Магомед, Мамед, Мамиш

Чингиз Гусейнов

МАГОМЕД, МАМЕД, МАМИШ

Роман со сновидениями, их разгадкой, с наивными символами, сказочным гротеском, сентиментальными отступлениями, с эпилогом, похожим на пролог, - в собственном переводе автора с родного азербайджанского на родной русский.

Автор

ГЛАВА ПЕРВАЯ - рассказ об угловом доме на нашей улице, который похож на старый, но еще крепкий ко-рабль. Нос его остро выдается вперед, мгновение - и корабль пустится в путь. А когда низко бегут гонимые северным ветром тучи, задевая отвисшими клочьями телевизионные антенны всевозможных конструкций или печные трубы, которые уже не дымят, а ты, заки-нув голову, неотрывно смотришь на небо и случайная крупная капля вдруг ударяет по щеке - впечатление такое, что угловой дом стремительно уносит тебя в от-крытый океан и, уж во всяком случае, несется по вспыльчивому Каспию. На Каспии - полуостров, похо-жий, как это видится с космической высоты, на чуть загнутый клюв диковинной морской птицы. На полу-острове - угловой дом, в угловом доме - Мамиш. И не найдешь человека на нашей улице, который бы не знал его, а если кто и отыщется, то из новых жильцов, но та-ковых у нас почти нет: улица стара, редко кто сюда переедет, разве что по обмену в связи с разводом или молодожены снимут комнату. Чаще переезжают отсю-да, в новые микрорайоны *с номерами, пугающими ста-рожилов и радующими новоселов,- Седьмой микрорай-он, Девятый... Всем не терпится в отдельную квар-тиру с собственной ванной, пусть даже сидячей, и со всеми прочими удобствами. Случается, правда, и так, что живет человек в микрорайоне, а сам по привычке ходит в старые бани - то в "Фантазию", а то и в баню, за которой сохранилось имя ее бывшего владельца, "Хаджи хамамы", то есть "Баня Гаджи", что непода-леку от памятника Освобожденной женщине Востока, сбрасывающей чадру. О том, что Мамиш - личность, известная на нашей улице, судите по двум бейтам, не-ведомо кем сложенным. Не каждому такая честь. Стихи с каламбуром, увы, не передаваемым ни на каком ином языке. По одному бейту получается, что "Мамиш, Мамиш, ай Мамиш" - парень что надо, гордый, справедливый, неуступчивый, а по другому - что он как зеленая завязь на инжировом дереве: то ли нальет-ся медовым соком, если выращивать с умом, то ли сморщится, засохнет, если забросишь дерево. И не пой-мешь, какой раньше сочинен. Что означает первый, это всякому ясно, а каков смысл второго, тут как с голо-вой дракона - одну снесешь, а на ее месте три новые огнем на тебя полыхают. Настоящее его имя - Мухам-мед, так и записано в документах: метрике и паспорте на двух языках, азербайджанском (Мухаммед) и рус-ском (Магомед), студенческой зачетной книжке, слу-жебном удостоверении, военном билете, еще в каких-то книжках по охране памятников старины, озелене-нию, спасанию утопающих и так далее. Но никто его Мухаммедом, или, на русский лад, Магомедом не на-зывает - длинно и старомодно, сократили до Мамеда, а чаще - Мамиш. "Свет моих очей Мамиш!" - обраща-ется к сыну Тукезбан в своих письмах, написанных размашисто на листе из школьной тетради или чистой стороне телеграфного бланка. Вот она, Тукезбан-ханум, на любительской фотокарточке, ее окликнули, она ос-тановилась, повернула к нам лицо, улыбается. Одета в телогрейку и шаровары, голова закутана в платок, приглядишься - вся телогрейка облеплена крупными комарами и над головой облако мошкары. Голо кру-гом, знобко, похоже на нашу апшеронскую зиму, но та-ково северное лето.

улыбаешься, конечно, не мне, а тому, кто щелк - и пошел дальше; нечего тогда и по-сылать мне!

Мамиш смотрит и смотрит на нее и, удивительное дело, каждый раз отыскивает в ее взгляде что-то новое. А случается, взглянешь сбоку, и не улыбается она во-все, а иронизирует: что, мол, вы понимаете в жизни и что вы видели; или упрекнет: "А вы поездите по миру, посмотрите да поучитесь..."; будто только она и ездит; и Мамиша судьба носила по белу свету; а жалко, что мотается, немолода уже, хотя по карточке и не ска-жешь. Фотография эта вложена меж двух стекол, за-жатых проволокой, и стоит на комоде, а рядом белый с желтыми прожилками кусок отпиленного бивня ма-монта, привезенного как-то матерью в дар Мамишу. Кусок тяжелый и холодный, с шероховатой, в шипах поверхностью. Семьи, как чего-то оседлого, с постоянной крышей над головой, в сущности, и не было; много-опытный золотоискатель Кязым, приезжавший перед самой войной в Баку на геологическое совещание, увлек студентку-первокурсницу Тукезбан рассказами о белых ночах и полярном сиянии, и та, бросив инсти-тут, пустилась с Кязымом в дальний путь. Рожать Ма-миша приехала в Баку, здесь ее дом, здесь мать; потом отняла ребенка от груди, оставив на попечение матери, которую сразу одарили двумя внуками - старший сын и она, Тукезбан,- и снова к мужу. "У Кязыма была бронь",- часто говорила бабушка.

- У меня была бронь, мы привезли тебя к бабушке, а сами улетели в Магадан,- рассказывает отец, сидя на корточках в тени навеса и нарезая большим, с толстой деревянной рукояткой ножом огромную продолговатую дыню с зеленоватой кожицей.

при чем тут бронь?! объяснил бы лучше, по-чему мы не вместе?

Бабушка, мать Тукезбан, неожиданно умерла. Приеха-ли оба в Баку, но вскоре Кязым настоял, и они перебра-лись в Ашхабад, в Туркмению, куда Тукезбан ехать не хотела, и Мамиш стал жить у второй бабушки, матери Кязыма, в доме, где он сейчас сидит и отец угощает его дыней. Раньше дом был глинобитный, низкий, и стоило бабушке начать рассказывать: "Жил-был плешивый, и влюбился он в шахскую дочь и возмечтал на ней же-ниться",- как на стене появлялась ящерица. На стене и не падает, подняла голову, видно, как дышит. "Кыш!" А она ни с места. "Безобидная она,- бабушка машет рукой, юрк - и вмиг нет ее,- только змее яд носит". А теперь чужой двухэтажный каменный дом.

нет в нем места ни для меня, ни для мамы.

- Да ты ешь дыню! - На отце майка-сетка, седые во-лосы курчавятся на груди, и шея мокрая. Августовская ашхабадская жара похлеще бакинской.

- В такую духоту.- говорит отец,- только холодная дыня и спасает.- А Мамиш слышит бабушку, надо же, так похожи голоса, с хрипотцой, низкие. "Это чал, вер-блюжье молоко, холодное, выпей",- говорит бабушка, дорассказав сказку о плешивом, который женился-та-ки на шахской дочке; а потом за забором показались два горба и голова верблюда; вышли за ворота. "Поса-дите моего внука!" - будто рухнуло что-то: это верб-люд сел сначала на передние ноги, потом на задние; посадили Мамиша меж двух горбов. "Крепко держись!"

Верблюд покачнулся, назад кинуло, потом вперед, воз-несся Мамиш высоко, взлетел, видит свой двор, дом, другие дома далеко... "Снимите! Снимите меня!.." - пищит... Соскользнул на чьи-то руки. Дыня приторно-сладкая, и Мамиш ест через силу.

- Хорошая дыня,- говорит Мамиш.

- А я сладкое не очень люблю,- это Кязым.

только в этом мы и схожи с тобой, только в этом, и ни в чем другом.

- Давай с солью попробуем, очень вкусно... Эй, кто там есть? - И тотчас из дверей, тяжело ступая, осто-рожно неся большой живот, вышла к ним чужая жен-щина, новая жена Кязыма, и поставила перед Мамишем солонку.

А ночью постелили ему на веранде и Мамиш не мог уснуть. С детства в дороге, и нет ей конца. В Ашхабад, а после землетрясения - в Баку. Как надеялась тогда Тукезбан - навсегда. Мамишу надо в школу. И непре-менно в бакинскую!.. Ой как спорили Кязым и Тукез-бан!.. "Не могу, задыхаюсь! - стонал он.- Твои бра-тья!.." - и рукой, как ножом, по горлу проводит. И впрямь перережет. "А что братья? При чем братья?" Сама в душе не то чтобы очень, но еще слово - и согла-сится; но ей слышится нечто иное, а туда - ни за что! Тут дороги у них: по вербовке, в Ашхабад, в Баку. У Кязыма свои "или-или", у Тукезбан свои; но одно "или" (это кочевая жизнь) пока устраивает обоих. И Тукезбан уступила, они завербовались. Согласись Кя-зым жить в угловом доме, это Кязыму так кажется, и семья была бы, и разговору никакого.. Ах какая упря-мая Тукезбан!.. И даже упрек в ее взгляде!.. Это будет, правда, потом, много лет спустя, а пока бабушка в Аш-хабаде говорит вслух сама с собой: "Куда иголка - ту-да и нитка!" Чтобы другие слышали, а другие - это только Мамиш, он гостит у бабушки. Но почти каждое лето два каникулярных месяца Мамиш плавает по ши-роким рекам со своими родителями. И у костра от гну-са спасается, и болотным запахом дышит. Именно в эти годы к Тукезбан в ее бакинской семье прилипла кличка: Кочевница. И однажды Кязым сказал: "Все! Кончаем скитаться! Пусть поищут счастья другие!" А тут еще письмо от Мамиша: его берут в армию. "Уже?!" - словно очнулась Тукезбан. "А ты как дума-ла! - и в голосе злорадство.- Сына провожаем в ар-мию и сами оседаем. Все!" А она слышит: "И не смей возражать!" И, конечно, думает Тукезбан: туда к тебе, да? Нет, нет, ни за что! И так упрямо, так несговорчиво, что Кязым злится. "Сам виноват,- Тукезбан Кязыму.- Не надо было приучать меня к кочевью". Он устал, а она, оказывается, только во вкус вошла. Говорил Кя-зым - сам себя слушал, говорила Тукезбан сама се-бя слушала. Было общее "или", и его не стало. А сле-дом за письмом Мамиша телеграмма от соседей: "Мать при смерти". Приехал Кязым, а ее уже в живых нет... Не пустовать же отцовскому дому! А какой сад фрук-товый! Пора босиком по теплому песку походить, в своем саду свой урюк срывать. Отслужил Мамиш по-ложенную службу. Как вспомнит, в глазах чуть ли не слезы. Сначала на севере, где дюны, как горы, и лес - коса, как меч, и точит, точит ее с одного края море, а с другого залив; и каждое дерево посажено человеком, каждый куст, чтоб сберечь косу; были и ветры ураган-ные, как бакинский норд, валило сосны, хлестало, гро-хотало, море швыряло валы - вот-вот опрокинет выш-ку... А потом на западе служил в долине с холмами, похожими на кавказские, откуда открывались зеленые дали, а рядом город - дома и вымытые улицы глядят-ся в свои отражения в зеркальных стеклах. Отслужил Мамиш и, как джигит в восточных сказках, оказался на перепутье трех дорог; в их семье всегда это пере-путье. На север к матери? На юг к отцу? В город, ко-торый значится в документах как место рождения? Кстати, туда, чтобы работать на знаменитых нефтяных островах в Морском, где, неплохо себя показав, можно и неплохо заработать, год назад, демобилизовавшись, уехал его земляк - бакинец Сергей; туда же собирает-ся товарищ Мамиша по армии лезгин Расим. "Женись, пишет мне брат из Дагестана,говорит Расим, в боль-ших глазах его постоянное удивление,- на дочке гене-рала, и чтобы она была у них одна-единственная..." - "Но при чем тут Морское?" - "Большой город близко, люблю Баку!" Все связывается воедино, коротко и яс-но. Отец звал Мамиша в Ашхабад, но не очень настой-чиво, мать советовала ехать в Баку, где у нее пустует комната в угловом доме. Это только мальчишкой боишься, что послушаешься и прилипнет к тебе обид-ное прозвище "маменькин сыночек". Но Мамиш все же, как послушный сын, поехал к отцу. И не услышал от новой жены его ни слова. "Вот, знакомься",- ска-зал Кязым, поглаживая бритую голову. Мамиш шагнул навстречу женщине, по пояс ему, протянул руку. Горе-ли ноги в сапогах, душила гимнастерка, давил ремень.

- С солью вкуснее, чуть смажешь дыньку, всю при-торность снимает.

что же посоветуешь сыну ты, умудренный опытом?

- Я советовать не люблю, не привык,

а ты поинтересуйся хоть, что я буду делать.

но скажу: если у тебя есть что-то вот здесь,- потрогал наголо бритую голову,- или здесь,- приложил руку к груди,- ты не заблудишься, или, как покойная бабуш-ка твоя говорила, звезду свою найдешь. И она тоже: "У каждого на лбу процарапана его судь-ба". И вспоминает сказку: "Жил-был плешивый, и влюбился он в шахскую дочь..."

- А советовать я не люблю. Кому что уготовано... Ты не ухмыляйся, старики это знали!..

матери скитаться, тебе - Ашхабад, мне - Баку.

И новый ломтик отрезает, мягко и плавно. "А он хит-рый, плешивый. Шах послал его на верную смерть, чтоб от дочери отвадить, а ему дракон и не страшен: взял меч, спрятался у арыка, ночью появится дракон и плешивый его перехитрит; дракон учуял человека, раскрыл пасть, чтоб сожрать плешивого, а тот взял меч руками за оба конца, выставил его вперед, дракон ду-мает, что ест плешивого, и ему невдомек, что располо-совал его меч, до самого кончика хвоста рассек плеши-вый дракона, вышел и обмыл свой меч в арыке"; Пле-шивому что, ему было легко! Захотел - и сам шах принял его. Пришел и сел на большой камень у шах-ского дворца. "Что тебе надобно, плешивый?" - "А я к шаху на прием"."Проходи, плешивый, шах ждет". И выслушал шах. И, верный своему слову, выдал за него дочь. А какой наивный дракон!.. Ест и ест, и боли никакой. "Пусть,думает дракон,- плешивый уте-шится, что меня надвое перерезал".

