Мадам Айгюптос

Голеску поднял Эмиля за шиворот и поставил на ноги.

— Идем, — сказал он. — Твоя картошка зовет нас, маленький упрямец. Не будем заставлять ее ждать.

Эмиль взял его за руку, и они вместе зашагали через площадь. Амонет, немного помедлив, двинулась следом.

Свободный столик нашелся только один, у самого входа. Час действительно был поздний, и кафе оказалось битком набито людьми в вечерних костюмах — довольно дорогих и сшитых по европейской моде. В зале стоял гул множества голосов, которые, эхом отражаясь от стен, приобретали несколько неестественное, металлическое звучание. Окинув зал сумрачным взглядом, Амонет уселась на стул и больше не обращала на окружающее никакого внимания. Она, впрочем, сняла платок и накинула наголову Эмилю, который сразу стал похож на маленькое черное привидение. Мальчик не возражал.

— Зачем ты это сделала? — спросил Голеску, предпринимая еще одну попытку завязать разговор. — По-моему, в последнее время он стал меньше бояться света.

— Будет лучше, если его никто не увидит, — коротко ответила Амонет.

— Что будете заказывать? У нас имеется превосходное мороженое для вашего малыша, — вкрадчиво сказал официант, появляясь возле правого локтя Голеску так быстро и бесшумно, словно выскочил из потайного люка в полу. От неожиданности Голеску даже слегка вздрогнул. У официанта были блестящие, как стекло, светлые глаза, аккуратные усики, похожие на полоску меха, и неподвижная, заученная улыбка.

— Вы еще подаете нормальную еду? — осведомился Голеску. Лицо официанта даже не дрогнуло. Движением фокусника он извлек откуда-то меню и с поклоном протянул Голеску.

— Здесь вы найдете список дежурных блюд. Особенно рекомендую кровяную колбасу… Что будете пить?

— Принесите нам все самое лучшее, — распорядился Голеску. Официант снова поклонился и исчез.

— Здесь сказано, что суп «Чернина» — выше всяких похвал, — сказал Голеску, заглядывая в меню. — Кстати, официант, кажется, решил, что мы родственники. Забавно, не правда ли?.. Если ты — мадам Айгюптос, то я — господин… господин…

— Трепло соломенное, — промолвила Амонет, зевая во весь рот.

— Придется считать это комплиментом, — сказал Голеску, качая головой. — Кстати, здесь есть и неплохие французские блюда, Baudin Noir, к примеру… А для любителей хорошо покушать рекомендован Blutwurst.[4] Ты сказала, что будет лучше, если нашего вундеркинда никто не увидит… Но кто, по-твоему, может его опознать? Скажи прямо: может быть, Эмиль наследник престола, которого ты еще во младенчестве умыкнула прямо из колыбели, а?..

Амонет метнула на него острый взгляд из-под насупленных бровей, и Голеску резко выпрямился.

— Ты это серьезно?! — воскликнул он. — Впрочем, признаки вырождения слишком очевидны, чтобы можно было усомниться. Конечно же, в его жилах течет самая голубая кровь, и…

Возле стола снова материализовался официант. В руках он держал запыленную бутылку темного стекла.

— Это очень старое вино, господин, — сказал он, показывая на этикетку.

— «Эгри бикавер», — прочел Голеску. — Ладно, сойдет. Скажите, любезный, у вас есть сосиски по-венски? С нами путешествует наследный принц инкогнито, который не ест ничего, кроме этих сосисок.

— Хочу картошку! — донесся из-под платка тоненький голосок Эмиля.

— Я узнаю, что можно сделать, — не моргнув глазом, сказал половой и слегка наклонил голову. — А что закажет мадам?

Амонет подняла голову и произнесла несколько слов на языке, которого Голеску не знал. Официант же, напротив, отлично ее понял. Издав вежливый смешок, почему-то показавшийся Голеску зловещим, он черкнул что-то в блокноте, который появился у него в руках, точно по мановению волшебной палочки.

— Весьма мудро с вашей стороны, мадам. А вы, господин, уже сделали ваш выбор?

— Принесите-ка мне Blutwurst, — сказал Голоску. — Я, знаете ли, люблю плотно покушать.

— Разумеется. — Тот кивнул и исчез, а Голеску наклонился вперед и прошипел:

Эй, послушай, неужели ты действительно похитила это чудо природы из какого-то королевского…

— Гляди-ка, цыганка!.. — воскликнула какая-то девица, которая как раз выходила из кафе со своим кавалером. Ее молодой человек, успевший выйти за порог, обернулся.

— Погадай нам, цыганка! — попросил он. — Скажи, будем ли мы любить друг друга до гроба?

— Будете, — буркнула Амонет. — Потому что вы оба умрете через три дня.

Девица взвизгнула и сделала жест, отводящий зло. Молодой человек пробормотал какое-то проклятье, и оба растворились в ночном мраке.

— Что это тебе взбрело в голову предсказывать людям всякие ужасы? — спросил Голеску, когда дверь за ними закрылась.

Амонет пожала плечами и налила себе бокал вина.

— А зачем мне лгать? Три дня, три часа или три десятилетия — какая разница? Смерть все равно придет к обоим. Я говорю это всем, кто спрашивает меня о будущем.

— Не удивительно, что твои дела идут не слишком хорошо, — заметил на это Голеску. — Ты должна предсказывать долгую и счастливую жизнь…

— Для чего мне лгать? — повторила Амонет.

Голеску, весьма озадаченный подобным ответом, задумчиво потянул себя за усы.

— Ну зачем ты говоришь такие вещи? — промолвил он наконец. — Зачем ты притворяешься, будто тебе все равно? Ты же не бесчувственная какая-нибудь… Ведь ты же любишь маленького Эмиля, правда?

Амонет изумленно воззрилась на него. Потом она улыбнулась, но в ее улыбке яда было больше, чем в зубах у гадюки.

— Я? Люблю Эмиля? — переспросила она. — Кто тебе сказал? Я бы скорее полюбила тебя!

Последовала пауза. Потом, словно для того, чтобы подчеркнуть презрение, прозвучавшее в ее словах, какая-то женщина у стойки бара засмеялась высоким, визгливым смехом. Голеску не выдержал и отвернулся. Его самолюбие было глубочайшим образом уязвлено, и он попытался смягчить удар, интерпретировав ее слова, интонацию и выражение лица в выгодном для себя ключе. Он уже почти поверил, что только природная стыдливость помешала Амонет признаться ему в своих нежных чувствах более откровенным образом, но ему помешал официант, приблизившийся к их столику с подносом в руках.

— Вот что у нас есть для вашего молодого человека, — сказал он, артистическим жестом сдергивая салфетку с одной из тарелок. — Венские колбаски «на столбах»!

Названное блюдо представляло собой несколько сосисок на тонких деревянных шампурах, живописно торчавших из горки картофельного пюре.

— Как мило! — восхитился Голеску. — Поблагодари официанта, Эмиль!

Эмиль ничего не сказал, но потянулся к тарелке обеими руками.

— Он вам весьма признателен, — сказал Голеску, когда из-под черного платка донеслось громкое чавканье.

Перед Амонет поставили большое блюдо с шашлыком на шампурах, причем крошечные кусочки мяса были зажарены буквально до черноты, и опознать их не было никакой возможности.

— Приятного аппетита, мадам, — проговорил официант и повернулся к Голеску. — А это для вас, господин…

И он поставил на стол глубокую тарелку, при взгляде на которую Голеску заморгал и едва сдержал дрожь. На мгновение ему показалось, что Blutwurst пульсирует и корчится на подстилке из обжаренного лука и баклажан, которые, в свою очередь, напоминали кишащих на падали личинок, но он крепко сжал зубы и, сказав себе, что это обман зрения, вызванный неверным зеленоватым светом и усталостью, решительно приступил к трапезе.

— Не забудьте, на десерт будет сладкий пирог, — предупредил официант.

— Ты тоже умрешь через три дня, — сообщила Амонет, но молодой человек только рассмеялся.

На следующий день они тронулись в путь и остановились на ночь на перекрестке двух больших дорог, где шумела другая ярмарка. Там Амонет снова гадала, а Голеску гулял с Эмилем и кормил его венскими сосисками. Наутро караван двинулся дальше и два дня спустя достиг еще одного города. Перед городскими воротами Амонет свернула с дороги на заброшенное поле и, достав из-за лифа платья небольшой кошелек, протянула Голеску.

— Иди и купи продуктов, — сказала она. — Мы подождем здесь.

Ухмыльнувшись, Гол секу поднес кошелек к уху и несколько раз встряхнул.

— Негусто! — заметил он. — Но не беспокойтесь, мадам, в моем лице вы имеете мужчину, который способен обеспечить вас всем необходимым!

— И не забудь купить картошки, — добавила Амонет.

— Ну конечно, моя драгоценная, — откликнулся Голеску, улыбнувшись самой любезной улыбкой, спрыгнул с передка фургона на землю и отправился в город.

— Она вовсе не бессердечна, — говорил он себе, шагая по главной улице. — Просто ей хочется, чтобы за ней ухаживали, только и всего! Капелька внимания — вот что ей необходимо. А ведь в тебе, друг мой Голеску, таится неисчерпаемый источник обаяния! Пора прибегнуть к этому безотказному средству.

Для начала он решил привести себя в порядок. Отыскав городскую баню, он заплатил мрачному хозяину-турку необходимую сумму, разделся и прошел в залы, где его долго отпаривали, мыли, скребли, терли, мяли, снова мыли и наконец побрили. От ароматной воды, настоянной на цветках померанца, Голеску отказался, предпочтя сохранить толику естественного мужского запаха. Спросив, где находится рыночная площадь, он отправился туда.

Когда примерно час спустя Голеску покидал рынок, у него в руках действительно был мешок картошки, но не только. Кроме лука, муки, масла, моркови и сосисок он купил бутылку шампанского, коробку австрийских шоколадных конфет и букет фиолетовых астр.

Вернувшись к фургонам, Голеску сразу заметил, как удивленно раскрылись глаза Амонет, и почувствовал удовлетворение и гордость.

— Это еще зачем? — спросила она.

— Это тебе, — ответил Голеску, протягивая ей букет.

Еще никогда он не видел ее до такой степени изумленной. Амонет осторожно держала цветы на вытянутой руке, и на лице ее проступали недоумение и растерянность.

— И что мне с ним делать? — проговорила она.

— Попробуй поставить в воду, — предложил Голеску, доставая остальные покупки.

Вечером того же дня они устроили лагерь на лесной прогалине, которая, — очевидно, в виде исключения — выглядела довольно уютно и почти не была обметана старой паутиной. Когда на темном небе отчетливо проступил белый шлейф Млечного пути, Голеску ненадолго удалился в фургон, чтобы взять все необходимое для приятного вечера вдвоем. Астры уже поникли, хотя и стояли в банке с водой, но шампанское и шоколад сохранились, так как лежали на самом дне его мешка. Негромко напевая себе под нос, Голеску отнес их к костру, захватив по пути пару побитых эмалированных кружек.

Амонет сидела на коротком, толстом бревне и, казалось, с головой ушла в какие-то невеселые размышления. Она не пошевелилась, даже когда совсем рядом хлопнула пробка от шампанского, хотя сидевший с другой стороны костра Эмиль вздрогнул и пригнулся. Лишь когда Голеску открыл шоколад, Амонет пришла в себя и обернулась.

— Конфеты? — удивленно спросила она. — Откуда они у тебя?

— Их принес маленький гномик с золотыми крылышками, — ответил Голеску и подмигнул. — И не надо на меня так смотреть, — добавил он. — Гномик заплатил за конфеты из своего кошелечка, в котором, между прочим, лежит без малого двадцать тысяч лей. Хочешь конфетку, моя королева? Выбирай любую! Есть С начинкой из сливок, с черешней, с имбирной крошкой…

Амонет довольно долго сидела, уставившись на коробку неподвижным взглядом, потом протянула руку.

— Почему бы нет? — проговорила она словно про себя. — Какой может быть вред от такой малости?

— А вот вино, которое дарит бодрость и веселье, — сказал Голеску, наливая шампанское в кружки. — Человеку полезно иногда расслабиться, ты согласна? Особенно если у него есть деньги.

Амонет, которая как раз открывала коробку, не ответила и даже не повернула головы, когда Голеску протянул ей кружку, до краев наполненную шампанским. Вино она выпила одним глотком, словно простую воду, и все так же не глядя вернула ему пустую кружку.

— Вот это по-нашему! Молодец, так и надо! — воскликнул Голеску. В груди у него проснулась надежда, и, решив ковать железо пока горячо, он тут же налил Амонет еще вина, но она не отреагировала. Открыв крышку коробки, Амонет как зачарованная склонилась над ней, глядя на шоколад, вдыхая его запах, словно это были не конфеты, а арабские благовония.

