее тебя обнять…

— Может, у вас горячка, панна? — через силу пошутил Доминик. — Надо подобрать лекарство…

Девичья улыбка растаяла на губах лекаря в легком соблазнительном поцелуе… В уголках нежных губ затаилась робкая страсть и едва слышные слова любви, которые постепенно сливались с дыханием…

Пламя одной из свечей тревожно всколыхнулось, и темные полосы резко пробежали по комнате. Свеча затрещала, но не угасла, словно пытаясь о чем-то предупредить.

— Что оно? — сказал Доминик.

— Пожалуй, мотылек попал в пламя, — ответила Ляна, — не тревожься.

Лекарь кинул взгляд на часы и процедил сквозь зубы:

— Долго он…

В тот же миг в двери кто-то громко постучал.

— Вот видишь, — сказала девушка, — это, наверное, тот пан.

— Без кареты? Странно…

Стук раздался еще сильнее. Лекарь взял со стола саблю и тихо подошел к дверям. С другой стороны слышалось небрежное шарканье ног и незнакомые приглушенные голоса. Он повернулся назад и быстро проговорил:

— Ляна, иди в свои покои!

— Доминик, а ты…

— Ради Бога! — он еле себя сдерживал. — Ты должна…

Лекарь обнял ее, не выпуская оружие из рук, а потом еще минутку подождал, пока она скроется.

В двери колотили вовсю, они уже затрещали — медлить было нечего. Гепнер достал ключ и, подкравшись, резко приоткрыл их. Замысел удался как нельзя лучше: в пространство комнаты влетело туловище того, кто имел неосторожность испытывать древесину на прочность. Лекарь взмахнул саблей и отделил голову от тела со всем присущим хирургам мастерством. Еще один из гостей, споткнувшись о труп, познал ту же процедуру. Зато остальные были значительно осмотрительнее. С блестящими хищными глазами двое ворвались в комнату и подступили к Гепнеру с обеих сторон. Это были обычные наемники в дырявых сорочках, латанных шароварах и никаких-таких сапогах. Чувствуя свое преимущество, головорезы не спешили, а осторожно крались, перебрасывая из руки в руку оружие.

Доминик решил атаковать первым. Толкнув огромный подсвечник на одного, он изо всех сил рубанул саблей другого, однако лезвие только сердито заскрежетало, встретив умелую защиту. Завязался отчаянный бой.

Наемники прекрасно знали свое дело, однако и Гепнер был не из изнеженных панычей, которые не отличали сабли от кухонного ножа. Раз за разом отбрасывая то одного, то второго, он наносил обоим чувствительные ран, сам при этом оставаясь почти невредимым.

Наконец, через некоторое время все трое сильно притомились. Противники все чаще промахивались и крушили мебель, задевали подсвечники или чиркали по стенам какие-то диковинные знаки. Поединок становился совершенно беспорядочным, превращаясь в обычную потасовку, в которой оружие играет уже второстепенную роль, уступив место кулакам, локтям и коленям.

Доминик стал чувствовать, что численное преимущество разбойников начало сказываться и выдерживать их натиск ему становится все труднее. Отбиваясь, он невольно отступал все дальше и дальше в глубину комнаты. Камзол его, окровавленный и изодранный, мало чем теперь отличался от лохмотьев разбойников. Последние же, окрыленные своим успехом, с удвоенным азартом атаковали упрямца, от которого никак не ожидали такого сопротивления.

— Чертяки! — воскликнул лекарь, испытывая нестерпимую боль в плече.

Нападавшие радостно взвыли, как двое хищников над пойманной жертвой. Казалось, еще миг, и одна из тех кривых выщербленных сабель подкосит его и повалит наземь.

Входные двери кто-то приоткрыл резким ударом. Вслед за тем комната наполнилась неистовым, отчаянным криком. Что-то в нем похоже было на вопль человека, с которого живьем сдирают кожу, а еще — на жуткий голос летучей мыши. Гепнер и разбойники обратили взоры на прибывшего и онемели от ужаса. Перед ними стоял голый мужчина с разверзнутым брюхом, откуда просматривались остатки внутренностей и пустота вокруг них. В поднятое кверху лицо вцепились костлявые руки, острыми пальцами раздирая остатки тронутой тлением кожи.

— Матерь Божья, — прошептал Доминик, хватаясь рукой за изрубленный стол, чтобы не упасть.

Наемники тем временем, также забыв про него, теснились с испуга к стене. Крик незнакомца медленно стихал. Он, став посреди комнаты, отнял от лица руки и начал осматриваться вокруг своим единственным выпяченным глазом. Гепнер, почувствовав, что сбываются его самые ужасные подозрения, стиснул рукоятку и выпрямился, приготовившись к новой обороны. Взгляды их встретились и на миг замерли. С незнакомцем неожиданно произошло нечто странное: он еще сильнее заорал и бросился к окну. Надавив на стекло всем телом, он среди множества осколков сорвался вниз.

Напуганные кони долгожданного экипажа встали на дыбы и порывисто обошли тело, что так неожиданно выпало из окна. Христоф спрыгнул на брусчатку и бросился к дому. В следующий миг он ворвался в комнату, где разбойники, очнувшись, снова взялись за дело. Помочь Доминику несколькими быстрыми и безжалостными ударами было для него делом нескольких секунд. Наемники, умирая, распластались на полу.

— Слава Богу, — выдохнул Доминик, — вы как раз вовремя.

— Все в порядке? — спросил курьер.

— Со мною да, — ответил лекарь и бросился к дверям, за которыми осталась Ляна.

Девушка, бледная как смерть, бессильно упала в его объятия и зарыдала.

— Надо спешить, — напомнил Христоф, — неведомо, перед чем еще не остановится епископ.

Лекарь кивнул и, подхватив Ляну на руки, двинулся за ним. Следом, все время ойкая и читая молитвы, засеменила Вирця, вынужденная полностью полагаться на свои ноги, поскольку терять сознание имели право лишь вельможные пани.

Возле кареты Христоф остановился и удивленно глянул на пустую брусчатку. Тело, что лежало там, бесследно исчезло.

— Куда вы дели того несчастного? — спросил он у гайдуков, заметив, что те были так же бледны, как вынесенная из дома панна.

— Никуда, — растерянно ответили те.

— Хотите сказать, он встал и ушел сам?

Гайдуки утвердительно закивали головами.

— Черт бы вас, наглецов, побрал…

Объяснившись с ними таким способом, он сел в карету, оказавшись рядом с Вирцею, чем заставил ее стыдливо опустить глаза и погрузиться в самые сладкие мечты.

Экипаж сдвинулся с места, и грохот колес слился с цоканьем подков шестерых коней гайдуков, что ехали рядом, окружив карету полукругом. Рядом с дверцами шел курьерский конь, грустно поглядывая на своего хозяина. Видимо, ему было невдомек, чем деревянная скамья лучше его крепкой и проверенной спины.

Карета и всадники через Краковские ворота покинули город. Двинулись быстрее, постепенно минуя укутанное во тьму предместье, и попали в конце концов в лес.

— Готовьтесь, — спокойно молвил Христоф, доставая арбалет, предусмотрительно положенный под скамью.

— Вы ожидаете засады? — спросил Доминик.

— Скорее наоборот, пан Гепнер, засада ожидает нас, — ответил курьер.

— Вы знали про нее и все равно двинулись по этой дороге? — с упреком в голосе произнесла Ляна.

— Пани, — с тем же спокойствием в голосе продолжил он, — мы не избежим нападения, даже если у наших коней сейчас вырастут крылья. Епископ — не дурак, и его люди стерегут все дороги к Высокому Замку…

Сказав это, он заложил болт в арбалетный желоб и взялся молча и методично крутить коловорот. Справившись, Христоф замер, жадно рассматривая темный пейзаж.

— Кажется, тут, — сказал он, — приготовьтесь…

Гепнер кивнул и вытянул готовое к поединку оружие. Тем временем курьер открыл дверцу и мигом оказался на спине своего коня. Приложив арбалет к плечу, он тихо скомандовал гайдукам:

— Цельтесь в тот холм, что впереди. Увидите, что за «ягоды» на тех кустах.

Семь тонких и острых, словно иглы, стрел, со свистом рассекая воздух, помчались впереди всадников и впились в темную цель. В ответ донеслись отчаянные крики и проклятия. Несколько черных тел с серыми пятнами лиц скатились с холма на дорогу.

— Еще раз! — воскликнул Христоф, второй раз заряжая и сразу же прицеливаясь.

Снова семь стрел пронзили воздух, но теперь в цель попала всего одна. И еще один неудачник, отчаянно взмахнув руками, упал вниз. Словно в ответ, впереди появился отряд всадников…

— Ну вот, — сказал курьер, цепляя арбалет к седлу, — действо началось.

— Не были бы вы, панове, так добры пропустить нас? — громко обратился он к ним.

В темноте захохотали и посоветовали поцеловать кого-нибудь в задницу.

— Как некстати, — заметил Христоф.

— Пане, их больше чуть ли не втрое, — сказал кто-то из гайдуков.

— Половину я беру на себя, — спокойно ответил тот, — а с остальными — уж как-то сами. Разве я ошибся, когда взял себе в подмогу самых отважных смельчаков Львова?

— Нет, пане, не ошиблись, — прозвучал ответ.

— Тогда по черту вам каждому!

Напротив вдруг зажглись факелы, и причудливые тени стремглав кинулись на них. Христоф поднял коня на дыбы, и первый из нападавших, натолкнувшись на копыта, вылетел из седла. Второму достался удар мечом, третьему — крепким, словно камень, кулаком… Пример курьера переняли семеро других. Напуганные кони рвались прочь, и всадники постепенно спешивались. Окружив кольцом карету, защитники бились, словно львы, подбодряясь тем, что упорно стояли на ногах, пока их враги отступали и падали.

Так продолжалось до тех пор, пока пламя факела не блеснуло на застывшей дьявольской улыбке, что, словно призрак, возникла из темноты. За ней появилась еще одна, и еще одна… Десять фигур в улыбающихся шлемах, переступая через конские и человеческие трупы и держа наготове оружие, постепенно приближались к все еще неподвижному строю гайдуков.

— Черт! — выругался Христоф сквозь стиснутые зубы. — Что за шуты?

— Взгляните, — сказал Доминик, — те, что с нами бились, отступают…

— Или уступают место, — предположил курьер, — в любом случае, панове, имеем возможность передохнуть. Я предложил бы вам по кружечке винца, но боюсь, что ближайший кабак далеко…

— Я сказал бы, до ада значительно ближе, — добавил тот самый гайдук.

— Ага, а там, говорят, пьют смолу, — подхватил другой.

— Согласен, неподходящее место, — сказал Христоф, — тогда отправим туда этих весельчаков.

Мужчины дружно засмеялись, однако в тот же миг должны были отбивать новое нападение. Кольцо сразу сузился. Похоже, под теми вычурными шлемами и длинными черными плащами скрывались искусные фехтовальщики и безжалостные убийцы. Когда Христофу удалось в итоге проткнуть одного из них, взамен послышался предсмертный крик двух гайдуков. Было понятно, что шестеро изнуренных, хоть и храбрых защитников не смогут выстоять. Упало еще двое, потом двое последних, и остались только Гепнер и Христоф. Они защищали карету с разных сторон и могли только мысленно молиться друг за друга.

— Лекаря должны взять живым! — воскликнул вдруг курьер. — Слышите, живым!.. Иначе епископ раньше меня поснимает вам головы!

Клинок, в это время направлявшийся Доминику в грудь, остановился и сердито рубанул землю у его ног. Гепнер облегченно вздохнул. В мыслях он был готов подарить Христофу за его смекалку все, что тот только пожелает. Лишь бы не упасть…

— Стойте, нечестивцы! — послышался неожиданно крик, в котором все узнали голос епископа. Его худощавая, завернутая в рясу фигура чернела на холме.

— Гм, с чего бы это? — тихо проговорил курьер. — Сам хочет помериться силой, что ли?

Неизвестные в «чертовых личинах» замерли, ожидая, пока епископ с плохо скрытой поспешностью спустится вниз.

Взглянув на четырех мертвых «весельчаков», что лежали около Христофа, Либер заметил:

— А лекарь убил лишь одного…

— Видите ли, отче, он влюблен. А влюбленные — милосердны, — ответил курьер.

— Вы же не продержитесь, — сухо сказал епископ.

— Шутов только пятеро, — Христоф пожал плечами и сделал вид, что внимательно рассматривает свое окровавленное оружие.

— Хватит вам, — скривился епископ, — вы бьетесь почти час. Кроме того, имеете раненую руку. Сами понимаете, что в конце концов погибнете…

— Ничего не поделаешь, отче. Но пока, заметьте, я жив-живехонек.

— А вам, Доминик, — вел дальше Либер, переходя к другой стороне кареты, — я предлагаю спасти и друга, и любимую…

— Как? — тяжело выдохнув воздух, спросил тот.

— Сдайтесь.

— Не верьте ему! — предупредил Христоф.

— Выбор за вами, — повторил слуга церкви.

— Какого черта? Преимущество на его стороне! — не унимался курьер.

— Я не хочу больше крови, — лицемерно сказал Либер.

— Я… я согласен… — сказал Гепнер, — но пусть ваши люди уберутся подальше от кареты…

«Чертовы личины» мигом отступили.

— Дальше! — воскликнул лекарь. — Чтобы я успел вернуться, если вы обманываете нас!..

Неизвестные, казалось, совсем растворились в темноте. Доминик опустил саблю и двинулся к епископу. Через миг несколько пар рук крепко схватили и, связав, перекинули через седло. Кто-то вовсю хлопнул коня, и все стихло.

От факелов местами загорелись сухие ветки и прошлогодняя пожухлая трава, освещая ужасную картину с кучей мертвых тел. Христоф прислушивался к груди каждого из шести гайдуков, однако ни одно сердце уже не билось. Послышался женский крик: Ляна, которая только что выглянула из кареты, сразу бессильно повисла на дверцах. Мужчина за несколько шагов оказался рядом и, подхватив ее, усадил обратно, бросив служанке:

— Приведи панну в чувство. И не давай больше смотреть. Такие картины не для нее.

Бедняга была напугана не меньше за свою хозяйку, но млеть и вскрикивать не имела права.

В глубине леса снова замигали огни. Присмотревшись, Христоф узнал замковых драбов и только в сердцах закусил губу. Так вот чего епископ спешил! Вот почему он так стремился получить хоть что-то из этой передряги. Еще бы немного, и сам бы он поплатился…

— Вы один живой? — коротко спросил офицер.

— Еще пани Ляна и ее служанка, — был утомленный ответ.

— Вы молодчина, Христоф, честное слово!

— К черту… Мертвых это не спасет…

Он несколько раз свистнул, но, не услышав в ответ знакомого ржания, раздраженно спросил:

— Лишний конь у вас найдется?

— Конечно, — с готовностью ответил драб и добавил: — Поедете с нами?

— Непременно, — сказал тот, — я дал слово довезти панну до Высокого Замка, и я его сдержу.

Глава VII

Здоровенный и черный как смоль нахальный ворон спокойно примостился на подоконнике и уже четверть часа бил своим мощным широким клювом горбушку хлеба. При этом почтенная птица не обращала внимания на комнату и хозяина, что, сидя за столом и положив голову на вытянутую руку, наблюдал за этим действом. Обоим, в конце концов, было безразлично… Только Себастьян мысленно отметил, что такой прожорливости он не наблюдал уже давно. Действительно, ворон отрывал иногда такие куски, что, несмотря на все усилия, никак не мог сомкнуть клюв.

Еще через четверть часа значительная часть куска исчезла в его ненасытном клюве. Тогда впервые за это время птица подняла голову и пристально, сквозь растворенное окно, вгляделась в комнату. Вдруг она уважительными шагами перешла с подоконника на стол и направилась к бокалу с вином.

— Что за чертовщина? — выругался хозяин, поднимая голову. Однако пернатый гость и дальше вел себя так, будто был невидимкой: вытянул шею и погрузил клюв в вино. Птица неспешно пила, отбрасывая назад свою большую голову и закрывая от удовольствия выпученные глаза. Когда вина уже осталось столько, что достать было нечего, она, недовольно клекоча, вернулась к незавершенной трапезе.

— Бесова птица… Если я только не спал, — проговорил Себастьян, заглядывая в бокал, в котором осталось не больше глотка.

Ворон, между тем, казалось, совсем насытился и принялся чистить клювом свое блестящее перо. Однако внезапный крик с улицы заставил его встрепенуться и замереть, прислушиваясь к нему вместе с Себастьяном.

— Пане поэт! — послышался юношеский голос. — Пане поэт, выгляните-ка!

Хозяин потянулся к окну и нетерпеливым движением согнал оттуда птицу. Та расправила свои большие крылья и, что-то на прощание каркнув, вылетела в окно.

Внизу, на улице, задрав вверх голову, стоял лакей бургомистра.

— Эй, парень! — крикнул ему Себастьян. — Заходи в дом.

Мартин — это был он — двинулся к подъезду. На лестнице они встретились, и поэт нетерпеливо схватил парня за плечи.

— Узнал? Говори!

— Узнал, пане, узнал, — ответил тот, — но не трясите так, потому что душа у меня одна…

— Хорошо, но не медли, говори.

Мартин перевел дыхание и деловито произнес:

— Эта пани Даманская, за чьим экипажем я бежал ночью словно бешеный, живет в предместье, в небольшом имении близ Лысой Горы. Ух!..

— Пани Даманская? — кисло переспросил Себастьян. — Так она замужем?

— За паном Даманским, — сочувственно ответил парень, — но, пане…

Мартин почему-то сник.

— Что?

— Пане, я назад бежал быстрее, чем за каретой, хоть, казалось, уже никого не догонял.

— Догоняли тебя? — криво усмехнулся Себастьян.

— Нет… Вы не поверите, но она вдруг на меня так глянула, что от того взгляда ноги сами меня понесли прочь подальше от поместья.

— Чего же ты на глаза лез?

— Да где! Святым Мартином клянусь, спрятался, как пропал…

Себастьян на миг задумался. Взгляд его бродил по старой деревянной лестнице, на которой он едва не сломал себе ноги, когда бежал навстречу лакею. Впрочем, такая сосредоточенная углубленность длилась лишь миг, не более. За тот миг наш герой все взвесил, оценил и принял решение. Лицо его посветлело и даже показалось беззаботным.

— И кто же этот пан Даманский? — спросил он у Мартина, который привел в порядок новую ливрею.

— Гм, — задумался Мартин, — сдается, лавочник… То бишь, нет… Начальник городской стражи, вот кто!

