Магия артиста

Владимир ОРЛОВ

МАГИЯ АРТИСТА

Документальная повесть

Как они пролетели, эти сорок с лишним лет... Ушли один за другим три Генеральных секретаря ЦК КПСС и ее главный идеолог, сместился в непро­глядную темень первый и он же последний Президент СССР, да и самой страны — кто бы мог подумать?! — не стало... Возникла независимая Бела­русь. А в ней — свое искусство. И каждый из нас может гордиться хоть чем-то сделанным для нее.

Но по-прежнему «телеайсбергом» белорусского кинопроизводства высит­ся трехсерийный фильм «Вся королевская рать» — экранизация американско­го романа.

Мощная творческая группа снимала его, выдающиеся актеры советского кино и театра явили в фильме свои таланты.

Собираясь — опять же — снимать «фильм о фильме», о его трагедиях и раскрывшихся тайнах, собрал перед камерой...

Остатки «королевской рати»

Все минувшие годы я не давал «засохнуть» знакомству с участниками «рати»: звонками, письмами, встречами поддерживал отношения с ними. То, бывало, заедет в Минск с гастролями «Таганка» — и разговор с Аллой Деми­довой (Анна Стентон), то на «Беларусьфильме» озвучивает кого-то моссоветовец Борис Иванов (Дафи)... Со Жженовым переписывался, даже предлагал ему главную возрастную роль в своем многосерийном фильме «Проклятый уютный дом», почти ежегодно пересекались с «дядей Жорой» на нашем кино­фестивале «Лістапад» — в последний визит в Минске он сделал мне надпись на книге: «Жду встреч», поставил дату «2003 год», а подумав, глянул на меня и подписался: «Старк» (имя его персонажа в «Рати»). Борис Бланк, как и на «Рати», был художником фильма Г. Полоки «Око за око» (2007 год), где я играл небольшой эпизод — тоже незабываемые воспоминания.

Сняли вместе фильм «Все под Богом ходим» с ассистентом оператора «Рати», а теперь уже оператором Семеном Фридляндом, несмотря на то, что жил он в Германии.

Теснее сходились и чаще встречались с Левой Дуровым (Рафинад) и Мишей Козаковым (Джек Берден) — о нем я писал в книге «Закадровые исто­рии фильма «Вся королевская рать» глазами одного из его создателей».

Дуров снимался у меня в эпизоде фильма «Песняры», в 2002-м вместе с Ольгой Аросевой привозил в Минск спектакль «Афинские ночи» — общались с ним в гримерке Дворца Республики.

А Михаил Козаков вообще за первое десятилетие ХХІ века пять раз доставлял минчанам наслаждение: то слушать его неповторимое чтение рус­ской поэзии — от Пушкина до Бродского, то видеть его в спектакле «Любовь по системе Станиславского» (его же постановка). Естественно, каждая встре­ча заканчивалась у нас неторопливым ужином — едва успевал на ночной московский поезд. Общались с ним и в мои приезды в российскую столицу, перезванивались.

Ну, о минчанах и речи нет: время от времени житейские тропинки сводят с художником Михаилом Карпуком, редактором Эллой Миловой, ассистентом режиссера Валерием Жигалко.

Народные артисты СССР Ростислав Янковский (отчим Джека), Виктор Тарасов (телохранитель Старка) и Александра Климова (мать Джека) сни­мались в моих фильмах, а шофер Гриша Соколов и гример Николай Рожков работали на них.

Вот их, кто еще был жив, до кого «дотянулся», и попросил рассказать перед камерой об участии в нашей общей «Всей королевской рати».

Идея экранизации, безусловно, принадлежала Александру Гутковичу, в прошлом актеру провинциального театра, автору пьесок и инсценировок, режиссеру литературно-драматической редакции Белорусского телевидения. Он, въедливый зануда, как-то убедил свое руководство в срочной необхо­димости «разоблачения продажности и коррумпированности американской политической системы». Этими же, несомненно, аргументами В. Полесский, глава Белтелевидения, «пробил» проект в ЦК КПБ.

Идея безумная, ибо первый советский фильм, показывавший жизнь совре­менной Америки, должен был находиться в производстве в год, когда страну трясло от идеологической вакханалии по случаю 100-летия со дня рождения Ленина. Забегая вперед, сообщаю, что когда Генсек Брежнев 21 апреля 1970 года, еще не очень шамкая, читал в Кремле доклад «Дело Ленина живет и побеждает», производство «Рати» шло на «Мосфильме» полным ходом, и мы уже переживали трагедию: умер исполнитель главной роли губернатора Стар­ка — выдающийся актер Павел Луспекаев.

***

Далее —монологи. «Королевская рать. Трагедии и тайны・・.

Михаил КОЗАКОВ:

— Раздается телефонный звонок, говорит Гуткович, представляется, спрашивает: «Вы читали роман Роберта Пена Уоррена? Я буду его экранизировать, уже готов сценарий. Предлагаю Вам роль Джека Бердена». Отвечаю, что читал, что мечтаю сыграть Джека! Но сразу спрашиваю: кто будет играть губернатора Вилли Старка? Это же роль для великого артиста! Ве-ли-ко-го!..

Гуткович: «Ну, будем думать… А у вас есть кандидат?» —«Да, —говорю, —я знаю такого артиста». —«Кто?» —«Павел Луспекаев».

И артист, исполнитель роли таможенника Верещагина, и режиссер Мотыль, и сценарист-бакинец Ибрагимбеков стали популярными после выхода их фильма-вестерна «Белое солнце пустыни», который одинаково полюбился и подросткам, и партийным секретарям, и космонавтам, да и вообще, как тогда декларировали, «всему советскому народу».

— Роман о политике, морали, любви, предательстве — на высочайшем творческом уровне! Таким же получился и сценарий. Сколько в долгой своей жизни ставил фильмов, в скольких играл, такой сценарий мне больше не попадался.

Но уже была экранизация романа американцами: в 49-й премии «Оскар» получил всего лишь исполнитель роли второго плана. И это в то время, когда еще был свежим прецедент карьеры губернатора-популиста, демагога и наха­ла Хью Лонга, который и стал прототипом романного Вилли Старка. Их же, американцев, экранизация 2006 года с участием актеров «первого голливуд­ского эшелона» Джуда Лоу, Шона Пенна, Кейт Уинслет, Энтони Хопкинса вообще «не прошла» в прокате: вялый неумелый сценарий, лишенный самых острых и драматических коллизий романа.

А у белорусов — выдающийся, по оценке придирчивого Козакова, сцена­рий. Откуда взялся? Кто сотворил?

Мы, знавшие эрудицию и литературные возможности Гутковича, удив­лялись: как удалось сколотить такой напряженный сюжет, сочинить такие острые диалоги, сохранить литературные тонкости романа? Тут чувствова­лась цепкая и умелая рука опытнейшего профессионала. Но кто он?

И только сейчас, когда открылось, кто был истинным автором сценария, я припомнил, что несколько раз видел слезы редактора фильма Эллы Миловой. Но тогда не обращал на это внимания: много своих хлопот по организации съемок, да и мало ли поводов для женских слез.

И вот — открывается правда.

Элла МИЛОВА:

— С утра я садилась за пишущую машинку. Гуткович всегда пристраи­вался рядом, слева. Сидел молча. Я сочиняла, печатала. Каждый закончен­ный листик он сразу отбирал у меня и аккуратно складывал в папочку. И вот закончила все три серии. Но никаких разговоров о моем авторстве или хотя бы соавторстве не велось. Накануне отъезда в Москву на съемки Гуткович в коридоре сунул мне конверт с напечатанными цветочками. Я подумала, что поздравляет меня с 8 Марта. Раскрыла — там находилась тысяча рублей разными купюрами, даже грязноватыми, какие ему удалось собрать (это при­мерно месячный оклад редактора). Я пришла домой в слезах. А мама мне: «Верни! И обязательно при людях!» Что я и сделала. Он молча принял кон­верт с деньгами.

Элла Милова окончила сценарный факультет ВГИКа, в мастерской Алек­сея Каплера, на то время была уже автором нескольких воплощенных кино- и телесценариев. Вот, оказывается, чье мастерство так поразило Козакова, заня­тых у нас московских артистов да и всех, кто читал сценарий!

Мне казалось, я знаю все тайны производства «Рати». Но признание Миловой перед съемочной камерой стало открытием. А сопоставить умения дремучего в кинематографе Гутковича с литературной основой будущего фильма тогда как-то не приходило на ум — мало ли что: может, Гутковича «осенило»!

