Часть третья. Безоговорочная капитуляция. Я предстаю перед судом

Глава 22. Командующий Западным фронтом

23.02.1945 года. Американское наступление на Рур.

– Потеря левого берега Рейна.

– 7.03.1945 года. Захват американцами неповрежденного моста через Рейн в районе Ремагена.

– 10.03.1945 года. Кессельринг – командующий Западным фронтом.

– Март 1945 года. Американцы создают плацдарм в районе Ремагена.

– 22.03.1945 года. Американцы форсируют Рейн в районе Оппенгейма.

– 23.03.1945 года. Британо-американское наступление в низовьях Рейна, форсирование Рейна в районе Везеля.

– 28 и 29.03.1945 года. Падение Мангейма, Висбадена и Франкфурта-на-Майне.

– 1-18.04.1945 года. Окружение и капитуляция группы армий В в Рурском котле.

– 4.04.1945 года. Падение Касселя.

– 11.04.1945 года. Падение Вюрцбурга.

– 16-20.04.1945 года. Бои за Нюрнберг.

– 18.04.1945 года. Падение Магдебурга

Мое назначение

8 марта 1945 года я получил приказ явиться к Гитлеру с докладом. Я спросил о причинах этого вызова и не получил ответа.

В ставку в Берлине я прибыл около полудня на следующий день. Там в присутствии Кейтеля и Йодля меня проинформировали о том, что мне предстоит сменить фон Рундштедта на западе. Когда я возразил, что нужен на Итальянском театре военных действий и еще не вполне оправился от травмы, полученной в результате аварии, и потому не приобрел мобильности, необходимой для выполнения столь важной миссии, мои возражения выслушали с пониманием, но в то же время выразили уверенность, что Гитлер не примет их во внимание.

Во время встречи с Гитлером, состоявшейся в тот же день, – вначале она проходила с глазу на глаз – прогноз Кейтеля и Йодля подтвердился. После детального изложения общей ситуации фюрер сказал мне, что в связи с падением Ремагена возникла необходимость смены командования на западе. Не упрекая фон Рундштедта, он объяснил этот шаг тем, что только более молодой и активный военачальник, имеющий опыт боев с войсками западных держав и пользующийся доверием солдат на передовой, возможно, все же сумеет поправить положение. Он дал понять, что осознает все сложности, связанные с, так сказать, сменой лошадей на переправе, но сказал, что я должен взять на себя это нелегкое бремя, несмотря на мое пошатнувшееся здоровье. Гитлер был уверен, что я сделаю все, что было в человеческих силах.

Затем фюрер рассказал мне о положении на фронте. Здесь я изложу только суть сказанного им.

Решающим был Восточный фронт; катастрофа на русском фронте означала бы всеобщую катастрофу. Тем не менее, поскольку там были сконцентрированы все наши силы, Гитлер был уверен, что этого не произойдет. Фюрер ожидал, что русские предпримут решительное наступление на Берлин.

Он сказал мне, что группа армий «Центр» под командованием Шернера в последнее время прекрасно сражалась в Чехословакии и Силезии и что она в состоянии отразить любое наступление противника, если выделить ей подкрепление и наладить ее снабжение всем необходимым. Слева от нее твердо удерживала позиции 9-я армия под командованием Бюссе. Гитлер считал, что главный удар противника будет направлен против нее. По этой причине она в первую очередь получала подкрепления, снабжалась техникой и боеприпасами и именно на ее участке наиболее активно проводились фортификационные работы.

Замечания Гитлера по поводу группы армий Шерне-ра относились и к группе армий «Юг» под командованием Рендулича, располагавшейся справа от нее. Однако, хотя существовала вероятность того, что левому флангу Рендулича придется участвовать в решающих боях, фюрер придерживался той точки зрения, что на правом фланге возможно лишь вспомогательное наступление противника.

Участок фронта 9-й армии под командованием Бюссе был хорошо укомплектован пехотными, танковыми и противотанковыми частями, не говоря уже об армейской и зенитной артиллерии, части которой, руководимые лучшими командирами, занимали глубоко эшелонированные позиции; у нас были хорошие позиции, усиленные разного рода препятствиями, в том числе водными рубежами, проходившими как по переднему краю, так и в тылу; Берлин был прикрыт сплошными круговыми оборонительными рубежами и заранее подготовленными позициями на случай отхода.

По мнению Гитлера, русские никогда не смогли бы прорвать эту йборону. Он сам убедил себя в ее надежности; кроме «того, он много консультировался по этому вопросу с артиллерийским командованием и остался этими консультациями вполне удовлетворен.

Группа армий Хайнриха, занимавшая позиции слева от 9-й армии, по мнению Гитлера, нуждалась в подкреплениях, однако на этом направлении он предвидел лишь вспомогательные удары со стороны противника.

Позиции, которые занимала юго-восточная группа армий под командованием Лера, с точки зрения фюрера, имели лишь весьма ограниченное значение. То, как войска Лера сражались до этого, вызывало у Гитлера веру в то, что они и дальше смогут сдерживать противника во взаимодействии с юго-западной группой армий и фон Витингофом. Фюрер надеялся, что последний будет действовать столь же удачно, как и некогда под моим началом. Точно так же Гитлер не испытывал никакого беспокойства по поводу Курляндии или Норвегии.

На Западном фронте уже не один месяц шли жестокие бои, но при этом американцы, британцы и французы также понесли тяжелые потери. Гитлер считал, что, укрепив русский фронт, мы сможем перебрасывать подкрепления и на наиболее важные участки на западе. Даже фюрер не мог добыть для фронта свежие дивизии, но до тех пор, пока существовала ротация войск, всегда можно было найти возможность заменить наиболее измотанные части, действующие на Западном фронте. Противник не мог обойти естественные препятствия, за которыми располагались наши войска, твердо намеренные удержать занимаемые рубежи. Нашим слабым местом был Ремаген. Нужно было срочно поправить сложившуюся там ситуацию. Гитлер был уверен, что это можно сделать.

На данном этапе войны, по мнению фюрера, нашей главной и единственной задачей было выиграть время и дождаться того момента, когда мы сможем задействовать 12-ю армию, а также начать широкое применение наших новых истребителей и другого нового оружия.

Фюрер считал, что значительная доля вины за наши предыдущие поражения лежит на люфтваффе; однако теперь он лично взял на себя техническое руководство военно-воздушными силами и гарантировал успех.

По словам Гитлера, в скором времени командующий военно-морскими силами адмирал Дениц должен был добиться больших успехов благодаря применению новых подводных лодок и тем самым значительно облегчить общую ситуацию.

Фюрер очень высоко отзывался о сверхчеловеческих усилиях, предпринимаемых населением Германии, и о его терпении.

Производство оружия было сосредоточено в руках Сора из министерства вооружений. Гитлер безоговорочно верил в то, что последнему удастся удовлетворить основные потребности-наших войск, действующих на фронте. В то же время фюрер считал, что необходимо некоторое перераспределение военной продукции в пользу новых частей, которые, по его словам, должны были стать лучшими частями вермахта за все время войны. Он взял на себя личную ответственность за то, чтобы эти части возглавили первоклассные командиры. Таким образом, мы опять-таки сражались за то, чтобы выиграть время!

Гитлер говорил несколько часов, демонстрируя при этом удивительную ясность мыслей и поразительную осведомленность о самого разного рода деталях. После того как он закончил, Кейтель и Йодль более подробно обсудили со мной ряд моментов. Их ответы на мои вопросы сделали мое понимание общей обстановки более четким, но не привнесли в него существенных изменений.

Моя задача была ясной: держаться! Я испытывал беспокойство – помимо прочего, еще и -потому, что мне предстояло в течение какого-то периода командовать Западным фронтом «анонимно» (руководство сочло, что будет полезно, если мое имя еще некоторое время будет звучать в Италии).

Ночью с 9 на 10 марта 1945 года я выехал в штаб командующего Западныдгфронтом в Зигенберге, где начальник штаба Вестфаль, который был моим начальником штаба в Италии, ознакомил меня со своим видением ситуации.

Главной особенностью положения на фронте было огромное превосходство противника в живой силе и технике на земле и его абсолютное господство в воздухе.

Нашим пятидесяти пяти ослабленным, неполного состава дивизиям, не получающим пополнения и лишенным нормального снабжения, противостояли восемьдесят пять полностью укомплектованных американских, британских и французских дивизий. Численный состав наших пехотных дивизий упал до среднего уровня в 5000 военнослужащих вместо положенных 12 000. Численный состав наших немногочисленных танковых дивизий колебался между 10 000 и 11 000 военнослужащих. В целом это означало в лучшем случае сотню военнослужащих на каждый километр фронта. О том, чтобы вывести с передовой в тыл хотя бы некоторые части и создать небольшой резерв, а также укомплектовать личным составом многочисленные долговременные огневые точки Западной стены, не могло быть и речи. События на русском фронте развивались так, что Рундштедту пришлось передать туда десять танковых дивизий, шесть почти полностью укомплектованных пехотных дивизий, десять артиллерийских корпусов и целый ряд других частей и соединений. Ему, правда, была обещана компенсация, но пока ее не было и в помине. Вестфаль сообщил мне, что, судя по данным докладов и его собственным личным наблюдениям, боевой дух наших войск в целом все еще оставался высоким. Наши солдаты, разумеется, устали от войны и беспокоились за свои семьи, оставшиеся дома, но по-прежнему выполняли свой долг. Они понимали, как важно удержать фронт и не допустить того, чтобы нашим войскам, сражавшимся с русскими, был нанесен удар с тыла. Вестфаль считал, что не ошибается, говоря, что каждый солдат на Западном фронте осознает необходимость внести свою лепту в спасение территории нашей страны и немцев, живущих в восточных провинциях Германии, от русских. Это и понимание того, что альтернативой является безоговорочная капитуляция, были тем скрепляющим раствором, который все еще не позволял нашей обороне развалиться.

Вечером во время телефонного разговора со ставкой Верховного командования вермахта я без всяких колебаний изложил свои впечатления от увиденного. При ближайшем рассмотрении положение показалось мне гораздо более серьезным, чем мне его обрисовали. Я сказал, что в связи с этим мои требования должны быть выполнены в максимально возможном объеме.

Днем 10 марта я подробно проконсультировался с генералом Шмидтом, командующим люфтваффе на Западном фронте, о положении дел с нашей авиацией. Его командование, как пояснил мне Шмидт, не подчинялось командующему Западным фронтом, хотя хорошо взаимодействовало с дислоцировавшимися на этом фронте войсками. Интересы сугубо военной обороны Германии и защиты ее от ударов с воздуха подчас не совпадали. Воздушное командование рейха, действиями которого руководил изобретательный Стумпф, не всегда учитывало интересы армии. Надо было сделать очень многое, а возможностей для этого было очень мало. Дополнительными проблемами были господство в воздухе авиации противника, обилие слабых мест в работе наземных служб люфтваффе, трудности технического и летного характера, связанные с применением новых самолетов «штралер», непредсказуемость весенних перемен погоды в долине Рейна, нехватка горючего и запчастей, недостаточная мобильность зенитных батарей и низкий уровень подготовки их личного состава.

Я порекомендовал Шмидту обратить особое внимание на два момента: концентрацию сил в тех местах, где она была особенно необходима (в тот момент таким местом был район Ремагена), и активизацию усилий люфтваффе и военно-морских сил, направленных на уничтожение моста в районе Ремагена и – в случае их появления – всех вспомогательных понтонных переправ.

Утром 11 марта я побывал в группе армий В, где в присутствии ее командующего фельдмаршала Моделя провел совещание с генералом фон Зангеном, командующим 15-й армией, и командирами входящих в ее состав частей и соединений. По их оценкам, через Рейн переправились части и подразделения двух американских пехотных дивизий и одняй бронетанковой дивизии с приданной ей артиллерией. Это было сделано в месте, где мы не могли собрать силы, способные противостоять действиям упомянутой группировки противника. Кроме всего прочего, у нашей обороны в районе плацдарма противника были слабые фланги. Мало того, возникли сложности с подвозом боеприпасов. Всерьез рассчитывать на ликвидацию вражеского плацдарма можно было только при том условии, что будет ускорена переброска в его район подкреплений и подкрепления эти по численности будут больше, чем планировалось первоначально, а также при условии урегулирования проблем со снабжением.

Положение в тылу было далеко не утешительным, и потому ситуация в целом вызывала у меня опасения.

Ближе к вечеру того же дня я побывал в группе армий Н, дислоцированной в низовьях Рейна, где переговорил с Бласковицем в боевом штабе Парашютно-десантной армии. Из нашего разговора я понял, что эта группа армий совершенно уверена в себе, и единственным, в чем она нуждалась, были еще хотя бы восемь – десять дней на переоснащение, подготовку позиций, подвоз боеприпасов и снаряжения и отдых. Личному составу группы армий была по душе задача по обороне Рейна. В Голландии действовала 25-я армия под командованием Блюментритта. Она была ослабленной, и ее сил и средств было недостаточно для выполнения поставленных перед нею задач; лучшие части армии были задействованы в операциях на левом фланге, где Парашютно-десантная армия Шлемма заняла позиции до Рура и должна была принять на себя всю тяжесть боев на наиболее важных участках. Войска, дислоцированные между Лип-пе и Руром, были слабее, но, на мой взгляд, могли удержать занимаемые позиции (к сожалению, эта оценка оказалась слишком оптимистичной). Наиболее боеспособные части и подразделения находились в резерве.

Все, что я услышал, произвело на меня хорошее впечатление. Вспоминая, как успешно действовала Парашютно-десантная армия к западу от Реймса, я почувствовал, что мне не следует беспокоиться за исход предстоящих боев на правом фланге.

Только 13 марта я смог посетить Рейнское пфальцграфство, чтобы побывать в группе армий О, на правом фланге которой располагались боевые порядки 7-й армии, а на левом – 1-й. Командование обеих армий считало положение опасным, но не безнадежным при условии, что на их участок будут подтянуты свежие резервы. 7-я армия занималась сооружением Мозельской оборонительной линий; на ее левом фланге наши части вели жестокие бои, проходящие с переменным успехом.

К ночи 13 марта у меня сформировалось собственное впечатление о ситуации. К сожалению, из-за нехватки времени, большой длины фронта и травм, которые все еще мешали мне свободно перемещаться, я не смог побывать в частях на передовой и получить информацию из первых рук. Если бы у меня была возможность это сделать, я смог бы более точно оценить Сложившееся положение и, весьма вероятно, принял бы другое решение.

Моя оценка ситуации свелась к следующему.

Налицо была значительная концентрация сил противника в районе Ремагена, перед боевыми порядками 1-й армии по обе стороны от Саарбрюккена.

Имелись признаки того, что американская 3-я армия концентрирует свои силы и средства на участке фронта, расположенном на правом фланге нашей 7-й армии, а также на участке Парашютно-десантной армии.

Противник раз за разом наносил мощные удары по правому флангу нашей 1-й армии к югу от Трира. При этом он явно пренебрегал участками фронта, расположенными в Голландии, на Рейне ниже Рура и в верхнем течении Рейна.

Войска альянса были сгруппированы таким образом, что угадать их намерения было трудно. Они могли планировать:

1. Воспользоваться своим неожиданно легким успехом в районе Ремагена, чтобы рассечь надвое германский Западный фронт и, пройдя кратчайшим путем, соединиться с войсками русских или – этот вариант был менее вероятным – ограничить свои усилия по продвижению на восток и атаковать Рур с юга или с юго-востока.

2. Провести наступление с целью окружения нашего последнего бастиона к западут от Рейна – Саарского пфальцграфства, чтобы затем уничтожить группу армий С и, форсировав Рейн, обеспечить себе плацдарм для проведения операций против Южной Германии.

3. Британские войска могли попытаться предпринять наступление с целью форсировать Рейн на участке фронта, обороняемом Парашютно-десантной армией, и создать плацдарм, дающий им стратегическую возможность для действий в трех направлениях.

Между тем противник постоянно предпринимал попытки расширить важный плацдарм в районе Ремагена, хотя ему все еще не удалось прочно на нем закрепиться.

Противник все время атаковал боевые порядки группы армий С, в особенности 1-й армии; положение на участке фронта 7-й армии все еще оставалось неясным; тем не менее, по ряду признаков можно было сказать, что войска альянса готовят наступление на участках обеих армий. С другой стороны, ожидавшееся нами наступление на боевые порядки группы армий Н задерживалось.

Противник превосходил нас в живой силе и технике, а его авиация господствовала в небе над полем боя. После очень упорных и кровопролитных боев наши войска были оттеснены на оборонительные позиции у реки и ко все еще нетронутым частям Западной стены; только часть их удалось перегруппировать и обеспечить новым оружием и боеприпасами. Необходимые резервы либо еще не были сформированы, либо занимали тактически неверные позиции.

Самая большая опасность состояла в том, что Ремаген требовал все большего числа подкреплений и перемалывал почти все резервы, оружие, боеприпасы и технику, предоставляемые в распоряжение командующего Западным фронтом, притягивая их, словно магнит, и справа, и слева. Это затрудняло, а то и вовсе делало невозможными перегруппировку, отдых и пополнение частей других групп армий. Фактически, когда передовые части противника стали форсировать Рейн, контрмеры, придприни-мавшиеся с тем, чтобы помешать им это сделать, были недостаточно жесткими и энергичными для того, чтобы обеспечить нам быстрое и сравнительное легкое восстановление линии фронта в ее прежней конфигурации. В результате теперь судьба всего фронта на Рейне зависела от того, удастся ли нам уничтожить захваченный войсками альянса плацдарм или хотя бы не допустить использования его противником для развития наступления.

Наш собственный плацдарм в Рейнском пфальцграфстве был настоящим подарком для противника – он облегчал ему наступление с целью охвата наших войск, которое вот-вот должно было начаться. В то же время Мозель, за которым располагалась благоприятная для наступательных действий местность, был достаточно серьезным препятствием; Западную стену и район, примыкающий к ней на участке 1-й армии, тоже невозможно было преодолеть с ходу, да и Западное пфальцграфство, на территории которого имелось множество естественных препятствий, сулило атакующей стороне огромные сложности, а нам – неплохие возможности для мобильной обороны. Все зависело от того, удастся ли нам в нужный момент перебросить подкрепления в нужное место. Надо сказать, что дефицит транспорта и нехватка в составе наших резервов моторизованных войск делали эту задачу весьма трудной. В распоряжении люфтваффе имелись значительные силы зенитной артиллерии. Тяжелые потери среди зенитчиков удалось частично компенсировать за счет импровизированного превращения батарей, занимавших оборудованные огневые позиции, в мобильные. В этом отношении можно было сделать гораздо больше. Собственно говоря, необходимо было сделать гораздо больше, поскольку, кроме зениток, у нас не было дальнобойных орудий, и потому они могли оказать нам существенную помощь. Лучше снабжаемые боеприпасами, чем армейская артиллерия, зенитки могли стать становым хребтом наших боевых порядков.

Правда, это означало бы, что мы намеренно ослабили бы нашу и без того слабую противовоздушную оборону. Но наша зенитная артиллерия в любом случае была неспособна создать эффективную защиту от вражеской авиации. Кроме того, противник гдеренес основную тяжесть своих ударов с воздуха с городов и промышленных центров на зону боевых действий и крупных передвижений войск. Взвесив все за и против, я решил отдать предпочтение фронту и тыловым коммуникациям.

Наши летчики делали все возможное, но они не могли добиться даже морального превосходства над противником. Они утратили боевой дух; их деморализовали удары противника по нашим аэродромам и неблагоприятные погодные условия. Не исключено, что еще можно было что-то сделать для восстановления былой гибкости наземных служб, заставить снова засверкать потускневшую славу люфтваффе… Или было уже слишком поздно?

Дела с тыловым обеспечением были плохи, а в некоторых районах положение можно было назвать критическим. У войск отсутствовала уверенность в своевременном прибытии железнодорожных составов, с помощью которых осуществлялся подвоз боеприпасов и всего необходимого, и к тому же неизбежно стали возникать ошибки в распределении военного имущества. Железнодорожное полотно во многих местах было повреждено, и его дальнейшее разрушение могло вообще лишить нас возможности использовать поезда в качестве транспорта. Более того, за линией фронта, в наших тылах появились опасные симптомы, дававшие повод для серьезного беспокойства. Большое количество «пропавших без вести» было тревожным свидетельством того, что в наших рядах началось разложение. Настроения среди гражданского населения в некоторых районах, в особенности в Рейнском и Саарском пфальцграфствах, подтверждали эту тенденцию. Даже в среде военных, в офицерской среде, можно было услышать разговоры на политические темы, подрывающие нашу обороноспособность и питающие пораженческие настроения у нижестоящих чинов.

Однако смысл моих приказов был совершенно однозначным: «Держаться!»

После трех с лишним лет непрерывного отступления даже Гитлер уже не ожидал, что нам удастся переломить ситуацию на Рейне. Он приказал сократить длину линии фронта, надеясь, что характер местности компенсирует нашу слабость, которая была очевидна даже для него. Мы старались выиграть время, чтобы дать «созреть» ситуации на русском фронте, получить возможность бросить в бой новые дивизии и пустить в ход новое оружие. Что касается Саарского пфальцграфства, то, поскольку там располагалось большое количество предприятий военной индустрии, его значение для нас было очевидно: после потери Силезии удержание Рура и Саара стало важнейшим условием продолжения нами войны.

Ведение боев, сдерживающих продвижение противника, в глубине территории Германии было одним способом, позволяющим выиграть время. Другим могла бы стать эвакуация промышленных предприятий, но в сложившейся ситуации о ней нечего было и думать.

Ключом к обороне Рейна был Ремаген. Если бы противнику удалось расширить плацдарм в районе Ремаге-на, всякая надежда предотвратить прорыв была бы утрачена. Если бы войска альянса сумели прорвать наши боевые порядки на том участке, где располагался плацдарм, противник бросил бы в бой свои мобильные части, чтобы расширить брешь, и тогда, в каком бы направлении он ни двинулся, ему удалось бы смять нашу оборону по крайней мере между Руром и Ланом, а может быть, и до самого Майна. Таким образом, нам было необходимо не выпустить вражеские войска с плацдарма. Несмотря на то что это было связано с неимоверными трудностями, я считал, что мы в состоянии по крайней мере оттянуть момент прорыва.

Во многих отношениях положение в Рейнском пфальцграфстве было еще хуже. Командование группы армий В было убеждено, что задача поставлена ему правильно. Что же касается командования группы армий О, то, как мне кажется, там не было единого мнения по поводу того, как именно надо действовать. Большинство офицеров – открыто или в приватных беседах – обсуждали идею вывода войск из Саарского пфальцграфства. Решающее значение имела дата начала противником наступления с целью взятия наших сил в клещи. При наличии резерва времени мы еще могли бы, сманеврировав, вывести наши дивизии из-под удара и завершить укрепление тылов 7-й армии и правого фланга 1-й армии. Тем самым мы существенно усилили бы наши боевые порядки и лишили бы противника возможности одержать легкую победу.

В этих условиях я, в отличие от командования группы армий О, не считал, что мобильность может стать для нас панацеей. Собственно говоря, группа армий С сама не имела в своем распоряжении достаточно моторизованных сил (точнее, почти совсем их не имела), в то время как противник располагал полным господством в воздухе, а в узком тыловом районе царила неразбериха, мешавшая действовать быстро. Я уже понимал, что произойдет. Мне было ясно, что противник дойдет до Рейна с очень малыми потерями и немедленно начнет его форсировать, в то время как наши войска, если они вообще смогут вернуться, будут просто уничтожены артиллерийским огнем и ударами с воздуха.

Я считал, что наш плацдарм в Саарском пфальцграфстве с чисто военной точки зрения не имеет решающего значения. Однако, будучи солдатом, я был вынужден уважать взгляды Верховного командования вермахта, которое руководствовалось своими соображениями. С другой стороны, даже если невозможно было удержать пфальцграфство, в любом случае наступление противника через Рейн можно было сдержать умелыми действиями на крайне неблагоприятной для атакующей стороны местности. Не было никакого сомнения в том, что группа армий Н должна сражаться, чтобы удержать свой участок Рейна.

Следовательно, нам было нужно:

– удержать наши позиции в Рейнском и Саарском пфальцграфствах;

– уничтожить или сузить плацдарм противника в районе Ремагена.

Снова в ставке фюрера

15 марта я снова обсудил положение дел с Гитлером. Непосредственным поводом для нашей встречи послужили неблагоприятные события в Саарском пфальцграфстве.

В целом Гитлер согласился с моими предложениями. Он санкционировал отход войск от Западной стены на правом фланге 1-й армии и отвод всех наших сил на этом фланге на промежуточные позиции. Он понял сложность ситуации в районе Ремагена, но хотел, чтобы мы предприняли еще более настойчивые усилия, направленные на сужение плацдарма противника. В этой связи фюрер упомянул о важности Рура и Саара, а также промышленного района между Рейном и Майном.

Он сказал мне, что к нам срочно перебрасывается дивизия полного состава из Дании, но других подкреплений не обещал, чтобы не подвергать опасности срыва свою программу формирования новых дивизий и, соответственно, планы продолжения войны. С другой стороны, мы могли рассчитывать на скорую смену войск, находящихся на передовой, свежими, а также на улучшение снабжения – особенно это касалось танковых частей. Авиации в ближайшее время не могли быть предоставлены подкрепления, хотя Гитлер предпринял меры, направленные на активизацию производства истребителей.

Когда ночью с 15 на 16 марта я ехал обратно на фронт, мне казалось, что Гитлер упрямо верил в то, что мы можем нанести поражение русским на востоке и что все то, что происходило на западе, его не только не удивляло, но и не особенно беспокоило. Фюрер считал само собой разумеющимся, что, консолидировав русский фронт, он сможет, используя высвободившиеся части и соединения, а также вновь сформированные дивизии, решить все проблемы на западе. Он был не менее твердо убежден и в том, что его приказы об улучшении снабжения и тылового обеспечения войск будут неукоснительно выполнены.

На самом деле все обстояло совсем иначе.

Дивизия из Дании была не вполне боеспособна и к тому же прибыла так поздно, что о том, чтобы использовать ее в районе Ремагена, не могло быть и речи. Она не преодолела еще и половины пути, когда пришлось принимать решение о ее срочной переброске на участок 11-й армии, которая попала в трудное положение в районе Касселя. Хотя мне то и дело докладывали о прибытии подкреплений, а также грузов оружия, боеприпасов и военного снаряжения, и то и другое поступало весьма небольшими порциями. )

У меня не было времени доискиваться до причин этой проблемы и выяснять, кто в этом виноват – квартирмей-стерская служба, руководитель службы комплектования личного состава частей и подразделений и его подчиненные, министерство вооружений, железнодорожное начальство или сами группы армий.

Потеря Пфальцграфства

Мне удалось добиться от Гитлера одной важной уступки – он согласился на отвод правого фланга 1-й армии от Западного вала. Поэтому я передал моему начальнику штаба соответствующий приказ еще до того, как покинул ставку фюрера. Я вернулся на фронт в ночь с 16 на 17 марта. Сложная ситуация, складывавшаяся на участке фронта 7-й армии, заставила меня немедленно отправиться в ее штаб. Перед 7-й армией я ставил только одну задачу: прикрыть северный фланг 1-й армии. Группа армий С должна была сама координировать маневры войск, действовавших на стыке 7-й и 1-й армий, и частей, располагавшихся на правом фланге 7-й. Это требовало энергичного тактического контроля непосредственно вблизи линии фронта – руководствоваться стратегическими соображениями было бесполезно, поскольку общий вывод войск из пфальцграфства не был начат вовремя. Еще не все было потеряно, поскольку последствия прорыва в районе Крейцнаха можно было ликвидировать путем проведения контратаки при поддержке сильной группировки танков. Однако по многим причинам достигнутый нами успех оказался более чем скромным и обеспечил нам лишь очень короткую передышку.

19 марта 1945 года ситуация в пфальцграфстве и в районе Ремагена приобрела недопустимую остроту. Правый фланг 7-й армии был смят; наступление противника в направлении Оппенгейма, если бы оно было поддержано одновременным танковым ударом в обход Крейцнаха в направлении Вормса – Людвигсгафена, могло поставить под угрозу всю группу армий С. Вдобавок ко всему противник прорвал наши боевые порядки на стыке двух армий в центре пфальцграфства, зашел нашим войскам во фланг и частично окружил их. Было очевидно, что удержать пфальцграфство нам не удастся. О «свободе действий» больше нечего было и думать.

Я придавал такое большое значение быстро меняющейся ситуации в этом районе, что между 16-17 марта и 21-22 марта побывал в пфальцграфстве четыре раза. Очень многое зависело от действий 7-й армии; ее солдаты и офицеры должны были знать, что судьба 1-й армии находится в их руках и что им следует маневрировать таким образом, чтобы учитывать ее интересы. Перед ними стояла трудная задача. С чисто тактической точки зрения 1-я армия была даже в еще более тяжелом положении; для нее все зависело от того, удастся ли нам удержать левый ключевой фланг, проходящий вдоль Рейна; войска, действовавшие там, должны были четко скоординировать свои перемещения с темпом отхода 1-й армии в центр. Важное значение имел лесной массив, находившийся в центральной части пфальцграфства, – для того чтобы иметь возможность осуществлять дальнейшие маневры, нам необходимо было, чтобы он находился в наших руках.

