Малахитовый лес

Глава 2. Пентагонирисовый нектар

– Ха-ха, и даже на отряд не напоролись! – никак не мог нарадоваться Репрев, наконец высвободившись из душной кофты и всласть отряхнувшись.

– Это меня и беспокоит, – сказал Астра, закусив губу.

Дынная улица была похожа на прочие улицы, и дом – такой же панцирь, как и многие другие, с антеннами вкривь и вкось и проводами-нервами, только пузатый и жёлтый, как дыня. Открытые балконы с узорчатыми чугунными балюстрадами (не иначе в узорах листьев и цветков дыни, а может, и вовсе никакие это не были листья и цветки). Дуб-великан с вековыми морщинами и толстой грубой корой, древний, как этот мир, лез, старый проказник, ветвями в окна.

Подъездная дверь, конечно, неподъёмная, стенающая, словно в муках, а на ней – как годичные кольца, как слоёное тесто – объявления, одно на другом, одно на другом! Целый исторический пласт во всей его красе. Дворник-кинокефал, как проклятый, каждое утро ненавистно срывал их, но объявления чудесным образом материализовались снова. Одно только объявление дворник никогда не трогал, заботливо приглаживал его отступающие края и улыбался в усы о чём-то своём: «Отряд ищет нового полуартифекса! Полуартифексом может стать каждый, так почему не вы?» И к призыву – абстрактная иллюстрация, на которой из треугольников составлены образы синего кинокефала и жёлтого феликефала, скрещивающих копья, а за спинами у них развевались плащи.

– Ну всё, настал час расставания, – сказал со всепрощающей улыбкой Репрев.

Астра замялся, закинув руку за плечо и почесав спину, посмотрел в сторону и вверх, щурясь на солнце; он всё никак не мог решиться, но в конце концов попросил:

– Да вот, в горле что-то пересохло, – подняв подбородок, он помял пальцами горло и туго сглотнул, хотя глотать было нечего. – Не нальёшь мне стаканчик воды?

– Как чувствовал, что от тебя так просто не отделаешься… – сквозь зубы выдавил Репрев.

– Я, вообще-то, тебе жизнь спас, не забыл? – надуто произнёс Астра.

– И что, я теперь тебе по гроб жизни обязан? – Репрев сморщился.

– Верни хотя бы сильфии за апельсины.

Услышав заветное слово (апельсины – не сильфии), Репрев подобрел, сгладил все острые углы и заговорил так угодливо, как только был способен:

– А ты отнеси их ко мне, и тогда будут тебе и сильфии, и вода тебе будет – столько, сколько душа пожелает, хоть обпейся! Я тебя, пожалуй, даже чем-нибудь поинтереснее простой водицы угощу.

Астра по-доброму рассмеялся и спросил:

– Чем же это ты меня угощать собрался?

– А вот увидишь.

Наступила непонятная заминка. Репрев, пригнувшись, смотрел на Астру с застывшей, притворной и оттого немного глуповатой, растянутой до ушей улыбкой. Астра, в свой черёд, смотрел на Репрева, не понимая, чего тот ждёт.

– Ты в этом подъезде живёшь? – неловко спросил Астра, показывая пальцем на номер подъезда – «первый».

– Да, в этом, – не стирая улыбки, прощебетал Репрев.

– Так мы пойдём или?..

– Пошли-пошли. Вот только… – Репрев кивнул мордой на дверь.

– Ах, ну да, прости… – наконец дошло до Астры, он открыл перед недееспособным дверь, и та, конечно, издала мучительный стон. Репрев прошёл вперёд, как король.

– Фамильяр из тебя получился бы никудышный, – сказал он, остановившись на миг в проходе и обернувшись на Астру.

– Это уж точно! – громче обычного воскликнул Астра и некстати засмеялся.

Войдя в подъезд, они попали в жёсткую, как водопроводная вода – нежной её назвать язык не поворачивался, – отсыревшую прохладу и сакраментальную тишину. Как в склепе, только в склепе вы не наткнётесь на смоляные многоточия и тире, проставленные пеплом потушенных сигарет, на пожелтевшие, как старая бумага, окна и объявившую смертельную голодовку герань на давшем трещину побелённом подоконнике.

Пока поднимались на второй этаж, Астра, зачем-то одной рукой держась за тугую бирюзовую резину перил, а другой махая, как птица крылом, и выбрасывая её вверх, предался размышлениям:

– Ведь что такое подъезд? Подъезд – это предбанник бытия, считай, потусторонний мир. Весь быт, все разговоры на кухне, все семейные обстоятельства, все молочные зубы выпадают там, там всё делится на ноль, там кров кровных уз – всё, всё там, в квартирах, в этих клетушках – клеточках живого тела дома! Нет, точно не живого, я ошибся – мёртвого, мёртвого тела дома! Вот идём по лестнице, по этажам, и даже не догадываемся, что совершается за дверьми – а там, а там свой микромирок! – Астра вещал беспокойно, у него – в предвестии радостных слёз – дрожали губы, глаза ширились, как степь, и кипели плодовитым светом.

– Да ты, никак, мечтатель! – разудало проскрипел Репрев.

– Да, пожалуй, я – мечтатель, – важно согласился Астра и проделал такое движение у шеи, будто поправил несуществующий галстук.