Шел подготовительный период. Ответственно заявляю: ни один совет­ский фильм ни тогда, ни после не собирал столько звезд кино и театра, как белорусская «Рать»!

Михаил КОЗАКОВ:

— Луспекаев приехал в Москву подписать договор на съемки — без проб! — по сценарию Э. Радзинского «Певица», написанному для Татьяны Дорониной. Когда я примчался в гостиницу «переманивать» Павла на «Рать», у него уже сидела мосфильмовская ассистентка с бланками договора. Аме­риканский роман Павел, конечно, не читал, от моих настырных уговоров послушать сценарий отмахивался, все требовал информации и сплетен про знакомых артистов, про театры, про Олега Ефремова. Я уже начинал нерв­ничать, когда он сказал: «Читай уж, хрен с тобой». И я стал читать ему те эпизоды, которые «ложились» на его неповторимую актерскую индивидуаль­ность. Слушал он невнимательно, но вот стал увлекаться, бурно реагировать: «Ну, прямо для меня!» Я продолжал «обрабатывать» артиста, читал дальше сценарий. «Стоп! — воскликнул Павел. — Я это играю». Запротестовала ассистентка. Он попробовал сжалиться над ней, спросил у меня: «А совме­стить нельзя?» — «Нет, — говорю, — Паша, нельзя: у тебя три серии почти из кадра в кадр. Да и совмещать Пена Уоррена с Радзинским...»

Авторитет Павла Борисовича в актерской среде был настолько непрере­каем и велик, что «под него» на наши скромные гонорары могли приглашать на «Рать» уже кого угодно. Шли, конечно, на отменно выписанные роли и на уговоры любимца московской богемы Михаила Козакова. Да тот же кудес­ник сцены и экрана Евгений Евстигнеев согласился на почти бессловесную роль подрядчика Ларсена! В самый критический период творческой жизни, даже можно сказать, на переломе своей судьбы при переходе из созданного им процветавшего «Современника» в хиреющий МХАТ, еще и снимаясь в «Случае с Полыниным», дал согласие участвовать в «Рати» Олег Ефремов (Адам Стентон). Великие артисты словно притягивали друг друга, сотворяя неповторимое созвездие.

Свободные мосфильмовцы, всех и все видевшие, пробирались в 8-й, «белорусский», павильон, чтоб восхититься совместной игрой актеров, кото­рых мы уже называли «нашими».

Титры фильма — парад звезд: Ростислав Плятт, Олег Ефремов, Георгий Жженов, Анатолий Папанов, Лев Дуров, Татьяна Лаврова, Алла Демидова, Евгений Евстигнеев, Борис Иванов, Ада Войцик, Лаймонас Норейка, наши Ростислав Янковский, Виктор Тарасов, Владимир Дедюшко, Матвей Федо­ровский.

Сошлись актерские возможности и потенциал большой литературы. Даль­ше дело было за режиссурой, оператором, вообще за всей творческой группой.

Михаил КОЗАКОВ:

— С первых же общений с Гутковичем я понял, что работа будет отча­янной. Если я не хочу позора себе и картине, то кроме исполнения роли мне придется и режиссурой фильма заниматься.

Действительно, Гуткович не видел ни одного классического, ни одного знакового зарубежного, вообще ни одного свежего фильма, не ходил в Дом кино на просмотры — сидел себе в номере гостиницы, «работал». Он какой- то провинциальной лексикой пробовал общаться с актерами, осмеливался мэтрам экрана делать замечания и примитивно долбить очевидные, прописан­ные в первоисточнике факты. Учтивый Олег Ефремов выслушивал, мягко обе­щал учесть замечания; резкий Луспекаев попросту отмахивался; сдержанная Демидова, не дослушивая, сразу предлагала снимать; Дуров уходил в сторону «сосредоточиться на образе». Каждый выстраивал роль сам.

Лев ДУРОВ:

— Я выбрал себе поведение «человека в тени». Во всех появлениях губер­натора я, его телохранитель и шофер, маячил где-то за ним — знал, что камера меня в это время «видит». А вам, режиссерам, я этого не открывал, чтоб не запретили. Просто присутствовал за спиной Хозяина.

Ростислав ЯНКОВСКИЙ:

— Жженов в роли губернатора-хозяина так попал в образ! Такой курно­сый американец. Но мощный, с колоссальной энергетикой! Отлично сыграл!

Поначалу Георгию Степановичу, конечно же, трудно было войти в роль и «понравиться» нам после Луспекаева. Репетиция: стоит каменно застывший, величественно спокойный Евстигнеев — Ларсен. И яростно пытается «нада­вить» на него губернатор. Мы понимаем, что сцена не получается: все перед глазами репетировавший это Павел Борисович стоит. И тут Евстигнеев не выдерживает: «Жора, стань на мое место!» Жженов становится, а Евстигне­ев проигрывает за него весь текст, всю сцену: подступается, налетает, да так грозно «давит» на партнера, что нам становится даже страшновато. Сыграв, Евстигнеев в паузе буркнул: «Прости...» — и стал на свое место в кадре. Жженов растерянно отошел, выдавил тихо: «Сегодня сниматься не могу». И вышел из декорации. Зато назавтра пришел возбужденный и сыграл сцену по рисунку, показанному накануне Евгением Александровичем. Так и сняли. Вот так дружно работали.

Михаил КОЗАКОВ:

— Гуткович был слабоватым профессионалом для такого рода работы. Конечно, ему помогали актеры, оператор, ты — второй режиссер, — редак­тор. Да все! Цель была: сделать классный фильм. Тут не до амбиций.

Кризисные ситуации возникали ежедневно. Руководство Белорусского телевидения с «подачи» инициативной части съемочной группы пригласило в режиссеры-сопостановщики оператора нашего фильма Наума Ардашникова. По справедливости, в титрах должна была бы стоять и фамилия Козакова, ибо никто столько не вложил в фильм, как он.

Это он настоял, чтобы внедрить съемки на самую мощную в СССР киностудию: на «Мосфильм». Когда-то Лазарь Милькис был директором фильмов, где снимался Козаков, а сейчас он — начальник производства «Мос­фильма». Михаил использовал знакомство для общего дела: свел с Милькисом директора нашего фильма Данилу Нежинского.

Михаил КОЗАКОВ:

— Это — первый в моей жизни опыт подобного рода: как в режиссуре, так и в организации производственного процесса. Я был на «Рати», как теперь сказали бы, «креативным продюсером», хоть таких слов мы тогда не знали.

Чем жила тогда Страна Советов?

Американцы год назад высадились на Луну; «прогрессивное человече­ство» требовало вывода американских войск из Вьетнама; наш академик Сахаров создал Московский комитет по правам человека; вышла 1-я серия мультика «Ну, погоди!», жонглер Белорусского цирка Евгений Хромов брал обязательство к 100-летию со дня рождения Ленина освоить девятый шарик (до того он жонглировал восемью), в СССР готовились к демократическим выборам в Верховный Совет.

А наш фильм как раз и показывал грязное закулисье американских выбо­ров, их «демократию», построенную на запугивании, шантаже и подкупах.

Но сходства, как выяснялось, было больше, чем отличий. И прежде всего, это был обычай «презентов и подношений», чем болело все советское обще­ство, вся чиновничья вертикаль до самой-самой верхушки — в строгом соот­ветствии с должностью и чином.

И параллельно с политическим детективом, что разыгрывался перед каме­рой, сплетался сюжет «закадровый», криминальный.

Съемки начались в конце марта, а еще с декабря по фильму получали зарплату какие-то пожарники, уборщицы, охранники неизвестно чего. Это наш директор — его фамилия и в титрах знаменитой «Весны на Заречной улице» — оформил на перечисленные должности руководителей тех служб «Мосфильма», от которых впрямую зависело производство нашего фильма. Самые высокие начальники кроме того получали от «щедрых белорусов» дорогие подарки: гэдээровские сервизы, кожаные портфели, деликатесные копчености. В стране тотального дефицита наш директор знал все ходы и лазы, где можно было добыть требуемое. Система подношений работала на отлично. Меня на ежедневных диспетчерских удивляло, что при дефиците бригад осветителей их исправно выделяли чужой «Рати», не обеспечивая ими мосфильмовские картины. Нам были открыты все склады мебели, реквизита, костюмов. Восьмой павильон мы занимали с марта до ноября. Кому бы так просто везло? Как позже выяснилось во время следствия и суда, наш директор всех в прямом смысле купил. «Мосфильм» был уменьшенной моделью совет­ского общества того времени: коррупция, кражи, приписки. Притом рапорты о «благоденствии» — параллельное существование.