- Суетиться только не надо, и все образуется,- гово-рит Кязым. Ночью Мамишу постелили на веранде, и он никак не мог уснуть, глядел на яркие крупные звезды над головой. Что же случилось? Мамиш отчетливо помнит - стояли они втроем под большим, с широкими ветвями тутовником, отец осторожно срывал черные ягодки и протягивал Мамишу, иногда клал ему прямо в рот, чтобы сок не брызнул и не оставил малиноватобагровый след на рубашке. Даже здесь, в густой тени, ощущался летний зной, песок дышал сухим пламенем. И вдруг мать тронула рукой красноватое от загара пле-чо отца в белой майке-сетке, и у нее в глазах появился блеск какой-то непонятный. "Помнишь?" - показала она отцу на высокий дом, белевший вдали, точно са-харный. Мамиш ничего удивительного в том доме не увидел: глухая стена с одним черным окошком в верх-нем углу; на слепящем белом фоне стены окошко бы-ло как черная дыра. Этот дом был неприятен Мамишу, он не любил ходить туда, потому что боялся, знал - в глубине сада, у дальнего забора похоронен дед мате-ри Агабек, так он завещал тогда, когда полсела принадлежало ему. Могильная плита искривилась, напо-ловину увязла в песке, каждое лето ее заново откапы-вали, но с осенними ветрами могилу снова заносило песком, он ложился плотно, прибиваясь к каменному забору, и ветер рисовал на нем волнистые узоры, по-хожие на след змеи... Отец обнял мать. В руке у него была ягодка, которую не успел протянуть Мамишу, и Мамиш почувствовал, что и мать, и отец обо всем забы-ли, и о нем, Мамише, тоже. От обиды Мамиш чуть не расплакался. Мать прикрыла глаза, а потом странно так посмотрела на него. "Тебя еще не было, Мамиш, но ты должен был появиться",- сказала она, бросив взгляд - все такой же, почему-то неприятный Мами-шу - на отца. "Да,- вздохнул отец.- Даже не верит-ся, что все это было". Ягода в пальцах его смялась, сок потек, сворачиваясь на песке в черные шарики. И Ма-миш только потом, когда повзрослел, понял смысл ма-миных слов. Он больше не ездил на ту дачу, потом она отошла к чужим людям. Могилу занесло песком, ее уже не откопаешь. И никому не ведомо, что там, в углу, у забора, есть плита, а под плитой останки прадеда Мамиша. Да и сохранился ли забор, остался ли вообще тот старый дом, в одной из комнат которого с черным окошком зародилось нечто, ставшее потом Мамишем?.. Все-таки жаль, далековато стало отсюда до моря; то-гда скалы на берегу примыкали к самому морю, песок в их тени был прохладный, а за четкой чертой тени раскаленный под солнцем белесый песок слепил глаза и жег ступни. От скал теперь надо идти и идти еще час, чтобы достичь моря, идти под открытым солнцем, злющим, испепеляющим. А утром Мамиш уехал поез-дом до Красноводска и оттуда пароходом в Баку.

Мамиш написал сразу два письма, так у него заведено давно, еще с армии: в Ашхабад, где у него уже три се-стры, родные лишь по отцу, и в поселок Кулар, откуда мать прислала фотографию, в Якутию. И отцу и мате-ри он сообщил, что перешел - а вдруг забыли? - на четвертый, сдав последний экзамен по "Бурению неф-тяных скважин"; был вопрос: "Сущность вращатель-ного бурения"; по книжке это очень просто: в скважину опускается долото, оно крепится на бурильной тру-бе верхней рабочей трубой квадратной формы снару-жи, передается вращение от двигателя к бурильным трубам, через них же в скважину закачивается глини-стый раствор; Мамиш видит это с закрытыми глазами: а его и слушать не хотят, ясно, студент ведь особый, практик, на Морском работает; а Мамиш свое: вглубь и вглубь. А расскажи как не по книжке. "А вы видели горящее море? Нет?.." Комиссия думает, что Мамиш расскажет им, а Мамиш руками разводит: "Я тоже, увы, не видел; вернее, к счастью!" А было накануне приезда Мамиша в Морское - рядом со дна стала бить нефть, смешанная с газом и водой; Сергей рассказывал; и тут же частицы грунта, ударя-ясь о стальную арматуру, высекли искры, мгновенно возник пожар. Горящий фонтан выбросил арматуру в море как щепку, тяжелые рваные осколки, как снаря-ды, полетели на сотни метров по эстакаде. "Вот, смот-ри!" - показал ему Сергей тяжелый осколок: металл был отполирован бившим со дна песком до блеска... Пожар полыхал свыше двух недель, его удалось сбить взрывной волной. Когда Мамиш приехал сюда рабо-тать, фонтан еще бил. "А вы слышали, как ревет фон-тан? Сверлящий уши гул!.." Мамиш видел этот фон-тан: в небо бьет гигантский коричневый столб, море под эстакадой бурлит и кипит, лавина нефти, смешан-ная с землей, ударяясь об установленный над основа-нием заградительный щит из тяжелых толстых бре-вен, с шипением разбрызгивается по сторонам; на бу-ровой площадке стоят несколько тягачей и пожарных машин; и вокруг далеко-далеко тянется, расползается нефтяной покров, похожий на крокодиловую кожу; и каждую минуту может вспыхнуть новый пожар; бранд-спойты с семи точек бьют и бьют по фонтану; загорись он - и будет гореть море; единоборство человека и стихии. И люди победили. Вот как не по книжке!.. Письма, похожие, как два инжировых листочка, сложил, заклеил Мамиш. Вышел на балкон, взглянул на двор, узкий и полутемный, как колодец. Однажды Ма-миш поймал редкого здесь, в их доме, гостя - солнце, с помощью увеличительного стекла оставил на перилах балкона свой вензель, а рядом - Р, ясное дело - ее имя. От балконных перил шел легкий тонкий дымок, пахло сухой горелой доской. Первая стрела, как у мно-гих, ударилась о камень, но другие уже стерли с губ под усиками горечь несбывшейся любви, обрели ее пусть не первый, но не менее сладкий вкус у иных по-друг, а М по-прежнему предан только Р, хотя от нее остался лишь обожженный кругляшок на кривой па-лочке.

Мамиш ехал домой после демобилизации и ранним ут-ром в Бресте в ожидании состава, который переводили с узкой колеи на широкую, вдруг услышал родную речь. "Из Баку?" - спросил он. "Да",- ответила одна, недовольно повернув к нему голову. Но Мамиша так обрадовало это давно не слышанное "да", что он тут же спросил снова: "Студенты?" Та собралась было об-резать его и прекратить все разговоры, но осеклась: ее поразила по-детски наивная улыбка рослого парня в солдатских сапогах и гимнастерке с широким ремнем. "И студенты есть... Будущие!" - и даже улыбнулась. Ясные, чистые голубые глаза, волосы медные горят и пе-реливаются под солнцем. И с такой нежностью и ме-лодичностью произносит азербайджанские слова, что Мамиш готов слушать и слушать всю дорогу, что он, кстати, и делал, весь день проведя в их купе. Она с золотой медалью окончила школу, почти студентка ту-рецкого отделения восточного факультета! Год удачный, интересная поездка в Брест с одноклас-сниками, и даже поклонник со странным именем Ма-миш. "Можете звать меня Мамиш".- "Что это Мамед?" - "А вы зовите Мамиш". В Москве Мамиш спе-циально пришел проводить их на Курский вокзал, и она помахала ему из открытого окна вагона, и Мамиш уже жалел, что взял билет в Ашхабад и не едет с нею в Баку.

Он дважды приходил в университет и на турецком от-делении среди первокурсников ее не нашел. А потом случайно встретил. "Я вас искал". А она возьми да уколи: "Еще скажете, что из-за меня уехали из Ашха-бада!" Куда девалась ее уверенность? "Поступите на будущий год... А я вас действительно искал".

В саду Революции, за филармонией, как-то повстре-чался им Хасай, дядя Мамиша. "Непременно поезжай в Баку, сделай, как мама велит. Хасай тебе во всем поможет. Там моя комната есть". И тут на глазах рас-терянного племянника его дядя изменился: в голосе появилась вкрадчивость, в глазах ласкающая, притя-гивающая теплота. Мамишу даже страшно стало за Р, и он мгновенно понял, что может потерять ее. Она то-же почему-то растерялась, но быстро справилась с собой и, аллах знает, как ей это удалось, сразу же уло-вила избранный Хасаем тон, подстроилась под него. Ха-сай говорил о сущих пустяках, но с такой доверитель-ностью и проникновением. Холодный озноб прошиб спину Мамиша. У Хасая умелая хватка. Он обволакивал, будил в девушке непонятные ей самой чувства. То, что Р понравилась, было приятно Мамишу только в первое мгновение. Но тревога не! покидала его все последующие минуты, пока они стояли в тени деревь-ев сада Революции. Приятно, что выбор был одобрен, но страшно, что ты ее, оказывается, не знаешь, что ее могут на твоих глазах в ясный день при людях сму-тить, взбаламутить. Мамиш думал, что за месяц-дру-гой узнал ее, а тут на лице растерянность, робость, ка-кое-то оцепенение сковало, и она долго потом t оставалась рассеянной. Хасай, говоря с нею, отключил Мамиша, как-то изолировал Р, погрузил в свой, только для них двоих созданный микромир. А через несколько месяцев Хасай спросил:

- Чего не женишься, Мамиш?.. Да, кстати, я тогда те-бя в саду Революции встретил, видитесь? И прежняя тревога зашевелилась в Мамише. Ему вспо-мнились и взгляд Хасая, и бархатистые нотки в голосе. Мужественное, властное лицо, руки, знающие нечто интимное и запретное. Да, это он, Хасай, разбудил в ней такое (значит, было что будить, а Мамиш не сооб-разил), что она не захотела больше видеть Мамиша. Открыв ее для себя, Хасай закрыл ее для Мамиша. Может быть, он и преувеличивает, но именно это стало ему отчетливо ясно в тот момент, когда дядя вдруг невзначай вспомнил:

- Да, кстати, где она?

у тебя!..

Они и не ссорились вовсе - разошлись, забыв назна-чить день следующей встречи. И все. Просто и ясно, как с тем закрывающимся с последним лучом солнца листком странного дерева, под которым они потом си-дели. Хасай закрыл Р на ключ и ключ в карман. Ищи-свищи теперь тот ключик.

- Жаль, жаль,- задумчиво произнес Хасай, видя, что племянник молчит.Хорошая девушка, по-моему.

тебе лучше знать!..

"А я тебя искал". Неужели и с нею - как со всеми? На-до было как со всеми?

- Что с тобой?

- Ничего.- А сама как в лихорадке.

- Малярия у тебя?

- Какая малярия?! - И злость в голосе.

- Может, обнять тебя?

- Попробуй.- Взял за руки, а она дрожит. Прижать к груди? Но такая хрупкая. Руки никак не решались. Еще обидится.

- Не простудилась?

- Нет! - резко ответила и встала.- И провожать не надо! - Осунулась, бледная. А матери, как только дочь придет домой, и спрашивать не надо: "Уж не влюби-лась?" Она и не спрашивает, только советует: "Тебя каждый полюбит, а ты не увлекайся!" Встала и ушла, а Мамиш сидит ошарашенный: "И провожать не надо!" А потом: "Иди же, что ты стоишь?" - крикнула она ему. Он к ней, а она как увидела его рядом, снова раз-дражение в ней поднялось. "Не провожай!" Договори-лись идти на пляж. "А как же завтра?" Он прождет ее, позвонит без толку домой к ней, простоит у ее дома до полуночи, недоумевая, где же она, и уйдет, отойдет, отдалится от него Р. На террасе над садом прохажива-ется милиционер. Остановился, смотрит сверху на оди-ноко сидящего человека, а ну как спросит: "Эй, моло-дой человек, что вы там делаете?" Когда сидели вдво-ем, и милиционера не было. В поезде кто-то на нижней полке рассказывает, а Мамиш лежит на верхней, смот-рит на пробегающие чахлые деревца, а поезд мчится все дальше и дальше на запад, к границе. "Они и сами не любят, когда церемонятся",- назойливо говорит тот, внизу. И Мамиш вспоминает, как в первый раз, во тьме, ни лица не запомнил, ни глаз. Только голос: "Ну?!" Ни волнения в голосе, ни нетерпения. "Иди же!" И по-том: "А ты очень впечатлительный". "Хасай тебе во всем поможет,- писала Тукезбан Ма-мишу по адресу "полевая почта".- Возвращайся не-пременно в Баку". Путь домой был кружной, через Ашхабад. И Хасай помог. Очень хорошо помог. И встре-тили его, и на работу он устроился, а еще через неде-лю Хасай пир закатил в честь Мамиша: "Всех друзей позови!.." А потом позлорадствовал, но безобидно:

- Это тебе не кязымовское угощение! - Хасай еще в первый раз, как встретился с Кязымом, невзлюбил его. А теперь тем более - родную его сестру, Тукезбан, оставил, хотя не поймешь, кто кого оставил, Тукезбан такая упрямая, не договоришься с нею.

отца моего не трогай, не надо!

- Ну что,- улыбается Хасай,- верно я говорю? Это тебе не кязымовское угощение: мясная тушенка в ржа-вой банке и походный котелок!..- Чего спорить с Хасаем? И младший дядя, Гейбат, вслед за Хасаем:

- Ко мне давайте, у меня двор большой, на всех места хватит, всех друзей своих позови! Хасай прослезился - какие у него братья! И сын кра-савец, и племянник - их стать, их кровь! Сегодня Гей-бат угостит, завтра Ага, средний брат, а над всеми над ними - он, Хасай, всем за отца. Мамиш пригласил свою бригаду.

- И это все?! - на лице Гейбата, всегда таком непо-движном, застывшем, изумление. Мамиш растерялся.

- А что? Мало?

- Да нет,- пожал плечами Гейбат.- Я думал, дю-жины две пригласишь... Но лучше меньше, зато на-стоящие друзья! Ничего,- успокаивает Мамиша Гей-бат,располагайтесь как дома, гость - самое дорогое для меня!...

И уже отброшен нож с темным сгустком. Даже издали чувствуется липкость крови, и шкурка барашка беле-ет, красная полоска на шерсти.

- Ну как, сын Кочевницы, доволен? - Хасай кладет руку на плечо племянника.- Пировать так пировать. Это тебе не кязымовское угощение!

при чем тут отец?!

И Мамиш вспоминает, как мать упрекает Кязыма: "Да разве так мясо режут?! Ты бы у Хасая или Гейбата по-учился!" - "У Хасая! У Гейбата!" - передразнивает Кязым... Это Кязым и Тукезбан в честь сбора семьи решили в Ашхабаде приготовить шашлык. "Кто же так режет мясо? А ну-ка отойди!" И ловко, быстро раз, раз, раз и куски мяса не крупные, но и не мелкие. А потом в Якутии пировали в честь Мамиша. "Эх, в Баку бы сейчас!.."- размечталась тогда Тукезбан. Но Кязыма на сей раз не ругала, потому что один запах шашлыка чего стоит!.. И дым ест глаза, но комары не кусают.

- За великий народ в лице Сергея! - говорит Хасай.

- Я только верховой! - щеки у Сергея красные, уши горят (станет его слушать Хасай, сказал - выпили).

- За мудрый народ в лице Арама! - Это Ага.

- Он у нас моторист.- Мамиш доволен, что вся бри-гада здесь и угощает их его родной дядя.

- Тем более за него, раз моторист!

- И корреспондент,- тихо добавил Гая, их мастер.

- Тем лучше, поможет когда надо! - Тоже Хасай.

- Пропагандист Морского! О винограде на привозном песке, о выставке роз на нашем нефтяном острове и так далее! - Это Мамиш, а потом шепчет Хасаю: - Надо бы и за мастера, за Гая!

- Знаем, знаем, но Гая подождет, он наш! - У Хасая свои соображения, тем более что людей - раз-два и вся компания, он и не такие застолья вел.

- За наш Дагестан!