Пока я проводил в своем штабе совещание с. министром Шпеером и Рехлингом, которое пришлось прервать на короткое время из-за воздушного налета противника, пришло донесение, в котором говорилось о том, что американские танки дошли до Кайзерслаутер-на. Я невольно порадовался, что даже слабые контрмеры, предпринятые нами на правом фланге 7-й армии, все же замедлили темп наступления противника. Я убедил себя в консолидации наших рейнских плацдармов в районе Шпейера и Гермершайна, которые были сильно укреплены зенитными орудиями. Благодаря этому начиная с 16 марта я по ночам мог наблюдать, как тыловые части наших армий беспрерывно переправляются обратно через Рейн. Наши военно-воздушные силы получили приказ, не считаясь с потерями, остановить любой удар противника с севера вдоль Рейна в направлении Шпейера, если бы он был нанесен. Я вздохнул с облегчением, когда понял, что выполнять его нет необходимости.

В последние дни окончательного отвода войск с левого берега Рейна командованию армейских корпусов и дивизионным командирам была предоставлена возможность^ действовать в соответствии с собственной инициативой. ^ Благодаря их энергии были преодолены бесчисленные трудности: транспортные пробки, налеты авиации противника на забитые войсками дороги, движение по узким улочкам деревень и поселков, усталость лошадей, поломки автомобилей и другой техники, выход из строя средств связи. Главная заслуга в этом принадлежала штабу 1-й армии, который с 21 марта взял на себя командование всеми войсками, находившимися на территории Рейнского пфальцграфства, пока группа армий О и 7-я армия занимались созданием оборонительных порядков на восточном берегу Рейна. После того как 21 марта наши войска были выведены из Людвигсгафена, у нас осталось только три плацдарма – в Шпейере, Гермершайне и Максау, – через которые был возможен отход остатков наших частей. 23 марта я получил возможность отдать приказ и об их эвакуации, которая была завершена 24-25 марта.

Противник учел в своих действиях особенности конфигурации выступа, который представляло собой Саарское пфальцграфство. Он решил начать наступление как можно раньше, но не смог взять наши войска в клещи. Танковые атаки противника были смелыми, а на правом фланге 7-й армии подчас даже рискованными. Эти атаки, однако, были спорадическими – командование противника явно отказалось от использования ступенчатой тактики наступления, характерной для его действий в Италии. Бросалось в глаза, с одной стороны, весьма умелое руководство этими атаками, а с другой – дерзкое применение танков в местности, явно неподходящей для крупномасштабных танковых операций. В свете моего опыта действий в сходной местности в Италии я не рассчитывал, что американские бронетанковые части смогут добиться быстрого успеха – даже при том, что германские войска были измотаны и не всегда способны оказывать упорное сопротивление. Тем не менее, я был удивлен тем обстоятельством, что, прорывая нашу оборону, американские танки, располагая поддержкой с воздуха, не использовали открывавшуюся в результате возможность отрезать группу армий С от мостов через Рейн и таким образом сделать первый шаг к ее уничтожению. То, что группа армий переправилась обратно через Рейн хотя и изрядно потрепанной, но тем не менее располагающей еще значительными силами и средствами и способной создать новый рубеж обороны за рекой, – результат этой ошибки командования войск альянса.

В том, что мы не смогли удержать пфальцграфство, львиная доля заслуг принадлежит авиации альянса.

Причины внезапного обрушения нашей обороны, которого после моих бесед с дивизионными командирами и командующими армиями у меня не было оснований ожидать, я попытаюсь объяснить ниже.

Наши войска на протяжении многих месяцев почти непрерывно вели бои. Им все время приказывали во что бы то ни стало стоять насмерть, и это привело к тому, что они понесли невосполнимые потери в живой силе и технике, причем погибли лучшие люди. Вдобавок ко всему директивы Гитлера подчас носили противоречивый характер, что красноречиво говорило о его незнании реальной обстановки на фронте. Соответственно, нужно было их корректировать или дожидаться других, более соответствующих ситуации приказов, а на это уходило время. Боем нельзя руководить, сидя в кабинете. Нужно отдать должное доблести и боевой выучке наших солдат, но тяжелые оборонительные бои последних месяцев оказались более сильным физическим и моральным испытанием, чем то, на которое я настраивал их во время первых бесед с ними. Быстрое ухудшение положения и большая ширина фронта не позволили мне побывать во всех частях, находящихся на передовой. Если бы я знал реальную ситуацию, сложившуюся на левом фланге 7-й и на правом фланге 1-й армии, я бы, наверное, проявил большую настойчивость, требуя от Гитлера, чтобы он изменил поставленную передо мной задачу, хотя это в любом случае не могло оказать существенного влияния на исход. Нам остро не хватало горючего и бое-, припасов, да и получали мы их весьма нерегулярно. Их не хватало ни для скоротечного боестолкновения, ни для решительного боя. Американское наступление началось так скоро, что мы не успели завершить перегруппировку наших резервов.

Разрешение отвести войска от Западного вала, которое я вырвал у Гитлера ночью с 15 на 16 марта, пришло слишком поздно. Получи я его на день раньше – и разгром в лесном массиве в центре пфальцграфства был бы не столь сокрушительным.

Наши летчики были бессильны, не помогла нам и плохая погода в долине Рейна. При этом военно-воздушные силы противника господствовали в воздухе, а наши линии связи в пфальцграфстве, и без того не слишком надежные, оказались серьезно поврежденными в результате бомбардировок.

И все же, несмотря на всю тяжесть ситуации, наши потрепанные, но сохранившие верность присяге и непоколебимый боевой дух дивизии дали противнику настоящий бой.

Последствия этого события

Противник переправляется через Рейн в районе Оппенгейма.

Я откладывал вывод наших частей с левого берега Рейна до последнего момента, для того чтобы основная часть войск на правом берегу могла хоть немного отдохнуть. На участках, где шли самые тяжелые бои, к примеру на левом фланге группы армий С, противник в течение пары недель не наносил удары по другому берегу реки и не пытался переправиться через нее. На правом фланге ситуация складывалась иначе – дивизии Паттона форсировали Рейн почти сразу же после того, как нанесли поражение германскому арьергарду на западном берегу.

Командующий 7-й армией, руководивший войсками на правом берегу, был знаком с моими оценками обстановки и предупрежден о возможной попытке частей альянса переправиться через реку. Тем сильнее было мое удивление, когда мне доложили, что ночью с 22 на 23 марта американцы почти без боя переправились через Рейн в районе Оппенгейма. Стратегически это давало им шанс нанести удар через тылы 1-й армии, часть войск которой все еще вела бои западнее реки, и получить возможность развернуть дальнейшие действия во Франкфуртском бассейне. Поскольку противник не предпринял никаких мер для подготовки к отражению немедленной контратаки, мы могли, пока он еще не закрепился на занятых позициях, попробовать имеющимися у нас силами отбросить его обратно за Рейн. Для этого была введена в бой отборная дивизия, в поддержку которой выделили штурмовые орудия и другую артиллерию. Однако для решения задачи нужны были более серьезные силы. В итоге операция не достигла своей цели. Это произошло отнюдь не по вине доблестного командира, стоявшего во главе контратакующих войск, полковника Рунге, который был убит в бою. Для меня это была большая потеря.

Теперь у нас больше не оставалось надежды сдержать продвижение вперед американских 3-й и 45-й дивизий, а также частей и соединений, следовавших за ними. Местность была слишком неблагоприятной, а наши войска – слишком ослабленными из-за чрезмерной усталости от боев и недостатка тяжелого вооружения. Тем временем, однако, 7-я армия стала действовать несколько энергичнее, а 1-я армия, сумев быстро сконцентрировать свои силы, создала оборонительный рубеж. Это не давало нам возможности оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление, но могло помочь выиграть время, чтобы завершить выполнение плана операций на русском фронте.

24 марта 1945 года намерения противника все еще были неясными. В любом случае для нас было важно удержать рубеж реки Майн. Несмотря на благоприятный характер местности, перед группой армий О стояла чрезвычайно трудная задача. Армии не хватало мобильных дивизий, противотанковых орудий и дальнобойной артиллерии. Ее немного отдохнувшие пехотные дивизии не могли в полной мере удовлетворить нужду в специально обученных войсках и оружии, необходимых для ведения особой, маневренной войны, так называемой «вязкой обороны».

Казалось, что Оппенгейм станет могилой для группы армий О точно так же, как Ремаген стал могилой для группы армий В. Выступ, сформировавшийся в районе Оппенгейма, вскоре также превратился в брешь, поглощавшую все силы и средства, перебрасываемые с других участков фронта, и все подкрепления, которые можно было наскрести в тылу. В Германии, конечно, мы сражались на своей, хорошо знакомой территории, но слишком мало было сделано для того, чтобы укрепить наши позиции в фортификационном отношении. Разумеется, в Германии у нас тоже полностью отсутствовала поддержка с воздуха, а наши силы противовоздушной обороны были очень незначительными.

Даже самый лучший генерал не сможет воевать, не имея для этого сил и средств. Причины, по которым германские военно-воздушные силы оказались полностью обескровленными и потерпели крах, мало кому известны. Нам не хватало всех типов бомбардировщиков. Производство истребителей к тому времени было практически прекращено из-за проникновения противника в промышленные районы и выхода из строя наших железных дорог. По своим техническим характеристикам наши истребители превосходили истребители противника, да и уровень подготовки наших пилотов был соответствующим. Но эти суперсовременные самолеты имели свои серьезные недостатки: им нужны были длинные и идеально ровные взлетно-посадочные полосы, у них была короткая продолжительность полета и высокий процент аварий. С учетом того, что воздушное пространство контролировалось противником, во время взлета и посадки нашим машинам требовалось специальное прикрытие, обеспечить которое не всегда представлялось возможным. Неблагоприятные погодные условия, особенно в марте-апреле 1945 года в долине Рейна, затрудняли и без того рискованные полеты.

На этот раз по предложению командующих группами армий я рассмотрел вопрос об отводе назад всех войск, занимавших позиции у Рейна. Однако в конце концов я принял решение не делать этого, поскольку в данном случае отступление наверняка превратилось бы в бегство. Наши войска смертельно устали и почти потеряли способность быстро перемещаться, их боевой дух порядком упал; все еще плохо организованные части, дислоцировавшиеся в наших тылах, при отступлении могли создать нам серьезные помехи. При этом противник превосходил нас во всем, особенно в мобильности и во всем, что касалось действий авиации. Было ясно, что, если продвижение его войск вперед не приостановить, они обязательно догонят наши отступающие части. Отход в таких условиях был бы самоцелью, а не средством для достижения основной цели – выиграть время. Каждый лишний день, который нам удалось бы продержаться на Рейне, оказывал бы положительное воздействие на обстановку на фронте в целом.

Решающий удар был нанесен противником между Ид-штейном и Ашаффенбургом 27-29 марта. Перед 7-й армией, действовавшей под руководством своего нового энергичного командующего, фон Обстфельдера, теперь стояла сложная задача – задержать продвижение американской 3-й армии в центральные районы Германии и американской 7-й армии – в южные районы страны. Совершенно непонятные действия одной из наших танковых дивизий осложнили нам блокирование дорог, по которым американцы рвались вперед через Гессен в Хершфельд и через Гельнхаузен в Фульду. Но хуже всего было то, что наша группа армий В, силы которой сгруппировались на ее правом фланге, полностью утратила контроль над событиями на своем левом фланге. Это создало весьма неприятную ситуацию, которую удалось урегулировать лишь после того, как я отправил в опасную зону заместителя начальника штаба 12-го армейского корпуса генерала Остер-кампа, чтобы тот разобрался во всем на месте. В конце марта 7-я армия расположила свои не слишком четкие боевые порядки таким образом, чтобы прикрыть участок от Хершфельда до Фульды и Шпессартские горы на юге.

1-й армии пришлось приспосабливать свои маневры к движению 7-й армии и дальше растянуться вправо. Однако 30 марта она была оттеснена назад на линию Мильтен-берг – Эбербах – Гейдельберг, что создало угрозу консолидации жизненно важной «Тауберской линии».

Развертывание войск противника с плацдармов в Оп-пенгейме и в Мангейме веером с юга на восток и затем на северо-восток нарушало принцип концентрации сил, и то, что их действия все же оказались успешными, может служить красноречивым свидетельством снижения боевого потенциала германских войск.

Прорыв войск Альянса с плацдарма в районе Ремагена

Как я и опасался, положение группы армий В тем временем также чрезвычайно осложнилось. Как и в случае с группой армий С, роковым оказался период с 18 по 20 марта. К сожалению, в эти дни мы с фельдмаршалом Моделем могли общаться только по телефону. Но я знал Моделя как военачальника, обладавшего большим опытом, и он, с моей точки зрения, имел право действовать по своему усмотрению, не дожидаясь моих советов.

Поначалу американцы атаковали в северном и северовосточном направлениях, но затем, захватив господствующие высоты, они несколько сместили направление своего удара к востоку, что явно свидетельствовало об их намерении форсировать прорыв фронта. Затем фронт их наступления расширился к юго-востоку, и в конце концов их войска двинулись к югу, в направлении расположенных там городов и примыкающих к ним холмов.

Было понятно, что при столь быстром расширении вражеского плацдарма всех германских подкреплений, которые медленно стягивались в этот район, могло хватить лишь на то, чтобы ликвидировать локальные про рывы и проводить короткие контратаки, но никак не для создания линии обороны, способной сдержать противника. Верховное командование не могло предоставить в наше распоряжение ни одной дивизии; у меня не было никаких резервов, которые я мог бы немедленно задействовать. Последний, пожалуй, шанс остановить противника был упущен 13 марта. К 16 марта противник достиг шоссе, а еще через два дня пересек его и двинулся дальше вперед широким фронтом. К 20 марта наш фронт был прорван на большом участке. В тот же день войска противника вышли к реке Вид.

Модель предполагал, что главный удар войск альянса будет направлен на север. Неоднократные предупреждения с моей стороны о необходимости перехватить неминуемую попытку прорыва в восточном направлении не дали никакого видимого эффекта. Личная встреча с Мо-делем в боевом штабе группы армий помогла кое-как примирить наши взгляды на обстановку, но не привела к осуществлению каких-либо решительных действий. Можно найти много аргументов в защиту оперативных замыслов Моделя, но результат их осуществления оказался катастрофическим. В наших боевых порядках образовалась брешь, которая, постепенно расширяясь, достигла Сига на севере и Дана на юге. Ее невозможно было закрыть, даже прибегая к самым невероятным тактическим импровизациям, особенно если учесть то обстоятельство, что противник угрожал оборонительному рубежу между Ланом и Майном с обоих флангов. Когда я понял, что этому участку не уделяется достаточного внимания, и узнал, что передовые части группы армий оттягиваются к северу в направлении Сига, а дислоцированный на этом фланге корпус отходит назад – а это было начало окончательного распада нашей обороны, – мне стало физически плохо.

Рур был загадкой для любой армии, осуществляющей наступательные действия. Его возможности с точки зрения организации обороны практически не поддавались учету. На севере он был защищен каналом Дортмунд – Эмс, на юге рекой Сиг, представлявшей собой весьма сложное препятствие даже для превосходящих сил противника – переправившись через эту водную преграду, войска альянса оказались бы в центре индустриального района, предоставляющего широкие возможности для использования элемента внезапности. Таким образом, на данном этапе Рур сам мог защитить себя. Уверенность в этом лежала в основе моего стремления как можно быстрее обеспечить подкреплениями 15-ю армию, действовавшую в районе Ремагена. Тут, однако, меня подвела уверенность в энергичности Моделя, которая вошла в поговорку. Даже сейчас тогдашние действия группы армий В мне совершенно непонятны.

В первые несколько дней после потери моста в районе Ремагена, то есть до 25 марта, вое, что требовалось от наших войск, – это обычная оборона и контратаки с целью вернуть отданную противнику территорию. В период с 25 по 26 марта нам пришлось применить другие тактические методы. С этого момента дивизии американской бронетехники стали использовать прорыв для быстрого продвижения вперед. В результате с каждым днем пехотные дивизии американцев все больше отставали и им становилось все труднее взаимодействовать с танками.

Наши контрмеры должны были учитывать особенности действий противника.

На первом этапе можно было добиться успеха, только бросив в бой крупные боеспособные соединения. Но, поскольку сделать это было невозможно, этот шанс был упущен. На втором этапе наступление противника заставило нас полностью изменить нашу тактику. Возникла необходимость отказаться от нашего стратегического плана и попробовать остановить натиск войск противника, применяя хитрость и импровизацию, а также прибегнуть к блокированию дорог на пути одиночных танковых колонн и уничтожению их фланговым огнем из всех видов противотанкового оружия. Нам следовало руководствоваться одним постулатом: наши войска не должны были отклоняться к северу или выходить из соприкосновения с противником на левом фланге, но отходить при этом должны были на восток, что диктовалось характером местности.

Я неоднократно говорил об этом с Моделем; в последний раз это произошло 26 или 27 марта в его боевом штабе – это была моя последняя попытка убедить его в необходимости радикально изменить нашу стратегию. Он согласился с моими взглядами, но ничего не предпринял – вероятно, все зашло слишком далеко и было уже поздно стягивать войска в кулак; не исключено также, что невозможно было сконцентрировать тяжелые вооружения на наиболее опасных направлениях. Зная Моделя, я склонен предполагать, что дело обстояло именно так. Таким образом, в конце марта наши виды на будущее можно было охарактеризовать как отнюдь не утешительные: на участках, не имевших решающего значения и не испытывавших давления противника, наши позиции были достаточно сильны, в то время как на самых важных участках наши боевые порядки, наоборот, были слишком слабыми, командование запаздывало с отдачей приказов, а войска – с их выполнением.

Чтобы избежать окружения Рура, группа армий В в конце марта решила выйти из непосредственного соприкосновения с противником и нанести по его позициям удар, направленный к югу. Однако этот замысел был уже невыполнимым. Войска альянса на правом берегу Рейна были уже слишком сильны, поэтому попытки осуществить прорыв на юг или рассечь боевые порядки противника на данном участке фронта на всю глубину вряд ли могли оказаться успешными. Только попытка прорваться в восточном направлении имела реальные шансы на успех. Были предприняты первые, шаги по подготовке этой операции.

Продолжая придерживаться своей предвзятой идеи, Модель перебросил свой боевой штаб в Ольпе, в Рурскую область, то есть на самый край правого фланга, и в результате окончательно утратил контакт с командирами частей и соединений, действовавших в центре и на левом фланге. Это грозило весьма тяжелыми последствиями. Сейчас, вспоминая о тех днях, я считаю, что все сложилось бы по-другому, если бы Модель, даже продолжая заблуждаться, расположил свой штаб хотя бы на центральном участке фронта своей группы армий. Тогда гибельная идея «Рурской крепости» наверняка вообще не возникла бы. Зная Моделя, я уверен, что он стянул бы дивизии из Рурской области в кулак и, используя их, создал бы прочный фронт несколько дальше. в тылу. В любом случае, окажись командование группы армий в центре, оно не зависло бы в воздухе. Мне постоянно приходилось вмешиваться и вносить коррективы, пока, подключив 28 марта на севере 7-ю армию и задействовав 2 апреля 11-ю армию, нам не удалось хотя бы частично восстановить условия для организованных оперативных действий. Однако при этом наши резервы оказались полностью истощенными.

Исходя из удивительно быстрого продвижения американских войск с плацдарма в районе Ремагена и из направления этого продвижения (с юго-востока на север), я пришел к выводу, что противник вряд ли будет переправляться через Рейн между Кобленцем и Бинге-ном – тем более что местность в указанном районе этому отнюдь не благоприятствовала. К тому же по сравнению с другими опасными участками наша оборона в этом секторе была весьма прочна. Ощущая нужду в сильных резервах, которые можно было бы бросить в бой в решающий момент, 19 марта я отдал приказ 6-й горнострелковой дивизии выдвинуться в район предполагаемых боевых действий, указав ей в качестве промежуточного сборного пункта Висбаден. Я намеревался отправить ее в 7-ю армию. Вскоре после этого противник переправился через Рейн между Кобленцем и Санкт-Гоарсхаузеном и создал на берегу несколько небольших плацдармов.

26 марта положение на обоих берегах Рейна после нескольких кризисных дней складывалось следующим образом (я начинаю слева).

Американские передовые танковые части подходили к Майну в районе Франкфурта, Ханау и Ашаффенбурга.

Сильная танковая группировка противника двигалась к Лимбургу с севера.

89-й армейский корпус с большим трудом предотвратил прорыв противника между Бергнассау и Наштат-теном.

6-я горнострелковая дивизия подходила к Лимбургу, чтобы прикрыть сектор Лана.

Часть, состоящая из курсантов военного училища, выйдя из Ветцлара, шла в Идштейн, чтобы оборонять шоссе и дороги, ведущие во Франкфурт. 11-я танковая дивизия получила приказ передислоцироваться в район Франкфурта, двигаясь между Ланом и Майном.

Командование 12-го армейского корпуса тянуло новую коммутируемую линию связи между Бодхаймом и Зигенбергом.

Все, что можно было сделать при явном недостатке сил и средств для того, чтобы отвести главную угрозу, существовавшую в зоне действий группы армий В, было сделано. Было ли этого достаточно? Уже тогда передо мной встал очень непростой вопрос: оставаться на позициях или выйти из соприкосновения с противником? Снизу постоянно шли просьбы о предоставлении отдельным частям и соединениям свободы действий (тщательно все обдумав, я счел это невозможным), сверху раздавались однообразные приказы держаться как можно дольше. Мое собственное мнение состояло в том, что если у нас и была хоть какая-то возможность держаться, то это можно было попытаться сделать, заняв позиции за такими серьезными водными преградами, как реки Майн и Лан, – только там можно было держать оборону с хоть какими-то шансами на успех. Там в нашем распоряжении было бы большое количество зенитной артиллерии самых разных калибров, которая стала стержнем нашей обороны. Если бы я принял решение об отступлении, мы просто потеряли бы эту зенитную артиллерию, не обладавшую достаточной мобильностью, и нам пришлось бы вести бой на открытой местности или у подножия гор, например горной цепи Таунус. А для этого, как я знал по опыту, нужны были значительные силы и средства. В ситуации, которая существовала на тот момент, наши измотанные части, передвигавшиеся в пешем порядке, были бы перехвачены моторизованными войсками противника, окружены-и разгромлены.

Дальнейшие события напоминали прорыв дамбы.

27 марта противник пробился за Лан в районе Дица, и 6-я горнострелковая дивизия была оттеснена обратно к горному хребту Таунус. 85-й армейский корпус был выбит из Ханау из-за того, что мост либо не был должным образом взорван, либо не охранялся. По той же причине противнику удалось прорвать нашу оборону на Майне южнее Ашаффенбурга.

28 марта оборона Идштейна и слабые боевые порядки 89-го армейского корпуса были смяты, и противник взял Франкфурт. Американская танковая группировка предприняла рейд в направлении Хаммельбурга.

Таким образом, наша оборона в нижнем течении Майна оказалась разрушенной. В результате быстрого и весьма напористого наступления, осуществлявшегося при очень слабом сопротивлении со стороны наших войск, противник, отчасти благодаря сопутствовавшей ему удаче, получил опору для дальнейших крупномасштабных операций.

Я довольно подробно описал предшествовавшие этому бои, чтобы показать степень моего участия в происходивших событиях. Именно по причине того, что это участие было весьма активным – а отчасти и в целях поддержания боевого духа наших войск – я так долго (до позднего вечера 27 марта) оставался в. моем боевом штабе в районе Зигенберга – Адлерхорста. 28 марта я прибыл на мой новый командный пункт – он располагался в поезде, стоявшем в железнодорожном тоннеле к востоку от Фульды.

С самых первых дней мы были вынуждены отказаться от жесткой оборонительной схемы в пользу некоего подобия мобильной обороны. Однако войска альянса не извлекли максимальных выгод из своего положения, несмотря на несогласованность наших действий, на нехватку у германских войск сил и средств, особенно боеприпасов, а также на трудности, которые мы испытывали в связи с полным господством противника в воздухе. Из этого мы сделали вывод, что противник бережет себя. Я не решился строить предположения о том, с чем это было связано – с принципом «войны с минимальными потерями» или с тем, что близкое завершение войны оказывало влияние на боевой дух солдат противника. «Экономить силы» и «сражаться в полную силу» – вещи вполне совместимые.

Битва развивалась таким образом, что я так до конца и не понял стратегическую цель переправы через Рейн к югу от Дана, поскольку в результате выхода танков противника за линию Лимбург – Идштейн она потеряла смысл.

«Рурская крепость»

Называя боевую задачу группы армий В, состоявшую в том, чтобы соединиться с силами 11-й армии на востоке, «попыткой вырваться», я не случайно использую именно эти слова. Так оно и было, потому что эйфория прошла, мобильные силы в мешке и за его пределами были весьма незначительными, а 12-я армия, которая находилась в процессе формирования в районе Магдебурга, к востоку от Эльбы, могла быть брошена в бой не раньше чем через три недели. Положение осложнялось еще и тем, что войска, действовавшие на левом фланге группы армий Н, были оттеснены обратно в Рурскую область, что давало правому флангу группировки Монтгомери свободу действий против левого фланга сил, которым предстояло прорываться на свободу. Тем не менее, попытку прорыва следовало предпринять, поскольку в марте мы несколько раз уже упускали более благоприятные случаи для этого (впрочем, не исключено, что воспользоваться ими у нас просто не было возможности). Но этот шанс был последним.

Однако вышло так, что наши попытки сконцентрировать силы и мои приказы на этот счет оказались бесполезными. Когда утром 1 апреля я вернулся в мой боевой штаб в Рейнхардсбрунне, в Тюрингском лесу, мой начальник штаба доложил мне, что от фюрера только что получен приказ, в соответствии с которым попытки вырваться из Рурского мешка следовало прекратить, а группа армий В должна была занять оборону и защищать Рур как «крепость». При этом она переводилась в непосредственное подчинение Верховного командования.

Я был просто поражен этим решением хставки. Оно расстроило все наши планы. Видимо, Верховное командование вермахта сочло, что дальнейшие попытки прорыва из окружения обречены на неудачу и что, находясь в мешке, окруженная группа армий сможет сковать достаточное количество сил противника, чтобы предотвратить мощный удар в восточном направлении. Возможно, в ставке также решили, что пребывание в Рурской области поможет группе армий прокормить личный состав, армий В, командование группы армий Н передислоцировало свой штаб к северу, вместо того чтобы расположить его поближе к флангу, над которым нависла основная угроза, и показать тем самым нашим солдатам, что многое, а может быть, и все зависит от того, смогут ли они устоять.

Вместо этого командование группы армий Н в тот момент, когда только на ее левом фланге еще оставалось нечто такое, что можно было назвать линией фронта, решило отправить мне и в ставку совершенно излишний доклад об обстановке. Этот доклад, посланный в ставку фактически через мою голову, не дал мне возможности изложить высшему руководству мое мнение – прежде чем я успел это сделать, Верховное командование ознакомилось с упомянутым докладом и приняло соответствующее решение. Кроме того, этот доклад настолько разозлил Гитлера, что я потерял всякую надежду на то, что мне удастся оказывать решающее влияние на ход событий. Любой генерал должен знать, как правильно с психологической точки зрения обращаться к начальству. Однако упомянутый доклад – идеальный пример того, как проще и быстрее всего можно было разгневать Адольфа Гитлера. В нем сравнительно мало говорилось о поражении самой группы армий Н и его причинах. В основном он касался затруднительного положения, в котором оказалась группа армий В, причем авторы доклада использовали этот факт в качестве аргумента для того, чтобы обосновать необходимость отступления войск, находившихся под их командованием.

Независимо от того, верным или неверным был этот доклад с точки зрения стратегии, психологически было грубой ошибкой указывать вышестоящему командованию на то, что оно не в состоянии разобраться в оперативной обстановке. Гитлер воспринял доклад как проявление «недопустимого высокомерия». Я считаю, что имею право на подобную критику в адрес авторов документа, потому что в свое время Гитлер лишил меня свободы действий как командующего фронтом во время Итальянской кампании. Но тогда все было совершенно иначе. В данном же случае мне было абсолютно ясно, какое решение в конечном итоге примет фюрер. Будучи убежденным в том, что Рур в тот момент не являлся целью американцев, а также в том, что британская 2-я и американская 9-я армии будут продолжать действовать в северо-восточном и восточном направлении, то есть обойдут Рур стороной, я был совершенно ошеломлен отводом с передовой 47-го танкового корпуса. Направлять подкрепления в Рурскую область в сложившейся ситуации было ошибкой. Если бы фронт оказался прорванным, это стало бы больше чем ошибкой.

Контрудары, которые я приказал нанести по южному флангу передовых частей наступающего противника, оказались безрезультатными, так что, лично побывав в районе боевых действий в период между 28 и 30 марта, я снова изложил свою оценку обстановки и свои взгляды по поводу того, как в сложившейся ситуации следует действовать. Тем самым я хотел предотвратить смену командования группы армий Н, которую я предвидел.