– Мы здесь мечтателей не больно жалуем, – строго отозвался Репрев. – Мы низко летаем, я бы даже сказал, ползаем. Приземлённые мы, к земле клонимся. Видишь, на втором этаже всего живём.

– Ты сейчас говоришь, как самый последний мечтатель! – парировал Астра с улыбкой.

– Прозвучало как оскорбление, – угрюмо проговорил Репрев. – Но я точно знаю, что совершается в этой квартире, – и они встали у двери, обитой бурой искусственной кожей, с золочёным пластиковым номером «восемь». – Здесь подожди, мой фамильяр вынесет тебе сильфии и поблагодарит за меня. Апельсины оставь на подоконнике.

– Ты даже не пригласишь меня зайти? – засопел Астра. – Некрасиво поступаешь.

– А ты навязываешься, – прорычал Репрев.

– Это я-то навязываюсь? Я всего лишь попросил промочить горло. И всё думал: удобна ли будет просьба, удобна ли она будет?! Полгорода протащил тебя, как дурак, на своём горбу, обливаясь потом, а ты не можешь выполнить даже малейшую мою просьбу!

Сварливо забренчал замок, и из приоткрытой двери высунулась молодая нахмуренная лисица-кинокефалка в нарядном васильковом платьице с вышитыми на нём затейливыми знаками и белой лентой, делящей его вертикально пополам.

– Агнушка! – возопил Репрев, вздрогнув от неожиданности и весь как-то уменьшившись.

– Где тебя носило? Я вся извелась! Места себе не находила! – доведённый до крика голос лисицы-кинокефалки хрипел простудной хрипотцой, но и с ней, как отметил про себя Астра, звучал мило и пленительно даже в гневе. И только заметив Астру, она спросила у Репрева, сбавив тон: – Кто это с тобой?

– Меня зовут Астра, – несчастным кротким голосом, но восхищённо сияя глазами, представился он.

– Агния, – залез лапами на позолочённую ручку двери Репрев и заговорил нежнейшим голосом: – Агнушка, дай мне одну минуточку переговорить с моим приятелем. Наедине, понимаешь?..

– Говорите сколько влезет, – с досадой бросила лисица-кинокефалка. – По мне, так хоть живите в подъезде.

Репрев ещё что-то хотел сказать, но Агния хлопнула у него перед носом дверью, едва не прищемив ему его. Репрев некоторое время посидел на бетонном полу, стиснув зубы, и только потом недовольно прошептал:

– Так, значит, слушай, что дальше будем с тобой делать. Всей той истории со мной, лежащим на дороге, доктором и операцией – её не было, понял меня? Не бы-ло! И точка. А было вот что – ушки на макушке и мотай на ус: выкопал я, значит, бутылку пентагонирисового нектара, иду я с ней в зубах…

– С бутылкой пентагонирисового нектара в зубах? – переспросил Астра, вконец запутавшись. – А закапывать было зачем?

– Да. С бутылкой. Пентагонирисового нектара. Вот в этих вот зубах! – показал зубы Репрев. – А закапывать зачем – ты что, совсем не разбираешься в пентагонирисовом нектаре? Его закапывают утром, чтобы за день он подготовился, настоялся, созрел, а на следующее утро выкапывают. Эх ты, непосвящённый! Но больше меня не перебивай – слушай, тебе говорю, внимательно. Шёл я, значит, с бутылкой пентагонирисового нектара в зубах, как вдруг со мной столкнулся один кинокефал – это ты, если туго доходит. Как ты извинялся – просто песня! И ты же любезнейше предложил приобрести мне, взамен разбитой, новую бутылку… и четыре апельсина сверху. Мы обходили все магазины в округе, но – ты не поверишь, Агния! – ни в одном из них не было пентагонирисового нектара! И только потом Астра вспомнил, что у него дома в серванте запрятан один экземплярчик, но мы и так задержались и, чтобы ты не волновалась, решили вернуться домой. Ну, ко мне домой.

– То есть ты ещё и обвиняешь меня в том, чего я не делал? – начинал сердиться Астра. – Я врать не буду, и тебе меня не заставить, я – честный кинокефал!

– Честный ты, честный, кто же что говорит! – сказал, нервно рассмеявшись, Репрев. – Но тебе врать не придётся – это возьму на себя я, тебе останется только поддакивать. Ну что, согласен?

– Почему бы не сказать правду? – не понимал Астра.

– А что такое правда? – сказал Репрев. – Правда – она твоя и моя. У меня – своя, у тебя – своя. Ничего не будет, если немного приукрасить: мир не остановится, не схлопнется. Маленькая ложь никому ещё не повредила, она, наоборот, полезна бывает. Вот как сейчас! Пойми меня, у Агнии характер тяжёлый, несносный, кровь у неё горячая, она как лесной пожар – вспыхнет, так гибнет всё живое! В этом мы с ней похожи, наверное, поэтому вместе и уживаемся, только я куда как отходчивее. Воображение у тебя, вижу, богатое, вот и представь, что будет, когда она твою хвалёную правду узнает! Ой, что будет, что будет! Не поздоровится нам. Да-да, ты не ослышался – нам! Если ты, конечно, не передумал и всё ещё хочешь горло просушить. Но теперь я, наверное, даже попросил бы тебя остаться… – выдавил из себя Репрев, водя глазами по стоптанному придверному коврику.

