Малая Бронная

1

Вера сидела боком к лошади, устало опустив плечи. Линейку потряхивало, с темного поля шел густой сладкий запах цветущей гречихи, хотелось пить, и неотступно мучила мыль о деле Карасева. Завтра будут упреки, нотации, прокурор станет безучастно слушать, как распекает ее Шарапов, а она опять смолчит, но сделает по-своему, по совести… И она, и свидетели, все эти измученные войной, утратами и непосильным трудом женщины, в сущности, жалели незадачливого молоковоза. Портил все сам Карасев. С каким-то отчаянным весельем, так не идущим к его костлявому желтому лицу, сразу во всем признался и не переставал посмеиваться даже после описи своего хозяйства. Его старая мазанка с почерневшей соломенной крышей, трое худющих чумазых ребятишек и вялая, равнодушная ко всему на свете жена так и стояли перед глазами. В покорном ожидании следователя они не отогнали в стадо отощавшую, какую-то шершавую с виду корову и очень удивились, когда Вера отказалась внести ее в опись.

Стрелка беспокойно обернулась, замедлила шаг, и Вера услышала мягкое постукивание копыт по песчаному грейдеру. Ее догонял верховой. Вот он поравнялся с линейкой, наклонился:

— Не боитесь ночью ездить, товарищ следователь?

— Не очень, — усмехнулась Вера, стараясь рассмотреть верхового.

— Разрешите представиться, Вера Сергеевна?

— Разве вы меня знаете?

— Следователь в районе — фигура!

— Вы уж лучше представьтесь, — с чувством неловкости перебила его Вера.

— Петр Жуков, ветеринарный врач.

— Я здесь всего неделю, прямо из госпиталя. Вот знакомлюсь с фельдшерскими пунктами.

— И как?

— Мало людей, плохо с помещениями, но все это в порядке вещей — война. Работы по горло, как раз то, что требуется!

Въехали в лес, в лицо дохнула смолистая свежесть. Потянуло влажной прохладой; сквозь лес бежала неприметная Песчанка. Сразу за лесом, в неглубокой впадине, лежал Песчанск. Городка не видно, только помигивают редкие огоньки. Проехав по новому, звонкому мосту, остановились у прокуратуры. Вера передала Стрелку заспанному конюху.

Жуков соскочил с коня и зашагал рядом, держа в руке повод.

— Можно навестить вас, Верочка?

— Верочка? Несмотря на фигуру районного масштаба? — шутливо заметила Вера не отвечая на вопрос.

— Мы почти ровесники, — чуть виновато сказал он.

— До свидания.

— До скорого!

Не поужинав, Вера сразу легла. Во сне она видела лес, а за его деревьями прятался Карасев, растягивая лиловые губы в нелепой ухмылке.

В прокуратуру Вера пришла рано.

У себя в кабинете застала ревизора местного торга. Он молча положил перед ней большую ведомость. Вера просмотрела мелко исписанный лист, пожала плечами:

— Здесь все в порядке.

Отечное лицо старика дрогнуло.

— Видимость порядка, товарищ следователь. Вот выборки, за неделю одна и та же бочка водки трижды отфактуровывалась. Только придет в магазин, ее передали уже столовой, я туда, бочка на складе.

— С директором торга вы говорили?

— У Сажевского, извиняюсь, рыльце в пушку, вот я и решил к вам.

— Ну что же, — подумав, сказала Вера. — Завтра к восьми жду вас.

— К прокурору просят! — мелькнула в дверях Шурочка.

Климов сидел спиной к окну, солнце золотило его обширную лысину, лицо было в тени, но все равно по его сонным глазкам ничего не узнаешь. Возле стола стоял Шарапов, засунув руки в карманы галифе, постукивая подошвой ярко начищенного сапога.

— Конец месяца, — не отвечая на приветствие, сказал Климов.

Вера выжидающе молчала, Климов шумно вздохнул:

— Дело Карасева кончай, приконвоируй его сюда и… чтоб сегодня.

— Я его не арестовала.

— Так я и знал! — взвился Шарапов. — Сейчас же вызывайте его, если только этот тип не сбежал.