— Ах, черти и ад, — наморщив лоб, сказал Себастьян, — тот самый Даманский… Так-так… Ой, Мартин, какой ты щеголь!

— Да, пан, все благодаря вашим стихам, — искренне обрадовался парень.

— А Даманского — под три черта! Пойдем, Мартин, я угощу тебя вином, а ты еще раз мне все расскажешь…

— Охотно, пане…

— Брось, не такой я уж и пан, только то и имею, что немного голубой крови в жилах… А что, говоришь, пани Даманская?.. Взглядом тебя обожгла? Ха-ха… И меня также, только мне не бежать хотелось, а наоборот…

Они медленно поднимались под монотонное скрипение ступеней.

— Берегись, Мартин, лестница трухлявая, — послышалось где-то вверху.

Ведьмой была пани Даманская, вот о чем речь! Сердешный Мартин ни за что бы не поверил в ее портрет, описанный нами выше…

Пара ведьмовских очей еще долго мерещились ему в благословенную пору суток, отравляя тем самым все сладости сна.

В тот памятный для всех вечер Катерина Даманская совсем не чувствовала усталости. Она знала, что, выбиваясь из сил, за каретой бежит лакей бургомистра. И знала, почему… Ее это изрядно тешило, равно как и воспоминание про того пылкого поэта, чьи вирши она теперь с улыбкой повторяла.

Рядом сопел, склонив голову на грудь и изредка подрагивая, ее муж, хорошо известный всем бродягам и пьяницам Львова благодаря тому, какую работу выполнял в магистрате. Пары вина, вырываясь из его ноздрей и рта, делали воздух внутри кареты нестерпимым. Из-за этого пани Даманская должна была каждый раз после нескольких его мощных выдохов приоткрывать дверцы, высовывая наружу свой хорошенький носик.

Карета остановилась у ворот поместья, ожидая, пока заспанный сторож протелепает темной аллеей и впустит хозяев. Мартин тем временем ждал того же, притаившись за роскошным кустом жасмина, который так любила хозяйка. Маленькая веточка чуть-чуть треснула, и звук тот с такого расстояния не услышало бы ни одно живое существо… Но слуха пани Даманской он не избежал.

«Черт бы тебя побрал, — мысленно проговорила она, — уж лучше бы совсем не прятался…»

Мартину в тот же миг стало так плохо, что, чтобы не упасть в обморок, он вцепился зубами в ветку. Опамятовавшись, Катерина решила быть осторожнее с пожеланиями и медленно провела возле лица руками, словно выгоняя злость наружу. Мартин облегченно вздохнул, оставив на гладкой ветке невидимые следы. Екатерина, перегнувшись через спящего мужа, открыла дверцу с его стороны. Шелковая накидка тихо сползла с ее плеч и бесшумно покрыла сапоги начальника городской стражи. Над его спящей тушей возникли поистине божественные видения: стройный и грациозный стан неожиданно выгнулся из-под волны длинных волос и соблазнительно очертил непослушные грудь, что и сами рвались из плена.

Катерина выглянула из кареты и рысьими глазами сверкнула в ту сторону, где затаился Мартин. Последний похолодел от страха, ибо те глаза уставились прямо в него. «Увидела», — оборвалось внутри у парня.

— А ну, прочь из моего жасмина, — как можно мягче прошептала пани Даманская.

Однако на Мартина это подействовало, как укол раскаленной иглой. Безжалостно топча проклятый куст, он сорвался с места, и через миг даже чистокровный арабский скакун не рискнул бы потягаться с ним в скорости.

— О, moja droga…[1] — услышала рядом Катерина пьяное бормотание.

— А чтоб тебе… — женщина вовремя остановилась и, вырвавшись из его пьяных объятий, тихо, но твердо произнесла, резко взмахнув рукой:

— Иди прочь!

Начальник городской страже Ежи Даманский, протаранив своим тучным задом деликатные хрупкие дверцы, вылетел из кареты и зашуршал в кустах так, будто его угостил пинком библейский Самсон или мифический Полифем. Когда шуршание стихло, послышался приглушенный стон: «О-о-о-о… Ku-ku-ku-r-r-wa-a-a-a»…

Тем временем пани Даманская, уже больше не в состоянии сдерживать свой гнев, выпрыгнула легко, словно рысь, из кареты и двинулась к воротам. Сторожу, который, только прителепав, открыл их, она резко бросила:

— Поручаю этого болвана тебе. Он пьян, как чип…

Старый лях поклонился и, исподлобья глядя ей вслед, пробормотал, медленно разгибаясь:

— Говорил же я ему: «Не берите, пане, в жены русинку. Разве смирных полячек вам мало?» Как в воду глядел — ведьмы все до одной…

— Вытащим его из тех кустов, или пусть там и лежит? — промолвил, подойдя, кучер.

— Тяни, ґалаґане (головастик), потому что то твой пан.

— «Тяни, тяни»! А идите-ка только помогать, потому что я один не смогу.

— Может, волов пригнать?

— Не болтай.

— Надо было пани попросить…

— А что пани?

— Пальцами щелкнула бы и он сам бы полетел.

— Боже мой, правда…

Подняв гордо голову, Катерина Даманская шла темной аллеей. Шаги ее были быстрые и немного неуверенные. Казалось, она сдерживает себя, чтобы не полететь. В ее очаровательной головке одна за другой менялись мысли. Одни умирали, другие рождались, некоторые она душила в зародыше… Однако одна из них, рожденная не в голове, а возле сердца, пережила всех. Тихо притаившись где-то в уголке, она коварно ждала надлежащего момента. И вот этот момент настал. Катерина остановилась и резко, словно стремясь ее убрать, мотнула головой, прижавшись щекой к обнаженному плечу. Напрасно! Мысль не улетела в тартарары, она осталась, потому что этого подсознательно желала сама пани Даманская!.. Да! Волосы несколькими темными прядями упали на ее изможденное лицо. Какая-то первоначальная и дикая красота мелькнула в этот миг в ее пылких очах и слегка повлажневших от тяжелого дыхания устах. Она была побеждена той внезапной мыслью, но потому, что создала сама… Ведьма! Все демоны ада жили теперь в ее душе! А душа желала одного…

В покоях Катерина оказалась перед зеркалом в золотой оправе, которая изображала какое-то странное хитросплетение. В нем пани Даманская увидела себя в полный рост… Прекрасные до умопомрачения груди уже освободилась со своего плена и теперь дерзко вздымалась в ритмичном дыхании. Екатерина провела по ним ладонями и слегка улыбнулась. «К черту», — подумала она и несколькими ловкими движениями спустила платье вниз. «Этой ночью еще буду с ним, а потом…»

За окном послышался глухой грохот грозы, и тяжелые капли застучали по темным стеклам.

В то самое утро наступившего дня, когда Христоф ворвался во Львов, пани Даманская проснулась и сразу поднялась с постели. По привычке она должна бы сейчас позвать служанку, чтобы та принесла своей хозяйке утреннюю легкую одежду, расчесала волосы и провела к уже приготовленной ванне. Однако Екатерина не спешила касаться маленького медного звонка, который мигом пригнал бы горничную сюда. Оставив своего спящего мужа и дальше храпеть во все тяжкие из-под белоснежного одеяла, Катерина ступила несколько шагов по дорогому ковру и подошла к окну. Вся челядь во дворе уже давно выполнила всю утреннюю работу, и среди мокрых от ночного дождя жасминовых аллей не было никого, кроме каменных статуй.

Ее не увидел никто, кроме Давида и Аполлона. На лице же последних, казалось, застыла мука: почему они вытесаны, а не вылеплены Богом из глины, как тот первый человек, что Бог вдохнул ему жизнь? Минуту полюбовавшись мокрыми статуями, пани Даманская подняла глаза и взглянула выше. С правой стороны от окна украдкой выглядывали зеленеющие склоны Кальварии, сбегая к лысой, с крестом на макушке вершине солнечным утренним перелеском. За цветущим жасмином было видно Краковское предместье. Туман, что бродил по нему, предвещая жаркий июльский день, был похож на смятое одеяло, которое, казалось, оно упорно на себя натягивало, стремясь, словно утренний соня-ленивец, допить остатки сна. Однако так только казалось… Уже давно отправили службу в церкви святого Николая, в костелах Ивана Крестителя и Марии Снежной. Давно принялось за работу трудолюбивое Подзамче. Волынским шляхом скрипели возы — направлялись кто к Старому Рынку, а кто дальше — к городу. И безразлично им было, что там, в имении Даманских, стоя у окна, на них сверху смотрела голая хозяйка. В конце концов, она их и не видела. Для нее существовало только утро, полное жизни, и сочный туман. Все это хотелось проглотить, вдохнуть одним движением легких, вживить в себя всю эту красоту!

Катерина взглянула на спящего мужа и презрительно улыбнулась. Ощущение неугомонной жажды клекотало в ее груди все сильнее и сильнее. Не хотелось одеваться… Она порывисто приоткрыла окно и вовсю вдохнула. Мало! Еще, еще…

Вдруг послышалось хлопанье сильных крыльев и несколько пронзительных «кар-р-р». Большая черная, как сатана, птица, описав над окном затейливую спираль, уверенно опустилась на подоконник. Катерина присела так, что ее очаровательная головка поравнялась при этом с гостем.

Черные тонкие брови, гордость пани Даманской, слегка дернулись кверху. Этот жест, это движение зачастую означало многое, но теперь лишь вопрос: «И что?» Ворон разинул клюв и, дохнув, как пан Ежи, перегаром, как-то насмешливо каркнул. Катерина горделиво и полностью выпрямилась. Ступая медленно и грациозно, как тогда, на балу, она двинулась назад в комнату. Ответ пани Даманская получила.

Глава VIII

Шинок Стеця Пиявки славился на все предместья. Если бы кому-то пришлось откуда-то приехать на Старый Рынок по ярмарочным вопросам, то святым делом считалось заехать к Стецько и опрокинуть чарку-другую. А сколько небылиц передавалось тут из уст в уста! Сам хозяин, порой не имея работы, любил, подперев руками голову, послушать истории, что приносили с собой бородатые путешественники. Случалось, что посетители их и кормили, и поили в обмен на те побасенки.

Однако наибольшую прибыль Стецько имел с путников, которые в сумерках, как говорится, целовали замок на городских воротах и не имели, где остановиться, как только в него. Под вечер в шинок приходили музыканты: юноша-свирельщик, усатый скрипач и седой дедок с кобзой. Всю ночь они забавляли гуляк, а утром разбредались кто куда.

Омелько, магистратский писарь, бывал тут частенько. Выпивал и ухаживал за Пиявчихой. Впрочем, не только это. Имея хорошего собеседника, то есть кума своего Беня, Омелько любил поразмышлять и о серьезных вещах. К примеру про ведьм. Что-что, а об этом он знал. Понизив голос и безостановочно крестясь, он рассказывал такие приключения, что пан Бень боялся идти в темноте домой и оставался в кабаке ждать утра.

Пан Бень, этот достойный чиновник и преданный слуга магистрата, только выполнив тем днем свой долг в Высоком Замке и хорошенько выспавшись в конюшне, понес свое описание в магистрат. Там сердито встретили автора, который невесть где пропадал целые сутки, и бессердечно поглумились над творением его пера. Среди этой неблагодарной публики нашлась только одна сочувствующая душа, то есть его кум Омелько, писарь. Беда как-то особенно в тот вечер сблизила их и повела привычной дорогой — в трактир Стецько Пиявки.

Музыканты, наверное, хорошо выспались и похмелились, потому так ударили, что уныние пана Беня, небось, не удержалось и при том пустилось в танец, напрочь забыв про хозяина, которому весь день грыз душу.

— А то, кум, ныне так есть, что от тех ведьм спасу нет, — начал привычный разговор Омелько после первой кружки, — куда, прошу прощения, не сунешься или в какой уголок не глянешь — всюду как не какое-то кодло, то его послед…

Тут, словно в подтверждение этих слов, из темного угла на Омелько зыркнуло двое здоровенных диких глаз, аж у писаря мороз сыпанул по коже и слова застряли в горле.

— От, опять вы за свое, кум, — отмахнулся, как всегда, пан Бень, для которого творческое падение уже уходило в прошлое, и он весело качался в такт музыке, будто поддразнивая скрипача.

Взгляд тем временем исчез, и Омелько решил быть осторожнее, затем сделал хороший глоток, запихнув непромолвленные слова в утробу.

…Эх, Омелько, съел бы ты кусок ветчины, сгрыз бы вдобавок пол-луковицы да еще и кружкой пива все это запил, то, может, они бы там и усидели. А ты, бедняга, не сдержал…

— Вот вы, кум, говорите, вас у Белоскорского блуд взял? Это все, кум, недаром, потому что Кальвария там недалеко.

От того напоминания пан Бень скривился, словно съел кислицу.

— Вот крест меня побей, — разгорелся Омелько, — думаете, вру? Да уже все петухи перепели, что туда в полночь ведьмы слетаются. Только вы смотрите на меня, как на сумасшедшего… — Тут писарь уловил тот самый загадочный взгляд из угла. Неужели какая-то нечисть берет его на смех?

Да нет, кому-кому, а тем выпученным шарам доподлинно известно, что Омелько не врет! Уже подбодренный, а не испуганный, он продолжил:

— Везде нечисть, кум, везде… Вот хотя бы взять Пиявчиху, — тут Омелько облизнулся, — с виду — прекрасная молодица, а если присмотреться, то глаза у нее ведьмовские: сейчас черные, а завтра будут болотными…

Пан Бень окинул оком кругленькую и умелую шинкарку. Из-под чепца выбивалось черные, еще без седины волосы. Глаза, о которых говорил Омелько, под ровненькими бровями, жадно блестели, чувствуя добрую выгоду, а еще и то, что больше пива и ветчины пан писарь хотят ее саму. Под свежими, собранными улыбкой в тугие пончики щеками цвели сочные уста, белые, словно жемчужины, ровненькие зубы и широкий мягкий подбородок. Нет, лицо совсем не ведьмовское.

— А я же ее видел, проклятую, — выпалил Омелько, заметив, что сказанное совсем не произвело нужного впечатления.

— Вот там ее видел, — писарь ткнул пальцем вверх, — на метле…

— Свят, свят, свят, — отшатнулся пан Бень — такое скажете…

— Вот провалиться мне на этом месте! Разве сами не замечали, что как только за полночь, то эта краля где-то пропадает?

— Да Господь с вами, кум, пейте лучше…

Омелько показалось, что шары из угла опять над ним смеются… Тьфу, нечисть! Нет на вас креста святого!

Тем временем кто-то громко начал требовать кружку пива. Все обратили внимание на богато одетого молодца, к которому изо всех сил спешила Пиявчиха с пивом в руках. Ткнув ей деньги, он неожиданно громко свистнул. Омелько заметил, что глаза в темноте засуетились, а над паном Бенем выросла чья-то фигура. Мужчина с ужасно растерзанным лицом, на котором, к тому же, только один глаз, а рана ничем не прикрыта, прошел мимо них и направился к панычу.

— Внимание, панове, — как фокусник на площади, зазывал молодой человек, — следите за моим слугой, он покажет вам, как на том свете пьют пиво грешники.

Несчастный, увидев полную до края кружку, потянулся к ней обеими руками и с жалобным скулением мигом выпил все, что в ней было.

Сразу что-то заклокотали в его утробе, а из брюха, сквозь многочисленные дыры на сорочке, словно из Мелюзины, полилось только что выпитое пиво. Из выпученного глаза вслед за пивом полились отчаянные слезы. Паныч вскочил со скамьи и весело захохотал. Приняв это за веселую выходку пана и его слуги, весь шинок к нему присоединился. Хохот стоял такой, что музыканты удивленно затихли.

— Эй, мои панове! — воскликнул парень и со шляпой в руке начал грациозно прохаживаться среди гуляк, — давайте деньги за эту комедию!

Роскошное страусиное перо вились из-под его выхоленных пальцев и достигало грязного неровного пола. Камзол был расшит золотом, и золото позвякивало в карманах. А однако панок собирал медяки и иногда серебро, хотя все то, что попадало в шляпу, вместе стоило разве что пуговицы на его наряде.

— Чего затихли? — крикнул он музыкантам, что с разинутыми ртами наблюдали за ним.

Обойдя вокруг последний стол, он моментально оказался возле музыкантов.

— Ну-ка, дед, подставляй ладони, — и когда тот выпростал вперед свою горсть, высыпал туда все, что насобирал. — А теперь жарьте так, чтобы даже черт сплясал! — крикнул паныч, отстегивая сбоку шпагу.

Те рьяно приступили к делу, а молодой человек зашелся в танце. Сперва рассудительно, словно примеряясь, а потом пустился вприсядку так, что у Омелько и кума зарябило в глазах. А дальше еще и Пиявчиху ухватил, да так ею завертел, что чепец слетел с головы и красивые черные волосы, вырвавшись на волю, разлетелись разные стороны, как облако слепых летучих мышей, ненароком вспугнутых днем.

— Вот ведьма, — вполголоса сказал Омелько, — гуляет тут среди честного люда…

— И стыда нет, — послышалось сбоку.

Оба — и писарь, и пан Бень закрутили головами. Паныч уже сидел рядом с ними и обмахивал потное лицо шляпой, словно веером.

— Что за чертовщи…

— …на, — добавил гость.

— Хе, вы плохого не подумайте, — поспешил добавить Омелько, кинув оком на музыкантов, что после десятого пота громко переводили дух.

— Ничего против не имею, — отметил тот, — наоборот…

В горле пана Беня что-то застряло, и он должен был кашлянуть. Панок повернулся к нему.

— А ведьмы на Лысой Горе все-таки собираются, сударь, — сообщил он ни с того ни с сего.

— Ага! А я про что? — аж подскочил Омелько. — Говорил же, говорил? Повторите это еще раз, пане, прошу вас.

— Собираются, собираются, — сказал, зевнув, тот, — и каждый раз то же, такая скука.

Омелько, чувствуя изюминку, подвинулся ближе к нему. Что до пана Беня, то странное подозрительное чувство никак его не покидало, не пускало к горлу пиво и заставляло все время наблюдать за этим бесцеремонным парнем. А тот в свою очередь так живописно рассказывал Омелько про ведьмовские сборища, что невозможно было отрицать в нем знатока того нечистого дела.

— В полночь ведьмовство слетается туда кто на чем: на метлах, на вениках, на рогачах, а то и просто на каком-то обломке… Однако наипочетнейшим считается приехать верхом на чьем-то горбу. Конечно же, тот бедняга убежден впоследствии, что все это ему приснилось. Он и вправду спит вплоть до того момента, когда на самой вершине ведьма дает ему хорошего пинка и тот катится до самого подножия. Внизу прочухается и, плюясь, когда идет, а когда и ползет домой…

— Бесово кодло! — горячо перебил Омелько. — Так издеваться над христианскими душами!