В противоположность положению на левом фланге, на правом фланге и в центре Парашютно-десантный корпус сражался весьма изобретательно и, уклоняясь от ударов противника в северном направлении, сумел удержать фронт на участке от Арнгема до Рейна. Там он соединился с 471-й дивизией, солдаты которой, быстро накопив боевой опыт, доблестно выполнили стоявшую перед ними задачу, которая состояла в том, чтобы перекрыть доступ к Тевтобургскому лесу.

Взбешенный пессимистической оценкой ситуации в докладе группы армий Н, Гитлер еще больше настроился против Бласковица из-за его отказа выполнить отданный в конце марта «приказ фюрера» (который мне тоже показался неосуществимым) атаковать силы противника, одновременно наступающие на Мюнстер с севера и с юга, и закрыть брешь в нашей обороне. Фюрер ясно продемонстрировал свое недовольство, направив в помощь Бласковицу Штудента.

Перед Монтгомери стояла очень сложная задача; его армиям, понесшим большие потери в предыдущих сражениях западнее Рейна, предстояло преодолеть весьма серьезное естественное препятствие, за которым его ждали дивизии с богатыми боевыми традициями, к тому же имевшие возможность отдохнуть в течение десяти дней и располагавшие соответствующими резервами. В то же время техническая подготовка к осуществлению наступательной операции была проведена противником образцово – сосредоточение сил и средств соответствовало масштабам предстоящего сражения и ресурсам, которыми располагали войска альянса.

В верховьях Рейна оборону держала 19-я армия под командованием генерала Бранденбургера.

Мы больше не опасались, что противник нанесет удар через территорию Швейцарии. Было совершенно ясно, что его главный удар нацелен в другую сторону. 19-я армия не могла допустить, чтобы все большее количество ее сил и средств отвлекалось на ее Западный фронт, который был достаточно прочным по естественным причинам; Рейн представлял собой серьезное препятствие не столько из-за его ширины, сколько из-за быстроты течения. Правда, укрепления вдоль реки были старыми и к тому же неумело построенными. Гитлер понимал это, и потому мы смогли завершить переброску основных сил к горному массиву Черный Лес. Этот горный массив с оборонительными позициями, расположенными вдоль его гребня и на пиках, прикрывал южную часть Вюртемберга от удара с запада. Район Идштейна напротив Белфортской низины был укреплен еще в мирное время; даже при том, что тамошние фортификационные сооружения были старыми и частично разрушились, они все же еще вполне могли послужить, хотя в любом другом месте они были бы бесполезными. Опасность заключалась в том, что противник мог нанести удар с северо-востока и с севера в направлении Штутгарта или двинуться даже дальше на восток через Хайльбронн и Пфорцгейм, в обход Черного Леса. В случае, если бы противнику удалось выровнять выступ, образованный Саарским пфальцграфством, и переправиться через Рейн в районе Карлсруэ, эта опасность обострилась бы еще больше. Соответственно, в интересах 19-й армии и всего участка фронта в районе Черного Леса было предотвратить или хотя бы задержать подобное развитие событий. Следовательно, наиболее закаленные в боях дивизии можно и нужно было перебросить в район действий группы армий О для обороны Саарского пфальцграфства.

Однако эта переброска была завершена с задержкой. Две дивизии прибыли в зону действий группы армий С слишком поздно. Они вводились в бой опрометчиво и к тому же по частям, и успех, достигнутый ими, оказался гораздо менее значительным, чем следовало ожидать. Сложности с подкреплениями состояли в основном в том, что нам приходилось в спешном порядке собирать части и подразделения, находящиеся на отдыхе в тылу. У нас почти не осталось частей постоянного состава, и мы были вынуждены импровизировать, то и дело перетасовывая подразделения. Мы почти не располагали временем для формирования полноценных боевых частей и соединений. Тем не менее, вюртембергское ополчение, например, сражалось гораздо лучше, чем я ожидал. Мы мало что могли сделать для ликвидации дефицита подразделений связи, и это очень затрудняло наши действия. В рамках имеющихся возможностей 19-я армия сделала все необходимое для подготовки к обороне и внимательно наблюдала за положением на флангах. Она получила передышку до начала апреля.

Взгляд в прошлое и виды на будущее

Меня назначили командующим Западным фронтом в один из самых тяжелых, кризисных моментов в Западной кампании. После того как я составил представление об общей ситуации, я почувствовал себя словно пианист, которого просят исполнить перед большой аудиторией сонату Бетховена на старом, расшатанном и расстроенном инструменте. Во многих отношениях условия, в которые я был поставлен, противоречили всем моим принципам, но события развивались так быстро, что у меня не было возможности существенно на них повлиять.

Мои должность и звание были слишком высокими, чтобы я уклонялся от ответственности, ложившейся на меня как на главнокомандующего Западного фронта. Поэтому я готов отвечать за все то, что делалось в соответствии с моими указаниями. Поскольку я не мог примирить с моей совестью и моими взглядами идеи и приказы Гитлера, мне ничего не оставалось, кроме как по-своему интерпретировать и корректировать их. Это часто случалось в описываемый мною в данный момент период, как, впрочем, и раньше. Альтернативой было поделиться своими сомнениями с Гитлером. Но если бы в ходе соответствующего разговора ему не удалось развеять мои сомнения, а мне – заставить его изменить свою точку зрения, мне пришлось бы попросить, чтобы меня освободили от должности командующего фронтом. Я понимал, что все это очень непросто. За первые шесть недель пребывания в должности командующего Западным фронтом я четырежды встречался с Гитлером, честно излагал ему свои взгляды на обстановку и видел, что он ценит мою откровенность. Я был до мозга костей военным человеком и знал, что не могу отказаться разделить мнение руководства или не выполнить приказ, для которого наверняка имелись серьезные основания, только потому, что я с ними не согласен. Я также считал, что следует забыть о многих разногласиях, возникших во время последнего и наиболее острого кризиса в ходе войны. Сам я всегда старался сделать так, чтобы моим подчиненным были понятны мои приказы, и подробно разъяснял их.

В условиях, в которые я оказался поставлен, я ощущал полную растерянность. У разных командиров разные методы, говорил я себе, и каждый из них по-своему прав. Мой предшественник, фон Рундштедт, вполне обоснованно считал себя наследником традиций Верховного командования, существовавшего в годы Первой мировой войны. Масштабы театра военных действий, уровень ответственности и система управления войсками были теми же. Держа руку на пульсе событий, он отдавал приказы, находясь в штабе, почти никогда не бывая на передовой и лишь в очень редких случаях пользуясь телефоном. Практически все контакты с его подчиненными и вышестоящим командованием находились в руках его начальника штаба и штабных офицеров. Такая система имела неоспоримые преимущества: главнокомандующего никто не беспокоил, не отвлекал от дела, на него не влияли впечатления от пребывания на фронте. Он был неким подобием верховного жреца, к которому остальные относились с изрядной долей благоговейного трепета. Хотя я придерживался иных взглядов, я вполне мог понять взгляды фон Рундштедта, хотя и не мог убедить его принять мои. Обстоятельства и условия, в которых нам приходилось действовать на шестом году войны, слишком сильно отличались от нормальных условий, существовавших в первые годы. Из-за слабости дисциплины на всех уровнях требовался личный контакт между командующими и войсками; нельзя было больше пренебрегать таким фактором, как непосредственное персональное влияние и убеждение, особенно с учетом того, что по очень многим вопросам отсутствовало согласие. Эта система создавала массу неудобств для обеих сторон, но ее преимущества перевешивали недостатки. Командующий получал возможность заглянуть в сердца людей и, так сказать, за кулисы.

Убежденный в том, что место командующего там, где та или иная из его частей потерпела неудачу и где возникла опасная ситуация, я расположил свой штаб неподалеку от линии фронта и часто менял его местонахождение – но не тогда, когда меня пытался вынудить к этому противник. Я не мог желать для себя лучшего начальника штаба, чем Вестфаль, с которым я отлично работал в Италии. Он знал мои идиосинкразии, а я – его.

Под началом командующего Западным фронтом находились три группы армий. Я сам слишком долго командовал группой армий, чтобы не знать, какая это большая ответственность. Командующие группами армий имели полное право настаивать на независимости своих действий в выделенных, для их войск секторах местности и в рамках поставленных перед ними боевых задач. Я также имел твердое намерение уважать это их право, хотя на практике возникавшие нештатные ситуации часто заставляли меня вмешиваться. Мне это было не по д^ше: хотя я начинал службу в армии и когда-то был офицером главного штаба сухопутных войск, я, тем не менее, все же считал себя выходцем из люфтваффе и потому испытывал в случаях подобного вмешательства угрызения совести.

Командующие группами армий были участниками Первой мировой войны, заслуженными офицерами Генерального штаба, военачальниками, обладавшими огромным опытом.

Среди дивизионных командиров попадались разные люди; на многих из них последние месяцы наложили свой отпечаток. В нормальных условиях некоторым из них пришлось бы многое в себе изменить, поскольку они не всегда были готовы сражаться в сложных условиях, характерных для весны 1945 года. В те времена, когда численность германской армии была ограничена 100 000 военнослужащих, генеральских кадров было слишком мало. Впоследствии же наши вооруженные силы очень быстро разрослись, а потери в последние пять лет войны были слишком большими. Все это сделало невозможным тщательный отбор кадров и отсеивание не вполне компетентных людей. Приходилось воевать, используя те кадры, которыми мы реально располагали. В то же время это приводило к тому, что вышестоящее командование было вынуждено чаще вмешиваться в действия подчиненных ему командующих крупными соединениями.

Со временем в германских вооруженных силах сложилась практика отправки в отставку представителей высшего командного состава. Я принципиально не одобрял ее. Из-за нее многие поистине выдающиеся военачальники были раньше времени списаны со счетов – а нам очень не хватало их в последние годы войны. В то же время те, кого в самом деле следовало отправить в отставку, подчас задерживались на военной службе по той причине, что не было возможности заменить их квалифицированными генералами. Я прибегал к столь крайним мерам только в тех случаях, когда командир терял веру в возможность выполнения поставленной перед ним задачи и когда его настроение подрывало боевой дух солдат.

Еще одной трудностью было то, что руководство групп армий и даже более мелких соединений могло напрямую выходить на Верховное командование и Гитлера. Практика отправки Верховному командованию оперативных докладов «снизу», возможно, удовлетворяла любопытство и успокаивала нервы представителей ставки, но она совершенно расстраивала систему штабной субординации.

В конце марта стало ясно, что большая часть моей миссии осталась невыполненной. Несмотря на большие жертвы с нашей стороны, мы потеряли Саарское пфальцграфство, противнику удалось осуществить прорыв с плацдармов в районе Ремагена и Оппенгейма, которые послужили войскам мьянса опорой для дальнейших наступательных операций. Таковой стали даже низовья Рейна, через который противнику удалось переправиться в удивительно короткий срок. Стратегический замысел противника был ясен: с помощью своих основных сил он был намерен рассечь территорию Германии на две части – северную и южную – и соединиться с войсками русских; британские войска должны были захватить расположенные на нашем правом фланге порты на Северном море; и, наконец, американо-французская группировка, действовавшая на южном направлении, должна была оккупировать юг Германии.

Как же такое стало возможным? Несомненно, германские части, будь они нормально укомплектованными и располагай они соответствующим вооружением и техникой, все еще были вполне способны решать боевые задачи. Не подлежит сомнению и то, что если бы каждая группа армий имела в своем составе несколько танковых или панцер-гренадерских дивизий и если бы мы могли хотя бы приблизительно сравняться с противником по числу боевых самолетов, то определенная «автономность» действий была бы возможна. Тот факт, что группа армий Н, имевшая в резерве танковые дивизии, тем не менее потерпела поражение, сам по себе не отменяет спор по поводу допустимости такой «автономности», но он подтверждает правильность моей точки зрения, состоящей в том, что «автономность» действий не могла решить проблему. Руководствуясь этим убеждением, я отказывался прислушиваться к постоянным требованиям командующих группами армий предоставить им свободу действий; они отражали не реальность, а воспоминания о более счастливых временах, которые канули в прошлое и на смену которым пришли нехватка горючего и прочих совершенно обязательных вещей и необходимость воевать, используя плохо обученные части. Не могу, однако, отрицать, что упрямое отстаивание многими военачальниками идеи автономии вызывало у меня беспокойство и фактически привело к возникновению определенного кризиса доверия между подчиненными мне командирами и мной. То, что после пяти лет войны у подчиненных мне генералов могли возникнуть собственные идеи по поводу того, как нужно действовать, было вполне понятно и даже естественно. Понятно было и то, что вопросы политики и экономики, а также военные проблемы должны обсуждаться. Но нельзя было позволять, чтобы споры на эти темы доминировали над всем остальным. В сложной ситуации настоящий солдат обязан отбросить все сомнения, перестать заниматься разрушающим и разъедающим все и вся критиканством и явить своим подчиненным такой пример доблести, который заставит их не раздумывая следовать за ним и безоговорочно выполнять все его приказы. Даже в описываемые мной тяжелые времена мне доводилось встречать много офицеров, которые буквально излучали силу и готовность к таким действиям.

Мой многолетний опыт ведения боевых действий против противника, обладающего значительным численным перевесом, заставил меня твердо запомнить усвоенный еще в годы Первой мировой войны урок. Он состоял в том, что, где бы ни происходило дело – на побережье или во внутренних районах, локальные оборонительные действия с целью удержания основной линии фронта, на которых настаивал Гитлер, никогда не дают ожидаемых результатов в условиях, когда противник ведет комбинированное наступление на суше, на море и в воздухе. С учетом нашей слабости на земле и в воздухе у нас не было выбора. Для нас единственным возможным тактическим вариантом – была маневренная война с целью удержания намеченных рубежей в конкретных, заранее намеченных районах.

Предварительные переговоры в берлинской ставке зарядили меня определенным оптимизмом. Однако после первых же визитов на передовую он испарился. Конечно, тогда я не думал, что мы так быстро потеряем Саарское пфальцграфство и низовья Рейна. Я считал, что наше сопротивление на одних участках и уклонение от столкновения с противником на других приведет к некоторому затишью в ходе боев и что противник хотя бы на время приостановит свое наступление, выйдя на линию, проходящую вдоль рек Везер – Верра – Майн – Альтмюхль – Лех. А уж тогда делом Верховного командования было воспользоваться сложившейся ситуацией. Я же в этом случае считал бы свою миссию как командующего Западным фронтом завершенной.

Разногласия между Верховным командованием вермахта и командованием сухопутных сил, существовавшие уже много лет, в то время становились все более и более очевидными. Неистребимое недоверие между ставкой и армейским руководством оказывало парализующее, а во многих случаях разрушительное действие на наши войска. Следствием этого было то, что армейское командование считало, что его не понимают и подрезают ему крылья. Тот факт, что Гитлер объяснял наши поражения упрямством и своенравием командования сухопутных войск, а также его частое вмешательство в действия армейского генералитета даже по самым незначительным тактическим поводам вызывали насмешки и рассматривались как попытки введения кабинетного стиля руководства; стратегические приказы фюрера и его попытки предвидения расценивались как дилетантские. Подобная скрытая враждебность была могилой для всех проявлений инициативы, наносила ущерб единству нашего командования и приводила к бесполезной трате времени и сил.

Невероятно тяжелые потери последних шести месяцев боев, постоянное отступление и поражения – все это крайне измотало наших солдат и офицеров, и в этом тоже таилась опасность. Многие офицеры находились на грани нервного истощения, у других появились проблемы со здоровьем, третьи были просто некомпетентными. Плюс ко всему у нас ощущался явный дефицит младшего офицерского состава. Нам вообще не хватало людей, а подкрепления прибывали на фронт плохо обученными, без боевого опыта, небольшими порциями и к тому же почти всегда с опозданием. Соответственно, толку от них было ммо. Прочно спаянными и боеспособными были только те части, во главе которых стояли умные командиры, имеющие в своем распоряжении опытных младших офицеров и здоровое ядро опытных солдат.

Наличие в тылу слишком большого числа отставших от своих подразделений военнослужащих говорило о том, что таких частей осталось не так много. Эти отставшие также представляли собой определенную угрозу, так как способствовали распространению инфекций и создавали помехи движению транспорта; в то же время они могли быть источником пополнения боевых частей. Многие из них в самом деле отстали от своих во время боя либо возвращались к месту прохождения службы из госпиталей или учебных батальонов. Эти люди подчас действительно не могли разыскать свою часть. Другие (таких было большинство) просто пытались уклониться от отправки на фронт и делали все, чтобы оставаться как можно дальше от передовой. Встревоженный своими первыми впечатлениями о положении в тылу, я принял ряд решительных мер. Были созданы заградительные рубежи для отлова дезертиров. Однако в них все же оставались значительные лазейки, а потому в дополнение к ним был сформирован так называемый Полевой заградительный отряд. Заградительные рубежи поначалу отстояли далеко друг от друга. Однако в конце марта, после прорыва противником нашей обороны, они почти вплотную приблизились к линии фронта и стали постепенно отодвигаться назад вместе с ней. Для того чтобы предупредить участников кордонов об изменениях в обстановке, требовалось время, да и разыскать сами кордоны военной полиции было не так уж легко; положение еще больше усугублялось из-за проблем со связью. Единственным возможным решением проблемы было передать всю эту деятельность под контроль генерала Шпейделя, командира Полевого заградительного отряда, который в прошлом, когда я занимал должность командующего 1-м и 2-м воздушным флотом, был у меня начальником штаба. Он отнес кордоны подальше в тыл. Благодаря этому пропускные пункты получили возможность дольше оставаться на одном месте и стали работать более эффективно. На участках, где противнику удавалось прорвать нашу оборону, кордоны и пропускные пункты заменялись офицерскими патрулями.

От военно-воздушных сил, которые в течение нескольких лет явно приходили в упадок, нельзя было требовать, чтобы они в полном объеме выполняли свои функции. Мне, человеку, который сам вышел из люфтваффе, было особенно тяжело видеть явную неэффективность нашей авиации – тем более что я больше ничем не мог поправить положение. Постоянная критика в адрес люфтваффе со стороны сухопутных сил, представители которых утверждали, будто от ВВС нет никакого толку, была неоправданной, хотя более энергичное руководство нашей авиацией могло бы принести более приемлемые результаты. Задача командования ВВС состояла в том, чтобы концентрировать всю ударную мощь авиации на наиболее важном для нас в тот или иной момент участке. Но оно, увы, утратило былую гибкость. Возможно, следовало бы не разбивать всю авиацию на три дивизии ВВС, а объединить ее в одно легко управляемое компактное соединение и бросать его в бой там, где это было наиболее необходимо. Объединение боевых частей ВВС с так называемой внутренней дивизией истребительной авиации было верным решением – нам нужно было иметь под рукой мощную военно-воздушную группировку. Но задачи, которые ставились перед нашими истребителями, были слишком многочисленными и разноплановыми. Что касается зенитной артиллерии, то даже при том, что Зенитно-артиллерийский корпус под командованием Богача, Пикерта и Шильфарта творил чудеса, все более частое использование его для нужд наземной обороны снижало его способность к отражению атак с воздуха.

В сравнительно спокойный период войны нацистская партия проявляла большую активность, во многих случаях даже чрезмерную; она развилась из политической организации в некий «контролирующий» орган. Из-за того что партийный аппарат разросся до огромных размеров, многие из представителей его высшего звена занимали позиции и должности, не соответствующие уровню их подготовки и особенностям характера. Активный, деятельный характер, присущий почти всем немцам, проявлялся в стремлении партийных руководителей вмешиваться буквально во все. Их поощрял в этом Борман, возглавлявший партийную канцелярию; он изо всех сил старался доказать Гитлеру необходимость существования «контролирующего органа». Необходима была большая твердость, чтобы противостоять этому давлению сверху. Были люди, в основном представители молодого поколения, которым это удавалось. В целом же, шпионя за населением и военными и докладывая обо всем Гитлеру, партия отбила у вооруженных сил желание сотрудничать с ней. Со временем ее деятельность привела к возникновению недопустимых трений и разногласий и стала вызывать возмущение офицеров и солдат.

У гауляйтеров, являвшихся «партийными уполномоченными по вопросам обороны», были свои задачи в военной области, и потому они сотрудничали с командованием военных округов. Они также имели право участвовать в решении административных и экономических вопросов. Однако свары и антагонизм, возникавшие в результате их деятельности, сводили на нет все достигнутые ими положительные результаты.

Будучи командующим Западным фронтом, я мог поддерживать необходимый близкий контакт с многочисленными гауляйтерами лишь на партийных мероприятиях самого высокого ранга. Это делало невозможным быстрые действия. Поэтому к моему штабу был прикомандирован крупный партийный функционер, обладающий большими полномочиями. Это было хорошо и удобно до тех пор, пока на этот пост не был назначен фанатичный партиец, который начал вставлять мне палки в колеса, мешая моей работе. Шпион в моем штабе был мне ни к чему. Впрочем, мне удалось без особого труда избавиться от него.

С другой стороны, сотрудничество со специальным представителем министерства пропаганды было весьма полезным во всех смыслах; помимо всего прочего, он информировал меня о том, как идет зондирование почвы по поводу возможного заключения мира, и о перспективах переговоров о перемирии.

Во время моего длительного пребывания в Берлине, когда я служил в армии и в люфтваффе, я познакомился практически со всеми влиятельными людьми. Это значительно облегчило мою работу. Я могу без всякого преувеличения сказать, что благодаря рейхсмаршалу Герману Герингу мы, фельдмаршалы люфтваффе, находились на привилегированном положении.

Поскольку в период создания люфтваффе Геринг замыкал все внешние контакты на себя, мы редко напрямую общались с Гитлером и потому более тесно контактировали с руководством Верховного командования вермахта. Такая ситуация сохранялась и во время первых военных кампаний. Средиземноморский и Западный театры военных действий считались «театрами военных действий Верховного командования вермахта», и все, что там происходило, не касалось высшего руководства сухопутных войск.

Когда я занимал должность командующего Южным фронтом, а в конце войны – командующего Западным фронтом, мне приходилось работать почти исключительно с Гитлером и Верховным командованием вермахта. К концу 1944 года, после неоднократных перемен мнения фюрера обо мне, я завоевал неограниченное доверие Гитлера, которое конечно же и стало причиной моего перевода на Западный фронт. В Италии мне приходилось отстаивать-свое право на свободу действий, и в конце концов я ее получил; на Западном фронте эту свободу неизбежно ограничивала ситуация на востоке. Между 20 марта и 12 апреля я четырежды встречался с Гитлером, и он демонстрировал понимание моих тревог и забот. Несмотря на наши серьезные поражения, он ни разу не упрекнул меня, потому что понимал, что ситуация на западе была слишком тяжелой, чтобы ее можно было быстро поправить.

Гитлер принимал меня в любое время, даже ночью, выслушивал, не перебивая, все то, что я хотел ему сказать, с пониманием относился ко всем тем проблемам, на которые я указывал, и почти всегда принимал решение, выдержанное именно в предлагаемом мной ключе. Он проявлял большую гибкость мышления, что очень сильно контрастировало с его физическим состоянием. Он стал менее многословным, чем раньше, и всегда демонстрировал по отношению ко мне удивительную доброту и предупредительность. Дважды он предоставлял в мое распоряжение свой автомобиль и своего личного шофера, чтобы я мог поскорее вернуться в мой штаб, и при этом тщательно инструктировал водителя, внушая ему, что он должен проявлять максимальную осторожность. Для меня переход от обычной корректности и вежливости, к которым я привык, к таким проявлениям заботы был загадочным явлением, поскольку мои отношения с Гитлером всегда были сугубо официальными. Я был невольным свидетелем того, как все больше расширялась пропасть между ним и генералами вермахта.

Гитлер никогда не требовал от меня ничего, что было бы неприемлемо для меня как для офицера, а я никогда не просил его о личных одолжениях. Я могу объяснить его очевидное доверие ко мне тем, что ему было известно, что я не держу камня за пазухой и в течение многих лет все свое время посвящал выполнению моего долга.

Патологическая недоверчивость Гитлера, которая постепенно распространилась практически на всех окружающих его людей, привела к тому, что в конце концов он стал заниматься всеми государственными делами сам. Кроме того, он неудачно подбирал своих приближенных. И то и другое негативно сказалось на ходе войны.

Во время нашей последней встречи, которая произошла 12 апреля 1945 года, Гитлер все еще был настроен оптимистически. Мне трудно определить степень его искренности в тот момент. Оглядываясь назад, я склонен думать, что им полностью завладела навязчивая идея о некоем чудесном спасении, за которую он цеплялся, словно утопающий за соломинку. На мой взгляд, он верил в победу на Восточном фронте, в новоиспеченную 12-ю армию, во всевозможное новое оружие и, возможно, даже в то, что противостоящая нам коалиция вот-вот распадется.

Все эти надежды были иллюзорными; после того как русские начали решающее наступление, Гитлер практически превратился в затворника, почти перестав общаться со своими приближенными и все больше погружаясь в придуманный им нереальный мир.

Ответственным за положение дел на театрах военных действий Верховного командования вермахта был генерал Йодль, работать с которым было одно удовольствие. Хитроумный, обладающий большими способностями стратег и тактик, он как нельзя лучше подходил к своей должности благодаря прежде всего своему спокойствию, уравновешенности и неутомимой работоспособности, хотя при этом, пожалуй, ему не хватало оперативного опыта. Он находился в чрезвычайно сложном положении, поскольку влиять на Гитлера было очень сложно, а представить ему согласованные предложения было невозможно по причине противоречий, существовавших между Верховным командованием вермахта и Высшим командованием сухопутных войск. Те, кто пытается огульно осуждать Йодля, не знают, сколь многого ему удалось добиться благодаря своей гибкости и дипломатичности. Его критикам следовало бы сначала доказать, что они сами в аналогичных обстоятельствах действовали бы лучше. Будучи начальником оперативного отдела штаба вермахта, он находил в себе силы оставить узковедомственные позиции, хотя подчас при этом ему приходилось отстаивать те идеи и шаги, которые до этого он пытался отвергнуть или скорректировать. Коллеги Йодля, в частности фон Бутлар, были хорошо обученными, объективными офицерами и действовали в полном соответствии с идеями Йодля. Мы с Йодлем редко расходились во мнениях при оценке обстановки или выработке мер, которые необходимо было принять. Мой штаб и я всегда могли рассчитывать на его поддержку.

С фельдмаршалом Кейтелем мне меньше доводилось общаться. Его указания по поводу формирования новых частей или ротации войск базировались на приказах фюрера, по поводу которых можно было спорить, но которые нельзя было изменить. Так, Гитлер был убежден, что для продолжения войны жизненно необходимо создавать новые, свежие дивизии, а для этого нужно было выделять личный состав, технику и снаряжение. Я, как и многие другие генералы, придерживался противоположной точки зрения, считая, что создание новых частей и соединений приводит к неоправданному расходованию имеющихся ресурсов и что в последней фазе войны нужны тактические победы, а не новые дивизии.

Окружение группы армий В в Рурском мешке решило судьбу центральной части Германии.

Намерения альянса были очевидными, и, как бы мы ни пытались им помешать, у противника было все необходимое для их осуществления. Для нас вопрос о местах концентрации сил противника больше не был загадкой, но в целом утратил свое былое значение, поскольку в нашем распоряжении не было мобильных частей и авиации, способных нанести эффективный удар по районам сосредоточения вражеских войск. Я называю этот период «временем импровизации», когда главным фактором стал боевой дух солдат и офицеров.

То, что планомерная оборона центральной части Германии – района, ширина которого составляла приблизительно 240 километров, – силами разрозненных отрядов невозможна, было совершенно очевидно. Перед разбросанными на этой территории частями наших войск, соответственно, ставилась задача задержать продвижение противника до подхода мощной, хорошо организованной группировки. Ею могла быть только 12-я армия, сформированная в конце марта. Только ее участие в боях могло стать определенной гарантией того, что события на западе не повлияют на происходящее на русском фронте и что нам удастся предотвратить рассечение Германии пополам.

12-я армия, таким образом, представляла собой важнейший фактор, способный серьезно повлиять на развитие событий на Западном фронте, – как бы ни повернулось дело, она могла быть использована в Гарцских горах для решения любых задач. Следовательно, Гарц и примыкающую к нему зону следовало держать свободными. По крайней мере, наши войска были по-прежнему измотанными, и нам не следовало раньше времени вводить их в бой, пытаясь вырваться из горного района. Кроме того, Гарц давал неплохие возможности для маскировки.

Директивы Верховного командования вермахта совпадали с моими взглядами. В то время я не рассмат-ривм вопрос о том, как наши действия повлияют на исход войны, – это было бы непродуктивно. Все, что я пытался сделать, – это затянуть боевые действия перед Гарцем на как можно больший срок и дождаться момента, когда ситуация на русском фронте окончательно прояснится. В начале апреля я указал на необходимость усиления нашей группировки в Гарце, а также на то, что 12-й армии следует держать открытыми коммуникационные линии между Гарцем и Эльбой. В результате в район Гарца была послана так называемая Потсдамская дивизия. Кроме того, 16 апреля боевая группа 39-го танкового корпуса, пытаясь прийти на выручку нашей группировке в районе Гарца, предприняла запоздалую атаку из района Ульцена, однако глубина района, примыкающего к Гарцу, обрекла ее на неудачу, поскольку атака проводилась без какой-либо поддержки. Наступление же 12-й армии, которое должно было начаться одновременно с ней с плацдарма в районе Дессау, так и не началось.