Директор ездил — свидетельствовал в суде обделенный им шофер — по кладбищам и списывал фамилии с памятников, ибо уже не хватало фантазии выдумывать их; оформлял на покойников почтовые переводы за некую будто бы выполненную работу. А когда тех людей по адресам из телефонной книги, конечно же, не оказывалось, переводы возвращались на счет директора, на его сберегательную книжку.

Михаил КАРПУК, художник:

— Я разработал пять постановочных комплексов. Отсняв одну декора­цию, группа переходила снимать в другую, а использованная преображалась в новый интерьер. Чертежи и разработки я передал в архитектурный отдел «Мосфильма». Работа закипела.

Казалось бы: рационально, разумно, экономно. Однако директор проект первой же декорации — скромный гостиничный номер — забраковал, но заве­рил, что съемочный график не нарушится: у него был свой «декорационный» вариант.

И вот, почему-то в воскресенье, когда на студии никого не было, влезли мы в интерьер советско-румынского фильма «Песни моря» и сняли что пла­нировали. С чьего разрешения? Почему тайком?

И так повторялось не раз: то по ночам, то в воскресенье. Главное: не оставлять следов вторжения.

А директору и не нужны были дешевые, «экономные» комплексы: декора­ции наши или строили — и под это списывались десятикратные суммы, — или снимали в чужих, оформляя их в качестве возведенных специально для наше­го фильма. Потому честный и наивный «рационализатор» Карпук попросту мешал директору оформлять фиктивные сметы на невыстроенные объекты, на работы, которых никто не выполнял.

Следователь доверительно сказал мне (нас, всю съемочную группу, по одному вызывали в прокуратуру), что если бы директор доказал, что в с е «левые» деньги пошли на производство, на подкупы, то ему бы дали меньший тюремный срок. Но не доказал, и — восемь лет заключения.

Лев ДУРОВ:

— Директор Нежинский — да он административный гений! Просто опе­редил то время. Сегодня он был бы выдающимся продюсером!

И я так считаю. Обошлись бы без всех нас, сыграли б в «Рати» другие актеры — нашлась же достойная замена для неповторимого Павла Луспекае­ва! Не состоялся бы фильм лишь без Михаила Козакова и без директора.

Не отсидел Нежинский присужденный срок: устроился в тюрьме библи­отекарем, попал под амнистию в связи с 30-летием Победы. Было у него свидетельство ветерана войны. Хотя, близко узнав его, с трудом верилось нам, что поднимал в атаку взвод храбрецов с призывом: «За Родину! За Сталина!»

Все размышляю: почему директор поддался искушению, зачем ему, жив­шему скромно, не транжире, который не пил, не гулял по ресторанам, не играл в карты, были эти неправедные деньги? Для чего?

А не для чего. Это его тайна, разгадку которой и сам, возможно, не знал. Просто нагибался и поднимал, что лежало при дороге. Просто поднимал.

Очень умно поступил я, когда заканчивались съемки «Всей королевской рати»: покидая Москву, оставил деньги механику съемочной аппаратуры, который никогда не расставался с фотоаппаратом. И вскоре прислал он мне пакет с полусотней снимков: рабочие моменты, кадры фильма, портреты актеров. На них мы: молодые, целеустремленные — все еще было впереди! Остатки «Рати» — те, кто снимались в моем «фильме о фильме» «Королев­ская рать. Трагедии и тайны», — на экране не такие уже молодые, но все еще полные надежд, желания осуществить будущие проекты.

Но Время рассудило по-своему.

Иосиф Бродский утверждал, что поэзия интересна всего одному проценту населения Земли.

Знаменитый артист и режиссер Михаил Козаков почти в каждый четный год этого столетия приезжал в Минск. С моноспектаклем «Дуэт для голоса с саксофоном» в 2002 и в 2004-м держал...

Монолог для 1 % минчан и закулисный — для молчаливого друга-слушателя

Знаменитый джазовый музыкант Игорь Бутман под записанный «мину­совый» аккомпанемент играл на саксофоне, а Миша читал стихи Бродского. Козаков музыкально одарен, в московской богеме авторитет в вопросах джаза, он сам подбирал мелодии, выстраивая композицию чтецкого спектакля.

Он двигался, пританцовывал, замирал — все сплеталось с музыкой. Бут­ман выдувал бравурный «Марш победителей», а артист, словно превращаясь в памятник или в самого вояку-полководца, бросал в зал строфы жестокой оды «На смерть маршала Жукова»:

Спи. У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входил в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Звучали под соответствующий аккомпанемент «Мексика», «Царь Макси­милиан», «24 мая 1980 года», «Пятая годовщина» — Бродский к Рождеству Христову сочинял «итоговое» стихотворение — отчет за прошлый год. А еще читал Миша строфы, которых я не встречал в сборниках поэта, — их артист откуда-то «выкапывал».

И в какой-то момент второго спектакля я неожиданно заметил, что Коза­ков поразительно похож на «нобелевского лауреата»: сияющей лысиной, сутулостью, непримиримо-ироническим выражением лица, распевностью чтения стихов. Особенно это впечатляло в финале, когда, подтанцовывая под фиоритуры саксофона Игоря, собирал со столика листки со стихами, очки, набрасывал твидовый пиджак.

— Мне уже говорили об этом, — не без удовольствия согласился Миша, собираясь после ужина к поезду. Надел пеструю кепочку — и тут сходство с Бродским сделалось абсолютным: он знал об этом, может, и стремился, а потому усмехнулся.

Поужинали. На выходе из ресторанного гардероба на узкой лестнице две фигуры в кожаных пиджаках расступились настолько, чтобы мы проти­снулись.

— Эх, нет Паши. Эту шпану враз разметал бы!

Это он о незабвенном друге Луспекаеве — богатыре, сыне армянина и донской казачки.

В агрессивной козаковской интонации я узнавал черты его молодо­го: богемного фанфарона, задавалы, вызывающе агрессивной кинозвезды, любимца очарованной им публики, особенно женщин.

Вышли на проспект, он еще остывал после физически трудного спек­такля.

— Да, ты прав, воспринимается все на едином дыхании, легко — в это верю. Но как тяжко работается. Наша «Королевская рать» давалась тяжело — помнишь? — да еще мое тяжелое душевное состояние. (Он тогда покидал навсегда «Современник», разводился с Медеей.) «Безымянная звезда» дава­лась тяжело, «Покровские ворота», «Тень» — все тяжело, тяжело.

— Что-то же собираешься снимать?

— Не так давно попал в казино. Там один тип на моих глазах проиграл 120 тысяч долларов. Подумал я: мне всего-то нужно каких-то 200 тысяч, чтобы осуществить мечту, снять фильм, о котором мечтаю!

— Все та же «Пиковая дама»? — Он рассказывал о своем необычном замысле тридцать лет назад.

— Не отпускает меня графиня-сука! И два выпуска сделал на радио, и скоро буду читать это по телевидению. Но все не то! Фильм бы сделать.

По дороге на вокзал я сидел в машине рядом с Бутманом, похвалил его передачу «Джазофрения», ни одну из которых не пропускал, тихо попросил Игоря не колоть шутками Козакова. Музыкант отозвался серьезно:

— Что вы, я так, слегка. Понимаю, с кем выступаю. Михалыч предла­гал этот проект и Георгию Гараняну, и Алексею Козлову. Я рад, что они от­казались.

На перроне Мишу вновь потянуло на воспоминания:

— Снимаю в Питере «Безымянную звезду». Возвращаемся под утро, мост разведен, пережидаем. Вдруг из соседней машины бросается ко мне мужик, обнимает, — Толик, мой одноклассник, с которым не виделись с 1952 года. После приветствий спрашивает: «Мишка, чего ты достиг?» Я начинаю пере­числять: где снялся, что поставил, что сыграл в театре. А он с нетерпением: «Это все известно. Спрашиваю: чего ты достиг?» Я не знаю, что ответить. А он: «Видишь, у меня новенькая «Волга», а в гараже новенькая «Вольво», квартира в центре на весь этаж, большая загородная усадьба.» Перечис­ляет — а это все в 79-м! «А знаешь, Мишка, чем занимаюсь? Наша бригада стоит у решет городских отстойников фекалий, внимательно следим и цепля­ем крюками все ценное. Знал бы ты, Мишка, что люди спускают в унитазы: бриллиантовые колье, золотые цепочки с кулонами, пачки денег!..» Вот одно­кашник Толик не задумывается, как детей на ноги поставить. Хрен его знает, как следовало жизнь строить, — что уж теперь говорить. — И забормотал, опять же из Бродского:

— Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:

мой углекислый вздох пока что в вышних терпят

и без костей язык, до внятных звуков лаком,

судьбу благодарит кириллицыным знаком...