— Правильно, — заметил гость, — таки бесово.

Омелько грохнул кулаком по столу.

— Любая порядочная православная душа должна сопротивляться такому кощунству… Про католиков ничего не говорю, те как сами хотят!

От того искреннего всплеска писарева гнева вареные раки, что кучкой лежали в миске посреди стола, разлетелись в разные стороны… Незнакомец щелкнул пальцами, и они, словно живые, сползлись назад. Даже забрались друг другу на твердые красные спины.

Пан Бень замер с выпученными глазами и отвисшей челюстью… Нет, такой чертовщины он еще не видел!

— Вот, кум, — прошептал Омелько, — так что и есть, что ведьма их варила.

— Она, курва, — кивнул незнакомец.

Музыканты затянули торжественную прелюдию к какому-то танцу, а три головы столкнулись лоб в лоб над кучкой раков.

— То, что они ползали, — сказал писарь, — означает, что вскоре нечисть возьмет нас за жабры… Это знак! Мы должны образовать братство ведьмоборцев и до конца жизни бороться с нечистью.

— Я готов! — пылко заявив паныч.

— Как вас зовут, храбрый юноша? — спросил Омелько.

— Граф Хих, — ответил тот.

— Вы из Австрии, пане граф?

— Jа.

— Прекрасно. Вы будете отстаивать наши идеи там… Вас, кум, я знаю. За нами Львов. Панове, — торжественно промолвил писарь, запихивая руку за пазуху, — давайте на кресте поклянемся…

Хих закашлялся.

— Вам плохо?

— Немного… Скажите, сколько сейчас раков на столе?

— Четыре, — ответил Омелько.

— Значит, нас тоже должно быть четверо.

Братья задумались. Хих тяжело дышал, что-то тут явно пришлось ему не по вкусу. Пан Бень не сводил глаз с проклятых раков, а писарь таинственным взглядом искал среди присутствующих единомышленников. Все были изрядно навеселе, и каждый нес какую-то ерунду. Нет, такие высокие идеи не для них. Однако Омелько не терял надежды.

Музыканты сели передохнуть и осушить по чарке, когда двери шинка приоткрылись, и внутрь ворвался немного свежего воздуха. Пригнув голову, человек с саблей на боку переступил порог. За его плечами мелькнула лунная ночь. Никто не обратил особого внимания на прибывшего, кроме, конечно, Омелько, что узнал в нем курьера бургомистра.

Христоф прошел мимо них, поздоровавшись легким кивком, и направился к корчмарю, что клевал носом за стойкой. Омелько услышал, как он попросил приготовить еды на три дня и постель. Стецько в тот же миг двинулся в погреб, а Христоф, скучающим взглядом окинув присутствующих, сел за стол. Фигура магистратского писаря вкрадчиво выросла слева от него.

— Дай Бог счастья, пан Христоф, — поздоровался Омелько.

— Дай Бог и вам, пан писарь, — ответил тот.

— Вы, я вижу, снова в дорогу?

— Да, отправляюсь на рассвете.

— Далеко?

— Как поведется.

Омелько сел рядом.

— Тут, пане Христоф, плохо вам будет ночевать, — сказал он, — всевозможная мошкара и глаз не даст сомкнуть.

— От, — засмеялся тот, — когда б то привыкать, пане Омелько…

— А идите ко мне, — предложил писарь, — я тут недалеко живу, за полем.

Христоф попытался отказаться, но Омелько так настойчиво взялся его уговаривать, что тот вскоре оставил попытки. Появился Стецько с большой торбой, но ему сообщили, что писарь сам спровадит магистратского посланника в дорогу. Писарь, под злой взгляд шинкаря, вывел курьера на улицу. Фонарь и луна осветили фигуры наших героев-ведьмоборцев.

— Знать бы, который час, — про себя молвил Омелько.

Хих вырос за спиной, поднял вверх глаза и уверенно сказал:

— Через четверть полночь.

— Прекрасно, как раз вовремя, пошли, братья…

Христоф вывел из конюшни своего коня, и тот послушно подался за ним. Хих телепал позади.

— Могу предложить карету, — крикнул он вслед.

Писарь отрицательно покачал головой.

— Не надо.

В этот момент к графу присоединился слуга с дырявым брюхом, и вся эта процессия, перейдя дорогу, двинулась по узенькой тропинке через поле, на котором уже созревало жито.

Ветра не было… Ночь стояла ясная и спокойная. Лучи месяца лунатиками бродили среди роскошного колосья, пугая сверчков и бесцеремонно натыкаясь на спящие васильки и маки.

Омелько шел впереди, величественно переставляя ноги, и дышал гордо и ритмично, как легендарный Леонид, ведя свое немногочисленное, но отважное войско. Над ним возвышался пан Бень, опасливо озираясь по сторонам… Этому могущественному спартанцу в каждом шуршании полевой мыши вспоминалась колдовская нечисть, что тихо к нему подкрадывалась, а в каждой летучей мыши — крылатый василиск.

Следом за паном Бенем, ведя коня, шел Христоф, добавляя к тяжелому дыханию двух ведьмоборцев хрупкую мелодию шпор. Пана Беня эта мелодия успокаивала, а Омелько вдохновляла. Самого же Христофа такая таинственность смешила, однако предвкушение уютного дома и хорошего ужина, обещанных писарем, заставляли подыгрывать этому добродушному борцу с нечистью.

Следом за конем, уклоняясь от взмахов хвоста этого благородного животного, шел граф Хих. Его благородные глаза, что светились в темноте, больше смотрели на тропу, поскольку следы, которые оставлял впереди конь, кое-где липли к сапогам и скверно пахли. Последним шел графский слуга. Он молча вглядывался единственным глазом в темную фигуру хозяина и ничем больше не интересовался.

В конце концов поле закончилось, и тропа, выпрыгнув из жита, повелась дальше серой лентой между темной травы к одиноким огонькам вдали, у которых перебрехивались время от времени собаки. На меже росло высокое и ветвистое дерево, плоды его зацвиркотели под ногами и в конских зубах.

— Это яблоня, — тихо сказал Омелько, — один жид когда-то ее посадил… Но яблоки такие кислые, что, кроме лошадей, их мог бы есть разве что черт.

— Вряд ли, — отозвался Хих.

Грязно выругавшись и не по-графски плюнув, он метнул в темноту надгрызенный плод и сердито добавил:

— Жидва…

Со стороны села послышалось какое-то дикое хихиканье. Конь резко поднял голову и тревожно заржал.

— Ну-ну, — сказал Омелько, вытянув в ту сторону шею, — покажись мне…

Впрочем, искренне говоря, отважный писарь и понятия не имел, что будет делать, если вдруг окажется лицом к лицу с кем-то из некрещеной братии. Но он был не один, а это обстоятельство делает кого-то героем.

Месяц должен теперь висеть над головой, но он, по неосторожности зацепившись за Лысую Гору, подрагивал одиноким пленником почти над горизонтом. Xиx легонько дунул в ту сторону, и он, раскачавшись, двинулся вверх, постепенно уменьшаясь.

— Эй! — вырвалось за спиной, затем кто-то грохнулся.

— Кум? — тревожно молвил Омелько.

Пан Бень сидел на куче раздавленных яблок и жалобно стонал:

— Люди добрые, ну это уже слишком. Раков в шинке я еще мог стерпеть, но ведь месяц — не рак!.. Нет, теперь ни капли в рот.

— Тю! — насмешливо ответил писарь и схватил кума под руки, делая отчаянную попытку поднять его на ноги. — Что вы там придумываете!

В это время какой-то дикий смех прозвучал совсем близко, и на усеянной луной тропинке появился странный всадник: голая и растрепанная женщина сидела на плечах у тучного человека, держась обеими руками за его роскошные усы, правя ими, как вожжами. Конь курьера, увидев такое зрелище, рванул прочь, и пока Христоф его сдерживал и успокаивал, странное порождение ночи уже шуршало в жите.

— Свят, свят, свят, — пронеслось между присутствующими, а Xиx отступил от них на три широкие шага.

— Это наш староста, — выдавил из себя Омелько, — ах, оседлала, безумная…

— У-у, нечисть! — вдруг завил пан Бень и, ухватив яблоко, метнул его в жито.

По правде, это было скорее проявление отчаяния, чем смелости.

— Так их, кум, — обрадовался Омелько, получив неожиданную поддержку, — пусть только еще появятся.

Словно услышав писаря, в небе промелькнуло две тени и, покружив вокруг месяца, исчезли за Лысой Горой.

— Ты смотри, — процедил тот, хватаясь и сам за яблоко.

Через миг в небо выплыла еще одна тень. Она двигалась медленно и горделиво, минуя звезды и не глядя на людей внизу.

— На тебе! — выпалил Омелько, метнув в нее кислицей. Однако, не достигнув цели, яблоко брякнуло в нескольких шагах от него.

— Кидайте, кум, — живо взбодрил он пана Беня.

Тот широко замахнулся, но с ужасом почувствовал, что его огромная рука с силой стеганула кого-то по голове. Граф Хих, только вскрикнув, распластался на земле. Шляпа налезла ему на лицо, закрывая удивленную рожу.

Тень вверху заметалась. Христоф четко видел женские очертания верхом на метле. Получше прицелившись, он, вслед за писарем, вовсю швырнул в цель несколько гниляков. Теперь ведьме несдобровать! Глаз стрелка его не подвел: раз с десять перевернувшись в воздухе, она так затрещала в ивняке над Полтвой, что все соловьи вокруг замолчали и еще долго не решались подать голос.

Омелько затанцевал на радостях:

— Там ей и аминь! Ей-богу, даже ведьма даст дуба, когда телепнется с такой высоты!

Христоф молчал. Непонятное чувство вины камнем легло на его душу. Мысленно он уже корил себя за то, что согласился пойти с писарем и теперь встрял в эту сумасшедшую историю. Из головы не выходило темное гибкое тело, что извивалось в небе на метле: распущенные волосы, круглая грудь, пышные бедра… Он тяжело вздохнул и отвязал коня.

— Пойдемте, пане писарь, если вы еще приглашаете.

— Да-да, — радостно молвил Омелько, — безусловно!

В темноте послышалось глухое рычание. Триумфаторы со страхом осмотрелись. Дырявый слуга Хиха волок своего безучастного хозяина подальше от них в жито. Он сердито поглядывал на пана Беня и грозил ему оскаленными желтыми зубами.

— Бедолага, — пожалел его писарь, — досталось ему от тех ведьм. Верно, какие-то чары…

Пан Бень молча кивнул головой.

— И не говорите, кум…

Все трое отправились к писареву дому, а утром, как только на свет благословилось, посланник бургомистра галопом помчался на восток, напрочь забыв про ведьмоборцев и ночные приключения.

Глава IX

За дверями послышались чьи-то торопливые шаги, угрожающий скрип лестницы и брань хозяина. В двери сильно и бесцеремонно постучали.

— Черт побери, — сквозь сон ответил Себастьян.

Стучали упорно и все сильнее.

— Кого там черт принес в такую пору? — тяжело отрываясь от кровати, сердито крикнул он.

— Это я, пане поэт, не убивайте… — донесся обеспокоенный голос Мартина, — ваш покорный слуга, хочу передать приказ бургомистра…

Себастьян тяжело оперся на двери и усилием всего непослушного тела их приоткрыл.

— Господи помилуй, — ойкнул Мартин.

— Ты чего?

— Вас даже бледным не назовешь. Вы словно мертвец.

— Я почти не спал… Всю ночь что-то со мной творилось.

— Сглазили.

— Говори, что надо от меня бургомистру.

— Он велел передать, что на рассвете во Львов прибудет приближенный к королю. И вы должны сложить для него приветственный памфлет.

Лицо Себастьяна перекосилось от ярости.

— Какого черта? Про такие визиты сообщают за месяц. Он что, про него забыл и вспомнил во сне?

Лакей, словно боясь, что его подслушают, понизил голос и почти шепотом ответил:

— Говорят, бургомистр и епископ что-то не поделили и позвали его, чтобы тот их рассудил. Но разве черт знает, почему он так быстро прибыл.

Поэт тяжело вздохнул и направился к ведру с водой.

— Ладно, — сказал он парню, — передай, что я уже берусь за работу.

Мрак понемногу начал рассеиваться, и Себастьян не зажигал свечу. В полумраке он подвинул к себе чернильницу и бумагу. Уставившись на нее, замер, словно снова заснув.

Мартин откланялся и вышел за двери. Осторожно спустился по лестнице и, миновав спящего хозяина, оказался на улице.

Темные фигуры лавочников и чиновников семенили по площади, плутали между первыми торговцами, спотыкались, ругались и наконец исчезали в освещенной ратуши. Туда поспешил и лакей бургомистра. Якуб Шольц ухватил его за плечи.

— Сказал? — нервно выпалил он.

— Да, мой пане, — ответил тот, — он уже взялся за работу.

— Ладно. Никуда не уходи. Ты еще мне будешь нужен.

Мартин молча отступил в сторону и, прислонившись к стене, наблюдал, как каждый из служителей магистрата, только зайдя в палату, неизбежно попадал в ту круговерть, что создавал вокруг себя бургомистр. В зал приносили столы. Их в тот же миг застилали скатертями, короновали вином и тарелками с наисвежайшими фруктами, только что сорванными в темном саду, покрытыми душистой утренней росой. Слышался запах жаркого, доводя до спазмов пустые желудки и наполняя тягучей слюной жадные рты.

— Быстро, парни, быстро, — то тут, то там слышался голос Якуба Шульца. — Как же оно так? — бормотал он себе под нос. — Так внезапно… Не мог же Христоф добраться до Острога за полночи?.. А может, король не в Остроге? Может, ближе?..

Вдруг какая-то мысль заставила его остановиться и замереть на месте. Размышления бургомистра оборвались отчаянным возгласом:

— Вот чертовщина!

Все замерли и пялились на голову магистрата. С минуту он молчал, а потом с отчаянием в голосе произнес:

— Не один же Себастьян своим памфлетом встречает приближенного к королю! Человека, от которого столько зависит… Пане Даманский!

— Я тут! — пахнуло перегаром сбоку.

— В окрестностях Львова есть военные?

— Возможно, ваши гайдуки, пане.

Бургомистр закусил губу.

— А кроме них?

Пан Ежи почесал за ухом.

— Разве что замковые драбы.

— Не покинут же они замок, — процедил сквозь зубы Шольц.

Пан Ежи пожал плечами.

— Выстроите своих цепаков, — решил бургомистр, — и сами оденьте парадный мундир.

— Буде исполнено!

— Еще бы цветов и женщин… Цветы и женщины… Да чего вы встали? Работайте, черт побери! У нас час — полтора, не больше!

Суета возобновилась, и от этого мозг бургомистра заработал быстрее. Он зыркал по углам, на потолок, в темное окно, однако решения нигде не было. Зато стража провела в зал какого-то человека в дорожном костюме, что торжественно сообщил:

— Его сиятельство через полчаса прибудет во Львов!

— Вот напасть! — завопил бургомистр. — Идите, ищите девушек!

— Якуб, в такую пору мы найдем разве что блудниц, да и то спящих, — сердито ответил войт (городской глава, старшина, староста), которому эта возня уже давно была в печенках.

— То приведите блудниц, черт побери!

— Блудниц?!!

— А что? У них на лбу не написано, кто они!.. Мартин!

Парень мигом оказался рядом.

— Скорее к борделю!

От неожиданности у лакея онемел язык, зато округлились глаза.

— Ты знаешь, где во Львове это место? — уже тише спросил бургомистр.

Мартин нерешительно покачал головой.

— Да не ври, я в твои годы знал всех шлюх поименно!

Парень понял, что бочка с порохом внутри этого человека вот-вот взорвется, а потому решил не сопротивляться.

— Пойдешь, нет, побежишь туда и скажешь, чтобы с десятеро красивейших оделись нарядненько и немедленно явились сюда. Понял?

Мартин кивнул головою.

— Чего стоишь? Скорее! — закричал Шольц.

Казалось, что тот окрик породил вихрь, который мигом вынес лакея на Рынок. Тут он остановился, чтобы перевести дыхание, но, почувствовав на себе обжигающий взгляд, помчался дальше, проклиная службу, обезумевшего бургомистра и всех проституток на свете.

Но бежал Мартин недолго: миновав кладбищенские стены, что оберегали мертвых от живых у церкви латинян, остановился неподалеку от ворот. На одном из домов висела, держась из последних сил, вывеска «Львовские цыплята». Рядом с ней действительно был деревянный цыпленок с невероятной величины расправленными крыльями, поэтому одни видели в нем летучую мышь, а другие — пегаса. Впрочем, хозяина это не огорчало. Цыпленок был призван привлекать посетителей и с честью выполнял свой долг. За что и получал вознаграждение — несколько мазков желтой свежей краски на свои странные крылья ежемесячно.

Внутри царили тишина и смрад. Несколько скудных ламп освещали хозяина, что спал, сидя за массивным столом среди многочисленных огрызков и объедков. Под ногой лакейского ботинка разлезся кусок грязнющего сала. Мартин брезгливо скривился и несколько раз шаркнул подошвой по полу, как молодой бык в загоне. Корчмарь немного поднял взлохмаченную голову и взглянул на него равнодушным взглядом.

— Что ты тут делаешь? — промямлил он.

Мартин, немного ступив вперед, тихо молвил:

— Девку хочу… Имеешь?

Корчмарь хмыкнул и, наконец оторвавшись от стола, сел, опираясь только на локти.

— Что, кровь кипит? А деньги имеешь?

— Кипит, — ответил, краснея, парень. И немного стесняясь добавил: — И деньги есть. А десятерых… Имеешь?

От этого хозяин проснулся совсем. Он на миг вгляделся в лакея, а потом зашелся хриплым, как свиное хрюканье, смехом. Парень достал из-под ливреи кошелек бургомистра и вытряхнул горсть злотых на стол. Смех оборвался, и хозяин жадно сглотнул слюну.

— С того бы и начинал.

— Я их возьму с собой.

— Ладно.

Сгребя золото, корчмарь спрятал его в карман и поднялся из-за стола. Сделав знак идти следом, он направился в темный угол к лестнице наверх. В небольшой комнатке спали проститутки, кто где. Их тут было душ двадцать, если не больше. Похоже, корчмарь неплохо на этом зарабатывал, если имел возможность их столько содержать.