– А что так? – прочувствовав собственное достоинство, спросил Астра вроде и свысока, но не всерьёз, смеющимся голосом. – То ты меня гонишь, то в гости зазываешь?

– Если ты сейчас уйдёшь, она из меня всю душу вытрясет своими вопросами: кто такой был этот кинокефал? Почему я о нём никогда ничего не слышала? Чего ему нужно было? И всё в таком духе. А если учует – а чуйка у неё, друг, ого-го, всем бы такую чуйку! – если учует, что отвечаю уклончиво, юлить начинаю, она, кроме того, что душу вытрясет, вдобавок с меня три шкуры спустит и хвост оторвёт!

– Ну что мне с тобой делать? Не бросать же в беде, – улыбнулся Астра, и Репрев улыбнулся ему в ответ – мол, уважил.

Астру теперь мучила жажда совсем иного толка – жажда во что бы то ни стало поближе узнать прекрасную кинокефалку. Но и жажду познания Астре не дали утолить: позади открылась дверь, и в подъезд, шаркая большими тапками, из которых всё равно выпадали пятки, вышла высокая серая волчица-кинокефалка с серым же лицом. Халат, похожий на простыню, висел на ней, как на вешалке. Выпрашивающими воловьими глазами, застиранными от горя, она взглянула сначала на Астру, а когда её взгляд упал на Репрева, несмело улыбнулась и сказала пришибленным слабым голосом:

– Что-то давно мальчика вашего не видно… – и поздоровалась со всеми кивком головы и тихим: «Здравствуйте». Астра с Репревом годились ей в сыновья.

– Нет, мы каждый день гуляем. Это вы куда-то пропали, Ариадна, – Репрев говорил очень вежливо, кланяясь мордой; таким Астра его ещё не видел.

– Пусть в гости заходит, – с надеждой сказала волчица-кинокефалка, кивнула на прощание и зашла обратно в квартиру.

– Какая приятная кинокефалка, – уважительно сказал Астра.

– Да-а, приятная, – ответил Репрев, тяжело вздохнув. – Только беда у неё: дочь пропала без вести – как в воду канула. Ничего нового.

– Как пропадали дети и взрослые, так и пропадают, – с прискорбием согласился Астра.

– И ничего этот хвалёный отряд не может с этим поделать. Тоже мне, защитнички! – плюнул Репрев. – Был бы я в отряде, у меня бы ни один ребятёнок не ушёл! Ладно, пошли, а то на нашу возню все соседи сбегутся.

Агния не заперла дверь на замок. В маленькой квартирке было тесно, но уютно, и курился тонкий, как кружево, погружающий в сон дым. В коридоре жался к стене излизанный лаком дебелый платяной шкаф с не до конца закрывающейся дверцей. Чуть поодаль и правее располагалась кухонька. В середине угловатой комнаты с ненужными выступами и выемками в стенах, коих для маленькой квартирки насчитывалось немало, стоял похожий на катушку ниток стол, за которым на кресле с высокой спинкой сидел маленький дракон, держась за бока сиденья упрятанными в красные варежки ручонками, и качал ножками. Большущими аметистовыми глазёнками он с неудержимым интересом, грозящим вылиться в бурный восторг, смотрел на гостя. На столе – один пустой стакан-градусник на деревянной треножке, золотистый плетёный хлеб, разломанный гранат, вазочка с конфетами и венец всего – шоколадный торт с апельсиновой цедрой. У стола, в выемке стены, пристроилась расстеленная большая трёхспальная кровать, к ней прислонилась треснутая гитара. Над кроватью – полка с книгами и испустившим дух кактусом. В квартирке творился упорядоченный беспорядок.

Оклеенные строгими обоями стены были увешаны рисунками рук – кинокефальских и феликефальских: худые и вздутые, огромные, прямые, как ветвь, и вывернутые, изломленные, переплетённые с другими руками, когтистые и без когтей. Казалось, будто руки шевелятся и вот-вот потянутся к тебе.

Полуденное солнце, проникающее, как вор, через балкон, стекало по ситцевой занавеске на сложенные горкой на полу подушки, расшитые позументами, на которых восседала, скрестив ноги, Агния; стекало полуденное солнце и на хрустальный кальян, и хрусталь разбрасывал по половицам и потолку, по стенам и углам радужные ромбы.

Лисица-кинокефалка, запрокинув голову и втянув щёки, курила, причмокивала губами и пускала изящные кольца дыма, жмурясь от удовольствия. На вошедших она, приоткрыв глаз, лишь мельком бросила хитрый взгляд. Погрызывая чубук, она посасывала дым, в носу у неё покачивалось серебряное колечко, а на шее горели гранатовые бусы. Прекрасная кинокефалка встряхнула косичками, вплетёнными в шерсть у неё на голове, и остроконечным, как пламя, ухом напоролась на луч света – в ухе (а именно в левом, правое было нетронутым) вспыхнула похожая на свернувшуюся в испуге гусеницу серьга, тоже серебряная. Агния, разнеженная, – и шерсть её оттого казалась мягче льна, – поднялась с подушек с простительной ленцой, и на шее у неё брякнули шипящие на свету гранатовые бусы, на её жилистых, мужских руках с длинными пальцами зазвенели бесхитростные, тонкие, как спицы, браслеты. В дрогнувшем от шагов кинокефалки градуснике, стоящем на выложенных ёлочкой ссохшихся, плачущих скрипкой половицах, заплескалась фиолетовая муть. Агния зашторила окна, и обстановка в комнате стала совсем уж бессознательной. «Какой же у неё пышный хвост, в пол-лисицы, да ещё и в браслетах! – отметил про себя Астра. – И она выше меня, по крайней мере, на каблуках».