— О-о-о!.. — внезапно простонала она глубоким, чувственным голосом и запустила в коробку руку. Вытащив сразу три конфеты, она некоторое время рассматривала их затуманившимся взглядом, потом сжала кулак, раздавив шоколад, словно гроздь винограда. Закрыв глаза и негромко постанывая от наслаждения, Амонет слизывала с руки густую сладкую массу.

Гол секу уставился на нее во все глаза. От удивления он даже пролил шампанское себе на брюки.

— Вот не знал, что ты так любишь шоколад, — проговорил он наконец.

— Откуда тебе знать? — с полным ртом откликнулась Амонет. Подняв коробку к лицу, она еще раз вдохнула запах конфет, потом подцепила языком орех в шоколаде, словно пальцами вынув его из гофрированной бумажной корзиночки.

— Ловко у тебя получается, — сказал Голеску и заерзал, двигаясь по бревну так, чтобы оказаться ближе к ней. Одновременно он протянул Амонет шампанское, но она сосредоточенно жевала орех и не обратила на него внимания.

— Пей скорее, — поторопил ее Голеску. — Иначе весь газ выйдет. Улетучится, как юность, как мечты!

Внезапно Амонет запрокинула голову назад и, немало удивив и даже напугав Голеску, громко расхохоталась. Это не был сухой, короткий смех, который он слышал прежде и которым она выражала презрение и насмешку. Это был раскатистый, громкий и такой жуткий смех, что Эмиль взвизгнул и закрыл уши ладонями. Казалось, даже огонь немного пригас и съежился, спрятав свои яркие языки под черными поленьями, а лес, темной стеной стоявший вокруг поляны, откликнулся на этот хохот исполненным угрозы эхом.

Сердце Голеску забилось быстрее. И когда Амонет выхватила у него кружку и залпом опрокинула в рот, он облизнул губы и проговорил слегка запинающимся голосом:

— Пусть это игристое вино смоет все твои тревоги, моя бриллиантовая. Будем внимательны друг к другу, ладно? Я вижу: тебе нужен мужчина, который снял бы с этих хрупких плеч хотя бы часть забот. К счастью, у тебя есть я. Голеску готов, тебе достаточно только сказать!

Эти слова вызвали еще один взрыв безумного смеха, который неожиданно сменился утробным урчанием. Швырнув кружку на землю, Амонет выхватила из коробки еще горсть конфет и затолкала их в рот вместе с бумажными корзиночками и блестящими обертками.

Еще не веря своей удаче (еще бы, всего несколько глотков, а она уже ведет себя, как самая настоящая вакханка!), Голеску придвинулся еще ближе.

— Расскажи что-нибудь о себе, о мой нильский лотос! — проворковал он.

Амонет только хмыкнула и, жуя шоколад, искоса поглядела на него. Ее глаза озарились красным… но Голеску, хотя и испугался, все же уверил себя, что это просто отражение пламени костра. Амонет дернула уголком рта, потом вырвала у него из руки бутылку шампанского и сделала из горлышка хороший глоток.

— Ха! — Она сплюнула в костер, который вдруг разгорелся снова. — Ты хочешь знать мою историю, толстяк? Тогда слушай… Тысячу тысяч лет назад в длинной и узкой долине на берегу большой реки лежала прекрасная, зеленая страна. Сразу за долиной начиналась великая пустыня, в которой обитали шакалы и неистовые, жестокие демоны, но Мужчина и Женщина всегда говорили мне, что если я буду послушной девочкой и не стану выходить из хижины ночью, со мной ничего не случится. А если я всегда буду хорошей и послушной, я никогда не умру. Я просто уйду вниз по реке, и в конце концов мне навстречу выплывет в тростниковой лодке прекрасный юноша. Он увезет меня к Солнцу, я я буду жить вечно.

Но однажды из пустыни явились Худые. Они так долго кочевали по пустыне и так долго страдали от голода и жажды, что в конце концов начали думать, будто это единственный правильный образ жизни, предначертанный богами для всех людей. Поэтому, когда они увидели наши тучные нивы и пастбища, то объявили нас Отклонением и напали, чтобы убить. Но мы были сильнее, и хотя многие погибли, мы перебили всех Худых и побросали тела в реку. И за ними никакой юноша в тростниковой лодке не приплыл, как я и думала. Но именно тогда я впервые увидела Его — и испугалась…

— Кого, драгоценная? спросил Голеску.

— Владыку Смерть, вот кого, — ответила Амонет, и багровые отсветы пламени заплясали на ее блестящем от испарины лице. — Великого Владыку Смерть с рядами длинных и острых, как иглы, зубов и зеленой чешуей, которая сверкала под луной словно драгоценный смарагд, И еще Он не отбрасывал тени… Я никогда не видела юноши с лодкой, который отвозит послушных детей на Небо, зато я видела Его и видела Его могущество. Тогда я набрала на берегу глины и слепила маленького Владыку Смерть. Я поклонялась Ему, кормила Его мышами, птицами, ящерицами — всем, что я могла поймать и убить. «Возьми все это, — говорила я, — но не трогай меня, о Великий!»

Прошел год, и на нас снова напали пришедшие из пустыни варвары. Мы не стремились к этой войне, но она означала новую пищу для Него, и я поняла, что на самом деле миром правит только Он и никто другой. Варвары были многочисленны и к тому же гарцевали на прекрасных, быстрых конях. Они налетали, как горячий ветер пустыни, и мгновенно исчезали, оставляя после себя трупы и сгоревшие тростниковые хижины. Мои соплеменники говорили: «Оставаться здесь опасно, мы больше не можем возделывать эти поля». Многие бежали на север, и только мои Мужчина и Женщина медлили. Они хотели забрать все, что у них было — все миски, плошки, кувшины, одежду и остальное, Во время сборов Женщина нашла мою глиняную статую. Она жестоко высекла меня и назвала ведьмой. Глиняного идола она разбила, и Он наказал ее за это. Когда мы уже шли вдоль реки, нас нагнал… нет, не юноша в лодке. Это был конный отряд варваров, которые убили Мужчину и Женщину, забрали все их вещи и поскакали дальше.

Я была не в силах помочь своим, да и не стала бы. Вместо этого я бросилась бежать. Я бежала по берегу реки и молилась Ему, прося спасти меня…

Амонет говорила теперь совсем тихо, но ее голос странным образом звучал очень молодо, хотя в нем и проскальзывали грустные нотки. Го-леску, однако, чувствовал себя разочарованным. В прошлом Амонет, о котором он столько размышлял, не было, оказывается, ничего таинственного, загадочного или хотя бы романтического. Обычная история, хотя и довольно печальная. Но ему-то что за дело до какой-то древней племенной свары?.. Главное, Амонет не была ни древней жрицей, ни дочерью фараона в изгнании — она была обычной беженкой и, по большому счету, мало чем отличалась от сотен худых, изможденных женщин, которые во время войны запрудили все дороги со своими тачками и тележками, нагруженными спасенными из разрушенного дома пожитками. Таких женщин Голеску видел на своем веку, пожалуй, слишком много.

— Но все это случилось в Египте или в каком-то другом месте? И как ты спаслась? — уточнил он, как бы между прочим обвив рукой ее талию. Его голос, однако, словно разрушил какие-то чары. Амонет пришла в себя и, повернувшись в его сторону, улыбнулась такой зубастой улыбкой, что Голеску сразу почувствовал себя маленьким и беззащитным.

— Как я спаслась? — переспросила Амонет. — Очень просто. Вверх по течению реки плыла тростниковая лодочка, в которой сидел Владыка Солнце. Он пристал к берегу и забрал меня, чтобы отвезти в безопасное место. Интересно, что Солнце приплыл не за Мужчиной и Женщиной, которые были хорошими и верили в него. Он приплыл за мной, которая никогда в него не верила, и хотя я сидела с ним в лодке и слушала его рассказы о том, как прекрасно Небо, я думала, что весь мир — ложь и обман.

И я была совершенно права, что не доверяла Солнцу, толстяк. Да, я стала бессмертной, но я заплатила за это очень высокую цену. Я стала рабыней на Небесах. За мою трусость — за то, что я бежала от Смерти — меня наказали, позволив священным пчелам жалить меня снова и снова. Они кусали меня каждый день на протяжении пятнадцати лет, пока внутри меня не скопилось столько яда, что ничто больше не могло мне повредить. Когда же прошла целая тысяча лет, я настолько устала от своего рабства, что снова начала молиться Ему. Лунной ночью я выходила на берег реки, разрывала на себе одежды, обнажив грудь, опускалась на колени и просила Его прийти и забрать меня. Я кричала, и плакала, и целовала мокрый ил на берегу, мечтая только об одном— о Его белых острых зубах.

Но Он не пришел.

А Владыка Солнце отправил меня в странствие по миру, чтобы я предсказывала глупым смертным их будущее и вела дела с грабителями и убийцами… — Амонет сделала глоток из бутылки. — Потому что на самом деле Солнце — это сам Дьявол. Нет, он выглядит как самый благочестивый пастор, и ни рогов, ни хвоста у него нет, но все равно он — отец лжи.

Я очень устала, толстяк, устала работать на него и устала жить. Ничто не меняется, ничто не имеет значения. Солнце каждый день встает на востоке, а я открываю глаза и ненавижу его за это. Я ненавижу колеса фургонов за то, что они вращаются, ненавижу лошадей за то, что они везут меня туда, куда я не хочу. Но больше всего я ненавижу Его — Того, кто владеет всем миром, но не хочет заключить меня в Свои объятия!

Амонет замолчала, глядя поверх костра в темноту.

Голеску был слишком увлечен, рисуя в своем воображении образ Амонет, стоящей на берегу Нила с обнаженной грудью, поэтому ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что рассказ подошел к концу. Встряхнувшись, он собрался с мыслями и, зарегистрировав услышанное под рубрикой «Заумные метафоры», стал искать способ вернуться к делам реального мира, которые занимали его куда больше.

— Кстати, о Дьяволе, дорогая, — сказал он, пока Амонет запихивала в рот еще пригоршню шоколада. — О Дьяволе и о тех ворах и убийцах, которых ты поминала… и которые приносят тебе краденое добро. Скажи, может быть, ты переправляешь их добычу Дьяволу?

Амонет не ответила. Механически пережевывая шоколад, она пристально смотрела в огонь.

— Я вот что имею в виду, — попытался развить Голеску свою мысль. — Что будет, если ты не станешь отдавать ему товар, а возьмешь да и продашь его в другом месте?

— Зачем мне это? — слабо удивилась Амонет.

— Чтобы стать богатой, разумеется! — воскликнул Голеску, начиная жалеть, что так сильно напоил женщину. — Чтобы не жить в нищете и избавиться от страданий!

Амонет снова рассмеялась — словно треснул молодой лед на реке.

— Деньги ничего не изменят, — сказала она. — Во всяком случае, не для меня. И не для тебя.

— Где же он живет, этот твой Дьявол? — небрежно поинтересовался Голеску. — В Бухаресте? А может быть, в Клуже или в Хуедине? Если хочешь, я мог бы поговорить с ним от твоего имени. Как насчет того, чтобы немного ему пригрозить? Вдруг мне удастся добиться изменения условий вашего, гм-м… контракта? Я, знаешь ли, умею договариваться с людьми, дорогая, и если я побеседую с этим Дьяволом как мужчина с мужчиной…

Эти слова снова заставили Амонет расхохотаться, да так сильно, что она даже уронила коробку с конфетами.

— Ну, если не хочешь — не надо, — обиженно пожал плечами Голеску. — Тогда как насчет того, чтобы использовать по назначению нашего дорогого Эмиля? Мы могли бы организовать что-то вроде сеанса чтения мыслей на расстоянии, а попутно продавать приворотное зелье, средства от облысения и тому подобное. Одна птичка нашептала мне на ухо, что на этом мы могли бы сколотить приличное состояние, — добавил он вкрадчиво.

Смех Амонет прервался, а верхняя губа чуть приподнялась, обнажая испачканные шоколадом зубы.

— Я же сказала — нет. Эмиль — это секрет.

— Но от кого мы его прячем? — поинтересовался Голеску.

Амонет только покачала головой, потом пошарила в траве и, подобрав коробку, выудила из нее последние несколько конфет с ликером.