В углу стоял шкаф, посредине — стол, у стены — большая кровать, на которой спали семеро. Больше из мебели не было ничего. Из-под скомканных платьев отовсюду выглядывало самое сокровенное, что было тут предметом торга. Каждая из них справедливо могла считать себя красавицей. В конце концов, других корчмарь к себе не нанимал.

Окно было заперто, и утренняя свежесть сюда еще не проникла. В комнате стоял дурманящий дух пота, какого-то дешевого зелья и вина.

— Просыпайтесь, девушки! — громко сказал корчмарь. — Паныч десятерых заказал.

По заспанным лицам пробежали волны удивления. Там дернулась тонкая бровь, там сияла улыбка, там разомкнулись жаждущие уста и послышался утомленный вздох.

Хозяин, нехорошо подмигнув Мартину: «Выбирай», вышел из комнаты. С минуту парень стоял неподвижно, словно окаменевший, пока одной из девушек не пришло в голову приоткрыть окно. То ли скрипение старых занавесок, то ли свежий воздух повернуло его в сознание. Он вежливо поклонился и охрипшим голосом молвил:

— Если будут панянки добры, то десятерых из вас пан бургомистр просит немедленно прибыть в магистрат для встречи посланника к королю.

Между девками раздался звонкий смех и посыпались непристойные шутки, что заставило и без того зардевшегося Мартина покраснеть еще больше. Однако, собравшись с духом, он добавил:

— Еще пан бургомистр просит одеться получше…

Снова посыпались шутки, и парень почувствовал, что уже ничего больше не скажет. Он только украдкой наблюдал, как девушки, открыв шкаф, переодевались в другие наряды, совершенно при этом не стесняясь. Отвести глаза не было силы, так же как и сомкнуть вместе челюсти.

Однако достаточно быстро они были уже готовы, и одна за другой начали выходить. Все были с невыспавшимися красными глазами, кое-как наряжены, а на хрупких плечах и шеях остались следы ночных приключений. Когда десять из них вышли, лакей снова поклонился и уже двинулся было следом, но тут его остановила чья-то нежная и теплая рука. Обернувшись, он встретился со стремительным и обжигающим взглядом черных, как львовская ночь, глаз.

— Почему ты спешишь? — прошептали горячие уста, и шепот тот доносился словно издалека, преодолевая туман, который пеленал и заморачивал его.

— Я… д-должен… с ними, — выдавил из себя парень.

— Они знают, где магистрат, — послышалось сбоку.

— Не беспокойся, — сказали с другого.

— Красивый костюм, — обожгло затылок чье-то дыхание.

— Служишь у бургомистра?

— Он хорошо платит?

— А девку имеешь?

— Медку уже пробовал?

Мартин почувствовал, как несколько умелых рук шныряют под одеждой, и кошелек с остатком золота перестал обременять пояс.

И парню вдруг стало безразлично. Мир перед глазами закрутился, и сладкая безграничная пропасть протянулась под ногами.

— Таки хорошо платит…

Парень понял свою обреченность. Не сдерживаясь, он полетел на самое дно той пропасти…

Взошло солнце. И когда лучи начало щекотать ему лицо, парень, как ошпаренный, схватился. Никого из блудниц в комнате уже не было. Да, как будто все они приснились. Окно до сих пор было открыто, и где-то издалека, может быть, с Рынка, доносился шум толпы. Быстро одевшись, он выбежал из комнаты и загрохотал по лестнице вниз. Все светильники в корчме уже погасили, было так же тихо, только куда делся хозяин. Зато малое дитя, блуждая между снопами солнечного света, что проникал сюда из двух окон, шерудило веником, подметая пол. Мартин не заметил лукавой улыбки, которую оно притаило, отвернувшись в сторону. Он выбежал на улицу и опрометью помчался на Рынок.

Несмотря на довольно раннее время и на то, что вечером об этом приезде не знал даже сам бургомистр, любопытного люда там собралось много. Складывалось впечатление, что у каждого из мещан был свой курьер, что в любое время дня и ночи извещал хозяев про наинтереснейшее. Правда, не слишком точно, ибо одни уверяли, мол, приезжает сам пан король, другие — что австрийский император, но все соглашались на том, что, чтобы его увидеть, можно и не доспать.

Впрочем, на площадь выехала только одна карета без солдат и свиты. Однако какая! Она одна стоила целого королевского эскорта. Позолота покрывала даже колеса, и от того они не были запачканы, словно экипаж и не преодолел сотни верст. Золото пышной отделкой украшало сделанные из черного дерева дверцы. Резьба на них изображала картины ада и муки грешников, однако эти грешники были довольны и счастливы, словно находились на самом деле в раю. Сзади карета плавно переходила в стремительные летучие крылья, а над возницей была размещена голова, вместо глаз у которой сияли драгоценные камни такой величины, которых, видимо, не видел и самый богатый ювелир. И, наконец, чистокровные арабские скакуны были впряжены в карету и нервно били копытами по брусчатке.

Толпа затихла. Кто это? Может, и вправду король или император? Или кто-то другой, без сомнения, значительно богаче их обоих.

Дверца приоткрылась, и пышно одетый молодой пан ступил на брусчатку. Толпа загула в приветствиях, а из рук паныча в ответ посыпалось золото.

— Или я сплю? — сказал кто-то из урядников. — Взгляните-ка, кум, да это же граф Хих! Видите, какие люди в нашем братстве? Ну, теперь мы той нечисти покажем! Эх и покажем!..

Прозвучало военное приветствие цепаков, и навстречу графу выступило десять блудниц с охапками цветов в руках. Лицо гостя вдруг ожило:

— Вот так, — удовлетворенно произнес он, бесцеремонно оглядывая их со всех сторон, — лучшего я не мог и желать… Славные девоньки…

Тут граф снял свою роскошную шляпу и принялся целовать каждую, от чего толпа удивленно загомонила, а бургомистра кинуло в пот. Расцеловав последнюю, гость вернулся к мещанам и, подняв кверху руки, радостно воскликнул:

— Да здравствует Львов!

— Да здравствует наияснейший пан (его величество)!!! — ответили ему.

Из толпы выступил Себастьян и, поклонившись гостю, торжественно продекламировал:

Тот улыбнулся и сдержанно поаплодировал. Потом достал из-за пояса кошелек и под новые восторженные возгласы публики протянул его поэту. Себастьян снова поклонился и, уже когда держал награду в руках, неожиданно услышал сказанное графом полушепотом:

— Клянусь пеклом, вы меня поразили, молодой муженек. И благодарность моя была бы неполной, если бы вы получили только золото… На левом берегу Полтвы, неподалеку от старой мельницы, вы найдете бесценное сокровище.

Поэт с удивлением и любопытством взглянул на вельможу. Он попытался уловить тень шутки на его лице, но ее не было. Зато глаза Хиха, до сих пор невыразительные, вдруг стали зелеными, как у кота, а где-то в самой их глубине сверкнули два причудливые огонька.

— На вашем месте, юноша, я бы не медлил, а мчался бы, как невменяемый, чтобы только успеть разделить с любимой ложе, хоть и постелено оно на болоте из шувару (болотное растение). Скорее, пока не поздно!

Себастьян побледнел и отпрянул от графа, как от прокаженного. Задрожав, словно в лихорадке, он отступил несколько шагов и, не в силах сдержать внезапный неясный порыв, на удивление присутствующих бросился прочь с Рынка.

Тем временем приближенный короля был приглашен в Ратушу, где его ждал роскошный завтрак и все, что намеревались с ним его разделить. К столу гости приближались, как и подобает, медленно, словно выполняли какой-то ритуал, а не зов своего голодного желудка. Вельможное панство с трудом скрывала шальное желание оставить от жирных лещей одни головы, от жареных поросят и цыплят — кучу костей, а от многочисленных пампушек, пирогов и медовиков — лишь воспоминания. Единодушно все согласились на мнение бургомистра начать трапезу без тех, кто из-за неосведомленности и довольно ранней поры опаздывал в Ратушу. Не было, в частности, королевского старосты, но и его решили не ждать. Достаточно было и присутствующих: братьев бургомистра, панов Дибовецких, Вильчков, Кампианов и остальных. Правда, присутствовал и пан епископ, но молчаливый.

За столом бургомистр осторожно подошел к сути дела:

— Пан король оказывает нам большую честь, отправляя в город доверенную особу. И такую почтенную и так быстро, — обратился он к графу.

Острый, как меч, взгляд епископа насквозь проткнул Шольца и снова уставился в стол.

— Пустое, — ответил Xиx, нетерпеливо ожидая, пока все, наконец, рассядутся.

— А как здоровье его величества?

— Прекрасно, — сказал не без иронии граф. — Ливонская кампания пошла ему только на пользу. Хотя бы потому, что теперь за его здоровье будет молиться еще один епископ.

Присутствующие наконец расселись, и гость удовлетворенно вздохнул. Впрочем, никто, кроме него, еще не коснулся еды — все устремили взгляд на епископа. А граф набросился на угощение с такой жадностью, словно, подобно Эрисихтону, утолял какой-то нечеловеческий голод. Кромсая зубами куски мяса, он, словно дикий волк, еле глотал его, не пережевывая. Общая тишина заставила Хиха остановиться и обвести взглядом физиономии, удивленный такой трактовкой столичного этикета. Слова молитвы застряли в горлах, как рыбья кость.

— Вы проголодались с дороги? — осмелился спросить бургомистр.

Швырнув огрызок своему слуге, что с глухим собачьим рычанием взялся его догрызать, граф улыбнулся и вежливо извинился за свою бесцеремонность.

— Видите ли, мои панове, — пояснил далее он, — я недавно из Ливонии, а на войне светские привычки довольно быстро забываются. Вряд ли про них вспоминаешь, обгрызая труп убитого врага…

Юмор, хоть и довольно черный, понравился львовскому панству, и все с аппетитом взялись за блюда.

Якуб Шольц, словно от нечего делать, продолжил разговор с гостем:

— И все же, пане граф… Я лишь вчера отправил к королю своего посланника, а уже сегодня вы тут…

— Не забывайте, — таинственно ответил тот, — у Короны везде свои уши и глаза…

Недвусмысленно улыбнувшись, он продолжил:

— Поэтому я тут, чтобы вершить правосудие и наказывать нечестивых.

— А у пана бургомистра неимоверное желание этому правосудию помешать, — ехидно добавил епископ.

— Вовсе нет, — пробормотал Шольц, — я только умоляю вас, граф, чтобы правосудие было милостиво… Это же просто бедная девушка. Обычная бедная девушка, сбитая с панталыку проходимцем лекарем по имени Доминик Гепнер. Именно он должен за все ответить.

— Эта «бедная девушка» — ведьма, пане граф, — спокойно заметил епископ.

Хих перестал жевать.

— Вон как?

— Умоляю вас, граф! — застонал Шольц.

Гость порывисто поднялся из-за стола. Остальные присутствующие вскочили вместе с ним.

— Отложить такое дело, — торжественно заявил он, — было бы преступлением с моей стороны. Я не могу сдержать себя, если сталкиваюсь с таким нечестивым делом, как колдовство. Все естество мое тогда клекотит и закипает, как котел со смолой, стремясь поглотить грешницу и воздать ей справедливых мук… Где она?

Якуб Шольц молчал. Силы, наконец, его покинули. Потеряв теперь всякую надежду, он сидел на скамье, опершись локтями на стол и низко склонив тяжелую голову.

— В стенах Высокого Замка, — ответил вместо него епископ, — под опекой бурграфа Сильвестра Белоскорского.

— Тогда я не медлю ни минуты, — проговорил Xиx и быстро направился из зала.

Слуга с удивительной ловкостью на ходу накинул на хозяина роскошный плащ и даже сумел пристегнуть портупею со шпагой.

Через четверть часа процессия, состоявшая из пеших и конных, отправилась через Краковские ворота Волынским шляхом мимо Онуфриевского монастыря к твердыне, которая совсем недавно была тюрьмой княжны Острожской. А именно в 1559 году, когда доминиканские стены не уберегли ее от ненавистного жениха. Теперь в могучей каменной тюрьме билось еще одно, правда, не столь знатное, но не менее нежное и испуганное девичье сердце.

Глава X

Утренняя картина на дороге неподалеку от Высокого Замка ужасностью не уступала ночной. Участники процессии окаменели на месте, и только граф Хих с любопытством высунул голову из экипажа и как-то жадно сглотнул слюну.

Обгорелые листья и хворост, окропленные утренней росой, заполняли воздух едким смрадом, а обугленные трупы уже привлекли стаю голодных псов, что неистово терзала их, едва обращая при этом внимание на живых людей.

— Йезус Мария, — прошептал бургомистр, выходя из кареты, — какой же ценой…

Толпа поснимала шапки и перекрестилась.

— Разгоните собак! — скомандовал войт.

Грохнуло несколько выстрелов из напивгаков (короткое крепостное ружье) и пистолей, и псы, заскулив от сожаления и боли, оставили свой пир, наблюдая издали, как люди без всякого аппетита принюхивались к телам, словно собираясь зарыть в землю на черный день.

— Веселый выдался тут праздник, — заметил Хих, — жаль, что мы успели только на поклон актеров. Браво, панове, — тут он захлопал в ладоши, — я уверен, что вы блестяще сыграли свои роли!

Бургомистр тем временем приказал сходить на Подзамче за копателями и заказать тамошним плотникам сколотить гробы.

— И что ты про это думаешь? — как можно непринужденнее спросил у него войт.

Тот натянуто улыбнулся и попытался ответить нарочито небрежно:

— Разве у нас это редкость? Два разбойничьи отряда что-то не поделили этой ночью, вот и все.

— Этой ночью, говоришь?

— Я думаю так, потому что с обгорелого хвороста еще кое-где курится дым… Хотя… я могу и ошибаться…

— Да нет же, Якуб, ты прав. Это произошло действительно не раньше. Иначе б предместьями меня уведомили. Только…

— Что?

— Видишь вон того несчастного, которому перерезали горло, а псы еще и разодрали брюхо?

— Святая Пречистая…

— А тех трех, посеченных, как дождевые черви?

— Хватит, Стефан!

— Еще двоим отрубили головы… Этих шестерых я знал, да и ты, наверное, также. Это не разбойники — они еще вчера служили магистрату.

— Я обходился без них, — ответил Шольц, — а потому не помню ни одного.

— Зря, Якуб, они были храбрыми людьми. Поверь, ты много потерял.

— Наймем других, — бросил на ходу бургомистр и поспешил к своему экипажу.

Войту, однако, захотелось еще раз пройтись между мертвыми, над которыми епископ читал монотонным бубнением заупокойную. Внезапная находка пытливого лавника (член городского суда) заставила его замолчать и для оправдания несколько раз кашлянуть.

Среди густого папоротника лежал кем-то потерянный боевой шлем. Он был цельный, с вырезанной на лицевой стороне улыбкой. Было заметно, что вражеская сабля несколько раз скользнула по нему, а в некоторых местах даже опасно прогнула. С интересом рассматривая свою находку, войт и понятия не имел, что в это время творилось в душе служителя церкви.

Неподалеку от них расхаживал приближенный к королю, граф Хих. Мурлыкая под нос какую-то веселую песенку, он порой прерывался на довольно непривычные речи, которые были обращены к умершим:

— Ну кто так защищается? — поучал он кого-то из них. — Вы, сударь, вероятно, совсем не научились защищать свое брюхо, за что и поплатились вот такенною дыркой. Теперь уже никогда не набьете его вкусным жарким и, тем паче, не зальете туда с десяток кружек пива, как это, видимо, любили делать при жизни.

— А вы, пане, — обратился он к другому, — кто вам так раскроил череп? А голову, впрочем, надо оберегать в первую очередь. Думаю, теперь это запомните. Вот если бы вы знали один блестящий контрудар… или имели на голове такой шлем, как в руках пана войта, то, я думаю, все бы закончилось не так печально.

— На войне вы, вероятно, привыкли к таким зрелищам? — спросил удивленный лавник.

— На войне, мой друг, я любовался значительно более завершенными картинами, — ответил тот.

— Пане граф, — обратился к нему войт, восприняв это как странный юмор, — я хотел бы заручиться вашей поддержкой в расследовании того, что тут произошло. Если позволите…

— Если хотите, — безразлично ответил Хих, — найдите убийц, и я вам обещаю, что с ними будет учинено справедливо… А теперь, панове, — громко и нетерпеливо добавил он, — давайте, наконец, продолжим наше путешествие, тем более, что до замка совсем недалеко!

До замка действительно было близко. Не далее, чем ночью, когда дочь бургомистра была спасена и еле живая от страха опомнилась под защитой его башен и стен…

Драбы, охранявшие ее карету, рассыпались по темному двору, время от времени напоминая про себя огнями и приглушенными возгласами. Возле экипажа остались только курьер и офицер, а через некоторое время причапал конюх, что взялся выпрягать коней. Христоф открыл изрубленную дверцу и, подав Ляне руку, пригласил выйти. Однако ее маленькая ножка, едва ступив на ступеньку, замерла нерешительно, как только взгляд остановился на освещенной факелом дороге. Хорошенький носик, сморщившись, явил категоричное сопротивление идти дальше. Курьер понял, что причина этому — дворовая грязь, которая наполовину покрыла его сапоги. Извинившись, он попросил разрешения взять панянку на руки, с чем она и согласилась.

Христоф подхватил ее и удивленно замер — ему показалось, что Ляна была рождена из той же невесомой морской пены, что и Киприда…

— Смотреть надо было, болван, куда ставишь карету! — ругнулся в темноту офицер.

— А я откуда знал, прошу пана, кого в ней привезли! — огрызнулись оттуда.

Курьер достиг более сухого места, но, поняв, что идти сама девушка не сможет, нес ее дальше. Сил ей хватало только на то, чтобы вполголоса разговаривать со своим спасителем.

— Скажите мне, где пан Гепнер? — молвила она.

При упоминании того, кого эта Афродита признала своим Адонисом, Христоф отвел взгляд в сторону. Такой очевидный вопрос был для него почему-то неожиданным.

— Боюсь, пани, что в руках епископа, — с какой-то виной в голосе ответил он.

— Господи Всемогущий… — застонала она со слезами.

— Не оплакивайте его, — холодно сказал курьер, — это может оказаться преждевременным…

— Пусть вас услышит небо, мой спаситель…

— И небо, и пекло, пани, — послышалось сбоку. — В этом замке мы заставим их служить вам.

Бурграф и его слуга склонились в поклоне в знак приветствия гостьи. Оба они были в старинных доспехах, добытых предками, небось, еще в битве под Грюнвальдом. На поясе у коменданта висел тяжелый меч, а слуга его держал на плече секиру.