- Ваш, да наш! - вставил Расим, и в больших глазах у него и удивление, и вызов, и ожидание ответного удара, и готовность спорить. А Хасай уже забыл о Расиме.

- И за мастера Гая!

- Это мы его так прозвали. А зовут его Дашдемир Гамбар-оглы Камень-Железо, сын Булыжника.

- Гая - это скала, и к имени идет, и облику под стать!

- Почитатель ансамбля "Гая", поэтому.

- Не только! Скальной породы ваш мастер!

- И за Селима, бурильщика, чтоб до самого дна бурил. И за Мамиша, конечно.

- Нет, такого я еще не ел! - отвалился от стола Ра-сим. А уж он в армии съедал двойную норму и все рав-но голодный ходил. Последний шампур тому, кто жарил,- Гейбату.

- Ну, кто следующий пир закатит? - спрашивает Ха-сай и смотрит на Агу. А сам уже решил кто.- Ну уж Ага нам что-нибудь придумает без крови и кинжала, дикость какая-то... Да вымыл бы кто-нибудь этот кин-жал, черт возьми! крикнул Хасай. И тут же из дому выбежала Гумру, жена Гейбата, и нет уже кинжала со сгустком темной массы, скрылась в доме, откуда доно-сится звон посуды.

- А я и не знал, что она у тебя такая быстрая!

- Это не она быстрая, а твой голос прозвучал! - ска-зал Гейбат.

- Ты нам как отец родной! - Это Ага.

- Ладно, ладно, не хвалите, перед ребятами неловко.

- А пусть ребята слышат, какой у Мамиша дядя родной! - Как не гордиться Мамишу? Крепко прижал Хасай к груди Мамиша. Прикоснулся, и сразу будто та же кровь слилась воедино, до того физически ощутимо родство. И Гюльбала тут же, рядом с Мамишем, двою-родный брат его. И течет, соединяя их всех, кровь.

- Ну так кто же? Ты?

И Ага на балконе у себя шашлык выдал. И правда, без крови.

- Отличные у тебя дяди, Мамиш!.. Особенно Хасай.- Это Арам еще у Гейбата сказал. Два сына Гейбата песком очищали шампуры, отгоняя от себя самого млад-шего брата. На нем юбка вместо брюк. До приезда Ма-миша, в начале лета, самому младшему обрезание сде-лали, и он обвязан цветастым полотном, пока не зажи-вет ранка.

- У нас скоро свадьбы одна за другой пойдут! Сначала Гюльбала, потом Мамиш. Или ты раньше Гюльбалы? Что ж, и это можно, уже подрастают сыновья у Аги. И Гейбата. Шутка ли - если каждый год по свадьбе,- двое у Аги, плюс четверо у Гейбата!

и первый в этой цепочке ты сам, с тебя и начнем!

- Ну да ладно!.. За вашу интернациональную бригаду!

Так грохочет мотор и вращаются трубы, что буровая дрожит под ногами. Шум, лязг металла, надо кри-чать.

- Опять идут! - в ухо Гая кричит Мамиш.

- А ты не смотри, делай свое дело! - спускаясь по на-клонному деревянному настилу, Гая идет навстречу гостям.

не поскользнись, а то опозоришься!

Начальник промысла размахивает рукой, что-то объ-ясняет гостям, приехавшим издалека, показывает на буровую, а потом и дальше, в открытое море, на остро-ва-основания. Смуглые худощавые гости в перламут-ровых зеркальных очках, кубинцы, наверно. И Гая стоит поодаль, руки в карманах куртки. Вся группа направляется к ним, поднимается по липкому на-стилу.

- Это у нас интернациональная бригада! - кричит начальник.

- А ну-ка отойди! - это из сопровождающих. Он снял свой светлый пиджак, отдал начальнику промысла, чтобы подержал, а сам Мамиша теребит, мол, снимай робу, отойди. И гаечный ключ у него берет.

- Что вы, Джафар-муэллим, ну зачем? - останав-ливает его начальник.

- Нет, я должен! - И Мамишу: - Дай закреплю! - и крепит трубу. Пыхтит, но получается.- Эх, силы уже не те!.. - Мамиш слышал от Хасая это имя. Неужели он, тот самый, высокое начальство Хасая? Джафар-муэллим пожимает руку Мамиша, возвращает ему ключ и робу. Сели в две машины, уехали.

- О тебе спрашивал,- говорит Гая Мамишу.

- Кто?

- Наш начальник.

- С чего это?'

- Как же, друг Хасая, о его племяннике печется.

- А насчет труб ты сказал ему?

- Даст взбучку, чтоб не задерживали. При Джафаре-муэллиме сказал. И переводчику: "Вы им не перево-дите!"

В машине начальник повернулся к Джафару-муэллиму: "Знаешь, чью куртку ты надевал? Племянника Ха-сая!" - "Что ты говоришь?! Широкие брови, как у Ха-сая".

Мамиш недоверчиво смотрит на Гая - когда он успел сказать?

- Буровая не может ждать!

- А почему ты молчал, когда робу свою давал? Ска-зал бы!

и скажу!..

А когда ехали в машине, в грузовике, в общежитие, Расим покачал головой:

- Красавец наш начальник!

- С лауреатским значком!

- Ишь ты, сверху углядел? - Селим у Сергея спра-шивает.- И я сразу увидел, на солнце горит. Массивное кресло оскалило свои львиные пасти-ручки. Старинное, высокая спинка с резным гербом, как трон. Парчовая обивка золотыми нитями прошита, позолота в углублениях деревянной резьбы тоже кое-где сохранилась, а на сиденье обивка стерлась, дыры, никто уже не садится, больно потому что. (А сядешь - пружина-ми ржавыми покряхтит и ждет, когда встанешь, чтоб крякнуть еще.) Стоит, никак не развалится.

- Мамиш, ай Мамиш, а тебя Гюльбала ждал, ждал...- Это мать Гюльбалы, Хуснийэ-ханум... Тихо, двор будто вымер, а голос в ушах. не дадут даже переодеться!

- Задержались, работа была тяжелая.

- Знаю, а как же?.. Но ты пойди, он очень просил,- повторяет она,- долго ждал тебя Гюльбала, очень долго.

дай хоть чаю попить!

Как ей рассказать? Болят мышцы, ноги гудят, спать, спать... Буровая барахлила, тяжелый пласт, давление росло и росло; потом бур заклинило, пока они раствор вкачивали; опасно, когда давление растет, очень опас-но; может, как на соседней буровой... Море от толстого нефтяного слоя как в крокодиловой коже. Заклинило бур, схватило, Мамиш и так и сяк, на ручку тормоза всей силой давит - никак не высвободить бур, будто пригвоздили ко дну. Что там, в глубине? Час бились. А как удачно провели первое наклонное бурение!.. Пи-сали газеты, передавали по радио, телевидению, пока-зывали в киножурнале... Мамиш на фотографиях вы-шел плохо, если бы не перечислили имена, доказывать пришлось бы, что это, мол, я за Гая стою. Смещенное лицо, будто одно наложено на другое, и оттого нет чет-кости во взгляде, весь облик расплывчат и неясен. Даже "Правда" о Гая рассказала, а тут... Хитрый же Гая! И везучий. Нефть под глубокой водой - до нее не до-берешься, если бурить прямо, сверху, потому что нет еще оснований для глубоководного бурения. Вот и со-образил Гая, хотя наклонное бурение до него придума-ли, но то на суше, а здесь море; да еще с таким откло-нением! Впервые в мире! Раньше американцев! Прямо не доберешься, а мы наклонно, сбоку, неожиданно для пласта. Он же дикарь, этот пласт. К нему надо умеючи подойти, стратегия ясна, а тактика - это талант, интуи-ция; и не каждому это дано; если напрямую не возь-мешь, схитри, придумай, черт бы тебя побрал, посиди, мозгам дай пошевелиться, если, конечно... И наклоняет, наклоняет он трубы... Первое бурение прошло успешно, и Гая взялся за второе; пусть бы другой, хватит судьбу испытывать - и слава есть, и уважают, и деньги большие всей бригаде выпали,- так нет, взялся Гая еще бурить с наклоном, правда, чуть меньшим. А тут за-клинило! Скандала не оберешься!.. Но главное спо-койно, без паники. Как это не слушаются недра? А мы этот бур сейчас... "Отойди-ка, Мамиш!" Гая отодвинул Мамиша, и сам не знает, как ему удалось высвободить бур, чутье какое или что еще? Много времени потеряли, но обошлось, и давление стало нормальным. - Ладно, пойду.

Кресло сначала было в большой комнате, где Хасай жил, перекочевало потом в среднюю, комнату Аги и Гейбата, потом в комнату Теймура, еще в одну и - в самую маленькую, ту, о которой Тукезбан Мамишу пи-сала ("Там у меня комната есть, живи в ней, она теперь твоя"). Мамиш вынес кресло на балкон: и место зани-мает, и толку никакого. Любил в нем сидеть Гюльбала. Кресло это - их прадеда Агабека, отца их бабушки Мелёк-ханум. Сидя в кресле, Гюльбала сказал очень обидное Мамишу. Весь утонул в нем, голова чуть ли не на уровне ручек, в выпуклые гладкие глаза львов пальцами тычет. "Мой отец лучше твоего". Мамишу Обидно, но он молчит. Гюльбала у них на улице самый сильный, заводила. "А ну за мной!" - и все бегут за ним на соседнюю улицу, где драка с "чужими", и те, конечно, по дворам разбегаются, станут они связывать-ся с Гюльбалой!.. Стоит он, ребята вокруг столпились, и Гюльбала рассказывает, как мушкетеры дерутся... Потом Мамиш прочел, видит, многое он присочинил, не так было. Расскажет, потом плюхнется в кресло, будто он и есть мушкетер, к ним в Баку приехал, устал после боя, сел отдохнуть. Сидит, сидит, вдруг вскакивает, уходит в комнату и зовет Мамиша: "Иди сюда! - До-стает из буфета высокую бутыль вина. Никого нет.- Хочешь? Это моему папе привезли. Давай..." Накло-няет бутыль, и густое вино льется в кружку. К ним без конца несут и несут, по коридору топают и топают люди в сапогах, чарыках, галошах, кепках, па-пахах каракулевых, шляпах. "На, пей". "Ты сначала".

"Боишься? - и одним махом полкружки.- Теперь ты",- говорит хрипло уже. И Мамиш пьет. Сладкое и обжигает. И снова Гюльбала в кресле сидит. Многое от него впервые Мамиш услышал. И не только про муш-кетеров. Гипнозом увлекся. Вольф Мессинг и Кио.

Однажды даже пытался Мамиша усыпить. Усадил в кресло и давай ему в глаза впиваться взглядом, и паль-цы - будто лапа коршуна. "Спи!.. Спи!.. Ты хочешь спать!.. У тебя тяжелеют веки, ты закрыл глаза!.." Мамиш закрыл глаза, но спать ему не хочется, и он, ко-нечно же, сколько бы Гюльбала ни долбил "Спи!..", не уснет. Только бы не расхохотаться, а то обидится. Приятно даже сидишь в мягком кресле, отдыхаешь. "Уф, жарко! - говорит Гюльбала, видя, что "опыт" не удался.- Толстокожий ты, тебя не берет",- "Не уме-ешь, вот и валишь на меня".- "Это я не умею?" - вскипает Гюльбала. Но "опыт" не повторяет. А по-том стоят они, Мамиш рядом, и Гюльбала, их вожак, вожака другого квартала "разоблачает". Это Се-лим из Крепости, как его называют, гроза города. Но откуда Гюльбала знает, удивляется Мамиш, что Селим в милиции дал "твердое слово"? Исчез, будто лечился в больнице от ножевой раны, а сам трусливо прятался... И Гюльбала, доказав, что Селим вовсе не вожак и не человек даже, может делать с ним - это неписаный закон блатного мира - все, что захочет. И Гюльбала не спеша достает бритву ("Неужели?.." -у Мамиша за-хватило дыхание) и полосами разрезает шелковую ру-башку "врага"; лезвие иногда касается тела, и Селим вздрагивает, но молчит. Одна полоска, другая, много полос уже, и тот уходит посрамленный, и ленты ру-башки развеваются, треплются на ветру.

- Ты зачем его так? - Гюльбала недоуменно смотрит на Мамиша.- Зачем?

- А ты бы тогда, когда я бритвой... Вышел бы и за-щитил!

- И ты бы перестал?

- Я нет, но чего держать слово за пазухой? "За-чем"! - передразнил.Другой бы на моем месте кровью его лицо залил, а я только царапины на спине! Видел, как вздрагивал? Больше не сунется! Когда Мамиша определили в бригаду, где уже были его друзья, почти братья, Сергей и Расим, вместе ведь слу-жили, вдруг он Селима встретил, того самого, из Кре-пости. Мамиш Селима на всю жизнь запомнил, а Се-лим нет, он тогда, кроме Гюльбалы, никого не видел и не слышал. Селим казался Мамишу страшным и же-стоким, от него можно ждать всего. И очень за жизнь Гюльбалы опасался: Селим ведь прирезать может!.. Мамиш разволновался, жарко ему сразу стало... Долго не решался рассказать, а потом не выдержал, когда ему показалось, у Селима хорошее настроение было. Селим никак не мог поверить, что Мамиш - двоюрод-ный брат Гюльбалы. В эту минуту Мамиш заново пе-режил то старое чувство страха, когда взгляд Селима на миг помрачнел и бледность придала смуглому лицу серый оттенок. Но неожиданно для Мамиша Селим от-резал от себя старое, поморщился. "Спасибо ему, на всю жизнь отучил!.. И сам, по-моему, бросил!.. Обидно только, сколько времени и сил ушло!.. Дикие мы, Ма-миш, ой какие дикие!"

...Тихо, двор будто вымер. Блеяли овцы, кудахтали ку-ры, и шли, и шли мимо окна Мамиша люди к Хасаю. И чаще всех хромой один. Идет, палкой стучит по де-ревянному полу балкона. Тук-тук, тук-тук... И во всю мощь звучал огромный, как сундук, приемник, тро-фейный. Лилась и лилась музыка. "На дереве яблоко созрело, спелое, сорву и любимой в дар понесу..." Раз-рывались стены, дрожали окна.

- Я сам женю вас! И Гюльбалу, и тебя, и всех своих племянников.- Хасай обнял Мамиша за плечи.- Кста-ти, где та, я как-то вас видел, Мамиш!..

тебе виднее, где она!., сам знаешь!..

И Гюльбала здесь, он о чем-то задумался. "У тебя уже седые волосы, Гюльбала! - вздыхает Хуснийэ, и глаза у нее слезятся. Она прижимает голову сына к высокой груди и будто убаюкивает его.- Мой Гюльбала, отчего у тебя так рано поседели волосы?! Да умереть мне, чем видеть эти седые волосы!"

Двор будто вымер. Мамишу надо спешить, уже ждут его. Быстро сошел по каменным ступеням, прошел ми-мо низких полуподвальных комнат, откуда часто высо-вывался Гейбат и кричал Хуснийэ: "Какого? Рога-ча?" - "Нет, пока не надо, это к празднику",- звонко отвечала молодая Хуснийэ. И выволакивал Гейбат в се-редину двора другого безрогого барана, тяжелого, с отвисшим курдюком. И уже отброшен нож и полоски красные на шерсти.