Было ясно, что наступление противника можно задер-, жать только на труднопроходимой местности между Тев-тобургским лесом и Шпессартскими горами, а также в районе между Гарцскими горами и Тюрингским лесом. Если бы противнику удалось выйти на открытую местность по любую сторону от Гарцских гор, все было бы кончено.. Создание оборонительных рубежей на Саале и на Эльбе, несомненно, было возможным, но обе эти реки протекали слишком близко к Восточному фронту. Таким образом, моя миссия, состоявшая в том, чтобы оставить свободными тылы русского фронта, создать базу для 12-й армии к западу от Эльбы и вывести из окружения группу армий В, стала невыполнимой. Таким образом, измотанные германские войска были вынуждены отойти к Гарцским горам в надежде, что там они смогут закрепиться даже при том, что им придется обороняться малыми силами. Кроме того, ими был получен приказ удержать Гарц, который должен был стать базой для 12-й армии, и Тюрингский лес, являвшийся важным промышленным районом. Между тем моя робкая надежда на то, что мощная американская группировка позволит нашим малочисленным и измотанным частям заманить себя в горы, исполнилась. В обычных условиях опасно проводить важную операцию, находясь между двумя горными цепями, отстоящими друг от друга на 80-100 километров, или имея горы хотя бы с одной стороны от себя. Однако, поскольку противнику было известно о том, что наши войска в центральной части Западного фронта малочисленны, наш план не был слишком уж рискованным, особенно если учесть, что, имея мобильные разведывательные подразделения и обладая господством в воздухе, противник был в состоянии без труда ликвидировать любую угрозу своим флангам. Между тем, реализуя наш план, 7-я и 11-я армии оттянули на себя значительные силы американцев и приостановили продвижение противника, дав 12-й армии возможность окончательно сформироваться. Возможно, противника задержали еще и другие факторы – например, политические договоренности внутри антигитлеровской коалиции, трудности со снабжением, а также некоторая опаска, с которой альянс относился к германским частям, рассеянным по району. Так или иначе, факт остается фактом: войска альянса не сумели до конца использовать имевшиеся у них возможности, благодаря чему наши армии на русском фронте могли вести битву, в которой решался исход войны, не беспокоясь о том, что с тыла им могут угрожать войска западных союзников России.

В начале апреля мой командный пункт находился в районе, где разворачивались основные боевые действия, и в то же время сравнительно недалеко от Берлина. Несмотря на его весьма выгодное расположение, связь с флангами становилась все хуже, а в штабы групп армий мне приходилось добираться все более кружным путем, причем состояние дорог все время ухудшалось. После того как группа армий В практически перестала существовать, а центр Германии оказался рассеченным на две части, в результате чего над нами нависли две угрозы, не связанные непосредственно между собой, необходимость в существовании единого командования отпала. Соответствующие изменения были произведены приказом фюрера от 6 апреля. Был назначен командующий северо-западным районом, южная граница которого проходила по линии Хамелин – Брунсвик – Магдебург. Район к югу от этой линии остался под моим командованием.

В первые дни апреля я был также проинформирован о плане, который должен был вступить в силу в случае, если бы стало невозможным руководить тремя театрами военных действий – Северо-Западным, Южным и Восточным – из центральной части Германии. В соответствии с этим планом я и небольшая группа представителей Верховного командования вермахта во главе с генералом Винтером должны были взять на себя коман-, дование германскими войсками во всем южном регионе, включая Италию, Югославию и южную часть русского фронта, вместе выполняя функцию командующего Южным фронтом с неограниченными полномочиями. На севере ту же миссию должны были в случае необходимости выполнить адмирал Дениц и оперативный отдел штаба вермахта. Вопрос о роли Гитлера остался открытым. Самое интересное в этой рокировке было то, что командование передавалось двум солдатам, в то время как Геринг, которого считали преемником Гитлера, и партия оказались исключенными из этого процесса.

8 апреля Верховное командование вермахта объявило Гарцские горы крепостью и возложило их оборону на 11-ю армию. 7-я армия вела бои на своем правом фланге силами частей, наспех сколоченных из гарнизонов Готы, Эрфурта и Веймара; корпус, действовавший на левом фланге, все время смещался к юго-востоку, прижимаясь к правому флангу 1-й армии. В результате необходимых изменений в системе секторов ответственности мы выровняли линию фронта перед последней фазой сражения: боевые порядки 7-й армии, находившейся в центральной части Германии, были обращены на запад, а 1-й и 19-й армий, дислоцированных в Южной Германии, – на северо-запад и запад.

12 апреля, когда головные танки противника вышли к Магдебургу, а бои в Тюрингском лесу близились к концу, войска, державшие оборону в Гарцских горах, все еще сражались – боевые действия в том районе закончились лишь 20 апреля, когда 11-я армия попала в плен. Тем временем в центральной части этого участка фронта 12-я армия вела бои на Эльбе от Магдебурга до Риса, борясь за обладание этим сектором реки. В конце этого периода вдоль Эльбы и Мюльде возник новый фронт, а брешь, пробитая в наших боевых порядках в середине марта на Рейне, была закрыта на Эльбе. Но этот фронт тоже был обречен, поскольку противник нанес удар одновременно с двух сторон – с запада и с востока – и его войска соединились на территории Германии.

Глава 23.

21.04.1945 года. Обрушение германского фронта в Италии.

– 25.04.1945 года. Американские и русские войска соединяются в районе Торгау и на Эльбе.

– 28.04.1945 года. Полномочные представители группы армий С подписывают перемирие в Казерте.

– 28.04.1945 года. Расстрел Муссолини.

– 30.04.1945 года. Падение Мюнхена.

– 30.04.1945 года. Гитлер совершает самоубийство в Берлине.

– Рейхспрезидент – адмирал Дениц.

– 2.05.1945 года. Капитуляция группы армий С вступает в силу.

– 4.05.1945 года. В районе Мюнхена сдается группа армий С.

– 5.05.1945 года. Капитулирует командование Северо-Западного фронта.

– 7.05.1945 года. Капитуляция командования Южного фронта (Кессельринг). – 7.05.1945 года. В Реймсе подписываются условия капитуляции Германии.

– 9.05.1945 года. Ратификация акта о капитуляции

В Южной Германии

Будучи убежден в том, что последняя фаза войны будет проходить в центральных районах Германии, я вполне осознанно перестал уделять внимание положению на флангах и сконцентрировал его на событиях, происходящих в центре. Если бы войска русских и их западных союзников соединились на Эльбе или в Берлине, обстановка на флангах, будь она даже самой благоприятной, перестала бы иметь какое-либо значение. С этого момента единственным оправданием, продолжения военных действий могло быть только одно: необходимость выиграть время для того, чтобы германские дивизии, участвовавшие в боях на Восточном фронте, могли прорваться в британскую и американскую зоны.

Как я уже объяснил, на ситуацию в центральной части Германии могла оказать влияние только недавно созданная 12-я армия. В течение длительного времени я не получал информации о реальном положении дел с этим призрачным соединением, о котором ходило столько разговоров. По мере ухудшения ситуации на фронтах Гитлер в наших беседах и телефонных разговорах все время пытался убедить меня в том, что эта армия – деш ех тасЫпа (бог из машины. – Примеч. пер.). О том же, хотя куда менее восторженно, говорили в оперативном отделе штаба Верховного командования вермахта. Но как только я понял, что это чудо-соединение, судя уже по тому, в какой стадии находился процесс его формирования, просто не могло быть вовремя введено в бой для того, чтобы поправить положение хотя бы в одной только Центральной Германии, я счел своим долгом сконцентрировать все мое внимание на опасной обстановке на юге и 10 апреля перенес мой штаб в Верхнее пфальцграфство.

В конце марта на юге Германии после форсирования американцами Рейна в районе Оппенгейма и последующих их действий против правого фланга группы армий С перед противником открылась прямая -дорога на северо-восток в направлении Гессена и Хершфельда, на восток в направлении Вюрцбурга и на юго-восток, через слабо защищенную равнину в направлении Нюрнберга.

Далее к югу американские войска дошли до долины Рейна южнее и юго-восточнее Мангейма и Гейдельбер-га. В конце марта после переправы через Рейн между Шпейером и Гермершайном 3-й алжирской и 2-й марокканской дивизий французские войска изменили направление удара и двинулись из Южного пфальцграфства к северу. Упомянутые дивизии продвигались на юго-восток, осуществляя непосредственную поддержку американских войск с фланга и проводя зачистку долины Рейна, чтобы облегчить переход реки 9-й колониальной дивизии и французской 5-й бронетанковой дивизии.

Основной замысел противника стал ясен уже 26 марта. Не оставалось никаких сомнений в том, что его стратегической целью на юге было раскрыть эту зону с севера. Этот план имел следующие преимущества.

Противник мог осуществить массовую переправу через Рейн в местности, уже взятой под контроль войсками альянса.

План давал противнику возможность избежать необходимости наступать в горных районах и в местности с большим количеством водных преград, неся большие потери.

Левый фланг американской 7-й армии, действовавшей на юге Германии, оставался в контакте – пусть и не слишком прочном – с американской 3-й армией, наступавшей левее.

Разумеется, то, что нам удалось разгадать планы противника, не могло компенсировать нам недостаток стратегических возможностей с нашей стороны. В то время в южной зоне находилась панцер-гренадерская дивизия (17-я дивизия СС), которая недавно была пополнена и теперь должна была доказать свою доблесть. Но силами одной этой резервной дивизии невозможно было закрыть район шириной около 300 километров. Что же касается пехотных дивизий, то они были явно недоукомплектованными, а многочисленные наспех сформированные для «латания дыр» части, укомплектованные военнослужащими караульных батмьонов, ополченцами и курсантами военных училищ, совершенно не годились для использования их в оперативных целях. Единственным плюсом, которым располагало германское командование в этом районе, был характер местности. Но даже при этом наши оборонительные действия вблизи реки (Майн) и в горах (Оденвальд) были не слишком удачными, поскольку часть войск, которые должны были в них участвовать, противник перехватил еще на марше и уничтожил. Следовательно, мы должны были действовать таким образом: вовремя занимать позицию, затем как можно дольше удерживать ее и, наконец, улучив удобный момент, отходить на следующий рубеж обороны. Это означмо, что мы должны не только маневрировать, но и давать бой противнику там, где характер местности позволял занять выгодную позицию. Как минимум, левый фланг 1-й армии и 19-я армия находились на позициях, где вполне можно было держать оборону. Так, 19-я армия была сосредоточена в весьма выгодном месте в северной части Черного Леса. Туда нужно было каким-то образом перебросить все имевшиеся силы и средства, даже за счет ослабления позиций в западной части Черного Леса. Однако нельзя было игнорировать тот факт, что противника, воодушевленного победами, невозможно было остановить или даже задержать на какое-то время, уступая ему в численности, обу-ченности, вооружении и технике.

Чтобы наш план постепенного отхода имел хотя бы скромные шансы на успех, нами были предприняты попытки дополнительно усилить оборонительные рубежи фортификационными методами, а также с помощью привлечения артиллерии и тяжелого вооружения. Однако именно с артиллерией и тяжелым вооружением дела у нас обстояли хуже всего.

Без чрезмерного погружения в подробности происходившего я постараюсь обозначить наиболее, с моей точки зрения, важные тактические фазы боевых действий в тот период, а также их критические точки.

Прорыв противника на участке между расположенным в излучине Майна Мильтенбергом и Эбербахом, случившийся одновременно с захватом войсками альянса мостов через Майн в районе Ашаффенбурга, обозначил начало двух важных военных операций. Он открыл противнику дорогу на Вюрцбург (1-7 апреля) и оттуда в Бамберг (15 апреля) и Нюрнберг, а также позволил ему пройти к Нюрнбергу, обойдя Мергентайм (16-20 апреля).

Противник не изменил своей тактики; он ввел в прорыв по всей его ширине танковые дивизии, которые, с поразительной быстротой сконцентрировав свои силы, ринулись вперед, после чего следом за ними двинулась пехота. Быстрота продвижения вперед танков противника на этом этапе была просто исключительной.

Перебросив дивизии с левого фланга 1-й армии в район прорыва, командование группы армий О и 1-й армии продемонстрировало удивительную гибкость. Однако дивизии прибыли на место слишком поздно, не успев прикрыть даже линию Таубер – Ягст, а без их поддержки не удалось остановить даже авангард противника.

Прорыв противником «Тауберской линии» в конечном итоге открыл ему дорогу на восток и северо-восток, в направлении Вюрцбурга и Швайнфурта. Многочисленные попытки не дать американской 12-й бронетанковой дивизии переправиться через Майн в районе Оксенфур-та оказались безрезультатными. Предпринятый нашими войсками 28 марта отход с оборонительных рубежей на правом фланге на линию Унтер-Виттигаузен – Грюнс-фельд – Лауда – Мергентайм с фронтом, обращенным на север, был сомнительным тактическим маневром, не вполне выгодным в сложившихся обстоятельствах. Отход на новом Западно-Восточном фронте лишь еще больше расширил брешь, возникшую в результате неудачных действий 82-го армейского корпуса, привел к окончательному разделению боевых порядков 1-й и 7-й армий и расчистил путь американской 7-й армии для захода во фланг наших войск в районе Бамберга – Нюрнберга.

Эти события также обеспокоили Верховное командование вермахта, которое 3 апреля приказало генералу Шульцу, новому командующему группой армий О, собрать сильную ударную группировку под командованием генерала Толсдорфа позади правого фланга 1-й армии. Эта ударная группировка должна была броском в северном направлении отрезать группировку противника, наступающую на Вюрцбург, и соединиться с частями 82-го армейского корпуса. Этот приказ был невыполним, и я отменил его, что впоследствии было одобрено Верховным командованием вермахта. Данный пример, как и случай с группой армий Н (я имею в виду приказ о наступлении, отданный Штуденту), показывает, что карты и донесения никогда не заменят личного наблюдения.

Быстрое продвижение на Майне, с нашей точки зрения, должно было побудить американскую 12-ю группу армий изменить направление удара 11-й и 14-й бронетанковых дивизий, ведущих бои западнее и южнее Тю-рингского леса, сместив его к юго-востоку, чтобы прикрыть и укрепить американский левый фланг, который фактически повис в воздухе.

На нашем левом фланге 1-я армия и дивизии 13-го и 80-го армейских корпусов, отступая под напором противника, были вынуждены отойти к Ягсту и линии Не-кар – Энц, а 10 апреля – к Кохеру; это позволило нашим войскам соединиться. Когда они вышли на указанную линию, наступило затишье – правда, на очень короткое время. 10 апреля 1-я армия стояла на линии Прикенш-тадт – Уффенгейм – Нидерштеттен – Ингельфинген – Ко-хер, причем ее правый фланг располагался приблизительно в районе западной опушки Штайгерского леса. Переброска трех дивизий с левого фланга 1-й армии и правого фланга 19-й в район Нюрнберга, которому угрожал противник, ослабила стратегически важную линию Некар – Энц и приобретший к этому времени не меньшее значение рубеж в районе Кохера; правда, нашим войскам при оборудовании своих позиций удалось так удачно использовать особенности местности, что можно было не опасаться, что в ближайшее время противнику удастся создать опасную ситуацию на этом направлении. Жаль только, что три дивизии, снятые с этих участков, с опозданием прибыли к новому месту развертывания, в результате чего эффект от их использования оказался меньше, чем можно было ожидать с учетом их силы и боеготовности.

Необходимость этих перестановок была подчеркнута развитием событий на правом фланге армии. Измотанные дивизии 82-го армейского корпуса были неспособны сдержать преследовавшие их американские дивизии, действовавшие на фланге американских 7-й и 3-й армий; в то же время-36-я дивизия, укомплектованная ополченцами, и 416-я пехотная дивизия оказались разрезанными на части в районе Бамберга. 15 апреля войска противника миновали Бамберг и Бейрет, и перед ними открылась дорога на юг.

Западнее нам удалось сманеврировать более удачно – фронт не развалился. 14-15 апреля мы дали противнику бой за Айш – Нюрнберг продолжал притягивать силы американской 7-й армии, словно магнит.

Все эти события наверняка привели бы к катастрофе, если бы в самый последний момент в наше распоряжение не поступили 2-я горнострелковая дивизия 13-го армейского корпуса СС и 17-я панцер-гренадерская дивизия СС. Одновременно мне удалось задействовать очень сильно потрепанные 36-ю дивизию, состоящую из ополченцев, и 416-ю пехотную дивизию (они отступали через Бамберг), а также несколько учебных и вспомогательных подразделений, которым в спешном порядке было выдано оружие. Все они 16-17 апреля смогли создать локальный оборонительный заслон к югу от шоссе. К сожалению, один из полков 17-й дивизии СС пришлось выделить для обороны Нюрнберга, в результате чего между боевыми порядками 82-го армейского корпуса и 13-го корпуса СС на какое-то время возникла брешь, через которую, как назло, успела проскользнуть американская дивизия. У нас не было сил и средств для того, чтобы прикрыть обнаженный фланг – Франконс-кую Швейцарию и Верхнее пфальцграфство до Нааба, – если не считать боевую группу, находящуюся в постоянном военном лагере в районе Графенвюра. Эта боевая группа (танки и пехота на грузовиках) была брошена в бой на фланге 14-й американской бронетанковой дивизии, наступающей от Бейрета на Нюрнберг. Я лично наблюдал за атакой наших танков и пехоты. Она дала мизерные результаты не только потому, что наши войска были малочисленными. Главными причинами были отсутствие боевого опыта, недостаточно высокий уровень выучки и поспешность в действиях. Таким образом, помимо бреши в Верхнем пфальцграфстве, тянувшейся до самого Нааба, 18 и 19 апреля у нас были весьма слабые позиции на линии, проходившей севернее Амберга через Швабах, Ансбах и Халл в направлении Лауффена.

Создав эту линию, 1-я армия еще раз доказала свою высокую боевую выучку. Ни ее командование, ни войска нельзя винить в том, что 14 и 15 апреля противнику удалось продинуться вперед и, переправившись через Некар, создать на его берегу плацдарм по обе стороны от Хайльбронна. Линия Некар – Энц с выступом от Хайльбронна до Пфорцгейма прикрывала проход между Оденвальдом и Черным Лесом. Если бы противник прорвал оборонительный рубеж в районе Некара, перед ним открылась бы местность к северу от Швабского Альба, идеальная для применения танков. Наступление же через Энц угрожало бы Штутгарту и району, расположенному к югу от города между Черным Лесом и Альбом, а также самой реке.

Уже в конце марта было очевидно, что южная граница зоны действий американской группы армий вряд ли опустится южнее линии Людвигсгафен – Хайльбронн. Это означало, что Баден и Вюртемберг включены в зону действий французских войск.

13 апреля французы начали наступление из района Карлсруэ на наши позиции, расположенные в северной части Черного Леса. Это привело к тому, что к 18 апреля им удалось глубоко вклиниться в нашу оборону, двигаясь на Вильдбад и Херренальб, а также частично окружить Пфорцгейм. Даже на тех участках, где наши оборонительные рубежи были достаточно плотными, наши войска были уже не в состоянии держаться. Следовательно, любой «маневр» в борьбе с таким мобильным противником, как тот, с которым мы имели дело, был обречен на неудачу. Стало очевидно, что 19-я армия была больше не в состоянии сдерживать противника. Если даже хорошо укомплектованные и вооруженные 80-й и 64-й корпуса, занимавшие удобные позиции на местности, благоприятной для оборонительных действий, продемонстрировали неспособность к сопротивлению, то чего же можно было ожидать от наспех сформированных батальонов, вынужденных действовать изолированно? На открытых участках местности вся тактика сводилась к тому, что наши части просто обращались в бегство, пытаясь спастись. Однако противник двигался еще быстрее. Хотя 19-я армия попыталась собрать в кулак свои силы, пытаясь восстановить свой боевой потенциал, она не смогла остановить противника, устремившегося вперед восточнее Пфорцгейма.

Продвижение американских и французских дивизий со стороны Пфорцгейма, в результате которого к 20-21 апреля они приблизились к Штутгарту, было подкреплено броском американских войск на восток в обход города. В итоге 1-я и 14-я армии оказались разъединенными. 80-й армейский корпус попал в отчаянное положение. А когда 22 апреля французская бронетанковая дивизия двинулась в направлении Виллингена, части 64-го армейского корпуса и 18-й корпус СС также оказались под угрозой. Битва за Вюртемберг была проиграна в первые же дни, когда стало ясно, что нам не удастся удержать рубеж между Энцем и Черным Лесом.

24 апреля поредевшие части 19-й армии стояли на Дунае и Иллере и отступали к Кемптену.

Эти поражения не только сказались на общей обстановке, но и надломили боевой дух солдат и офицеров, сражавшихся на юге Германии.

На правом фланге нашей 1-й армии головные дивизии американской 3-й армии вырвались на открытую местность к востоку от Франконской Швейцарии, создали угрозу Вейдену (24 апреля) и Ноймаркту, а затем в течение нескольких дней при содействии американской 11-й бронетанковой дивизии заняли Черный Лес. За период с 26 апреля до 3 мая они продвинулись до Регена, Цвизеля и Шама. Оборонительные рубежи генерала Ви-зенбергера в районе Нааба были смяты или оттеснены назад.

Дивизии 82-го армейского корпуса также были либо смяты, либо оттеснены назад и в конце концов соединились с курсантами Армейского инженерного училища на Регенсбургском плацдарме к северу от Дуная и с дивизией СС «Нибелунги» на другом берегу реки.

Их судьбу разделил 13-й корпус СС. Его боевые порядки также были прорваны в нескольких местах, но при этом его части не потеряли контакта друг с другом. В итоге 13-й корпус СС сумел создать четыре плацдарма между Инголыптадтом и Донаувюртом, пробиться обратно за Дунай и создать новую линию обороны.

Решающее наступление против 13-го армейского корпуса на левом фланге 1-й армии противник начал 19 апреля; его войска прорвали фронт в нескольких местах между Кральсхаймом и Бакнангом и открыли американским дивизиям путь на Дунай между Диллингеном и Ульмом. Тем не менее, отдельным группировкам германских войск удалось создать крупный плацдарм западнее Диллингена, с которого они 24 апреля отошли обратно за Дунай, получив возможность возобновить оборонительные действия в районе, простиравшемся от западных окраин Диллингена до самого Ульма. Но внезапный бросок противника к Диллингену и одновременный выход двух или трех американских дивизий к Ульму и за него решили судьбу доблестных солдат, входивших в состав упомянутых группировок.

Однако успехи русских, сумевших 20 апреля форсировать Одер на большом участке фронта, затмили все вышеизложенные события. Реакцией на сложившуюся в результате ситуацию было создание 24 апреля оперативного штаба Верховного командования вермахта для Южной Германии под руководством генерала Винтера. Соответственно, я как командующим Южным фронтом имел право привлекать сотрудников этого штаба к планированию дальнейших действий.

Противник действовал в той же манере, что и в предыдущие недели. Даже при том, что в последнюю декаду апреля американские бронетанковые дивизии отбросили осторожность и провели глубокие рейды в Богемский лес, вдоль Дуная и в направлении озера Констанс, командование противника постаралось перебросить дивизии второго эшелона вперед, чтобы не допустить слишком большого разрыва между первым и вторым эшелонами и избежать локальных встречных ударов. И надо сказать, что эти усилия дали определенный результат. Как и в Африке, а также в Италии, французские дивизии продемонстрировали свое умение вести боевые действия в горах. Германское командование было уже не в состоянии оказать им достойное сопротивление.

Учитывая явную слабость германских войск, их недостаточную обученность, оснащенность и мобильность, можно сказать, что противник, развернув преследование наших частей и немедленно проникнув в разрыв между 7-й и 1-й армиями, возможно, одержал бы победу раньше. Идея бросить в прорыв американскую 10-ю бронетанковую дивизию представляла собой весьма тонкий тактический ход. Если бы ее удалось реализовать, это могло бы иметь катастрофические последствия для 1-й армии. В броске американской 12-й бронетанковой дивизии на Диллинген чувствовался настоящий боевой порыв, который – к моему удивлению – угас после того, как противник оставил позади Дунай.

Бои за города

2 апреля Гитлер отдал приказ об обороне всех городов. Вне всякого сомнения, фюрер в глубине души верил, что каждый немец согласится с его взглядами на этот счет и скорее предпочтет пожертвовать жизнью, нежели станет ожидать решения своей судьбы. При том что это само по себе было иллюзией, упомянутый приказ в любом случае был сомнительным в военном смысле и по крайней мере частично невыполнимым. Главная проблема с военной точки зрения состояла в том, чтобы затупить острие удара противника и таким образом задержать его наступление. Для этого нужны были регулярные войска – ополченцам эта задача была не под силу. Для обороны любого города необходимы большой тактический опыт, выучка и боевая дисциплина, а также удобная местность, не позволяющая противнику зайти во фланг. Такая местность существовала в предместьях лишь небольшого количества городов, и уже по одной только этой причине приказ фюрера нуждался в умелой интерпретации. Именно исходя из вышеизложенных принципов, мы действовали в ходе всей Западной кампании – в соответствии с моими приказами мы сражались не в городах, а за городами, причем выбирали место для ведения боевых действий, исходя из характера местности, имеющихся сил и средств и состояния войск. Оборона Людвигсгафена, Касселя, Айзенаха, Швайнфур-та, Нюрнберга и Мюнхена говорит сама за себя.

На бои за Вюрцбург повлиял упомянутый приказ фюрера, полученный непосредственно перед их началом. Неоправданный с военной точки зрения, он был инспирирован гауляйтером.

Оборона Швайнфурта, за которой я наблюдал весьма пристально, осуществлялась вдали от города. Наш оборонительный заслон имел круговую форму, что стало возможным благодаря наличию у нас большого числа зенитных батарей. Когда кольцо обороны было прорвано, наши боевые действия, равно как и работу городских шарикоподшипниковых заводов, пришлось автоматически прекратить.

Если бы приказы были выполнены, битва за Нюрнберг также происходила бы за пределами города и в его предместьях. Но, поскольку Нюрнберг был городом, где проводились священные «партийные фестивали», гау-ляйтер не подчинился моим приказам, продолжил бой, когда его пора было прекратить, и в результате сам погиб. Фактически Нюрнберг сковал больше сил противника, чем можно было ожидать и чем это было необходимо. Я сам был в Нюрнберге 16 апреля, направляясь в штабы 1-й армии и группы армий О. Как раз во время моего пребывания там по Нюрнбергу был нанесен бомбовый удар, и я своими глазами видел, какой ущерб был причинен городу. Такой же ущерб могли вызвать уличные бои, трагические и совершенно ненужные.

Я дважды категорически запрещал оборону Мюнхена, «столицы нацистского движения», хотя местный гауляй-тер всячески пытался мне ее навязать.

Даже если тактическая ситуация требовала упорной обороны того или иного города, эта оборона никогда не доходила до крайностей в духе упомянутого приказа Гитлера. Я не знаю ни одного такого случая.

Подрыв мостов

Ремаген, Ханау и Ашаффенбург были убедительными примерами того, что может произойти, если вовремя не подорвать мосты. Однако ни эти уроки, ни неоднократные строжайшие указания Гитлера на этот счет не возымели эффекта. Хотя фронт в районе Дуная был стабилизирован, мост в районе Диллингена, несмотря на специальные предупреждения, 23 апреля оказался в руках американской 12-й бронетанковой дивизии. Та же история произошла и в других местах. Эти-примеры вопиющей халатности наглядно продемонстрировали непригодность к военной службе значительного числа призванных в последний период людей, когда мы в этом смысле, что называется, наскребали по сусекам последнее. Их некомпетентность выражалась и в неумении отличить важное от не важного и проявилась, наряду со всем прочим, в том, что время от времени эти люди начинали взрывать все мосты подряд. 7-му военному округу и другим административным центрам просто необходимо было сохранить значительное количество мостов, имевших важное экономическое значение, хотя, разумеется, они имели определенную ценность и с военной точки зрения. В подобных случаях я запрещал подрыв и возлагал на нижестоящих командиров ответственность за принятие иных мер безопасности. Ведь, в конце концов, имелось много других, зачастую более эффективных способов обеспечить безопасность, чем применение взрывчатки.

Альпийская крепость

Когда где-то в районе 20 апреля в мой штаб, располагавшийся в Мотценхофене, к северу от Мюнхена, пришел приказ об обороне Альпийской крепости, я задумался, пытаясь ясно понять, что это повлечет за собой. Об Альпийской крепости написано очень много, и в основном это чушь.

Южная граница Баварских Альп, тянувшаяся к Швейцарии, была укреплена еще в то время, когда я находился в Италии, и фортификационные работы там все еще продолжались. В том районе были дислоцированы войска безопасности СС – моторизованная пехота – под командованием гауляйтера Хофера. На севере и северо-востоке укрепления отсутствовали, и к 20 апреля работы по их сооружению начаты не были. Не было там и войск постоянной дислокации.