— Исполняй, — кивнул на дверь Климов.

— Либералка, барышня, любой дурак разжалобит! — кипятился Шарапов. — Следователь должен о государственных интересах думать, а с такими настроеньицами мы дойдем…

Вера не стала слушать, до чего дойдем, и пошла в канцелярию звонить в Березовку. В канцелярии Лучинников, теребя льняной чуб, просматривал почту. Лукаво покосившись на Веру, спросил:

— Молнии не видел, а гром большой, что такое?

— Шарапов боится, что не успеет всех арестовать, — упрямо ответила Вера. До Березовки дозвониться непросто, но вот наконец председатель у телефона. Сквозь помехи и свой собственный кашель он прокричал:

— Карасева нет, вчера ушел.

— Куда?

— К следователю. Карасиха целый день воет. Что еще?

— Все.

Неужели Шарапов прав и Карасев сбежал? Лучинников тронул ее за плечо:

— Дайте гляну дело.

— Пойдемте в кабинет.

Полистав протоколы допросов, он взял карандаш и стал писать прямо на обложке.

— Смотрите сами: недостача 200 килограммов молока за 547 дней, итого двести граммов в день. А Карасев собирал в день по 25 фляг, в каждой по 40 килограммов. Недостача сто граммов на 80 килограммов пустяк. Плюс болезни, дети и ваша жалость.

— Все так. Плохо другое.

— Что именно?

— Карасев сбежал.

— Это он от Шарапова, — расхохотался Лучинников.

— Я же серьезно, Алексей Ильич.

— А если серьезно, так он вам больше не нужен.

— А семье?

— Вот вы какая, — удивленно покачал он головой.

— Что ж, буду писать постановление о прекращении дела Карасева.

Впорхнула Шурочка, передала тонкую розовую папку. В ней всего один листок с резолюцией прокурора: «Следователю Ивановой».

— Это интересное дело. — Шурочка прижмурила заблестевшие глазки: — Там главный инженер — красавчик!

— Смотри, Шурок, напишу твоему лейтенанту, — улыбнулась Вера.

— Которому? — деловито осведомилась Шура.

— Уже смеетесь, — констатировал Лучинников, подняв голову от своих бумаг. — Забыл сказать, ждет вас этот красавчик.

— Шурок, пригласи, — скомандовала Вера.

— Вот, сам явился, — не успев войти, заявил «красавчик». Взъерошенный, небритый, в мятом костюме, но действительно красивый парень.

— Садитесь, — кивнула ему Вера.

На просозаводе погиб рабочий, затянуло между валов просорушки. Сидящий перед нею главный инженер знал, что именно он отвечает за технику безопасности. Уловив ее изучающий взгляд, он пролепетал:

— Что мне… по какой статье?

— Сто тридцать третья статья уголовного кодекса имеет в виду…

Не дослушав, он закрыл лицо руками, Вера оторопела: — Так браво начали, и вот…

— Сделайте что-нибудь, умоляю, жена не перенесет, скоро роды… — захлебывался слезами инженер.

Лучинников посмотрел на широкие трясущиеся плечи, брезгливо процедил:

— Возьмите себя в руки, Окша, как вам не стыдно!

— Какой может быть стыд, когда тюремная дверь открыта! — выкрикнул Окша. — Будь вы на моем месте…

— Эк вас разобрало. — Лучинников налил стакан воды. — Нате-ка.

— Ничего еще не известно, а вы в тюрьму собрались, — пыталась Вера ободрить Окшу. — Был погибший проинструктирован? Как он попал в машину? Есть ли ограждение?

— Инструктировал… ограждение как раз сняли для ремонта… он сам, сам!

— Напишите объяснение, да не торопитесь, подумайте, — поморщилась Вера, стараясь не смотреть на его жалкое, покрасневшее лицо.

— Малый трусоват, — заметил Лучинников, когда Окша ушел. — А вам предстоит завтра боевой денек, не отступайте, дела вроде Карасевского твердости требуют.

— Поднимаете боевой дух?

Следующий день выдался шумным. Кричал Шарапов, цыкнул и Климов, отказываясь утвердить постановление о прекращении дела Карасева.