С улицы еще не убрали чан. Чуть ли не каждое лето приглашаются кирщики, латают давшую течь плоскую крышу, покрытую вечно трескающимся киром. На ули-це устанавливается громадный чугунный чан, в него валят старый кир, разводят костер, и черный дым с хлопьями копоти, и едким запахом гари несется и сте-лется по всему кварталу. Растопленный кир ведро за ведром втаскивается с помощью веревки и блока на крышу, заливается в щели, и так до следующего раза, пока крыша в скором времени от ветров, влаги и солн-ца снова не начнет трескаться и течь. А как потечет да еще задождит - хоть переезжай отсюда; ступить неку-да, пол заставлен медными кувшинами и тазами: где струей льется, где капли падают. В комнате Мамиша нет даже окна на улицу, единственное окно смотрит на балкон, да еще дверь наполовину застеклили, может сойти за окно. Света на балконе мало... Строили в ста-рину, скупились, что ли? Те, конечно, у которых фон-танировали скважины, приглашали кто итальянских, кто французских или немецких зодчих, и те возводили дома с тончайшими высокими колоннами - эти дома неподалеку от углового, в одном Дворец бракосо-четаний, где толком еще ни один из Бахтияровых не справлял свадьбу, а в другом резиденция Президента, с которым Мамиш лично не знаком. Бакинская бабушка Мамиша Мелек-ханум была дочерью именитого, но обедневшего бека, а бедный бек, известно, живет хуже нищего, потому что ни к чему не пригоден и носится с родовым своим именем, как с ссохшимся бурдюком, пока не придет голодная смерть или не спасет чудо. Чудо пришло к Мелек, об этом - в свое время. Куда же спешит Мамиш? Будто сбросил он с плеч да-вящий груз и надел, сняв с вешалки, крылья, помахал ими, и не угонишься теперь за ним. Завернул за угол, широко шагает... А о тяжести груза я вспомнил не зря: бакинский дед Мамиша исходил город вдоль и поперек, сколько гру-зов на горбу перетащил; кто скажет "амбал" - носиль-щик, а кто "пехлеван", богатырь. Когда он, усталый, шел домой, люди, глядя на его могучую спину и боль-шие руки, языком цокали и головами качали... Порой так крутанет штурвал корабля, с которым схож угло-вой дом, аж мачта затрещит, и, смотришь, бекскую дочь-красотку бросило в объятия обыкновенного амбала. Но Мамишу некогда. Он вмиг перепрыгнул через ступени, сотрясая дом. Давно оставлены кованые же-лезные ворота. Мамиш спешит. Он как вихрь, как вы-пущенная стрела, как пуля, и не догонишь его.

ГЛАВА ВТОРАЯ - рассказ о пире мужчин в микро-районе и о том, что, если бы чудо - быстроходные чарыки - лапти были с нестирающейся подошвой, которые носили в старину влюбленные ашуги, можно было бы переломить хребет дороги. Надежные ослы и бы-стрые кони. Телеги, которые тащат быки, волы, буй-волы. Фаэтоны с тонкими спицами колес... Промча-лось такси, но Мамиш не остановил его. Сел как-то, на свидание с Р торопился. Шофер небритый, с круглым упитанным лицом, будто сливы за обе щеки заложил. "Не выключаете?" Шофер наращивает на уже получен-ные. "Лишнего не возьму",- буркнул с обидой. "Сколько же?" Шоферу будто фокус показали, сонли-вость как рукой сняло. "Считай, что даром!" Беден, мол, нечего садиться. А Мамиш только недавно демо-билизовался.

Проехали от Касум-Измайлова - угол Ефима Саратовца до парашютной вышки на бульваре. Опустил ему в карман распахнутой рубашки металлический рубль, и машина рванулась, обдав Мамиша облаком выхлоп-ного газа. Это тебе не тот город, где он служил!.. А вот и автобус. Кружным путем, но надежно. Долго ждали и на других остановках, так что, когда автобус дотащился, он был набит до отказа. Задняя дверь за-крыта, все сходят с передней и, спеша выскочить из духоты, бросают пятаки в плоскую широкую кепку во-дителя. Она и касса-автомат, который то ли заколочен, то ли сломан, она и кассир-кондуктор, которого сокра-тили в связи с автоматизацией. Моток висит над голо-вой водителя, хвост билетов нехотя колышется от дуновения, и до него не дотянуться. Жмут, торопят, жарко и душно. И сыплются пятаки в кепку. Все вый-дут, и откроются задние створки, уставшие ждать штурмуют автобус. Попробуй упрекни! "Хо! Напугал! А я и другого твоего дядю знаю, Гейбата! Люблю при-. вокзальный его ресторан". Гейбат крупный мужчина, рука - что труба на буровой, и шея бычья. Одну ногу до колена миной оторвало, вся сила потерянной ноги передалась плечам и шее. И левая рука, держащая палку, раздалась, кулак величиной со спелый арбуз. А как справляется с круторогим бараном: повалил, стоя на одной ноге, свернул ему шею, и уже баранья голова на земле, смотрит удивленно и не поймет, куда тело девалось. А потом глядит, не мигая, на шкуру, и дым щекочет ноздри; но зато какой хаш получится, с золо-тистым бульоном да с чесночком из этой бараньей голо-вы!.. "Тоже мне законник! Напугал! Ему просто пятака жаль! А водителя не жалко?! Ему тоже иногда хаш поесть хочется!.." Привычные к вместительным кеп-кам водителей, люди не замечают и действующие кас-сы-автоматы. Потому что некогда. И строчит контор-ский служащий из ведомства Хасая: "На данный маршрут согласно проданным билетам выпустить столько-то автобусов". Иначе не пришлось бы Мамишу так долго ждать и он поспел бы в микрорайон на мужской пир вовремя, а не тогда, когда веселье разго-релось уже вовсю. Сначала трудно было войти в авто-бус, а потом еще труднее выйти. И каждый раз - сколько лет уже прошло! перед тем как позвонить в дверь, Мамиш собирается с силами: кто ему откроет? Он не хотел бы, чтоб Р. "А, это ты..." Неужели и та и эта - Р?

Именно с того застолья, собравшего всех Бахтияровых и полу-Бахтиярова Мамиша, и началось. Получилось так, что Хасай вспомнил брата, погибшего на войне, Теймура. Кто-то, кажется, Гейбат, сказал, что Октай, сын Хасая и Рены,вылитый Теймур; было помянуто и яблоко, разрезанное пополам.

- Ах, Теймур!..- вздохнул Хасай.- Вчера, вижу во сне, идет он, а я еле поспеваю за ним. "Куда ты, вер-нись!" - кричу ему. "Не могу! - он мне отвечает.- Дорога моя длинная, и нет ей конца!" А я за ним, за ним, еле поспеваю. "Что это за одежда на тебе? Солдат-ские сапоги в пыли, шинель в дырах, за спиной тощий вещмешок..." - "Солдату - солдатское!" - он мне с вызовом. "А где твое ружье?" - спрашиваю. "Вот оно,- отвечает,- разве не видишь?!" Смотрю, палку он мне показывает. "Но это не ружье, Теймур, тебя обманули! Это же посох, обыкновенная кривая палка!" А он смотрит на меня долго-долго, а потом говорит: "Вот когда выстрелит, узнаешь, палка это или винтов-ка!" Я не могу поспеть за ним, останавливаюсь, чтоб отдышаться, а он идет, идет, не оборачиваясь, я ему кричу вслед, молю - вернись, а он уходит и уходит, все дальше и дальше... Всю ночь проплакал.

- Слезы к радости! - говорит Ага.

- А разговор с умершим к долгой жизни! - в тон ему Гейбат.

У Хасая густые седые волосы, а над энергичными гла-зами черные лохматые брови, весь, говорят, в Гюльбалу-пехлевана. А у Рены ясные чистые голубые глаза и волосы золотисто-медные, горят и переливаются под лучами солнца, которое вот-вот закатится. Мамиш на Октая смотрит, чтоб Теймура увидеть, да что толку? Тот мужчина, а этот дитя. И вспомнить не может Ма-миш, мал был.

- Ах, Теймур! Если бы ушел в сорок первом, что ж, все мы ушли, как говорится, защищать Родину, отда-вать свой долг. И отдали!

- перед кем красуешься?

- а хоть бы перед Реной!

"Ну да, просвистели над тобой пули! - кричит Хуснийэ Хасаю; крик по коридору бежит, заворачивает ра-за два и - в окно к Мамишу.- Да! - она не в духе, очередной скандал.- Слышала, как свистят пули в темную ночь!.." А разве нет? Это когда батальон Ха-сая перешел границу на Араксе, как писали тогда га-зеты, "в целях самообороны"; отдельные отрывочные ружейные выстрелы на Араксе стали с годами шкваль-ным, орудийным огнем. Бывает же такое, Джафар-муэллим был таким же командиром, как и Хасай, а теперь вот куда его занесло, непосредственное его начальство. Хасай рассказывает, а Джафар-муэллим молчит. "Пусть, кому это теперь важно?" И Джафар-муэллим вспоминает. "Помнишь, Хасай,- это они при Мамише вспоминали, а Мамиш слушал и молчал,- по-мнишь, как в деревне Келла тебя дети виноградом угостили?" - "А как ты, Джафар-муэллим, уплетал,- позволяет себе напомнить Хасай, забыв на минуту, что перед ним начальство,- холодную довгу (кислый мо-лочный суп с рисом, горохом и зеленью) в жару, когда песок плавился?" - "Где это было? Ах да, в поселке Алучжучи! вспоминает Джафар-муэллим.- Но, как ты помнишь, мы только помечтали о довге и отказа-лись есть".- "Как можно забыть?" - "Я без тебя тогда ни шагу!" "Хорошо бы и теперь так",- думает Хасай.

- Да,- говорит он и гонит, гонит коня по дорогам воспоминаний,- все мы в сорок первом году воевали! Гейбат потерял ногу, Ага, вы знаете, испытал немало бед: плен, болезни всякие. Да пошлет аллах долгую жизнь его брату Хасаю, с его помощью вернулся с не-запятнанным именем в родные края, а я хоть и посе-дел, но все тот же Хасай, рука крепкая, вот она,- под-нял кулак,- а в душе,ладонью ударил по груди,- сколько хотите огня!

Но бывает и по-другому, когда взмыленный конь еле-еле на ногах стоит, сердце вот-вот выскочит из груди.

"Нет, что ни говорите, а обидно: желаний много, а силы уже не те!.." Хасай стоит перед большим зеркалом на стене, в резной раме оно, с золочеными фигурками, уцелело с бекских времен и привезено сюда недавно из отчего дома, и смотрит на свое отражение, сокрушается, что непомерно потолстел - до пупа и не доберешься,- заплыл. Попадет в гости к Are, где шафранно-золотой плов, приготовленный искусной мастерицей, женой Аги, или к Гейбату, где осетрина на вертеле, попробуй удержись!.. "Раз уж пришли, пусть насла-дится плоть!" И с усердием наваливается и на плов, и на эту самую осетрину, и на люля-кебаб, завернутый в нежный лаваш и такой сочный, что не успеешь взять в рот, как надо брать новый, потому что прежний уже растаял. "А что в этом дурного? Кто устоит? Француз? Американец? Видал я их!" Хасай группу сенаторов принимал из Америки, люля-кебабом их угощал; ему перевели: "Мы такого чуда еще не пробовали! Самое яркое впечатление из нашей поездки!" Да, годы уже не те!.. А недавно вдруг - что это за шишка в боку?! И страх пробежал по лицу. И болит немножко, когда надавишь. Но страх появился и ушел. Рена однажды видела - взял Хасай ее настольное зеркало, встал так, чтобы макушку разглядеть, и такая печаль (ну просто ребенок!) на лице!.. К седине, которая красила Хасая, оттеняла его смуглость, придавала облику благородст-во, изысканность, стала прибавляться (вот горе-то!) лысина, а это уже ни к чему; и она катастрофически росла; только недавно, он смотрел, была с пятак, а вот уже с розетку для варенья, с блюдечко. "Какая до-сада!"

На Хасае туго облегающая светлая батистовая рубаш-ка с жестким, накрахмаленным воротником, который впился в шею, потом останется от него розовый след; Мамишу очень хотелось да никак не удавалось встать и подойти к дяде, сорвать-отстегнуть верхнюю пугови-цу, чтобы воротник не жал. Будь они с дядей одни, Мамиш встал бы, подошел бы, как тогда у Аги, вскоре после приезда Мамиша. Они были одни, дяди и Мамиш с Гюльбалой, да еще ребята из бригады; Хасай его об-нял: "Красавец мой!" И уколол: "Ну что у тебя общего с Кязымом? Ты - наш, наша плоть! Тукезбан хоть и Кочевница, но осуждать ее не стану, такого богатыря нашему роду дала!.. Всем, всем свадьбы сыграю!.. Всех на ноги подниму!.."

Мамиш сидит; никто, видите ли, не замечает, что во-ротник врезался, а Мамиш, ай да молодец, всех опере-дил!.. Вот-вот затрещит на Хасае рубашка - от силы, от слов, от гордости, которая распирала:

- Если бы встал из могилы мой отец-амбал, который всю жизнь таскал чужие грузы, носил полные ящики, хурджины, мешки, разгружал корабли, ни разу вдо-сталь не отоспался и не насытился, если бы...

- да вот же он, отец твой, смотри - вошел!

- где?!

- не видишь разве? вот же он!

"Салам-алейкум!" - говорит. Усы торчком, лицо ще-тиной обросло. Папаху пыльную, мохнатую, с мель-ницы, что ли, на хрустальную вазу надел. "Ой!" ски-нул спинную подушку носильщика, а там, на спине, где подушка была, большое черное пятно от пота, чарыками на ковер ступает - отваливаются, остаются на вор-се комья грязи. Хасай побледнел. "Сбегай на кладбище!" - успевает шепнуть Are. "Зря посылаешь,- отец ему,- нет там моей могилы, вот же я, пришел". Все видят деда, но не узнают. Только Хасай отца узнал, помнил ведь, а братья его, те ма-ленькие были... А вот как Мамиш узнал, это загадка! "Ну, что вы тут без меня?! - спрашивает грозно.- За-врались, расхвастались? Покажи-ка мне лживую свою морду, посмотрю, как ты лихо на коне скачешь, кости мои топчешь, имя мое на выгоду себе склоняешь!.."

- не встанет и не войдет, валяй бахвалься!

- уфф, отлегло!..

