Макошин скит

Глава 3. Скит

Конец марта, Смоленск

Ночью опять подморозило. Когда она вышла на крыльцо, едва не упала – днем с козырька натекла большая лужа, которая теперь застыла наледью на ступеньках.

Девушка ахнула, схватилась за поручень, успев перехватить сумку с нехитрым скарбом – кружкой, тарелкой и ложкой, парой сменного белья и свежими носками, это все, что ей разрешили взять с собой. Осторожно ступая по мерзлой земле и вдыхая сладковатый воздух притихшего города, направилась к автобусной остановке. Проходя мимо мусорных баков, притормозила, достала из кармана сотовый, вынула из него сим карту и батарейку. В таком, разобранном виде, бросила телефон в мусорные баки. Сим-карту положила на ладонь. Рука дрогнула над вонючим нутром контейнера, не решаясь отпустить последнюю ниточку, еще соединявшую ее с прежней жизнью.

«Отринуться ото всего прошедшего», – прозвучал в голове строгий голос.

И Карина послушно перевернула ладонь, наблюдая, как крохотная золотистая пластинка, сделав кувырок, полетела вниз и затерялась среди мусора. Вот так.

«Все, что было – мусор и тщета, избавься от него без жалости, не то балластом будет, будет тянуть назад», – снова всплыло в памяти.

Девушка вздохнула и, не оглядываясь, решительно направилась в сторону шоссе.

В четыре утра от остановки отходил первый автобус до автовокзала, опаздывать никак нельзя – идти пешком, а это почти сорок минут, не хотелось. И на рейсовый в область тогда точно не успеет. Придется ждать следующего. А там… А там, когда рассеются тени, когда прошедшая ссора перестанет казаться чем-то серьезным, Карина была не уверена, что решимость не изменит ей и не заставит вернуться, набрать с телефонного автомата номер Рафаэля. Она мысленно повторила его номер, словно проверяя крепость нити, которую разорвать невозможно, это вам не пластинка, которую можно выкинуть. Память услужливо подбрасывала ей воспоминания, в которых они с Рафом были счастливы, а в душе шевелилось сомнение, которое убеждало, что она поступает жестоко с парнем, что он того не заслуживает, и что хорошее дело не начинается с обмана. Она велела себе прекратить – ведь для его же, Рафаэля, блага все делается. Ей нужно разобраться. Понять, что происходит в душе и найти свой путь. Не его, не матери, не кого-то еще. Свой собственный.

«А то ты не знаешь? – ворчало сомнение внутри. – Ты сколько раз это с Рафаэлем обсуждала?»

«Все решено», – отрезала.

И чудовище внутри замолчало.

В самом деле, все решено, уже ничего не изменить. Она даже вернуться домой не может, не разбудив его. И если разбудить, все равно придется объяснять, куда она с вещами посреди ночи отправилась.

«Нет, все правильно! Все к лучшему! Иначе нельзя».

Она забралась в нагретый салон полупустого автобуса, в котором подремывал пожилой полицейский, очевидно, ехавший домой с дежурства. Он приоткрыл глаз, окинул профессионально-беспристрастным взглядом вошедшую Карину и плотнее спрятал руки под мышки, снова закрыл глаза.

Карина устроилась у окна, уставилась в окно.

Ночной город поблескивал желтыми огнями, манил, словно пытался обнять и остановить.

Но она представляла себя рыцарем на закованном в железные латы коне, который прорезает мечом темноту и мчится к большому и светлому, что поселится однажды в душе. И этот лениво дремлющий человек в форме будет ее оруженосцем.

«Господи, что за чушь у тебя в голове! – одернула себя, прислонившись лбом к холодному стеклу. – Точно лечиться надо».

В кассах автовокзала купила билет в один конец и устроилась в кресле – до отправки оставалось меньше получаса. В груди трепетало волнение, закипая и разливаясь по венам. Адреналин стучал в висках. Она впервые ослушалась всех! Она впервые в жизни действовала сама, не спросясь разрешения, не согласовав, не обсудив и взвесив с кем-то все «за» и «против». И это ощущение полной свободы и возможности управлять своей жизнью напоминало бунт, глоток свежего воздуха.

Направляясь к рейсовому автобусу, Карина поймала свое отражение в темном стекле – взъерошенная, будто воробей, тревожная, с лихорадочно горящими глазами и растрепанным хвостом. Девушка, которая начинает новую жизнь.