— Я не хочу, чтобы Он узнал… — проговорила она вполголоса. — Потому что тогда Он отнимет паренька у меня и… Но ведь это нечестно! Это я нашла его. Дурак надутый!.. Он ищет под холмами, сторожит возле полян, где лунными ночами танцуют феи, словно все эти сказки — истинная правда, а ведь достаточно было просто заглянуть в приют для умалишенных. Попечитель мне так и сказал: у нас, мадам, содержится малолетний гений, который вообразил себя вампиром. Я попросила позволения взглянуть на него и, как только его увидела, то сразу поняла, что за кровь течет в его жилах. Эти большие глаза, непропорционально большая голова, и прочее… Ошибиться было невозможно. Это был тот самый святой грааль, о котором мечтал Эгей, но нашла его я! Почему же я должна кому-то его отдать? Если найти способ, можно…

«Еще одна чертова метафора!» — подумал Голеску.

— Кто этот Эгей? — спросил он. — Может, это настоящее имя твоего Дьявола?

— Ха! Конечно, Ему бы хотелось, но… Из двух зол выбирай меньшее, а из двух дьяволов… — речь Амонет сделалась нечленораздельной, но, прислушавшись, Голеску усомнился в своем первоначальном выводе. Протяжные гласные и звонкие согласные звуки определенно складывались в слова какого-то незнакомого и древнего языка.

«Еще немного, и она отключится, а я опять ничего не узнаю!» — сообразил он.

— Уже поздно, красавица, пойдем лучше баиньки, — проговорил Голеску самым обольстительным голосом и плотнее прижал Амонет к себе, одновременно пытаясь просунуть руку ей под одежду.

В следующее мгновение он уже лежал на спине, а над ним возвышался кошмарный призрак: огненные глаза и зубы, черная тень крыльев за спиной, воздетые для атаки когти. Он еще услышал пронзительный вопль, от которого кровь стыла в жилах, потом что-то с силой ударило его в лоб, и бархатная чернота взорвалась яркими электрическими искрами.

Когда Голеску очнулся, лес вокруг поляны еще тонул в серых предрассветных сумерках, но звезды в тускло-синем небе уже погасли. Морщась от боли, Голеску с трудом сел. Его Одежда насквозь промокла от росы, в висках стучало, к тому же ему никак не удавалось сконцентрировать взгляд на окружающих предметах.

Но туман перед глазами скоро растаял, и Голеску увидел тонкий султан дыма, поднимавшийся над кучей золы и углей. С другой стороны погасшего костра скорчился на земле Эмиль. Он сидел там же, где и вчера, и, тихонько похныкивая, со страхом наблюдал за разгоравшейся на востоке розовой полоской зари.

— Всемогущий Господь и все Его ангелы! — простонал Голеску, нащупав на лбу порядочную шишку величиной с гусиное яйцо. — Что случилось, а?

Эмиль не ответил, и Голеску обратился к собственным воспоминаниям, которые после удара по голове пребывали в некотором беспорядке. Ему казалось, что все шло как по писаному, однако наливавшаяся болью гуля над глазом ясно указывала на то, что он чего-то недоучел. С другой стороны…

Эмиль, заломив руки, заплакал громче.

— Что, черт побери, с тобой такое? — раздраженно спросил Голеску и встал на четвереньки.

— Солнце!.. — всхлипнул Эмиль, не отрывая взгляда от алого зарева над верхушками деревьев.

— Почему же ты не надел свой защитный костюм, а? — проговорил Голеску и выпрямился во весь рост, но тут же зашипел от боли и схватился за голову. — Скажи мне, маленькая бессмертная тварь, что произошло вчера? Мне. повезло, и я уложил твою хозяйку или… или она уложила меня? И вообще, куда она подевалась?

В ответ Эмиль снова всхлипнул и закрыл лицо ладонями.

— Ну ладно, идем, я отведу тебя назад, в твой уютный, теплый гробик, — сказал Голеску, стряхивая с одежды грязь и приставшие травинки. — Вставай!

Мальчуган поднялся и подковылял к нему. Голеску отвел его к фургону, подсадил на передок и, вскарабкавшись сам, отворил дверь. Эмиль бросился внутрь и в мгновение ока исчез в ящике под кроватью. При этом он довольно громко хлопнул дверцей, и куча тряпья на кровати зашевелилась. В следующую секунду Амонет резко села на кровати, гневно глядя на Голеску.

Их глаза встретились, и Голеску понял: Амонет тоже не помнит подробностей вчерашнего вечера. От радости у него с новой силой разболелась голова, но он сумел выдавить из себя улыбку.

— Милль-пардон, мадам, — пробормотал он с легкой тенью упрека в голосе. — Я лишь позволил себе уложить спать бедняжку Эмиля — ведь вы оставили его одного на улице на всю ночь!

Он поднял руку, чтобы приподнять шляпу, но шляпа осталась где-то возле костра.

— Пшел вон! — рявкнула Амонет.

— Сей секунд, мадам, сей секунд!.. — Голеску не заставил просить себя дважды и попятился, стараясь, впрочем, сохранять достоинство. Выбравшись из фургона, он внимательно огляделся по сторонам и увидел свою шляпу, которая застряла в кусте терна ярдах в десяти от костра.

— А как славно мы могли бы провести вечер вдвоем! — произнес он вслух и осклабился. — Эх, Барбу, душа моя, ведь насчет женщин ты и сам сущий дьявол, да только кое-кто этого не понимает!.. Пока не понимает!

И хотя ему казалось, что его голова вот-вот лопнет, он не переставал улыбаться все время, пока собирал сучья и разжигал костер.

Во все праздники поминовения святых и на больших осенних ярмарках Амонет ставила свои черные фургоны рядом с ярко раскрашенными кибитками других путешественников и принималась за гадание. Второй фургон снова начал наполняться крадеными сокровищами, и Голеску спал уже не на полу, а на кипах ковров и гобеленов. Лики святых, скорбно глядевших с почерневших досок, охраняли его сон.

Амонет ни разу не заговаривала с Голеску о той памятной ночи. Это, однако, не помешало ему вообразить, будто ее отношение к нему изменилось в лучшую сторону, что, в свою очередь, приятно грело его самолюбие. Тень беспокойства в ее глазах или странная нерешительность, сквозившая порой в словах и жестах Амонет — все это Голеску подмечал и ничтоже сумняшеся относил на свой счет. В конце концов ему удалось убедить, себя в том, что он видит признаки смущения, проявиться которому в полной мере мешает угрюмая, замкнутая натура Амонет.

— Она грезит обо мне днем и ночью, — ковыряя длинной палкой в костре, заявил он Эмилю однажды вечером. — На что спорим? Она хочет меня, но гордость не позволяет ей сдаться. Глупая гордость, хочу заметить…

Эмиль, по обыкновению, не отвечал, рассеянно наблюдая за закипавшей в котелке водой, предназначавшейся для варки его вечерней порции картошки.

Потом из фургона появилась Амонет. Приблизившись к Голеску, она протянула ему листок бумаги.

— Завтра мы подъезжаем к Брашову, — сказала она. — Ты пойдешь в город и купишь все необходимое вот по этому списку.

— Но где я все это найду? — возразил Голеску, проглядев бумагу. — У придворного алхимика? Да я и половины названий не знаю! Разве вот это… — Он поднял голову и посмотрел на Амонет, изо всех сил стараясь не улыбаться. — Шоколад… Какой именно? Сливочный? Молочный? С орехами?

— Нет, — отрезала Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужен чистый шоколад, без всяких примесей. Посмотрим, удастся ли тебе уговорить кондитера продать столько.

— Гм-гм… — Голеску многозначительно откашлялся, но Амонет уже вернулась в фургон.

Несмотря на то, что Брашов, окруженный высокими средневековыми стенами, был довольно крупным городом, жизнь в котором била ключом, Голеску пришлось побывать в трех аптеках, прежде чем он сумел приобрести все, что хотела Амонет. А вот с шоколадом вышла осечка. Чтобы добыть его, Голеску потребовался почти час, однако, пустив в ход всю свою хитрость и терпение, он сумел убедить помощника кондитера продать ему всего лишь брикет шоколадной массы.

— Можно подумать, я предлагал этому олуху продать государственную тайну, — сказал сам себе Голеску, устало шагая прочь с небольшим полуфунтовым брикетом, завернутым в вощеную бумагу. — Пфуй! Скажу тебе откровенно, старина: сущее расточительство тратить талант и способности такого человека, как ты, на всякие пустяки. В конце концов, я не мальчик, чтобы бегать, высунув язык, и исполнять чьи-то глупые капризы!

Увы, в лагере, куда Голеску вернулся уже под вечер, его ждал отнюдь не теплый прием, на который, как ему казалось, он был вправе рассчитывать. Амонет просто выхватила у него из рук мешок и принялась рыться в нем, пока он стоял перед ней, усталый и запыленный, с ноющими ногами. Найдя сверток с шоколадом, она долго смотрела на него; время от времени по ее телу пробегала какая-то странная дрожь, ноздри слегка раздувались, и Голеску невольно подумал, что Амонет немного похожа на лошадь.

— Я подозреваю, тебе и в голову не пришло приготовить мне что-нибудь на ужин, — проговорил он наконец. — Я угадал?

Амонет еще раз вздрогнула и, подняв голову, смерила Голеску таким взглядом, словно он попросил подать ему жареного младенца под маринадом.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Возвращайся в Брашов и поужинай там на каком-нибудь постоялом дворе. А еще лучше, сними на пару дней комнату в гостинице. Сюда вернешься на рассвете третьего дня, не раньше. Завтра и послезавтра я не должна тебя здесь видеть, понял?

— Понял, — с обидой отозвался Голеску. — В таком случае, я заберу деньги и кое-какие вещи, если не возражаешь. Надеюсь, ты не думаешь, будто я тебе не доверяю?

Вместо ответа Амонет круто повернулась на каблуках и, прижимая к груди мешок с покупками, исчезла в фургоне.

Впрочем, шагая по дороге обратно в город, Голеску немного, приободрился. У него были деньги, смена одежды, а главное — за ним никто не гнался.

То, что Амонет может уехать, воспользовавшись его отсутствием, Голеску не особенно беспокоило. Странствующие ярмарочные актеры могли демонстрировать свое искусство в ограниченном числе мест, а он вращался среди них достаточно долго и хорошо знал все города и поселки, куда Амонет могла направить свои стопы. Ему оставалось только следовать маршрутами цыган, и тогда рано или поздно он непременно столкнулся бы с Амонет на одной из ярмарок. Правда, она могла оставить свое ремесло странствующей предсказательницы и поселиться где-то в одном месте. В этом случае разыскать ее было бы так же сложно, как найти яйцо в сугробе. Или как чернильницу в погребе. Или как… Почти милю Голеску развлекался тем, что придумывал подходящие сравнения.

В Брашов он вернулся, когда на город уже пали ранние осенние сумерки. Немного побродив по улицам, Голеску остановился перед низкой темной дверью, сколоченной из толстых дубовых досок. Над дверью не было никакой вывески, но этого и не требовалось, ибо идущий из-за двери запах вина и крепких напитков был достаточно красноречив. Голеску толкнул дверь и, низко наклонившись под притолокой, вошел в полутемный зал. Когда его глаза привыкли к полумраку, он увидел то, что ожидал увидеть: низкий закопченный потолок, потемневшие бочки, стойку бара и несколько столиков.

— Большую рюмку шнапса, — сказал Голеску, подходя к стойке, за которой стоял трактирщик с печальным лицом. В зале было немноголюдно, за столиками сидели всего несколько человек. Кто-то подозрительно покосился на Голеску, кто-то не обратил на него никакого внимания. Двое или трое и вовсе не пошевелились: уткнувшись лицом в стол рядом с недопитыми стаканами, они казались мертвыми. Относительно трезвыми были только двое перегонщиков скота, стоявших у самой стойки. Потягивая пиво, они разговаривали о чем-то своем. На всякий случай Голеску улыбнулся всем вместе и никому в отдельности и, бросив на стойку монету, понес свой шнапс к одному из пустующих столиков.

— …Теперь его повсюду ищут, — сказал один гуртовщик другому. — Он продавал людям какое-то снадобье, от которого куры должны были откладывать особенно крупные яйца.

— Кто-нибудь погиб? — спросил второй перегонщик.

— Точно не знаю. Мне рассказывали только, что большинство тварей застрелили, прежде чем они успели кого-то прикончить.

Стараясь не привлекать к себе внимания, Голсску привстал и повернулся к стойке спиной. Потом он поднес к губам бокал и, случайно подняв глаза, наткнулся на взгляд какого-то человека, сидевшего в дальнем, темном углу.

— Ваше здоровье, — машинально сказал Голсску и выпил.

— Что у тебя в мешке? — спросил незнакомец.