- Если бы хоть одним глазом увидел, как высоко воз-несся его сын Хасай, решил бы наверняка, что это все-го лишь сон! Спасибо нашему веку! Да и как поверить? Когда мой покойный отец в свои неполные сорок лет ушел из жизни, кем я был? Подростком лет трина-дцати! И все заботы о семье пали на мои плечи. Are было десять, Тукезбан восемь, Гейбату и того меньше, а у Теймура только-только зубки прорезались. Стал я кон-дуктором-билетером, вы знаете. На нашей улице про-ложили трамвайную линию, и новенький красный трамвай проходил мимо наших окон. Изменили и облик улицы, и ее название, и всех нас вывели в светлую жизнь в этом новом мире! Да, обыкновенный кондук-тор! Знали бы вы, как сегодня я горжусь этим! Нет, вам этого не понять! И не спорьте! А когда приходит-ся писать автобиографию, а я это делаю нередко - поездки, то да се, всякие передвижки, представления,- то четко, так, чтобы все, кто читает, обратили внима-ние, вывожу и еле удерживаюсь, чтоб не подчеркнуть: в таком-то году я, сын амбала, работал кондуктором в трамвае, а в таком-то - водителем!.. Если бы можно бы-ло красным карандашом, под линейку, подчеркнул бы, да неловко!.. Часто говорил, скажу и теперь: именно трамвай стремительно вытолкнул вперед вашего Хасая, уютный, быстрый, полный света и тепла, звон-кий трамвай! Сначала кондуктор, потом водитель, курсы, общественная работа, снова курсы, профсою-зы, то да се, война и так далее! И, как говорят братья, за которых умру и не пикну, острый нож в дурной глаз, и да не сглазить аксакала нашего рода Хасая! ...Год, месяц и даже день рождения каждого из Бахтияровых знает лишь Тукезбан; у нее специально заведе-на была простая ученическая тетрадь, которую, уез-жая из Ашхабада, взял с собой Мамиш, вернее, она каким-то образом оказалась у него в чемодане и выплы-ла наружу в Баку. И Мамиш рад ей, хранит на па-мять.

В голодную зиму шестнадцатого года амбал Гюльбала-киши спас от гибели бекскую дочь Мелек. У нее нико-го не оставалось, весь род вымер, только угловой дом, да и тот почти развалился. Родичи Гюльбалы всей апшеронской деревней служили беку, и Гюльбала, пере-ехав в город и став амбалом, продолжал, по обычаю, гнуть шею перед бекским родом. Но деревня еще раньше, чем бек, обнищала, и Гюльбала в последние годы, пытаясь отдалить от бека голодную смерть, по просьбе старика сбывал одну за другой фамильные ценности, перламутровый поднос или герб с изумру-дом на полумесяце и бриллиантом на звездочке, до-машнюю утварь. Носил больного, худого, как щепочка, на руках к доктору, отправлял в Петербург царю пись-ма с напоминанием о былых заслугах родичей бека "перед царем и отечеством". И отец и дед Агабека бы-ли офицерами царской армии, отец участвовал в рус-ско-турецкой войне, а дед в "победоносной", как писал Агабек в своем прошении, войне с "персидским ша-хом", которая завершилась "избавлением Азербайджа-на от азиатчины и дикости". Но надеждам Агабека не суждено было сбыться: началась мировая война, бека разбил паралич, затем пришла смерть. Мелек и не по-мнит, как стала женой Гюльбалы. Первенца он назвал именем своего отца, Хасаем, потом родился Ага, по паспорту Агабек, унаследовавший имя покойного отца Мелек. А дальше пошли Тукезбан (это имя матери Гюльбалы, таков обычай), Гейбат (в честь близкого друга Гюльбалы, погибшего при разгрузке английского судна) и последний Теймур.

Хасай не любил вспоминать отца-амбала и вообще отцовскую родословную, а тут вдруг понесло его... Ча-ще и охотнее рассказывал о матери и ее бекском роде. "Ты же,- кричит, задыхаясь, Хуснийэ и ищет слова похлеще, чтоб больнее было,- ты же полураб! Отец твой был рабом, и в тебе течет эта рабская кровь!..- Очередная вспышка ревности.- Ни чести в тебе, ни гордости! Какая женщина поманит, за той ты и бе-жишь! Был холопом и остался им!" А сегодня Хасай вдруг отца вспомнил. Служили всей деревней Агабеку, а почему, и сами не знали. Испокон веков, и праде-ды, и деды, и сам амбал Гюльбала. Под балкой бекского дома и погиб: решил подправить балкон, подгнив-шие балки сменить, уже почти все сменил, а одна по голове его - насмерть.

- Вот я буду считать, а вы загибайте пальцы, и пусть Гейбат произносит свое "не сглазить". Первым де-лом - крепость моей души Рена-ханум, затем свет мо-их очей Октай, семьи моих братьев-богатырей, могу-чая армия Бахтияровых! У Аги трое сыновей, у Гейбата четверо!

- Пятеро! - поправил Гейбат.

- Да, пятеро, конечно же... Так плодишься, что не уследишь!.. Затем, скажу я вам, старший мой сын, вот он, посмотрите на него!.. И гордость моя, и боль моя, и величие мое, и позор мой!.. Ай какой сын! Гляну на него, и один глаз радуется, а другой наливается кровью!.. Чем же знаменит мой Гюльбала? Вы думаете, только тем, что он любитель отборных французских коньяков? Или шотландского виски? Или тем, что щедр на отцовские деньги? Или тем, что испробовал на собственной шкуре все профессии, которыми горди-лись в прошлом великие художники? Только что шпа-ги не глотал, уколов боится да змей не укрощал, брез-гует. Это же феномен! Уникум! Он мог бы стать мил-лионером, имея такого отца и такого тестя. И что же? Где его миллионы, чтоб отцу не думать о своей старо-сти, а жене о черном дне? В голове его ветры дуют, а карманы легки как пух! Он, как Каракумы, никак жажду не утолит! Но Хасай еще жив! Хасай не позво-лит, чтобы его Гюльбала был лишен тех маленьких удовольствий, которых алчет его душа!..

бис!

браво!

ай да Хасай!

Гюльбала молчит. Сидит рядом с Мамишем и ни зву-ка. Будто не о нем Хасай. А что сказать? Возразить не-чем. То ли тоска в глазах, то ли презрение. Гюльбала курит, он затягивается с такой жадностью, будто це-лый век дожидался этой сигареты и только что дотя-нулся до нее дрожащей рукой после долгого блужда-ния по выжженной степи, где и кустика нет, чтоб су-хие листики растереть.

- Дорогая родительница Рены-ханум, уважаемая Варвара-ханум...- Переход от непутевого Гюльбалы к поч-тенной Варваре-ханум был рискованным, Рена могла бы обидеться, но у Хасая мир разделен на две части: одна - это те, кто связан с ним кровно, и конечно же здесь и Рена-ханум, а другая - это, к примеру, Кязым или Варвара-ханум. Но Кязым сам себе пропитание нашел, а Варвару-ханум кормит и поит он, Хасай. И нече-го обижаться, что названа она именно после Гюльба-лы.- Тому помощь, другому поддержка, третьему уча-стие, но непременно материально выраженное, это то-же, сами понимаете, крайне важно. Тут и дни рождения, и праздники обрезания, и всякие годовщины, юбилеи, новруз-байрам и прочее и прочее!

Да, много мужчин собралось здесь - и усатых, и без-усых, и остриженных наголо, и убеленных сединой... Сыновья, сыновья, у всех Бахтияровых сыновья, сидят они за столом и слушают; кто понимает - тому пони-мать, а кто не понимает - тому дорасти. Братья стар-шие за столом, все на одно лицо, высится, как гора, лишь Хасай, а Гейбат и Ага стараются во всем похо-дить на Хасая. Но дети, какие они разные, хотя здесь, за столом у дяди, все схожи в одном: сидят и молчат. Хасай мог бы о каждом из них сказать, не помнил толь-ко, кто когда родился и кому сколько лет, тем более что годы мчатся стремительно, и вчерашний малец, который имя свое толком назвать не мог, уже усики теребит. Ну, хотя бы о сыновьях Гейбата. Женил Гейбата Хасай, когда тому было уже тридцать: ждал, когда Ага женится, так положено, чтобы не опережать стар-шего. Гейбат специально ездил в деревню выбирать жену. И выбрал покладистую, краснощекую и полнень-кую. Звали ее Гумру, а Гейбат переиначил на свой лад Юмру, то есть округлая. И в точно отсчитанное время, минута в минуту, родился первенец. Ребенок был круглый, здоровый, и Хасай сказал: "Машаллах!"- "Да не сглазить!" Так и прозвали - Машаллах, ему почти двадцать уже, правая рука отца, здоро-вяк, хотя от армии уберег его Гейбат: временно пропи-сал в район, где сам работал и где с ним дружен был председатель медицинской комиссии при военкомате - и Машаллаху приписали порок сердца. "Я отвоевался, ногу потерял, мне теперь помощник требуется",- ска-зал Хасаю Гейбат; честно говоря, в этом деле Хасай палец о палец не ударил, Гейбат сам сумел. Через год новый ребенок, но Гумру не уследила за ним и мальчик умер. Мелахет, жена Аги, их дальняя родст-венница, научила Гумру кое-каким хитростям: "А то каждый год рожать будешь!.." Прошло время, и жены братьев почти одновременно родили сыновей; Ага на-звал своего сына Асланом, "львом", а Гейбат, у него, оказывается, дальний прицел был, на много лет впе-ред, Ширасланом, "львом-тигром"; третьему имя тоже было заготовлено еще до того, как родился: Ширали, "тигр Али". Шираслан в отличие от своего двоюродного брата Аслана - прекрасных математических способно-стей парень, блестяще кончает среднюю школу. Его со-бираются послать в Москву учиться на астронома, как будто мало было звездочетов на Востоке; насчет звез-дочетов говорит Гейбат, чтобы как-то пригасить вос-торги окружающих: попадется дурной глаз и сглазит еще парня; лет пять-шесть назад Шираслана закиды-вали вопросами, и больше всех гордился Хасай: "Сколь-ко будет 33 на 33?" Ответ следовал тут же. "А три па-лочки на три палочки? - спрашивал Ага и, довольный ответом, просил: - Ты бы помог Аслану, а?" Недавно кто-то из дядей, кажется Хасай, вспомнил о "трех па-лочках" и о том, как быстро Шираслан перемножил их на другие "три палочки", но тут же заговорил Ширали, третий сын Гейбата, и слова его прозвучали для Хасая как гром в ясный день. "Это и я могу!" - сказал Шира-ли, и Хасая удивило, как быстро и незаметно вырос Ширали.

И сыновья-первоклассники, почти одногодки, у каждого из братьев: у Хасая Октай, у Аги - по созвучию с сыном старшего брата - Алтай, а у Гейбата Ширмамед, "тигр Мамед", нелюдимый какой-то, если что не так, сразу же заплачет или огрызнется. Шираслан, все-знайка этот, прозвал своего младшего брата "вещью в себе", но его понимает лишь Ширали, во всем подра-жающий Шираслану.

Пятый сын у Гейбата родился много лет спустя, толь-ко недавно, и о нем, перечисляя свой род, забывает иногда Хасай.

И на пятого было запасено имя у Гейбата; для Гумру он Ширинбала - "сладкое дитя", а для Гейбата, вер-ного традиции, Ширбала - "тигр-дитя", хотя имени такого вообще нет.

- Кого я еще не назвал? - спрашивает Хасай, обводя глазами Бахтияровых, и не успевает остановиться на Мамише, как тот его опережает:

- Меня!

- Да, упустил из виду!.. Но...- и на сей раз Хасай не завершил свою мысль. Глядя на Мамиша, он вспомнил старый дом, где родился, а в том доме единственную освященную законом жену Хуснийэ-ханум, сокращен-но Х.-х.Ай-ай-ай! Говорю же, кого-то забыл! И кого! Хуснийэ-ханум и ее сестер и братьев в прекрасном краю - в Закаталах! - Рена демонстративно выско-чила из комнаты, все недоуменно переглянулись. И не потому, что имя это было произнесено при Рене - она к тому привычна,- а потому, что, произнесенное вслух, оно всегда вызывает оцепенение у братьев Бахтияро-вых. Ага поперхнулся, Гейбат разинул рот и уставился глазами на дверь, куда ушла Рена, будто вот-вот в ней появится Х.-х. О!.. Это женщина!.. Не каждому да-но найти к ней ключ! Лишь Мамишу это пока удается, но вот-вот от нечаянного слова или какой другой неве-домой причины она взорвется, вспылит; чуткость в ней развита "оптимально", как сказал бы тот, что приходил к ним на буровую, новый лауреат, автоматику испро-бовать; чуткость и к взгляду, который Х.-х. ловит мо-ментально и тотчас "обрабатывает", как сверхчуткий аппарат (такой бы тому лауреату!), и к произнесенному слову: каков его оттенок, как оно произнесено, что при этом выражало лицо собеседника?.. Не успеешь и рта раскрыть, как она тут же улавливает, с какой вестью к ней пришли, и если весть ей на пользу, даст договорить, найдет веское слово, чтобы сразу и наверняка опечатать уста пришельца. "Хуснийэ-ханум, а я видела Хасая!" - скажет ей соседка, и Х.-х. вся тотчас соберется, как пружина, готовая к отпору: злорадство ("А я вот видела!")? просто информация (мол, видела и сооб-щаю)? готовность выполнять обязанности доброволь-ного сыщика (спроси, и я все-все выложу тебе!)? про-верка на восприятие? розыгрыш? подкупили и подо-слали (а ну, как ты среагируешь?!)? психическое воздействие? издевка (не с тобой ведь видела, вот и гори, сгорай на медленном огне!)? намек (видела его, а спросишь с кем, еще подумаю, сказать или нет)?

- Хорошо, что не слышит она! - сказал Хасай (но Мамиш в этом не уверен).Такой бы тарарам устроила здесь, хоть переезжай! - (это правда). - ...А что? И пра-во на то имеет, и положение обязывает! - Казалось, стены имеют уши, и Хасай на всякий случай пытается усластить речь: кто знает, а может, во время недав-него ремонта Х.-х. уговорила рабочих вмонтировать в стену передатчик и теперь настроилась на нужную волну, пилкой ногти подтачивает и разговор подслуши-вает?

- Хуснийэ-ханум по высокому ее положению и расхо-ды требуются высокие, и они составляют... нет-нет, я не жалуюсь... почти половину моих доходов. Если не ве-рите, пойдите и у нее самой спросите. Как же - немедленно побегут и спросят!.. Нередкие стычки между Хасаем и Х.-х. в угловом доме, перехо-дящие затем в семейные скандалы, обычно вспыхивали и протекали однотипно. Спектакль. Место действия - угловой дом, время действия - наши дни. В первом действии Х.-х. стоит на балконе и во все глаза смотрит в ворота, ждет появления Хасая. Хасай переступает порог дома и входит во двор. Х.-х., будто выдернули кольцо из гранаты, взрывается и обрушивает на Хасая осколки.

Фразы обдуманы заранее, и в них вложены вся злость, гнев и презрение к нему. Причина - женщина. Кто-то застукал Хасая. Сначала достается "нищему амбалу Гюльбале", затем матери - "буржуйке", их духу и па-мяти о них; далее следуют братья его; речь смешанная, русско-азербайджанская; от этого слова приобретают особый колорит.

Хасай, сжав губы, молча и не спеша, потому что спеш-ка унижает человека, а солидного и подавно, поднима-ется по лестнице, будто ругань адресована не ему, а кому-то третьему, хотя никого вокруг вроде бы и нет. Хасай уже на втором этаже.

На лице полнейший покой. Сейчас даже зевнет от скуки.

Пока Хасай доходит до своей квартиры, расходуется и энергия Х.-х., горло ее не выдерживает нагрузки, го-лос слабеет.