Она впорхнула в салон, пробежала в самый хвост, чтобы устроиться в углу, на диванчике. В ноги дул, согревая, горячий воздух. Она ехала по городу, прощаясь с ним и обещая вернуться совсем другой – обновленной, цельной, точно знающей, чего она хочет в этой жизни. Вернется, чтобы жить по-настоящему. Не завтра, не послезавтра. Может, ей для этого потребуется месяц… или два. «Да, два месяца, это наверняка». Через два месяца будет совсем весна, она заполнит эти улочки, умоет покатые крыши и позолотит купола соборов. А над реками будут парить белокрылые чайки.

Карина подремывала, чувствуя, как бесповоротно меняется ее судьба.

Конец марта, Смоленская область

Когда Карина вышла из автобуса на старенькой, еще советских лет, остановке у заснеженного поля, над ним поднималось солнце. Тонкие, словно паутина, ванильно-розовые облака тянулись над черной кромкой леса. Карину никто не ждал. Сотового не было, перезвонить и уточнить она уже не могла, куда идти дальше – не знала. Посмотрев вслед отъезжавшему от остановки автобусу, вздохнула, плотнее закуталась в куртку.

Подстелив на скамейку рюкзак, уселась на него и приготовилась ждать. Обещали встретить.

Первое время в голове роились мысли, беспокойные, шальные. Собраться, пойти назад, в город. По крайней мере, не замерзнет. Вспоминала, когда следующий автобус, чтобы добраться до поселка. Выходило, что еще через четыре с лишним часа.

Пальцы на ногах быстро замерзли, да и колени под тонкой джинсой – тоже.

Девушка встала, принялась ходить взад-вперед. Подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, старалась согреться. Терла колени. Дышала на заледеневшие пальцы и опасливо поглядывала по сторонам: неяркое солнце освещало пустырь за остановкой, поля и будто живой, враждебный лес.

– Нда-а, вот тебя угораздило, – девичий голос за спиной.

Карина вздрогнула, резко обернулась: веснушчатая девчонка, на вид – подросток совсем: серая вязаная шапка из мохера, темный бесформенный пуховик ниже колен, в каком не каждая пенсионерка выйдет «в люди», валенки с галошами. Оглядела всю с ног до макушки, покачала головой, кивнув на демисезонные ботинки девушки:

– Не по погодке-то обувь, или не предупредили тебя? – не дождавшись ответа, махнула рукой: – А впрочем, какая разница. Доберемся, переоденешься, красоваться тут не перед кем.

Карина нахмурилась:

– Да я и не красуюсь… Я…

Незнакомка засмеялась:

– Да брось ты, я ничего такого не имела ввиду. Я о том только, что еще ночью подмораживает, а днем слякоть, в таких ботиночках по поселку не походишь… Да и не зачем… – Стянув в руки мохнатую рукавицу, потянула руку: – Меня Младой зовут.

Карина сжала протянутые пальцы – едва-едва. Млада покачала головой:

– У-у, заледенела вся. Бери мои рукавицы!

– Нет, не надо, – Карина запротестовала, но ее новая знакомая настойчиво сунула рукавицы в руки. Карина вздохнула: – А сама как?

– А сама в карманы спрячу. Я уже привыкла…

В самом деле, Млада сунула руки в глубокие карманы невзрачного пуховика. Кивнула в сторону леса:

– Пойдем! К заутрене еще успеем, матушка Ефросинья обрадуется.

И шагнула на мерзлую землю, на едва заметную под выпавшим инеем тропу.

– Мы через поле пойдем? – Карина ужаснулась.

Млада кивнула:

– Так быстрее, напрямки, по полю, потом лесом. Через полчаса будем на месте. А если по дороге, то километра на три больше. – Она остановилась, настороженно посмотрела на гостью, ожидая, что та решит. Добавила с сомнением: – Замерзнешь совсем…

Карина вздохнула, шагнула следом:

– Пошли, раз ближе.

Она рассчитывала, что Млада ей что-нибудь расскажет о поселении, но та отвечала уклончиво. «Матушка все расскажет». «Матушка тебе лучше все покажет». Шли быстро, Карина быстро запыхалась, поэтому прекратила приставать с вопросами, пошла молча.

Прошли пролеском, миновали подзастывшую, пахнущую прошлогодней листвой и гнилью, речушку, черную сейчас, в тонкой корке льда. Перебрались через мосток. Млада немного замедлила шаг, оглянулась через плечо:

– Никак согрелась?