— Я пошлю дело в следственный отдел, — выпалила выведенная из себя Вера.

— Что? Грозить? Девчонка! — смуглые щеки Шарапова покрылись багровым румянцем. Климов перевел тусклые глаза с Шарапова на Веру, крякнул и подписал постановление. Дело Карасева на этом кончилось, но у Веры оставалось какое-то томительное чувство вины перед этим незадачливым человеком. Где он?

Неожиданно для себя в этот же день Вера обрадовала Шарапова. Ревизор торга, как она просила, пришел ровно к восьми и получил постановление на проверку сразу в трех местах: магазине, столовой и складе. Тут-то бочка и отыскалась, но пустая. А это — недостача двухсот литров водки. Не пустяк.

— Теперь веревочка потянется, — ликовал Шарапов. — Я давно подозревал неладное, Сажевский старый мошенник, это факт. Уважила, Верочка Сергеевна, взамен карася кита поймала!

— Недостача у кладовщика, при чем же тут директор торга?

— Это вы бросьте, не пройдет. Директор в торге владыка. Кладовщика арестовать, Сажевского на поруки, в торге ревизию.

— Погодите, Сажевский партийный, надо сначала в райком сообщить.

— Придется мне самому. Вот видите, нужно серьезно вступать вам в партию, Верочка Сергеевна.

Чудак Шарапов, как будто можно вступать в партию несерьезно!

— Кто пойдет со мной к Сажевским? — уклонилась Вера от разговора.

— Ваш любимый Федоренко. Да вот и он.

Вера протянула руку. Широкое обветренное лицо Федоренко расплылось в улыбке.

К Сажевским она шла с великой неохотой. По дороге Федоренко рассуждал на свою любимую тему:

— Без детей жизнь пустая. Мне бы их пяток, а судьба оделила, одного дала, да и то взамен мать отобрала. А мать нам ох как нужна.

— Женитесь, Иван Лукич, — в который раз советовала Вера.

— Нелегкое это дело в пятьдесят лет, и опять же нам мать нужна, а не кто попало, вот в чем штука. Володька у меня нервный, намыкался в детдомах, пока я воевал, не больно-то примет чужую тетку.

Вера знала его десятилетнего парнишку, быстрого глазастого неулыбу. Трудно им обоим, отцу и сыну.

У Сажевских встретили ее, как всегда, радостно. Женя, точно назло, была дома. Узнав, зачем к ним явился следователь с участковым милиционером, Сажевские примолкли. Женя не сводила с Веры своих черных глазищ, однако объясняться с подругой было некогда и не к месту. Денег у Сажевских не оказалось, зато вещей много, добротных, дорогих.

Когда понятые ушли, подписав акты описи имущества, Сажевский сказал вполголоса:

— Я понимаю, вы — исполнитель, и хочу предупредить, что иду в райком партии.

— Внезапную ревизию назначила я.

— Вот как? — он посмотрел на Веру такими же черными, как у дочери, глазами. — Тем более нужно мне поспешить.

— Не расстраивайтесь, товарищ следователь, — подбадривал ее на обратном пути Федоренко. — Вам бы отказаться от этого дела, все ж подружка…

Как он прав! Но сделанного не вернешь.

В прокуратуре ее ждала судмедэксперт Смирнова. Передав Вере акт вскрытия трупа погибшего на просозаводе рабочего, она присела на край лавки, достала кисетик и стала скручивать «козью ножку».

— Знаете, Верочка, этот несчастный погиб не от травмы, а от заражения крови. Если бы в тот момент был врач… — она затянулась и выдохнула густой клуб дыма.

— Ваши выводы?

— Деточка, это тяжело говорить, но заражение ведь следствие катастрофы. И Окшу жаль. Молодой, у жены тяжелая беременность.

— Всех-то вам жаль, Елена Михайловна, — ласково упрекнула Вера. — А жену погибшего?

— Так трудно выбирать в несчастье. Я умолкаю, слово за вами.

Уходя, она сказала, опять скрываясь за дымом самокрутки:

— Я слыхала о Сажевском…

— Быстро же! — невольно заметила Вера.

