Магия безумия

1 Билет в подземный мир

Я коллекционировала насекомых с десяти лет; это был единственный способ заставить их замолчать. Если проткнуть насекомое булавкой, оно живо замолкает.

Некоторые мои жертвы лежат в застекленных коробках вдоль стен, другие хранятся на полке, в стеклянных банках, отложенные для дальнейшего использования.

Сверчки, тараканы, пауки… пчелы и бабочки. Я не привередлива. Как только они становятся слишком разговорчивы, то превращаются в мою законную добычу.

Поймать их нетрудно. Берешь пластмассовое ведерко с крышкой, насыпаешь в него наполнитель для кошачьего лотка, бросаешь туда же несколько банановых шкурок. Просверлить дырку в крышке, просунуть в нее жесткую трубочку – и ловушка для насекомых готова. Банановые шкурки приманят их, крышка не даст выбраться, а нашатырный спирт, который содержится в кошачьем наполнителе, удушит и законсервирует.

Но насекомые умирают не напрасно. Они нужны мне для мозаики – я выкладываю их тельцами разные фигуры. Сухие цветы, листья, кусочки стекла добавляют яркости и объема узорам, которые возникают на гипсовом фоне. Это мои шедевры… моя зловещая мозаика.

Сегодня уроки у старшеклассников закончились в полдень. Я уже час тружусь над очередным творением. Посреди художественных принадлежностей, которыми завален стол, стоит банка с пауками.

Сладкий запах золотарника врывается в окно спальни. Рядом с моим домом – целая поляна, которая привлекает пауков-бокоходов. Они умеют менять цвет – точь-в-точь восьминогие хамелеоны, – чтобы оставаться незамеченными среди белых и желтых цветов.

Сняв с банки крышку, я длинным пинцетом достаю тридцать пять маленьких белых паукообразных, стараясь не раздавить им брюшки и не поломать ноги. Потом крохотными булавками я прикрепляю их к черной гипсовой поверхности, уже покрытой жуками, которых я выбрала из-за их переливающейся, как ночное небо, оболочки. Но я хочу изобразить не обычную россыпь звезд; это созвездие, которое изгибается, как след молнии. В моей голове сотни таких причудливых видений – я понятия не имею, откуда они взялись. И мозаика – единственный способ дать им волю.

Откинувшись на спинку стула, я изучаю свое произведение. Как только гипс засохнет, насекомые надежно в нем застынут, поэтому если и вносить какие-нибудь поправки, то быстро.

Взглянув на электронные часы у постели, я постукиваю пальцем по нижней губе. Меньше чем через два часа мы с папой встречаемся в клинике. Пятничной традицией с детсадовских времен было покупать шоколадное мороженое со вкусом чизкейка и угощать им Элисон.

Замерзший мозг и ледяное сердце – не мой идеал приятного времяпрепровождения, но папа утверждает, что это полезно всем нам. Вероятно, он думает, что, общаясь с мамой и бывая там, где в один прекрасный день, возможно, мне предстоит поселиться, я каким-то образом добьюсь успеха вопреки ожиданиям.

Страшно жаль, что он ошибается.

По крайней мере, есть хоть что-то хорошее в моем наследственном безумии.

Не будь у меня галлюцинаций, я, вероятно, никогда не стала бы художницей.

Моя одержимость насекомыми началась однажды в пятницу, в пятом классе. Это был трудный день. Таэлор Тремонт всем сказала, что я – потомок Алисы Лидделл, девочки, которая вдохновила Льюиса Кэрролла написать «Приключения Алисы в Стране Чудес».

Поскольку Алиса действительно была моей прапрапрабабушкой, одноклассники всю перемену доставали меня насчет Сони и Безумного Чаепития. Я думала, что хуже уже некуда, но вдруг почувствовала что-то мокрое в джинсах и в ужасе поняла, что у меня начались первые месячные. Я была совершенно к этому не готова! На грани слез, я схватила чей-то свитер, лежавший в кучке потерянных вещей возле входа, и обвязала его вокруг талии, чтобы дойти до медпункта. Я шла, опустив голову, не в силах ни с кем встретиться взглядом.