Карина кивнула, поправила съехавшую с плеча лямку сумки.

– Согрелась. Долго еще.

– Так пришли уже, – Млада засмеялась, да тут же осеклась, будто поперхнулась смехом – у тропы их ждала темная фигура.

Черная юбка в пол, черная куртка. На голове – темно-серый платок, из-под которого виднелась узкая полоска хлопкового платка, белого, с наивным бирюзовым узором. Карина сразу узнала женщину: по строгому, пробирающему насквозь взгляду, высоким скулам, по непримиримой осанке. Ефросинья.

Млада сразу посерьезнела, сжалась и ссутулилась. Склонив голову к груди, торопливо и будто опасливо обошла матушку, пробормотала:

– Доброго здравия, матушка, вот – исполнила твое поручение, привела новую послушницу…

Ефросинья кивнула, протянув руку, замерла – Млада ловко поднырнула под ладонь, подставив макушку для снисходительного поглаживания, бросив на Карину быстрый взгляд, поспешила дальше, оставив девушку с наедине с Ефросиньей.

– Ну, здравствуй, Агата…

Карина опешила.

– Я Карина, я вам звонила… – девушка с ужасом поняла, что пожилая женщина ее с кем-то путает.

Но та прикрыла глаза, жестом велела замолчать:

– Все мирское оставь здесь. Мысли мирские, греховные, заботы. Отныне имя твое сестра Агата, пока не очистишься, как слеза Богоматери. Тогда верну тебе имя прежнее. Но только тогда. Поняла? – Карина послушно кивнула. – И коли спрашивать тебя кто станет, всем имя называй, данное сейчас. Поняла ли?

– Поняла. Сестра Агата.

Ефросинья удовлетворенно вздохнула – втянула колкий воздух и медленно выпустила его из груди: белая нить пара взвилась вверх, легла на ивовые ветви.

– Хорошо… – проговорила сухо. – Пойдем. Сегодня начнется твое послушание. Первое время – самое сложное. По нему пойму, можно ли спасти душу твою, очистить…

– А что, бывает, что нельзя? – Карина старалась не отставать.

Ефросинья замедлила шаг, посмотрела с издевкой:

– Неужто думала, что дьявол так просто от паствы своей откажется?

– Дьявол? – Карина нахмурилась, не понимая. В голове снова мелькнула мысль, что ее с кем-то спутали. – Я вроде ничего такого не делала…

Ефросинья усмехнулась:

– Не делала, говоришь? Отца с матерью ослушалась, в блуде живешь, лицедейством занимаешься: что ж это как не дьявольские проделки?

Девушка стыдливо промолчала. Матушка заговорила строго:

– Это оно только кажется, что живешь как все, значит, не грешишь. А только не замечаешь, что город погряз в грехе и во блуде, как Содом и Гоморра. Все, все прогнило. Даже дети, агнцы божии, и те с мальства́ к бесовским гаджетам привыкшие… Дьявольские игрища пока небеса не разверзнутся и не поглотят обитель дьявола и греха.

– Но… – Карина была готова вступить в привычный спор на тему цифровизации и компьютерных технологий, когда Ефросинья резко остановилась. Ее лицо будто потемнело, плотно сомкнутые губы почернели от злости, глаза горели. Подняв вверх указательный палец, женщина прошипела:

– Не упорствуй в грехе своем, не спорь! Ибо только на пороге исправления ты, еще одно слово, и отправлю как есть, восвояси! Тут божье место, блудницам и грешницам не место здесь. А уговаривать и стеречь тебя никто не станет. Не хочешь, силы в душе не увидишь, возвращайся назад, в свой вертеп!

Она застыла, словно вмерзла в черную землю. Карина смотрела на нее, словно завороженная.

– Вижу, вижу, матушка. Я понять хочу. Одуматься. Отдышаться… – При этих словах глаза Ефросиньи чуть потеплели. – Я не просто так сюда приехала, и, не разобравшись, домой не вернусь!

– Смотри… Замечу прежнее в речах или взгляде, от скита отлучу. Так и знай.

– Хорошо, матушка Ефросинья, я поняла…

Они вышли из леска.

Перед Кариной открылся вид на небольшой поселок на пригорке: отсюда были видны пять или шесть срубов, обнесенных забором. За ними, чуть в стороне, на соседнем холме – черная после пожара церквушка.

– Скит? – она вспомнила сказанное Ефросиньей слово.