– Я начала без тебя, чтобы тебе неповадно было. Ну, рассказывай, где пропадал? – грозно, точно судья, спросила Агния своим хрипучим голосом и снова уселась на подушки, на своё кресло судьи. – Встретил кинокефала по интересам и решили вдвоём распить нектар? То, что у тебя сегодня день рождения, не значит, что тебе всё сойдёт с лап.

– Нет, что ты, Агнушка, я бы без тебя не посмел… – сказал Репрев с опущенной головой и подумал: «А её предположение звучит куда убедительнее. И как я сам до такого не додумался?» – Я тебе сейчас расскажу, как было дело.

И он рассказал: конечно, свою маленькую ложь, что же ещё. Мир и правда не остановился и уж тем более не схлопнулся.

Агния слушала, с каждым словом Репрева всё выше и выше поднимая брови. Репрев смотрел ей в глаза и излагал с такой непоколебимой уверенностью, что даже Астра засомневался: а не привиделись ли ему лежащий на дороге пёс, доктор, его хижина, операция? Может быть, всё было так, как говорит Репрев? И бутылка была, и по магазинам ходили, да везде не густо, и даже, может, у Астры и в самом деле в серванте завалялась бутылочка пентагонирисового нектара? Да нет, нет, быть этого не может, ну никак! Похоже, Репрев с Агнией играли в такую игру: Репрев врал, Агния оценивала красоту его вранья – и овцы целы, и волки сыты.

Когда Репрев закончил, а брови Агнии мигрировали на лоб, она спросила у Астры с хитрым прищуром:

– А ты, Астра, подтвердишь всё, что он сказал?

Астра в волнении потёр ладони, потупил взор и сказал:

– Да… да, подтверждаю.

«Вот зачем соврал! – мысленно сокрушался Астра. – Зачем поддался на уговоры этого Репрева? Почему не сберёг свою честность, своё качество души? Теперь ты ничем не лучше его. Вскроется правда – и упадёшь в глазах этой прекрасной кинокефалки. А мог бы предстать честным кинокефалом, ну а теперь – отрезан путь».

Агния, внимательно разглядывая юного кинокефала, улыбнулась и произнесла:

– Познакомься, Умбра, это Астра. Дружок нашего Репрева.

«Она запомнила моё имя! – пронеслось в голове у Астры, он даже не оскорбился на “дружка”, и его душа ликовала. – А у неё какое – Агния! Репрев прав – лесной пожар! Полымем горит».

– А я – Умбра, Умбриэль! – фальцетом прокричал дракончик в толстом оранжевом пуховике, красных варежках (варежки без накоготников – скорее всего, когти острижены или их вовсе нет), в штанишках из плотной ткани, войлочных валенках, а на голове у него – жёлтая вязаная шапочка с ушами в красную полосочку, белым помпоном и завязочками, вокруг шеи обмотан зелёный шарф. – Я – фамильяр Репрева, я о нём забочусь! – продолжал с гордостью вещать Умбра, как ученик на уроке. – Репрев неде… недел…

– Недееспособный, – подсказала Агния, пакостно улыбаясь со сжатым в губах чубуком.

– Да, он – неделеспособный! – выговорил, гигикнув, Умбра.

– Иногда я жалею, что тебе пририсовали язык, – проворчал Репрев, отведя взгляд.

Астра подумал, что слова Репрева должны обидеть малыша, но Умбра продолжил как ни в чём не бывало с ещё большим рвением:

– Но Репрев такой же, как и все, нормальный. Вот тигры, например, всегда на четырёх лапах ходили, и ничего! Иногда, когда мама или папа-кинокефал чем-нибудь болеют, у них рождаются такие, как Репрев, неде…

– Угомонись ты уже, Умбра! – произнёс с надрывом Репрев. – Астра не сегодня родился – сдались ему твои знания! Хвастаться потом будешь.

– Да, Астра не сегодня родился! Сегодня родился Репрев! – воскликнул Умбра, вдруг радость у него сменилась смятением, и он, положив палец в зубастую пасть, спросил: – А когда вы родились, Астра?

– Седьмого сентября, – непосредственность Умбры рассмешила Астру; он смеялся, но его глаза постоянно возвращались к прелестной Агнии.

– Репрев родился одиннадцатого декабря! Агния – первого июня! Астра – седьмого сентября! Ну а я – десятого октября! Могу доказать – только сапоги сниму, у меня на ноге написан мой срок годности и когда меня вообразили.

Умбра уже уселся на стул и принялся стягивать левый сапог, как его остановил Астра, замахав руками:

– Не надо, не надо, я тебе и так верю! И сколько же тебе лет, Умбра?