Хасай хватает Х.-х. за руку и втаскивает в комнату. Во втором действии дверь и окна затворены наглухо. Закрыты даже плотные, из сплошного дерева ставни за оконными рамами и застекленной дверью. Из комнаты, погруженной в полутьму, рвется наружу ругань, как язычки пламени из горящего дома. Иногда Х.-х. хрипит, будто душат ее. Крики перемежаются звуками разбиваемой посуды. Схватка достигает апогея.

И вдруг, как на Каспии и нигде более, наступает штиль. Такая тишина, что и словами не выразить. Непосвящен-ный может подумать, что Хасай задушил Х.-х. или в его грудь вонзен по рукоять нож. На самом деле разви-вается своим ходом третье действие: ругаясь и толкая друг друга, Хасай и Хуснийэ переходят во внутреннюю комнату, именуемую спальней.

Дается воля рукам: она больно щиплет его, он пытается зажать ей рот (хотя она уже и не кричит), хватает за руки, чтоб не щипалась, не больно, но чувствительно бьет по лицу. Х.-х., спотыкаясь, грохается на кровать, и шлепанцы удачно минуют люстру, ударяясь о потолок. Хасай, не удержав равновесия, падает на Х.-х. Кровать просторная и мягкая, покрыта дорогим парчо-вым покрывалом; оно сминается, съеживается, шуршит, трещит, дыбится, об него вытираются туфли Хасая, но оно терпит, сносит унижения, в обиде отворачивается и прощает им, вздрагивая, как только капают на него го-рючие слезы Хуснийэ-ханум.

Искра здесь, искра там - и вспыхивает пламя, на сей раз пламя любви.

И заключительная сценка: дверь и окна настежь. Х.-х. взлохмаченная, она поправляет рассыпавшиеся волосы. У нее очень красивое румяное лицо, глаза светятся. Ха-сай устало зевает, садится за стол на балконе и ждет, когда Хуснийэ-ханум, его незаменимая ласковая жена, подаст ему терпкий чай в грушевидном стаканчике, снимающий усталость и гасящий жажду. Самый крупный скандал разыгрался в связи с Реной. Хватилась Х.-х., а паспорта ее нет. Тогда Хасай часто уезжал в командировки. Вот и сейчас он в Москве, а паспорта ее, который хранился в ящике письменного стола, на месте не оказалось. Исчез паспорт. А полезла она в ящик, чтобы взять облигации, вернее, тетрадь со списком-колонкой номеров. Дом - стог, паспорт - иг-ла; весь дом перерыла - нет и нет. Когда Хасай позвонил из Москвы, она спросила, где ее паспорт.

Хасай замялся, а потом сказал, что случайно захватил с собой, когда брал свой. Это забылось.

Спустя некоторое время он снова уехал, на сей раз в Киев.

И, как назло, снова Х.-х. понадобилось влезть в ящик стола все за той же тетрадью. "А ну-ка, где мой паспорт?.." Глядит, нету! Решила не спрашивать, а когда муж вернулся, обыскала его пиджак - и вот он, ее паспорт! У него в кармане!

Долго ломала Х.-х. голову над тем, зачем Хасаю пона-добился ее паспорт. Перед очередной поездкой его ре-шила спрятать свой паспорт.

Хасай собирал чемодан, был хмур и рассеян. Чего-то ему явно не хватало. Он входил в комнату, потом в другую, облазил шкаф, свой стол перерыл.

- Что ты ищешь? - спросила Хуснийэ-ханум.

- Да вот бумажку мне одну надо... Никак не найду... Куда она запропастилась?.. И она ему вдруг с ходу:

- Может, тебе снова мой паспорт нужен?! Хасай, не ожидавший такого вопроса, осекся, тут же вспыхнул: "У, гадюка!"

"Женщина!" - как всегда в таких случаях, мелькнуло у Хуснийэ. Но при чем тут паспорт? И от мысли, ко-торая ее осенила, Хуснийэ чуть не лишилась чувств. "Так вот почему нужен паспорт!.." И решительно сказала:

- Номер на двоих?! С моим паспортом любовницу возишь, подлец! И попала в точку.

"Кто капнул?" - было первой мыслью Хасая. Кого же он видел в Ленинграде? Постой, постой, не соседку ли с их улицы? Да, это была она, давняя приятельница Хуснийэ. Попался как мальчик. А делал он вот что: брал паспорт Хуснийэ и привозил с собой Рену, в гос-тинице, где ему бронировали место, заполнял бланки, протягивал паспорта и получал номер на себя и на "за-конную жену".

На сей раз трюк не удался. Какая досада!.. Но, хотя мо-мент и упущен, он набросился на Хуснийэ:

- Какой паспорт? Какая женщина?! Но атаковала уже Хуснийэ:

- Я все про твои грязные проделки знаю! Все мне о тебе докладывают, знай! Дорого обойдется тебе твой обман.

Далее все пошло по заведенному порядку, очередная сцена с битьем посуды, которая и на сей раз заверши-лась вихрем страстей (а как еще сказать?); Х.-х., изви-ните, была неутомима; и Хасай, можете спросить, жа-лел, что растратил весь свой пыл; а силы, известно, уже не те.

Недавно у него впервые очень что-то неладно стало с сердцем. Будто вскипало в верхней части, что-то бо-лью отдавалось почему-то в ноге. Хасай даже остано-вился на улице, присел на скамейку в сквере. Потом так же вскипело сердце к вечеру, когда он увиделся с Реной. Но Хасай виду не подал, смолчал: как признать-ся в этом ей? Отпугнуть?.. Но сейчас, после бурной сцен-ки с Х.-х., он успокоился - есть еще порох!.. Вот какая она, Хуснийэ-ханум, и вот о ком вспомнил Хасай, глянув на Мамиша.

- Аллах, да будем недосягаемы для Хуснийэ! - взмо-лился Ага.

- Ты прав, брат! - Гейбат кивнул подстриженной под машинку большой головой. Толстая кожа на бычьей шее на миг разгладилась и снова сложилась гармошкой.- А что до твоей помощи, до самой смерти не забудем ни я, ни Ага. (Хасай предлагал ему: "Давай выдвину!" Но Гейбат каждый раз отнекивался: "Нет уж, спасибо! Мой ресторан - мое ханство!") Сам себе хозяин. И Ага доволен. Кто знает, где бы сейчас,- вздохнул Гейбат,- да, где бы сейчас гнили его кости! Ты и квартиру ему выхлопотал, и на работу прибыльную устроил, а даль-ше он сам уже,- Бахтияровы это умеют, создай им только условия - в гору пошел!

В ведении Аги все точки питания в городе. Шашлыч-ный принц, владыка чрева - как сказал однажды о нем Гюльбала, относившийся к дядям как ровня на правах старшего сына аксакала рода Хасая; а условия, создан-ные Are, были не совсем просты; без схемы тут не обойтись. Хасай Are, это ясно; Агу взяли на войну с третьего курса индустриального, а когда он вернулся с помощью Хасая, товарищ его по институту стал боль-шим человеком да еще оказался троюродным братом жены Аги Мелахет. "Может, учебу продолжишь? - он ему.- Помогу восстановиться".- "Нет, поздно мне уже учиться, семью содержать надо!" Ну тот и помог; Ага этим знакомством, по совести сказать, не злоупотреб-лял, а потом того перевели на работу в другую респуб-лику, и ниточка эта теперь резервная.

- В каждом ресторане,- продолжает Гейбат, нахо-дившийся у Аги под двойным подчинением, дай бог каж-дому такое, родственным и служебным,- специальная для него кабина, и стройные юноши подносят ему, как шаху, лучшие блюда!.. Ко мне он не ходит, у меня та-ких юношей нет, а если зайдет вечером (идут перечис-ления знаменитых "точек" с названиями рек, озер, го-родов, гор, долин, сказочных героев, цветов... Мамиш и не предполагал, что их столько, а Гейбат все новые и новые подкидывает) в "Дружбу", "Интурист", дирек-тор принимает стойку "смирно" и оркестр играет в его честь победный марш!

- Еще неизвестно, кто из вас главный! - сказала Рена. У Аги чуть порозовела прилипшая к скулам сухая кожа.

- А что? - в тон ей Хасай.- Я бы лично предпочел быть на месте Аги.

Рена довольна, что Гейбат замял оплошность Хасая, когда тот упомянул Х.-х. Неприятно слышать ее имя и неприлично даже. Ох эти нравы!., а они... беззлобно, но все-таки! сколько можно? Ей, Рене, это не по нраву: она победила в открытой борьбе, и чего злопыхать? Уши закрывала при гостях - "Умоляю, не надо!" - и штра-фовала ("У нас штраф: кто скажет Х.-х., клади на стол рупь!"); первое время куражился Ага: "А я вот скажу и наперед еще",- и ладонями о стол, а меж них хру-стящая новенькая; но со временем помогло, перестали, а тут вдруг снова.

Это было при Мамише, и не раз; и еще когда Рены не было. "Родной мой! прижала Хуснийэ-ханум к вы-сокой груди голову сына Гюльбалы.- Отчего у тебя седые волосы? И худой ты какой стал!.. Хасай, надо его врачу показать, на глазах тает!.. Нельзя так, ты совсем не следишь за собой". Гюльбала шарит рукой по столу, сигарету хочет взять, а. Хуснийэ отодвигает пачку: "Не надо так много курить! - И гладит, и гладит его волосы, потом брови его осторожно.Родной мой! - взды-хает она.- Как время летит!.."

защитил бы мать!

А что он скажет? Разве сказать нечего? Конечно, Гейбату Гюльбала мог напомнить: "Мало она кормила, поила тебя, неблагодарный?" И Are мог возразить: "А кто тебя спас?! Не один Хасай!.." И Гюльбала был бы прав. ('"Ах, ах! сказал романтик ашуг, сочинив-ший на нашей улице каламбуры насчет завязи на инжировом дереве.- Ах, ах!.. Человека из болота вы-тащили, от грязи очистили, добрую услугу ему оказа-ли, в чистенькую, накрахмаленную рубашку принаря-дили, галстук на шею заграничный да лакированные, как народному артисту, туфли на ноги, когда и то и другое доставалось трудно, а кто настоял?") Хасай, ко-нечно, щедр, ничего не пожалеет для родного брата, а галстук свой любимый и собственному сыну не отдаст... Хуснийэ настояла! Хуснийэ не пожалела, а он теперь как необъезженный конь брыкается, как свирепый верблюд кусается! Было ведь время, оно у нас на памяти, не в прошлом веке было, когда Ага клялся именно Хуснийэ - она и ближе сестры и роднее матери, она, "я слов не нахожу", плачет Ага, "чтобы выразить", и падает на колени.

О том, что Ага был в плену, работал потом на приис-ках, Хасай узнал из письма, посланного матери их, Мелек-ханум. Переслала письмо молодая женщина-счетовод с этих же приисков. Матери не было в живых, и письмо попало к Хуснийэ. Ага никак не мог примириться с мыслью, что он вдалеке от родных мест, и крепко верил, что братья, если они живы, су-меют вызволить его. Он считал дни, а ответа не было. Из месяца в месяц надежда его, как короткий осенний день, гасла, а потом, с наступлением длинных зимних ночей, и вовсе исчезла. Он потерял счет месяцам, пу-тал сны и явь. И круглолицая белотелая женщина за-сияла в его жизни. Она пожалела Агу, ухаживала за ним, неприспособленным, а потом перевезла к себе домой - жила неподалеку от приисков. В ее маленькой комнате был весь огромный мир Аги: его прошлое, его братья, мечты о возвращении. Но Ага никак не мог представить себя в Баку сидящим со своей женой за одним столом с Хасаем и Хуснийэ или рядом с матерью: они ведь друг друга не поймут, его жена и Ме-лек-ханум. А письмо Аги работало - Хасай обдумывал план спасения брата, почти неосуществимый, очень рискованный. Нужны деньги, притом очень большие, они есть. Дерзости Хасаю тоже не занимать. Если дой-дет слух до "хозяина", "четырехглазого", в два счета голову снесут. Это сказала Хуснийэ, а потом добавила, после того как Хасай твердо заявил, что Ага - его брат и за брата он пойдет на все: "Мое дело сторона, посту-пай как знаешь!" "Может быть, он рядом, разузнай!" - просил он Тукезбан. А там земля как вся Европа, по-пробуй найди. "Это Кязым не хочет",- догадался Ха-сай, и интуиция не подвела. Тукезбан тогда во всем слушалась Кязыма, а ему встревать в это темное дело, да еще в такое время, не хотелось. "Но он мне брат!" - "А я тебе муж". Тукезбан все же, когда случалось, у знакомых спрашивала, мол, земляки интересуются; фамилии-то у них разные с Агой; Кязыму один друже-ски посоветовал: пусть жена не очень за земляков хлопочет. "А ты знаешь, кто мне советует? - пригро-зил жене Кязым.- Сиди и помалкивай!" "Чужак и есть чужак! решил Хасай.- А сестре припомню!" - подумал, хотя обиды на нее не было: не Кязым при ней, а она при Кязыме. Ему, Хасаю, такая судьба: всех нянчил, всех тащил, вытягивал, придется попыхтеть еще. И план созрел не без помощи "Хуснийэ-ханум. Предстоял трудный путь: из Баку в Москву, а оттуда в Иркутск, затем на машине, может быть, даже паро-ходом по реке. Хасаю ехать нельзя, потому что чело-век он на виду, если раскроется, будет худо, а Гейбату терять нечего; да и с цепкой он хваткой, языкаст, ин-валид к тому же. Гейбат не доехал, вернули его с пол-пути. В начале следующего года поехал вторично, за-пасся нужным разрешением, почти доехал до конечного пункта, не пустили. Но кое-что узнал: Ага жив, адрес не изменился. И еще: начальство у него строгое, контакты исключены. Начались поиски связей. И глав-ное: семья начальника, жена и дочь, живет в Иркут-ске. И брат его с семьей там же. В третий раз поехал сам Хасай. "Случайно" снял комнату на площадке этажа, где жила семья начальника, познакомился с ними, угостив крупными ярко-малиновыми, будто по-крытыми лаком, блестящими гранатами, потом "слу-чайно" познакомился с братом. Тот оказался человеком чутким, понял, что брат Хасая в беде. А у Аги полное истощение сил, как не помочь? Но все это потом, когда Хасай открылся. Прежде же Хасай пригласил их про-вести август под Баку, где горячий песок, ласковое море и сладчайший виноград, и брат принял предложе-ние и со своей женой поехал в Баку, где Хасай устро-ил их в закрытом санатории, купил две путевки. К че-сти брата и к удивлению Хасая ("Чудак какой-то этот брат!"), тот не только сполна расплатился ("Я сам не знаю, куда деньги тратить; хочешь,- пристал к Хасаю,одолжу тебе?"), на прощание устроил застолье, чуть не до драки дошло, когда расплачивались. Побе-дил тот, кто пригласил в ресторан,- брат начальника. "Это у нас не принято! - вопил Хасай.- Это оскорбле-ние!.." - "Ну и оскорбляйся, но и нас, сибиряков, знай!" А главный разговор состоялся в доме Хасая при Хуснийэ, она тоже ("А это уже по-нашему!") устроила гостям прощальный обед. "Ах, как жаль,- сокрушался потом Хасай,- что связи потеряли с ним!.. Прекрас-ный был человек! Как же его звали? - Нет, не мог, вспомнить Хасай ни имени, ни фамилии.- То ли Гри-горий, то ли Ефим..."