Он отвел меня от вагона к забору, огораживающему стройку вокзала, — и началась исповедь:

— Прочитай в ближайших номерах журнала «Искусство кино». Я там признаюсь, что с 56-го меня завербовали органы... но никого не заложил!.. Прочитай обязательно.

Когда я передал это признание еще одному знаменитому артисту, соратни­ку по «Рати.», он посмеялся: Мишиным заверениям не верил.

Признание Козакова напечатано в 7-м номере журнала — творение неопределенного жанра: его можно принять и как беллетристику, и как доку­ментальную историю. Если принять вторую версию, все становится на свои места: это факт Мишиной биографии — уж больно все «ложится» на его характер. В 56-м, в 22 года, он фантастически популярен после роли Шарля в фильме «Убийство на улице Данте» — лощеный мерзавец-фашист, убиваю­щий собственную мать. Его актерское отрицательное обаяние использовали и в следующем фильме «Человек-амфибия». В быту он франтоват, аристократи­чен, прогремел в театре ролью Гамлета, вид рокового красавца, ослеплявшего женщин, шла от смеси кровей: отца-еврея, известного писателя, и русской мамы Зои, в роду которой значились также греки и сербы. Пленив внешним видом, он добивался желаемого высоким интеллектом и красноречием. Взвол­нованные взгляды поклонниц сопровождали его, как говорится, «с молодых юных лет», и все пять жен, свидетельствую, по-своему красивы.

Так вот, Мишу. или, скажем, героя его рассказа, который как бы испове­дуется Мише, вербуют, чтобы он соблазнил американскую красавицу-журналистку. Соответствующими службами выстраиваются убедительные для окружающих аргументы, чтобы артист среди сезона исчез на две недели. Ему создают райские условия в Крымском пансионате, где наш герой «случайно» оказывается в те же дни, когда там нежится под солнышком и американка. Он не знает ограничения в тратах: рестораны, танцы, вино в номере, заплывы при луне, — и женщина увлекается молодым знаменитым артистом. И вот они вдвоем в его номере-люкс, все идет «по сценарию»: легкое вино, рассла­бление, медленный танец, раздевание. Их уже готовы «накрыть» в постели, чтобы потом шантажировать потерявшую голову американку. Но в последний момент он — литературный герой, а скорее всего, сам Миша, — пожалел ее, шепнул, чтоб не поддавалась ему, чтоб подняла крик. Операция сорвалась, в чем обвинили Козакова — или его героя, — который, тем не менее, отлично «на халяву» провел две недели у моря. Его «списали» из группы искусителей и будто более не поручали щекотливых дел и вообще никаких. Так следовало из опубликованного в журнале рассказа-признания.

— В редакции меня отговаривали: мол, зачем вам, Михаил Михайлович, об этом распространяться, признаваться?.. Нужно! Нужно — это покаяние перед моими детьми.

И вновь зазвучал Бродский:

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

Зане не знаю я, в какую землю лягу...

Строки оказались пророческими, но мы этого пока не знаем.

Граждане провожающие целовались с отъезжающими, покидали перрон. Администратор Леня приветливо простился: «Пока, Михал Михалыч. До Москвы», — и поспешил к своему более скромному вагону. Бутман и про­водник спального вагона стояли в дверях, готовые подхватить, едва тронет­ся поезд, расчувствовавшегося и слегка подвыпившего народного артиста. А Миша читал мне на прощание:

— Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

Я приду умирать...

Хоть Козаков и Бродский питерцы и таковыми называли себя даже когда город назывался Ленинградом, не судьба им упокоиться там: поэт спит в Венеции, на острове-кладбище Сан-Микеле, через стену от импресарио Сер­гея Дягилева и композитора Игоря Стравинского — три великих изгнанника России. А Миша давно говорил, что хочет лежать рядом с мамой Зоей, дваж­ды прошедшей ГУЛАГ, а это в Москве. Но зная исход, скажу, что и этому не суждено исполниться.

Подсаживая его в вагон, я спросил:

— Сдашь «Свадьбу Кречинского», а что дальше, Миша?

— «Король Лир» в театре Моссовета. Ставить будет Павел Хомский по моим разработкам.

— Лира, конечно, будешь играть сам?

— Да. Это станет моим прощанием со сценой.

Я уже тогда знал, что это не так.

Минские интеллектуалы и любители изящной словесности дважды прослушали «Концерт для голоса с саксофоном».

Программа следующего четного, 2006 года именовалась «От Пушкина до Бродского». Билетов в трехъярусный зал Дворца профсоюзов не стало уже за четыре дня до выступления Козакова.

Вышел на пустую сцену — стройный, гибкий, элегантный, с неболь­шой «шкиперской» бородкой — новое в обличье! — в бежевой рубашке с расстегнутым воротником, низко-низко поклонился. Зал взорвался долги­ми аплодисментами.

— Расцениваю это как аванс, большую для меня честь. Но, как говари­вала моя бабушка: «Не хвались, идя на рать, а хвались, идя... с рати».

Подошел к микрофону. Зал замер. И начался...

Второй монолог для 1 % минчан и закулисный — для молчаливого друга-слушателя

Первое отделение — часовая медитация: лишь Пушкин.

— Знаешь, я все такой же старый дурень — «романтик», видишь ли! Как открою большой красный том Пушкина, каждый раз нахожу что-то новое, словно впервые углубляюсь!

Глубоко затянулся трубкой. После его ухода в невозвратность я пере­смотрел фотографии — и оторопел: он везде с трубкой! На самом последнем моем фото — с сигаретой. Удивляться ли роковому диагнозу!

— У христиан — Христос, у мусульман — Магомет, у кого-то там Будда, Шива... А культ поклонения в русской культуре — светлый Пуш­кин. Как начал в детстве читать его, так поныне... А мне же, Вовочка, семьдесят один.

Отвечает на записку из зала:

— Программу намечаю только приблизительно, тематически, по авторам. Но что и за чем читать, какие конкретно стихи — это каждый раз сердце под­сказывает, вот как сегодня. Словом, импровизация, как в джазе. Нет люби­мого более или менее, нет.

Лукавил артист. Не было творческой встречи, умного застолья, высту­пления по телевидению, концерта, чтобы не прочитал пушкинское «Призна­ние» («Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»), Давида Самойлова «Пестель, Поэт и Анна» («Он вновь услышал — распевает Анна. И задохнулся: «Анна! Боже мой!»). Вот захотелось ему сегодня — и прочитал хрестоматийные «Жил на свете рыцарь бедный», «На холмах Грузии лежит ночная мгла».

— Недавно летал в Тбилиси с концертами. Что сказать: Медея живет, как жила, — ты же помнишь, мы с ней как раз во время послед­них съемок «Рати» разводились. Дочь наша Манана — артистка, зрелая тетка! У нее двое детей, внуки мои — такие пригожие детки! Перемеша­ны национальные гены, понимаешь. А муж Мананы — главный режиссер театра имени Марджанишвили... У них там, «на холмах Грузии», своя жизнь, уже мало понятная нам.

— Эпиграф к стихотворению «Осень» из Державина: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?..» Послушаете пушкинские строфы и поймете, почему гений взял эпиграфом, казалось бы, невнятную на первый взгляд строку поэта-классициста. Это — стих о творчестве.

Начал читать монотонно:

— Октябрь уж наступил — уж роща отряхает...

Как скупы и рассчитаны его жесты! Одна рука призывно вскинута, другая в кармане, вот обе сложил на груди; снял очки, взхмахнул ими, вновь надел. К микрофону на стойке ни разу не прикоснулся. (Так же никогда не прикасал­ся к микрофону великий Аркадий Райкин.) Зачем? Это всего лишь техниче­ское приспособление, а не реквизит вечера высокой поэзии.

— ...Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится. На смерть осуждена... на смерть осуждена...

Артист растерялся: забыл текст! Извиняется перед залом:

— Редко, но бывает: забудешь строку и — ступор, простите. «На смерть осуждена... осуждена... »

Аудитория сочувственно аплодирует, прощая артисту заминку.