– Семь, – не без гордости ответил Умбра. – А тебе девятнадцать!

– Как ты угадал? – удивился Астра, подняв брови.

– По зубам! – искренне, не понимая Астриного удивления, ответил Умбра, пожимая плечами.

– По зубам? – ещё сильнее удивился Астра.

– Мне Агния на ночь читала книжку о том, как узнавать, сколько тебе лет, по зубам.

– Какие серьёзные книги тебе читает Агния, – похвалил дракончика Астра, взглянув на Агнию. Кинокефалка по-прежнему сидела, развалившись на подушках, и с насмешливо-надменной улыбкой взирала на всё происходящее, как на разыгрываемое перед ней представление из первых рядов.

– Мама мне всё читает. Но больше всего я люблю про древних ящеров и камни! – воскликнул Умбра, вскидывая руки.

– Мама? – немного озадаченно спросил Астра.

– Да, Агния – моя мама! – без колебания ответил Умбриэль. – А Репрев – папа!

– Умбра сильно к нам привязался, – подала голос Агния. – Для всех фамильяров привязанность – обыкновенное чувство, даже скорее необходимое, вложенное художником. У Умбриэля же привязанность переросла в любовь. И любовь эта взаимна, к нашей радости.

– И не жарко тебе летом, Умбра? – по-доброму улыбаясь, спросил Астра. Дракончик едва доходил ему ростом до груди и, заведомо любя, смотрел на него снизу любознательными очаровательными глазёнками с густыми колючими ресницами, вырастающими прямо из жёлтой, как осенний лист, чешуи.

– Нет, не жарко, – простодушно ответил Умбра. – Мне иначе нельзя.

– Почему – иначе нельзя? – спросил Астра, снова взглянув на Агнию. Ей, кажется, уже прискучило представление, и она смотрела в покрытый трещинами потолок.

– У меня очень-очень-очень редкое заболевание – гемофилия, – Умбра произнёс название болезни без запинки, словно ему было не впервой её кому-то называть. – Мне так Агния сказала. А ещё Агния говорит, что за мной нужен глаз да глаз. Да, так и сказала: глаз да глаз!

– Присаживайся ко мне, Астра, – сладким голосом произнесла Агния, похлопав по подушкам. – Посидим с тобой на полу, ну а ты, Умбра, сходи погуляй куда-нибудь. Только не убегай далеко от дома, верней, вообще не бегай. Будет лучше, если ты побудешь за дверью. Давай-ка… – кинокефалка приложила палец к носу и почти сразу предложила: – Давай-ка мы с тобой поиграем. Например, в тигриных стражников. Наш обшарпанный подъезд будет входом в королевские покои, а ты будешь их охранять. Ну, как тебе затея?

Умбриэль, задрав нос, одобряюще кивнул.

Астра засеменил к Агнии, упал на предложенные ему подушки, но тут вспомнил про апельсины, перевалился к столу, развязал узелок на рукаве кофты, которую он всё это время держал на плече, и на стол, подпрыгивая, выкатились четыре апельсина.

– Вижу, ты приличный кинокефал: в гости с пустыми руками не ходишь, – ласково улыбнулась Агния, взглянула на приличного кинокефала с уважением, и в её глазах отчётливо блеснула живинка. И уже безразличны стали Астре сильфии, а его лицо приняло умильно-глупое выражение. «Да это Репрев предложил, он позаботился…» – подумал сказать Астра, но не сказал. – А ты, – обратилась она к Репреву, который так и стоял в прихожей, – сходи к Ариадне и попроси градусник. Не будет же Астра пить пентагонирисовый нектар из чайной чашки.

Градусниками, как это ни странно и ни удивительно, называли обыкновенные градусники, у которых один конец был отпилен, а трубочка с ртутью удалена. Считалось, что если градусник хоть однажды у больного с банальной простудой, а лучше – больного скарлатиной или корью, показал температуру выше сорока, пентагонирисовый нектар в таком градуснике будет звучать по-особенному изысканно.

Репрев безропотно кивнул и поплёлся к двери, но в его голове крутилось: «Неспроста она меня выпроводила, ох неспроста! Расколет она Астру, как орех, – и пиши пропало! Его вывести на чистую воду – раз плюнуть». Но Агния никого раскалывать не собиралась. Умбра первым выбежал в подъезд, придержал для Репрева дверь, задорно выкрикивая:

– Если бы тигры были живы, они бы приняли меня в своё племя!

После того как с уханьем и звоном хлопнула дверь, Агния, оставшись наедине с Астрой, покачала головой и сказала еле слышно, почти про себя, с материнской нежностью и шуточной жалобой:

– Нет, Умбра. Ты даже в засаде не смог бы просидеть тихо больше пяти минут. Ты вообще не умеешь сидеть на одном месте… Всегда радуюсь, когда он ведёт себя как обычный мальчишка. Но обычный мальчишка заберётся на дерево, упадёт с него и пойдёт себе дальше по своим делам, ну, поревёт, если совсем изнеженный. Обычный мальчишка с велосипедом не справится, расшибёт колено до крови, до мяса – тоже поплачет, сядет и покатит себе, хлюпая носом. А мой Умбра не обычный – набьёт шишку, вытечет из него хоть капля крови, и всё – погиб. Поэтому я дрожу над каждым его шагом, как будто он только научился ходить, как будто ещё несмышлёныш.