— Меня зовут Сильвестр Белоскорский, — сказал бурграф, — отныне я и все, кто есть в этом замке, — наивернейшие ваши подданные, а вы — наша королева. Если позволите, я и мой слуга проведем вас до покоев.

Эти бодрые, полные благородства слова, казалось, придали девушке сил, и она уже сама, лишь опираясь на руку курьера, двинулась вслед за двумя рыцарями. Те же передвигались с такой легкостью, словно латы их были не из железа, а как у лицедеев, из грубого сукна.

— Пани Ляна, а как же я? — раздался позади отчаянный голосок Вирци. — Умоляю вас, подождите свою бедную служанку! Ради святой Марии, не оставляйте меня с этим хряком!.. Он принимает меня за уличную девку! За то, что перенес через болото, хотел… Ой, мамочка, стыд какой!

В тот же миг офицер угостил конюха такой оплеухой, что тот брыкнулся в грязь и там испуганно притих, чтобы не получить еще одну.

— Благодарю вас, пане! Пусть Господь наградит вас так же крепко, как вот вы его, — защебетала снова Вирця. — Но подождите меня, пани! Кто ж вам постелет перину?..

— Давно хотел выгнать этого проходимца, — сказал вполголоса комендант, — но все никак — единственный конюх… Хотя, Тадей…

— Да, пане, — отозвался слуга.

— Чтобы его завтра тут не было!

— Как прикажете.

Через несколько минут мужчины откланялись и оставили Ляну и ее служанку в небольшой, однако уютной комнате. Сами же спустились снова во двор.

— Вы, кажется, ранены, Христоф, — отметил комендант.

— Пустое, — ответил тот, — достаточно лишь перевязать.

— Тогда скажите мне, стреляли ли вы по дороге сюда?

— Да, но из арбалета.

— А те, кто на вас напал?

— Вообще не стреляли.

— Итак, все произошло без пороха, а главное — без того шума, который учиняет порох… Видите ли, если бы проснулись окрестные жители, то неизвестно, на чью сторону они бы стали: ведьмы или же ведьмоборцев.

— А вы верите, что она — ведьма? — спросил Христоф.

— Не больше, чем в то, что мой слуга — святой Яцек. Однако народ может поверить епископу…. Итак, если никто ничего не слышал, то есть время подготовиться к осаде, — подытожил комендант.

— Думаете, будет осада? — снова спросил курьер.

— Я в этом убежден, — ответил бурграф, — однако не беспокойтесь. Еще ни разу имущество замка не было описано, как надлежит. Поэтому никто даже не подозревает, сколько на самом деле у нас пороха и пушек.

— Никто не смеет судить эту девушку без воли короля, — сказал Христоф. — Я отправляюсь в Острог, чтобы от имени бургомистра выпросить ей помилование. Думаю, брать замок штурмом никто не посмеет.

— Как знать, — спокойно сказал Белоскорский, — у вас, мой друг, на это уйдет много времени. Судите сами: дорога туда, потом дорога назад. А если вы вообще не вернетесь? Кроме того, мы не можем быть уверенными, что именно ответит король… Но хватит, идите лучше на кухню, там вам перевяжут рану. И если она вправду легкая, то собирайтесь в дорогу. Медлить не след. А пока будете готовиться, я напишу письмо князю Острожскому. Мы с ним давние друзья, наши отцы вместе громили московитов под Оршей. Словом, он примет вас как родного…

Через час, спрятав рекомендацию вместе с письмом бургомистра, Христоф сердечно попрощался с бурграфом и вскочил на коня. Проехав внутренние ворота и миновав пригород, курьер через главные врата покинул Высокий Замок. Сразу же за ним драбы подняли мост, что всем своим полотном заслонил замок от близлежащего мира. Конь осторожно ступал крутой тропой, и Христоф полностью ему доверился. Через четверть часа посланник уже был на Подзамче.

На рассвете под замковыми стенами собрался люд. Вельможи держались поодаль, вполголоса меж собой переговариваясь. Замок казался спящим, однако достаточно было внимательно присмотреться к мерлонам, чтобы убедиться, что это не так. Внимательный наблюдатель непременно замечал тени часовых в серых шлемах и с оружием наготове.

— Кажется, открыть для нас ворота в их намерения не входит, — сказал Хих, нервно долбя землю краем сапога.

— Они и не обязаны этого делать, пане граф, — с каплей надежды в голосе сказал бургомистр, — и, честно говоря, я приветствую их сопротивление.

— Разве смеет кто-то сопротивляться приближенному к королю? — горячо сказал аптекарь Ян Вильчек.

— Имейте терпение, панове, — спокойно и мягко возразил русинский урядник Тимофей Балабан, — пан Белоскорский сейчас видит лишь толпу горожан, которые неизвестно почему приперлись. Как только он узнает, что среди нас ясновельможний граф, то непременно покорится. В конце концов, мы даже не выслали впереди себя гонца.

— А меж тем, замок готов к осаде, — мрачно процедил Xиx.

— Прошу пана, — засмеялся Балабан, — какая осада? Мы живем в мирное время.

— Мир царит разве что между вами и той чаркой, на которую вы ежедневно накладываете контрибуцию, — сердито отрубил граф.

Однако Балабан совсем не обиделся, а лишь погладил свои роскошные усы, как человек, которому напомнили про что-то приятное.

Наряду с графом, хотя и менее откровенно, нервничал епископ. Складывалось впечатление, что в нем проснулась кровь тамплиеров, а стены Казимира — это на самом деле — Иерусалим. Либер в досаде грыз перстень и что-то бубнил себе под нос.

Однако самыми смелыми в этом таборе были мещане, которым чувство родства со шляхтой добавляло наглости, а придирчивый взгляд Хиха — желания выслужиться. Они сновали вокруг рва, а некоторые от чрезмерного рвения успели туда попадать и теперь беспомощно взывали о помощи, поскольку выбраться самим было нельзя. Кто-то, пересекая ров, добрался до ворот и вовсю стучал по поднятому мосту, словно имел какое-то неоспоримое право проникнуть внутрь. Все это выглядело довольно забавно, и драбы на стенах, которые помнили еще осаду турок, отвечали им дружным хохотом. Мещан это бесило, но и утраивало их усилия.

— А ну, оттуда уберитесь! — не выдержав, в конце концов грохнул на них Балабан.

В голосе его не слышалось ярости, но приказ подействовал мгновенно. Нападавшие отступили и уныло стали лезть на плацдарм, по дороге непременно попадая в проклятущий ров.

В это время урядник, приблизившись к стенам, воскликнул зычным, как труба, голосом:

— Эй, сторожа! Призовите бурграфа! Не спроста же тут собрался целый город!

Через определенное время мост начал медленно и величественно опускаться. Тяжело, как старик, охнув, он оперся на землю, открыв замковые ворота. Впоследствии приоткрылись и они, и на широкую спину моста выехал всадник. Величественный, как бог, в полном боевом доспехе, он произвел на толпу впечатление, которое, видимо, произвел Роланд на войско басков. Все онемели, так что белый конь определенное время топтался на месте и кусал удила при полном молчании со стороны людей. Балабан всмотрелся в благородное лицо рыцаря, что было несколько скрыто легкой тенью от поднятого забрала.

— Простите, что вас беспокоим в такую раннюю пору, пан бурграф… — начал урядник.

— …хоть вы и так не спали целую ночь, стягивая к башням порох, — добавил Хих, что неожиданно вырос рядом.

— Правда, шановний пане, — усмехнувшись, согласился комендант.

— Что ж, именем короля я приказываю вам, бурграф, перенести порох обратно в подвал и оттянуть от бойниц пушки. А еще окажете нам большую честь, если на ваших стенах уменьшатся бочки и котлы со смолой.

— Вижу, вы хорошо осведомлены в таких делах, шановний незнакомец, — ответил Белоскорский, — обращаюсь так, поскольку вы не сочли нужным представиться, как и положено гостю.

— Гостю? — вспыхнул граф. — Вы, кажется, имели наглость назвать меня гостем?

— Неужели я огорчил вас этим образом? — спокойно сказал комендант.

— Так знайте же, пан бурграф, что я тут по поручению лично его величества, потому что приближен к королю.

Белоскорский поклонился.

— Думаю, вы слышали мои требования? — спросил Хих.

Рыцарь, немного поколебавшись, ответил:

— Если я покорюсь, примете ли вы мои извинения за недостойный прием и позволите ли не отвлекаться от охраны спокойствия города? Я ведь даже не спрашиваю у вас соответствующей грамоты, а верю, как шляхтич шляхтичу.

— Конечно, — согласился Хих, — но при одном условии. Этой ночью в замок прибыла пленница и, как мне известно, находится до сих пор там, в тех серых, жутких стенах, которые гнетут ей душу и совершенно не подходят ее красе. Освободите девушку, и вы исполните свой долг перед королем. Милость его величества за это я вам обещаю.

— Надеюсь, вы знаете цену слова? — сказал рыцарь.

Якуб Шольц, который не пропустил из разговора ни одного слова, побелел как смерть.

— Конечно, пане комендант, конечно, — угодливо сказал Хих.

— И знаете, что, нарушив его, дворянин навеки предает позору себя и свой род?

— Обещаю еще раз, — нетерпеливо сказал граф, — только вернувшись в Краков, добуду для вас высокую воинскую должность.

— Дело не в том, пане, — возразил бурграф, — этой девушке, которая совсем не является пленницей, я пообещал, что без собственной воли она не оставит Высокого Замка. Итак, если она когда-нибудь окажется в ваших руках, то это будет означать одно из двух: или на то было ее воля, или вы до последнего камешка разобрали эту крепость и убили последнего драба.

Граф Хих воспринял такую дерзость вполне спокойно, однако говорить начал громче, так, чтобы его слышал толпа.

— Многоуважаемый бурграф! — сказал он, и его выразительности позавидовал бы любой актер. — Я не обратил никакого внимания на то, что вы разговариваете со мной, сидя верхом. В ваших словах почувствовалось сомнение, действительно ли я тот, кто имеет гораздо больше права чувствовать себя тут хозяином. Я простил вашу дерзость… Но дело, в конце концов, не во мне. Эта молодая особа, пользующаяся вашим гостеприимством, стала причиной скандала, который способен поставить под сомнение репутацию города. И это в то время, когда его величество Сигизмунд II собирался предоставить щедрые привилегии львовским купцам и ремесленникам.

Толпа недовольно взревела и двинулась к мосту. В тот же миг двое драбов позади коменданта выхватили мечи, и им бы непременно пришлось пустить их в дело, если бы Xиx одним взмахом руки не остановил горожан.

— Однако, чтобы сберечь чистой вашу совесть, — вел дальше граф, — и, что важнее, доброе имя города, я один готов пойти к этой отступнице и убедить ее отдаться правосудию, а потом…

— Панове, Христа ради! Что происходит?! — послышался отчаянный крик маленького человечка, что отчаянно пробивался сквозь толпу. — Христа ради! Именем короля, черт побери! Пропустите меня! Пропустите, бесово кодло! Ух! — тяжело вздохнул он, поравнявшись, наконец, с графом. — Белоскорский? Вы в доспехах? Какого черта? Разве началась война?

— Нет, пане староста, — ответил тот, — но у вельможи, который стоит рядом с вами, такой воинственный вид, что ничего другого, как надеть латы, мне не оставалось.

Староста поднял глаза на графа.

— С кем имею честь? — спросил он.

— Граф Хих, канцлер его величества, — последовал ответ с плохо скрытым раздражением, — и я буду благодарен, если вы не будете стоять у меня на дороге…

— Погодите! Как вы сказали? Канцлер? — переспросил староста.

— Именно так, вам не послышалось.

— Передо мной — коронный канцлер?

— Можете смело верить своим глазам.

— Да я бы с радостью, но… Кровь Христова… Не хочется думать ничего плохого про здоровье пана Яцека Замойского.

— Думайте про худшее! — безжалостно отрубил Хих.

Староста снял шапку и перекрестился. Тяжело вздохнув, он с горечью промолвил:

— Знали бы вы, что это был за человек…

— Я разделяю вашу скорбь, — лицемерно кивнул Xиx.

— Вся Польша разделяет мою скорбь, пане граф… Надо заказать панихиду. Когда, говорите, бедный Яцек отошел?

— Ровно месяц назад.

— Эх… А совсем недавно он писал мне: «Януш, в моих охотничьих угодьях под Жешувом в этом году много зайцев»… Сердешный Яцек… Недаром курьер в позапрошлое воскресенье был одет в темную одежду. То был знак!.. Что же, пусть себе радуется вся зверье под Жешувом, потому что в мире стало на одного несравненного охотника меньше… Ох-ох-ох, — продолжал сокрушенно вздыхать староста, — извините, вы сказали, когда был этот черный день? Когда умер мой друг? Мой дорогой Актеон?

— Горе беспощадно! — лицемерно воскликнул Xиx, — и ваш слух в его плену… Сказал, конечно, сказал. Ваш Актеон, ваш Аполлон, ваш Гиацинт умер две недели назад…

— Ох-ох-ох! Неужели от лихорадки? Ведь он был еще такой молодой!

— От французской болезни, пане Януш.

— Матка Боска!

— Именно так.

— Все равно, царство ему небесное!

— Ну, с этим я бы еще поспорил.

— Итак, канцлер теперь — вы?

— Я уже имел честь вам об этом сообщить.

— И все равно, — с внезапной суровостью сказал староста, — это еще не причина брать штурмом Высокий Замок.

— Думаете, я беру его штурмом? — ехидно сказал граф.

— Так по крайности выглядит, — ответил тот, широким жестом указав на мещан, что толпились вокруг стен. Те, кто стоял ближе к ним, не пропускали из разговора ни одного слова, а те, что чуть дальше, — слышали меньше, однако целый час рассказывали все тем, кто вообще ничего не слышал. Наконец, среди последних расползлась молва, будто сам папа уже наложил интердикт на город. А если нет, то вот-вот это сделает. И все из-за той ведьмы, которая прячется в замке!

Только из-под Восточной башни слышался слабый голос нескольких монахов-францисканцев, которых, как щепки, сюда принес человеческий поток. Собрав еще не отобранные голодом силы, они выкрикивали: «Святая! Мученица! Ангел!» Их сразу же зашикали и прогнали.

— Итак, — сказал Хих, — я только что собирался зайти туда в сопровождении этого господина, — он ткнул на коменданта.

— А этот господин разделял ваше стремление оказаться внутри в его компании? — грозно переспросил староста, желая выглядеть достойно в глазах львовской шляхты и беспокойных мещан.

Граф любезно улыбнулся и, взяв старосту под руку, отвел того в сторону.

— Скажите мне, дорогой пане Януш, — молвил Хих, — но ответьте искренне, как на исповеди.

— Гм, я попробую…

— Это касается вашего долга.

— Тогда мне нечего скрывать.

— Тогда скажите, вы часом не жид?

— Упаси Боже!

— Не русин?

— Нет.

— Тогда, может, московит?

— Спаси меня Святая Пречистая!

— Итак?..

— Я с деда-прадеда поляк!

— Отлично!

— Я согласен с вами.

— Я радуюсь, потому что мы с вами одной крови. Крови сыновей великой державы. Вы любите отчизну?

— Конечно!

— Тише говорите и слушайте меня внимательно. Я прибыл сюда по поручению его величества, который надеется, что тут ему служат верно, как нигде. Вы нужны Короне!

При этих словах староста выпрямился и сделал попытку втянуть брюшко.

— В этих стенах, — продолжил граф, кивнув в сторону замка, — спрятано зло. Хрупкая девушка, которая на самом деле является…

— Ведьмой? — спросил староста.

— Кто вам сказал?

— Толпа, — честно ответил тот.

— Толпа так считает, и это хорошо. Было бы хуже, если бы это сборище знало правду. Нет, шановний пане староста, все намного хуже. Она шпионка!

— Ой! — вырвалось у старосты. — Московии?

— Не царя, а магистра.

— Ливонии?

— Да.

— Значит, она не ведьма?

— Держите это в тайне. Хотя лучше бы она была ведьмой. Сожжение для нее — самое легкое наказание.

— Я понимаю.

— Надеюсь, понимаете настолько, что не будете стоять на пути правосудия.

— Не буду. Вы хотите пройти к этой гарпии?

— Именно собирался.

— Ладно.

И снова выпрямившись, староста властно крикнул:

— Пане Белоскорский! Вы должны немедленно пропустить графа!

Комендант молча поклонился.

Глава XI

Толпа радостно взревела, когда граф вслед за Белоскорским двинулся к воротам. Папский интердикт казался уже не таким угрожающим, а королевские привилегии еще слаще щекотали воображение.

— Почему-то он мне показался австрияком, — пробормотал вслед староста.

— Это, вероятно, потому, пане Януш, — неожиданно вернувшись, сказал Хих, — что я довольно долго прожил в Вене и даже был на службе у императора. Впрочем, разве это мешает нашему делу, если в мире нет никого преданнее его величеству королю польскому?

— Отнюдь, — поспешил заверить староста, отметив про себя, что у графа необычный слух. Видимо, тот никогда не имел дела с артиллерией.

— Имел, — неожиданно сказал Хих, — артиллерия — моя слабость. Люблю я, знаете, это гениальное изобретение человечества. Одна искорка, и дрожит земля. Разве не чудо?

— Тьфу, пропади ты! — вырвалось у старосты. Рука его невольно потянулась к золотому распятию на шее.

Граф скривился, как от горькой редьки.

«Ну когда уже они оставят эту привычку?» — про себя пробормотал он.

— Как будто мысли читает, эге ж, пане староста? — молвил Тимофей Балабан, когда въездные ворота закрылась и мост был снова поднят.

— Черт побери, — процедил тот в ответ, — вот какие теперь на королевской службе. Как будто душу из меня вынул… Пойду я отсюда, епископ и так всем руководит…

По ту сторону стен было напряженно тихо. Драбы молча стояли каждый на своем месте, готовы ежесекундно взяться в оборону. Тихо было даже в пекарне… Спекши вдоволь хлеба, кухарки уныло сидели, не уверены, скоро ли вернутся к привычному делу.

А что же Ляна? На рассвете она проснулась, хотя сон ее едва ли можно было называть сном. Однако, как ни странно, но жгучая дремота таки прибавила сил. И когда комендант попросил разрешения зайти, девушка была бодрой, хоть и бледной.

Сквозь открытое окно доносился шум толпы. Отдаленный, но четкий в утреннем воздухе. На лице же Белоскорского не было и тени волнения. Он казался беззаботным и с радостной улыбкой поклонился своей гостье.