И Хасай в начале сентября поехал снова в Иркутск. И брат старший ("Григорий или Ефим?") сказал млад-шему брату - начальнику: "Это ошибка. Ага истощен. Моя первая, ты знаешь, и последняя, даю тебе слово, просьба!.. Ошибка, понимаешь!"

О чем еще говорили, никому не ведомо. Может быть, начальник даже подумал, что все равно не жилец Ага. Он к тому времени лежал в больнице, и его отправили домой, на родину. Но до этого Хасай на "студебеккере" поехал в поселок, где жил Ага, познакомился, не испы-тывая при этом особой радости, с его женой, поглядел на младенца с голубыми, как у матери, глазами... Ха-сай вернулся в Баку, а через две недели (подлечили-таки Агу, на своих ногах чтоб явился домой!) Ага ступил на бакинскую землю, и яркий свет ударил ему в лицо; он долго привыкал к этому свету, жмурился, слезы текли и текли у него из глаз... Но Ага вернулся не один, как они договаривались с Хасаем, а с женой: она отпросилась на месяц - в отпуск; срок ее договора по найму истекал лишь через год. Are был уже заго-товлен новый паспорт, без всяких лишних отметок и с постоянной наконец-то бакинской пропиской. И в этом Хасаю помогла Хуснийэ, несмотря на ее "мое дело сто-рона". Ага мог бы вспомнить (ах, как коротка память человеческая, слышу я снова ашуга-романтика) и о том, какую услугу оказала ему Х.-х. после того, как он приехал в Баку с женой, и как мила была Х.-х. с нею. Он может забыть имя начальника и его брата, хотя и ему и Хасаю помнить бы о них, но забыть такое!.. "Ах-ах!" Но что подумала жена Аги, осторожно сходя со ступенек вагона, потому что перрон очень низкий, как бы не треснула юбка на ней? Ничего не понимала, но чувствовала, что ей обрадовались. Еще на вокзале, куда ее с сыном и Агой пришли встречать его родные, ее осыпали цветами и поцелуями. Она сразу всех узна-ла, хотя видела их, за исключением Хасая, впервые; и Гейбата узнала, и Хуснийэ (какое трудное имя у нее!), ведь о них (и о Теймуре, и о Тукезбан, и о матери) ей подолгу рассказывал Ага в ожидании вестей из дому. И ей сразу понравилась Хуснийэ-ханум. Та бросилась к ней, обняла, расплакалась от радости, отняла тотчас ребенка у Аги, прижала его к груди, разохалась, уми-лилась, рассиялась вся. А жена Аги боялась этой встречи с родными мужа и была несказанно рада, что ее опасения не сбылись. И Хасай улыбался, и Гейбат, и сын Хасая... Жаль, Теймура не было (о его гибели они с Агой узнали недавно, Хасай им рассказал, когда был у них), и Тукезбан, Кочевница, не могла их встре-тить - недавно уехала за своим мужем в поисках цен-ных металлов... нет, нет, очень далеко отсюда; и ни слова о Кязыме. Не надо портить настроение. И мать Аги она не застала в живых; почему-то верила, что найдет с нею общий язык, понравится Мелек. Потом привезли их к Хасаю, где был уже накрыт стол. Хуснийэ-ханум тут же, как приехали, отвела ее в свою комнату, распахнула шкаф и подарила шелковое пла-тье, которое оказалось впору, туфли на высоких каб-луках отдала, заставила переодеться и выйти к столу нарядной - ни такого платья, ни туфель таких у нее в чемодане не было.

О чем говорили за едой, она не понимала. Но это и не-важно, думала. Главное - все так обходительны с нею, особенно Хуснийэ, с ее лица не сходила улыбка, она то и дело подходила к ребенку, который лежал весь рас-крытый на их двуспальной кровати и блаженствовал в тепле, щебетала над ним. Разговаривали громко. Ага то о чем-то тихо рассказывал, то вдруг, перебивая со-беседника, возбужденно размахивал руками. Горячо, со страстью говорила Х.-х., поглядывая на нее и улыбаясь, и тогда лицо Хасая делалось мягче, дружелюб-нее.

Гейбат вдруг вставлял слово, и разговор вспыхивал. Х.-х., обнимая ее, что-то доказывала им, потом прижи-малась к ее щекам губами, и в ее глазах гостья видела слезы.

Она изучила Агу хорошо и видела, что он рад, что при-ехал в родной край. Но в нем появилось и что-то но-вое, неясное еще ей: он смущался, когда Хасай или Гейбат о чем-то ему говорили или спрашивали, и вино-вато опускал голову, но Х.-х. приходила ему на по-мощь, становилась за его спиной и обнимала за плечи, и гостье казалось, что Хуснийэ-ханум защищает его, рада, что он с женой и сыном здесь, и тогда снова все улыбались, головы согласно кивали, ей подвигали вкусную еду, которую она пробовала впервые. А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было). Хасай Are:

- Зря ты меня не послушался!

- В чем?

- Приехал не один, вот в чем!

- Как же мог я оставить сына? Гейбат:

- Подумаешь, сына! А от кого? Х.-х. вскипала:

- В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедлен-но улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.) И снова Хасай Are:

- Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!

- Припугнуть надо, сама сбежит! - говорил Гейбат.

- "Припугнуть"! - передразнила его Х.-х.- Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок - Бахтияров, он - наш!

(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался - ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)

- Жалко его. И ее тоже жалко,- говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:

- А мне, думаешь, не жалко? - (подходила, обнимала гостью).- Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же со-вершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи?- (Х.-х. говорила, расплываясь в улыб-ке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и ли-ца снова согревали гостью.)

Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: "Пусть скажет свое слово Ага",- тот от-ветил: "Ты мне за отца, скажешь "умри" умру". По-сле чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Are и крепко обнял его, а Хасай предложил:

- В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ре-бенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, по-добру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приеха-ла, в свою вечную мерзлоту! - Х.-х. взорвалась:

- Сдурели вы все, и Хасай первый! - (Это ей только и дозволено...) - Стоит тебе рот раскрыть, как она та-кой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..

Вот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:

- Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!

И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать кар-тину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пус-тяки и формальности, Ага и она - муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.

- Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим де-нег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты по-стараешься расторгнуть контракт. Are пока и жить не-где. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начне-те новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответствен-ность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя ду-шенька! - И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.

- Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.

Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы. И проводили.

И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: "Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!" И подарками осыпали. И расстались.

Как поется в песне: "Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой - я тебе рукой, ты подморгнула, я подморг-нул..."

Временно, конечно.

А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помо-щью Хуснийэ сообщал: "Не уберегли мы нашего Али-ка!..- А в конце приписал: - Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем". Зима только начиналась.

А еще через некоторое время Ага под диктовку Хус-нийэ написал ей: "Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные..." И послал денег.

"Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, она тебя очень любит". Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: "Не уберегли мы сына",- грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хо-ронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: "А мы обманем рок, ребе-нок долго жить будет". И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.

С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.

Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша... Может, остере-галась его: он был "пришлый", "чужак", сын Кочевни-цы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Ма-миш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персо-нальную пенсию (она была чуть старше Хасая), запол-нил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни од-на душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о воз-расте, а это тайна пуще государственной.

А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.

- Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не по-знал, но даст бог!..- Хасай по-родственному подмиг-нул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало до-верие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова,- весь вечер говорил лишь Хасай, а братья под-дакивали,- в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: - Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: от-чего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесяте-рить силу моих слов именно он! - И Гюльбала ви-новат отец, кто его тянул за язык? - был вынужден сказать:

"А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говори-ли - молчать". И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечи-ну влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдер-жать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, ко-нечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы при-ставать к нему.

- Пусть льстят твои братья! - сказал Гюльбала.- Противно угождать тебе!

Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь как в те далекие годы... "Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?" - "Так",- сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Кре-пости. А потом тот шел и лентами на ветру развева-лась рубашка, "...доказал, что ты мразь!"

- Вот вам и благодарность моего любимого сына! - Дерзость Гюльбалы воспринималась Бахтияровыми привычно: он рос, чувствуя за спиной силу отца, и все переносили на сына свое почтительное отношение к Хасаю. Даже теперь младший Хасаевич - Октай - го-ворил с дядьями требовательно, но к этому примешива-лась и капризность, вызванная тем, что Октай был сыном любимой жены, занимавшей привилегированное положение в семье Бахтияровых.

- Я не виню его, мир так устроен. Одному чем боль-ше помогаешь, тем ненасытнее делается, думает, так и должно быть: ты помогаешь, а он принимает, да еще дуется на тебя, чем-то недоволен. А начнешь злое лицо показывать, льстит, пушинку с тебя сдуть спе-шит, слово в мед макает, чтоб слаще было. Не смотри на меня с такой ненавистью, Гюльбала, я же не враг тебе! И не о тебе речь.

Вошла Рена. Она слышала Хасая. Разве мог умолчать Гюльбала?

- А есть такие: мелют, что на ум взбредет, и филосо-фами ходят!

а ну дай ему еще!

Хасай вот-вот взорвется, Рена к Гюльбале, а не к Ха-саю, с ним управиться легче:

- Прошу, не спорь!

- А что ему спорить? Опустеют карманы, снова к от-цу придет,- заметил Ага.

- Не быть мне Гюльбалой!

- Да ну? Лотерейный выиграл? Клад открыл? Тогда магарыч с меня! Везу всех за город в шашлычную Али-Аббаса!

Кормят быстро и вкусно, сколько бы ни приехало на-роду. С утра и до поздней ночи. Are не подотчетна, хо-тя он и любит иногда посидеть здесь с важным гостем.

- Довольно, Хасай Гюльбалаевич, сколько можно бить по башке "я" да "я"!

За Хасая тут же братья заступились: "Тебе бы радо-ваться, что такого отца имеешь" и "Ай-ай-ай!". Это Ага. Надо же, даже Мамиш повернул к Гюльбале лицо, мол, брось!

а ты меня не слушай, врежь ему! Гюльбала удивленно посмотрел на Мамиша.

- И ты? - И резко отвернулся от Мамиша.

- Не видишь, выпил,- шепнула Рена Хасаю.- О Теймуре говори!

- Ах, Теймур!..- и такая боль, что все умолкли.- Ес-ли и был кто из нашего рода самородком, так это Тей-мур. Весь в покойную мать. Чистый, как горный снег! Как скажет, так и сделает. Лучшим учеником в школе был!

что ж ты умолк?! встань, скажи!

Будто для Гюльбалы говорил, в назидание.

- Сколько книг прочел!..

А Гюльбала всю библиотеку прадеда прочел, все сидя-щие столько не прочли.

- Ушел бы в сорок первом - молчал бы, но в сорок третьем!.. Когда сабля моя резала и острием и ребром!.. Одного моего слова было достаточно, чтоб Теймура оставили. Но все мы, Бахтияровы, упрямы, упрямство и погубило его. "Теймур,- сказал я ему,- ты изъявил желание пойти добровольцем, и баста! Считай, что вы-полнил свой гражданский долг, а теперь отойди в сто-рону и поручи свое дело мне. Сам видел,- говорю ему,- Гейбат без ноги лежит в госпитале, в бывшей твоей школе, и неизвестно, выживет или нет. Ага про-пал без вести, мать больна, уйдешь, сердце ее разо-рвется". И разорвалось, как только пришла черная весть о смерти. И что, вы думаете, он ответил мне? "Нет,-говорит,-у меня денег, чтобы взятку тебе дать, зря не старайся!" Я подумал, что он шутит, рас-хохотался, а он, вижу, всерьез, побелел даже.

- Молодец! Так я и ожидал!,

- Несчастный!..- Ага с сожалением глядел на Гюльбалу, и неизвестно было, к кому относятся его слова - к Теймуру или племяннику. Оказалось, что к Гюльба-ле: - Имеешь ли ты хоть понятие о том, куда шел Теймур? На верную смерть шел! Уцелели ведь чу-дом!

тебе виднее, пророк! в плен - и спасся!

шкуру сохранил!

- "Молодец!" - передразнил он Гюльбалу.- Пороху не нюхал!

Хасай будто не слышал ни сына, ни брата.

- А я смеюсь: "О какой взятке говоришь?" Он молчит, только в глазах, как вот сейчас у Гюльбалы, огонь горит. Кто-то завистливый наговорил, настроил против меня. "Ну зачем ты так, Теймур? - говорю ему.- Ма-му нашу пожалей!" Но скрывать не буду, приносили, умоляли: "Да прикоснусь устами к земле, по которой ступали твои ноги!"-и развязывали полные мешки, высыпали на кровать красные шуршащие тридцатки. И что выгадал Теймур?!

- Ты все выгодой меришь.

И чего в бой лез Гюльбала?

А Хасай не поддавался - сын, чужих нет, пусть себе тешится; да и станет он сердце перегружать, спорить на ночь глядя.

- Чем же мерить, светик мой? - Не хотел, а сказал.

- Теймур тебе говорил.

- А ты свидетелем был? - Снова не хотел, но выпа-лил.

- И не я один!

- Ай какой ты умница!

- Ну что вы спорите? Что вы не остановите их? Ага?

Гейбат? Хоть ты, Мамиш?

и не подумаю! пусть влепит ему, отцу род-ному!

А Хасай дразнил:

- Так чем же?

- Сам знаешь!

- А еще говорят, сын у меня неудачник! Да я такого сына на дюжину иных умников не променяю! Люблю, когда сын о совести толкует: и нас воспитывает, и сам воспитывается!

- Вот-вот! - Гейбат повернул могучий затылок к Гюльбале, будто не ему говорил: - Любителю таких пламенных речей не пристало с помощью отца коопе-ративную квартиру строить, это раз, пышную свадьбу играть за его же счет...

но первым женился все же Хасай!

"Отец породниться хотел с большим человеком, вот и сосватал мне его дочку, а потом локти кусал, когда то-го с треском сняли..." Гейбат методично - какая па-мять! - перечисляет:

- ...устраиваться на новую работу, когда гонят со ста-рой, опять же с помощью отца! - Гейбат доволен, то на Хасая смотрит, то на Агу, а те и без Гейбата все это знают.

- Точка! Теперь точка!

На Гюльбалу даже непохоже - чего кипит?

Ага зевнул.

- Когда сыт, и пошуметь можно, даже полезно.

- Что вы три брата на одного набросились? Ведь правду Гюльбала говорит!

Ренины слова - сигнал к прекращению: "Видите же, человек выпил, оставьте его в покое!"

- Я молчу, Рена-ханум!

- И я на кизил перехожу! - Ага придвинул к себе ва-зу на высокой тонкой ножке.

Рена дружит с женой Гюльбалы, и тесть его еще в си-ле, никому и не приснится, что придет день, и Хуснийэ позовет Мамиша: "Мамиш! Мамиш!"

Вытираясь полотенцем, Мамиш спешит к Хуснийэ-ха-нум.

"Что случилось?" А Хуснийэ держит газету. "Вот!" "Что?"