– Так бывает, если фамильяра изображает тот, у кого душа чёрная, – Астра выжимал из своего голоса всю жалость, на какую только был способен. – И фамильяр рождается болезненный или с каким-нибудь уродством.

– Не всегда, – ответила Агния. Она подняла подбородок, в её глазах отражалась печаль, и куда-то пропали расслабленность и огонёк. – Бывает так, что художник ещё не готов воображать, не опытен, но душа – чёрная она или не чёрная – просит творить. Хочешь, но не можешь. Ужасное чувство, не правда ли? – она неестественно рассмеялась.

Астра тоже рассмеялся и спросил:

– А кто изобразил Умбру?

– Прозвучит странно, но… неизвестно кто. Работы неизвестного художника. Обычно на левой стопе у фамильяра художник пишет своё имя и срок годности фамильяра. У Умбры есть только срок. Имя стёрто. У меня не было сильфий, чтобы сделать фамильяра на заказ, по придуманному мной образу, поэтому я взяла Умбриэля из приюта, задолго до того, как познакомилась с Репревом. Чтобы не было так одиноко.

– А с Репревом вы?.. – рубанул Астра, смекнув, что если не спросит сейчас, то не спросит уже никогда, и понадеявшись, что Агния поймёт суть вопроса и подробно объяснять не придётся. Агния поняла.

– Мы живём вместе, – сказала она, натянуто улыбнувшись и ничего не добавив. Астра остался доволен и таким ответом. Да нет, он остался не просто доволен, он воспарил духом! – Мы с Умброй быстро поладили, – вернулась к предыдущему разговору Агния. – Нашли общий язык, он привык ко мне, я – к нему. Помимо гемофилии, есть у Умбриэля ещё один порок – он не растёт. Как взяла его два года назад к себе семилеткой, так он семилеткой и остался, – вздохнула она, усмехнувшись. – А пока нет Репрева, хочу тебя кое о чём предупредить. О его лапе. Видел, какая она у Репрева?

– Нет, не видел, – пожал плечами Астра, не понимая, о чём речь.

– И не увидишь! – сказала она и слегка наклонила голову вперёд, словно клюнула. – Если только внимательно-внимательно не приглядеться: правая задняя лапа у нашего Репрева немного отличается по окрасу от остального тела – она бледнее и шерсть не так лоснится. «Ну и что?» – спросишь ты. У нас у всех окрас разный, не однотонный, и лоснится тоже не у всех и не везде. Но не всё так просто. А вот слушай: когда Репрев был маленький, пробрался он с друзьями в Зелёный коридор. Был у них один приятель, старше их всех, но явно не умнее, – он тогда пограничником служил. Ну и попросили они его за пару сильфий пропустить их погулять. Погулять в Зелёном коридоре, можешь себе представить? Всё равно что оказаться на неизведанной планете. Ну и, конечно, Репрев с друзьями сразу попали в переделку, по-другому и быть не могло. Нашли они где-то пентагонирисовое место… Ты видел когда-нибудь пентагонирисы?

– Да, у меня дедушка их выращивал, – призадумавшись, ответил Астра. – Такие своего рода грибы из Зелёного коридора: не животные, не растения, и вообще артифекс знает что такое. На вид, мягко говоря, странные: похожи на пчелиные соты, только не шестиугольные, а пятиугольные, и ещё переливаются, как пролитое машинное масло.

– А ещё на них можно прыгать, как на батуте, высоко-высоко. Вот Репрев и допрыгался: угодил лапой в помеху – это такая недорисованная область. Зелёный коридор ведь кто-то нарисовал, но оставил в нём недоделки, и эти недоделки накладываются на наш мир, сливаясь с ним. Благо, их немного. Помеха и отсекла Репреву лапу, растворила в себе. Хорошо, прижгла, а не то бы умер, глупый, от потери крови. Приземлился, а лапы того – нет. Потом, конечно, какой-то неумёха-докторишка, бездарь, пририсовал её Репреву, но это была уже совсем не та лапа. Надо отдать должное друзьям – не бросили, чудом дотащили до границы. Но самое больше чудо то, что они, одни из немногих, выбрались из Зёленого коридора живыми. Обычно такие ребяческие вылазки заканчивались сообщениями о без вести пропавших, родительским горем и хорошим уроком для всех. Так что Репреву ещё очень, очень повезло. Тогда журналисты выпытывали у ребят секрет, как те смогли выбраться из места, откуда не возвращаются. А ребята так испугались, что ничего не помнили. Но Репреву не повезло в другом. Он с детства мечтал вступить в отряд генерала Цингулона. Но в отряд берут только здоровых, совершенно здоровых. А из-за лапы, даже изображённой, Репреву отказали, из-за нелепой формальности отказали, представляешь? А того пограничника арестовали, и поделом. Я тебе это всё не зря рассказываю: одним только вопросом о лапе ты выведешь его из себя, послушай меня, он не всегда умеет держать чувства при себе. В этом мы с ним…

– Похожи, – закончил за неё Астра.