В медпункте я притворилась, что мне дурно, и позвонила папе, чтобы он забрал меня из школы. Ожидая его, я воображала горячий спор между цветами, стоявшими на столе медсестры, и шмелем, который вился вокруг. Это была мощная иллюзия: я в самом деле слышала их разговор, так же отчетливо, как шаги школьников в коридоре за дверью.

Элисон предупредила, что в один прекрасный день я «стану женщиной». И что тогда я начну слышать голоса. Но я решила, что она так говорила просто из-за своего болезненного состояния…

Эти голоса невозможно было игнорировать, как и рыдания, от которых у меня сдавило горло. И я сделала единственно, что могла, – отмахнулась от того, что происходило в моем сознании. Скатав в трубку плакат с изображением четырех основных групп продуктов питания, я хлопнула по шмелю и оглушила его, а потом вытащила цветы из вазы и сжала их между страницами блокнота, успешно заглушив болтовню лепестков.

Когда мы добрались до дома, мой бедный рассеянный папа предложил сварить куриный суп. Я отказалась и пошла к себе.

– Как тебе кажется, ты сможешь вечером съездить к маме? – спросил он из коридора. Папа всегда опасался нарушить ее обостренное чувство порядка.

Я закрыла дверь, не ответив. Руки у меня дрожали. Я тщетно искала какое-то объяснение тому, что произошло в кабинете медсестры. Наверное, меня расстроили шуточки одноклассников, а когда в дело вмешались гормоны, случилась паническая атака. Ну да. Все понятно.

Но в глубине души я понимала, что лгу самой себе. Меньше всего мне хотелось ехать с визитом в сумасшедший дом.

Через пять минут я вернулась в гостиную. Папа сидел в своем любимом кресле – плисовом, потертом, громоздком, украшенном аппликациями в виде маргариток. Во время одного из своих припадков Элисон обшила все кресло тряпичными цветами. И папа не желал с ним расставаться.

– Тебе лучше, Бабочка? – спросил он, оторвавшись от рыболовного журнала.

Порыв сырого воздуха из кондиционера охладил мое лицо, когда я прислонилась к ближайшей стенке, обшитой деревянными панелями. В нашем небольшом доме всегда трудно было по-настоящему уединиться, а в тот день он казался еще меньше обычного.

Папины волнистые темные волосы колыхались от сквозняка. Я переступила с ноги на ногу. Вот почему мне никогда не нравилось быть единственным ребенком – не с кем поговорить по душам, кроме папы.

– Надо кое-что купить. Нам дали всего одну штуку, образец.

Папа смотрел на меня бессмысленно, как олень, разглядывающий забитое шоссе в утренний час пик.

– Ну, у нас в школе был особый разговор, – продолжала я, не зная, куда деваться от смущения. – Такой, куда мальчики не допускаются…

Я достала фиолетовую брошюрку, которую раздали всем девочкам в третьем классе. Она помялась, потому что все это время лежала в ящике комода, под носками.

После неловкой паузы папа страшно покраснел.

– А. Так вот почему…

Он вдруг с преувеличенным вниманием принялся разглядывать цветные наживки для морской рыбалки. Папа то ли смутился, то ли встревожился, а может быть, то и другое, поскольку в радиусе пятисот миль от города Плезенс, штат Техас, не было никакого моря.

– Ты ведь понимаешь, что это значит, да? – спросила я. – Элисон снова будет говорить со мной о половой зрелости.

Теперь у папы покраснело не только лицо, но еще и уши. Он перевернул страницу, тупо глядя на картинки.

– Ну, кто же лучше лучше мамы расскажет тебе про птичек и пчелок. Правда?

Внутренний голос ответил: «Сами пчелки, очевидно».

Я кашлянула.