– Скит. По древнему монастырскому укладу живем, заведенному еще при первых Патриархах, от того и скит… – Они подошли к калитке, матушка ключом отворила ее, пропустила Карину вперед: – Ну, проходи-проходи. Сейчас все в трапезной. Оставляй пожитки свои в сенях, а сама ступах к сестрам. После келью твою покажу, послуша́ние назначу…

Карина остановилась на деревянном помосте из плохо струганных досок, огляделась – внутри поселение оказалась побольше. Центральная улочка, если так можно было назвать тропу, укрытую деревянными плахами, сворачивала к холму. Узкими спусками подбиралась к небольшим, деревенского типа срубам. Над поселением поднимался теплый, манящий дым и запах свежего хлеба. Девушка сглотнула слюну, в одно мгновение почувствовав, как замерзла, проголодалась и устала.

– Матушка Ефросинья, вы как монашки тут живете? – спросила, почувствовав на себе изучающий взгляд женщины.

Та кивнула.

– Можно и так сказать. В нонешней церкви тоже греха много. Мы же из веры самое чистое берем, в самые истоки глядим. Там она, благодать, на глубине спряталась, только стойким и настырным показывается, кто достоин познать ее и ей следовать… Сперва несложное тебе послушание дам. Что прибрать, покрасить, чем помочь сестрам. Потом посложнее. А там видно будет… Там решу, смогу ли помочь душе твоей истерзанной.

Она развернулась к девушке, сцепила натруженные пальцы. Посмотрела пристально, будто пригвоздив взглядом к помосту. Толкнув дверь, кивнула Карине:

– А теперь ступай, Агата. Да помни о грехе своем.

Карина вошла в жарко натопленные сени. Вдоль стены – лавка, под ней рядком – галоши разных размеров и степени чистоты, На вбитых в стену крючках – нехитрая одежда послушниц, пуховики да куртки. В углу – деревенский наливной умывальник, рядом с ним, на гвоздике – колко накрахмаленный рушник, чуть примятый сестрами, вытиравшими им только что руки. У двери лежала, словно приклеенная к полу домотканая дорожка. Карина огляделась, нашла тряпку, вытерла ей подошву обуви. Но, подумав, все-таки разулась – уличная грязь намертво вобралась рифленой подошвой и не вычищалась. Вздохнув, девушка поставила ботинки в ряд с другой обувью, вымыла руки.

Автоматически поправила волосы, приладила хвост влажной рукой. Скрипнула дверь, из щели показалось уже знакомое веснушчатое лицо Млады.

– Пришла уже? Так заходи, чего мнешься, время трапезы закончится, обед ждать придется! А он после дневного послушания только… У нас с этим строго!

Бросив взгляд на ноги Карины в голубых хлопковых носочках, снова покачала головой, велела:

– Обуйся, здесь не город, полы холодные.

– Так грязные они…

Млада махнула рукой:

– Все одно сейчас мыть буду. Заходи скорее, дует, всех сестер заморозим с тобой.

И Карина послушно обулась и проскользнула следом.

Трапезная оказалась простой избой. Деревенская печь посредине, от нее – длинный стол, грубоватый и обстоятельный. За ним, на приставленных к нему лавках, сидели женщины разных возрастов. Темная одежда без украшений, длинные юбки в пол делали их похожими друг на друга. У всех головы плотно повязаны платками – ни прядки волос не видно.

На вошедшую послушницы посмотрели без интереса, сразу вернувшись к трапезе.

По центру стола стояло несколько глиняных горшков с крышками, в больших самодельных тарелках – крупно порезанные ломти серого хлеба, рядом – домашний сыр, поделенный дольками по числу послушниц и крынки с молоком и водой.

– Садись-садись, не тяни, – поторопила ее Млада. Подтолкнула к лавке.

Женщина, сидевшая с краю, не взглянув на Карину, молча сдвинулась, освободив место.

– Здравствуйте, – девушка кивнула, окинула всех взглядом, рассчитывая на ответное приветствие. Женщины еще раз на нее посмотрели, некоторые кивнули, другие – промолчали. Та, что освободила ей место, пробормотала:

– И тебе здравия.

– Садись уже, – прошипела Млада, с грохотом поставив перед Кариной тарелку, ложку и чистую кружку. Придвинув к ней ближайшую крынку и горшок, пояснила: – Кашу накладывай, сколько хочешь. Хлеб бери, сыр. Молоко наливай, тебе сегодня как вновь прибывшей полагается. С завтра вода только будет… – она осеклась, пожала плечами: – А впрочем, не знаю, как матушка велит, завтра постный день.