– Да, похожи, – отрешённо произнесла Агния. – Репрев срывается на меня, я срываюсь на него, чаще всего без повода, так, по всяким пустякам и мелочам, чтобы душу отвести. Самое верное средство от хандры. Ну или… – Агния достала откуда-то из-под кровати бутыль с узким и длинным горлышком, задев ею металлический остов кровати – обличительно звякнуло стекло. Агния подняла напиток над головой подобно мечу и, улыбнувшись, показала блестящий ряд зубов. – Пробовал?

– Ну, когда-то давно… – очень смутился Астра.

– Не пробовал, значит. Ну что сказать, много потерял, – с обвинением в голосе проговорила Агния, встречая взглядом возвратившихся Умбру и Репрева с градусником в пасти. – Наигрался, Умбра?

– Ещё как! – с беспредельным восторгом воскликнул дракончик, взял у Репрева градусник и поставил его на стол, на деревянную треножку. – Я был лучшим тигриным стражником! Никто не прошёл мимо меня!

– А, пентагонирисовый нектар! Не созревший, но всё же, – с не меньшим восторгом изрёк Репрев, обнаружив в руке лисицы-кинокефалки бутылку. – Пентагонирисы – самое безобидное из всего того, что кишит в Зелёном коридоре. Если этих зверёнышей напугать, например сжать в кулаке, они заплюют слизью, называемой пентагонирисовым нектаром, которым я тебя сегодня и буду потчевать, Астра. Конечно, пасечник эту жижу как-то очищает, но не суть. Мы её в детстве и без всяких обработок лакали, чистую, и ничего, только горчит сильнее.

– Но неочищенной можно легко отравиться, – озадаченно вставил Астра.

– Не будь ты такой занудой! – сказал Репрев, запрыгивая на табурет, который ему предусмотрительно принёс с кухни Умбриэль. Умбра один не сидел, а обслуживал, разливая по градусникам густой, как лава, нектар, тянущийся из узкого – уже мизинца – горлышка бутылки. – Сколько пили, никому ещё плохо не было.

– Не все в детстве занимались тем же, чем и ты, да и какой пример ты подаёшь Умбре, – возмутилась Агния, но голос её звучал не совсем назидательно, скорее колко и язвительно. – Приготовить настоящий нектар из пентагонирисов – значит выращивать их в определённых условиях, а то, что вы пили, было жалким и дрянным пойлом. Пасечники держат пентагонирисы в огромных деревянных ульях – додекаэдрах – и с утра до ночи читают им газеты, ведь когда с ними говоришь о скучном, разбавляя скучное враками, они растут как на дрожжах, и нектар получается слаще и куда охотнее веселит душу.

– Нам и пойла хватало, чтобы хорошо отдохнуть, – обиженно возразил Репрев. – Видишь, Умбра, какой папка у тебя умный! А знаешь ли ты, Умбра, чем благородный пентагонирисовый нектар отличается от других напитков? – Умбра покачал головой; он раскладывал заранее порезанный на кусочки торт по тарелкам. Агния грызла грильяж и всё улыбалась хитрой лисьей улыбкой. – От одного его глотка тебя может унести в неведомые дали. В прямом смысле слова: был здесь – и вот тебя уже тут нет. Пьёшь и никогда не знаешь, в каком месте окажешься. Вероятность такого спонтанного путешествия не то чтобы крайне мала… Но в этом и есть свой азарт! По тебе, Астра, видно, что ты через это не проходил. Прости, конечно, может, я и не прав. Но никогда не поздно попробовать, – из-под верхней губы пса в ухмылке вылез клык. – Был у меня приятель, который первый раз вкусил нектар в нашей компании, а дело тогда было в школе. И представьте себе, уже после первого глотка его забросило в девчачью раздевалку. Жаль только, сам приятель был девчонкой. Мы, мальчишки, ей тогда все завидовали, – ударился в воспоминания Репрев. Агния быстро приструнила его строгим взором. – Да ты не боись, Астра, никуда тебя не перенесёт! Нектар даже мать даёт своему ребёнку, чтобы тот спал лучше – сны потом такие счастливые-счастливые снятся, добрые-добрые. Да и смысл не в перемещениях, а в том, какое ни с чем не сравнимое счастье приносит пентагонирисовый нектар – сразу забываешь про все невзгоды, а на душе становится так тепло, словно влюбился в кого! Ты влюблялся когда-нибудь, а, Астра? – весело спросил Репрев, покачнувшись на табурете и толкнув Астру плечом в плечо.

Астра опустил глаза, подумал и с печальной улыбкой ответил:

– Нет.

И мимолётно, украдкой взглянул на Агнию. Та его взгляда не заметила – копошилась вилкой, а почему-то не ложкой, в кусочке торта, поваленного набок на блюдечке, подпирая голову рукой.

– Да ты, никак, шутишь? – выкатил глаза и раззявил пасть Репрев.

– И опять я скажу – нет: не шучу, не глумлюсь и не издеваюсь, – мирно ответил Астра и, пожелав вернуть разговор к пентагонирисам, сказал: – А вот что мне известно про нектар: если его много выпьешь, утром на тебя нападёт смертельная тоска.

– А так мы по чуть-чуть, – рассудил Репрев – и не поспоришь.