Батальонам под командованием генерала Фейерштай-на, которые в последние дни апреля были переброшены на север командованием Юго-Западного фронта, предстояло выполнить некие боевые задачи в пределах территории Германии (так тогда сообщалось, хотя это было заведомо неверно). События последних месяцев войны привели к тому, что в районе так называемого Альпийского редута скопилось много тыловых частей и подразделений, штабных работников и прочего военного люда из самых разных мест. Налицо была явная нехватка продовольствия, однако в условиях, существовавших в апреле 1945 года, об эвакуации нечего было и думать.

Для обороны Альпийской крепости требовались горнострелковые войска, которых в том районе совсем не осталось. Мобилизационная служба могла предоставить лишь пушечное мясо. Когда в начале мая Рендулич с группой армий «Юг» хотел отойти в Альпы и драться там уже до конца, потребовалось немало времени, чтобы убедить его в том, что этот план невыполним.

Завоз в Альпы продовольствия и снаряжения собирались поручить генералу СС Полю, но, хотя он должен был находиться где-то в Южной Германии, разыскать его не удалось. И в итоге, как всегда, когда дело касалось службы снабжения или ВВС, ничего так и не было сделано.

С чисто военной точки зрения Альпийская крепость могла представлять определенную ценность, но не сама по себе, а лишь в том случае, если бы войска разных родов, обороняя ее, могли не только сковать значительные силы противника за счет крупных вылазок и ударов с воздуха, но и нанести этим силам серьезное поражение. Но это было невозможно, и, соответственно, все остальное было не более чем фантазией.

Обстановка в середине апреля 1945 года

Центр германского Западного фронта напоминал пестрое лоскутное одеяло. Тем не менее именно это определяло нашу дальнейшую стратегию. Противник приближался к Эльбе. Наша 12-я армия начала подавать первые признаки, жизни и вела бои с целью уничтожения или полного блокирования американских плацдармов на берегу реки, подготавливая почву для соединения с 15-м армейским корпусом на линии Эльба – Мюльде. Две фланговые группы армий, теснимые противником к северу и югу, были не в состоянии консолидировать фронт. На юге Германии наши войска упорно сражались в центре, стараясь сохранить конфигурацию линии фронта, но были не в состоянии предотвратить заход противника во фланг. Командование Северо-Западным фронтом находилось в нелегком положении в Голландии и сражалось на узком пятачке, стараясь удержать под своим контролем побережье Северного моря с его крупными портами.

На востоке русские 16 апреля начали свое решающее наступление, которое через четыре дня привело к их прорыву в район Берлина.

Целью американских 1-й и 3-й армий, которые, простояв на месте первую декаду апреля, снова начали быстро продвигаться вперед, явно был захват Саксонии. Вероятность их выхода к Эльбе на широком участке фронта, учитывая, что 1-я армия уже пыталась это сделать, с каждым днем росла. Но Эльба, помимо прочего, могла стать четкой демаркационной линией, полезным и, возможно, даже желательным барьером, способным предотвратить смешение русских войск с американскими. Американская 3-я армия не обладала достаточными силами и средствами для того, чтобы, двинувшись к югу, пройти в Чехословакию через Эрцгебирге. В любом случае попытка сделать это привела бы к разделению армии на две части, что внесло бы несогласованность в ее действия. Соответственно, перед германской 7-й армией, находившейся в том районе, на тот момент не стояло серьезных задач. Это означало, что если и можно было откуда-то перебрасывать силы на более важные участки фронта, то именно отсюда.

Чехословакия была загадкой. С политической точки зрения представлялось вполне возможным, что американцы сохранят чехословацко-германскую границу в качестве рубежа, ограничивающего сферу интересов русских. Впрочем, на этот вопрос могло ответить только будущее. Однако, так или иначе, Саксония и приграничные провинции Чехословакии должны были приобрести большое значение как база для группы армий «Центр» под командованием фельдмаршала Шернера. Соответственно, вполне естественным было передать 7-ю армию под командование Шернера.

Очень тревожная ситуация сложилась в северо-восточной части Баварии. Наступление на Бейрет, предпринятое противником в середине апреля, говорило о том, что он твердо намерен максимально использовать те разрывы в наших боевых порядках, которые имелись к югу от Фихтельских гор. Американская 12-я группа армий, таким образом, могла войти в Баварию силами тех дивизий, в которых она больше не испытывала острой необходимости, и при содействии американской 7-й армии, нанеся быстрый фланговый удар, расправиться с остатками германской 1-й армии.

С другой стороны, если бы противник сосредоточил свои основные усилия в направлении Регенсбурга и Пас-сау, то этот участок приобрел бы решающее значение, так как обстановка на нем могла повлиять на положение наших групп армий, действующих на южном фланге русского фронта.

С самого начала наша 12-я армия оказалась в очень невыгодном положении. Отдав две дивизии – «Клаузевиц» и «Шлагетер» – в распоряжение командующего Северо-Западным фронтом, а дивизию «Потсдам» в распоряжение командующего Западным фронтом (это было необходимо, поскольку армия не могла заниматься решением изначально поставленных перед ней задач западнее Эльбы), 12-я армия утратила треть своей ударной мощи. Ее первые боевые задачи по противодействию американцам были определены с предельной ясностью. Вопрос состоял в том, смогут ли ее необстрелянные дивизии оправдать возлагавшиеся на них ожидания. Если бы, будучи брошенными в бой, они понесли тяжелые потери, обороняя Эльбу и Мюльде, они, по всей вероятности, оказались бы слишком ослабленными и не могли впоследствии быть использованы для сдерживания наступления русских. События, происходившие на Восточном фронте, влияли на целый комплекс важных, хотя и не поддающихся точному учету обстоятельств и факторов.

Вот, к лримеру, еще один вопрос, которым мы вынуждены были задаваться: продолжат ли американцы наступать, дойдя до Эльбы? Ответить на него было трудно еще и потому, что американцы действовали на разных направлениях к северу и к югу от Магдебурга. Даже если бы мы сочли вероятным, что на Эльбе они остановятся, мы все равно не могли бы быть в этом твердо уверены. Мы надеялись, что прежде, чем вступить в бои с русскими, 12-я армия обезопасит свои тылы, отбив захваченные американцами плацдармы. Командующий армией знал, что он не может решать одновременно две эти задачи; если бы обстановка на востоке стала критической, ему оставалось бы только одно – бросить все свои силы и средства против русских.

До 20 апреля основная задача всех войск, действовавших на Западном фронте, состояла в том, чтобы прикрывать тылы Восточного фронта, где мы готовились к решающей битве с русскими, на успешный исход которой очень надеялось Верховное командование вермахта. После 20 апреля весь Западный фронт сражался, заботясь только об одном: как дать войскам, действующим на Восточном фронте, отойти в британскую и американскую зоны.

Я не мог разделить веру Верховного командования в то, что западные союзники России, осознавая угрозу коммунизма, продвинутся вперед и создадут фронт, направленный против советских войск, хотя генерал СС Вольф, ведя переговоры в Швейцарии, с которыми ассоциировалось мое имя, и предлагая американцам заключить перемирие, понимал, что Рузвельт был убежден в двуличности политики Советов. Высказывалось также мнение, что война с западными союзниками России должна быть закончена немедленно, прежде чем русские успеют разыграть свои козыри. Хотя против этой точки зрения можно было бы привести много возражений, лично меня беспокоило только одно соображение психологического характера – как должна была капитуляция всех германских войск на западе сказаться на тех, что все еще вел последний, решающий бой на русском фронте? Они почувствовали бы себя преданными и брошенными на произвол безжалостной судьбы, просто разом отданными в руки русских. Нашим священным долгом было не допустить этого. На вопрос, как это сделать, ответить было сложно, но мы должны были попытаться добиться по крайней мере одного: дать войскам, сражающимся на Восточном фронте, время прорваться обратно в зоны, оккупированные американцами и англичанами, как бы ни было трудно определить, где, собственно, начинаются эти зоны. Дальнейшие события показали, что эта идея была правильной. Ничто не может изменить этот факт – даже то, что многие командиры западных союзников России поставили внутрикоалиционные соглашения выше требований гуманности и не позволяли германским солдатам пересечь демаркационную линию, а то и передавали их русским уже после того, как они ее пересекли.

Ключевые участки в центре Западного фронта – Гарцские горы и Тюрингский лес – на которых можно было сковать весьма значительные силы противника на продолжительное время, были заняты вражескими войсками в середине апреля. Быстрое развитие событий в центральной части Германии сделало невозможным контрнаступление только что созданной 12-й армии из Гарцских гор или с плато, расположенного к северу от них. В это время Западный и Восточный фронты проходили так близко, что влияли друг на друга. Это ставило перед германским командованием почти неразрешимые проблемы и приводило к серьезным трениям внутри него. Территория, с которой на фронты должно было поступать все необходимое, сжалась и стала слишком тесной, в особенности коридор вдоль Эльбы, идущий от Магдебурга и расширяющийся к Дрездену, и район сосредоточения в зоне от Большого Берлина до Эльбы севернее Тангер-мюнде.

Поскольку американская 3-я армия отклонилась к юго-востоку, выход передовых отрядов американцев, действовавших к северу и к югу от Дуная, в зону действия группы армий «Центр» под командованием Рендулича с неизбежными печальными последствиями для последней был всего лишь вопросом времени. Я планировал нанести удар с фланга по армии Паттона, когда она ринется на юг, но две германские танковые дизивии (2-я и 11-я), которые должны были осуществить этот замысел, слишком медленно шли через Богемию. Последующие приказы блокировать при поддержке группы армий «Юг» продвижение американской 3-й армии на южной опушке Богемского леса оказались невыполнимыми.

С конца марта по конец апреля дивизионные боевые группы, начавшие отходить к востоку после поражения на Рейне и Майне, прошли свыше 400 километров. Они шли форсированным маршем, отрывались от противника, сражались; противник догонял их, окружал; они прорывались сквозь кольцо окружения, неся потери, и, совершенно измотанные, перегруппировывались, снова дрались и снова шли. Они продемонстрировали невероятную стойкость и выносливость, которые не шли ни в какое сравнение с тем, чего они достигли или могли достичь.

Развитие ситуации на севере не заслуживает детального рассмотрения, поскольку с 6 апреля группа армий Н была непосредственно подчинена Верховному командованию вермахта. Улучшение обстановки, которого ждал Гитлер, так и не наступило. Недовольный действиями Бласковица, фюрер в надежде заставить тамошнее командование пробудиться от спячки (на самом деле никакой спячки не было и в помине) решил заменить его на Штудента. Но как раз в тот момент, когда шло обсуждение этого вопроса, Йодль сказал ему: «Вы можете послать туда дюжину Штудентов, мой фюрер, но это не изменит ситуацию». То же самое думали и все мы.

Буш, командующий Северо-Западным фронтом, капитулировал 5 мая, а на следующий день то же самое сделал Бласковиц в Голландии.

Окончание боев в Южной Германии, Австрии и Чехословакии

Ближе к концу апреля русские прорвали фронт и нацелились на Берлин. Пока шла подготовка к решающей битве войны, британские и американские войска в Южной Германии вели себя на удивление пассивно. Впечатление было такое, будто они прекратили боевые действия.

В любом случае, наше сопротивление в Южной Германии слабело. 19-я армия была разбита. Ее остатки стояли на Дунае и на Иллере. Противник переправился через Дунай в двух местах и нанес удар по левому флангу 1-й армии из района Ульма. 80-му корпусу, находившемуся на этом фланге, грозило окружение и уничтожение. Немногочисленные силы американцев стояли на бывшей австрийской границе. Их попытки пройти вдоль северного берега Дуная через Богемский лес в Чехословакию явно преследовали лишь одну цель – обезопасить фланги.

Командование Юго-Западного фронта (группа армий С, Италия) понесло такие тяжелые потери в боях к югу от По, что отход его войск был затруднен, а позиции в хорошо укрепленных Южных Альпах ослаблены.

Командование Юго-Восточного фронта (Балканы) вело тяжелые бои в условиях нарастания угрозы его право-цу флангу, причем отступление группы армий С в Италии лишь усугубляло ее.

В боях на территории Австрии наступило затишье (группа армий «Юг» под командованием Рендулича), причем там в тылах имелись существенные резервы.

Группа армий «Центр» (Шернер) в Чехословакии была серьезно задействована на правом фланге.

Единственным крупным соединением германских войск, все еще не понесшим потерь, была новоиспеченная 12-я армия, но, отдав часть своих дивизий Северному и Северо-Западному фронтам и находясь под одновременной угрозой с двух сторон, она была слишком слаба, чтобы спорить с судьбой.

Тем не менее, наши армии на востоке, включая командование Юго-Восточного фронта и 12-ю армию, все же сохранили достаточно много сил и средств, и потому в ближайшее время о них можно было не беспокоиться. В то же время наши войска в Италии л Баварии, а также 7-я армия находились на грани полного краха.

Имелись ли в этих обстоятельствах какие-либо оправдания для продолжения войны?

Поскольку все имевшиеся в нашем распоряжении дивизии оказались зажатыми на тесном пространстве, они были в большей степени, чем когда бы то ни было, обречены на общую судьбу. Что бы они ни предприняли – продолжили бы сопротивление, чтобы как-то помочь соседним частям, или потащили бы соседа вместе с собой в пропасть, выхода не было. Например, обрушение нашего фронта в Южной Германии должно было подвергнуть огромной опасности наши группировки в Альпах – Юго-Восточных, Юго-Западных и Южных. Если бы войска в Италии были уничтожены, это означало бы гибель для наших частей в Баварии и немедленное усиление угрозы Балканам.

В соответствии с законами психологии боя, когда все, кто участвует в боевых действиях, связаны общей судьбой, колебания в состоянии боевого духа частей, действующих на одном из участков фронта, начинают распространяться со скоростью лесного пожара. Еще более серьезные последствия могут иметь односторонние действия, предпринятые без учета положения других частей. Элементарный товарищеский долг не позволял любому честному солдату сложить оружие, когда его товарищи все еще продолжали свой последний бой. В условиях, когда от стойкости одного человека зависело решение вопроса о жизни или смерти его товарищей, военнослужащий и помыслить не мог о том, чтобы сдаться.

Я все время напряженно думал об этом. Теперь мы сражались не для того, чтобы отвоевать выгодные условия мира. Мы, руководствуясь исключительно чувством долга, теперь боролись за то, чтобы наши братья по оружию не попали в руки русских. Все остальное больше не имело значения. По этой, и только по этой причине мы должны были драться до конца.

В последние годы войны меня все чаще занимал вопрос о том, до какой стадии ее продолжение можно считать оправданным. Способность командира влиять на боевой дух своих подчиненных во многом зависела от его позиции по этой проблеме. После Сталинграда и захвата противником порта Тунис победа стала невозможной. Рассуждения о том, было ли успешное вторжение противника в Нормандии окончательным решением нашей судьбы, казались мне неуместными в обстановке, когда крах нашей обороны на Западном фронте убил последнюю надежду на возникновение тупиковой, патовой ситуации, а мы оказались в отчаянном положении.

Именно по этой причине начиная с осени 1944 года я поддерживал план генерала СС Вольфа, состоявший в установлении контакта с американцами в Швейцарии. Как солдат я убедил себя, что на данном этапе войны политические переговоры с противником были неизбежными и необходимыми. Западные участники альянса никогда не скрывали своего намерения разрушить Германию в политическом смысле, и прежде всего уничтожить национал-социализм и «милитаризм», к которым так или иначе имел отношение весь германский народ и все его руководители. Так утверждала пропаганда противника, не оставлявшая нам никакой надежды на национальное возрождение. На подобную решимость альянса покончить с нами, заключенную в формулу «безоговорочной капитуляции», мы могли ответить только одним: продать нашу шкуру как можно дороже, то есть сражаться как можно дольше и упорнее в надежде измотать противника и попытаться таким образом все же склонить его к переговорам. Однажды, в 1918 году, мы уже выбросили белый флаг и в результате были вынуждены принять безжалостный версальский диктат. Разумеется, никто из нас не хотел повторения этого.

Где-то в районе 20 апреля мне пришлось вплотную задуматься над этим вопросом. Ход оборонительных боев на Восточном и Западном фронтах не оправдал наших надежд. Берлин был в опасности. И все же я снова принял решение продолжать сражаться.

В последние два месяца приказы Гитлера содержали мольбы остановить наступление альянса или задержать его с целью выиграть время до того момента, когда на Восточном фронте мы одержим победу на родной земле, в которую фюрер продолжал непоколебимо верить, и когда будет создана новая – «самая лучшая» – армия, которая восстановит баланс сил; и, наконец, до того момента, когда мы сможем в массовом порядке применить новое оружие, и прежде всего «Народный истребитель»{16}.

Однако, как установили американцы, тщательно подсчитав ущерб, нанесенный нашей военной промышленности, только радикальное усиление с нашей стороны мер противовоздушной обороны могло оказать серьезное влияние на исход событий, но и оно вряд ли изменило бы его. В этой ситуации к заключению мира на приемлемых условиях могли привести политические меры.

Немецкие солдаты, которые не знали страха до тех пор, пока в их руках было оружие, в буквальном смысле слова дрожали от одной мысли о том, что они могут попасть в плен к русским. Покинуть наших товарищей на востоке в этот тяжелый момент было немыслимо для любого командира, а особенно для меня, поскольку я отвечал за положение дел на русском фронте от Дрездена и южнее. Мы просто обязаны были сражаться, чтобы дать нашим войскам, действовавшим на востоке, отойти в британскую и американскую зоны.

Я в срочном порядке порекомендовал трем нашим группам армий на Восточном фронте, подчиненным мне, вступить в локальные переговоры с русскими, но все они отказались воспользоваться этим советом, считая это безнадежным делом. По той же причине на совещании в Граце, состоявшемся в начале мая, представители командования группы армий «Юг» заявили, что нам следует продолжать драться. Я запретил это, отдав войскам четкий приказ выйти из соприкосновения с противником и двигаться форсированным маршем в американскую оккупационную зону.

После смерти Гитлера командование вооруженными силами взял на себя адмирал Дениц. Он сразу же определил курс, которым мы должны были следовать. Дениц стремился как можно скорее заключить мир, но при этом не допустить, чтобы наши солдаты, воюющие на Восточном фронте, попали в руки русских. Соответственно, моя совесть была спокойна.

Сразу же после принятия на себя командования на Южном театре военных действий, которое последовало за капитуляцией 3 мая командования Юго-Западного фронта, я отправил Эйзенхауэру послание, в котором предложил ему капитуляцию всех германских войск, противостоящих американцам, и таким образом от имени адмирала Деница подготовил почву для полной капитуляции германских вооруженных сил. Оглядываясь назад, я по-прежнему считаю, что у меня как у солдата не было иного выбора.

Практическим результатом этого было то, что многие сотни тысяч германских солдат только из состава групп армий Лера, Рендулича и Шернера избежали попадания в лапы к русским и были освобождены почти сразу же после заключения перемирия. Если бы американцы повели себя иначе, количество этих солдат могло бы исчисляться миллионами. Ни один человек из тех, кому довелось видеть немецких военнопленных, вернувшихся из России, или говорить с ними, не станет сомневаться в том, что мы поступили правильно.

Если бы в результате своеволия какого-либо генерала германскому Высшему командованию пришлось преждевременно согласиться на капитуляцию, то есть тогда, когда еще сохранялась хоть какая-то надежда на улучшение положения, хотя бы с чисто политической точки зрения, или существовала возможность предотвращения трагедии хотя бы для части германского народа, этот генерал был бы признан предателем и осужден приговором самой истории. Примеры Петена и Вейгана говорят сами за себя.

Даже в тот период у меня не было иллюзий относительно того, что чем раньше мы сдадимся, тем более выгодными для нас будут условия капитуляции. С учетом итогов конференций в Ялте и Потсдаме, а также последующих событий никто не решился бы утверждать подобное. Следует лишь сказать пару слов о тех частях и подразделениях, которые сражались на изолированных участках фронта и сдавались противнику, ничего не выигрывая при этом ни для себя, ни для всех немецких солдат. Возможно, командиры этих частей и подразделений и выгадали лично для себя какие-то преимущества, но рано или поздно мировое общественное мнение осудило или еще осудит их как оппортунистов.

Альпийский горный массив (я имею в виду именно горный массив, а не мифическую Альпийскую крепость) на описываемом этапе войны служил сборным пунктом для групп армий, действовавших на Юго-Западном и Юго-Восточном фронтах, отдельных частей с Южного фронта и группы армий О. Этот горный район невозможно было удерживать в Течение длительного времени, но все же можно было делать это достаточно долго для того, чтобы дать возможность группам армий на Восточном фронте уйти от русских. Темп их отступления диктовался положением тех частей, которые располагались ближе всего к передовой.

Отход основных сил группы армий Е, дислоцировавшейся на Балканах, через узкую горловину требовал времени и мог стать вообще невозможным в случае возникновения неблагоприятной обстановки на правом фланге и появления бреши из-за отступления группы армий С в Италии. Таким образом, надо было усилить с помощью подкреплений правый фланг группы армий Е и скоординировать ее действия с действиями группы армий С. Еще более важным с точки зрения положения на Балканах было то, как будет действовать группа армий «Юг» в Австрии; преждевременное отступление, особенно на правом фланге этой группы армий, блокировало бы группу армий Е, которой в этом случае осталось бы лишь полагаться на милость Тито.

Проникновение фронта группы армий «Центр» в Чехословакию в сочетании с возможностью возникновения угрозы окружения с севера могло осложнить отступление. Следовательно, там тоже прежде всего нужно было укрепить наиболее опасные направления всеми имевшимися резервами. По действиям американской 3-й армии в отношении нашей 7-й армии можно было сделать вывод, что Чехословакия не является зоной интересов американцев, а это означало, что можно было не тревожиться по поводу возможности операций против группы армий «Центр», которые представляли бы серьезную угрозу.

На юге Баварии противнику удалось в кратчайшие сроки сделать то, что мне казалось крайне»маловероятным, – практически без усилий пройти наиболее сильные участки нашей обороны. Теперь вопрос состоял в том, удастся ли нам удержать подходы к Альпам в секторе от Рютте до Брегенса. Благодаря исключительно благоприятному характеру местности эта задача казалась вполне выполнимой. Неплохо также было бы выяснить, двинутся ли в сторону Альп следом за остатками 19-й армии все французские силы или только колониальные дивизии, специально обученные ведению боевых действий в горах. И еще – будут ли они преследовать наши войска в горах или остановятся у их северного подножия? Была ли эффективной наша пропаганда по поводу Альпийской крепости? Возможность нанести удар по тылам группы армий С в Италии могла заставить противника поддаться искушению и сделать рывок в Альпы.

Как в итоге оказалось, французы все-таки пошли в Альпы и сделали бросок на север с целью окружить наши войска. 27 апреля они уже достигли северного подножия гор и к 30 апреля пробились в Альпы на широком участке. После того как противник овладел ущельями Цирл и Ферн, я дал согласие на капитуляцию 19-й армии. В этот период в Альпийском районе произошли некоторые крайне неприятные инциденты. Поведение гауляйтера Хофера было трудно понять, и при этом он так рьяно вмешивался в процесс руководства боевыми действиями, что мне фактически пришлось передать в части приказ о том, что указания гауляйтера Инсбрука, касающиеся военных вопросов, не должны выполняться. Впрочем, в других вопросах он тоже темнил. Неприятным результатом всего этого стало то, что мы то и дело ограничивались полумерами, пытались реализовать принятые решения, не рассчитав силы, что приказы либо вообще не выполнялись, либо выполнялись самым нелепым образом. Все это привело к потерям, которых можно было избежать и которые мы понесли из-за чужого двуличия или прямого предательства.

Даже в эти последние дни войны 1 -я армия продолжала демонстрировать образцовую стойкость. Разумеется, и у нее случались неудачи, как, например, в районе Диллин-гена и Вассербурга – Мюльдорфа. Однако надо особо отметить командование и офицерский состав армии за их изобретательность, а солдат – за то, что они умело уходили от попыток противника окружить их. Я мог бы привести много примеров, но упомяну лишь генерала Риттера фон Хена, который с горсткой людей выстоял под атаками противника с севера и с юга, а затем и с запада и своей доблестью показал, что германские войска способны сохранять высокий боевой дух даже в совершенно безнадежных ситуациях. Далее к востоку американцы дошли до Ишля и Халлейна, а 7 мая действовавшие там германские войска сдались.

В Австрии, где 7-я армия действовала совместно с группой армий «Юг» под командованием Рендулича, наши войска могли достичь большего. Но происходившие там события все еще слишком близки к нам по времени, чтобы мы могли высказывать свои суждения на этот счет. В начале мая я проводил в Цельтвеге и Граце совещания с командным составом войск, сражавшихся на востоке. На совещаниях также присутствовал Винтер, мой начальник штаба, который очень помогал мне в те тревожные дни. Мое общее впечатление об обстановке в трех группах армий – «Юго-восток» (Лер), «Юг» (Рен-дулич) и «Центр» (Шернер) – оказалось неожиданно хорошим. Ни одна из групп армий не подвергалась непосредственной угрозе, действия противника против группы армий «Юг» в целом зашли в тупик. В то же время общая ситуация по вполне понятным причинам казалась мне удручающей. С другой стороны, оказалось, что в нашем распоряжении больше резервов, чем я ожидал, и что по своим боевым возможностям они сильнее, чем я рассчитывал. У нас не было проблем со снаряжением и снабжением, которые были куда лучше, чем на Западном фронте. На второй день я отдал войскам приказ как можно быстрее отойти в западную зону; к сожалению, выполнение этого приказа было осложнено тем, что накануне ночью противнику сдался штаб группы армий «Юг». (Печальной новостью стали также захват партизанами Тито командующего группой армий «Юго-восток» Лера и последующее вынесение ему смертного приговора.) Основная масса войск группы армий «Юг» и значительная часть группы армий «Юго-восток» все же смогли вплотную приблизиться к границе американской зоны, а затем, после моего спешного представления американцам, пересечь ее.

Силам группы армий «Центр» повезло меньше. Несанкционированные действия отдельных командиров частей 7-й армии сделали почти невозможным выполнение приказов Шернера. Было очень жаль, что группа армий продолжала сражаться уже после того, когда в силу вступил акт о полной и безоговорочной капитуляции.

Я получаю неограниченные полномочия

Фактически моя деятельность в новом качестве началась 24 апреля, с созданием южного штаба Верховного командования вермахта, хотя официальный приказ был получен мной только в начале мая. Развитие событий требовало именно такого решения, причем в личном плане было несущественно, на кого падет выбор. О существовании соответствующего плана предоставления мне неограниченных полномочий я узнал еще в середине апреля; поэтому, когда, несмотря на мое представление, он не был осуществлен до конца месяца, я, не имея возможности нанести визит Деницу лично по причине моего временного остутствия, послал к адмиралу доктора Хейлера из министерства экономики и через него потребовал немедленно легализовать мое положение. Мое требование было удовлетворено.

После перевода моего штаба в Баварию мои обязанности командующего, до этого момента носившие сугубо военный характер, существенно расширились в связи с необходимостью решения целого ряда политических вопросов. После того как юг страны был отрезан от севера, этих вопросов стало значительно больше. Это объясняется тем, что каждый правительственный департамент был представлен на юге министром или государственным секретарем, которые (так же как рейхсляйте-ры и гауляйтеры, в том числе из Чешского протектората) пытались установить контакт с высшим представителем военного командования, в одиночку ничего не решавшим.

Было важно скоординировать действия командования вооруженных сил и деятельность гауляйтеров, а также организовать охрану общественного порядка на период времени между капитуляцией и заключением мира.

Даже среди гауляйтеров не было единства: одни хотели немедленно закончить войну, другие – сражаться до последнего человека. Например, гауляйтеры Аугсбурга и Зальцбурга относились к первой категории, а Мюнхена и Нюрнберга – ко второй. На совещании, проходившем 3 мая в представительстве южного штаба Верховного командования вермахта в Кенигзее, участвовавшие в нем гауляйтеры отказались признать очевидное и заявили, что мы должны либо продолжать драться, либо, по крайней мере, все бразды правления должны быть переданы национал-социалистической партии, поскольку в противном случае обеспечить порядок не удастся. На случай, если я откажусь отдать соответствующий приказ, они вознамерились немедленно самолетом отправить к Дени-цу своего представителя, дабы тот объяснил адмиралу, что это требование гауляйтеров не подлежит обсуждению. Я был вынужден произнести длинную тираду, чтобы хоть немного приоткрыть им глаза и заставить считаться с фактами. Они должны понять, внушал я, что наши противники воевали с нами в течение пяти лет для того, чтобы сокрушить национал-социализм, и теперь, одержав победу, ни за что не согласятся оставить партию у руля. Мне стало ясно, что партия готовила свои кадры исключительно для деятельности внутри страны и совершенно не заботилась об обучении их основам внешней политики.

Чтобы приспособиться к периоду, следовавшему за капитуляцией, нужно было начать все заново и полностью исключить любую возможность партизанской войны. Эта цель была достигнута. Те немногие военнослужащие, кто укрылся в горах и избежал пленения, не в счет. Они не имели никакого отношения к так называемым «добровольцам».