— Ничего особенного, господин. Мамочка послала меня на ярмарку купить хлеба, ответил Голеску, фальшиво улыбаясь.

Человек в углу поднялся и шагнул к его столику. Голеску невольно отпрянул, но незнакомец уже подсаживался за его стол.

Это был пожилой, очень худой мужчина в потертой и пропыленной куртке, застегнутой на все пуговицы. Он был совершенно лыс, черты его лица заострились и приобрели слегка восковой, как у трупа, оттенок, да и попахивало от него чем-то вроде мертвечины, однако его взгляд оставался пристальным и властным. Казалось, глаза незнакомца горят и переливаются в полутьме, словно жемчужины, сходство с которыми усиливалось еще благодаря тому, что они были чуть мутноватыми, как у слепых.

— Ты, кажется, путешествуешь с мадам Айпоптос? — поинтересовался старик.

— А кто это? — вопросом на вопрос ответил Голеску, ставя свой бокал на стол.

Мужчина смерил его насмешливым взглядом.

— Разве ты не знаешь? — проговорил он. — А вот я знаю ее достаточно хорошо. Я, видишь ли, часто переезжаю с ярмарки на ярмарку и… Короче, я видел, как ты крутился возле ее фургонов. Ты получаешь для нее разрешения в магистрате и исполняешь другие поручения, не так ли? Можешь не отвечать — я знаю, что это так. Я следил за вами обоими.

— Должно быть, вы просто перепутали меня с кем-то другим, — возразил Голеску. — Правда, людей с такой неординарной внешностью, как у меня, немного, но ведь могли же вы обознаться?

— Пфт! — Старик пренебрежительно махнул рукой. — В свое время я тоже гнул на нее спину. Всегда найдется мужчина, который будет ходить перед ней на задних лапках и служить, словно верный раб.

— Послушай, старик, я никому не служу, — грубовато сказал Голеску, но в глубине души ощутил легкий укол ревности. — Кроме того, она просто слабая, одинокая женщина…

Старик расхохотался. От натуги у него даже что-то заскрипело и заклокотало внутри.

— Скажи, она все еще собирает барахло для Дьявола?

— Для какого такого дьявола? — Голеску откинулся на спинку стула и скроил недоверчивую гримасу.

— Для ее хозяина. Однажды я видел его… — Старик поднял руку и рассеянно прихлопнул муху, которая села ему на щеку. — Как-то во время войны солдаты разграбили мечеть. Среди прочего они захватили великолепную золотую лампу. Амонет выкупила ее у них за кругленькую сумму, хотя истинная цена лампы была, конечно, гораздо больше. Вещь была не особенно тяжелой, но довольно громоздкой, поэтому Амонет все время боялась, как бы ненароком не повредить тонкую работу. Когда мы приехали под Тейфельберг, Амонет взяла меня с собой, чтобы я помог ей выгрузить лампу; тогда-то я и увидел Дьявола. Он ждал нас на границе со своими длинными фургонами. Выглядел он точь-в-точь как преуспевающий саксонский фабрикант, но мне показалось…

— Извини, приятель, я понятия не имею, о чем ты говоришь, — перебил Голеску. Потом он перевел дух и добавил небрежно: — Впрочем, мне приходилось слышать о некоем короле воров, который, вероятно, известен в определенных кругах под кличкой Дьявол, Может быть, такой человек действительно существует? Может быть, речь идет о каком-то весьма влиятельном лице, которому достаточно одно слово сказать, и продажные чиновники, которым он платит, бросаются исполнять любые его желания? Если дело обстоит именно так, то он, конечно, способен собрать огромные богатства, не пошевелив и пальцем!

Старик крякнул.

— Ты думаешь, что вычислил его, — сказал он. — И надеешься, что в его шайке найдется местечко и для парня с хорошо подвешенным языком, не так ли?

Голеску, застигнутый врасплох, несколько мгновений смотрел на своего собеседника, потом медленно поднял к губам рюмку с остатками шнапса.

— Ты… ты умеешь читать мысли? — проговорил он наконец.

— Нет. — Старик покачал головой. — К сожалению, нет. Просто я был таким же, как ты. Таким же глупцом! — Чтобы подчеркнуть свои слова, он даже стукнул кулаком по столу, но звук получился слабый, словно ударили не рукой, а пустой перчаткой. — Как и ты, я думал, что сумею сколотить состояние или, на худой конец, смогу использовать ее, чтобы подняться как можно выше в этой воображаемой воровской иерархии. Как же я ошибался!.. Я понятия не имел, что же происходит на самом деле…

— Что же происходит на самом деле, дедушка? — спросил Голеску и заговорщически подмигнул трактирщику, словно призывая его в свидетели: гляди, моя, дед-то совсем с ума спятил! Но трактирщик только пожал плечами и отвернулся со скучающим видом. Старик же то ли ничего не заметил, то ли не обратил внимания на пантомиму Голеску.

— Это не люди, а стрегои — духи, пробравшиеся в наш мир. Я вижу: ты не веришь, ты смеешься, но это правда. Правда и то, что их не интересует твоя бессмертная душа — им нужно кое-что другое. Они охотятся за драгоценностями, за красивыми или редкими вещами, древними книгами, рукописями. Где бы ни шла война, они тут как тут: сторожат, вынюхивают и крадут все, что могут, когда победившая армия грабит захваченные города. Даже в мирное время они заранее знают, какой из домов должен сгореть дотла, и появляются за день или за два до пожара, чтобы успеть вынести все ценное. Они слоняются по улицам вокруг обреченного здания и — Боже! — как же сверкают их неземные глаза. Они дожидаются лишь подходящего момента, чтобы пробраться внутрь и забрать картины, книги, резные украшения и прочее — все, что может представлять какую-либо ценность, — до того как их уничтожит огонь. А иногда они забирают и детей!..

Она тоже из них, из стрегоев, но она слишком стара и ленива. Амонет ничего не делает сама, а скупает краденое у воров и грабителей. Но Дьяволу это безразлично. Он просто забирает все, что она привозит, а Амонет — мадам Айгюптос — снова отправляется в путь, с ярмарки на ярмарку, и даже убийцы крестятся, когда на них падает тень ее черных фургонов. Это, впрочем, не мешает им выгодно сбывать ей редкие безделушки… Скажи, разве не так?

— Ну а тебе-то что от нее нужно, дед? — спросил Голеску, слегка подаваясь вперед.

— У Амонет есть тайна, — сказал старик. — Некая секретная вещь. Я расскажу тебе все, что мне о ней известно, ты украдешь ее, принесешь сюда, и мы поделимся. Скажи, ты хотел бы быть вечно молодым?

— Кто же не хочет? — усмехнулся Голеску. — Только вечной молодости не существует. Это сказки.

— Сказки, говоришь? — Старик улыбнулся, но его улыбка напоминала оскал черепа. — Я вижу, ты плохо знаешь мадам Айгюптос. Однажды я подсмотрел, как она готовит для себя Черную Чашу. Скажи, она все еще возит с собой чемоданчик из папье-маше, выполненный в форме футляра для египетской мумии? Чемодан, где хранятся разные порошки и снадобья?

— Да, — выпалил Голеску, от неожиданности позабыв об осторожности.

— С их помощью она это и делает! — торжественно заявил старик.

— Горсточка того, щепотка этого… Она смешивает много всяких снадобий, и хотя я следил за ней много лет, но так и не узнал всех ингредиентов и их точного количества. Винный спирт — да, но не только. Она кладет в свою Черную Чашу много странных веществ, например — мышьяк или простую краску. Потом она выпивает состав и плачет или кричит так, словно умирает. Но на самом деле она не умирает — напротив, она все живет и живет. Это мое время ушло, пока я подглядывал в замочную скважину за ее жизнью. Я много раз мог убежать от нее, но остался и продолжал впустую тратить годы и годы, надеясь узнать ее тайну.

Однажды ночью она поймала меня за подглядыванием и прокляла. Только тогда я убежал. Несколько лет я скрывался: думаю, теперь она уже позабыла меня, но я не забыл. И когда я снова увидел ее в Арже — и тебя вместе с ней, то подумал: вот мой шанс. Этот человек мне поможет.

Итак, ты должен украсть Черную Чашу, когда Амонет приготовит ее в очередной раз, и принести ее мне. Я поделюсь с тобой. Мы выпьем из Чаши и никогда не умрем. И станем богатыми, как короли!

— Ты спятил, старик! воскликнул Голеску с наигранным возмущением. — Предлагать мне такое! Неужели ты думаешь, что я способен предать женщину, которую я люблю?! Значит, я должен поверить в эту невероятную историю и совершить низкий и бесчестный…

Старик, которого собственный рассказ привел в состояние крайнего возбуждения, не сразу осознал смысл слов Голеску. Наконец он моргнул и окинул собеседника презрительным взглядом.

— Ты любишь мадам Айгюптос? — переспросил он. — В таком случае я тратил свое красноречие на идиота!

С этими словами старик поднялся на ноги, собираясь уходить, и Голеску поспешно схватил его за рукав.

— Ну ладно, дедуля, не кипятись! — произнес он примирительным тоном. — Я же не сказал, что не верю тебе… Должен признаться, однако, что еще никогда не слышал ничего более удивительного. Чем ты докажешь, что все это не выдумка?

— Да пошел ты!.. — огрызнулся старик и, вырвав руку, сделал шаг прочь от стола.

— Как долго ты был с ней? — спросил Голеску, привставая на стуле, чтобы удержать собеседника.

— Она взяла меня из сиротского приюта в Тимишоаре, когда мне было десять лет, — сказал старик со злобной гримасой.

Голеску, пораженный, снова упал на стул, а старик бросился к выходу и исчез в ночной тьме.

Несколько мгновений Голеску приходил в себя, потом допил шнапс и поспешил вдогонку. Выйдя из таверны, он поглядел сначала налево, потом направо. Полная луна только что поднялась над крышами домов, и в ее ярком свете улица была видна как на ладони — только тени казались особенно плотными, словно вырезанными из черного картона. Где-то вдали выла собака — во всяком случае, это было очень похоже на собаку, но странный старик исчез.

Голеску поежился и пошел отыскивать постоялый двор подешевле.

Гостиница, в которой он остановился, действительно слыла одной из самых дешевых, и все же Голеску было приятно после долгого перерыва снова спать на нормальной кровати, на чистых, хотя и ветхих простынях. Утром, наслаждаясь горячим кофе и сладким рулетом, он чувствовал себя миллионером на отдыхе. Голеску давно взял за правило не слишком задумываться над разного рода тайнами, какими бы важными и жуткими они ни казались, и теперь, при свете дня, ему было гораздо проще считать вчерашнего старика обыкновенным сумасшедшим. Он уже давно заметил, что Амонет пользовалась не самой лучшей репутацией у тех, кто кочевал вместе с ней по дорогам, но ему-то что за дело?..

После завтрака Голеску отправился на прогулку. Позвякивая в кармане монетками, он шагал по улицам Брашова с таким видом, словно весь город принадлежал ему. На площади перед зданием городского муниципалитета его внимание привлек невысокий помост, явно сооруженный на скорую руку. На помосте громоздились корзины, сундуки, ящики и коробки, набитые каким-то разносортным барахлом, где лениво копалось около десятка горожан. Помост, возле которого стояли два каких-то жалких субъекта в кандалах, охраняли несколько полицейских.

— Распродажа имущества должников, если не ошибаюсь? — величественно осведомился Голеску у старшего полицейского.

— Совершенно верно, господин, — подтвердил тот. Обанкротилась труппа странствующих комедиантов. Эти двое — бывшие антрепренеры труппы. Правильно я говорю, а?! — внезапно рявкнул полицейский и ткнул одного из узников кончиком дубинки.

— К несчастью, так, — уныло отозвался бедолага. — Благоволите, господин, подняться на помост: быть может, что-то вам приглянется. Помогите уменьшить наш долг, и пусть наша судьба послужит вам предостережением. Помните, что у дьявола в аду есть специальный кол для нечистых на руку казначеев и бухгалтеров.

— Весьма вам сочувствую, — сказал Голеску и быстро вскарабкался на помост.

Первым, что попалось ему под руку, была вешалка с театральными костюмами, украшенными блестящей мишурой и перьями. Некоторое время Голеску перебирал их, надеясь отыскать себе что-нибудь элегантное, но единственным костюмом, подходившим ему по размеру, оказался камзол из алого бархата и короткие штаны того же цвета. Усмехнувшись, Голеску стал снимать костюм с «плечиков» и обнаружил остроносые туфли из красной кожи, привязанные к вешалке шнурками. Здесь же болталась картонная бирка, на которой было небрежно нацарапано: «Фауст, I–II».