— Мне Шурочка сказала.

— А-а, понятно.

— Я уверена, Женя поймет и… не бросайте этого дела.

— Почему?

— Вы — как бы это сказать? — не равнодушная и не озлобленная. Забегайте на огонек! — И торопливо ушла, точно боясь вопросов.

Вера смотрела из окна, как Смирнова шла к новому мосту. Ее тонкое тело чуть покачивалось, маленькие ноги становились неуверенно, из ворота черного шелкового платья виднелась слабая белая шея. Милая, добрая, пугливая женщина. Но кого же она имела в виду? Кто равнодушный, а кто озлобленный?

Дня через два Веру вызвал Климов.

— Поедешь в областную прокуратуру на курсы.

— Но у меня арестованы люди…

— Приказ. Собирайся, дела отдай Шарапову, Лучинников едет в соседний район.

Шарапов рассвирепел. Пошвырял папки с ее делами в шкаф, даже не взглянув на них.

— Дело торга арестантское, — предупредила Вера.

— Знаю. Своих дел по горло, я не каторжный, посидят.

Вера пожала плечами, идти к Климову бесполезно, одна надежда — вырваться с курсов раньше срока. На крыльце прокуратуры она столкнулась с щуплым человеком в зимней шапке. Он обрадованно зачастил:

— Товарищ следователь, я к вам! Небось потеряли меня, а я приболел, пришлось отлежаться тут у кума, но теперь все, вот он — я! — И прищелкнул каблуками облезлых сапог.

— Идите домой, Карасев, все уладилось.

— Ага, понятно… — Он затоптался на месте, скривился и дрогнувшим голосом сказал: — Спасибочки. Скоро распутали, кабы кто другой, намытарился бы. Спасибочки.

Ночью, сидя в переполненном вагоне, Вера вспомнила о Карасеве. Знал ведь, что невиновен, и боялся только «мытарств», но не укрылся от них. А Окша? «Будь вы на моем месте!» У каждого свой характер. Неприятен Окша своей трусостью, а еще больше торопливым желанием свалить вину на погибшего. И все же надо переломить себя и смотреть на дело с точки зрения фактов. Это трудно, но нужно.

2

В областной прокуратуре Вере сразу предложили пройти к начальнику следственного отдела. Исмаилову за глаза звали Кочергой. И в самом деле была она длинная, худая и смуглая до черноты. Густые черные волосы заплетала в косу, и эта тяжелая девичья коса совершенно не вязалась с мужеподобной фигурой Кочерги.

Исмаилова оглядела Веру холодными синими глазами и категорически сказала:

— Две недели будете помогать у нас, зачеты сдадите без посещения лекций, думаю, ваши институтские знания не испарились, если, конечно, они были.

Пришлось засесть за просмотр чужих дел. Скучное занятие. По каждому делу нужно было давать на утверждение Кочерге проект заключения, а это оказалось самым неприятным. Чертова Кочерга была беспощадна не только к сути, но и к форме документа.

— Правильно, хорошо, — кивала она своим хищным носом. — А что это за виртуозное «исходя из изложенного вышеследующего»? Перепишите. Коротко, просто, ясно.

А просто-то и было самым непростым. Через неделю Вера запротестовала:

— У меня в районе остались арестантские дела, не время ворошить тут бумажки!

— Экзаменов боитесь? — прищурившись, кольнула Исмаилова.

— Несерьезно, — сгрубила Вера. — Я о деле.

— Ничего не поделаешь, придется вам поворошить бумажки с нами, бездельниками.

Вера ушла возмущенная и в этот вечер не стала сидеть над опостылевшими заключениями, пошла побродить по городу.

Он был большой и страшный. Война выколола глаза домов, вырвала двери, снесла крыши. Наскоро ремонтировались уцелевшие здания, и они становились почти сплошными стенами. Окна закладывали кирпичом и белили. Не было стекол, не было досок, не было железа, но были люди. Они возвращались на свои пепелища, и с ними возвращалась жизнь. Уже работал кинотеатр, открылась библиотека. Однако ходить в кино одной было малоприятно, и все следующие вечера Вера опять сидела в прокуратуре над заключениями. Вместе с ней работала следователь Пригородного района Мария Шумилина. Эта маленькая крепышка нравилась Вере. Деловитая и говорливая, Мария умела работать, и Вера присматривалась к ее стилю. Мария выбирала самые толстые дела, Вера — наиболее срочные. Мария смеялась:

— Срочные сама Кочерга рассмотрит, а до толстых охотников не бывает, так я их пожалею.