Необходимо было создать временную администрацию из людей, которые не были политиками и которых нельзя было заподозрить в причастности к нацистской партии. Эта администрация должна была действовать до того момента, когда бразды правления перейдут в руки оккупационных властей. Данная идея в целом была принята и, несмотря на недостаток времени, частично реализована. Так, были созданы местные добровольные отряды самообороны для предотвращения мародерства в период «анархии»; впоследствии им на смену пришла местная полиция, созданная по приказу оккупационных властей. Кроме того, необходимо было предпринять своевременные шаги для снабжения населения и вооруженных сил продовольствием до той поры, когда оккупационные власти возьмут ответственность за это на себя. Обеспечение войск продуктами питания представляло собой проблему только в тех случаях, когда имел место внезапный наплыв военнослужащих с Восточного фронта в разоренные войной или малодоступные районы.

Чтобы избежать грабежей, гражданскому населению были розданы излишки военного имущества с резервных складов.

Государственный секретарь доктор Хейлер организовал весьма эффективную систему бесперебойного снабжения людей питанием и разработал меры, направленные на поощрение оптовой и розничной торговли. Для осуществления последних требовалась лишь санкция оккупационных властей – ожидалось, что она будет получена после совещания с генералом Эйзенхауэром. Однако это совещание, на котором требовалось обсудить и ряд других вопросов, так и не состоялось.

Я предложил генералу Деверсу не распускать всевозможные технические войска, а, усилив их специалистами, использовать по оговоренной с американцами схеме и под их контролем для срочного ремонта мостов (а в некоторых особых случаях и для строительства новых), восстановления наиболее важных железных дорог и подвижного состава и, наконец, для налаживания нормальной работы телефонной сети. Мы также подготовились к тому, чтобы в случае необходимости быстро создать трудовые отряды и собрать лошадей для организации работ в разоренных сельскохозяйственных районах.

Американская группа армий объявила о том, что в целом согласна с этими предложениями; после этого командующий Западным фронтом подготовил соответствующие инструкции; таким образом, для того, чтобы приступить к перечисленным неотложным работам, нужно было только одно – одобрение американского Генерального штаба. Однако его-то мы и не получили!

Приведу всего лишь один пример: в конце мая 15 000 военных связистов были готовы в любой момент начать ремонт телеграфной и телефонной сети. Я убежден, что если бы Моргентау не повлиял на американские военные умы, то к концу 1945 года система связи и коммуникации, да и экономика Германии в целом были бы в состоянии, которое вполне позволяло бы восстановить их своими силами, благодаря чему американцы могли бы избежать значительной части последующих расходов.

Проблемы лидерства в конце войны

Чтобы подробно изложить мою теорию идеальной системы командования и создания командных структур всех трех видов вооруженных сил на конкретных театрах военных действий, нужно слишком много времени. Тем не менее, я все же хочу обозначить один или два ее момента, которые могут заинтересовать многих.

Понять Гитлера, создавшего систему, при которой разные организации работали параллельно, то есть в одной и той же сфере, но независимо друг от друга, можно, лишь попытавшись поставить себя на его место – на место никому не доверявшего диктатора. Наличие такой системы самым пагубным образом сказывалось на процессе руководства боевыми действиями и вообще на ходе войны. Главными минусами такой системы были взаимное недоверие между армией и СС, между администрацией и партией и т. д., отсутствие единых приоритетов, четкого разделения сфер ответственности и т. п.

Во время войны, требующей единоначалия и эффективного управления экономикой, наличие таких излишеств, как партийные структуры, рано или поздно неизбежно должно было оказать свое негативное воздействие на ход событий. Если бы кто-то захотел подорвать структуры вооруженных сил страны, лучшего способа сделать это, чем использовать систему организации или, вернее, дезорганизации, любовно отстроенную Гитлером, было просто не придумать.

Централизованный контроль за вновь создаваемыми военными структурами, безусловно, был необходим, поскольку с его помощью процессы комплектации и обучения частей и подразделений можно было скоррелиро-вать с тем потенциалом, которым мы располагали. Без тщательного и заблаговременного планирования соответствующих процессов также было не обойтись. Но нельзя было, руководя этими процессами, не иметь системы приоритетов (например, нельзя было не понимать, что оснащение на должном уровне военно-воздушных сил важнее, чем оснащение сухопутных войск) и руководствоваться исключительно сиюминутными соображениями. Было ошибкой «экономить» личный состав, технику и вооружение с целью формирования новых частей и соединений – изменения в обстановке приводили к тому, что введение в бой свежеиспеченных дивизий и армий теряло смысл. Между тем, если бы «сэкономленные» людские ресурсы, техника и вооружение были задействованы в нужный момент, это могло бы предотвратить обрушение фронта. Вновь созданные армии, с которыми Гитлер связывал такие большие надежды, имело смысл формировать только при том условии, что они были бы хорошо обученными и обладали бы достаточными силами и средствами для оказания решающего влияния на ход кампании. В 1945 году выполнить это условие было уже невозможно. Я утверждаю, что бои на Рейне как сугубо наземные боевые действия могли бы закончиться иначе, если бы мы бросили в них все имевшиеся у нас людские ресурсы и технику на рубеже 1944-1945 годов или хотя бы в январе-феврале 1945 года. Все воинские формирования, которые поступили в распоряжение командующего Западным фронтом позднее, могли сражаться только при условии наличия в их составе частей и подразделений, успевших как следует понюхать пороху. Но говорить об этом было все равно что толковать с глухим.

Капитуляция

В конце марта генерал Реттингер, который был моим начальником штаба, когда я занимал должность командующего Юго-Западным фронтом, несколько раз звонил мне и просил приехать, чтобы обсудить сложившееся положение. Я не мог позволить себе отвлекаться на решение проблем групп армий, которые не были мне подчинены. Однако в апреле генерал Реттингер оказался в моем подчинении. Поэтому 27-28 апреля я отправился в Инсбрук, чтобы встретиться с ним там. Это позволяло мне сэкономить время, поскольку Инсбрук был расположен на равном расстоянии от тех мест, где мы находились. Совещание проходило в доме гауляйтера в присутствии фон Витингофа и нашего посла в Италии доктора Рана. Генерал СС Вольф, который также должен был в нем участвовать, задержался где-то из-за действий партизан.

Гауляйтер произнес длинную вступительную речь, в которой говорил о политической ситуации, о своей недавней беседе с Гитлером и о безнадежном положении на Южном театре военных действий. Заканчивая свое выступление, он высказался в том плане, что, пока не поздно, мы должны изучить вопрос о капитуляции, но, разумеется, решение о сдаче следовало принять только в том случае, если продолжать вооруженную борьбу будет невозможно. Затем он ненадолго вышел из комнаты, а Ран и Витингоф заметили, что всего несколько дней тому назад гауляйтер пел совсем другую песню. Это заставило меня насторожиться.

Далее Витингоф доложил о военной обстановке, которая угрожающе ухудшилась и должна была привести к разгрому. Витингоф считал, что нужно обсудить вопрос о сдаче и принять на этот счет четкое решение, так как время еще позволяло это сделать. Доктор Ран хранил молчание.

Поскольку я не знал, что попытки установить контакт с американцами уже приняли форму переговоров о сдаче, я принял решение исходя из чисто военных соображений. До сих пор жалею, что Вольф, чье имя – не знаю, хорошо это было или плохо, – у многих неизменно ассоциировалось со мной, не присутствовал на совещании: он наверняка просветил бы меня на этот счет{17}. Я же, не зная тонкостей ситуации, настаивал на том, что мы в наших действиях должны исходить из общей обстановки и, будучи солдатами, обязаны выполнять приказы. Следовательно, мы не могли капитулировать до того момента, пока у нас не появятся основания с чистой совестью сказать, что другого выхода нет. По моему мнению, мы также должны были учитывать возможные косвенные последствия своих действий: преждевременная капитуляция группы армий С сделала бы невозможным удержание группами армий «Юго-восток» и О их позиций севернее Альп. Кроме того, я считал, что мы не можем упускать из виду психологические последствия этого шага для солдат и офицеров, сражавшихся вокруг Берлина и в самой столице. Мы должны были отодвинуть на второй план наши собственные интересы, заявил я.

Кроме того, я выразил уверенность или, точнее, надежду, что в действительности ситуация на фронте, как это уже не раз случалось раньше, будет развиваться в более благоприятном направлении, чем мы предполагали.

Против моего решения продолжать сражаться никто не возражал, и у меня сложилось впечатление, что после моего выступления Витингоф почувствовал себя увереннее. Конечно, если бы мне было известно во всех подробностях о тех действиях, которые предпринимались с целью договориться о всеобщей капитуляции, я бы, возможно, действовал иначе. Правда, я был связан моральными обязательствами, которые диктовали мне, что любая договоренность должна быть выполнена. Короче говоря, не желая, чтобы меня сочли человеком, который машет кулаками после драки, я не стану сегодня рассуждать о том, как поступил бы тогда. Но наверное, я не выбрал бы тот путь, который позже показался командующему Юго-Западным фронтом правильным.

Здесь я должен добавить, что двое офицеров, выступавших в качестве эмиссаров командующего Юго-Западным фронтом и генерала СС Вольфа, уже посетили меня в моем штабе в Пуллахе, неподалеку. от Мюнхена. Предполагалось, что они посвятят меня во все секреты. Однако они были весьма немногословны и не сказали мне ничего такого, на что я мог бы опереться при принятии серьезных и далеко идущих решений. Один из лидеров «Австрийского движения за свободу» даже не добрался до меня, а ограничился тем, что передал мне с одним из моих офицеров полное загадок послание.

События, происшедшие после полного недосказанно-стей совещания в Инсбруке, были весьма неприятными и фактически привели в замешательство обе стороны. Когда я в ночь с 1 на 2 мая вернулся на фронт, мой начальник штаба доложил мне, что генерал Шульц счел дальнейшее сопротивление его наголову разгромленных армий бесполезным и просит меня немедленно санкционировать заключение перемирия.

Санкцию я дал. На следующий день фон Витингоф передал сообщение об этом в войска Шульца, а я доложил о случившемся в Верховное командование вермахта, отправив туда донесение, в котором указал, что готов ответить за свое своеволие, заслуживающее наказания; коротко изложив последствия капитуляции командования Юго-Западного фронта, я потребовал санкции на капитуляцию групп армий Е и С, которая вскоре была получена.

3 мая я поручил генералу Фортшу, командующему 1-й армией, провести переговоры. Он был политически подкован и обладал дипломатическими навыками, необходимыми для выполнения этой трудной задачи. В тот же день в моем штабе в Альме генерал получил подробные инструкции. Переговоры состоялись 4 мая в Зальцбурге; Фортш вернулся оттуда совершенно подавленным. Даже наши весьма робкие надежды не оправдались; весь переговорный процесс свелся к тому, что нам был отдан ряд приказов. Это была прямо-таки Касабланка! То же самое случилось и с командующим Юго-Западным фронтом, представители которого во время встречи со мной в ночь с 1 на 2 мая сказали мне, что их начальнику, скорее всего, будут сделаны особые уступки! В копии стенограммы переговоров о капитуляции, которую я затребовал, об этих уступках даже не упоминалось.

В эти же дни я впервые попробовал обратиться к Эйзенхауэру по вопросу о капитуляции моих войск, действующих против американцев. Эйзенхауэр ответил, что не станет вступать в переговоры, на которых речь не идет о полной капитуляции всех германских войск. После этого я обратился в Верховное командование вермахта с просьбой предпринять дальнейшие шаги, что и было немедленно сделано.

Безоговорочная капитуляция группы армий С вступила в силу 6 мая. Я заранее, еще 2 или 3 мая, объявил о предстоящей капитуляции, чтобы избежать дальнейшего продолжения боев и ненужного кровопролития. Я поблагодарил войска и призвал их своим поведением поддержать высокую репутацию германских вооруженных сил. Тогда же и множество раз после этого я объяснил, что наше безукоризненное поведение было единственным средством сохранить уважение солдат противника и что оно окажет нам неоценимую помощь на предстоящих переговорах на более высоком уровне.

У меня сложилось впечатление (впоследствии американские командиры подтвердили, что оно было верным), что наши солдаты, у которых за плечами было почти шесть лет войны и которые попали в безнадежную ситуацию, все же вели себя достойно.

К 6 мая во всех Альпах не сдались только сотрудники моего штаба. Я решил перевести сокращенный штат штабных работников в бесхозный специальный поезд Гиммлера, стоявший на запасном пути в Саальфельдене, и снова вступил в контакт с американцами. Тем временем мой начальник штаба оставался на прежнем месте и занимался выработкой деталей капитуляции, руководствуясь при этом моими подробнейшими инструкциями на этот счет. Я посоветовал генералу СС Гауссеру, моему специальному представителю, проследить, чтобы сдача войск СС проходила в точном соответствии с моими директивами; коротко говоря, я предупредил его, что все должно пройти без глупостей вроде попыток в последний момент скрыться в горах. Гауссер, самый популярный и один из наиболее способных генермов СС, успешно выполнил все мои рекомендации, что, впрочем, не спасло проверенных в боях и дисциплинированных военнослужащих СС от особого, и не всегда гуманного, обращения.

Теперь у меня появилось время для того, чтобы поразмыслить о моем собственном будущем. Следовало ли мне освободить себя от неизбежных дальнейших тягот? Поскольку моя смерть лишь переложила бы их на чьи-то плечи, я решил этого не делать. После недолгого ожидания ко мне прибыл американский майор в сопровождении нескольких солдат. Их встретила моя охрана. Майор сообщил мне, что в течение нескольких ближайших дней ко мне приедет побеседовать генерал Тейлор, командир 101-й воздушно-десантной дивизии. Этот очень молодой, безоружный и вежливый офицер – между прочим, после войны он был американским комендантом в Берлине, а затем стал командующим американскими войсками в Корее (хотелось бы пожелать ему успеха на этом посту) – после того как детали разоружения и сдачи в плен моих штабных сотрудников были согласованы, предложил мне переехать с моим штабом в Берхтесгаден, на Берхтесгаденер-Хоф. Мне позволили оставить у себя мое оружие, награды и маршальский жезл. В сопровождении генерала меня на автомобиле доставили в Берхтесгаден.

В Берхтесгадене лучшие комнаты в отеле были предоставлены моему сопровождающему и мне. Мне была предоставлена свобода передвижения, но пользоваться ею я мог только в компании некоего лейтенанта Брауна, приятного малого, который, кстати, родился в Мюнхене. То, что мне удалось посетить воевавшие на русском фронте группы армий в Цельтвеге и Граце практически без сопровождения американцев, с одной стороны, являлось одним из свидетельств образцового выполнения американским генералом своих обещаний, а с другой – свидетельствовало о том, что между Россией и ее западными союзниками существовала напряженность. Генерал Девере, командующий американской группой армий, который в те дни приезжал ко мне с визитом, держался подчеркнуто холодно, хотя и оставался в рамках традиционной военной вежливости. Его отношение заставило меня более четко осознать мое новое положение.

В течение нескольких дней меня непрерывно интервьюировали репортеры английских и американских газет; этот процесс происходил без каких-либо инцидентов и, пожалуй, даже в атмосфере взаимопонимания. Так я познакомился с Куртом Рисом, который впоследствии особо ходатайствовал за меня. Снова и снова я просил дать мне возможность поговорить с генералом Эйзенхауэром с целью убедить его в необходимости провести ряд мер, полезных и для войск, и для мирного населения. Вместо этого 15 мая 1945 года меня перевезли в лагерь в Мондор-фе, неподалеку от Люксембурга. Перевозили меня через Аугсбург, где мне пришлось оставить свои награды и фельдмаршальский жезл. Могу добавить, что ни два моих начальника штаба (Винтер и Вестфаль), ни кто-либо еще из офицеров или солдат не подозревали, что мое путешествие закончится плохо. Все они хорошо меня знали, им была до мельчайших подробностей известна вся моя деятельность в годы войны, и потому никто из них и помыслить не мог, что меня подвергнут суду и приговорят к смертной казни. Они ровным счетом ничего не знали о том, что вместо того, чтобы отвезти меня к Эйзенхауэру, меня отправят в специальный лагерь. Почему было не сыграть в открытую?

В разные моменты вопрос о капитуляции так или иначе волновал каждого германского командира, хотя в первую очередь это политическая проблема, которой должно было заниматься правительство. Весной 1944 года без ведома Верховного командования вермахта – хотя позже я доложил о своих действиях Гитлеру – я преодолел угрызения совести и вступил в контакт с американскими посредниками в Швейцарии через генерала СС Вольфа, поскольку считал, что война должна быть закончена путем переговоров на дипломатическом уровне. Я рассматривал этот шаг не как прелюдию к капитуляции войск в моей сфере ответственности, а как помощь правительству в налаживании переговорного процесса.

Во-вторых, капитуляция могла быть осуществлена с одобрения или по указанию правительства. Капитуляция группы армий О является прекрасным примером первого варианта, а всеобщая капитуляция германских вооруженных сил – второго.

Капитуляция армии как военного соединения может стать необходимой, если она потерпела поражение, если сопротивление стало бессмысленным и бесполезным и если выход ее из боя не нанесет непосредственного ущерба военным и политическим интересам страны. Однако не следует забывать и о том, что флирт с идеей о капитуляции ослабляет боевой дух и волю к победе. Примерами ситуаций, когда капитуляция являлась единственным средством прекратить кровопролитие и была неизбежной, даже несмотря на ее негативное влияние на общую ситуацию, можно считать случай с войсками в Тунисе и случай с группой армий В в Руре, хотя они и непохожи друг на друга.

Наконец, возможны случаи, когда военное командование может принять решение о капитуляции и взять на себя ответственность за него. Это бывает, когда продолжение боевых действий подчиненными им войсками не сковывает сил противника и является безнадежным по причине отсутствия надлежащих сил и средств, а также когда повлиять на исход войны становится уже невозможно. В любом из этих случаев вопрос о том, как капитуляция скажется на положении соседних частей и соединений и на обстановке в целом, должен изучаться тщательно и всесторонне.

Решения о капитуляции, спланированные заранее и реализованные внезапно, без учета положения соседних частей, свидетельствуют о безответственности тех, кто их принимает; хотя обычно для оправдания подобных решений ссылаются на политические предлоги, командиры, принимающие их, как правило, имеют весьма ограниченное представление об общей ситуации. Во Второй мировой войне такие примеры тоже были. В наш век техники случаи принятия столь серьезных решений без консультаций с вышестоящим руководством будут происходить все реже.

Обсуждение вопроса о капитуляции возвращает нас к проблеме «политического солдата», для которого, повторяю, не было места в германских вооруженных силах. Продуктом обучения по генералу фон Зекту стал солдат, для которого «конституционная лояльность» важнее любой партийной агитации и вообще не имеет к ней никакого отношения.

Международный военный трибунал в Нюрнберге, тем не менее, приговаривал таких солдат к смертной казни и требовал от армии серьезного влияния на решение проблем внешней политики, а также отстранения от власти преступных элементов в сложных внутриполитических ситуациях и свержения правительств, проводящих преступную политику. Между двумя этими интерпретациями солдатского кодекса чести лежит непреодолимая пропасть.

В середине 1947 года я написал эссе, в котором подверг углубленному изучению вопрос о «политическом солдате», не замыкаясь на конкретной ситуации в Третьем рейхе. Ниже я привожу цитату из этого эссе:

«Я требую от каждого старшего офицера, занимающего высокую должность и обладающего значительными полномочиями, умения разбираться в политике, которое позволит ему глубоко и верно оценивать политические события в его стране и за ее пределами. Правильная оценка политических событий должна позволить этому офицеру выступить в роли квалифицированного советника главы государства, полностью сознающего лежащую на нем ответственность, способного предвидеть военные потребности государства и в то же время увязать их с политической ситуацией. Разумеется, это деликатное, но совершенно необходимое сотрудничество может приводить к серьезным внутренним конфликтам, а также к спорам на международной арене, в которых военный лидер должен принимать во внимание возможное влияние его воззрений на внешнеполитическую ситуацию.

Я, тем не менее, ни в коем случае не признаю «политического солдата», который реализует собственные политические установки, предпринимая действия в политической сфере, и тем самым неверно толкует истинное значение слова «солдат». Такие «политические солдаты» наделяют себя прерогативами, которые не потерпит ни один глава государства или правительства – за исключением тех случаев, когда он сам-желает сложить с себя полномочия. Даже сегодня, в 1947 году, подобные примеры можно найти во многих странах».

Когда я писал это, я хотел подчеркнуть как то, что офицер, тем более представитель высшего офицерского состава; стоит над партиями, так и то, что каждый солдат должен повиноваться законному правительству и государству, существующему в предусмотренной конституцией форме. Он связан военной присягой, которая предполагает безоговорочное подчинение и в которой прямо говорится, что солдат должен повиноваться своим начальникам и законному правительству. Снятие этих обязательств означает поощрение государственного переворота, целью которого очень редко бывает то, что полезно для государства и для людей. В этом случае вооруженные силы, которые должны охранять и защищать государство, становятся его разрушителем. Немногочисленные обратные примеры ничего не доказывают, но свидетельствуют о том, что в редких случаях освобождение от присяги может быть вполне этичным для солдата с очень сильно развитым чувством ответственности. В этом случае солдат должен понимать, что он идет по узкой тропе между осанной и криками «Распните его!».

Еще один момент: существует внутреннее противоречие между политикой и военным делом. Только незаурядные личности могут сочетать одно с другим. В изречении, которое гласит, что солдат, интересующийся политикой, перестает быть хорошим солдатом, есть доля истины. Я из своего личного военного опыта знаю, что политические дискуссии в момент критического положения на поле боя могут оказать серьезное влияние на ход боевых действий. Лучшим решением данной проблемы, на мой взгляд, является разделение двух сфер. Однако факт остается фактом – войска настолько хороши, насколько хорош их командир. В наше время нужны офицеры, которые способны уловить взаимозависимость политики и военного дела и объяснить ее своим подчиненным. Только так человек может пройти путь от «штатского, интересующегося политикой» до «гражданского человека в военной форме», а затем и до «солдата, мыслящего по-государственному». Сложность этой задачи невозможно переоценить, потому что мы, немцы, в течение последних двух веков очень много воевали, но пренебрегали развитием политической культуры и в основном имели дело с крайне левыми и крайне правыми партиями и политиками, чье отношение к государству можно приблизительно охарактеризовать как фанатичное отрицание.

Следовательно, главным принципом остается воспитание в «гражданском человеке в военной форме» лояльного и патриотически настроенного солдата, твердо хранящего верность государству и конституции в соответствии с присягой.

Глава 24. Моя жизнь в послевоенный период

«Пепельная клетка» в Мондорфе.

– Нюрнберг.

– Дахау.

– «Кенсингтонская клетка».

– Суд в Венеции в феврале – марте 1947 года.

– Ардеатинские катакомбы и репрессии.

– Меня приговаривают к смертной казни.

– Сохранение итальянских памятников и шедевров искусства.

– Тюрьма в Верле. – Заключение

Первые годы в заключении

Сегодня политикам удалось благодаря переговорам продвинуться вперед в деле превращения «безоговорочной капитуляции» в эффективный инструмент. У меня и в мыслях нет пытаться воскресить в памяти период после капитуляции Германии со всеми его болезненными моментами. Я придерживаюсь той точки зрения, что мы в нашей старушке Европе, в которой становится все теснее, должны научиться понимать друг друга, найти путь к объединенному Старому Свету, в котором исчезнут искусственные государственные границы, являющиеся атрибутом прошлого. Я всегда верил в идею Бриана. Если у меня и были какие-то сомнения в необходимости нового порядка в Европе, то они исчезли, когда я стал летчиком. Когда, стартовав с аэродрома в Берлине, уже через час полета ты вынужден сверяться с картой, чтобы случайно не пересечь границу Чехословакии, это происходит само собой. В начале 1948 года я объяснил одному офицеру американской службы розыска и возвращения культурных и исторических ценностей и произведений искусства: «Если я сделал выбор в пользу Запада и в своей ограниченной сфере деятельности борюсь за осуществление идеи Европейской федерации, а заодно и помогаю вашей службе, то это немало-для человека, считающего, что британский трибунал несправедливо приговорил его к смертной казни».

Как это ни трудно для отдельно взятых людей, мы должны научиться забывать. Однако многое из того, что произошло, включая целый ряд неоднозначных событий, необходимо обсудить – не для того, чтобы выдвигать взаимные обвинения, а для того, чтобы извлечь уроки из наших ошибок в целях недопущения их в будущем.

После войны жизнь моя была несладкой – в ней чередой сменялись всевозможные тюрьмы и лагеря западных государств, воевавших против Германии. В «Пепельной клетке» – какое выразительное название! – в Мондорфе в 1945 году мне доводилось встречать бывших крупных деятелей Германского государства, вооруженных сил и национал-социалистической партии – таких, например, как граф Шверин-Крозиг, рейхсминистр финансов. Смею надеяться, что мне удалось внести успокоение в их души и поспособствовать их сближению. Офицеры и унтер-офицеры, охранявшие нас, были симпатичными людьми – в отличие от коменданта лагеря полковника Эндрюса. Возможно, именно поэтому он был назначен комендантом тюрьмы Международного военного трибунала в Нюрнберге. Всем нам без исключения казалось, что этот американский офицер ни во что не ставит идею взаимного признания законов и обычаев разными нациями. Более молодые американские офицеры считали, что меня не следует содержать в лагере в Мондорфе, и, проявляя доброту, которую я не мог не оценить по достоинству, пытались добиться моего перевода в другой лагерь, который меньше походил бы на могильный склеп. То, что их усилия не увенчались успехом, не меняет моего мнения об этих офицерах, которые не были подвержены психозу ненависти.

В Оберурселе со мной обращались хорошо. Однако там мне пришлось на несколько дней погрузиться в злокозненную атмосферу барака для подследственных. То, что я там увидел, произвело на меня неприятное впечатление. Я пришел к выводу (которому впоследствии нашлись и другие подтверждения), что работа в разведке может так преобразить человека, что, общаясь с ним, невозможно подавить неприязнь, которая может перерасти в страх. Эта работа оставляет на человеке неизгладимый след. Возможно, все было бы иначе, если бы в эту деятельность не было вовлечено так много немцев-эмигрантов. Трудно ожидать объективности и гуманности от людей, которые в результате трагических событий были вынуждены покинуть свою страну. Нюрнберг… Тот, кому довелось побывать там в качестве подследственного, никогда этого не забудет. Пять месяцев одиночного заключения без каких-либо послаблений – с 23 декабря 1945 года! Находясь в таких условиях, на прогулке или в церкви невольно чувствуешь себя словно прокаженный. И плюс ко всему – многочасовые перекрестные допросы в качестве свидетеля по делу Геринга (юристы, глядя на меня, говорили: «Ну вот, наконец-то для разнообразия нам дали возможность поговорить с классическим свидетелем!»). В моей памяти запечатлелись два эпизода моего выступления в качестве свидетеля. Я давал подробные объяснения, доказывая законность воздушных бомбардировок в первые дни Польской кампании – опираясь на Гаагскую конвенцию о наземных боевых действиях, наше министерство ВВС выработало соответствующие инструкции по применению военно-воздушных сил. Обвинитель, сэр Дэвид Максвелл Файф, завершил свой перекрестный допрос следующим замечанием: «Итак, в нарушение международного права вы допустили нанесение авиаударов по таким-то и таким-то польским городам? »

В зале суда повисла мертвая тишина. «Я дал мои показания как германский офицер, имеющий за плечами более сорока лет службы, как германский фельдмаршал, да еще под присягой! – громко ответил я. – Если к моим словам относятся столь неуважительно, я отказываюсь от дальнейшей дачи показаний».

Возникшую удивленную паузу прервал голос обвинителя: «Я вовсе не хотел вас обидеть».

Позже доктор Латернсер, защитник, захотел прояснить что-то по поводу партизан в Италии. Русский обвинитель, Руденко, мгновенно вскочил на ноги. «Мне кажется, – заявил он, – что данный свидетель меньше всего подходит для того, чтобы говорить на эту тему». (А я мог сказать об этом так много!) И это Руденко, о карьере которого я был достаточно хорошо информирован! Я пожалел о том, что трибунал не имеет столь же обширных персональных сведений. Так или иначе, после длительных дискуссий вне зала суда эта тема была закрыта.

За Нюрнбергом последовал Дахау. Моих товарищей, которых перевозили вместе со мной, предупредили, чтобы они со мной не разговаривали; аналогичное предупреждение было сделано мне. В итоге, когда мы прибыли в Дахау и оказались в «блокгаузе», мне просто пришлось разговаривать с моими сокамерниками, втиснутыми вместе со мной в крохотное помещение, – фельдмаршалами фон Браухичем и Мильхом, государственным секретарем Боле, послом фон Баргеном и войсковым командиром из младшего офицерского состава. Нашим надзирателем был цыган, который проявил чрезвычайный интерес к моим часам. В блокгаузе я восстановил умение осуществлять активную мыслительную работу, стоя при этом совершенно неподвижно.