– Нет, папа. Она не про это будет говорить, а про всякие странные штуки. Типа: «Ничего не поделаешь, ты, как и я, не сумеешь заглушить голоса, и зачем только твоя прапрапра залезла в кроличью нору». И так далее.

Не важно, что Элисон, в конце концов, могла оказаться права насчет голосов. Я не была готова признаться в этом папе. Или самой себе.

Он сидел неподвижно, как будто воздух из кондиционера его заморозил.

А я изучала перекрещивающиеся шрамы у себя на ладонях. Мы с ним оба знали: проблема не в том, что Элисон могла сказать, а в том, что она могла сделать. Если случится очередной приступ, на нее наденут смирительную рубашку.

Я давным-давно узнала, почему она называется смирительной. Лучше было бы назвать ее душительной. Она такая тугая, что кровь останавливается и руки немеют. Такая тугая, что от нее невозможно избавиться, кричи не кричи. Такая тугая, что у родных человека, на которого ее надели, замирают сердца.

Я почувствовала, как подступили слезы.

– Слушай, папа, у меня был очень поганый день. Пожалуйста, давай не поедем сегодня. Ради исключения.

Папа вздохнул.

– Я позвоню в лечебницу и предупрежу, что мы навестим маму завтра. Но все-таки тебе надо с ней поговорить. Ты же понимаешь, что для нее это важно? Не терять с тобой связи.

Я кивнула. Пускай мне придется сказать Элисон, что я стала женщиной, но ведь не обязательно говорить, что я стала такой же, как она.

Поддев пальцем ярко-розовый шарф, повязанный поверх джинсовых шортов, я уставилась себе на ноги. В покрытых розовым лаком ногтях отражался вечерний свет, лившийся из окна. Розовый всегда был любимым цветом Элисон. Поэтому я его и носила.

– Папа, – проговорила я чуть слышно, только чтобы он услышал. – А вдруг Элисон права? Я сегодня кое-что заметила. Кое-что… странное. Я ненормальная.

– Ты нормальная, – ответил он, усмехнувшись, совсем как Элвис Пресли. Когда-то папа рассказал мне, что именно эта ухмылка помогла ему покорить Элисон. Но лично я думаю, что причиной тому стали его доброта и чувство юмора, ведь именно благодаря им я держалась и не рыдала каждую ночь, когда Элисон впервые отправили в лечебницу.

Скатав журнал в трубку, папа засунул его в щель между сиденьем и подлокотником кресла. Он встал и, возвышаясь надо мной (шесть футов один дюйм), ласково постукал пальцем по ямочке на моем подбородке. Это единственная наша с ним общая черта, в остальном я похожа на Элисон.

– Послушай, Алисса Виктория Гарднер. Нормальность – вещь субъективная. Не позволяй никому внушать тебе, что ты какая-то не такая. Потому что для меня ты абсолютно нормальная. А мое мнение – это самое главное. Поняла?

– Да, – шепотом ответила я.

– Хорошо.

Он сильными теплыми пальцами сжал мое плечо.

К сожалению, подергивание левого глаза его выдало. Папа волновался – а ведь он и половины не знал.

Ночью я ворочалась и металась в постели. А когда наконец заснула, мне впервые приснился Алисин кошмар – и с тех пор он преследовал меня во сне.

Я бреду по шахматной доске в Стране Чудес, спотыкаясь о неровные грани клеток. Только я – это не я. Во сне я – Алиса, в синем платьице и кружевном переднике. Мне нужно скрыться от тиканья карманных часов Белого Кролика. Он выглядит так, словно его заживо освежевали – не считая ушей.

Червонная Королева приказала, чтобы мне отрубили голову и засунули ее в банку с формальдегидом. Я украла королевский меч и пустилась в бега. Надо найти Гусеницу и Чеширского кота. Они – мои единственные друзья и союзники.

Погрузившись в лес, я рублю мечом ветки, которые свисают, заслоняя путь. Из земли выскакивает колючий терновник. Шипы цепляются за передник, раздирают кожу, точно жестокие когти.