— Приветствую вас, очаровательная панянка! — сказал бурграф. — Предостерегаю, солнце — завистливое светило, а потому смотрите, попадете в число его соперниц!

Девушка ответила грациозным реверансом и, как требовали обычаи того времени, заслышав комплимент, опустила глаза, но быстро их снова подняла, чтобы пристально вглядеться в коменданта.

— Если бы я был моложе, — сказал тот, — то ваш взгляд лишил меня разума, но теперь только наполняет родительским теплом. Да-да, дитя мое… И этот великолепный рубин на вашей шейке, который словно вобрал в себя все звезды июльского неба, кажется мне лишь бледным отражением неземного блеска ваших глаз.

При упоминании про это украшение девушка зарделась, а Белоскорский весело и безжалостно засмеялся.

— Ну вот, я открыл вашу самую большую тайну, ангел, — сказал он, — безусловно, это подарок того, чьим хранителем вы являетесь.

— Мне показалось, что из-за стены доносится какой-то шум, — сказала она.

— Пустое, — шутливо отмахнулся комендант, — толпа жрецов, пришедших поклониться своей богине, но эта стена стала им помехой.

— Если так, мой дорогой Приам, почему же вы облеклись в доспех? — спросила девушка, что почувствовала себя теперь на месте Елены, когда за стенами Трои гремело ахейское войско.

— Только для того, чтобы вы сполна ощутили чары эпохи, которая, увы, постепенно исчезает… Эпохи рыцарства, — тут он галантно подал ей руку, — если, конечно, не откажетесь немного прогуляться по замку.

Ляна вдруг счастливо улыбнулась, на сердце ей стало совсем легко… Возможно, потому, что почувствовала, как доверяет этому седому воину, который будто пришел из ее детских сказок про короля Лева или храброго боярина Детка. Пришел, чтобы охранять ее, защитить от зла, от клеветы, от смерти… Этот гордый человек в сияющих доспехах казался посланником Бога; как будто сам архангел Михаил принял его облик, спустившись на землю.

— Охотно! — сказала она и положила свою очаровательную ручку на его тяжелую латницу.

Белоскорский, помолодев от этого лет на двадцать, провел ее несколькими залами, где обнаружились редкие мебель, картины, дорогое оружие… Последнего, правда, было больше. Ляна, шляхтинка до мозга костей, не удержалась от восторга, как и от удивления, что в этом сером замке, среди арсеналов и погребов с порохом, находятся покои, достойные короля. Так прошел добрый час, пока наконец они оказались в небольшой комнатке, несколько более скромной, но уютной и светлой, несмотря на то, что тут уже давно никто не жил.

Девушка выглянула в окно. Они находились довольно высоко, похоже, на последнем этаже дома бурграфа. Был виден весь двор, который перерезала крепостная стена, отгораживая это грязное безобразие от непревзойденного пейзажа города Лева.

— Прекрасно! — произнесла Ляна, мимоходом усевшись на мягкую софу, поскольку в этом уюте ее окутала усталость.

Напротив окна стоял хорошей работы клавесин. Опорой ему были два грифона, которые, вовсю двигая застывшими крыльями, словно пытались поднять это тяжелое средневековое творение. Инструмент этот, видимо, попал сюда вместе с приданым королевы Констанции и остался в уже перестроенном замке после польского вторжения. Ляна любила музыку и мысленно решила обязательно сыграть после отдыха.

Справа и слева от клавесина висели красивые ковры. На одном из них была выткана Селена в виде красивой пышногрудой женщины на фоне звездного неба, на другом — Аполлон в своей огненной колеснице.

Таким образом, расположены друг напротив друга, они изображали две противоположности: день и ночь, Солнце и Луну, мужчину и женщину…

— Вижу, моя болтовня утомила вас, милая нимфа, — мягко приказал комендант, — отдохните. Чуть позже сюда принесут завтрак.

Девушка попробовала возразить, но вместо этого лишь улыбнулась — прогулка замком действительно разморила ее, но и страхи, пережитые накануне, почти забылись. Утреннее лучи, рассеиваясь на прозрачных занавесках, мягко стелилось по комнате и щекотало лицо, легко, словно ангел-хранитель, закрывало отяжелевшие веки. Недоспанная ночь давала знать, но вслед за усталостью она почувствовала неожиданную легкость, словно сидела не на софе, а качалась на облаке. Странная добрая магия была в этой комнате… Аполлон улыбался, а Селена казалась похожей на ее мать.

Видимо, девичья душа не вмещала в себе столько беды, сколько выпало на ее судьбу. Словно из переполненной чаши, она разлилась от неосторожного прикосновения радости. Мгновенной радости, подаренной этим ангелом в доспехах рыцаря.

За окном снова послышался отдаленный шум. Ляна его не заметила, однако комендант нахмурился. Он еще раз улыбнулся, но на этот раз как-то с горечью. Затем, не говоря ни слова, тихо вышел, оставив девушку в объятиях живительной дремы.

Когда она проснулась, завтрак действительно стоял на столе. «Видимо, я так крепко спала, что не заметила, как его принесли, — подумала девушка, — стыдно так заснуть, но как легко! Господи, как мне легко!»

Она подбежала к клавесину и подняла черную резную крышку. Инструмент был прекрасно настроен и послушно зазвучал под тонкими пальчиками. Комната наполнилась музыкой, к которой впоследствии добавилось прекрасное сопрано. Она пела, пока не заметила в дверях свою служанку, которая терпеливо ждала, пока хозяйка обратит на нее внимание. Ляна, не переставая перебирать клавиши, легким напевом спросила:

— Чего тебе, Вирцю?

Такой шутливый тон, видимо, взбодрил девушку, и она так же весело ответила, хоть и не решаясь подпеть:

— Моя пани, к вам просится коцур его величества короля.

Музыка стихла, уступив место звонкому смеху хозяйки.

— Кто ко мне просится? — еле промолвила Ляна.

Девушка пожала плечами и, сама засмеявшись, неуверенно повторила:

— Какой-то… коцур, моя пани…

— Что же ему надо?

— Не поведал. Говорит, что от короля, и все.

— От короля?

— Да.

— Так, может, он не коцур?

— Может, и не коцур.

— Неужели… Канцлер?

— Вот! Именно так! — воскликнула служанка.

— Что же, зови этого «коцура», — сказала хозяйка, — если пан комендант пропустил его сюда, значит, можно его принять. Возможно, он наш друг и принес королевскую милость..

Вирця вышла, а Ляна, гордо выпрямившись за клавесином, принялась ждать. Через миг в комнату зашел красивый шляхтич в расшитом золотом камзоле, высоких дорожных сапогах с пристегнутыми шпорами. В руках он держал черную шляпу с огромным пером, а на боку имел прекрасной работы шпагу. Остановившись посреди покоя, он склонился в элегантном поклоне.

«Правда, немного похож на кота», — подумала девушка, отвечая ему кивком головы. Ей вдруг стало смешно, и улыбка, не удержавшись в своем плену, ярко засияла на устах, что были мгновенно прикрыты ладонью.

— Простите, шановний пане, — поспешила извиниться панна, — я совсем не над вами смеюсь. Не обращайте внимания на мою провинциальную неучтивость…

— Слово чести, каждый смертный продал бы душу, чтобы видеть вас каждый день, — ответил гость.

— С кем же имею честь? — спросила девушка, чтобы обойти привычную тему комплиментов.

— Простите, я не представился, — ответил прибывший, — меня зовут Рудольф Xиx. Я подданный и доверенное лицо его величества.

— Его величества… Императора? — спросила Ляна.

— Нет, шановна панянка, не императора, хотя именно он подарил мне графский титул. Его величества Сигизмунда II…

Сердце девушки забилось так сильно, что, казалось, даже граф услышал его стук. Рука ее инстинктивно потянулась к груди, словно пытаясь его утишить, и легла на украшение.

Лицо Хиха неожиданно стало бледным. Будто изнемогая, он тяжело грохнулся на колени. От такой неожиданности девушка вскрикнула и вскочила из-за клавесина.

— Что с вами, пане граф? Вам плохо? — встревоженно молвила Ляна.

— Если бы вы увидели свою душу в руках демона, то почувствовали бы что-то похожее, потому что моя — в руках ангела, — простонал тот.

— Пане Хих, — сочувственно сказала девушка, — вы, наверное, устали с дороги…

Гость задрал лицо кверху и сдавленно пролепетал:

— Разве вы ничего не понимаете?

— Нет, Христом клянусь, — со смехом ответила Ляна.

— А-а-а-а! — вдруг закричал граф не иначе от боли. — Умоляю вас, не надо так жестоко со своим слугой!

— Слугой? Ах, дорогой граф! Понимаю — это король прислал сюда вас! Он уже обо всем знает?..

Вопрос довел Хиха до безумия:

— Да что вам король, черт побери! С этим камнем на шее вы — сама королева!

— С камнем? — переспросила девушка. Она будто впервые взглянула на эту драгоценность, однако не увидела в ней ничего нового. Теперь уже Xиx внимательно присматривался к ее лицу, на котором сиял очаровательное удивление и полное непонимание всего, что происходит.

— Ладно, — граф поднялся с колен и устало поплелся к подоконнику. Отсюда он внимательнее посмотрел на Ляну, словно имел дальнозоркую болезнь.

— Ладно, — повторил он, — если вы ничего не понимаете, я все объясню. Но для начала расскажите мне, как этот камень попал к вам. Ну же!

На этот раз девушка только закусила малиновую губку — дважды за день один и тот же вопрос — это уж слишком!

— Не хотите отвечать — не надо, — засмеялся Xиx, — в конце концов, я могу догадаться. Не иначе, как пан Гепнер подарил его вам. Угадал? А сам он должен был раскопать могилу, чтобы снять эту цацку с трупа. Ха-ха! Этого вы не знали? Какая скука — из века в век — одно и то же…

Видите ли, милая Ляна, в какой-то момент, когда тот неистовый Михаил соревновался с моим хозяином, капля ангельской крови упала на землю и затвердела. Да-да, теперь вы знаете, что у вас на шее… Камень сначала попал в руки одного сумасшедшего итальянца по имени Тарталья, который годами его шлифовал, пытаясь придать этой драгоценности еще большую цену. Если присмотреться, то на гранях можно заметить особые знаки, что оставил этот безумец.

И я служил ему, я должен был служить, я служу каждому достойному, у кого в руках Ангельская Кровь. Другие же просто навлекают на себя мой гнев. Иначе не может быть, я слуга… или хозяин.

Камень переходил из рук в руки, пока не украсил казну Сулеймана Великолепного. Что было нужно моему новому обладателю, как думаете? Не адское вдохновение, не любовь женщины, не золото! Ему была нужна слава и власть…

Граф замолк, как будто точно все вспоминая, но взгляда с Ляны не сводил, словно наслаждаясь тем впечатлением, которое только что произвел своим рассказом.

— И что было дальше? — еле слышно спросила девушка.

Хих удовлетворенно засмеялся.

— Дальше? — переспросил он, — а дальше, моя дорогая, были громкие победы Высокой Порты. Я привел ему лучшее в мире войско из живых и мертвых. Его солдаты умирали, а потом поднимались и снова вступали в бой. Благодаря мне покорили гордый Багдад и Буду. Это я разбил для него венецианский флот в Ионическом море. Да что там! Вена бы тоже не устояла, если бы не султанская спесь.

Однажды, когда народ приветствовал своего правителя, Сулейман швырнул в толпу этот камень, считая, что его империя сможет процветать и без моей помощи. Слишком легким все казалось…

Вена не покорилась, а Ангельская Кровь устремилась по миру. В итоге оказалась в водовороте Ливонской войны, где принесла немного успехов полякам, немного московитам, а дальше оказалась в руках обычного военного хирурга. Догадываетесь, как его звали, моя красавица?

Ляна кивнула в ответ.

— Да, — вел дальше Хих — его звали Доминик Гепнер. И был этот господин когда-то подмастерьем того самого сеньора Тартальи. Видимо, даже помогал ему в свое время обрабатывать камень…

Понятное дело, Гепнер узнал драгоценность. Безусловно, ему даже ведом секрет тех таинственных знаков на гранях. Лекарь спрятал камень в пустую глазницу одного наемника и, хорошо заплатив, взял с него клятву встретиться через определенное время тут, во Львове. Turpe senex miles![2] Конечно, я пошел следом. И даже видел, как тот наемник сгинул одной ночью, пытаясь ограбить прохожего. Доминик догадался об этом и начал искать тело… Только вот беда, одноглазых трупов во Львове до черта! Одних он выпрашивал у магистрата для вскрытия, других приходилось выкапывать из могилы, пока Гепнер не нашел то, что искал!

Граф замолк и неожиданно стал снова приближаться к Ляне. Преодолев расстояние между подоконником и клавесином, за которым она сидела, Xиx встал перед ней на колени.

— Никогда еще этот камень не слышал ударов такого чистого сердца, — прошептал приближенный к королю, чье жадное дыхание девушка чувствовала даже через платье. — Оно не желает власти и богатства, хотя имеет на это полное право. Оно будет моим обладателем или я буду владеть им…

Ляна всем телом подалась от графа, однако его руки уже потянулись под подол ее платья.

— Это же надо — невинные мысли покоряют, словно кандалы, — прохрипел тот, — чтобы такая красота была еще и девственницей…

Звук пощечины оборвал эту похотливую речь.

— Немедленно прекратите! — властно сказала шляхтинка, тяжело дыша от возмущения.

Однако граф, уже вскочив на ноги, протянул к ней свои руки, как две гадины. Одна оказалась под ее волосами, а вторая — поверх молодых и свежих грудей. Однако едва холодная и скользкая пятерня накрыла камень, как на голове негодяя полностью разлетелась тяжелая флорентийская ваза.

Охваченный вожделение граф не заметил, как девушка схватила ее со стола.

Чуть не очумев, Хих отступил, покачиваясь, как пьяный, но на ногах удержался. Как в тумане, он увидел, как справа от него на гобелене распоролось роскошное тело Селены, а слева — вытканные могучие мышцы Аполлона. Из прекрасной богини Луны деловито вышел дедок с секирой, а из рассеченной груди сребролукого покровителя искусств — Сильвестр Белоскорский. Дедок закрыл собой Ляну, а комендант приблизился к графу. Туман перед глазами последнего начал понемногу рассеиваться, поэтому Хих, наконец, заметил две вещи: острый двуручный меч и еще более острый решительный взгляд бурграфа. Ни первое, ни второе не предвещало для него ничего хорошего. Рука его потянулась к поясу, нащупав там легкую австрийскую шпагу, — выхвачена она была с немалой сноровкой.

— Как знать, пане бурграф, — сказал Хих, — в количестве ли железа — счастье настоящего солдата?

Он отступил и приготовился к поединку.

— Да, не в количестве, пане граф, — ответил Белоскорский, медленно наступая, — а в том, защищает ли оно честь и правду.

С этими словами он взмахнул мечом и резко ударил. Однако Хих с удивительной ловкостью отскочил в сторону и сделал молниеносный выпад в ответ. Его тонкое и острое, словно игла, оружие жалом скользнуло под доспехи бурграфа, оставив багровое пятно, похожее на утреннее солнце.

Девушка испуганно вскрикнула, сил уже не было. Она ухватилась за руку старого слуги, чтобы не упасть.

Граф тем временем наносил удар за ударом, стараясь попасть в лицо Белоскорскому. Коменданту же от нападения пришлось перейти к обороне, кое-как чудом спасаясь от смертельного удара. Наконец, измученный и раненый, он упал на одно колено, тяжело дыша и истекая кровью.

Хих криво усмехнулся.

— Осталась самая мелочь: прикончить вас и позаботиться об упокоении души, — сказал он.

Слуга грозно поднял топор и сделал шаг вперед.

— Нет, — хрипло остановил того бурграф, — стой, где стоишь, Тадей!

Он поднял уставшие глаза на Хиха.

— Одного ты не учел, демон в человеческом обличье, — сказал он.

— Да неужели?! — Граф расхохотался так, что слышно его было по всему замку, а эхо послышалось аж на улице. — Чего я не учел?

Рыцарь поднял кверху меч и до боли сжатой рукояткой описал крест.

— Со мною Бог!!!

Мигом вскочив на ноги, он ударил графа с такой силой, что тот, пролетев, словно камень из пращи, через полкомнаты, всем телом навалился на оконное стекло и, нещадно руша эту шаткую опору, оказался за окном. Над подоконником лишь прощально мелькнули его сапоги и послышалась грязная брань…

Сто лет назад старик Галилей изучал свободное падение тел. Тогда он сделал удивительное открытие: все тела, независимо от массы, падают с одинаковой скоростью. Те, кто видел падение графа, вряд ли с этим бы спорили, поскольку тот грохнулся на грязь замкового двора одновременно с занозами и шпагой.

Заверещали кухарки, захрюкали свиньи, драбы перекрестились, а на высоком дубе за стенами замка раздался отчаянное ойканье:

— Матерь Божья!

— Что там, кум? — послышалось снизу.

— Матерь Божья! — повторилось снова.

— Да что же там, кум? Что вы узрели? — на земле начали терять терпение.

Омелько вместо ответа начал быстро слезать. Руки у магистратского писаря шально тряслись. И не только руки! Все естество его трепало, как в лихорадке. Уже даже ступив обеими ногами на землю, он все равно не выпускал ствол — казалось, что и земля под ним качается. Пан Бень в конце концов силой отодрал Омелько от его опоры и изрядно встряхнул. Это мигом привело писаря в чувство, и он заговорил так быстро, что едва сам себя понимал:

— Там те антихристы, кум, выбросили нашего побратима, графа, из окна. Он, наверное, разбился. Надо немедленно мчаться к общине и все рассказать…

Когда Бень опамятовался, Омелько уже рядом не было. Он только и смог, что в свою очередь пролепетать:

— Матерь Божья!

Тело графа неподвижно погрузилось в грязь, однако никто не осмеливался к нему приблизиться. Всех отпугивала не лишь глуповатая и одновременно страшная гримаса, что была на его лице… Ведь это была гримаса королевского посланника! И ничего хорошего это не предвещало.

Из дома вышли бурграф и его слуга. Толпа прислужников смерила их недобрым взглядом, но ни один не осмелился сказать ни слова. Только свиньи непрерывно хрюкали, но упрекали ли они Белоскорского или его восхваляли, понять было невозможно.

Слуга встал над распластанным графом.

— Вот диковина, — сказал он, перебрасывая из руки в руку свою секиру, — ни капли крови из него не вышло. Взгляните, ваша милость, ни одного ранения. Даже меч не оставил на нем следа. Может, его еще раз?

— Не подходи к нему, — строго приказал бурграф, — молись… Все молитесь! — воскликнул он.