Карина кивнула.

Ложка оказалась деревянная, словно реквизит исторического фильма. Да и все здесь выглядело, словно подготовленное для киносъемки, даже послушницы с неприветливыми и строгими лицами – будто актеры массовки. Девушка наблюдала, как Млада приглядывает за столом. Примостившись на табуретке у окна – кому надо хлеб придвинет, крынки передает. Больше всего за Кариной приглядывала. Заметив, что девушка положила в тарелку всего пару ложек каши, нахмурилась, беззвучно потребовала положить еще. Карина пожала плечами, послушалась, уверенная, что она столько не съест – не ела она прежде пшенную кашу «без ничего» – мама всегда добавляла тертое яблоко, корицу или курагу. Да и молоко Карина не пила с детства.

– А можно воду? – спросила у Млады.

Та пожала плечами, отодвинула от нее крынку с молоком. Приставила полупустую – с водой.

Женщина, сидевшая рядом, пробормотала:

– Зря выделываешься, матушка такое не любит…

– Я не выделываюсь, я просто молоко не пью.

Женщина напротив оторвала от тарелки потускневший взгляд, в нем мелькнул интерес, не живой, а тяжелый, прилипчивый, с притаившейся злобой на дне. Скривив губы, усмехнулась:

– Да что ты ей объясняешь, пару дней покапризничает, на третий жрать любую баланду будет.

– Тише ты! – прикрикнули на нее сразу несколько голосов.

Карина растерянно оглянулась. Млада обошла со спины, похлопала по плечу:

– Не обращай внимания.

Женщина напротив подняла голову, пробормотала:

– Младка, а что ты о ней печешься? Надеешься, матушка тебя простит? – все рассмеялись. – Так не жди, не заработала ты еще прощение. Да и милый-благоверный тебя не велел выпускать…

– Заткнись, Клавдия, – острое, приправленное неведомыми Карине конфликтами и неприязнью, веселье захлебнулось в одно мгновение – в трапезную вошла Ефросинья.

Посмотрела строго на притихших женщин.

Молча направилась на свое место – во главе стола, Карина не заметила, что там стоит лавка и приготовлены приборы.

Проходя мимо девушки, матушка покосилась на ее тарелку, кружку с водой. Спросила холодно:

– Отчего молока не дали Агате?

Млада отозвалась:

– Воды попросила.

Клавдия, мстительно взглянув на девушек, уточнила:

– Отказалась она. Говорит, не пьет…

Ефросинья села на свое место, наложила кашу, придвинула ломоть хлеба. Взяв с тарелки кусок сыра, откусила от него. Остальное положила на хлеб.

– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.

Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.

– Да нет… Не то, чтобы я…

Ефросинья перевела взгляд на Младу:

– А ты почто ее прикрывать вздумала?

– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила.

– А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала…

Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно кол проглотили.

– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…

– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.

Карина взмолилась:

– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.

Ефросинья скользнула по ней взглядом:

– И кашу не ешь, небось?

Карина с опаской кивнула:

– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.

Ефросинья усмехнулась:

– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь потчевать, больше ценить станешь…

– Матушка Ефросинья…

Женщина не позволила договорить:

– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.

– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.

Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:

– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.

Млада кивнула.

– Что же до тебя, Клавдия…

Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.

– А я-то чего?

Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:

– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь, забыла я про молоко скисшее, которое ты на девку спихнуть хотела?

– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.

– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.

– Да, матушка…

– На ближнюю заимку поедешь.

Клавдия округлила глаза:

– К-ка на заимку? За что?.. Сегодня?

Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:

– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся сказала!

Клавдия, зыркнув на Младу, резко поднялась и вышла из избы. Ефросинья проводила ее взглядом, добавила оставшимся:

– А вы чего клювы пораскрывали? Вас дела не ждут, сестра Ольга послушания не назначила вам?

Женщины хором забормотали:

– Назначила, назначила.

– Ну так заканчивайте трапезничать и принимайтесь, работа сама не сделается, грех из душ ваших ленью не выбьется. Младка, тебя это тоже касается. Вечером ко мне зайдешь, после вечерни. Вон с Агатой и заходи.

– Хорошо, матушка.

И Млада, подобрав подол, ссутулившись, торопливо выскользнула из избы.