И тут — женский голос из зала:

— «Бедняжка клонится без ропота, без гнева,

Улыбка на устах...»

Козаков выходит на авансцену, тянется к подсказчице:

— Как? Как?

— «Улыбка на устах увянувших видна.» — тот же голос из зала. (Это моя подруга Дина, педагог по сценической речи.)

— «Могильной пропасти она не слышит зева.» — радостно подхваты­вает артист и далее уверенно декламирует, позабыв о микрофоне, прямо адре­суя возвышенные строки женщине-эрудиту, сидящей где-то в средних рядах. И без радиоусилителя слышатся чарующие строфы, чарующий голос:

— Громада двинулась и рассекает волны...

Плывет. Куда ж нам плыть?..

И зависает долгая тишина. В зале «народ безмолвствует», народ в задум­чивости.

— Был долгий, почти два десятилетия, спад интереса к поэзии. А теперь тот один неизменный процент, — а больше никогда в обществе не было и не будет, да и не надо! — «наевшись» триллеров, бессмысленных сериалов, «Аншлагов», телеигр, всяких прочих поделок — говна в цветистом оформ­лении — вновь потянулся к поэзии! Убедились умные люди, что интересней ничего нет! Месяц назад был в Москве полный зал имени Чайковского — 2500 человек! А только что вернулся из Питера — два концерта в филармонии по 1600 человек! И всюду так. Жаль, что молодые артисты сформировались в период невостребованности художественного поэтического слова. И результат: кто сегодня читает стихи со сцены? А я тебе перечислю пять фами­лий: Юрский, Лановой, Демидова, Филиппенко. Все. А за нами — ни-ко-го. А люди жаждут поэзии — видел же сегодня сам.

— Вот стою сейчас перед вами — и я счастлив. Да, ставлю фильмы и спектакли, играю в театре и кино, но читать стихи со сцены — настоящий праздник! Роль ограничена сюжетом, связана с концепцией всего произведе­ния, с заданностью характера. А стихи!.. Какое у меня настроение, состояние душевное, то и читаю, в разной последовательности. — Козаков задумался, объявил: — «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».

Мне не спится, нет огня,

Всюду мрак и сон докучный...

В середине исповедальных пушкинских строк в зале заверещал — не в первый и не в последний раз за концерт — чей-то мобильный телефон. Мало что не отключают, так еще, когда вытаскивают из кармана или сумки, он тре­щит еще громче!

Козаков прервал чтение, грустновато усмехнулся:

— Я скоро закончу, мне на поезд.

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу.

Дочитал монотонно и почти без пауз. Сник.

В антракте я напомнил ему о недавней детской передаче:

— ...Наскочил случайно: сидишь ты со своими малыми Мишкой и Зой­кой, начал читать «Сказку о царе Салтане», — я как сидел, так и прослушал до конца знакомое с детства.

Он нахмурился, признался горестно:

— Так тоскую по детям... Анна отвезла их в Израиль — потому мы с ней и расстались. Я же, как выявила жизнь, остался гражданином Ордынки и канала Грибоедова. — Рассмеялся: — Иду по Питеру — захотел посмотреть на дом, где родился, — а рядом по каналу пыхтит катерок с туристами. Слышу, гид через мегафон рассказывает: вот там последний дом Пушкина, а вот идет артист Михаил Козаков, наш земляк!.. Ну, что в Израиле... Нет, климат там целительный, экология отменная: у меня проблема с глазами была, так там за три дня зрение само восстановилось. С Анной там жили, с детьми... Они учатся в лицее: Минька уже классно играет на бас-гитаре, Зойка — на трубе и рисует. Одинок я тут без них. грустно.

Он передает нам с женой пачку фотографий младших детей: милые личи­ки, разумные глазки. Минька, как он называет младшего сына, родившегося в 1990-м, перед отъездом в Израиль, и Зойка, родившаяся тоже в Москве, по возвращении из эмиграции на Ордынку, названы в честь родителей Михаила Михайловича.

—А старший сын Кирилл — зрелый дядька... Помнишь его в «Графине Монсоро»? А Катька старше его... Грета мне их родила. Такой большой род от меня пошел! — Помолчал, вдруг спохватился. — Маму мою Зою пом­нишь же, конечно. Она закончила Институт благородных девиц. Так вот, по приглашению Ариадны Цветаевой — она вместе с моей мамой свое в ГУЛАГе отсидела — приехал в Москву из Парижа эмигрант Корде-Родзевич, заглянул к нам. Я тогда — «между женами», без квартиры — жил у мамы, спал на раскладушке. Пока спутница Родзевича с мамой готовили угощение, он поинтересовался: «И что, ваша молодежь знает Мари­ну Цветаеву, интересуется поэзией?» Я вместо ответа прочитал ему, выбрав случайно, наугад, цветаевского «Егорушку». Родзевич прослушал, усмехнулся и произнес тихо: «А знаете, Миша, что это стихотворение посвящено мне?» Оказывается, в Праге у них с Цветаевой был роман!.. Он — эмигрант, но был там советским резидентом!.. Какие сюжеты жизни, а?! Это будет эпизод в моем новом фильме... Потом расскажу. — Вновь очередная трубка наполняется ароматным табаком из зеленого кисета, берется одна из многочисленных зажигалок. — Трубок у меня столько, чтоб по одной не чистить.

Несмелый вопрос заглянувшего администратора: «Когда подавать ужин?» Козаков распоряжается:

— Концерт будет длиться не два часа, а два часа пятнадцать минут. Ми-ни-мум.

Выступление длилось дольше: два часа тридцать пять минут. А записки с просьбами-заявками зрителей все пополняли корзиночки на авансцене.

— Жизнь с Пушкиным. Играл я Сильвио в экранизации «Выстрела», читал со сцены это произведение, снял фильм и читал «Пиковую даму», читал «Барышню-крестьянку». А сколько у поэта юмора, лукавства! Послушай­те. — Приводит неизвестную эпиграмму, которая кончается словами «.от денег и независимость зависит!».

Зал смеется, аплодирует. А потом — доверительно — Козаков читает осо­бенно близкое ему, полуеврею, стихотворение про расиста, заканчивающееся строками:

— «...Готов я то тебе вручить, что православных от еврея одно и может отличить».

Зал хохочет.

— Не один я — мой старший друг, поэт Давид Самойлов тоже очарован Пушкиным. Вот его стихотворение «Пока в России длится Пушкин» — там совестливых поэтов, своих современников, он называет «Послушниками Пушкина».

Читает это, затем, конечно же, «Пестеля». Последнне слова «Анна! Боже мой.» прозвучали по-новому, торопливо: словно поэт не восхищается ее видом, но уже целует Анну, задыхаясь от страсти. А дальше — ломает настро­ение: «Паситесь, мирные народы», после чего зал вновь в долгой задумчи­вости. И в той же «тональности» — итоговое: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. На свете счастья нет, но есть покой и воля.»

Но заканчивает первое «пушкинское» отделение веселым монологом Финна из «Руслана и Людмилы».

— Пушкин написал поэму эту в 21 год. Сколько иронии! Какое лукавство! Но — слушайте: «Руслан на мокрый мох ложится.»

Красивая приметная девушка, заметил я, в антракте надела дубленку и исчезла — что ж, жаль, не до всех дошло, им же хуже.

Но исчезновение ее имело, оказывается, продолжение.

— Интересуешься, что сделал я за «отчетнывй период»? Говорил тебе, что ставлю в театре Моссовета «Короля Лира». Поставил, играю уже три года. Ну, небольшие роли в кино. Вот-вот пойдет по каналу «Культура» телетрилогия «Играем Шекспира»: «Гамлет», затем «Коме­дия ошибок» и «Лир» и «Венецианский купец» — это версии разных миро­вых исполнителей с проекцией на историю СССР. Дальше: 21 апреля сдаю игровой шестисерийник. За название борюсь: авторы отстаивают название «Очарование зла», а мне нравится «Тогда, в тридцатые». Это история сложных взаимоотношений Марины Цветаевой с мужем Эфро­ном — агентом НКВД, — вообще с русской эмиграцией в Париже, и все заканчивается, как и было в жизни, трагично. Снял за смешные деньги — всего полтора миллиона долларов! Мне вообще все мои фильмы выпадает снимать за «смешные деньги»! А там же съемки на Лионском вокзале! Лишь за установку съемочной камеры муниципалитету Парижа нужно оплатить — большие деньги! Пришлось как-то обдуривать французов. А что, скажи, оставалось делать русскому кинематографисту с нищен­ским бюджетом?! Марину играет Тюнина — выдающаяся актриса! Еще такого дарования могу назвать в Москве Чулпан Хаматову... Актеры великолепные есть, есть — играть нечего, вот!.. В фильме совмещаю параллельно: секретарь Троцкого смотрит в Париже фильм «Цирк» Чаплина, где Чарли ходит под куполом по проволоке без страховки — пом­нишь? А в СССР женщина-агент смотрит «Цирк» Александрова, где кло­уны катаются на велосипедах по манежу с песенкой «Весь день мы поем, все поем.». Должно что-то интересное получиться. Следи за телепро­граммой.