— Пане, — проскулил какой-то слуга, — отпустите нас. Всех накажут за этого шляхтича…

— Дурень! — вспыхнул гневом Белоскорский. — Вас повесят, как только окажетесь за стенами!

Но через миг уже немного спокойнее добавил:

— Каждому из вас я с сегодня буду платить вдвое больше. А теперь молитесь, черт бы вас побрал!

Глубоко вдохнув, он начал первым:

— Верую в единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого…

Челядь робко подхватила:

— И в единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного, от Отца рожденного перед всеми веками…

Молитва вдруг прервалась, и слуги, второй раз за сегодня, окаменели на месте — тело графа зашевелилось. Он начал медленно подниматься, сначала опершись на руки, а затем и поднявшись на ноги. Грязь, как расплавленная смола в пекле, стекала с его камзола, глаза дико горели и испепеляли бурграфа.

Слуги мигом разбежались и попрятались кто куда. Рядом с Белоскорским остался лишь его слуга, но и у того тряслись колени. Он не боялся людей, но дрожал перед всякой чертовщиной.

Впрочем, воскресший Хих медленно побрел к замковому колодцу, в котором еще при Казимире не было воды и, дико закричав, прыгнул вниз.

— Неси святую воду, — тяжело дыша, приказал комендант, и слуга бросился обратно к дому.

Через минуту он вернулся с кувшином в руках.

— Бросай в колодец, — сказал Белоскорский.

Дважды повторять ему не пришлось: посудина полетела в колодец, и через несколько секунд слышно было, как она разбилась. Тадей перевел взгляд с черной пустоты на бурграфа, однако тот знаком велел слушать. Где-то глубоко-глубоко, словно в самом пекле, послышался крик, а чуть позже над колодцем закурился черный вонючий дым. Он вился целый день и, возможно, ночь, но в темноте слышался только смрад.

В лагере под стенами горели огни. Мещане теперь и не думали возвращаться в свои дома. Они готовили ужин, пили и наперебой пытались рассказать про то, как когда-то были ополченцами. Еще с десяток человек собралось вокруг магистратского писаря, который уже, наверное, в двадцатый раз рассказывал ту же историю: «Сердешный граф, — молвил, — телепнулся из окна бурграфского дома и разбился. Ей-богу…»

Глава XII

Возле ворот Себастьян остановился и попытался овладеть своей горячкой. За темным цилиндром барбакана (надвратная башня) всходило солнце. Под четкими контурами львовских башен рождались первые острые тени, а за ними цвело свежее и погожее утро. Такое, как оно всегда бывает, когда из предместья вместе с голосом петуха доносятся ароматы липы и бархатцев. Когда доски моста еще влажны от обильной росы, сонной после ночного совокупления с вечерним жаром… Не верилось в такое утро, что через какой-то час-другой все ой как изменится! Ничего еще не предвещало ни адской вони из городского рва, как будто туда только что сходила, в месть Яну Ольбрахту, вся сорокатысячная армия Стефана Великого. Ни духа конюшен на валу, от которого в отчаянии ржут сами кони.

Себастьяна, правда, это нисколько сейчас не волновало. Не сводя взгляда с барбакана, он начал размышлять вслух:

— Подумать только, столько золота за какой-то дурацкий вирш… Что и сказать, вельможа… «На левом берегу Полтвы у мельницы»… Что же там, вместо уток — жар-птицы?

Поэт от души рассмеялся, но быстро замолчал, заметив, что привлекает внимание первых прохожих.

— Ага, еще, — уже значительно тише провел он себя дальше, — ложе из шувара… Вершина моих желаний, черт возьми! Вот только с кем я буду иметь счастье его разделить? С лягушкой, рыбиной, русалкой?.. А впрочем, что мне стоит пройтись до мельницы? Это же совсем близко!

Оборвав на этом свои размышления, Себастьян бодро зашагал дальше. Миновав низкую стену и барбакан, он в итоге оказался за городом. Только теперь почувствовалось, как хорошо тут и как не хочется возвращаться.

Вдоль городских укреплений ловко пробегала тропа. Она была не узкая, но и не широкая. Такая, что ею мог бы пройти любой пеший, ведя за собой коня. Идти по ней было дольше. До самой же мельницы и далее широким полотном стелилась дорога, но поэт выбрал шлях, обрамленный низкорослой зеленью и молодыми деревцами. Он был значительно красочнее…

Так, возможно, выбирают скромную украшенную цветами девушку. Хотя, Боже милостивый, как часто привлекает шлях широкий и точно обозначенный!

В нескольких шагах послышался плеск воды. Это была поросшая кустарником и цветами невысокая плотина у Водяной бастеи (угловая каменная постройка на крепостной ограде), которой Полтва питала городские рвы. Хотя, говоря правду, пользы от нее больше было предмещанам и облакам комаров. Первые резали тут густую крапиву для пищи свиньям, вторые жрали каждого, кто тут проходил. Рвы были уже неглубокими и мало препятствовали татарам или молдаванам.

Берег приветливо зашелестел осокой и закивал продолговатыми качалками камышей с короткой, как у коня, шерстью. Мельница уже виднелась. И было видно, как широкая дорога, превращаясь далее в Глинянский тракт, пускала туда свой отросток, по которому в определенное время переносила возы, нагруженные всевозможным добром…

Среди потемневших старых досок мельницы желтоватыми полосами свежели новые, недавно туда прилаженные, красноречиво свидетельствуя о том, что вскоре та горячая пора жатвы вот-вот наступит. И заснуют туда возы или просто крестьянские спины, неся прибыль мельнику и пищу рыбам, что сплывутся сюда полакомиться упавшим зерном. И мало кто из них заподозрит, на свою беду, что поздно вечером чертовски утомленный, однако веселый, покусится на них тот же мельник с удилищем, неводом или еще какой-то бедой!

Тропа, которая тянулась вверх вдоль течения, собственно, была просто полоской низкорослой вытоптанной травы. Идя по ней и спотыкаясь о травяные чубы, Себастьян почувствовал, что та его горячка, которую он укротил около городских ворот, вновь к нему возвращается.

«Чего бы меня так трясло, — думалось ему, — тот бесов вельможа, возможно, лишился разума, потому что что ценного в обыкновенной мельнице? Да и находится она на правом, а не на левом берегу…»

Издалека было видно и самого мельника. Он стоял на деревянном помосте, выступавшем над водой, и внимательно наблюдал за течением. Что он там видел, было только ему известно, но это, видно, так его захватило, что мельник стоял неподвижно и только речной ветерок время от времени взъерошивал ему поседевшие волосы и трепетал рукавами старой сорочки.

Подойдя ближе, поэт сперва решил обратиться к нему, но внезапная мысль его остановила: «И что же я скажу? Расскажу, как нагнали на меня страху, а потом накормили рассказами про сокровища?» Себастьян уже решил незаметно исчезнуть, но вдруг мельник зашевелился.

Внизу, на помосте у его крючьев лежал старый рваный мешок. Он был совсем белый от муки, которую хранил когда-то в своей утробе. Теперь в нем сидело что-то маленькое и живое, потому что время от времени слабыми движениями давало о себе знать. Мельник поднял мешок и уверенным движением сунул туда руку. Через миг посреди облака пыли трепетал ухваченный за горло гусак. Птица отчаянно протестовала против такой грубости, однако быстро замолкла, словно поняв тщетность протеста. Человек выхватил из-за пояса здоровенный блестящий нож и одним искусным движением отрезал маленькую зобатую голову. Кровь щедро полилась на мельничное колесо и ось. Немного так подержав свою жертву, убийца вытер нож о роскошный гусиный пух и швырнул птицу в воду.

— Доброго утра, — поздоровался Себастьян, хоть и не собирался этого делать.

От неожиданности мельник подскочил и вытаращился на утреннего гостя. Минуту так постояв, он, наконец, выпрямился и запихнул ножище за пояс.

— Здоровы будьте, — последовал ответ, — я, видите ли, не ждал так рано никого… Гм, а вы когда молоть хотите?

— Что молоть? — не понял Себастьян.

Мельник внимательно присмотрелся к гостю.

— Или, может, вы не за тем? Тогда говорите…

Поэт улыбнулся.

— А чего бы хорошему человеку и не пожелать доброго утра, шановний, когда уже я от нечего делать проходил мимо вашей мельницы?..

Утешенный такой учтивостью, мельник и сам расцвел в улыбке и погладил седую бороду.

— А доброго прохожего, — подхватил он, — чего бы и не пригласить на завтрак?

Себастьян, почувствовав, что невольно напросился, как школяр или странствующий дьячок, попытался отказаться, однако… Эх! Мало на свете вещей природных или сверхъестественных, которые способны были бы поспорить со щедростью и гостеприимством галицкого селянина! У него тут, мол, хоть и не господа, а однако и рыбка вечерняя, и капуста квашеная, а еще для такого дела и медок спрятан…

Мельница имела внутри два помещения: большее и меньшее. В меньшем, куда попадал сразу каждый, кто заходил, содержался сам деревянно-каменный механизм. Большее, очевидно, было предназначено для селян, ожидавших своей очереди. В углу ютилась печь, под окном стоял грубый стол и немало лавок и скамеечек теснились к нему разнорослыми голыми детьми. Над окном, обрамленный старым полотенцем, висел образ.

Мельник наполнил две кружки и промолвил нехитрый тост:

— Дай нам, Боже, всего, что гоже! А что негоже, то дай врагам, Боже!

Так начался день, который за сим святым делом быстро докатился до полудня, а потом и до вечера. Мельник совсем забыл про сегодняшнюю работу, а Себастьян — для чего вообще выбрался из дома. У каждого, кто заглянул бы в мельницу, сложилось бы впечатление, что хозяин встретил старого дружка, и ни на миг бы не заподозрил, что этот друг — утренний приблуда.

Вечер брызнул в окно багряным светом, залив объедки с недопитками и двух за столом, что мертво спали… Один, младший, что на трезвую голову звался поэтом, в итоге тяжело поднял голову. Напротив сопел мельник, благодаря которому день минул, как один час. Себастьян решил встать и потихоньку пойти обратно в город, не поблагодарив, правда, за гостеприимство, но застыл на месте, даже не дернувшись. Дело в том, что рядом с мельником за столом был еще кто-то. Поэт протер глаза и уставился на темную фигуру, изо всех сил пытаясь ее разглядеть. Это был мужчина с массивным длиннобородым лицом, одетый в серую свиту и киптар (короткий кожух без рукавов), а рядом, на столе, лежал соломенная шляпа с полями, из которой торчало немного потертое и почему-то мокрое птичье перо. Неизвестный был занят тем, что с жадным аппетитом поедал неощипанного сырого гуся и запивал остатками меда.

Поэт сквозь туман, потряс пылающей головой, но этот чудаковатый дядя никуда не делся и даже заговорил:

— Добрый гусак, Филипп, — обратился он к спящему мельнику, который, правда, вряд ли его слышал, — будешь иметь теперь спокойно и чистую воду, и рыбу…

Тут он забулькал напитком, после чего утер рукавом свою густую зеленую бороду и зыркнул на Себастьяна.

— Добрый день… — едва пролепетал тот.

Незнакомец криво усмехнулся.

— Очухался?

— Не знаю, — честно ответил поэт.

— Пока ты тут спишь и пьянствуешь, — осуждающе сказал человечек, — твой скарб синеет, захлебывается водой, страдает от раков и пиявок, хотя, к счастью, никакой бес его не потопит.

— Какой скарб? Вы про что? — не понял с похмелья Себастьян.

— «Про что, про что!» — передразнил незнакомец. — Скарб, говорю! Скарб! Отыскал?!

Тот неуклюже отмахнулся.

— Мне уже обещали… ска-арбы… Вот тут, возле мельницы.

— Не возле этой мельницы, турок! — крайне разозлился незнакомец. — А возле старой, заброшенной. Той, что вверх по течению.

Он встал из-за стола и нахлобучив шляпу на голову.

— Вставай!

Себастьян подчинился.

У водяного колеса стояла покорно, как лошадь, привязанная лодка. Поэт сладко вдохнул полной грудью. Становилось немного легче. Влажный речной ветерок разворошил ему волосы и растрепал полы сорочки.

— Одного не пойму, — философски молвил неизвестный, усевшись в лодке, — с каких это пор так спешат за вознаграждением?

— Черт его мать зна… — ответил на то Себастьян, присоединяясь к нему.

Ответ, похоже, оказался исчерпывающим, потому что тот сочно захохотал и вручил ему весло.

— Греби на середину, а там по течению.

Лодку отвязали, и Себастьян мощным толчком отогнал ее от берега.

— А вы откуда все знаете? — поинтересовался он посреди реки.

— Знаю, да и ладно. Тебе что?

— Так, спрашиваю. Человек вы непривычен. Сказали бы, как называетесь. Я ж ведь отблагодарить могу…

В ответ тот прищурил правый волосатый глаз и деловито промолвил:

— Зовусь я Гирком, но много ли тебе это сказало? Я — тот, чей дом вот тут, — и указал на воду.

— Теперь знаю, — молвил Себастьян, — что благодарить нужно… водяного.

— А ты с благодарностью не спеши, — заметил Гирко. — Еще неизвестно, чем это душе крещеной обернется.

Полтва все журчала, зато левый берег, поросший камышом и ивняком, становился все положе. Когда-то и тут она была полноводной, но город укрепили еще одним рвом, который заполняли речной водой… Обветшала и мельница. Торчала черным одиноким призраком среди осоки и злобно блестела на рыбаков пустыми окнами.

— Лезь в воду, — приказал водяной, забирая у Себастьяна весло, — и ищи. В камышах…

Тот не раздумывая спрыгнул с лодки, оказавшись по пояс в теплой мутной стихии. Что-то странное теперь совершилось с несчастным поэтом: сердце колотилось, как бесноватое, руки обшаривали неистово острые тонкие заросли. Позади послышался дикий хохот водяного и гоготание какой-то болотной птички. Бредя наугад и задыхаясь от болотных испарений, Себастьян время от времени падал, пока, наконец, после доброго часа таких мытарств отяжелевшие от усталости и ила ноги отказались его нести дальше. На ум пришла молитва, но молиться он не стал. Не следует… Не сейчас…

Над головой зашумели крылья. Себастьян поднял глаза и увидел здоровенного ворона, что кружил над ним, как черный ангел. Привлекая к себе внимание, птица улетела в сторону, зовя, маня, призывая…

Поэт поднялся и с диким сумасбродством кинулся туда.

На согнутых ветвях ивняка лежало женское тело. Ворон сел рядом и вытянул клюв к посиневшим устам, как бы стремясь уловить дыхание.

Екатерина была без сознания, казалось, даже мертва, но, подхватив ее на руки, Себастьян почувствовал, что она жива…

Глава XIII

— Дай вина, жид! — коротко сказал Христоф.

Ни удушье, ни дорожная усталость не побудили к вежливости. Особенно когда речь шла о первоочередные нужды. Жид любезно улыбнулся и усердно переспросил:

— Может, пан желает пообедать?

— Есть с собой.

В корчме было пусто. Только трое мадьяр в углу за потрескавшимся столом с аппетитом грызли солонину. Так, будто других столов тут не было, и им волей-неволей пришлось мириться с его трещинами и даже отсутствием одной доски. Впрочем, последний недостаток кто-то из них исправил довольно своеобразным способом, закрыв дырку мушкетом.

Вполглаза глянув на них, курьер уселся неподалеку и взялся за свою дорожную сумку, которую вложил ему магистратский писарь. Ее ощутимый вес обещал многое, если бы не дурацкие писарские узелки.

Мадьярами больше интересовался полуживой от голода трехногий пес. Точнее, тем, что они потребляли. В целом же ему было наплевать, что делают эти господа тут, возле Олеська. Поджав облезлый хвост, пес замер с разинутой пастью и свесил набок язык. В больших влажных глазах бродячей животины мольба угасала вместе с жизнью, уступая место ненависти ко всему сущему: корчмарю, солонине, венграм и, не исключено, что даже к их императору Максимилиану.

Куда делась его четвертая лапа, пес держал в тайне. Хотя можно было предположить, что он сам ее отгрыз в голодном отчаянии.

Мадьяры, однако, им не интересовались. Двое, одетых несколько скромнее, сидели напротив третьего, время от времени уважительно к нему обращаясь и, казалось, стремясь в чем-то его убедить. Тот молча жевал, иногда отрицательно покачивая в ответ головой.

В торбе Христофа, кроме всего, оказался хороший кусок ветчины и душистая паляница. Пес вдруг встрепенулся и, роняя слюну, попрыгал к нему. Рядом оказался и корчмарь, принеся мальвазию.

— Кони есть? — снова коротко бросил курьер.

— Один, — ответил тот.

— Меняю на своего, если твой свежий.

— Я б поменял…

— А то что?

— Вельможа мадьярский заказал, — понизив голос, пояснил хозяин.

— Их же трое, — не понял Христоф.

— А он, видно, один дальше отправится на свежем, — сказал корчмарь снова тихо.

— Под три черта отправится! — рассердился курьер.

— Как пан скажет, но мне целый флорин заплачено…

— Сколько?

— Один флорин, — уточнил жид.

— Это много? — спросил Христоф.

— Смею пана заверить, немало.

— Значит, ты считаешь, что твоя шкура стоит только одного флорина?

— Почему пан так спрашивает? — корчмарь почувствовал недоброе.

— Потому что если не дашь мне коня, то клянусь, спущу ее с тебя. Иди и откажи мадьяру. Остальное — мои заботы.

Хозяин жалко скривился, заставил себя поклониться и направился к венграм. Вжав голову в плечи, он медленно подкрался к их столу и сдавленным голосом что-то сказал. Мадьяры оглянулись на Христофа и громко расхохотались.

Курьер и глазом не моргнул, спокойно отрезая два куска ветчины. Один запихнул себе в рот, а другой швырнул собаке. Не надеясь на такую щедрость, пес получил куском по носу, заскулил от боли и только тогда принялся жадно жрать. Христоф не отставал от него: ухватив кувшин, он с наслаждением забулькал мальвазией.

Тем временем венгерский вельможа куда-то пропал. Внутри, кроме Христофа, остались только пес, корчмарь и двое других мадьяр.

— Ах вы сукины дети… — процедил курьер, поняв, в чем дело.

Хлопнув кувшином в сердцах, он бросился к выходу. В тот же миг зашипел порох, и грянул выстрел. Пуля просвистела у него около уха и, опаслив волосы, ткнулась в стену. Венгров окутал вонючий дым, от чего они закашлялись, видно, уже жалея о содеянном.