Пили, ели. Дали попробовать Астре нектара и, затаив дыхание, с научным интересом наблюдали, как пойдёт. «Сладко до тошноты», – резюмировал Астра, высунув язык, и попросил Умбру поделиться его холодным молочным чаем, который ему заварила Агния вместо нектара. Все покатились со смеху.

Потом выклёвывали, сложив по два пальца в некое подобие клювов, гранатовые зёрна. Расплетали плетёнку, правда, со странной неохотой, ленью; но тесто – какое же это было тесто! – во рту таяло. Умбра заполнял скоро пустеющие градусники, с ложечки кормил Репрева тортом, горстями сыпал ему в пасть зёрнышки граната, разворачивал фантики и клал ребристую конфету ему на язык.

– Жизнь бы отдала за конфеты – страсть до чего люблю! – призналась Агния и потянулась к вазочке, доверху наполненной сладостями в самоцветных шероховатых обёртках.

– А как же апельсины? – крякнул Репрев, чуть не подавившись долькой.

– А без апельсинов – и жизнь не жизнь.

Добрались и до них. Нож Умбре Агния не доверила, поэтому чистила апельсины сама – шкурка с оранжевых шершавых боков снималась свободно, и носы щекотал солнечно-сладкий с дразнящей кислинкой аромат. Все не спеша посасывали дольки, наслаждаясь драгоценными мгновениями, а потом похрустывали кожуркой с косточками. Хорошие, значит, попались апельсины!

– Это у тебя бабочка или стрекозка, не могу разглядеть? – спросил Астра, указывая пальцем на грудь лисицы-кинокефалки, где на цепочке висели золотые часы, а в них, под стеклом, невесомые мозаичные крылышки вместо часовой и минутной стрелок.

– Бабочка это, – ответила Агния, прожевав последнюю дольку и обтерев влажные от сока губы салфеткой. – Подёнка. Живёт лишь день, а потом умирает. Однажды утром папа нашёл её на подоконнике и решил сделать эти часы, – она сгребла их с груди и вцепилась в выпуклое твёрдое стекло тёплым взглядом. – Отца уже давно нет, а память о нём всегда со мной. Он у меня изображал малахитовыми красками дома – да какие дома, целые дворцы!

– А чем ты занимаешься, Агния? – спросил Астра и снова попросил у Умбры отпить его молочного чая – в горле першило от приторной сладости нектара. Репрев хрюкал от смеха.

– А ты как думаешь, Астра? – вопросом на вопрос ответила Агния, залпом осушая градусник до дна.

– Наверное, как и большинство в нашем городе: трудишься или на фабрике по производству малахитовых кистей, или в цехе по изготовлению малахитовых красок, а может быть, пошла по стопам отца и тоже изображаешь роскошные дома? – с сомнением в голосе предположил Астра, почувствовав в вопросе подвох.

– Не-а, – покачала головой Агния. – Не угадал, всё мимо: ни первое, ни второе, ни тем более третье. Для первого и второго у меня терпения не хватит – терпеть не могу монотонный труд. А чтобы изображать дома, у меня нет образования.

– А какое у тебя образование? – полюбопытствовал он, отхлебнув ещё немного молочного чая из чашки Умбры.

– А никакого, – непосредственно ответила она. – Если ты о бумажке спрашиваешь. Я сама себя образовала. А работаю я где? Да нигде! Я творю, я – уличный художник. Может быть, ты даже видел меня, но не обращал внимания: меня частенько можно встретить на аллее Семи художников.

– Если бы увидел, то обязательно обратил, – засмущался Астра от своих же слов. В душе от пентагонирисового нектара творилась сущая благодать.

– А я сторожу склад с малахитовой травой! – хвастливо сказал Репрев.

– Так нечего же больше сторожить? – улыбнулся Астра.

– Вот именно! Охранять нечего, а сильфии идут!

И снова все смеялись, а Умбра смеялся громче других.

– А ты по жизни кто? – спросила Агния.

– Уже никто, – жалко усмехнулся Астра и поделился своими невзгодами.

– Ну, безработный друг лучше работящих двух, – сострила Агния, подмигнув.

– А эти руки – твоих рук дело, Агния? – скаламбурил Астра, оглядывая прикрывающиеся рисунками стены.

– Да, мне нравится писать руки, – ответила она. – В них есть что-то… понятное всем и каждому. Никто не задаёт глупых вопросов: а что это значит? Сила, что может быть жёсткой грубостью или изящной нежностью, созидающая сила, делание. И особенное удовольствие я получаю, изображая руки с короткой шерстью – на них видны вздутые узлы вен, словно их подвязал сам артифекс. Да и что таить, кинокефалы живут прикосновениями, – голос Агнии струился, как музыка, в него хотелось вслушиваться, идти за ним, куда бы он ни повёл. – А это тебе, Репрев, мой подарок, —Агния выудила из-под кровати небольшую картину, на которой – чудо: рука с длинными пальцами Агнии – в лапе, как почка дуба, Репрева.

Репрев пустил скупую слезу, и её поспешил утереть варежкой Умбра.

– За тебя, Репрев! – подняла градусник Агния. Её сразу поддержал Умбра, схватившись за чашку с почти допитым Астрой молочным чаем.

«Каким бы я был счастливым кинокефалом, если бы её рука оплела мою», – позволил помыслить себе Астра и тоже поднял градусник.