— Не Пушкина с его простой повествовательной прозой, а именно лер­монтовского «Героя нашего времени» знатоки считают началом великой рус­ской литературы ХІХ века. А в поэзии на смену эпикурейцу Пушкину пришли жесткие и временами желчные строфы поручика Лермонтова. Из Шиллера: «Перчатка».

После сурового трагического стиха «Пророк» — юмористическая «Там­бовская казначейша»:

— ...Теперь же город — хоть куда:

Там есть три улицы прямые,

И фонари, и мостовые...

Сравнивая два захудалых трактира, артист единственной саркастической интонацией принижает свой «Московский» и возвеличивает «Берлин» — единственно за иностранное название.

— ...Уланы, ах! Такие хваты...

Полковник, верно, неженатый...

...Ну, и так далее. — сам себя прерывает Козаков; зал загудел разочарован­но. — Уважаемые, там двадцать страниц, не успею дойти до других поэтов. Ну, вот Федор Тютчев — считается, что это поэт для людей в возрасте. Но еще в середине 60-х годов — нам тогда было примерно по тридцать — мы с Олегом Ефремовым и его женой Аллой Покровской сделали большую чтец­кую композицию по Тютчеву, которая имела огромный успех во всех аудито­риях. Тютчев был вельможным дипломатом, российским послом в Европе, а как к поэту относился к себе равнодушно: когда умерла его любимая Елена Денисьева, бросил в камин пачку стихов, которые потом не смог вспомнить. Стихотворение «Молчи» ценили полвека спустя русские символисты, Блок в частности.

И Козаков читает, потрясая зал авторским выводом:

— ...Мысль изреченная — есть ложь!

Аплодисменты возникли не сразу, зал некоторое время словно осмыс­ливал истины, выраженные в строках, часто известных, хрестоматийных, но потом слушатели реагировали торопливыми хлопками, жалея тратить кон­цертное время.

— Жуткая Москва, не тянет меня возвращаться туда. Не участвую ни в каких фестивалях, съездах, жюри, выборах, тусовках. Сижу, когда не занят, в своей однокомнатной, думаю, пишу, готовлю двухтомник. Москва стала городом «желтого дьявола»! Знаешь, сколько требует Эдик Радзинский за выступление?.. Талантливый Олежка Меньшиков сни­мался и до моего фильма, но именно после «Покровских ворот» он стал кинозвездой. Знаешь, сколько он потребовал — и получил! — за ведение новогоднего «Телеогонька»?.. А народные артисты в с е г о Советского Союза (он называет пятизначную цифру в долларах). Я так не могу... Старомодный, скромный... Да и обдуривают меня. Вот в Кремле прави­тельственный концерт — оговариваем одну сумму, на словах. Выступил, получаю конверт — сумма в двенадцать раз меньшая. Анна моя сказала: «Без письменного договора работал? Дур-рак!» Много курю? Я жуткий курильщик со стажем: начинал с «Беломора»... На что живу? Вот Игорь Бутман пригласил в закрытый ресторанчик, сыграли наш «Дуэт для голо­са с саксофоном» для пятнадцати человек — почти все лица, знакомые по телевизору. Через некоторое время — еще с той же программой. И в третий раз — для той же аудитории. Сказали, читайте, играйте что хотите. Не пили, не ели, слушали нас внимательно. Получил скромно, но я доволен: в другой город ехать не нужно. Сколько взял за это Бутман, не мое дело. Спасибо за приглашение.

— Мало читаю Блока. Казалось бы, родился в Ленинграде, 17 лет прожил там. Сам не знаю, почему так. не знаю. Но сейчас прочитаю вам «питер­ский блок»: Блок — Ахматова — Бродский. Поймете, какая связь.

Начинает с известного: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.» Затем — Анна Ахматова: «Он прав: опять фонарь, опять аптека...» Михаил Козаков был зна­ком с Анной Андреевной, первым, еще до публикации, читал ее потаенный «Реквием».

Читает, почти не делая пауз между стихами. Со сцены звучит Иосиф Брод­ский — последняя часть триптиха: «Ночь. Камера. Топчан. Толчок // Опять херачит мне в зрачок...»

— Если помните, «Дуэт для голоса с саксофоном» — целиком стихи Брод­ского — такой близкий мне поэт. Вдова Иосифа позволила мне лично читать все его стихи, неограниченно. Горжусь.

— Вот тебе диски DVD с «Дуэтом...» и спектаклем «Чествование», вот моя последняя книга «Третий звонок». подожди, напишу на ней что- то. Спасибо тебе за твои презенты. (Подарил ему три свои книги и набор «Белорусского бальзама».) Дружбе нашей с тобой столько лет! Рад, что ты тут, в Минске, всегда меня ждешь. Дай нам Бог еще много встреч! А в Москве, поверь, совсем грустно. Мало кто из бывших соратников остал­ся... Пригласили на юбилей театра «Современник» — не пошел. Там из близких осталось всего четыре человека. Нужно было бы выпивать: а с кем? За кого?.. Некоторые из бывших соратников озлились на меня — за что?! Заседание комиссии по присуждениям премии «Триумф». Там мои друзья: Юра Башмет, Вася Аксенов, Олег Меньшиков... Услышав мою фамилию, Табаков решительно заявляет: «Этому — никогда!» Почему? Вместе с Леликом начинали, нигде ему дорогу не перешел... Что с людьми делается!

— Со Станиславом Рассадиным у вас недавно интересная теледискус­сия была.

—Да, Стасик... болеет тяжело.

— А пятая жена твоя — поддерживает?

— Полужена, полу домработница. Из провинции она, не такая уж и красивая... Думал покой, наконец, обрести, лад, домовитость... Но — с разных планет мы, ничего общего... да и вредные наклонности сейчас выявились...

Ему передают два пакета, в обоих маленькие «самиздатовские» брошюр­ки со стихами. Попивая чай, Козаков смеется:

— Во всех городах суют мне свои стихи! С надеждой, конечно же, что заинтересуюсь, буду читать. Вот, и минчане туда же.

Отработав программу, водрузил на нос очки, присел к столику, перебирает зрительские записки.

— «25 лет назад вы выступали в нашем Политехническом, читали Ахматову. Вы не боялись в те годы?» Нет, не боялся. Я ж в кино трижды Дзержинского играл.

Зал живо реагирует.

— «Где приобрести диски с вашими записями?» Не знаю. Записываю много. Сам хотел приобрести для подарков в питерской «Лавке писателей» программу Тютчева — записал ее вместе с Беллой Ахмадулиной. А там всего один экземпляр. Спрашиваю: «Почему так мало заказываете?» Ответ: «Боимся затоваривания — вдруг не разойдется.». «Ваше отношение к экранизации “Мастера и Маргариты”?» В своем дневнике я записал: «Хорошо, что это случилось. Хорошо, что там не снимался». Какая-то путаница с озвучкой. Брошен перстень, Пилатова награда — это все равно как если бы Берия швыр­нул подарок Сталина за убийство Троцкого — глупость! Ну, не буду пере­числять, времени жалко. «Ваше отношение к сериалу “Сергей Есенин”?» Возьмем одну линию: отношения поэта с другом Анатолием Мариенгофом. Дело в том, что это мой родственник. Кроме того, что он описал в «Романе без вранья», дядя Толя много рассказывал мне обо всех «действующих лицах» своей молодости. Не было у него собственного ресторана, а потому никогда не имел денег, которые просил Есенин, — все пропивали вместе. Не бил Пастернак лежащего поэта в пах, не в его характере это было. Я знал Бориса Леонидовича. «Прочитайте, пожалуйста, Бродского «Письма римскому другу. Из Марциала». Прочитаю в конце его другое.

Сядь, Державин, развались...

Входит Пушкин в летном шлеме...

Входит Гоголь в бескозырке...

Он читает фрагмент большого стихотворения «Представление».