— Да ведь это никак костюм Дьявола! — пробормотал Голеску, и глаза его сверкнули. Его осенила блестящая идея. Перебросив красный костюм через руку, он продолжил поиски. В «Фаусте», поставленном бродячей актерской труппой, был предусмотрен целый штат второстепенных чертей (очевидно, они нужны были для пущей зрелищности), так как Голеску попалось три или четыре детских костюмчика, состоявших из черных акробатических трико, чулок и капюшонов с крошечными рожками. Один из них — тот, который был трачен молью меньше других — Голеску тоже взял себе. В корзине рядом он разыскал дополнявшие мефистофельский костюм чулки и плотно прилегающую к голове шапочку, а в коробке с реквизитом и сделанными из папье-маше масками наткнулся на позолоченную деревянную арфу, на которую вместо струн были натянуты простые нитки. Ее Голеску тоже прибавил к куче отобранных вещей. Уже под конец ему попался на глаза бутафорский гроб, который лежал на боку между двумя составленными «домиком» декорациями. Хихикая себе под нос, Голеску вытащил гроб из щели, сложил в него свои покупки и поволок через помост к продавцу-распорядителю.

— Я это беру, — сказал он важно.

К тому времени, когда Голеску, насвистывая какую-то веселую песенку, добрался до гостиницы, у него в голове начал складываться примерный план собственной пьесы. Поднявшись в комнату, Голеску выложил на кровать свои покупки и некоторое время сосредоточенно разглядывал. Потом надел костюм Мефистофеля (он оказался ему как раз впору, только туфли немного жали) и попытался рассмотреть себя в небольшом зеркале для бритья, висевшем над умывальником. Результатами осмотра Голеску остался доволен, хотя чтобы увидеть себя целиком, ему приходилось отходить в дальний конец комнаты.

— Ну, против этого ей нечего будет возразить! — воскликнул Голеску. — Такое великолепие! Плюс глубокие познания в классической литературе, что не может не служить косвенным указанием на богатую эрудицию… Да, черт меня возьми, в таком виде и в самой Вене появиться не стыдно. Но даже если она будет возражать, ты сумеешь убедить ее, Голеску, не так ли?.. Ведь ты же чертовски обаятельный парень!

Придя в хорошее настроение, Голеску, не скупясь, заказывал за ужином самые дорогие блюда. В промежутках между салатом из огурцов, сарамурэ[5] и вином он сочинял речи столь изящные и убедительные, что к концу второй бутылки растрогался чуть не до слез. Наконец он поднялся и, слегка покачиваясь, начал медленно взбираться по лестнице, которая вела из обеденного зала к комнатам на втором этаже. Как раз в этот момент входная дверь распахнулась, и с улицы в обеденный зал вошли несколько мужчин.

— Эй, кто здесь? — крикнул один. — Скорее сюда! Садись, бедняга, тебе нужно срочно выпить чего-нибудь покрепче, — добавил он, обращаясь к одному из своих товарищей, который грузно опирался на плечи остальных. — Кровь остановилась?

— Почти. Эй, осторожно, нога!

— Вы убили обоих?

— Одного точно убили. Пришлось стрелять трижды, и все три раза серебряными пулями — только после этого он свалился. Голову мы отрезали, она валяется где-то в фургоне. Видел бы ты…

Что было дальше, Голеску не слышал. Он как раз добрался до первой площадки, где лестница поворачивала; кроме того, он слишком сосредоточился на обдумывании пьесы, чтобы обращать внимание на болтовню проезжих охотников.

Голеску был настолько уверен в успехе своего замысла, что уже на следующий день отправился в типографию и заказал пачку рекламных объявлений, которые печатались, пока он сидел в ближайшей таверне с бутылкой сливовицы. Готовые объявления его, впрочем, несколько разочаровали: выглядели они далеко не так броско, как он рассчитывал, зато были украшены множеством жирных восклицательных знаков.

К тому моменту, когда перед рассветом третьего дня Голеску покидал гостиницу, сценарий пьесы окончательно оформился у него в голове. Зевая во весь рот, Голеску спустился на первый этаж и, поставив на пол гроб и сумку, полез в карман, чтобы расплатиться за комнату.

— А это вашим помощникам на чай, добрейший хозяин, — сказал он, бросая на прилавок пригоршню мелких медных монет. — Обслуживание было выше всяких похвал.

— Да пребудут с вами молитвы всех святых, господин, — без воодушевления отозвался хозяин. — Кстати, не хотите ли оставить ваш новый адрес на случай, если вас будут спрашивать?

— Да, конечно, спасибо, что напомнили. Если у вас остановится мой друг эрцгерцог, передайте ему, что я буду ждать его в Париже, — сказал Голеску. — Я, знаете ли, занимаюсь постановкой опер; приходится много путешествовать.

— В таком случае не прикажете ли нанять для вас карету? — осведомился хозяин. — Такую, знаете, с золотыми колесами?

— Наверное, не стоит, сказал Голеску, мило улыбаясь. — До Предила я и пешком как-нибудь доберусь. Там меня уже ждет мой хороший знакомый со своим экипажем.

— Вы собираетесь идти пешком? — Скептическая гримаса на лице владельца гостиницы сменилась неподдельным интересом. — В таком случае, будьте осторожны. Говорят, в окрестностях города появилось еще одно чудовище!

— Чудовище?.. — переспросил Голеску и погрозил хозяину пальцем. — Знаете, мой друг, если бы я верил в подобные истории, то никогда бы ничего не добился и не стал бы тем, кем стал!

И, закинув на плечо гроб и подобрав сумку, Голеску вышел за дверь.

Несмотря на то, что раннее утро выдалось довольно прохладным, он успел здорово вспотеть, пока добрался до городских окраин. Когда же Голеску миновал городские ворота и зашагал по проселочной дороге, его радужное настроение уступило место легкой озабоченности. Тем не менее он снова просиял, когда увидел, что фургоны стоят на прежнем месте, а стреноженные лошади мирно пасутся на поляне неподалеку. Сбросив свою ношу на траву, Голеску взобрался на передок фургона Амонет и, стукнув кулаком в дверь, крикнул:

— Доброе утро, сони! Дядюшка Барбу вернулся!.. Ни звука в ответ.

— Эй?..

Из-за двери послышался чуть слышный, тоненький писк.

— Это я! — крикнул Голеску и толкнул дверь. Она оказалась не заперта, и Голеску осторожно заглянул внутрь.

В фургоне стоял какой-то очень резкий запах: сильно и густо пахло специями, карамелью и, кажется, кровью. Вытащив носовой платок, Голеску закрыл им рот и нос и, наклонившись вперед, всмотрелся в царивший в фургоне полумрак.

Амонет, полностью одетая, лежала, вытянувшись, на своей койке. Ее руки были скрещены на груди, словно у покойницы. Глаза ее были закрыты, кожа казалась серой, будто зола, но лицо выражало такое неземное блаженство, что Голеску поначалу не понял, кто лежит перед ним. Бочком протиснувшись в дверь, он шагнул к кровати и наклонился над ней.

— Мадам?.. — Он коснулся руки Амонет. Ее плоть показалась ему неподатливой и холодной, как камень.

— О-о-о!.. — вырвалось у Голеску. Амонет казалась ослепительно прекрасной, ибо смерть (а как еще можно было назвать ее состояние?) стерла с ее лица выражение всегдашней настороженности, враждебности и тоски. Это было так неожиданно и непривычно, что Голеску невольно попятился и вдруг услышал какой-то стук. Что-то упало с кровати и покатилось по полу. Наклонившись, Голеску увидел у самых своих ног вырезанный из какого-то темного камня кубок на высокой ножке. Сначала он показался Голеску пустым, но потом по его внутренней поверхности сползла вниз и замерла у самого ободка густая черная капля.

— Черная Чаша… — пробормотал Голеску и несколько раз моргнул, чувствуя себя в точности как тот комический персонаж, который получил по лицу кремовым тортом. Только потом до него дошло, что тоненький писк, который он слышал с самого начала, доносится из-под кровати Амонет. Вздохнув, он наклонился и, пошарив в ящике, вытащил оттуда Эмиля.

— Ну, давай вылезай скорее, червяк! — проговорил он.

— Я хочу есть, — сообщил Эмиль.

— Это все, что ты можешь сказать? — удивился Голеску. — Королева Печали отошла в лучший мир, а ты только и думаешь о том, как бы набить брюхо?

Эмиль не ответил.

— Что тут произошло? — требовательно спросил Голеску. — Амонет покончила с собой?..

— Ее убила Черная Чаша, — нехотя пробормотал мальчуган.

— Да, я догадался, что в чаше был яд, это и младенцу понятно. Я имел в виду — почему? Почему она это сделала?

— Она хотела умереть, — сказал Эмиль, тщательно подбирая слова. — Она была очень, очень старой, но умереть никак могла. Тогда она сказала мне: «Сделай яд, который бы наверняка меня убил». Каждый месяц я готовил для нее новый состав, но он ни разу не сработал. Тогда она сказала: «Что если попробовать теобромин?». Я попробовал, и все получилось. Перед смертью она смеялась.

Голеску долго стоял неподвижно, глядя себе под ноги, потом сделал шаг назад и с размаху опустился в старенькое кресло.

— Мать пресвятая Богородица! — со слезами на глазах пробормотал он. — Значит, старик не лгал!.. Амонет и вправду была бессмертной!

— Я есть хочу, — напомнил Эмиль.

— Но как можно устать от жизни? — не слушая его, размышлял Голеску. — Ведь так приятно есть мягкий хлеб со сливочным маслом… Или спать… Или заставлять других верить тебе, какую бы чушь ты ни нес… Жизнь дает человеку множество удивительных возможностей и захватывающих переживаний — и лишиться всего этого по собственной воле?.. Не понимаю! Амонет крупно повезло, но она сама отказалась от своего счастья!

— Они не знают счастья, — сказал Эмиль.

— Кто это — они? — спросил Голеску, удивленно уставившись на мальчика. — И кто ты такой?.. Ты угадываешь числа, готовишь магические зелья… Быть может, ты способен изготовить и лекарство, дающее бессмертие?

— Нет, — сказал мальчуган.

— Ты уверен? — Да.

— В самом деле, что это я?.. — Голеску потер подбородок. — Что ты можешь знать, ты же идиот! С другой стороны… — Он бросил еще один взгляд на Амонет, чья застывшая улыбка пугала его все больше.

— Может быть, она действительно заключила сделку с дьяволом. Может быть, вечная жизнь совсем не такая, какой мы ее представляем, потому что иначе гадалка не стремилась бы избавиться от нее во что бы то ни стало. Эй, а что это у нее в руке?

Наклонившись над Амонет, он с трудом разжал ее стиснутые пальцы. Из кулака Амонет торчала заостренная мордочка какого-то грубо вылепленного из глины существа, в котором Голеску без труда узнал крокодила.

— Хочу картошки! — снова захныкал Эмиль. Голеску содрогнулся.

— Сначала нужно выкопать могилу, — ответил он.

В конце концов ему пришлось копать могилу самому, поскольку Эмиль, одетый для защиты от солнца в плотный клеенчатый плащ и очки, был не в состоянии работать лопатой.

— Покойся с миром, моя прекрасная незнакомка, — пробормотал Голеску, становясь на колени, чтобы опустить закутанное в простыню тело в могилу. — Я бы уступил тебе гроб, но он нужен мне самому. Кроме того, этот облегающий саван очень тебе идет. Впрочем, я думаю, тебе это уже безразлично.

Встав на краю могилы, он снял шляпу и немного помолчал. Потом поднял глаза к небу и добавил:

— О, святые ангелы! Если это несчастное создание действительно продало душу дьяволу, пожалуйста, не обращайте внимания на мои слова. Но если у бедняжки есть хоть малейший шанс избегнуть вечного проклятия, прошу вас: не покиньте ее и проведите ее душу в рай хотя бы через черный ход. Да, чуть не забыл: обещаю, что отныне буду вести более добродетельную жизнь. Аминь.

Он надел шляпу, подобрал лопату и быстро забросал могилу землей.

Вечером после похорон Голеску немного всплакнул. Он оплакивал Амонет или, если быть точным, свои надежды на бессмертие, потерянные, как ему казалось, навсегда; Ночью Амонет привиделась ему во сне. Но утром, когда лучи бледно-розового солнца пробились сквозь дым, поднимавшийся из множества дымоходов Брашова, Голеску уже улыбался.

— Теперь я владею четырьмя лошадьми и двумя вместительными фургонами, — сказал он Эмилю, разводя огонь под котелком с картошкой. — От таких подарков судьбы не отказываются, не так ли? Кроме того, у меня есть ты, несчастное, забытое дитя… Слишком долго твой свет был сокрыт от мира!