Когда из-за нашего плохого физического состояния нас перевели в барак и мы получили разрешение свободно передвигаться в пределах огороженной территории, нас несколько приободрил интерес к нашей судьбе, проявленный заключенными, ранее служившими в СС.

После Дахау был снова Нюрнберг, а затем Лангвассер, где, после короткой встречи с многими находившимися там моими товарищами, меня перевели в забранную толстыми решетками тюремную камеру, в которой я находился вместе со Скорцени. Мое пребывание там имело то неоспоримое преимущество, что в камере мне было достаточно удобно, я получал лучшую американскую еду, а охранники были вполне любезными. Однако вскоре меня перевели в другую камеру, где за мной даже в самые интимные моменты наблюдали три человека – двое с автоматами и один с фонарем. Моя жизнь то и дело радикально менялась. Еще через два дня меня вместе с фельдмаршалами Листом и фон Вайхсом и каким-то младшим офицером посадили в роскошный автомобиль и отвезли в Аллендорф, в расположение американской службы розыска и возвращения культурных и исторических ценностей и произведений искусства. Нас сопровождали офицер и некий джентльмен, любезность которого заставила нас прийти к выводу, что мы находимся с обществе людей нашего круга. Офицеры службы розыска и возвращения культурных и исторических ценностей и произведений искусства, которой руководил блестящий полковник Поттер, пошли на большие хлопоты, чтобы облегчить тяготы нашей арестантской жизни. В Аллендорфе я начал уговаривать многих генералов и офицеров Генерального штаба принять участие в сборе материалов по истории войны. В качестве главного аргумента я указывал на то, что это был наш единственный шанс отдать должное нашим солдатам и в то же время оказать влияние на западных историков в интересах достоверности изложения событий (написание наших воспоминаний было второстепенной целью моих уговоров). Главная трудность, стоявшая перед нами, заключалась в нехватке документальных материалов. Тем не менее, наша работа, на мой взгляд, была полезным вкладом в историческое описание периода войны. Я не могу назвать всех офицеров американской службы розыска и возвращения культурных и исторических ценностей и произведений искусства, которых мне хотелось бы поблагодарить от нашего имени и от имени наших семей за их понимание нашего положения, – их было слишком много. Почти все они без исключения были и поныне остаются послами доброй воли и дружбы.

Осенью 1946 года я провел месяц в Лондоне, в хорошо известной «Кенсингтонской клетке», где властвовал полковник Скотланд. Существуют разные мнения об этом пенитенциарном учреждении, но со мной лично обращались исключительно деликатно. Мои почти ежедневные встречи с полковником Скотландом сблизили нас и помогли мне оценить его честность и прямоту. (Фактически он предпринял целый ряд шагов, добиваясь моего освобождения.) Когда однажды вечером какой-то надутый надзиратель повел себя оскорбительно в отношении меня, я сообщил об этом полковнику, и после этого даже упомянутый унтер-офицер не допускал со своей стороны никаких нарушений заведенного порядка.

Кстати, мне хотелось бы вкратце привести содержание одной беседы с допрашивавшим меня в тот период офицером «еврейского происхождения. Темой беседы был рост во всем мире антисемитизма, скрытые проявления которого тогда можно было заметить и у многих представителей населения западных государств.

«Вы не поняли, в чем состоит особенность нынешнего времени, – сказал я ему. – Вполне возможно, что вы упускаете уникальную возможность создания для еврейского народа некоего фундамента, который позволит ему занять несокрушимые позиции в мире. У вас есть полное право требовать наказания для тех, кто совершал преступления против евреев, а также возмещения нанесенного ими ущерба. Все немцы, граждане всех стран поймут справедливость этих требований, и к вам потечет помощь со всего мира. Но нельзя в своих действиях руководствоваться жаждой мести – это может иметь фатальные последствия, потому что чревато совершением новых несправедливостей и преступлений».

Мои слова явно произвели впечатление на собеседника:

«Да, – ответил он, – но вы слишком многого требуете от евреев».

«Знаю, – согласился я. – Но разве достижение всеобщего мира не стоит того?»

Преимущество нашего положения в Аллендорфе состояло в том, что нам почти без ограничений позволяли принимать посетителей. Благодаря этому мы смогли отпраздновать Рождество и встретить Новый, 1947 год вместе со своими семьями. Эти посещения имели очень большое значение для наших жен – именно они дали им силы ждать нас в последующие годы.

17 января 1947 года меня через Зальцбург перевезли в Римини, где должен был начаться суд надо мной. Поттер и еще один полковник сопроводили меня до Франкфурта, где передали меня с рук на руки двум очень приятным английским офицерам. Приведу лишь один пример, по которому вполне можно судить, какие путаница и неразбериха царили везде в то время: в Зальцбурге мои сопровождающие и я в течение суток находились в гостях у одного американца, который проживал в Швейцарии. Ночевали мы на койках, установленных в помещении, которое раньше было конюшней. В Римини нас встретила внушительная группа офицеров. Я с радостью убедился, что в среде военных чувство товарищества не имеет отношения к государственным границам и продолжает существовать даже между победителями и побежденными.

Я всегда радуюсь, когда вижу, что военные зачастую являются лучшими дипломатами и более тонкими политиками, чем те, кто занимается этим профессионально. По иронии судьбы именно военных, которых нередко боятся, на которых клевещут и над которыми насмехаются во всем мире, в трудные моменты возносят на руководящие посты и осыпают почестями. Для того чтобы заметить эту тенденцию, достаточно взглянуть хотя бы на Америку (Маршалл, Эйзенхауэр, Макартур). Не означает ли это, что к военным следует относиться с меньшей враждебностью и предубеждением?

Суд надо мной

Когда в шесть часов утра меня увозили в Венецию, на станцию Венеция-Местре, заключенные, которые все без исключения поддерживали меня, собрались, чтобы меня проводить. Это было очень трогательно. Я пообещал твердо защищать их честь и честь Германии. Поскольку мой адвокат задерживался в связи с некоторыми накладками (в которых, кстати, немцы были нисколько не виноваты), обвинитель хотел открыть заседание без него или возложить обязанности защитника на одного из военных судей, вызванного в качестве свидетеля обвинения. И снова английский офицер вмешался и сказал обвинителю: «Нельзя допускать, чтобы этот судебный процесс с самого начала был превращен в фарс».

Суду надо мной предшествовали процессы над фон Макензеном и Мельцером, состоявшиеся в Риме в ноябре 1946 года. Их обоих, как и меня, обвинили в расстреле 335 итальянцев в Ардеатинских катакомбах неподалеку от Рима 24 марта 1944 года. 30 ноября 1946 года оба были приговорены к смертной казни. Я давал показания на этих процессах от имени своих подчиненных – но в обоих случаях это не помогло.

Суд надо мной в Венеции, в районе Венеция-Местре, продолжался более трех месяцев, с февраля по май 1947 года. Я находился в состоянии огромного напряжения – большего даже, чем в течение тех шести дней, когда я выступал в качестве свидетеля на процессах в Риме. По окончании процесса, в тот день, когда был оглашен мой смертный приговор, один английский офицер после долгой беседы со мной сказал: «Фельдмаршал, вы не представляете, насколько вы завоевали уважение всех британских офицеров во время этого суда, а в особенности сегодня». Из этого можно сделать вывод, что я держался хорошо. Я ответил: «Майор, если бы я вел себя хоть немного иначе, я был бы недостоин носить звание германского фельдмаршала».

За исключением военного прокурора, весь состав военного трибунала был другим, нежели во время процессов в Риме. Прокурор, единственный юрист, обязанностью которого было консультировать военных судей, не имевших юридического опыта, выполнял ту же функцию на всех других крупных процессах, которые, почти все без исключения, закончились вынесением смертных приговоров. Хотя он любил заканчивать свою заключительную речь словами «Я пребывал в сомнениях», я могу совершенно определенно сказать, что никаких сомнений он не испытывал – его явная предубежденность не давала ему такой возможности. Одна швейцарская газета в то время написала о нем, что он «второй и самый лучший обвинитель».

Состав суда не соответствовал международным нормам. Кроме одного генерала (Хаквел-Смит), в него входили четверо британских полковников. В ходе второй части процесса председателю, судя по всему, понравилась его роль темпераментного обвинителя; когда мне задавали вопросы, он относился к моим ответам без должного внимания. Полковник Скотланд, выражая свое мнение о процессе, высказался в том смысле, что все здравомыслящие люди в Великобритании и в Германии должны вынести свой собственный приговор по итогам двух последних судов, которые можно назвать худшими из всех, когда-либо созывавшихся по приказу его величества…

А теперь перейду к юридической стороне дела. Предъявленное мне обвинительное заключение включало в себя два пункта. По первому пункту меня обвиняли в соучастии в убийстве 335 итальянцев, о чем я уже упоминал; по второму – в том, что два моих приказа, адресованных подчиненным мне войскам, стали причиной убийств мирных граждан в ходе карательных акций, предпринятых в нарушение законов и обычаев наземной войны. В обвинении утверждалось, что результатом этих приказов стала гибель 1087 итальянцев. К тексту обвинительного заключения, короткому и весьма зловещему, прилагались данные под присягой показания свидетелей – и больше ничего.

Подводя итог процесса, военный прокурор посоветовал судьям оправдать меня при условии, что они согласны с тем, что ответственность за все репрессии и карательные акции была переложена с вооруженных сил на СД (службу безопасности СС). Это, как мне кажется, сыграло ключевую роль в решении по первому пункту. Из текста приговора – «Виновен. Смерть через расстрел» – я делаю вывод, что суд счел приведенный выше тезис недоказанным. Тем не менее, мой начальник штаба, офицеры оперативного отдела и разведки – как впоследствии подтвердил чиновник, который вел официальную ежедневную летопись войны с германской стороны, – под присягой показали, что в соответствии с ясным и совершенно определенным приказом Гитлера все карательные акции были возложены на СД (в ходе процесса это подтвердил даже руководитель СД).

Почему же тогда, невзирая на эти показания, меня признали виновным? Остается предположить, что данные под присягой свидетельские показания моих офицеров были признаны недостойными доверия. Это было совершенно непонятно. В конце концов я сказал самому себе, что, по-видимому, все объяснется разницей в интерпретации понятия «присяга». Со временем я стал все больше склоняться к мысли, что в судебной практике, характерной для западных государств альянса, процедура приведения к присяге служит не средством получения правдивых показаний, а инструментом давления, который используется для того, чтобы выжать как можно больше показаний, не слишком заботясь об их правдивости.

В соответствии с международно признанным принципом, действующим, в частности, и в британских судах и заключающимся в том, что сомнения должны толковаться в пользу обвиняемого, у меня были все основания предполагать, что суд сочтет обвинения сомнительными. Мне казалось крайне маловероятным, что меня могут признать виновным.

Из хода судебного разбирательства можно сделать вывод (никто даже не пытался обосновать приговор), что адресованное суду замечание военного прокурора по поводу ответственности за репрессии было учтено и что репрессии были признаны законными. Кроме того, суд должен был признать доказанным, что фон Макензен и я не разрешали применять массовые репрессии под свою ответственность (приказ Гитлера нас от этой ответственности освободил), а, наоборот, пытались добиться эффекта устрашения, казнив тех, кто подлежал смертной казни в соответствии с нормами международного права. Подобную попытку намеренно ослушаться приказов Гитлера суд должен был расценить по крайней мере как искреннее стремление проявить гуманность.

Указ Гитлера предусматривал казнь десяти заложников за каждого убитого германского военнослужащего и назначал исполнителем репрессий СД. Тем самым с вооруженных сил снималась всякая ответственность, относящаяся к этой области. Судя по всему, суд не пришел к единому мнению по поводу осуществления карательных акций в упомянутых масштабах и пропорциях, но, проигнорировав наши усилия, предпринятые с целью их сокращения, так или иначе счел эти масштабы и пропорции превышающими допустимые. Это тем более удивительно, что, как хорошо известно и доказано, командиры войск альянса прибегали к еще более суровым карательным акциям в ситуациях, когда, как в случае с Римом, никакой критической с военной точки зрения или экстренной обстановки не существовало. Я воздержусь от высказывания своего мнения по поводу того, были ли оправданными масштабы и пропорции репрессий, применявшиеся командирами войск противника, поскольку принято считать, что вопрос об этих репрессиях, который я подробно затрагивал в главе 21, является спорным. В любом случае, по прошествии ряда лет трудно высказывать суждения о событиях, имевших место в прошлом, и рассуждать о том, что было правильно, а что нет, не зная атмосферы, существовавшей в тот период, когда эти события происходили. Было бы неплохо, если бы судившие меня представители победившей стороны приняли это во внимание. Тот факт, что итальянский трибунал, то есть суд, сформированный из представителей нации, в наибольшей степени пострадавшей от упоминавшихся выше расстрелов, вынес оправдательный приговор по аналогичному делу в отношении Капплера, члена СД, вполне мог оказать влияние на британских судей. Я до сих пор считаю, что они пытались компенсировать то, что показалось им ошибкой правосудия.

Рассуждая обо всем этом, не следует забывать, что поводом для репрессий было уничтожение группы полицейских, пожилых, уважаемых тирольцев, выполнявших свой каждодневный долг по защите итальянского населения, и многочисленные расправы над местными жителями, спокойно занимавшимися своими делами. И то и другое было делом рук итальянских коммунистов, преследовавших свои подрывные цели под прикрытием патриотических лозунгов. Такое происходило и раньше. В связи с тем что подобные убийства случались и до этого, жители итальянской столицы были предупреждены посредством объявлений и при помощи церкви о последствиях, которые повлекут за собой новые террористические акты, – это тоже следовало бы принять во внимание.

Один мой английский друг сказал мне, что, по мнению суда, я превысил свои полномочия, но это в любом случае не может иметь никакого отношения к случаю с расстрелом в катакомбах, поскольку я доказал суду, что вооруженные силы никоим образом не могли контролировать действия СД. Однако спорить по данному вопросу не имеет смысла.

Как я уже отмечал, мы с фон Макензеном сделали все, что могли, для предотвращения репрессий, но британский трибунал не принял это во внимание. С другой стороны, 5-й американский военный трибунал в Нюрнберге четко проявил в этом вопросе большее понимание и сформулировал свое отношение к нему таким образом:

«Для того чтобы избежать юридической и моральной ответственности за подобные акты, достаточно будет доказать, что во всех случаях, когда предоставлялась возможность проигнорировать подобные преступные приказы, они не выполнялись».

Фон Макензена, Мельцера и меня приговорили к смертной казни из-за того, что нам не удалось «спустить на тормозах» один из подобных приказов Гитлера, в чем нас никоим образом нельзя было винить, потому что в том, что касалось репрессий, мы были лишены каких-либо полномочий.

В этих обстоятельствах то, что суд опирался на сомнительное обвинительное заключение, лишь подчеркивает тот факт, что это был не судебный процесс, а пародия на правосудие.

Что касается пункта 2 обвинительного заключения, то в главе 21 я со всей возможной объективностью описал процессы формирования и роста итальянских партизанских отрядов, применявшиеся ими методы и т. п., а также характер контрмер с германской стороны, которые как нельзя лучше раскрывают мое принципиальное отношение ко всем вопросам, связанным с партизанской войной. В качестве дополнения приведу фразу из письма, написанного мной в конце 1945 года и адресованного де Гаспери, итальянскому премьер-министру. Ввиду того что я подвергся новым Ъ1 совершенно неоправданным нападкам, в упомянутом письме я обратился к нему с просьбой воспользоваться своим высоким положением и предать гласности правдивые факты:

«… Я сочувствую горю итальянских отцов и матерей в связи со смертью их сыновей. В знак уважения к их горю я склоняю голову перед ними и перед всеми теми, кто погиб за свою страну, не будучи орудием в руках чуждых ей коммунистических элементов. Но разве эти мужчины и женщины не верят в то, что немецкие матери и отцы тоже испытывают боль, узнав о том, что их дети попали в засаду и были застрелены в спину или зверски замучены до смерти в плену? Разве они не понимают, что моим долгом было защищать от такой судьбы моих солдат?..» Основанием для пункта 2 обвинительного заключения были приказы, изданные мной 17 июня, 1 июля, 15 августа и 24 сентября 1944 года. Я говорю только о тех пунктах обвинительного заключения, которые присутствовали в заключительном выступлении обвинителя.

«Борьба против партизанских отрядов должна осуществляться всеми доступными средствами и с максимальной суровостью. Я окажу поддержку любому командиру, который в выборе этих средств и степени суровости выйдет за границы нашей обычной сдержанности» (из приказа от 17 июня).

В первом английском переводе вместо слова «средства» фигурировало слово «методы»; при таком варианте может показаться, что текст приказа свидетельствует о справедливости предъявленных мне обвинений. Интересно, что во время судебного процесса над генералом СС Симоном, проходившего в Падуе уже после суда надо мной, обвинитель, который на моем процессе выступал в роли помощника обвинителя, снова употребил слово «методы». Было ли правомерным использование этого неверного перевода?

«В данном случае действует старый принцип, в соответствии с которым совершить ошибку в выборе средств для достижения цели лучше, чем ничего не предпринять и проявить халатность. Партизанские отряды необходимо атаковать и уничтожать».

Эта выдержка является ясной директивой; она была адресована всем командирам вплоть до дивизионных, которым в особых случаях подчас приходилось издавать свои приказы, выдержанные в духе вышеупомянутого секретного документа. Целью моего приказа от 17 июня, как и последующих, было не допустить, чтобы боевые действия с обеих сторон превратились в хаос, и обязать командиров обратить внимание на проблему партизанской войны, которой многие не придавали значения; другими словами, я старался внушить своим подчиненным, что борьба с партизанами имеет не меньшее значение, чем боевые действия на фронте, и санкционировал применение всех мер, необходимых для того, чтобы с ней покончить.

Суд счел, что слова «я окажу поддержку любому командиру» и так далее могут быть истолкованы как намерение поддержать любые репрессии. Однако тот очевидный факт, что этот приказ не имеет никакого отношения к репрессиям как таковым, ясно указывает, что все обстояло иначе.

Мой приказ от 1 июля 1944 года, в отличие от приказа, изданного мной 17 июня, является чисто боевым; в то же время его пункты Ь и с содержат принципы применения репрессий – избежать рассмотрения этого вопроса было невозможно: «а) В моем обращении к итальянцам я объявил тотальную войну партизанам. Это заявление не должно остаться пустой угрозой. Я обязываю всех солдат и представителей военной полиции в случае необходимости применять самые суровые меры. За любым актом насилия со стороны партизанских отрядов должно немедленно следовать возмездие. b) В районах, где партизаны появляются в значительном количестве, определенный процент местных жителей мужского пола, который должен определяться особо, следует арестовывать и в случае совершения партизанами актов насилия расстреливать. с) Населенные пункты, в которых происходят нападения на наших солдат и т. п., должны сжигаться. Непосредственные участники и зачинщики этих нападений должны подвергаться публичной казни через повешение».

Этот приказ был моим ответом на переданный по радио призыв фельдмаршалов Бадольо и Александера убивать немцев и активизировать партизанскую войну. Я считаю, что обвинения, касающиеся пункта Ь, никогда не были бы выдвинуты против меня, если бы британские власти, которые составляли мое обвинительное заключение, были знакомы с содержанием статьи 358 (5 американских «Правил наземной войны». Вот что в ней сказано:

«Заложники, арестованные и удерживаемые с целью использования их в качестве средства для предотвращения незаконных действий со стороны вооруженных сил противника или населения, могут подвергаться наказаниям или смертной казни, если упомянутые незаконные действия все же совершаются».

Более того, американская правовая концепция позволяет даже казнить на месте – то есть без суда и следствия – партизан и мятежников. У меня, однако, не возникало необходимости использовать это право, поскольку не было ни одного доказанного случая, когда участников партизанских отрядов казнили бы после окончания боевых действий без предварительного вынесения приговора военным судом. То, что мои обвинители пытались доказать обратное исходя из моего приказа от 24 сентября (там сказано: «Далее я приказываю в будущем проводить заседания военных судов немедленно, прямо на месте…»), просто непостижимо, поскольку, как было указано во время процесса и подтверждено доказательствами, в приведенной фразе главными являются слова «немедленно, прямо на месте». Они вовсе не означают, что военные суды сначала нужно было созывать, а уж потом ждать от них каких-то решений, – они всегда были, что называется, под рукой; эти слова скорее должны были напомнить солдатам, что существуют законные средства для наказания за нарушение международного права и что их только нужно умело применять. Если мои обвинители придерживались мнения, что мои приказы являлись подстрекательством к «террору по отношению к мирному населению Италии», то на это следует возразить, что «мирное население» или «женщины и дети» в моих приказах нигде не упоминаются и, следовательно, не имелись в виду. Все командующие армиями и группами армий и командиры дивизий, чье местонахождение было известно на момент начала моего процесса, сделали устные заявления под присягой или прислали письменные заявления о том, что они никогда не понимали моих приказов в том ключе, в каком трактовало их обвинение. Только один представитель командования, содержавшийся в Кенсингтонской тюрьме в Лондоне, под влиянием стресса, явялвшегося вполне естественным следствием пребывания в заключении, высказал критические замечания по поводу моих приказов; однако это было сделано не под присягой. Будучи вызванным в суд в качестве добровольного свидетеля, он после приведения его к присяге отказался от своих показаний. Однако трибунал решил не принимать это во внимание. Попробую дать более подробные разъяснения на этот счет.

В моем приказе говорилось: «Я окажу поддержку любому командиру, который в выборе этих средств и степени суровости выйдет за границы нашей обычной сдержанности».

Свидетель запомнил эту фразу так: «Я окажу поддержку любому командиру, который в выборе этих средств и степени суровости далеко выйдет за пределы санкционированных мер». Вторая формулировка может вызвать вполне обоснованные претензии, но в моем приказе ее не было. Даже если бы обвинение попыталось опереться на другие письменные и устные показания свидетелей, данные не под присягой, такие замечания упомянутого свидетеля, как «этот приказ подвергает войска большой опасности» или «приказы фельдмаршала дали войскам слишком большую свободу», не могут считаться подтверждением того, что с моей стороны имело место подстрекательство к террору по отношению к мирному населению. Кроме того, суду должно было быть известно из показаний начальника штаба, служившего под началом командующего армией, о котором идет речь, что никакой угрозы боевому духу наших войск в действительности не существовало.

Кажется немыслимым, что после того, как вопрос о показаниях этого представителя германского командования окончательно прояснился, суд все же решил опереться на письменное заявление, сделанное упомянутым свидетелем в Лондоне. И тем не менее это было именно так! Заключительная часть моего приказа от 1 июля звучит так: «Грабежи и мародерство в любой форме запрещены и будут сурово наказываться. Меры наказания должны быть жесткими, но справедливыми. Этого требует доброе имя немецкого солдата».

Этих слов, которые ясно раскрывают истинный дух моих приказов, вполне достаточно для того, чтобы опровергнуть приговор трибунала.

Мои приказы от 21 августа и 24 сентября могли убедить даже самых предвзятых судей в том, что ни о каком терроре речи не шло. Вот выдержка из приказа от 21 августа:

«За последние недели в ходе крупных операций против партизан произошли инциденты, которые наносят серьезный вред доброму имени немецкого солдата и дисциплине германских вооруженных сил и которые не имеют никакого отношения к осуществлению ответных мер против незаконных вооруженных формирований.

Поскольку борьба против партизанских отрядов должна проводиться с использованием самых суровых мер, в отдельных случаях при этом могут пострадать невинные люди. Если, однако, крупная противопартизанская операция в том или ином районе вместо восстановления порядка приведет лишь к еще более серьезным волнениям среди населения, а также создаст серьезные проблемы со снабжением продовольствием, в решении которых в конечном итоге приходится принимать участие германским вооруженным силам, то это будет свидетельством того, что операция была проведена неправильно и должна рассматриваться не иначе как грабеж.

Сам дуче в своем письме, адресованном доктору Рану, нашему послу, представляющему интересы Германии перед итальянским правительством, с горечью жаловался на то, каким образом проводились многие операции против партизанских отрядов, и на репрессивные меры, от которых в конечном итоге страдали не столько бандиты, сколько население.

Последствия подобных действий очень серьезно подорвали доверие к германским вооруженным силам, тем самым увеличив число наших врагов и оказав помощь вражеской пропаганде».

А вот отрывок из моего приказа от 24 сентября 1944 года:

«Дуче снова передал мне письменные заявления о действиях военнослужащих наших частей, дислоцирующихся в Италии, против населения; эти действия противоречат моей директиве от 21 августа 1944 года; эти действия являются возмутительными и способствуют переходу добропорядочных и энергичных представителей местного населения в лагерь нашего противника или партизан. Я больше не намерен смотреть сквозь пальцы на подобное поведение, прекрасно осознавая, что в результате подобных безобразий страдают невинные.

Жалобы дуче передаются на рассмотрение представителям высшего командования; генералу, в районе ответственности которого произошли упомянутые выше случаи, предложено расследовать наиболее вопиющие из них и доложить о результатах расследования мне, а также передать материалы расследования для принятия окончательного решения по ним командирам соответствующих частей. Эти офицеры также доложат мне о принятых мерах». В отношении этих приказов очень важным моментом является то, что официальные расследования, проведенные в то время, не подтвердили вины немецких солдат. Более того, я дал суду подтвержденные доказательствами показания о том, что я расследовал все сообщения о допущенных моими войсками нарушениях, и в случаях, когда эти сообщения подтверждались, отдавал распоряжения предать виновных суду. Если усматривать в приказе от 21 августа признание в подстрекательстве к террору, якобы присутствовавшем в приказах от 17 июня и 1 июля, то это означало бы, что я отдал преступные приказы только для того, чтобы другим своим приказом, изданным вскоре после этого, возложить всю ответственность за преступления, совершенные моими подчиненными, на них же. Это плохо вяжется с моей репутацией человека, проявляющего чрезмерную щепетильность и предпочитающего брать всю ответственность на себя. Кроме того, если все действительно обстояло именно так, мне вряд ли удалось бы остаться «популярным» командующим, которому его бывшие подчиненные остаются преданными даже сегодня. Факт состоит в том, что упомянутое обвинение никоим образом не было доказано. Даже по тем случаям, в отношении которых я признавал возможность нарушения моими войсками международного права, итальянский военный суд вынес оправдательный приговор.

Несколько слов о письменных показаниях под присягой. Они давались в отсутствие лица, облеченного полномочиями приведения свидетелей к присяге; к тому же все это происходило через несколько лет после событий, которые являлись объектом расследования; и, наконец, эти показания составлялись на основе заявлений многих людей, количество которых иной раз доходило до сотни, причем на этих людей могли оказывать давление партизаны и коммунисты. Расследования, предпринятые на этот счет итальянцами, показали, что в большинстве случаев показания таких свидетелей были либо недостоверными, либо сильно преувеличенными; следовательно, эти показания нельзя было использовать как улики. Выяснилось, что нарушения, ставшие объектом расследования, частично были на совести фашистских организаций, таких, например, как «Бригата Нера» (Вгц»а1а Мега), либо итальянских уголовников, переодетых в германскую военную форму. Английский следователь подтвердил это в петиции, которую он представил в суд от моего имени и в которой, ввиду своей глубокой осведомленности о методах, применявшихся немцами во время войны в Италии, настаивал не только на освобождении фон Макен-сена, Мельцера и меня из тюрьмы, но и на нашем помиловании.

Необходимо также отметить, что все немецкие и итальянские свидетели, выступавшие в мою защиту, по всей видимости, были признаны «недостойными доверия», в то время как сказки свидетелей-итальянцев и письменные заявления британцев, на которые опиралось обвинение, – «достойными» такового. Нас, подсудимых, воспитанных в духе немецкой концепции правосудия, в очередной раз поразило то, что правило, в соответствии с которым сомнение должно толковаться в пользу обвиняемого, не было соблюдено, в результате чего суд вынес приговор «смерть через расстрел».

Четверо моих адвокатов – доктор Латернсер, доктор Фрогвейн, доктор Шутце и профессор Швинге – до суда просто отказывались верить в возможность признания меня виновным. Позже, когда военный прокурор объявил, что я признан виновным по двум пунктам обвинительного заключения, они заверяли меня, что речь может идти лишь о весьма мягком наказании. Они твердо придерживались этой точки зрения, несмотря на то что я был уверен в обратном. Соответственно, когда меня по обоим пунктам приговорили к смертной казни, я утешал их, а не они меня. Такова правда, и я пишу об этом потому, что, на мой взгляд, мои воспоминания проливают свет на ход судебного процесса. Впрочем, исход всех судебных процессов, касающихся военных преступлений, говорит о^том, что нет смысла высказывать критические замечания по поводу процессуальных нарушений со стороны держав-победительниц.

Вечером того самого дня, когда был оглашен приговор, я написал следующее письмо:

«6 мая 1947 года. Фатальный день позади. Я предвидел такой исход – не потому, что считал свои действия незаконными, а потому, что сомневался в способности людей руководствоваться чувством справедливости. Моя защита и многие другие считали такой приговор невозможным. По их мнению, меня должны были оправдать, даже если моя совесть была не совсем чиста. Но приговор мог быть только один – тот, который был оглашен. Потому что

1) суду надо мной предшествовал судебный процесс в Риме, и военный прокурор изо всех сил боролся за то, чтобы он был использован в качестве прецедента;

2) партизанская война, которая до сих пор прославляется и возвеличивается, не могла быть квалифицирована как преступная деятельность и войти в историю как таковая; и, наконец,

3) германскому офицерству, а вместе с ним и всем представителям военной профессии в Германии хотели нанести смертельный удар».