Вечер, половина десятого. Еще записка.

— «Ваша любимая роль в кино». Всегда во всех интервью отвечаю: Джек Берден в белорусском фильме «Вся королевская рать». Почему? Если знаете, начинал я свою театральную карьеру в роли Гамлета. Этот образ всю жизнь со мной, сейчас есть замысел поставить на телевидении шесть серий в прозаическом переводе Морозова — со всеми комментариями. Так вот, Джек — родной брат Гамлета, такой же рефлексирующий интеллигент! Все события как бы пропускает через себя, внешне словно не выказывая своего отношения. Большая работа, почти не схожу с экрана. А вообще — это моя. нет, не молодость, а, скажем так, зрелость. И я рад, что сегодня в зале мой друг с тех лет.

Он называет мое имя, некоторые зрители оглядываются на меня.

Миша грустно перечисляет участников «Рати»: тот ушел навсегда, тот покинул экран и театр, партнерша спилась, другой партнер «просуетил карье­ру, стал потным».

— А я ж, Вовочка, как закончили фильм, так его и не видел больше. Москва не показывает.

— А наше Белорусское телевидение каждые года два-три демонстрирует. А как умер Жженов, так тут же в декабре показали в память Георгия Степа­новича еще раз.

— С какой радостью я заимел бы копию фильма!

Организаторы концерта обещают это Михаилу Михайловичу.

— А знаешь, мне автор романа Пен Уоррен письмо из Штатов при­слал: ему в советском посольстве показали фрагмент фильма, который неведомо как там оказался. Он мне написал: «Ваша трактовка, мистер Козаков, убеждает больше, чем в американском фильме». Конечно, в стан­дартный метраж обычного фильма роман вложить им было трудно, а на политические темы сериалы они не снимают. А мы — точно все сделали! И скажи: Гуткович написал-таки прекрасный сценарий!

Я не мог не согласиться. Но позже мы с ним узнали, кто так мастерски написал экранизацию.

Он читает последнюю записку из зала.

— «Ваши творческие планы». Композиция «Евангелие от Мастера» с музыкой Шандора Калаша — он писал музыку к моему фильму «Визит дамы». Будут звучать мотивы иудейские, арамейские, греческие. Я собрал сведения о деяниях Понтия Пилата из разных источников.

И тут к сцене рванулась красавица, которая, надев дубленку, ушла в антракте. Она несла букет желтых свежих тюльпанов, приобретенных, как я сообразил, в ларьке подземного перехода. Козаков поцеловал ее...

В гримерке он читает вложенную в тюльпаны записочку.

— «Я вас не знала, я не читала стихов. Попала на концерт случайно. Вы открыли мне мир поэзии, мудрости, любви, новое световосприятие. Спасибо Вам». Вот такие слова продлевают мою жизнь. Ей ничего от меня не нужно: ни протекции стать артисткой, ни проситься в мой театр.

Записку — только ее одну из всех многочисленных — кладет в порт­моне.

— Может, Михаил Михайлович, запланируем традиционные вечера поэ­зии — ежегодно? — предлагает минчанин-организатор.

Миша попыхивает трубочкой, устало отхлебывает красное вино.

— Не будем загадывать. Как сложится жизнь.

Автор телепроекта ОНТ «Обратный отсчет» Владимир Бокун пред­ложил экранизировать мою книжку «Закадровые истории фильма «Вся королевская рать» глазами одного из его создателей». Так в 2008-м роди­лось «кино про кино».

«Королевская рать». Трагедии и тайны

С трагедии все началось: отснявшись в двух эпизодах, умер исполнитель главной роли, великий артист Павел Луспекаев, ставший легендой после роли Верещагина в «Белом солнце пустыни». Хватало и драм: уличенный в мошен­ничестве и подлогах, попал за решетку директор фильма Даниил Нежинский; не выдержав позора после фельетона в «Правде», умер от сердечного присту­па руководитель Белорусского телевидения Вячеслав Полесский; сместили с должности главного редактора «Телефильма» прекрасного организатора Гри­гория Глуховского, кстати, первого, кто забил тревогу по поводу финансовых афер директора фильма. Но главное, почти через сорок лет открылась тайна: кто же был подлинным автором сценария.

К моменту съемок из некогда многочисленной «рати» из актеров оста­лись трое: Михаил Козаков, Лев Дуров и Ростислав Янковский — все охотно согласились сняться в моем фильме. Аллу Демидову даже при содействии ее соседей не нашли.

Славу снимали в Минске, в нашей студии, Леву в Москве, в театре на Малой Бронной, Мишу — в его однокомнатной квартире в 3-м Самотечном.

Разводясь, — а это происходило четырежды, — квартиры он оставлял женам со своими детьми. В этой, как в предыдущих, на стенах одни и те же знакомые мне фотографии: папа-писатель, мама Зоя, прошедшая ГУЛАГ, дети, внуки. И неизменно — «его» поэты: Давид Самойлов, Булат Окуджава, Иосиф Бродский, друзья-писатели: Василий Аксенов, Натан Эйдельман — все фото с трогательными автографами. А еще портрет с автографом автора романа «Вся королевская рать» Роберта Пена Уоррена. И хотя артиста Козакова никак нельзя упрекнуть в излишней скромности, но на стенах комнаты — ни одного снимка его в ролях или каких-то плакатов.

Козакова, некогда любимца московской богемы, но поседевшего, полы­севшего, в морщинах, узнавали и сейчас: та же подтянутость, стройность, неизменная горько-насмешливая кривизна губ, неизменная трубка, «шки­перская» бородка — это новая деталь облика, — и взгляд: пронизывающий, мудрый.

Миша пригубливал из рюмки с давно полюбившейся ему «Беловежской» и вспоминал, а камера работала:

— На съемки «Рати» летел я, как на праздник, — ты же помнишь! Ждал с нетерпением, чтобы ночь скорей минула, чтобы снова за работу!.. Как и у дяди Жоры (Георгия Жженова), это моя лучшая роль в кино. И такой сценарий! Сколько с тех пор за сорок лет читал и ставил, никогда больше такой сценарий мне не попадался!..

И тут я поведал ему открывшуюся мне перед самым отъездом давнюю тайну: автором сценария был не Александр Гуткович, как значится в титрах, а Элла Милова, числившаяся на фильме всего лишь редактором. Гуткович ее авторство сумел замять — других проблем на фильме хватало.

Выслушав, Миша смачно выругался, сказал в камеру:

— После первых же бесед с Гутковичем я понял: если не хочу позора себе и фильму, нужно включаться в режиссуру.

Но официально сопостановщиком назначили не его, а оператора Наума Ардашникова, хотя большего, чем Миша, вклада в создание фильма не сделал никто, и его фамилия должна была стоять рядом с нашими, режиссерскими, как и фамилия Эллы Миловой — соавтора сценария.

Скромно поужинали. Он вдруг вспомнил о своей «эмиграции» в Израиль.

Тогда, в бурном 91-м, я прослышал о его желании уехать. Тотчас позвонил в Москву. Миша подтвердил намерение:

— Вот закончу снимать «Тень» по Шварцу — и уеду. Питания ребенку не купить, на Новый год в ресторане Дома кино столика мне не досталось — какие-то типы в красных пиджаках, рожи незнакомые!..

Он что-то еще перечислял, обиды, претензии, убеждая, показалось, само­го себя в правильности решения. Я выслушал, попытался увещевать:

— Послушай, ты тут Михаил Козаков на одной шестой части земного шара. Ты ставишь что хочешь, читаешь что хочешь, снимаешь что хочешь. А едешь в страну, названия которой на карте мира даже негде уместить, — лишь цифра «27», а ниже расшифровка: «27 — Израиль».

Он помолчал, затем хмуро пробормотал:

— Тебе этого не понять. Прощай.

А сейчас, в 2008-м, вспоминал:

— Так, казалось, здорово сыграл Тригорина на иврите! В антракте отды­хаю, довольный, трубочку посасываю, кофеек потягиваю. И тут входит костю­мерша с моим сюртуком на плечиках и о чем-то меня с улыбкой спрашивает. А я — ну, не понимаю ни хрена! (Было употреблено выражение покрепче.)

Загрустил.