"Здесь же о тесте Гюльбалы! Не знаешь?! Вчера на пленуме говорили, Хасай рассказывал! - Раньше был "наш родной брат", а теперь "тесть Гюльбалы"! Най-ди это место!" - Взяла у него полотенце, сунула в ру-ки газету. И Мамиш пробегает ее, шепчете "...прирост промышленного производства... ускорение темпов нефтяного... повышение эффективности... при активной поддержке..."

"Не здесь, не здесь! - Хуснийэ надела очки и тычет в середину газеты.Здесь ищи!"

"...усилить борьбу с проявлениями собственничества и мелкобуржуазного индивидуализма..." "Дальше, дальше!"

"...сигналы трудящихся о злоупотреблениях..." "Вот, вот!"

читала ведь сама, чего же меня заставляешь!

"...и лично..." "Это о тесте!"

"...в деле подбора и расстановки кадров... бесконтроль-ность..."

"Говорила я ему!"

"...беспринципность, порождающая обстановку безот-ветственности..." "Так, так", "...безнаказанность..." "А ну-ка покажи! - Мамиш показывает, и она вчитывается: - "Без-на-ка-зан-ность". Ай-ай-ай! И мы по-роднились с ним! Я такие подарки им понесла на обру-чение!..- Смотрит на Мамиша, и за стеклами удивлен-ные глаза.- Ай-ай-ай!" Но это было потом...

А Хасаю, раз Рена говорит, что Гюльбала прав, ей вид-нее, чего ради портить кровь на ночь глядя? Сын ведь, не чужой, поспорили, и хватит!

- Я расскажу вам занятную историю о красных три-дцатках! Однажды в разгар веселья, это было в том же сорок третьем, к нам постучались. Смотрю, стоит щупленький мужчина, а в руках незачехленный тар держит, весь инкрустированный перламутром. Вспо-минаю, что где-то до войны слушал его игру, мастер-виртуоз, бедняга умер недавно... Пришел, говорит, уве-селить вашу компанию! Я его приглашаю, радуясь удаче... Но Гюльбала вскочил.

- Нет, не удастся тебе заставить меня молчать! - И палец, словно револьверное дуло, на Агу и Гейбата: - И тебе я готов ответить, и тебе! В тот же миг - надо же, чтоб так совпало! - одна из ярких, похожих на свечу ламп в люстре, щелкнув, по-гасла, и все три брата, не сговариваясь, разом залились хохотом, и даже Мамиш не сдержал смеха: смешно вышло, что совпали и вспышка Гюльбалы, и щелчок лампы - казалось, и она испугалась его угрозы. Лишь Рена с беспокойством взглянула на перегоревшую лам-пу - где она найдет такую свечеобразную? Гюльбала растерянно, ничего не понимая, уставился на Мамиша и, видя, что и он смеется, часто-часто за-моргал густыми ресницами, изумленно обвел глазами сидящих и, не говоря ни слова, сел, опустил голову. Кажется, он не слышал даже, как треснула лампа, не заметил, что погасла она, одна из дюжины. И все тут же замерли, оборвали смех - из глаз Гюль-балы крупными каплями на белую скатерть капали слезы. В нежданно наступившей тишине раздался тон-кий голосок Октая:

- Брат плачет.

Глаза Рены округлились, лицо побелело, пошло крас-ными пятнами. Она сорвалась с места и выскочила из комнаты.

И Хасай первым заговорил. Он поднялся, обошел стол и, подойдя к Гюльбале, положил руку ему на спину.

Сказал громко, так, чтобы и Рена слышала - ее замешательство было неожиданным и он почувствовал себя виноватым перед нею:

- Да я изрежу на куски любого, кто осмелится косо взглянуть на моего сына, ранить его сердце! Не по-смотрю, брат он мне или кто еще!.. Глаза Хасая повлажнели. "Как же это мы, а?..- говорил его взгляд.- Что же мы, звери? Своего сына, а?.."

- Рена! Рена! - громко позвал он. И Ага не ожидал, губы его улыбаются, а в глазах за-стыл страх. Гюльбала - и слезы! И Хасай вот-вот рас-плачется. Гейбат не понимал, что случилось,- хохотать еще, а хохот клокочет в горле, или бросаться на защиту Гюльбалы, ведь обидели племянника! И Мамишу еще ни разу не доводилось видеть плачу-щего Гюльбалу, он этого не помнит... Упали, прыгая на ходу с трамвая, больно очень, обидно, что брюки у ко-лен порвались, Мамиш не хочет плакать, а слезы льют-ся и льются, а Гюльбале хоть бы что. И Хасай ремнем его при Мамише, губы злые - раз, два,- Гюльбала от-бегает, а ремень достает его спину.

больно! не надо!

Мамиш вот-вот разрыдается, а Гюльбала терпит. И нет слез. Будто отец не его ремнем: "Вот тебе! Вот тебе!.."

стой! умрет!

И вдруг Хасая осенило - он нашел выход из этой си-туации и для себя, и для Гюльбалы, и для всех.

- Вы думаете, мне легко? Как тут не заплакать? А сколько слез пролил я во сне? Какого брата я ли-шился! Какого дяди...

Гюльбала порывисто скинул руку отца и вскочил из-за стола. Поднимаясь, он то ли издал какой-то возглас, то ли прохрипел; будто от резкой волны, Хасай кач-нулся и отпрянул, Мамиш втянул голову в плечи, хотя никто и не собирался его бить, Ага и Гейбат заерзали, заметались, словно Гюльбала бросил гранату, и она вот-вот разорвется. Оправившись от мгновенного ис-пуга, Хасай вдогонку Гюльбале:

- Стой! Вернись!

Дверь с шумом захлопнулась.

На зов Хасая откликнулся тихий молчаливый парень, который ничем не выдавал своего здесь присутствия; смуглолицый голубоглазый старший сын Аги, память трудных тех лет, Али-Алик выбежал за Гюльбалой; то ли догнать и вернуть, то ли уйти вместе с ним.

Али моложе Мамиша и Гюльбалы и отличается от "коренных" Бахтияровых и цветом глаз и прямыми каштановыми волосами. Никто не вернулся - ни Гюльбала, ни Алик.

- Свои и повздорят и помирятся! - Хасай не мог се-бе простить минутной слабости и, выведенный из рав-новесия, трудно обретал прежнюю уверенность.Рена-ханум, куда ты ушла, тут у нас чаи остыли, зава-ривай новый. И братья закивали.

- Дури у него много в голове, особенно как выпьет. Хасай нагнулся к столу и шепнул братьям:

- У Рены такая хрупкая душа...- И озирается на Ма-миша: извини, мол, ты этого не знаешь, не успел уз-нать.- Чуть что не так, всю себя изводит. С Мамишем творилось непонятное: зря поддался об-щему смеху, это его смех потряс Гюльбалу - и ты с ними?!

Кое-что новое о Теймуре; и насчет гордой строки в ав-тобиографии... Встать, бухнуть кулаком по столу так, чтобы бутылки подпрыгнули.

- хватит!

- ты о чем? (Хасай)

- о тебе и подлых речах твоих!

- хватай его!

Мамишу жарко стало. Спина вспотела. Вздохнул, чтоб воздуху набрать. Душно очень.

"Гейбат слегка тронут, я сама видела,- рассказывает Тукезбан,'- а голова, глядишь, как блин, сплющилась. Зверь!" А у самой голос дрожит. С чего это вдруг рас-сказывает Кязыму? То ли за свое "поучился бы у Гейбата!" неловко стало? Не помнит Мамиш. Собрались как-то все у Хуснийэ с Хасаем. Ага привел с собой товарища, щеголя с тонкими, как ниточка, уси-ками, высокого и стройного. Не то чтобы ухаживал за Тукезбан - упаси аллах, как можно здесь, в доме, при братьях!..- просто оказывал знаки внимания: то в та-релку ей красную редиску положит, то кусок отварно-го мяса.

Тукезбан, расстроенная тем, что Кязым не смог, как обещал, приехать в Баку хоть бы сына повидать, ко-торому уже пять месяцев, сидела и хмурилась. Братья решили, что это из-за гостя.

- Кто привел этого дохляка? - тихо спросил Хасай.

Ага виновато опустил голову,- мол, если бы знал...

- А мы его сейчас... проучим! - Хасай поднялся, по-лез через стол к гостю и ухватил пальцами его за под-бородок.

- Милок, а ну глянь на меня!

- Что это значит!

- Не нравится или нельзя? - спросил Хасай.- А?

- Что за шутки? С гостем...

- Ах, с гостем!..- прервал его Хасай. И цап его за нос. Так крепко сжал, что у того вмиг на глазах слезы вы-ступили, лицо стало темно-багровым, как и нос.

- Как вы смеете?!

- Гейбат, проводи дорогого гостя!

И Гейбат вскочил, погнал гостя к балкону. Что-то грох-нуло, покатилось по ступенькам вниз. Хасай выглянул в окно.

- Будешь знать,- бросил он вслед,- как себя вести. Все произошло так стремительно, что Тукезбан даже не поняла, что случилось.

- Дикари! - Это Гейбату, когда он, довольный, вошел в комнату.

А Гейбат будто и не слышит.

- Хороший клиент попался!

- Звери!

- А ты потише, сестра! - упрекнул ее Хасай.- Из-за тебя ведь.

Губы ее дрожали.

- Сама же просила! - изумился Гейбат.

- Я? Ну, знаешь!..- отбросила стул и пошла к спяще-му Мамишу.

А Мамиш глянул на себя, пятимесячного, над которым склонилась мать. И молоко горькое, а он молчит, слы-шит только, как гулко стучит сердце у нее, и за ее спи-ной Теймур: тоже пошел на Мамиша взглянуть. И смотрит, как Мамиш кулачки сжал, себя по носу бьет.

Тогда, когда ему об этом рассказывали, Мамиш гор-дился тем, что у него такие дяди, с которыми ничего не страшно,- отвадили от матери того с тонкими усиками. И правильно сделали, что прогнали. Пришел в гости, сиди смирно, не лезь.

А теперь Мамиш вздохнул, руки у него холодные, но молчит.

Появилась Рена, братья заерзали, зашевелились. Новый чай - новые разговоры...

Мамиш вскоре ушел.

Гейбат, чтобы как-то отвлечь Хасая, спросил:

- А как же с таристом?

- С каким таристом? - удивился Хасай.- Ах, с ним! - вспомнил.- Да, занятная история, жаль, Гюльбала помешал!

Хасай был человеком вдохновения, а крылья обреза-ли. И чтоб отойти душой, попросил Рену:

- Дай мне тар, я лучше сыграю вам. А история с таристом была вот такая. Пировали у Хасая, и вдруг кто-то в дверь стучится. Хасай вышел и тотчас узнал тариста из знаменитого рода музыкантов, не раз слушал его в филармонии.

- Пришел для вас играть. Вижу, компания у вас со-бралась, а музыки не слышно.

- Но...- Хасай не хотел видеть лишних людей за сто-лом. А тарист решил, что тот думает об оплате.

- А я даром! Буду играть сколько хотите! Хоть всю ночь! Появление тариста, да еще такого знаменитого, было встречено восторженно.

Тарист, как это принято, начал с серьезных народных мелодий, с мугамов, но Хасай прервал его - ведь люди собрались повеселиться!

И перевел его на песенно-народные лады, даже спел одну песню:

- Ты откуда, откуда, журавль? Вероломным охотни-ком раненный журавль, раненный, раненный, ранен-ный журавль...

Затем пошли танцевальные мелодии; столы отодвину-ли и начали плясать. Тарист не просил передышки, а Хасай не знал устали.

- Давай европейскую музыку!

Тарист знал и это; разучил и из "Маленькой мамы", и из "Петера".

- Нет, это ты играешь плохо! Как ножом по стеклу!

- Ну что вы,- попытался возразить тарист.

- Мы тоже кое-что в музыке смыслим! Давай другое!

- Заказывайте!

- "Най-най-най-най, на-на-най!.." - запел Хасай.- Вот эту!

Понять было трудно, но тарист попытался сыграть.

- Да ты простую мелодию уловить не можешь!

- "Най-на-най-най..." - подхватил другой, и тарист понял.

- Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами го-воря, чуть-чуть фальшивишь! - Тарист стал раздра-жать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и по-этому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно.- А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попро-буй!

И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над головой.

- Мне бы такой тар! - говорит Хасай.

- Я достану вам.

- Пока достанешь, война кончится!

И тут Хасая осенило: "С мобилизацией связано!" Он вспомнил, что вызывали тариста.

- Дайте срок, не достану, свой подарю!

- А ты оставь его мне в залог! - "Так и есть!" - об-радовался Хасай своей прозорливости.- Тар оставишь, а сам... а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!

- Учить буду, только...- Тарист усмехнулся.

- В армию берут?

- Да.

- А почему бы не пойти защищать отечество?

- А я готов, только врачи не пускают, болен я.

- Ну и что дальше? - Хасай нахмурился, сузил гла-за, прощупывает тариста.

- Только не пойму, почему меня каждую неделю вы-зывают, от работы отрывают.

- Кто?

- Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.

- Ах, он!..- "Так...- мелькнуло у Хасая.- За моей спиной, значит!" - Это я улажу. Тарист вздохнул.

- Нет, ты свой тар оставь! И весь год тарист учил Хасая.

Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, при-шлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, по-нимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.

- Начни же! - говорит Рена.

- Еще не настроил,- отвечает ей Ага.

- А чего глаза закрыл?

- Он для себя играет, а для нас настраивает,- пы-тается шутить Гейбат.

- Хитрый какой! - говорит Рена.- Слышишь, пере-стань настраивать, играй! просит Рена.- И, по-жалуйста, открой глаза!

чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли

о твоих подлостях,

добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше вре-мени.

А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают - и Рена, и его братья?

Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: "Ай, как годы бегут!.."- и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже ни-когда не вернуть.

Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Ни-как не настраивался, а братья терпеливо ждали. При-крыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушед-шие, умчавшиеся годы.

- Все,- сказал Хасай. И братья ушли.

Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на вы-сокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спус-каться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуе-мый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица - твоя; и ты чуть ли не сросся с его де-ревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбе-гает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам...

Мамиш шел и шел, и ему приходилось порой чуть ли не бежать, когда перед ним возникала улица, круто сбегающая вниз.

Идет, идет, а с ним его тени, отбрасываемые фонарями. Тени, тени, много теней расходится от тебя - прямые, с изломами, длинные, короткие, вдоль улицы сбоку, спе-реди, сзади... Сколько теней!.. Но одна тень - каждый раз главная, она темнее других. Идет, идет, и за ним его тень.

И вот уже, длинная-длинная, бежит впереди, идешь, до-гоняешь, на голову свою наступил, а тень уже сзади, за спину ушла, вытянулась. Идешь, идешь, она взбирается на стену, выше тебя, ломается на балконе и снова на-много впереди тебя, и ты догоняешь, еще шаг, и ты топчешь голову...

Только хотел Мамиш во двор юркнуть, как с угла окликнули: Гюльбала; с Али прощается. Странно, как показалось Мамишу, посмотрел на него Али и тотчас ушел.

- Что с ним?

- Я о многом должен рассказать тебе!..- Сели на мра-морную ступеньку, что ведет в дом с парадного входа, давно уже заколоченного, зажгли сигареты.