Повсюду, как башни, возвышаются древовидные одуванчики. Я – не больше сверчка, как и все остальные.

Наверное, мы что-то такое съели…

За спиной, совсем рядом, часы Белого Кролика начинают тикать громче. Их слышно даже сквозь шаги тысяч марширующих солдат – игральных карт. Задыхаясь в облаке пыли, я вбегаю на поляну, где высятся грибы со шляпками размером с колесо грузовика. Дальше бежать некуда.

Один взгляд на самый большой гриб – у меня сжимается сердце. Место, где некогда сидела Гусеница, предлагая совет и дружбу, сплошь опутано густой белой паутиной. Что-то движется в середине, к тонкому кокону изнутри прижимается чье-то лицо, ровно настолько, чтобы я могла разглядеть очертания, но никаких конкретных деталей. Я подхожу ближе, отчаянно желая понять, кто или что там прячется… но тут в воздухе повисает улыбка Чеширского кота. Кот кричит, что потерял тело, и я отвлекаюсь…

Карточная армия приближается. В следующее мгновение меня окружают. Я швыряю меч, сама не зная куда, но Червонная Королева выступает вперед и перехватывает его в воздухе. Упав на колени, я молю о пощаде.

Все напрасно. У карт нет ушей. А у меня больше нет головы.

Покрыв звездную мозаику из пауков защитной тканью, я, пока гипс сохнет, наскоро перекусываю и отправляюсь в подземный городской скейтпарк, чтобы убить время, прежде чем поехать в лечебницу.

Там, в полумраке, я всегда чувствую себя как дома. Скейтпарк находится в старом, заброшенном соляном куполе, огромной подземной пещере с потолком, который местами достигает высоты сорока восьми футов. Прежде чем это место превратили в скейтпарк, здесь хранили разное барахло с военной базы.

Новые хозяева убрали традиционное освещение и, немного поэкспериментировав с флуоресцентной краской и черными лампами, превратили соляной купол в мечту любого подростка – темную, атмосферно-ультрафиолетовую спортивную площадку со скейтпарком, светящимся в темноте мини-гольфом, галереей игровых автоматов и кафе.

Гигантская бетонная чаша для скейтбордистов, выкрашенная неоновой краской цвета лайма, напоминает зеленый маяк. Все скейтеры должны подписать отказ от претензий и приклеить на доску оранжевую флуоресцентную ленту-липучку, чтобы не столкнуться в темноте. Издалека мы выглядим так, как будто ездим на светляках на фоне северного сияния, оставляя за собой яркие реактивные струи.

Я начала кататься в четырнадцать лет. Мне нужен был вид спорта, которым я могла бы заниматься, не вынимая наушников, чтобы заглушить шепот насекомых и цветов. По большей части, я научилась не обращать внимания на галлюцинации. Обычно я слышу что-то бессмысленное и беспорядочное; голоса сливаются в треск и гудение, вроде помех в эфире. Как правило, мне удается убедить себя, что это просто белый шум.

Но все-таки бывают минуты, когда какой-нибудь жук или цветок говорит громче остальных – что-то исключительно своевременное, очень личное, значимое. Тогда я не удерживаю оборону. Поэтому, когда я сплю или занимаюсь чем-нибудь, что требует максимальной концентрации, без айпода не обойтись.

Вся музыка в скейтпарке, от хитов восьмидесятых до альтернативного рока, звучит из динамиков и глушит любые помехи. Можно даже наушники не надевать. Единственный минус заключается в том, что скейтпарк принадлежит семье Таэлор Тремонт.

Она позвонила мне накануне торжественного открытия, два года назад.

– Я подумала, тебе будет интересно узнать, как мы назвали наш центр, – сказала она голосом, полным сарказма.

– Да? С чего бы это?