Эмиль никак не отреагировал, неподвижно глядя на котелок сквозь очки. Голеску густо намазал ломоть хлеба вареньем и откусил большой кусок.

— Бухарест! — воскликнул он с полным ртом. — Константинополь! Вена! Прага! Берлин! Мы будем ходить по главным улицам величайших городов мира, и золото так и посыплется в наши карманы. Вся картошка, какую ты только пожелаешь, будет твоей, и подавать ее тебе будут на лучшем ресторанном фарфоре. Что касается меня, то… — Голеску проглотил хлеб. — Меня, мой милый, ждет жизнь, для которой я был рожден. Слава. Уважение. Прекрасные женщины. Вино. Финансовые затруднения уйдут в прошлое, превратятся в простые воспоминания.

Ты спросишь, откуда все это возьмется? Все очень просто, мой друг. Мы с тобой способны дать широким народным массам то, в чем они так нуждаются. Как ты думаешь, что пугает обычного человека на протяжении всей жизни? Я тебе скажу. Люди боятся старости, боятся бессилия и болезней, боятся одиночества и бесплодия. И они готовы щедро платить всякому, кто избавит их от этого кошмара. О, Эмиль, тебя ждет большая работа, но и награда будет, э-э-э… соответствующей.

Эмиль, повернул к нему свое лишенное выражения лицо.

— Работа? — повторил он бесстрастно.

— Угу, — подтвердил Голеску и ухмыльнулся. — Твои колбы и реторты, твои химикаты и порошки, а главное — твой гений! Черт с ними, с цыплятами! Мы с тобой — ты и я — совершим много других действительно прекрасных дел, и грядущие поколения будут чтить нас как героев. Я думаю, мы станем даже более известными, чем Прокруст!..[6] Если ты не в курсе, так звали одного грека, который украл с неба огонь и отдал людям.

Впрочем, ты можешь не беспокоиться, мой маленький друг. Твои скромность и любовь к уединению заслуживают всяческого уважения, поэтому я готов принять на себя все бремя славы, чтобы ты мог оставаться в тени — в буквальном и переносном смысле. Чтобы отвлечь от тебя докучное внимание толпы, мне, пожалуй, следует взять себе другое, более звучное имя. Знаешь, я уже решил, что отныне стану зваться… — Голеску повернулся к Эмилю и закончил драматическим шепотом: — Профессор Гадес!

Наконец наступил базарный день, и в Брашове появились разноцветные кибитки странствующих артистов и циркачей. В час, когда на улицах было особенно многолюдно, в город въехал и Голеску. Он двигался нарочито медленно, чтобы дать возможность собравшимся на тротуарах зевакам оценить свой художественный талант, ибо черные фургоны Амонет были теперь разрисованы золотыми и алыми солнцами, полумесяцами и звездами, а также затейливыми закорючками, отдаленно напоминавшими алхимические символы. Кроме того, на боку каждого фургона красовалось: ПРОФЕССОР ГАДЕС, и буквами поменьше: ИЗБАВЛЮ ОТ СТРАДАНИЙ!

Несколько праздных горожан последовали за удивительными фургонами до пустыря напротив Торговых ворот и, разинув рты, глазели, как Голеску выпрягает лошадей и возится с досками и планками, устраивая что-то вроде сцены. Особый интерес толпы вызвал полицейский, который появился, чтобы потребовать у Голеску разрешение на выступление перед публикой. Зевак, однако, ждало разочарование, так как документы оказались в полном порядке. Полицейский, получивший к тому же щедрую мзду, взял под козырек и ушел, а Голеску забрался в передний фургон и закрыл за собой дверь. Больше ничего интересного не произошло, и спустя какое-то время любопытные начали расходиться.

Но после обеда, когда в школах закончились занятия, на пустыре появились стайки ребятишек. К этому времени на импровизированной сцене уже красовались пурпурные бархатные занавески, которые закрывали ее с трех сторон. С четвертой стороны за дощатую обшивку сцены были заткнуты рекламные афишки.

Сын лавочника первым подошел к сцене и, наклонившись вперед, прочел вслух:

— «Бесплатное представление!!! Здоровье и Мужская Сила Вернутся к Вам!!! ПРОФЕССОР! ГАДЕС! ЗНАЕТ! ВСЕ!!! Гвоздь программы — Мирмидионский Гений!»

— Мирмидионский?.. — переспросил сын директора школы.

— «Поразительные способности — моментальный счет!»… — продолжал читать сын лавочника. — «Рис, горох, бобы или просо — Мирмидионский Гений мгновенно назовет ТОЧНОЕ количество Зернышек в вашем кувшине!!! Великолепный ПРИЗ каждому, кто сумеет обмануть гения!»

— Мирмидионский — это какой? — спросил сын кузнеца.

— А что такое «моментальный счет»? — поинтересовался сын цирюльника. — Это значит, он угадает, сколько бобов будет у меня в банке?

— Надувательство, — авторитетно заметил сын полицмейстера.

— Вот и нет! — донесся из-за занавесок гулкий, бестелесный голос. — Убедитесь сами! Бегите скорее домой и расскажите друзьям о бесплатном представлении, которое состоится сегодня вечером. Обещаю вам — вы увидите настоящие чудеса своими собственными глазами. Да не забудьте горшки с бобами!..

Мальчики с таким рвением бросились исполнять поручение невидимого незнакомца, что дьявол в аду ухмыльнулся и, потирая копытца, записал их имена на будущее. Вскоре новость о бесплатном представлении распространилась по всему городу, и когда в сумерках дети с банками и кувшинами потянулись к пустырю у Торговых ворот, следом за ними двинулось немало взрослых. Вскоре перед помостом собралась в ожидании изрядная толпа.

Теперь вдоль сцены горели факелы; их пламя трепетало на холодном ветру, от которого, казалось, раскачиваются и трепещут даже звезды, в небесах. Алые занавески тоже колыхались под ветром; когда они приподнимались, те, кто стоял ближе всех к сцене, видели за ними чьи-то движущиеся ноги и слышали натужное кряхтение и топот.

Цирюльник не выдержал первым. Откашлявшись, он громко крикнул:

— Эй, там!.. Где же обещанное представление? Мы замерзли!

— В таком случае, нужно вас скорее согреть! — Донесся в ответ чей-то могучий голос, и закрывающая сцену алая занавеска эффектно откинулась в сторону. Ветер тут же потащил ее назад, но отдельные зрители все же успели заметить облаченного в мефистофельский костюм Голеску, который в горделивой позе стоял на помосте. Впрочем, минуты через две он сумел изловчиться и поймать занавеску. Придерживая ее рукой, Голеску выступил вперед к самому краю сцены.

— Привет вам, добрые жители Брашова! Вы даже не представляете, как вам повезло!

Толпа откликнулась на это приветствие невнятным гулом. Пытаясь придать себе таинственный и зловещий вид, Голеску наложил на лицо театральный грим, однако то ли он перестарался, то ли грим был не самого высокого качества. Как бы там ни было, теперь Голеску больше всего походил на жирного енота, зачем-то напялившего красный купальный костюм. Впрочем, общее впечатление все равно получилось довольно жутким.

— Профессор Гадес к вашим услугам! — Голеску поклонился и, осклабившись, подкрутил кончики усов. — Я объехал весь мир и познал многие запретные искусства древних!

— Мы принесли бобы! — крикнул сын цирюльника.

— Очень хорошо. А теперь я хотел бы поведать вам о моих удивительных…

— Что это за костюм у тебя? — раздался из толпы еще чей-то голос. — Может, ты нарядился дьяволом?

— Конечно, нет, хотя вы, бесспорно, достаточно умны, чтобы знать: не так страшен черт, как его малюют, — прокричал в ответ Го-леску. — Нет, друзья, я не дьявол. Я ученый и принес вам подлинное счастье. Благодаря мне все человечество сможет жить, не ведая тревог и печалей. Давайте-ка я расскажу вам, как сумел познать тайны бытия…

Голеску извлек из-под плаща лиру и притворился, будто наигрывает на струнах какую-то мелодию, хотя до зрителей не доносилось ни звука.

— В дни моей юности я изучал Темные Искусства в мистической школе, которой руководил прославленный мастер Парацельс. Вообразите себе мой ужас, когда я случайно узнал, что каждые семь лет мой учитель приносил одного из своих семерых учеников в жертву Адским Силам! А я как раз был седьмым в моем классе! Что мне оставалось делать? Только бежать, как, безусловно, поступили бы на моем месте и вы. И вот, я тайно приобрел на свои средства корабль, чтобы плыть в Египет — древнюю страну, которая, как известно, является родиной всех мистических учений. На подготовку к побегу ушло много времени и денег, но наконец настал день, когда я погрузил на борт провизию и отчалил.

Я долго плавал непрямыми путями, так как боялся, что мастер Парацельс сможет отыскать меня при помощи своего искусства. Случилось так, что у меня вышла вся вода, и я высадился на острове, где бил пресный источник. Не думайте, что это было просто, так как остров защищали опасные рифы и подводные скалы, однако я сумел с честью преодолеть все препятствия.

Но это оказался не обычный остров, друзья! На нем находилось святилище великого бога Осириса, которое охраняли свирепые полулюди-полумуравьи, называвшиеся мирмидионцы…

— Может быть, вы хотите сказать — мирмидоняне? — подал голос директор школы. — Но мирмидоняне жили в…

— Я знаю, — торопливо сказал Голеску. — Но я говорю вовсе не о них. Мирмидионцы, о которых я рассказываю, обладали шестью конечностями и мощными челюстями. Бог Осирис наделил этих гигантов сверхчеловеческой силой и поставил охранять тайны своего храма. С их челюстей капал концентрированный яд, который прожигал насквозь камень. Неминуемая смерть ждала каждого, кто отваживался появиться рядом со святилищем.

К счастью для меня, за прошедшие тысячелетия раса мирмидионцев почти полностью вымерла. Когда я приблизился к храму, мне навстречу вышел, шатаясь от слабости, последний из человекомуравьев. Да и он, надо сказать откровенно, представлял собой существо настолько деградировавшее, что справиться с ним мне не составило труда. И когда после короткой схватки при свете луны я стоял, наступив ногой на горло последнему из древних защитников храма, в моей душе шевельнулась жалость к несчастному, поверженному существу…

— Когда же вы будете считать бобы? — подал голос сын полицмейстера.

— Сейчас мы к этому подойдем, — отозвался Голеску. — Имейте терпение, юный господин. Итак, я не стал убивать эту тварь, хотя легко мог это сделать. Переступив через упавшее тело, я вошел в священный храм Осириса.

Фонарь я держал высоко над головой, и его свет сразу вырвал из вековой тьмы величественную статую страшного бога, но не это было главным чудом. На внутренних стенах святилища я разглядел многочисленные надписи на древнеегипетском языке, выполненные иероглифами. Кто не знает — иероглифы это такие маленькие картинки, которые изображают птиц, змей и прочие вещи. К счастью, в школе мастера Парацельса я учил древнеегипетский язык и мог прочесть эти надписи.

Вы, конечно, думаете, что это были молитвы? Вовсе нет. Тогда, может быть, заклинания? Тоже нет. Это были рецепты древних лекарств! Возможно, вам известно, что у египтян Осирис был главным богом-целителем, и вот в его храме на затерянном в океане острове я обнаружил рецепты от любых болезней, которые только могут поразить злосчастное человечество.

Что же я сделал? Я быстро вытащил из кармана мой верный блокнот, с которым никогда не расставался, и начал переписывать рецепты, намереваясь с их помощью осчастливить страждущее человечество, для которого средства древних египтян могли стать истинным благословением. Я писал очень быстро, но как раз тогда, когда разбирал последние рецепты, которые, сумей я их переписать, могли бы избавить человечество от самой Смерти, я услышал глухой гул, а язычок огня в моем фонаре запрыгал и заморгал. Подняв голову, я увидел, как статуя Осириса закачалась на фундаменте. Очевидно, в момент, когда я своими нечестивыми ногами пересек порог храма, я — сам того не ведая — привел в действие какое-то ужасное заклятие, и теперь святилище готово было обрушиться мне на голову.

Мне ничего не оставалось, как броситься бежать, предварительно засунув в карман драгоценный блокнот. Я остановился лишь для того, чтобы подхватить последнего из мирмидионцев, который, громко стеная, продолжал лежать на том же месте, где я поверг его на землю. Обладая значительной силой, я без труда донес его до своего корабля и отплыл, прежде чем храм Осириса рухнул со страшным грохотом, словно столкнулась целая сотня молочных тележек.