— Мой «Король Лир» в театре Моссовета уже не идет. И спектакль полу­чился хороший, и я Лира играл, кажется, неплохо — отзывы теплые. Но — мистика, черный рок какой-то: огромная декорация перед спектаклем, когда на сцене, к счастью, никого не было, вдруг рухнула! Прямо вся конструкция! Разлетелось все в щепки, никакое восстановление невозможно! И — нет спектакля. А столько туда вложено и сил, и мыслей. Друзья уходят один за другим. На похоронах Олега Ефремова не был — находился на гастролях в Америке. Стасик Рассадин очень болен, не встает. Вася Аксенов в беспа­мятстве полгода уже.

Чтоб сломать его грусть, попросил почитать стихи.

И до отъезда — едва не опоздали с оператором на поезд — слушали Мишу. Этим он мог очаровать, завлечь кого угодно — особенно женщин.

Когда-то, уже после его возвращения в Москву и рождения Зои Козако­вой, переключая телеканалы, наткнулся я на телепередачу «Спокойной ночи, малыши». В студии сидел Миша с малыми Минькой и Зоей на руках, начал им рассказывать: «Три девицы под окном // Пряли поздно вечерком. // «Если б я была царица.» Я не мог оторваться, прослушал знакомую с детства сказку до конца — магия!

Я рассказал Мише об этом, напомнил, как когда-то, во время пребывания в Минске, четыре часа он читал нам с женой стихи, пока не появилась потреб­ность промочить горло. Промочили.

Немолодому артисту, утомленному жизнью мужчине это приятно было слышать.

Той осенью собирался я на отдых в Италию, маршрут пролегал через Вененцию.

— Миша, как на острове Сан-Микеле найти могилу Бродского?

— А просто: там всюду указатели.

Действительно, на схеме острова на кладбище означены всего восемь захоронений, из них — трое «наших»: Сергей Дягилев и Игорь Стравинский в секторе «Греко-католика», а Бродский через стенку — в секторе «Евангелисто».

14 октября, в день его рождения — очень гордился, что рожден в один день с Лермонтовым, — звоню Мише, поздравляю.

— Спасибо, Вовочка, что не забыл. Наум Ардашников как раз перед тобой звонил, поздравлял. Побывал на Сан-Микеле?

— Да.

— От меня Иосифу поклонился?

Поделился он доброй вестью: поставил в Тбилиси «Чайку» со своей доч­кой Мананой, матерью двух его внуков, в роли Аркадиной.

Сокрушенно сообщил и грустную весть: за двенадцать дней до начала съемок закрыли, «зарубили» по его с Марком Розовским сценарию фильм о Соломоне Михоэлсе. Я не стал спрашивать, но, видимо, Миша намеревался воплотить и главную роль. Помню, до этого расспрашивал он меня о месте, где в Минске нашли тело великого еврейского артиста, в каком доме он ужи­нал перед тем, как его куда-то вызвали.

Я единственно нашелся чем утешить, сказав:

— Миша, ерунду не закрывают, закрывают талантливое. И что за режис­сер, у которого нет хоть одного фильма «на полке»?!

Ровно за год до ухода из жизни, 14 апреля 2010 года, в пятый раз за последнее десятилетие выступал Козаков в Минске. Мог ли я, любуясь им из зрительного зала, а потом звеня рюмками, слушая его исповедальный монолог, предполагать, что это...

Последняя встреча

Я встретил его в 8 утра на вокзале и, простившись до вечера, до спекта­кля, собирался отправиться по своим делам. Но он втянул меня в авто — про­водить до гостиницы; затем уговорил позавтракать вместе, а потом пошли в его люкс. Я выслушал четырехчасовой монолог. Несколько раз я порывался уйти, уговаривал его отдохнуть с дороги перед спектаклем.

— Посиди, Вовочка. — Дымил трубкой. Держал паузы. — Нет друзей.

Ему не перед кем было выговориться. А я — и благодарный слушатель, и

поклонник его многогранного таланта, я возвращал его в молодость, в слож­ное время «Всей королевской рати», где он создал свою звездную роль.

Перескакивая, сетовал на трудности жизни, вспоминал родителей — его маму Зою Александровну мы не раз навещали вместе, кормила нас, — жало­вался на потерю зрения:

— В Америке упал в оркестровую яму, ключицу сломал, так и играл в гипсе — со мной же партнеры, как их подведешь?!

Стараясь задержать меня, подарил несколько новых дисков: «Еван­гелие от Мастера» (по М. Булгакову), «Черные блюзы» (стихи с джазом), «Моя Одесса» (его предки оттуда) — тут он и читал стихи, и пел; «Давид Самойлов. В кругу себя», «Мой Гамлет» — отрывки из фильмов и спектаклей с Витторио Гассманом, Полом Скофилдом, Иннокентием Смоктуновским, сам читал за Гамлета — и как читал! — играл же в 50-е эту роль в постановке Охлопкова. Моя коллекция дисков CD и DVD значительно пополнилась.

Он выглядел утомленным — не физически, а как бы жизнью вообще.

— Ситуация этой пьески показалась мне интересной, несложной в поста­новке — вот я и взялся режиссировать и играть. Вечером увидишь. Но все трудней, Вовочка, все трудней. — И опять про болезни.

Но на сцене царил былой любимец публики: энергичный, ироничный, жаждущий аплодисментов!..

Тем вечером в концертном зале «Минск» аншлаг: народный артист Рос­сии Михаил Козаков показывал антрепризный спектакль «Любовь по системе Станиславского», который поставил и в котором сам играл. Рядом с ним в спектакле блистали народная артистка Елена Шанина, многолетняя героиня мюзикла «Юнона и Авось», популярный характерный актер Оскар Кучера, молодежь, в том числе Нина Милорадова, автор замысловатой и веселой пьесы.

Хорошо, догадался я в тот вечер прихватить фотоаппарат.

За ужином говорил, говорил, принял граммов 350 беленькой — узнавал я задиристого выпивоху Мишу!

— Болею. Зрение катастрофически угасает — глаукома. Это у меня наследственное: и у бабушки так было, и у мамы — помнишь же, всегда в очках с толстыми стеклами ходила.

И затягивался, затягивался трубкой. Многолетнее всасывание теплого табачного дыма, конечно же, сыграло зловещую роль в последнем роковом диагнозе.

* * *

Осенью дошла весть, что Миша в Израиле. Знаю, что туда не собирал­ся, — и что это вдруг? Звоню последней его жене:

— Надежда, почему он там? Что за смена планов?

— Сама не знаю. Поехал вроде в Америку на вечера поэзии, весь багаж — одна красная сумка. Это Анна его туда заманила!.. Боюсь, не вернется.

Анна Ямпольская — четвертая жена Козакова, мать его младших детей Миши и Зои, создатель театральной фирмы «Антреприза Михаила Козакова», энергичный организатор, продюсер. Она эксплуатирует немолодого артиста, но и дает ему заработать, организуя гастроли и в России, и за рубежом.

Сведения о состоянии его здоровья становились все тревожнее, диагноз предсказывал скорбный конец. Как узнать поточнее? Звоню Наде на Самотеч­ную. Автоответчик ее голосом рекомендует: «Оставьте свой номер, вам пере­звонят». Никто не перезванивает.

Узнаю из прессы, что идет тяжба за эту однокомнатную квартиру в центре Москвы, на которую «положила глаз» и Анна: нужны деньги на оплату учебы подрастающих детей. А что станет с его бесценными дневниками, которые вел всю жизнь? С богатым архивом? Рукописями? С дорогими фотографиями?

После новогодних праздников стал каждые две недели, а потом и чаще, звонить в Москву Кириллу, старшему сыну, от первой жены эстонки Греты. Он сообщал бюллетени о переменном состоянии здоровья отца, тот был рад моим звонкам и приветам, которые Кирилл исправно передавал в Израиль. до середины апреля.

Начиная с 71-го не было года, чтобы мы с Мишей не созвонились 17 апреля, в день смерти Паши Луспекаева: и в Минске, и в Москве одновре­менно поднимали рюмки в память великого артиста, Мишиного друга. И вот так случилось, что Миша ушел из жизни тоже в апреле: через 41 год и пять дней после смерти Павла.

И еще. Я давно заметил, что пишется он не Казаков — от «казак», а Козаков — от еврейского «козак». Действительно, отец его, писатель Михаил Эммануилович, был еврей, а мама Зоя Александровна — русская. Так Миша в 2011-м умер после 18 апреля — иудейского Пейсаха, — перед 24-м — право­славной Пасхой: 22-го. Чтобы не обидеть никого из родителей.

В альбомах моих его и наши совместные фотографии, много Мишиных дисков. Буду смотреть, слушать, вспоминать старшего дорогого друга до конца своих дней.