Я старалась вести себя вежливо, потому что ее отец, мистер Тремонт, заключил контракт с папой, чтобы его магазин спорттоваров был единственным поставщиком всего необходимого для нового центра. Конечно, это хорошо, поскольку мы оказались на грани банкротства из-за лечения Элисон. И к тому же в качестве дополнительного бонуса я получила бесплатное пожизненное членство.

– Ну-у… – Таэлор хихикнула.

Я услышала, как на заднем фоне ржут ее подружки. Видимо, она включила громкую связь.

– Папа хочет назвать его «Страна Чудес».

Снова послышалось хихиканье.

– Я подумала, что тебе понравится. Ты ведь так гордишься своим прапрапракроликом.

Почему-то это показалось очень обидным.

Наверное, я слишком долго молчала, потому что Таэлор перестала хихикать.

– Но знаешь, – презрительно выговорила она, – мне кажется, это название слишком избито. Лучше назвать его «Подземелье». По сути, почти то же самое, но пооригинальней. Что скажешь, Алисса?

Я вспоминаю этот редкий проблеск сожаления в голосе Таэлор теперь, когда качусь по середине рампы, под яркой неоновой вывеской, свисающей с потолка. Приятно знать, что у Таэлор есть какие-то человеческие качества. Из динамиков звучит рок. Я съезжаю по более низкой части рампы, в то время как мимо, на неоновом фоне, проносятся темные силуэты.

Балансируя одной ногой на скейте, другой я пытаюсь плавно провести по доске. При первой попытке сделать трюк, который назвается «олли», две недели назад, я отбила копчик и теперь смертельно боюсь, хотя что-то в глубине души не позволяет мне сдаться.

Я знаю: нельзя оставлять попытки, иначе у меня никогда недостанет смелости выучить какие-нибудь настоящие трюки; но на самом деле моя решимость уходит корнями гораздо глубже. В ней есть что-то подсознательное – тайный трепет, который путает мысли и сотрясает нервы до тех пор, пока я не пойму, что страха больше нет. Иногда мне кажется, что в собственном сознании я не одна, что там кто-то обитает, и этот кто-то подзуживает меня раздвинуть рамки.

Почувствовав прилив адреналина, я бросаюсь вперед. Мне становится интересно, как далеко я улетела, и я открываю глаза. Полпрыжка позади, и цементный пол быстро приближается. Я холодею от страха, теряю голову, передняя нога соскальзывает, и я с шумом плюхаюсь наземь.

Первыми с цементом соприкасаются левая рука и нога. Боль простреливает кости, от удара перехватывает дыхание. Проехав немного по инерции, я останавливаюсь на дне рампы. Доска следует за мной, как послушный зверек, и тоже останавливается, ткнув меня в ребра.

Жадно хватая воздух, я переворачиваюсь на спину. Болью пылает каждый нерв в колене и лодыжке. Наколенник оторвался, и в черных лосинах, которые я надеваю под фиолетовые велосипедные шорты, зияет дыра. На зеленой неоновой поверхности, которая косо уходит вверх, я вижу темное пятно. Кровь…

Я подтягиваю разбитое колено к груди и резко вдыхаю. Через несколько секунд после моей жесткой посадки слышится свисток; трое сотрудников скейтпарка катят ко мне сквозь толпу притормозивших скейтеров. На них шахтерские каски с фонариками на лбу, но они больше похожи на спасателей. Их всегда можно легко найти, и они владеют основами первой помощи.

В своих ярких желтых жилетах они создают отчетливо видимый барьер, чтобы другие скейтеры на нас не налетели, пока меня перевязывают и стирают дезинфицирующим средством мою кровь с бетона.

Ко мне подкатывает четвертый сотрудник, в форме менеджера. Разумеется, им должен оказаться именно Джебедия Холт.

– Я могла бы догадаться, – сердито буркаю я.

– Шутишь? Никто не мог предвидеть, что ты грохнешься.

Его низкий голос звучит успокаивающе. Он опускается на колени рядом со мной.

– А еще я рад, что ты снова со мной разговариваешь.

