Максимы

Зачастую наши добродетели – не более чем замаскированные пороки

Нередко то, что мы принимаем за добродетели, есть совокупность различных действий и интересов, сведенных вместе фортуной или нашей собственной предприимчивостью: случается, что не целомудрие делает женщин целомудренными и не доблесть придает мужчинам доблести.

Нет более великого льстеца, чем себялюбие.

Несмотря на все открытия в краю себялюбия, там остается немало неизведанных земель.

Себялюбие расторопней самых расторопных в мире.

Продолжительность наших страстей зависит от нас не более, чем продолжительность нашего существования.

Страсть часто делает человека бойкого дураком, а самых глупых – бойкими.

Эти великие и славные деяния, ослепительные подвиги, которые политики изображают следствием великих замыслов, обыкновенно зависят от свойств характера и страстей. Так, война между Августом и Антонием, которую объясняют их честолюбивым стремлением к господству над миром, была, возможно, одним из проявлений ревности.

Страсти – единственные ораторы, которым дано всегда убеждать: в них есть некое природное мастерство, чьи законы безупречны. Поэтому человек неискушенный, но страстный, убеждает лучше равнодушного краснобая.

Страсти несправедливы и небескорыстны, поэтому следовать им опасно и опасаться их следует даже тогда, когда они кажутся умеренными.

Человеческое сердце беспрестанно порождает страсти, так что падение одной – почти всегда возвышение другой.

Нередко страсти порождают собственную противоположность: скупость может привести к расточительности, а расточительность – к скупости; люди проявляют стойкость по слабости и отвагу из трусости.

Как ни упрятывай страсти за внешним благочестием и добродетельностью, их неизменно видно сквозь завесу.

Для нашего самолюбия куда несносней осуждение наших вкусов, нежели убеждений.

Людям не только свойственно забывать благодеяния и обиды, они ненавидят тех, кому обязаны, и не держат зла на обидчиков. Воздать за добро и отомстить за зло кажется им кабалой, с которой трудно смириться.

Милосердие государей – часто всего лишь умелый способ снискать народную любовь.

Милосердие было возведено в добродетель, однако порой оно вызвано тщеславием, иногда ленью, часто страхом и почти всегда и тем, и другим, и третьим.

Умеренность счастливых кроется в спокойном расположении духа, которое приносит удача.

Умеренность – страх зависти или презрения, которые становятся уделом тех, кто опьянен удачей; или суетное желание покрасоваться силой духа; а в людях, высоко вознесшихся, – желание казаться выше собственного успеха.

Нам всем хватает сил, чтобы выносить чужие несчастья.

Невозмутимость мудрых – не более чем умение замыкать волнения в сердце.

Осужденные на казнь порой остаются невозмутимы и выказывают презрение к смерти, однако это – свидетельство страха посмотреть ей прямо в лицо. Можно сказать, что для их духа эта невозмутимость и презрение – то же, что повязка для глаз.

Философия без труда берет верх над бедами минувшими и грядущими, но горести нынешние побеждают философию.

Немногие знают смерть. Обычно с ней мирятся не обдуманно, а по глупости и в силу обычая; в большинстве же своем люди умирают потому, что от смерти нельзя воздержаться.

Когда великих сокрушают длительные невзгоды, делается ясно, что их питала сила честолюбия, а отнюдь не величие души, и что, за вычетом гигантского тщеславия, герои – те же люди.

Благосклонность фортуны требует большей добродетели, нежели ее враждебность.

Ни солнце, ни смерть не допускают долгого взгляда.

Люди нередко похваляются даже самыми преступными страстями, однако зависть – страсть малодушная и постыдная, в которой никто не решится признаться.

Ревность в чем-то оправданна и справедлива, ибо это – стремление уберечь нашу собственность или то, что мы таковой считаем, а зависть – бешеное озлобление против чужого достояния.

Чинимое нами зло приносит нам не столько ненависти и преследований, как наши добрые качества.

В нас больше силы, нежели воли: нередко, почитая что-то невозможным, мы просто пытаемся оправдаться в собственных глазах.

Когда бы мы не имели недостатков, нам не было бы столь радостно подмечать их у ближних.

Ревность питают сомнения; она превращается в бешенство или исчезает, как только сомнения переходят в уверенность.

Гордыня никогда не бывает внакладе и не терпит убытков, даже отрешившись от тщеславия.

Не имей мы собственной гордыни, не приходилось бы сетовать на чужую.

Все люди равны в своей гордыне, разнятся лишь средства и способы ее проявления.

Природа, в заботе о нашем благополучии столь мудро устроившая наши телесные органы, еще наделила нас гордыней – по-видимому, чтобы избавить от мучительного сознания нашего несовершенства.

В наших предостережениях людям оступившимся больше гордыни, нежели доброты; мы отчитываем их не столько затем, чтобы исправить, сколько затем, чтобы убедить в своей праведности.

Мы даем обещания, сообразуясь с собственными надеждами, а исполняем их, сообразуясь с собственными страхами.

Интерес говорит на всех языках и надевает любые личины, в том числе и незаинтересованности.

Иных интерес ослепляет, другим служит путеводным светом.

Слишком усердные в малом обычно утрачивают способность к великому.

У нас не довольно сил, чтобы вполне следовать собственному разуму.

Человек нередко считает, что управляет собой, меж тем как что-то управляет им; и пока умом он стремится к одной цели, сердце незаметно увлекает его к другой.

Сила и слабость духа – выражения неудачные: речь всего лишь идет о хорошем или дурном устройстве телесных органов.

Прихоти нашего нрава куда причудливее капризов судьбы.