Сегодня западные государства закрывают глаза на тот факт, что тем самым они нанесли удар по собственному будущему. Я невольно вспоминаю разговор в Нюрнберге, в ходе которого мой хорошо информированный знакомый сказал мне: «Вас в любом случае так или иначе ликвидируют. Вы слишком заметная, слишком популярная фигура. Вам грозит опасность».

Это замечание открыло мне глаза на мою миссию, которая состоит в том, чтобы показать, что мы вели себя достойно. Мое личное поведение определялось моим именем, званием и тем уважением, с которым относился ко мне немецкий народ. Я старался соответствовать тем высоким требованиям, которые ко мне предъявлялись, и, с Божьей помощью, достойно снесу любую, даже самую тяжкую долю, которая мне выпадет. О себе я могу сказать, что в течение всей своей жизни я руководствовался лучшими побуждениями; и если мне не всегда удавалось достичь поставленных целей, пусть меня судят те, кто никогда не совершал ошибок. Человека, уважающего самого себя, не может смутить осуждение фарисеев. Моя жизнь была полной, потому что в ней было много работы, забот и ответственности. То, что она заканчивается страданиями, – не моя вина. Но если в нынешнем положении я все еще нужен моим товарищам, -если люди, пользующиеся всеобщим уважением, все еще рады возможности пообщаться со мной, то это говорит о многом. Если ко мне с уважением относятся даже мои бывшие враги, если при упоминании о вынесенном мне приговоре люди пораженно качают головой, это тоже много значит. Если итальянцы заявляют, что меня нужно было не предавать суду, а наградить четырьмя золотыми медалями, это свидетельствует о том, что они стараются подняться выше мстительного чувства, характерного для сегодняшнего дня.

В 1950-м и 1951 годах баварский суд по делам денацификации, рассматривавший те же события и опиравшийся на те же материалы, что и суд в Венеции, вынес по моему делу приговор «непричастен». Хотя я, не говоря уже о британцах, усмотрел в этом нарушение принципа пе Ыз т Шет, я все же испытал чувство благодарности за подобную ясно выраженную критику в отношении вердикта, вынесенного трибуналом.

Я уже упоминал в этой главе о том, что трибунал должен был по крайней мере усомниться в обоснованности занятой им позиции. В соответствии с общепринятой международной практикой, он должен был подробно изучить мою деятельность в целом – по мнению моей защиты, уже одно это могло привести к вынесению мне оправдательного приговора. Так вот, я должен категорически заявить, что военный прокурор, который до этого тщательно фиксировал каждое слово, произносившееся в зале суда, со скучающим видом отложил свою авторучку, когда шел допрос свидетелей по вопросам, которым посвящен следующий раздел данной главы, и тем самым продемонстрировал явное отсутствие интереса к их показаниям.

Как ни тяжело мне привлекать всеобщее внимание к своим действиям, я уверен, что обязан вынести на всеобщий суд нечто, что уже стало историей. Сколько бы выдающихся людей ни оспаривало право называться первым из тех, кто стал предпринимать шаги, о которых я хочу поговорить, факт остается фактом: я, и только я был вынужден взять на себя ответственность за принятые мной весьма необычные решения. Я думаю, что будет правильным достаточно подробно осветить этот вопрос, потому что считаю, что Немецкий народ и другие народы западного мира должны знать: несмотря на все кровавые события, имевшие место во время Второй мировой войны, германские солдаты руководствовались гуманными, культурными и экономическими соображениями в такой степени, которая редко бывает возможной во время военных конфликтов подобного масштаба.

Меры по защите населения Италии и ее культурного наследия

Занимая должность командующего Южным фронтом, я не допустил планировавшейся эвакуации миллионного населения Рима. В отличие от войны 1914-1918 годов, в ходе которой население городов, вблизи которых проходила линия фронта, обычно эвакуировали на добровольной или принудительной основе, население Рима, хотя линия фронта была всего в двадцати километрах от города, выросло почти в полтора раза. Эвакуация, даже если бы она ограничилась определенными категориями жителей столицы, учитывая стратегию авиации противника, дефицит транспорта и трудности с продовольствием, наверняка привела бы к гибели сотен тысяч людей.

По приказу Гиммлера еврейская община города подлежала депортации в неизвестном направлении. Я лично сделал выполнение этого приказа невозможным. То, что сегодня я все еще остаюсь пригвожденным к позорному столбу как обыкновенный убийца и преступник, свидетельствует о том, что римская еврейская община плохо разбирается в людях.

Мне также удалось предотвратить эвакуацию других густонаселенных городов и поселков с помощью мер, изложенных ниже.

Итальянская администрация, испытывавшая проблемы с транспортом и другие трудности, была не в состоянии прокормить население центральных районов страны. Даже помощь, оказывавшаяся ей германскими службами снабжения, не могла серьезно изменить ситуацию в лучшую сторону. Наша заслуга состоит в том, что мы сумели наладить четкое снабжение населения продуктами питания, помогали провизией со своих складов и транспортом (железнодорожными вагонами и грузовиками). Таким образом, мы помогали итальянцам, рискуя лишить наших солдат на фронте того немногого, что они имели. Кроме того, я приказал считать порт Сивитавеччия нейтральным, а также отдал приказ о том, чтобы Красному Кресту была предоставлена возможность использовать его для своих нужд. При всей ограниченности его ресурсов итальянцам оказывал помощь и Ватикан. Хотя каждый грузовик, передвигавшийся по дорогам между Северной Италией и Римом, имел ясные опознавательные знаки Красного Креста, сообщение между столицей и северными районами страны было весьма затруднено из-за налетов авиации противника.

Любой человек, который бывал в Риме во время войны, знает, как часто германские технические войска занимались ремонтом магистральных водопроводных артерий, поврежденных в результате вражеских бомбардировок. И каждый итальянец должен знать, что система водоснабжения и другие важные объекты городского хозяйства столицы даже после отхода германских войск остались нетронутыми, поскольку мы воздержались от подрыва мостов и других сооружений, рискуя оказаться в невыгодном с военной точки зрения положении.

Наконец, необходимо отметить, что потери от налетов авиации противника на густонаселенные города и поселки были не слишком большими благодаря усилиям немецкой стороны, оказывавшей помощь итальянцам людьми, оружием и военным снаряжением.

С сентября 1943 года германская сторона начала принимать меры по защите церквей и итальянских объектов культуры. Эти меры осуществлялись ею практически без чьей-либо помощи, по просьбе деятелей местной церкви и итальянского министерства образования. Эта работа со временем приобрела такие масштабы, что при моем штабе пришлось создать специальный отдел по сохранению произведений искусства под руководством доктора Хагемана. Инструкции, касавшиеся мер по сохранению шедевров искусства, включали в себя столь разнообразные мероприятия, что большинство их приходилось согласовывать с оперативным отделом штаба на предмет их осуществимости.

Работы по вывозу культурных ценностей в безопасные места были разделены на несколько этапов. Их особенности зависели от характера местности и от того, насколько велика была угроза авианалетов противника. Однако даже при этом осуществление этих работ было связано с большими трудностями, и со временем нам пришлось использовать для их выполнения самые разные средства. Я ограничусь рассказом о том, что было сделано в этом отношении командованием Южного фронта.

Самой простой мерой было закрытие доступа к местам нахождения культурных ценностей в городах и в сельской местности путем установления соответствующих табличек с моей подписью. Я расписался на сотнях таких табличек и могу сказать, что мне ни разу не докладывали о случаях нарушения данного запрета. Произведения искусства, архивы и библиотеки вывозились из замков, церквей и прочих подобных сооружений туда, где им ничто не угрожало, – разумеется, когда для этого имелся транспорт. К примеру, всемирно известные шедевры искусства из монастыря в Монте-Кассино были вывезены в Орвьето танковой дивизией «Герман Геринг» и впоследствии по моему приказу переданы Ватикану для хранения в итальянской столице. О множестве других произведений искусства, спасенных непосредственно германскими войсками и переданных Ватикану, я уже не говорю.

Вторая задача состояла в том, чтобы вывезти сокровища флорентийского искусства на укромные виллы, разбросанные неподалеку от Флоренции, а оттуда, когда над ними вновь нависла угроза (достаточно вспомнить о случаях с монастырями Камальдоли и Сент-Эрено), в Южный Тироль. Вилла Медичи с ее ценнейшими работами флорентийских мастеров, расположенная в Поджо-а-Кай-ано, неподалеку от Флоренции, была по моему приказу исключена из созданного в тех местах оборонительного района. Произведения искусства, временно складированные в Марцаботте, в конце концов были перевезены для хранения в Феррару. В итоге недостаток транспортных средств вынудил нас оставлять культурные ценности там, где они находились изначально, но в этих случаях их помещали в укрытия, надежно защищавшие их от бомбардировок. Это делалось во всех случаях, когда тот или иной город невозможно было объявить «открытым» или «санитарным». В эту категорию попала даже Верона – в силу того, что она, будучи крупным транспортным узлом, притягивала к себе авиацию противника.

Города, представлявшие интерес в культурном отношении и являвшиеся традиционными католическими центрами, исключались из зоны боевых действий как «санитарные». Противник уведомлялся об этом – обычно это делалось через Ватикан. Объявление города «санитарным» предусматривало вывод из него всех военных учреждений, за исключением тех, которые были связаны с медицинской службой. Так было сделано, к примеру, в Аньяни, Тиволи, Сиене (позже ее объявили «открытым» городом), Ассизи, куда были свезены наиболее ценные произведения искусства из Умбрии, а затем и в Мерано.

Существовали определенные трудности военного и дипломатического характера, мешавшие полному осуществлению режима открытых городов. Мы пытались ввести такой режим во многих местах, но не всегда наши усилия приводили к успеху. Иногда мы вынуждены были прибегать к таким методам, как объявление того или иного города «нейтральным» или «демилитаризованным». В обоих случаях это означало эвакуацию всех войск и военных учреждений, введение запрета на вход туда для всех военнослужащих, а также окружение города кордонами военной полиции, которая блокировала ведущие в него дороги и отправляла автомобильный транспорт в объезд. Само собой разумеется, что эти меры не всегда с одобрением воспринимались в войсках и нередко создавали основания для возникновения у командного состава серьезных опасений по поводу возможных военных последствий таких шагов. Ярким примером может служить Рим; Кавальеро и Бадольо уже объявили его открытым городом, а я подтвердил этот статус итальянской столицы как командующий Юго-Западным фронтом и твердо соблюдал условие, предусматривавшее полное отсутствие в нем каких-либо войск. Приказы, запрещавшие оборону средневековых городов, таких, как Орвьето, Перуджа, Урбино или Сиена, заставляли нас идти на дальнейшую демилитаризацию. Флоренция с ее уникальными культурными сокровищами была объявлена открытым городом еще в феврале 1944 года. Я не мог удовлетворить просьбу представителей высшего духовенства отказаться от обороны этого города, поскольку противник ни за что не пошел бы на равноценные уступки военного характера, и потому дорога, шедшая через город, была блокирована путем подрыва целого ряда сооружений, среди которых, к сожалению, оказались и замечательные мосты через Арно.

Знаменитые культурные памятники Пизы были спасены от разрушения благодаря своевременному выводу оттуда наших войск.

Сан-Марино, как и Сиена, с тактической точки зрения представлял собой центральный пункт важной линии обороны. Тот факт, что, несмотря на это, я объявил его открытым городом, может служить примером моей уступчивости. В северной части Италии такие города, как Парма с ее замечательным театром, расположенным в Палаццо-делла-Пилотта, Реджо, Модена и Болонья, были «нейтрализованы» в июле 1944 года. В то время Болонья была ключевым пунктом нашей обороны. Петиции от местного мэра и архиепископа с просьбами объявить город «открытым» были благожелательно рассмотрены, после чего мы приняли целый ряд мер по обеспечению безопасности Болоньи. Фактически боев за исторический центр города не было, что следует поставить в заслугу генералу фон Зенгеру унд Эттерлину, командующему 14-м танковым корпусом. Равенна была объявлена демилитаризованной, и наши войска оставили ее без сопротивления. Венеция была выбрана в качестве сборного пункта, куда свозились произведения искусства из всей Восточной Италии. Несмотря на сопротивление представителей военно-морских сил, вопрос о ее сохранении был решен положительно.

Выведя все войска из Виченцы и пустив в обход нее весь транспорт, мы практически превратили ее в нейтральный город. Падуя также была полностью демилитаризована по просьбе местного епископа, что позволило сохранить часовню Джотто и многие другие здания, представляющие историческую и архитектурную ценность.

Точно так же благодаря моему личному приказу был спасен от разрушения монастырь в Сертоза-ди-Павиа к югу от Милана.

Думаю, что этих нескольких примеров деятельности командующего Юго-Западным фронтом достаточно для того, чтобы показать, что германские вооруженные силы делали все, что возможно, для защиты объектов итальянской древней культуры. Те, кто незнаком с Италией, вероятно, не смогут представить подлинный масштаб наших усилий. Однако они смогут лучше оценить его, если сравнят перечисленные выше итальянские города, которым был нанесен либо небольшой, либо вообще никакого ущерба, и немецкие города, такие, как Вюрцбург, Нюрнберг, Фрайбург, Дрезден и многие другие. Это сравнение дает повод задуматься людям во многих странах.

Во время войны я получал множество благодарственных писем от представителей церкви и гражданских властей. Я хотел бы процитировал лишь одно из них, присланное мне архиепископом города Чьети:

«В течение восьми месяцев мы, жители Чьети, находились всего в семи километрах от линии фронта, на которой действовали германские войска. Все это время германские командиры не причиняли нам никаких неприятностей. Особенно это относится к фельдмаршалу Кессельрингу и подчиненным ему генералам. Наоборот, когда встал вопрос о спасении города Чьети и всего, что можно было спасти, они, и в особенности фельдмаршал Кессельринг, оказывали мне поддержку и помогали всеми возможными способами, насколько это позволяла ситуация на фронте…

Подводя итог, я должен со всей ответственностью заявить, не боясь при этом впасть в противоречие, что действия и поведение фельдмаршала Кессельринга заслуживают всяческого общественного одобрения. Такого же мнения придерживаются остальные священнослужители города и, насколько мне известно, все благонамеренные жители Чьети. Мы благодарим фельдмаршала Кессель-ринга за то, что посреди всеобщей разрухи наш город уцелел. Я приношу особую благодарность генералам Гюнте-ру, Бааде, Фюрштайну и Мельцеру за их добрые дела, сделанные по отношению к нашему городу под руководством фельдмаршала Кессельринга. Мы всегда будем славить их имена и имя фельдмаршала.

Дорогой доктор Латернсер (мой защитник на суде. – Примеч. авт.), написав это письмо, я выполнил долг своей совести как архиепископ и очень рад, что смог внести свою скромную лепту в доказательство невиновности фельдмаршала Кессельринга. Заканчивая это послание, я возношу молитвы Всевышнему, дабы он внес просветление в умы судей и они смогли вынести свой вердикт в соответствии со справедливостью».

После суда надо мной

Я ехал из Венеции в Вольфсберг, расположенный в Каринтии, в том же поезде, что и офицеры, привлекавшиеся в качестве свидетелей по моему делу, но отдельно от них. Мои товарищи были очень подавленными. Британский комендант Вольфсберга, однако, проявил по отношению ко мне понимание и предупредительность; он обращался со мной, а также с фон Макензеном и Мельцером как с честными солдатами. Я благодарен ему, а также офицерам и унтер-офицерам лагеря – их доброе отношение сделало мое пребывание в «бункере» терпимым. Было лишь одно исключение – некий капитан американской армии. Это был беженец из Австрии, человек с каменным сердцем, полным ненависти и желания отомстить. Ему было все равно, кто перед ним – виновный или невиновный. Год спустя я узнал, что его постигло возмездие и он оказался там же, где и те несчастные, которых он всячески притеснял. Так или иначе, я всегда буду помнить немецкого капеллана Грубера, который был настоящим пастырем душ в самом лучшем смысле этого слова.

Вот моя беседа с одним лейтенантом, работавшим в администрации лагеря. Я: «Не понимаю, как Британия и Соединенные Штаты могут полностью разоружиться».

Он: «Экономические причины делают это неизбежным».

Я: «В таком случае, если им придется вооружаться вновь, чтобы предотвратить катастрофу – а я уверен, что так и случится, – то это будет невеселое пробуждение».

Он: «Да, это будет крайне неприятно».

Разве во имя блага всего мира этого нельзя было избежать? Я думаю, что сегодня любой государственный деятель должен ответить на этот вопрос положительно.

Вольфсберг был австрийским лагерем. Мы не чувствовали себя ни иностранцами, ни чужаками – скорее мы были центром ограниченного круга заключенных, которые умели разнообразить свою жизнь с помощью художественного творчества, лекций и работы. Вскоре после моего прибытия ко мне подошел бывший майор СС и сообщил, что все готово для моего побега. Я поблагодарил его, но твердо заявил, что никогда не дам моим врагам (я не мог относиться к членам приговорившего меня трибунала никак иначе) повод думать, что они обошлись со мной по справедливости; я скорее готов был отказаться от шанса вырваться на свободу, поскольку воспользоваться им означало бы признать свою вину.

4 июля смертные приговоры, вынесенные мне и моим товарищам, были заменены пожизненным заключением. И тогда, и раньше я говорил, что это лишь сделало наше наказание еще более суровым. Когда один английский полковник как-то спросил меня, почему я так считаю, я ответил ему, что всему есть предел: для меня, германского фельдмаршала, убежденного в своей невиновности, расстрел был бы достойным концом, в то время как жизнь в тюрьме с преступниками – унижение и позор.

В октябре 1947 года фон Макензена, Мельцера и меня перевели из Вольфсберга в Верль. Это еще больше укрепило связывавшие нас товарищеские узы. У нас сложилось впечатление, что сопровождавшие нас офицеры конвоя своими подчеркнутыми проявлениями заботы старались продемонстрировать, что несогласны с приговором и с тем, как он исполняется, – видно, даже у них он не укладывался в голове. Когда за нами закрылись огромные ворота тюрьмы в Верле, мы испытали ощущение, сходное с физической болью, поскольку нас разом отрезали от всего остального мира. То, что для тюремного персонала мы ничем не отличались от профессиональных преступников, стало ясно уже в тот момент, когда нас отвели в кабинет заместителя начальника тюрьмы, который проинформировал нас о том, что нам позволены лишь те привилегии, которыми могло пользоваться уголовное отребье.

Время в тюрьме тянулось медленно. Скука и уныние, терзавшие меня до 1950 года, затем стали до некоторой степени компенсироваться более мягким обращением. Я пришел в большое замешательство, когда оказалось, что мы можем передавать наши просьбы германским, а в особенности баварским властям только с одобрения британских и американских контролирующих органов. Впрочем, последние со своей стороны делали максимум возможного в плане соблюдения и выполнения наших экономических прав и пожеланий – например, выплаты денежного пособия как военнопленным или компенсации как осужденным. Помимо подполковника Викерса, последнего начальника союзнической тюрьмы, доброта и любезность которого ограничивались лишь действовавшей системой запретов, мне хотелось бы вспомнить генерала Бишопа, чье вмешательство дало первый толчок к дальнейшему улучшению нашего положения. Из юристов я упомяну лишь одного – сэра Альфреда Брауна, старшего юридического советника британского верховного комиссара. Он великодушно помогал нам и, будучи ответственным юристом, явно испытывал внутренние терзания из-за того, что был вынужден представлять систему правосудия, которая в нашем случае показала себя не с лучшей стороны. Гораздо менее благоприятное впечатление произвел на меня некий заслуженный генерал, который, окинув беглым взглядом мою холодную, сырую и негостеприимную камеру, отпустил поразившее меня замечание: «Очень хорошо!»

Моя работа в тюрьме заключалась в склеивании бумажных мешков. По всеобщему признанию, для шестидесятипятилетнего фельдмаршала я неплохо справлялся с этим делом. Мои товарищи, в основном такие же «военные преступники», были хорошими людьми и облегчали мне работу и мою тюремную жизнь. Когда через несколько месяцев меня спросили, как мне нравится моя работа, я ответил: «Она совсем неплоха. Даже в самых смелых мечтах я никогда не представлял себе, что стану склейщиком бумажных мешков».

Следующий день был последним днем, когда я занимался ручным трудом. В дальнейшем я получил возможность взяться за изучение истории.

В одно прекрасное утро мы были уведомлены о том, что через полтора часа нас переведут в другой блок. Причину этого перевода нам не сообщили; мне она неизвестна до сих пор, но, скорее всего, тюремное начальство решило поместить нас под присмотр британцев, поскольку именно они стали нашими новыми сокамерниками. Это было плохое время. Любой, кто осмеливался заговорить с нами, подвергался остракизму. Даже священник беседовал с нами в присутствии надзирателя. Во время одного из посещений моя жена передала мне несколько пирожных и лепешек, поскольку тюремная пища испортила мне желудок. Она принесла крохотную передачу немецкому представителю тюремной администрации, тот передал ее британскому, а тот, в свою очередь, в тюремную комендатуру, откуда ее должны были передать мне. Все это увидел случайно оказавшийся в комендатуре репортер одной английской газеты. Он тут же состряпал насквозь лживую статейку и отправил ее в свою редакцию. В статейке говорилось о том, что к нам непрерывным потоком идут передачи и что мы пожираем продукты, предназначенные для британцев, и тем самым фактически объедаем их. (Из предназначенных для британцев продуктов мы видели – и не более того! – лишь ежедневные пайки, выдававшиеся нашим британским сокамерникам. Те по сравнению с нами прямо-таки пировали, поскольку нам приходилось довольствоваться тошнотворным и явно недостаточно питательным немецким супом.) В статье упоминались и другие излишества, якобы присущие нашей тюремной жизни. Результатом ее публикации стало то, что трех британских представителей тюремной администрации, в том числе начальника тюрьмы, перевели куда-то в другое место.

И все же мы пережили и эти трудные времена. Луч надежды блеснул для нас, когда нам разрешили посещать отдельный этаж в перестроенном тюремном крыле, на котором размещались хорошо обставленные столовая и комната отдыха. Вклад простых немцев в это доброе дело показал, что мы способны на практике осуществлять христианские заповеди. Хочется особо поблагодарить фрау Вик, «верльского ангела», неутомимую женщину, являвшуюся вице-председателем вестфальского отделения Красного Креста.

С другой стороны, вопрос об изменении наших приговоров по-прежнему не рассматривался. Британские власти упрямо стояли на своем, не обращая внимания на накопление весьма убедительных улик, свидетельствовавших о нашей невиновности, а также дополнительных свидетельских показаний, которые не могли быть представлены суду во время процесса. Я просто не мог представить себе, что ответственные британские деятели были в состоянии поверить, будто суд над нами проходил с полным соблюдением законности – и это при том, что даже адресованное прессе открытое письмо Киркпатрика вызвало определенные сомнения. Заявления британского верховного комиссара полностью противоречили нашим сведениям по делам каждого из нас, которые считали субъективными, но которые были глубокими и всеобъемлющими. По упомянутым причинам я решил, предварительно заручившись согласием федерального канцлера, обратиться с петицией к спикеру палаты общин британского парламента и потребовать, чтобы дела, касающиеся военных преступлений, были расследованы, как в общем, так и в юридическом аспекте, смешанной парламентской комиссией непосредственно на месте, то есть в Верле. Приняв во внимание присущее независимым парламентариям чувство справедливости, я предположил, что такая комиссия может занять позицию, противоположную той, которую занял в свое время суд, принять во внимание многочисленные и разнообразные недочеты и пробелы в документах процесса и предложить какой-то выход из сложившегося положения. Однако мне запретили осуществлять это мое намерение. А жаль! {18} Я понимаю, что подчиненные должны выполнять распоряжения своих начальников, даже если они сомневаются в их правильности; мне не хочется поднимать вопрос о том, что после 1945 года многие из нас, немцев, были приговорены к смерти или к длительным срокам тюремного заключения именно за то, что мы выполняли приказы. И тем не менее, я никогда не мог понять причин, по которым власти отказывались пересмотреть наши дела – ведь справедливость должна торжествовать даже тогда, когда это не по вкусу общественному мнению.

Трудно также понять их попытки спрятаться за пакт четырех держав, поскольку он к тому времени уже потерял свою законную силу, да и обстоятельства, ставшие причиной его заключения, изменились; в любом случае, пакт, который дезавуирован, не может рассматриваться как имеющий юридическую силу международно-правовой документ.

Когда в 1947 году меня приговорили к смерти, я решил, что у меня хватит мужества лицом к лицу встретить все то, что мне предстояло. Я прожил большую жизнь, и мне казалось, что мне не суждено открыть для себя ничего нового. Сегодня, через пять лет после этого, я должен признаться, что в моей жизни, внешне столь неприглядной и тяжелой, появились новые источники утешения. Я давно привык в конце дня размышлять над уроками, которые он мне преподал, но у меня никогда не было времени, чтобы посмотреть на себя самого, на все, что меня окружало, и на происходящие события как бы со стороны, попытаться заглянуть в будущее. И я решил попробовать быть объективным, отнестись к моим разочарованиям как к симптомам болезни века, справиться с ненавистью и желанием отомстить и постараться сделать так, чтобы на смену им пришло понимание. С учетом этого обстоятельства было вполне естественно, что именно я стал посредником между моими товарищами по несчастью и тюремной администрацией. Постепенно мои усилия были вознаграждены тем, что к нам стали относиться с большим сочувствием. В нас стали видеть людей и солдат, порожденная пропагандой ненависть стала исчезать. Нашлись люди, которые оказались достаточно великодушными для того, чтобы, несмотря на преобладающую вокруг нас атмосферу враждебности, заступаться за нас. Я уже говорил об этих людях, облегчивших условия нашего существования. Они сделали гораздо больше, чем те, что посвящали все свои усилия нашему «перевоспитанию». Сердце и душа в таких вещах значат гораздо больше, чем сомнительные эксперименты.

За время моего заключения произошло много такого, что могло показаться забавным для человека, прежде занимавшего высокое положение. Чем более удален человек от ежедневной суеты, богатой всевозможными событиями, тем легче ему проникать в самую суть происходящего. Я всего лишь произношу трюизм, когда говорю, что наши действия в войне можно назвать до некоторой степени успешными. Лидделл Харт подтверждает это. Однако я помню, как, в противоположность его мнению, в целом ряде высказываний и в статьях, написанных немцами, упоминалось о «гениальности», а выражаясь более прямо – об идиотизме германского командования. Если верить этим статьям и высказываниям, германский пехотинец был жалким, забитым существом, страдавшим от жестокого обращения со стороны начальства и постоянно им запугиваемым. Будучи военным с более чем сорока годами службы за плечами и имея основания считать, что, несмотря на мою суровость и требовательность, я пользовался определенной популярностью у личного состава, должен заявить, что я не понимаю подобную журналистику. Я готов допустить, что были допущены ошибки. Но из того, что в первые годы войны мы в сжатые сроки победоносно завершали все кампании, можно сделать вывод, что нам противостояли еще большие невежды, командовавшие войсками альянса. Еще более удивительным для любого здравомыслящего человека являются раздающиеся подчас заявления о том, что наше военное образование и обучение были совершенно негодными и что мы должны пересмотреть все наши военные концепции и взгляды в соответствии с демократическими принципами – теми, например, на которых строится армия США. Подобные вещи недоступны моему пониманию.

Мне выпала честь командовать многими лучшими германскими дивизиями, и я знаю, что победы германского оружия были бы невозможны, если бы не настоящее боевое товарищество, существовавшее между солдатами и офицерами. Мне доставляло огромное удовольствие видеть проявления этого товарищества во время моих инспекционных поездок на передовую. Предметом моей особой гордости является образцовое поведение немецких солдат в 1945 году, в период капитуляции наших войск. Действия наших военнослужащих в то время были настоящим триумфом дисциплины, военной выучки и гармоничных отношений между командирами и личным составом частей и подразделений. Есть много вещей, которые мы можем изменить; мы умеем приспосабливаться к требованиям прогресса и усваивать ценные уроки нового. Но мы должны сохранять наш национальный характер и с уважением относиться к нашим традициям. В противном случае мы можем превратиться в народ без корней.

Решение написать эту книгу было для меня нелегким. Но в конце концов я все же принял его, чтобы внести свой вклад в дело правдивого освещения довольно большого периода истории Германии и возведения нерукотворного памятника нашим замечательным солдатам, а также надеясь помочь миру увидеть лицо войны во всей его мрачной целостности. Молодым людям я хотел бы сказать, что смысл жизни состоит в том, чтобы стараться поступать правильно и справедливо, и что никто в этом мире не совершенен. Древняя пословица «errare humanus est» (человеку свойственно ошибаться. – Примеч. пер.) звучит как обращенный к людям призыв действовать по своему усмотрению и как предупреждение, смысл которого сводится к тому, что не следует торопиться судить других.

Загрузка...