На нем шорты с карманами, под жилетом – темная футболка. Синеватый свет ультрафиолетовых ламп скользит по коже, оттеняя загорелые руки.

Я тяну застежку шлема под подбородком. Шахтерский фонарик Джеба освещает меня, как прожектор.

– Помоги снять, – прошу я.

Он наклоняется ближе, чтобы расслышать мой голос сквозь рев музыки из динамиков. Запах одеколона – смесь шоколада и лаванды – в сочетании с по́том превращается в знакомый аромат, притягательный, как сахарная вата для ребенка.

Джеб запускает пальцы мне под подбородок и расстегивает пряжку.

Помогая снять шлем, он касается большим пальцем моего уха. Щекотно. Свет фонаря ослепляет меня. Я вижу лишь темную щетину на подбородке Джеба, ровные белые зубы (за исключением левого резца, который слегка заходит на соседний зуб) и маленький железный шип под нижней губой.

Таэлор вынесла Джебу мозг из-за этого пирсинга, но тот отказался его снять (поэтому он особенно мне нравится). Таэлор встречается с Джебом всего пару месяцев. Она не имеет никакого права диктовать ему, что делать.

Мозолистая ладонь Джеба подхватывает меня под локоть.

– Можешь встать?

– Могу, конечно, – огрызаюсь я.

Я вовсе не хочу быть грубой, просто не люблю привлекать к себе внимание. Но стоит перенести вес на ногу, как лодыжку пронзает острая боль, и я сгибаюсь пополам. Один из сотрудников помогает мне устоять. Джеб садится и снимает ролики. Прежде чем я успеваю понять, в чем дело, он поднимает меня и выносит из рампы.

– Джеб, я хочу сама.

Я обхватываю его руками за шею, чтобы не упасть, и буквально кожей чувствую, как ухмыляются другие скейтеры, когда мы проходим мимо, пусть даже в темноте их не видно. Они никогда не забудут, что меня вынесли из скейтпарка на руках, как суперзвезду.

Джеб чуть усиливает хватку; трудно не заметить, как близко мы друг к другу – мои руки обвивают шею Джеба, его грудь касается моих ребер, его бицепсы – моих лопаток и коленей…

Я перестаю сопротивляться, когда он ступает с цемента на деревянный пол.

Сначала мне кажется, что мы направляемся к кафе, но Джеб минует галерею с игровыми автоматами и поворачивает направо, к выходу, следуя за полукружием света, который отбрасывает фонарик на шлеме. Наконец он боком толкает дверь. Я моргаю, пытаясь привыкнуть к яркому свету. Порывы теплого ветра треплют мои волосы. Джеб осторожно ставит меня на нагретый солнцем бетон, садится рядом, снимает шлем и встряхивает волосами. Он несколько недель не стригся, и они отросли так, что касаются плеч. Густая челка черной занавеской опускается до самого носа. Джеб развязывает красно-синюю бандану, которая затянута на бедре, и набрасывает ее на голову, чтобы волосы не лезли в глаза.

Темно-зеленые глаза изучают повязку на моем колене, сквозь которую проступает кровь.

– Я же говорил тебе купить новую защиту. Наколенник уже давным-давно надо было поменять.

Ну вот. Джеб разговаривает со мной, как этакий старший брат, хотя он старше всего на два с половиной года и на один класс.

– Ты снова говорил с моим папой, да?

На его лице, когда он начинает возиться со своими наколенниками, появляется натянутое выражение. Я следую примеру Джеба и снимаю оставшийся наколенник.

– Вообще-то, – говорю я и мысленно ругаю себя за то, что не удержалась и нарушила молчание, – вообще-то спасибо вам с папой за то, что вы в принципе позволяете мне приходить сюда. Ведь тут так темно, и с маленькой беззащитной мной может случиться что-нибудь страшное.

У Джеба подергивается мускул на челюсти – явный знак, что я попала по больному месту.