Но не только храм прекратил свое существование. Самый остров раскололся на сто тысяч кусков и навеки погрузился в океанскую пучину.

Голеску замолчал и отступил немного назад, чтобы оценить произведенный его рассказом эффект. Он был весьма доволен тем, что сумел завладеть вниманием слушателей. Еще больше обрадовало его то обстоятельство, что с каждой минутой к толпе возле помоста присоединялось все больше любопытных горожан. Подкрутив ус, он продолжил:

— А теперь о бобах, о которых спрашивали меня дети. Пока мой корабль плыл в Египет, я пытался приручить последнего из мирмидионцев. С моей подготовкой это оказалось нетрудно. Попутно я узнал, что, хотя по сравнению со своими грозными предками мой мирмидионец был довольно мал и слаб, он все же сохранил кое-какие свойственные муравьям умения. Среди них была способность мгновенно подсчитывать число зерен, которая, как известно, хорошо развита именно у муравьев.

— Минуточку, минуточку! — перебил директор школы. — Муравьи не умеют считать!

— Вы ошибаетесь, уважаемый господин, — возразил Голеску: — Вспомните хотя бы историю об Амуре и Психее.[7] Каждый образованный человек помнит, как в наказание за любопытство юную принцессу заперли в комнате, где была огромная куча пшеницы пополам с просом. Бедняжке приказали за одну ночь рассортировать все зернышки, собрав пшеницу в один мешок, а просо — в другой. Непосильная задача для человека, но на помощь Психее пришли муравьи — а все потому, что когда-то давно принцесса не стала разорять муравейник, находившийся на тропе, по которой она обычно гуляла. Маленькие труженики не только разобрали всю кучу по мешкам, но и пересчитали зерна. Этот случай отражен в классической литературе, друзья. Об этом писал сам Аристотель, а кто мы такие, чтобы подвергать сомнению его слова?

— Но… — начал было директор.

— А теперь — внимание! — воскликнул Голеску и, отступив в глубину сцены, выдвинул вперед гроб, прибитый к деревянной раме, которая поддерживала его почти в вертикальном положении. — Вот он! Смотрите и удивляйтесь: перед вами — последний из мирмидионцев!

И величественным движением он откинул в сторону крышку гроба.

Эмиль зажмурился от яркого света и испустил пронзительный вопль. Он был одет в черный бархатный костюмчик чертенка, и к костюму были пришита еще одна пара набитых соломой конечностей. На капюшоне красовались длинные усы из гибкой проволоки.

— Раз, два, три! — Голеску захлопнул гроб, впопыхах прищемив крышкой один ус. — К сожалению, вы можете лицезреть мирмидионца в его, так сказать, натуральном виде только очень непродолжительное время, поскольку, хотя он очень слаб, но все еще способен воспламенять вещи и людей одной лишь силой своего взгляда. Но я изобрел устройство, способное защитить вас. Одну минуточку…

Под ропот толпы Голеску снова задвинул занавеску. Стоявшие в первом ряду видели, как его башмаки перемещаются по сцене то в одну, то в другую сторону. Потом послышался короткий таинственный стук, чей-то слабый вскрик, и алая занавеска снова отодвинулась.

— Ну а теперь, — сказал Голеску, — смотрите на последнего мирмидионца!

И он снова открыл крышку гроба. Эмиль, чьи глаза на сей раз были надежно защищены очками, хранил молчание. Так прошло несколько секунд, потом среди публики раздались смешки.

— А-а, вам кажется, он действительно слаб? Вам кажется, он безвреден? Что ж, тогда испытайте его удивительные способности к арифметике. Ну-ка, мальчик… да-да, ты, подойди сюда. Знаешь ли ты — только не говори мне сейчас! — сколько именно горошин лежит в твоем кувшине?

— Да. — Мальчик кивнул, моргая от яркого света факелов.

— А теперь, уважаемая публика, скажите: этот паренек из вашего города? Вы его знаете?

— Это мой сын! — выкрикнул цирюльник.

— Очень хорошо. Теперь мне нужен представитель полиции.

— Я здесь, — отозвался полицмейстер и, выступив вперед, зловеще улыбнулся Голеску.

— Превосходно. Ну, дорогое дитя, будь добр: сообщи господину полицмейстеру точное количество горошин, но только шепотом… Шепотом, я сказал!

Сын цирюльника послушно привстал на цыпочки и прошептал что-то на ухо начальнику полиции.

— Великолепно. Могу я попросить храброго господина полицмейстера записать сообщенное ему число на бумажке? — проговорил Голеску, которого прошибла испарина.

— Пожалуйста. — Полицмейстер черкнул что-то в записной книжечке, потом обернулся к зрителям и подмигнул — многозначительно и холодно.

— Отлично, — сказал Голеску. — А теперь с твоего позволения… — Он взял из рук сына цирюльника кувшин с горохом и поднес к одному из факелов. Потом он повернулся к Эмилю. — О, последний из мирмидионцев, взгляни на этот кувшин! Сколько в нем горошин?

— Пятьсот шесть, — ответил Эмиль тихим, но ясным голосом, который был отлично слышен во внезапно наступившей тишине. -

— Сколько?

— Пятьсот шесть, — повторил Эмиль чуть громче.

— Ну, уважаемый господин полицмейстер, не откажитесь сообщить нам записанную вами цифру, — сказал Голеску, снова поворачиваясь к начальнику полиции.

— Пятьсот шесть, — ответил тот и прищурился.

— Вот! — радостно воскликнул Голеску и, сунув кувшин в руки опешившему сыну цирюльника, ловко вытолкал его со сцены. — Хотите видеть еще доказательства? Пожалуйста! Кто еще принес кувшинчик с горохом или бобами?

Теперь над толпой возникло около полудюжины кувшинов сразу. Дети с пронзительным визгом проталкивались вперед, желая поскорее попасть на сцену. Кряхтя от натуги, Голеску подсадил на помост следующего мальчика.

— А ты у нас кто? — спросил он.

— Это мой сын, — сказал полицмейстер.

— Отлично. Скажи-ка своему папе, сколько у тебя зернышек! — выкрикнул Голеску, и мальчик что-то шепнул отцу. — Запишите, господин полицмейстер!

Потом Голеску выхватил у мальчика кувшин и поднес к лицу Эмиля.

— О, последний из мирмидионцев, сколько горошин здесь?

— Триста семнадцать, — был ответ.

— Ты уверен? — с некоторым беспокойством переспросил Голеску.

— Ведь этот кувшин намного больше первого.

— Триста семнадцать, — повторил Эмиль.

— Какое число вы записали, господин полицмейстер?

— Триста семнадцать, — ответил тот.

— Я спрятал в горохе большую луковицу, — с гордостью сообщил сын блюстителя порядка.

— Молодец, — похвалил Голеску, ссаживая паренька со сцены на землю, где он тут же удостоился отцовского подзатыльника.

Теперь уже взрослые мужчины стали проталкиваться вперед, размахивая кувшинами и банками с семенами бобовых, а также с просом и ячменем. Эмиль отвечал правильно; он не ошибся, даже когда ему предъявили горшочек с рисом, на дне которого находилась пара скомканных носков. Наконец Голеску, сияя улыбкой, поднял вверх руки.

— Итак, вы своими глазами видели доказательство того, что я действительно побывал в тайном храме древнего бога Осириса! — прокричал он. — Но это было только вступление, любезные господа. Сейчас вы будете удивлены по-настоящему, потому что мы переходим к основной цели моего приезда в ваш благословенный городок. Вот они, главные дары Осириса!

С этими словами он сдернул плотную серую ткань со штабеля каких-то коробок, стоявших в углу сцены, и свет факелов заиграл на стеклянных горлышках медицинских бутылок.

— Вот они, превосходные лекарства, составленные мною в точном соответствии с древнеегипетскими рецептами. Эти лекарства исцеляют не болезни, а человеческие несчастья. Цена — одна крона за бутылку — во многих случаях не покрывает и половины стоимости редких ингредиентов, истраченных на их изготовление, но я все равно готов продать вам эти лекарства даже себе в ущерб, потому что мое главное желание заключается в том, чтобы видеть людей здоровыми и счастливыми. Ну, кто первый? Всего одна крона!

Гробовое молчание было ответом на его последние слова. В наступившей тишине явственно прозвучал голос полицмейстера:

— Я так и знал, что этим кончится…

— Всего одна крона за бутылку? — переспросил чей-то дрожащий от ярости голос. — Ну и наглец!

— Я вижу, вам нужна демонстрация, — сказал Голеску кротко. — Наглядная и, по возможности, бесплатная. Что ж, будь по-вашему. Подойдите-ка сюда, господин, будьте любезны… Да-да, вы — тот, который не хочет расставаться со своими деньгами.

Означенный господин вскарабкался на сцену и с вызывающим видом встал на краю.

— Человеческие несчастья! — воззвал Голеску к зрителям. — Что является их первопричиной? Одиночество. Старость. Немощь. Импотенция. Сами по себе они не могут убить вас, но они способны сделать вашу жизнь невыносимой, не так ли?.. А теперь, господин, — повернулся он к стоявшему рядом с ним скептику, — снимите, пожалуйста, шляпу. Я вижу, вы страдаете от облысения?

Мужчина густо покраснел и сделал такое движение, словно собирался ударить Голеску, но в публике засмеялись, и он только низко опустил голову и набычился.

— Не стесняйтесь, — уговаривал его Голеску. — Что бы вы сказали, если бы у вас вдруг отросли чудесные, густые волосы?

— Я бы, гм-м…

— Держите! — Голеску вытащил из коробки бутылочку и протянул мужчине. — «Лосьон Птолемея». Поразительный результат, причем почти мгновенно. Сейчас я вам покажу.

И, не дав клиенту опомниться, он вынул пробку и аккуратно капнул несколько капель на голову мужчины, которая действительно оказалась совершенно лысой. Привстав на цыпочки, Голеску равномерно размазал средство по коже носовым платком.

— Эй, что ты со мной сделал?! — взвыл мужчина. — Оно же жжется! У меня вся голова горит!

— Терпение, мой друг! Настоящее лекарство всегда сначала жжется, или щиплет, или… Давайте, друзья, сосчитаем до шестидесяти, ну-ка!..

Зрители послушно начали считать. Не успели они, однако, добраться и до сорока, как в передних рядах раздались первые удивленные восклицания. И удивляться было чему! На лысине мужчины-скептика — во всех местах, куда попал лосьон — начали расти густые черные волосы.

— О-ох!.. — воскликнул мужчина, ощупывая голову. — Не может быть!

— Еще как может, — откликнулся Голеску и снова повернулся к зрителям. — Теперь вы видели, как действуют древние лекарства! Не прошло и минуты, а этот счастливец уже вернул себе не только утраченную шевелюру, но и молодость вместе с потенцией. Кстати, о мужской силе… — Голеску толкнул посрамленного скептика между лопаток, так что тот буквально слетел со сцены. — Как известно, неспособность доставить удовольствие прекрасной даме является подлинной трагедией для многих представителей сильного пола. Ну-ка, кто из вас заметил, что с некоторых пор перестало хватать того, чем он мог похвастаться в молодости? Нет таких? Я так и думал! И все же нельзя исключать, что никому из вас не придется столкнуться с подобной проблемой в будущем. Каждый может однажды обнаружить, что пытается открыть замок ключом, который ведет себя как снулая рыба. А теперь подумайте, желали бы вы, чтобы, когда этот день придет, при вас оказался флакончик «Фараоновой Силы»? Всего одна крона за бутылку, господа! Надеюсь, всем понятно, почему в данном случае бесплатная демонстрация несколько затруднительна?

Последовала пауза продолжительностью примерно пять секунд, после чего мужчины толпой ринулись к сцене, сметая все на своем пути и размахивая зажатыми в кулаках монетами.

— Только одну бутылочку в руки, господа! Только одну бутылочку! — надрывался Голеску. — Как я уже говорил, с моей стороны это чистая благотворительность. Единственная моя цель — послужить людям и избавить их от огорчений. Я люблю, когда все вокруг довольны и счастливы. Да, почтеннейший, в любое время после еды, но лучше всего принимать лекарство, э-э-э… не скажу — перед сном, точнее будет — на ночь… Эй, там, не затопчите детей! Я понимаю, что теперь вы всегда можете настрогать новых, но все-таки будьте поосторожней. Кстати, насчет детей… — распродав все бутылочки с «Лосьоном Птолемея» и «Фараоновой Силой», Голеску опустил в чулок последнюю пригоршню монет и отступил в глубину сцены. — Позвольте спросить, что проку в самой могучей потенции, если ваша законная половина холодна, как рыба? Если она не питает к вам ничего, кроме равнодушия, недоверия, презрения? Холодность между супругами — еще одна причина, по которой множество людей чувствуют себя несчастными. Конечно, вы наверняка слышали о любовных напитках; возможно, некоторые из вас даже покупали у цыган особые амулеты и приворотные зелья, но на самом деле вашим нежно любимым голубкам нужен только «Эликсир Изиды»! Это единственное в мире средство, которое гарантированно вызовет приветливую улыбку на любом самом хмуром лице.