Рубанув саблей крест-накрест пороховое облако, Христоф вовсю толкнул сперва жида, а затем двери корчмы. Оказавшись на дворе, курьер заметил, как возле конюшни мадьярский вельможа готовился сесть на свежего коня.

— А ну, стой, курвий сын! — крикнул он ему, помчавшись вперед с твердым намерением отрубить дерзкому ногу, как только она посмеет коснуться стремени.

Вельможа и сам выхватил саблю и стал напротив. Конь, видимо, чувствуя себя яблоком раздора, отступил в сторону, заняв нейтральную позицию, хоть и довольно внимательно наблюдал. Со стороны могло даже показаться, что именно его команды ждут эти двое, чтобы встать в поединок.

Христоф теперь внимательно разглядел мадьяра. Тот был невысокого роста, чуть кривоногий и казался совершенно бездарным фехтовальщиком. Узкий лоб вовсе не претендовал на блестящий ум, а широченный рот — на хорошие манеры. Однако тот вдруг приветливо улыбнулся и, учтиво поклонившись, спросил на латыни:

— Чем обязан такой чести?

На минуту оторопев, Христоф ответил:

— Прошу пана отдать мне коня, так как он мне очень нужен…

И не найдя аналога в языке Цицерона, добавил уже по-русински:

— А сам убирайся под три черта.

Мадьяр снова улыбнулся и сказал:

— К сожалению, конь нужен мне не меньше, чем вам. Поэтому, если ваша доброта…

Он не договорил. Курьер, потеряв терпение, отбросил дипломатию и латынь. Наступая широкими ударами, он решил быстро одолеть кривоногого вельможу и прекратить эту болтовню. Однако тот оказался на диво ловким и быстрым. Легко блокировав, сам перешел в атаку и уже не отдавал сопернику инициативы. Христоф, наконец, прибег к хитрости: резко уклонившись вправо, он из всех сил ударил, целясь мадьяру в шею, которая на миг оказалась открытой. Хватило бы мига, чтобы снять противнику голову. Но курьер с ужасом почувствовал, что его правая нога теряет опору. Сапог, попав в кизяк, проехался по какой-то аспидской доске, повлекши хозяина за собой. Тот, словно беспомощный пьяница, распластался ничком. Над ним вырос мадьяр и занес саблю. Левая щека его была окровавлена — видно, курьер, таки зацепил.

«Какая бессмысленная смерть, — подумал Христоф. — Господи, неужели я такой заслуживаю?» Мадьяр вытер кровь и попытался улыбнуться.

— Признаюсь, неплохо, — сказал он, — и если бы не это дерьмо, то кто знает, я бы так легко ли отделался.

Щека его снова окровавилась.

— На том свете дерьма не будет, — ответил курьер, — и я вас там обязательно найду.

Однако мадьяр спрятал оружие и коротко молвил:

— Буду рад встрече.

Слегка поклонившись распластанному сопернику, он быстро тронулся коню. Ловко вскочив в седло, венгр направился прочь, оставив за собой только облако пыли.

Курьер оглянулся вокруг, ища свидетелей своего позора. Однако за ним наблюдали только три конские морды, торчавшие из дверей конюшни. Облегченно вздохнув, он встал на ноги и направился к корчме. Внутри еще пахло порохом, на земле лежало двое мадьяр с разрубленными головами. Жид куда-то пропал, как и пес…

Христоф снова сел на свое место. Недоеденное мясо напомнило про неутоленный голод. Он достал из торбы луковицу и с большим удовольствием продолжил пир.

Снаружи донеслись человеческие голоса. Подойдя к окну, курьер увидел, как к корчме бежал растрепанный жид, а за ним спешило пятеро парубков и десятник. Хозяин, ойкая и ахая, на ходу пытался им что-то объяснить, поэтому вслед за солдатами тянулась чуть ли не вся околица.

Христоф вновь вернулся за свой стол, подобрав мимоходом мушкет, шомпол, пороховницу, пыж и несколько разбросанных пуль. Все, что оставили ему мертвые мадьяры. Через миг в корчму вскочил жид.

— Ой, вей! — вырвалось у него, когда увидел своего посетителя, что преспокойно уплетал еду за обе щеки.

Следом зашли солдаты.

— Ой, вей! — снова воскликнул потомок Моисея к ним. Это должно было означать примерно такое: «Вы лишь взгляните, мои панове, эту скотину даже не стошнило!» В корчме вдруг воцарились сумерки, ибо все три окна залепили лица любопытствующих селян.

Десятник, обойдя мертвых кругом, строго взглянул на Христофа и кратко спросил:

— Прошу пана, кто вы есть?

— А кого вы ищете? — невозмутимо ответил тот.

— Убийцу этих бедолаг.

— Тогда вы его нашли. Это я.

— Ой, вей! — опять послышалось сбоку.

— Вы добровольно в этом признаетесь? — немного удивленно сказал солдат.

— Конечно, — ответил курьер. — Ба, больше! Я очень радуюсь по этому поводу, ибо если бы они были живы, то был бы мертвым я.

— Что ж, тогда должны идти с нами.

— Куда, позвольте полюбопытствовать?

— В тюрьму, прошу пана, — как-то будто аж возвышенно сказал старшина.

— А разве вы не хотите услышать подробности? — сказал Христоф. — Например, из какой вещи я разлупил им головы?

— Какие еще подробности? — не понял тот.

Тот тяжело вздохнул, словно его принуждали к непосильному труду.

— И почему же? — выжал он из себя.

— Я защищался.

— Вон как!

— Слово чести!

Всю эту пустую беседу Христоф вел сидя. За это время под столом он уже успел засыпать в дуло порох, опустить туда пулю, пыж и тщательно утрамбовать все шомполом. Оставалось только взвести курок…

— Вас хотели ограбить? — лениво спросил солдат.

— Для начала эти господа собирались сделать в моей голове небольшую дыру, — сообщил курьер.

— Как именно?

— С помощью мушкета.

Присутствующие внимательно присмотрелись к покойникам.

— А где же мушкет? — спросил десятник.

— А вот!

Христоф встал и прицелился в толпу. Все вдруг отшатнулись и, как один, попятились, нещадно топча ноги тех, кто стоял за спиной. Первым из корчмы выскочил жид, за ним солдаты, а потом и селяне кто куда. Вдогонку им прозвучал выстрел, правда, не нанеся вреда никому. Курьер мигом очутился у дверей и, глотнув свежего воздуха, подпер их бревном. Воцарилась тишина… Он не двигался, молча прислушиваясь, но слышал только свое тяжелое дыхание.

Внезапная мысль заставила его сорваться с места и броситься к кладовой. Там были еще одни двери, которые уже кто-то пытался осторожно приоткрыть. Он даже услышал, как этот «кто-то» сердито прошипел:

— Скрипят, курва…

Подкравшись, курьер из всех сил дернул двери на себя. За ними оказался тот самый старшина, который от неожиданности только растерянно на него зыркнул. Христоф хорошенько размахнулся и что духу ударил того сапогом. Потом резко захлопнул двери и мигом опустил колоду. Со двора доносился стон и свирепые проклятия. Кто-то начал стучать, но курьер пригрозил, что будет стрелять, и все стихло…

Посланник бургомистра оглянулся вокруг и вытер пот со лба. Бесспорно, те бесовы души будут искать способ до него добраться, но пока он имеет покой. Хоть, возможно, ненадолго.

Все обстоятельства этой истории предвещали большую беду, чтобы выскочить из нее, понадобится не меньше двух ночей в седле, чтобы нагнать упущенное время. И это только при условии, что у солдат не хватит рвения достать его отсюда — живого или мертвого. Однако, учитывая пинок, который получил старшина, вдохновения теперь им не занимать. Скоро у них кончится терпение и они выломают двери.

Через каких-то четверть часа двери и впрямь затрещали, очевидно, мушкет больше никого не пугал. Действовать следовало немедленно, но курьеру не пришло в голову ничего другого, как укрыться в погребе, подперев за собой двери. В темноте он нащупал холодную заплесневелую стену и, держась за нее, двинулся вглубь, наталкиваясь время от времени на бочки, разных размеров полки и кувшины. Если бы не приглушенная брань, то могло бы показаться, что в погреб залез кот и, изрядно нажравшись, пытается выйти на свет Божий.

В корчму с криками ворвались. Слышно было, как свирепствовал десятник и ойкал жид. Вскоре его найдут, но отсюда по крайней мере легче обороняться и тут вдоволь пищи. Можно продержаться дольше, даже если дело гиблое. Стало ужасно жаль Ляну, которая сердечно ему доверилась. Ради нее можно было бы сдаться, но теперь уже поздно. Отложив в сторону оружие, посланник стал во тьме на колени и, сложив молитвенно руки, вполголоса произнес:

— Господи, не дай пропасть этому ангелу из-за моей неосмотрительности. Сохрани ее красоту и пошли долгие годы жизни. А моя смерть пусть будет покаянием…

Позади него неожиданно послышался шорох. Вскочив на ноги, курьер увидел, как прямо из пола появилась свеча, осветив женскую голову.

— Чего ж вы стоите? — прошептала женщина. — Поднимите люк, иначе я упаду.

Он кинулся помогать, но от удивления был таким неуклюжим, что чуть было сам не столкнул гостью куда-то вниз, откуда та появилась.

— Чего это вы молились? — спросила она, поправляя платок на голове. — Надо было постучать, как всегда…

— Я ж не…

— Хватит болтать, — махнула рукой женщина, — идемте, пани давно ждет вас.

В таком положении было бы глупостью сопротивляться, и курьер, вняв здравому смыслу, молча спустился вслед за незнакомкой. Нащупав ногами ступени лестницы, он с большим удовольствием закрыл над собой люк. Встав на ровную землю, Христоф почувствовал невероятное облегчение. Женщина повела его дальше тесным подземным ходом. Сдерживая радость, он покорно шел за ней, мысленно благодаря провидение за такое неожиданное спасение. Куда бы не вела его эта незнакомка, все равно там лучше, чем в лапах солдат.

Минуло добрых полчаса, пока ход наконец закончился. Тут снова пришлось лезть по лестнице и поднимать потайной люк. Блики свечи разбежались в темноте, открывая ряды темных бутылок. Очевидно, это был погреб, где хранилось вино.

— Наконец мы в замке, — тихо промолвила незнакомка, — каждый раз в этом тоннеле меня дрожь пронизывают.

Христоф прикусил губу, чтобы громко не выкрикнуть: «В замке, черт побери?» Вместо этого он внимательнее присмотрелся к бутылкам с вином, на которые попадал тусклый свет. Каждая имела вытисненный воском герб. Даже в полумраке нетрудно было узнать геральдический символ Даниловичей.

Ругая мысленно свою изменчивую удачу, он хотел только одного: чтобы его проводница обнаружила свою ошибку как можно позже. Безусловно, в том погребе ждали кого-то другого. Того, кому он нарушил все планы своим дебоширством в корчме.

Что же действовать, когда выяснится обман? Как сбежать в этот раз, если окажешься в толстенных стенах Олеского замка? Может, пригрозить этой женщине? Заставить вывести его отсюда? Нет, могут заметить другие слуги… Интересно, замок до сих пор принадлежит ли двум семьям? Если схватят Даниловичи, то можно призвать именем Короны других, Каменецких…

Тут он едва успел закрыть лицо рукой, поскольку незнакомка ткнула в него свечой.

— Возьмите, — сказала она.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Тогда поднимайтесь.

Погреб для вина остался позади. Теперь они были в небольшой комнатке, очевидно, каморке этой женщины. Она откинула ковер на стене, за которым оказалась винтовая лестница вверх. Христоф понял, что дальше должен идти один.

Ступени вывели в верхние покои, где среди темноты испуганно трепетал свет от мраморного камина. Он немного касался мозаичного потолка и лизал, словно пес, большой настенный гобелен. На нем нимфа Калипсо поставила перед Одиссеем чашу с нектаром и соорудила такую гору фруктов, что хватило бы на пол троянского войска. «О, Лаэртид богоравный, искусный во всем Одиссей! — говорила островная красавица. — Итак, ты правда хочешь на родную свою отчизну сейчас же уезжать?

Знал бы ты, сколько скорби познать придется тебе, то остался б со мной за домом сим присматривать…» На что упрямый герой, наблюдая, как служанки прибирают разобранное ложе, ответил: «Ты не гневайся, владычица-богиня! И сам-то я хорошо знаю, что и станом, и ростом своим, и красотой — всем уступает верная моя Пенелопа. Но лишь к ней я стремлюсь и душой туда порываюсь…»

Напротив была роскошная кровать, рядом с которой стояла позолоченная Артемида. До нее тянулся мягкий ковер, и Христоф робко затоптался на месте. Он вдруг с отвращением ощутил всю грязь на себе, а чересчур залеплены навозом сапоги.

На кровати кто-то едва слышно шевельнулся. Вслед за этим сладкий женский голос произнес:

— Наконец, Димитрий! Господи, как же я по тебе соскучилась…

Итак, того, кто должен был быть на его месте, зовут Димитрием. Боже Всемогущий, что сейчас будет! Он вытер пот со лба и набрал воздуха в легкие — надо признаваться…

— Тот кабан Станислав на охоте, и я сразу же отправила Меланию за тобой. Иди сюда. Ты часом не прихватил по дороге вина? Я жажду… — послышалось снова.

Курьер приблизился так осторожно, словно шел по иголкам.

— Наклонись, я совсем тебя не вижу, — приказал голос, — поцелуй меня… Нет сил ждать…

Головокружительный запах теплого женского тела ударил ему в ноздри, всколыхнув нутро, как чашу с вином. Превыше всего хотелось подчиниться, послав под три черта здравый смысл и все на свете.

— Раздевайся — это сладкое пение лишало ума. — Ты знаешь, сегодня я рассматривала греческие фрески. Там мужчина целовал гетеру в уста и одновременно ласкал ее раковину… — она засмеялась.

— Пани… — выдавил наконец из себя гость.

— Пани? — соблазнительница скатилась с постели.

Она опешила, словно колебалась: закричать или дать пощечину? Наконец, застенчивость и злость заставили прытко спрятаться за Артемидой. Казалось, теперь в ее власти превратить его минимум на оленя, как беднягу Актеона.

— Как вы сюда попали? — строго спросила богиня.

— Меня провела ваша служанка, — ответил смертный.

— Мелания? Разве она не заметила, что вы — не Димитрий? Господи! Забудьте это имя!..

— В корчме было темно, моя пани, а я спасался от солдат. Покорнейше прошу, не гневайтесь, — виновато сказал Христоф.

— От солдат? Так вы — разбойник? — испугалась Артемида.

— Отнюдь, моя пани. Я курьер, — пояснил тот.

— Курьер? А в моей спальне хотели поменять коней? — ядовито произнесла женщина. — Убирайтесь прочь!

Посланник бургомистра молча поклонился и направился к окну.

— Погодите! Куда вы? — остановил его зов.

— Иду прочь, моя пани, как вы и приказали, — смиренно ответил тот.

— В окно? Дурень, да вы хоть глянули вниз? Вы разобьетесь прямо под ним!

Настало молчание. Слышен был даже шорох песка в стеклянных часах. В итоге Артемида отозвалась снова:

— Как вас звать? — уже мягче спросила она.

— Христофор, моя пани, — ответил курьер.

— Скажите, вам ведомо, кто я?

— Смею думать, что вы — жена вельможного пана Даниловича, владельца замка…

— Молчите! Больше ни слова…

Хозяйка во второй раз прислушалась к шороху песка, после чего взволнованно молвила:

— Сколько вам нужно, чтобы вы все забыли? Навсегда?

— Нисколько, моя пани, — ответил тот, — позвольте только оставить вас, пожелав Господней доброты.

— Вы благородный человек, Христофор, — сказала женщина, — возможно, когда-нибудь я отблагодарю вас как следует, а пока вот, возьмите…

Над плечом Артемиды появилась золотая цепочка с небольшим изумрудом. Курьер, поклонившись, с радостью принял подарок, успев даже поцеловать пальчики своей благодетельницы.

Неожиданно в комнату ворвалась Мелания и, упав на колени, завопила:

— Простите мне, пани! Ради Святой Марии, простите! Это не Димитрий! — тут она ткнула в Христофа, что спешно прятал украшение в карман.

— Замолчи, — цыкнула хозяйка, — или ты думаешь, я не заметила? Выведи этого человека так же, как и привела. Слышишь? И успокойся, дура! Всех поднимешь на ноги!

— Не могу! Не могу вывести, моя госпожа… — не унималась та.

— Почему не можешь? Почему не можешь, дура?

— Потому что Димитрий ждет в моей комнате, ясная пани! Этот идиот, самозванец, не закрыл люк в корчме, и Димитрий один сюда добрался, без меня… Простите, простите…

— Встань, Франца, — сердито приказала госпожа, все еще прячась за Артемидой, — что ты ему сказала?

— Что вы просили подождать и выпить вина из греческих кувшинов… Простите меня…

— Закрой двери, чтобы он не зашел преждевременно… Христоф, — женщина наконец вышла из своего убежища, — умоляю, спасите мою честь.

Он едва ее видел, но хорошо чувствовал тот самый пьянящий запах. О, ради нее он сделает что угодно!

— Лезьте в окно, только осторожно. Уже почти ночь, никто вас не увидит. Только, ради Бога, не разбейтесь! Иначе потеряете не только свою жизнь. И не попадитесь страже… Ну же!

Тот молча покорился…

С подоконника был виден темный узкий двор, а слева возвышалась надвратная башня. Ни то, ни другое никакой надежды не внушали. Однако справа, через каких-то три-четыре локтя, тянулась крепостная стена. На ней для стражей было сооружена просторная галерея. Если повезет, то удастся до нее допрыгнуть…

Удача этого дня, возможно, способствовала-таки Христофу. Рухнув на деревянный помост, он замер на минуту, а потом осторожно поднял голову.

— Кто там? — донеслось из темноты.

Курьер в ответ запел что-то стыдливое пьяноватым голосом.

— Красицкий, ты? — спросил голос.

— Угу…

— Опять нажрался, быдло! На ногах держишься?

— Угу…

— Бегом вниз! Приказано проверить эстакаду…

Через некоторое время небольшой отряд вышел через ворота и, минуя подъездные аркады, двинулся вокруг стен. Близлежащие болота квакали лягушками и стрекотали сверчками. Кое-где, меж осокой, в темных зеркалах меж спящих кувшинок мелко расцветали звезды. Влага и терпкая ночь царила за стенами…

Темная фигура незаметно отделилась от стены. Тише болотных духов, но стремительно, словно ночная птица, кто-то отправился подальше отсюда.