– Твой папа тут ни при чем. Ну, не считая того, что он держит магазин спорттоваров, а значит, тебе вдвойне стыдно забивать на снаряжение. Скейтборд – опасная штука.

– Да-да, типа, Лондон тоже.

Я смотрю на сверкающие под солнцем машины на парковке и разглаживаю рисунок на футболке – кровоточащее сердце, обвитое колючей проволокой. Это почти рентгеновский снимок моей грудной клетки.

– Круто, – говорит Джеб, отбросив наколенники в сторону. – Значит, ты продолжаешь злиться.

– А я должна перестать?! Вместо того чтобы поддержать меня, ты встал на сторону папы! И теперь я не смогу поехать, пока не закончу школу. В самом деле, и почему это я злюсь?

Я щиплю собственные перчатки, чтобы подавить гнев, от которого буквально горит во рту.

– По крайней мере, оставшись дома, ты закончишь школу.

Джеб принимается снимать налокотники и с треском отдирает липучку, подчеркивая свои слова.

– Я бы и там закончила.

Он фыркает.

Нам не стоило об этом говорить. Обида еще слишком свежа. Я так радовалась программе иностранного обмена, которая позволяет старшеклассникам провести последний учебный год в Лондоне, одновременно зарабатывая баллы для поступления в один из лучших художественных университетов.

В тот самый, куда собирается Джеб.

Поскольку он уже получил стипендию и собирается летом переехать в Лондон, две недели назад папа пригласил его на ужин, чтобы поговорить об этой самой программе. Я подумала: вот здорово, ведь если Джеб будет на моей стороне, можно считать, что билет на самолет у меня практически в кармане. Однако они с отцом сообща решили, что мне еще рано ехать в Лондон. Они, блин, решили.

Папа беспокоится, потому что Элисон питает отвращение к Лондону – там слишком многое связано с семейной историей Лидделлов. Он думает, если я поеду, это может спровоцировать рецидив. Элисон и без того истыкана иголками, как нарик.

По крайней мере, папина логика ясна. Но я до сих пор не понимаю, почему Джеб-то против. Впрочем, какая уже теперь разница? Последняя возможность записаться была в прошлую пятницу, и сейчас ничего не изменишь.

– Предатель, – ворчу я.

Он слегка наклоняет голову, заставляя меня взглянуть на него.

– Я хочу как лучше. Тебе еще рано уезжать так далеко от отца… там нет никого, кто бы мог за тобой присматривать.

– А ты?

– Но не каждую же минуту. У меня будет безумный график.

– А мне и не нужно, чтобы кто-то был рядом каждую минуту. Я не ребенок.

– Я не говорю, что ты ребенок. Но ты не всегда действуешь разумно. Вот, например. – Он подцепляет и с щелчком отпускает мои порванные лосины.

Я чувствую радостное волнение – и хмурюсь, убеждая себя, что мне просто щекотно.

– Значит, я не имею права на ошибку?

– Не на ту ошибку, которая может тебе навредить.

Я качаю головой.

– Как будто мне не вредно торчать здесь. В школе, которую я терпеть не могу, с одноклассниками, которые считают, что шутки про кроличий хвост, который я якобы прячу, – это очень смешно. Большое тебе спасибо, Джеб.

Он вздыхает и выпрямляется.

– Ну конечно. Я во всем виноват. Видимо, и в том, что ты сегодня чуть не пропахала носом цемент.

Нотка обиды в его голосе задевает какую-то струнку в моей душе.

– Ну, немножко ты все-таки виноват, – говорю я уже мягче, сознательно стараясь ослабить напряжение. – Я бы давно освоила «олли», если бы ты не бросил вести занятия.

У Джеба вздрагивает губа.

– А что, новый тренер, Хитч… он тебя не устраивает?

Я толкаю его в бок, давая волю долго сдерживаемой досаде.

– Нет, не устраивает.

Джеб делает вид, что морщится от боли.