И снова покупатели ринулись вперед, подобно волне, которая, правда, была Не такой яростной, как первая, но и она тоже принесла немало золотых монет. Голеску раздавал бутылочки с «Эликсиром Изиды», опускал деньги в чулок и лихорадочно подсчитывал барыш. В несколько минут запасы «Эликсира» были распроданы подчистую, однако это было еще не все. На десерт Голеску приберег еще одно лекарство. Поставив последнюю полную коробку на штабель пустых, он повернулся к публике и широко улыбнулся.

— А теперь, уважаемые господа, задайте себе вот какой вопрос: что способно превратить долгую жизнь в проклятие? Ответ, я думаю, очевиден. Это боль. Острая и режущая, тупая и пульсирующая, постоянная, как ноющий зуб, и схваткообразная, как колотье в боку, — все эти разновидности боли вместе и по отдельности способны сделать несчастным самого жизнерадостного человека. Если боль вонзила в вас свои зубы, вам остается лишь молиться. Но стоит только смазать больное место чудесным «Бальзамом Баст», как боль будет мгновенно побеждена, и вы получите долгожданное облегчение!

И снова среди зрителей возникло движение к помосту, однако оно почему-то оказалось значительно слабее, чем рассчитывал Голеску. Людей отвлекло нечто, находящееся в самом центре толпы, но что именно, ему не было видно. Он, впрочем, догадывался, в чем дело, а привстав на цыпочки и вытянув шею, убедился, что не ошибся. Несколько человек медленно вели к сцене мужчину с забинтованной головой и единственным глазом: мужчина еле ковылял, опираясь на костыли.

— Дорогу, дорогу! Дайте бедняге пройти!

— Эй, профессор Гадес, вот человек, на котором вы можете испробовать ваш болеутолитель!

— Как насчет бесплатной демонстрации для инвалида?

— Кто же это такой? — спросил Голеску самым игривым тоном, на какой был способен. — Наверное, это отважный солдат, герой последней войны. Как бы там ни было, он получит лекарство бесплатно! Вот, друг, держ… — Его голос оборвался на высокой, визгливой ноте, ибо, наклонившись вперед, Голеску вдруг обнаружил, что глядит в изуродованное лицо Буздугана Лилиу.

Оба узнали друг друга почти одновременно.

— Т-ты… — начал было Буздуган, но Голеску, не растерявшись, откупорил бутылочку с бальзамом и как можно скорее сунул ее в приоткрывшийся рот крестьянина. Буздуган едва не задохнулся от возмущения — и от лекарства, попавшего не в то горло. Пока он кашлял и плевался, Голеску воспользовался моментом.

— Этого парня я знаю! — сказал он, прилагая невероятные усилия, чтобы удержать бутылочку на месте. — Кроме всего прочего, он немного не в себе. У него случаются и бред, и всякие видения, которые не имеют ничего общего с действительностью. Родные однажды уже привозили его ко мне и просили вылечить от безумия, но, к сожалению…

Однако волнение в толпе не утихало, а напротив — становилось все сильней. Причина состояла в том, что большинство мужчин, купивших «Фараонову Силу», поспешили откупорить свои бутылочки и выпить их содержимое. Результатом был всеобщий «синдром Приапа»,[8] который достиг максимума как раз в тот момент, когда Голеску начал рекламировать «Эликсир Изиды». Это, впрочем, было сущим пустяком по сравнению с тем, что довелось пережить покупателям «Лосьона Птолемея». Увы, слишком многие из них решили испробовать средство для ращения волос немедленно, хотя гораздо благоразумнее было бы отнести бутылочку домой, чтобы проделать все необходимые манипуляции в спокойной обстановке. Теперь же несколько человек с ужасом обнаружили, что роскошные, густые волосы растут у них не только на головах, но и на других местах, куда попали брызги лосьона: на носах, веках, ушах, щеках — и даже на женах. Еще хуже пришлось тем, кто решил усилить действие лекарства, втирая его в плешь голыми руками.

Но все это было сущим пустяком по сравнению с участью, постигшей беднягу, который вообразил, будто «Лосьон Птолемея» подействует куда лучше, если принять его внутрь. Теперь он катался по земле и изрыгал страшные проклятья — впрочем, не слишком громкие, так как изо рта у него торчали клочья какого-то мокрого меха, однако соседи все равно пятились от него в непритворном ужасе.

Буздуган, воспользовавшись тем, что Голеску на секунду отвлекся, ухитрился выплюнуть бутылочку с «Бальзамом Баст».

— Шлюхин сын! — воскликнул он. — Я тебя узнал! Хватайте его, это тот негодяй, который продал нам…

— Я же говорил, что он безумен! — еще громче крикнул Голеску.

— Это он продавал лекарство, от которого… — успел проговорить Буздуган прежде чем подействовал чудодейственный бальзам. Мгновенно утратив всякую чувствительность, он выронил костыли и, как бревно, повалился под ноги толпы. К счастью, его слова мало кто расслышал, а если и услышал, то не придал им особого значения. К этому времени всеобщим вниманием завладел некий горожанин, который приобрел и «Фараонову Силу», и «Эликсир Изиды», намереваясь, вероятно, во что бы то ни стало добиться в своей семейной жизни полной гармонии. Увы, в темноте и в суматохе он выпил содержимое не той бутылочки. Разлившаяся по его телу волна тепла, смешанного с каким-то непривычным томлением, сменилась необъяснимой и противоестественной страстью к лицам одного с ним пола, требовавшей к тому же немедленного и полного удовлетворения. Это, в свода очередь, привело к параличу всех центров торможения, и теперь несчастный, сняв штаны и взвизгивая, как шимпанзе, предлагал себя всем без разбору. Некоторые из зрителей, попав под действие «Фараоновой Силы», уже были близки к тому, чтобы поддаться его чарам, как вдруг…

— Святые угодники, защитите нас! — выкрикнул кто-то в толпе. — Еще один петух-монстр! Спасайся, кто может!

Этот крик привел всех, кто его слышал, в некоторое замешательство, которое, однако, продлилось лишь до тех пор, пока чудовище не появилось из-за угла.

Голеску, который, улыбаясь и потея, крошечными шажками пятился в глубину сцены, рассмотрел его лучше других. Это действительно был петух, но какой!.. Рост он имел около восьми футов; хвост горел, как фонтан ярко-зеленого пламени, шпоры отливали золотом, перья были словно выкованы из блестящей меди, кроваво-красный налитой гребешок напоминал коралл, а клюв походил на бронзовый мясницкий нож. В свете факелов глаза чудовища яростно поблескивали, однако, как у всех кур, в них не мелькало ни тени разума, и это было, пожалуй, страшнее всего. Увидев людей, петух забил крыльями, громоподобный звук прокатился над толпой, и горожане стали разбегаться кто куда. Исключение составили лишь те, кем овладела похоть — этих не смог бы отвлечь от их занятия и конец света.

— Ну почему, почему со мной вечно что-нибудь да случается?? — жалобно воскликнул Голеску, ни к кому в особенности не обращаясь. — Ведь я же хотел как лучше!..

Тем временем гигантская птица увидела детей, сгрудившихся на пятачке перед сценой. Еще минуту назад они потешались над странными выходками старших, но, едва увидев чудовищного петуха, примолкли и, забравшись под помост, сидели тихо, как мышки. Петух, однако, все равно их заметил и двинулся вперед, изредка останавливаясь и поворачивая голову, чтобы посмотреть на детей то одним, то другим огненным глазом. Поняв, что их убежище открыто, дети принялись в ужасе швырять в него своими горшками. Глиняные черепки и горох разлетались, как шрапнель, однако петуха это не остановило. Огромный и страшный, он продолжал неумолимо двигаться вперед неровной куриной походкой, и казалось, будто сама земля дрожит и трясется под его тяжелыми шагами.

Но за пронзительным визгом испуганных детей, за невнятной бранью очнувшегося Буздугана и воплями разбегавшихся горожан Голеску внезапно уловил еще какой-то пугающий звук. Он был негромким, но таким низким, что от него ныли зубы и свербело в ушах. Говорят, что подобный звук исторгается порой из земных недр, служа предвестником какой-нибудь страшной катастрофы — горной лавины, землетрясения или извержения вулкана.

Кто-то или что-то глухо рычало вдали.

И с каждой секундой рычание становилось все громче. Голеску поднял голову. И в одно мгновение, которое до конца жизни являлось ему в кошмарных снах, он увидел мерцающие, как угли, глаза и ослепительно-белые зубы, стремительно надвигавшиеся на него из мрака. И чем ближе они становились, тем громче раздавалось у него в ушах грозное рычание, от которого, казалось, вибрировали кости. Вот жуткие глаза оказались совсем рядом, и в свете факелов Голеску разглядел вытянутые руки, перепачканные в глине скрюченные пальцы, волочащийся по земле саван и выражение безумной ярости на перекошенном липе.

— Боже милостивый, это же Амонет!.. — пробормотал Голеску и в следующий миг обмочился. Как видно, Черная Чаша снова не сработала.

— Я тебя пр-р-р-рикончу! — прогремела Амонет, бросаясь к нему. Голеску в панике заметался по помосту, но страх придал ему прыти. Оттолкнувшись от края сцены, он совершил головокружительный прыжок и приземлился прямо на спину гигантской птицы. Судорожно сжав коленями огненно-красные петушиные бока, Голеску пятками пришпорил своего скакуна, словно это была обычная лошадь.

Оглушительное кудахтанье раскололо ночь Петух захлопал крыльями, неуклюже подпрыгнул и в страхе бросился наутек. Голеску, мертвой хваткой вцепившийся в отливающие медью перья, оглянулся через плечо и успел заметить Эмиля, который, тряся проволочными усами, пытался выбраться из бутафорского гроба.

— Дядя Барбу? — провыл он, но Амонет уже схватила паренька за лодыжку и потянула к себе. Еще секунда — и слабо барахтавшийся мальчуган почти исчез в грязно-белых складках ее савана. Последним, что увидел Голеску, была Амонет, властно прижимавшая Эмиля к груди в жуткой пародии на Мадонну с младенцем.

Больше Голеску не оглядывался. Крепко обхватив руками шею петуха и отчаянно работая пятками, он мчался сквозь ночь, на лету оплакивая утраченную любовь и проклиная злосчастную судьбу. В окружении сияющих золотых перьев он мчался, словно ужасный дух, сквозь огонь, воду и слабый свет равнодушных звезд. Наступивший день застал Голеску еще в пути. Кто знает, где закончился этот его стремительный бег?..

Впрочем, за дремучими лесами и синими горами затерялась среди топей и ручьев крошечная деревушка. Туда не ведет ни одна дорога, и тамошние мужчины вынуждены жениться на двоюродных сестрах. В этой деревне бытует легенда о том, как однажды, много лет назад, на болотах объявился сам Дьявол верхом на золотом петухе. Жители были так напуганы видением, что пали пред ним ниц и пообещали Дьяволу сделать его своим королем, если он сохранит им жизнь.

В легенде говорится, что Дьявол некоторое время прожил в той деревне. Надо сказать, что из него вышел сравнительно неплохой король, поскольку в той части света добрые короли не редкость. Вот только он слишком часто оглядывался, опасаясь, как бы его жена, которую он называл Мать Тьмы, не настигла его нежданно-негаданно. Его страх был так силен, что он боялся оставаться долго на одном месте и вскоре снова отправился в путь, чтобы не дать ей догнать себя.

Когда Дьявол исчез, жители деревни были довольны, хотя никто из них не мог бы объяснить — почему. Ведь, как ни суди, он был неплохой король. И все же без него стало как-то лучше. «Даже черт боится свою жену!..» — говорили друг другу крестьяне и глубокомысленно качали головами. Они повторяли эту фразу так часто, что чиновник Министерства культуры, посетивший их затерянную деревню много лет спустя, записал ее в книгу народных пословиц и поговорок.

Но если вам случится побывать в стране, где произошли описанные события, вы напрасно будете искать эти слова в сборнике пословиц, потому что какой-то вандал вырвал нужную страницу.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Cage Baker. Mother Aegypt. 2004. Публикуется с разрешения автора и ее литературных агентов, Virginia Kidd Agency (США) и Агентства Александра Корженевского (Россия).