– Уж он бы не отказался… что-нибудь устроить. Но я сказал ему, что набью…

– А ты-то здесь при чем?

Хитчу девятнадцать, и он – общая палочка-выручалочка по части поддельных удостоверений. Тюрьма по нему плачет. Нет, я не собираюсь с ним связываться, но это, в конце концов, мое дело.

Джеб искоса смотрит на меня. По-моему, назревает поучительный разговор о том, что пикаперы – зло.

Я сбиваю ногтем с ноги кузнечика, чтобы его шепот не добавлял неловкости. Ее и без того хватает.

К счастью, за спиной у нас распахивается дверь. Джеб отодвигается, чтобы пропустить выходящих девушек. Нас окутывает облачко парфюма, когда они проходят мимо и машут Джебу. Он кивает в ответ. Мы смотрим, как они садятся в машину и выезжают с парковки.

– Кстати, – говорит Джеб, – сегодня пятница. Ты не собираешься к маме?

Я охотно меняю тему.

– Папа будет ждать меня в клинике. А потом я поеду в магазин: я обещала Джен подменить ее на последние два часа.

Посмотрев на свои разорванные лосины, я перевожу взгляд на небо – такое же ярко-синее, как глаза Элисон.

– Надеюсь, я успею заскочить домой перед работой и переодеться.

Джеб встает.

– Сейчас предупрежу, что я ушел, – говорит он. – Заодно заберу твой скейт и рюкзак, а потом подброшу тебя до клиники.

Меньше всего я в этом нуждаюсь.

Ни Джеб, ни его сестра Дженара никогда не видели Элисон – только ее фотографии. Они даже не знают правду про мои шрамы. И про то, почему я ношу перчатки. Все знакомые думают, что в детстве я попала с мамой в аварию и что разбитое ветровое стекло изрезало мне руки, а у Элисон пострадал мозг. Папа не любит лгать, но правда выглядит так странно, что он позволяет приукрашивать картинку.

– А твой мотоцикл?

Я хватаюсь за соломинку, заметив, что нигде на стоянке не видно винтажной «Хонды СТ70».

– Сегодня обещали дождь, так что Джен меня подвезла, – отвечает Джеб. – Твой папа потом может отвезти тебя на работу, а я отгоню домой твою машину. Как ты помнишь, мне по пути.

Семья Джеба занимает вторую половину нашего двухквартирного дома. Однажды летним утром, вскоре после того как они въехали, мы с папой пошли с ними знакомиться. В итоге мы с Джебом и Дженарой крепко подружились еще до начала учебного года – так крепко, что в первый же день в школе Джеб избил одного парня, который назвал меня любовницей Шляпника.

Джеб надевает темные очки и сдвигает узел банданы на затылок. Солнце освещает глянцевитые круглые шрамы, сплошь покрывающие его предплечья.

Я смотрю на парковку. «Гремлин» – моя машина, названная в честь персонажа из одноименного фильма, на который папа повел Элисон, когда впервые пригласил ее на свидание – так вот, «Гремлин» стоит всего в нескольких метрах от нас. Есть шанс, что Элисон будет ждать в холле вместе с папой. Если я не могу положиться на Джеба насчет поездки в Лондон, значит, я не могу ручаться и за то, что он спокойно переживет встречу с моей сумасшедшей матерью.

– О-о, – говорит Джеб. – Я знаю этот взгляд. Нет, ты не поведешь машину с растянутой лодыжкой.

Он протягивает руку.

– Давай сюда.

Закатив глаза, я бросаю ему ключи. Джеб поднимает очки на лоб.

– Подожди здесь.

Когда Джеб открывает дверь, в лицо мне ударяет струя прохладного воздуха из помещения. Ногу что-то щекочет. На сей раз я не смахиваю кузнечика – и слышу, как он громко и отчетливо произносит: «Конец».

– Да, – отвечаю я, гладя его испещренные прожилками крылья и покоряясь видению. – Все будет кончено, как только Джеб увидит Элисон.