— Бесполезная трата времени, — уныло листала очередное дело Вера.

— Не согласна, людей, конечно, не видно, но сколько нарушений, ужас! Главным считаю неправильную квалификацию преступлений.

— А суд для чего?

— Судьи ошибутся, это пострашнее, там уже действует автоматика.

— А обжалование?

— Не всякий обжалует, и решенное дело труднее рассматривать, а человек уже осужден.

— Стоит подумать.

И все же Веру не привлекала эта работа. Хотелось к людям, к живому делу.

Вечером, когда они с Марией уже собирались уходить, без стука вошла Исмаилова и тяжело опустилась на стул у стены. Худые ее пальцы дергали ворот блузки, побледневшие губы кривились.

— Что случилось, Софья Сулеймановна? — засуетилась Мария. Вера распахнула окно, Мария наливала воду. Исмаилова отстранила стакан с водой и сказала осевшим, хриплым голосом:

— Стрельников арестован.

— Саша! Он же наш лучший следователь… за что же? — шепотом спрашивала Мария.

— За родителей. Скрыл, что работали на немцев.

Вера замерла. Тягостное чувство одиночества охватило ее. Точно стена выросла вокруг, не давая возможности свободно дышать, видеть, двигаться. Там, за этой стеной, прозвучал голос Марии:

— Но кому это нужно было?

— Нашлись, как видите…

В эту ночь Вера долго думала о Стрельникове. Она не знала и даже не видела его. Мария как-то рассказывала, что этот молодой парень имеет больше десяти наград и поощрений и ни одного взыскания. «А ведь это чудо, работать семь лет без взысканий», — не без зависти сказала тогда Мария. Кто он на самом деле, этот Стрельников? Почему скрыл? Ну, арестован, а дальше?

Утром шла в прокуратуру невыспавшаяся и взбудораженная. Скорее бы домой, подальше от всей этой суеты и ненужных ей предзнаменований. Посредине дороги центральной улицы вели пленных немцев на работу, разбирать кирпичные завалы. Они шли, громыхая деревянными подошвами, переговариваясь, напевая. Вид их был явно не унылым, а с пустым животом не засмеешься. Один из них, рослый, темноволосый, помахал Вере рукой. Да, эти не боялись ничего, война у них позади, теперь только ждать. Ждать, когда добьют их менее удачливых соотечественников. А потом этих вернут домой, и жизнь их наладится. Веселые, здоровые лица пленных раздражали Веру. Может быть, она и не права, но уж слишком с ними нянчились. Так трудно уйти от сопоставления: полные надежд разрушители на развалинах города…

В Песчанск ее так и не отпустили, пришлось ждать экзаменов. Наступил наконец и этот день. В другое время она наверняка посмеялась бы над страхом опытных следователей перед несложными зачетами, но сейчас только злили их испуганные лица и желание оттянуть «страшный» миг.

— Это не страх, — оправдывалась Мария. — Просто неудобно оказаться слабее теоретически, чем практически.

Вера пошла первой. Экзамены проходили торжественно. На столе красная скатерть; развернутое знамя под портретом Дзержинского. За столом все начальники отделов и сам Нестеров, прокурор области. Он сидел неподвижно, полуприкрыв глаза, его коричневатое, нездоровое лицо было бесстрастно, точно все происходящее не занимало его, возможно, это так и было.

Вере задали несколько общих вопросов, и Исмаилова кивнула, отпуская ее. Тут приподнялся со своего места лысоватый толстячок и, взмахнув розовой ладошкой, остановил Веру.

— Прошу прощения, Софья Сулеймановна, — слегка поклонился он в сторону начальника следственного отдела. — Хочу задать несколько вопросов… товарищу… мм… Ивановой.

— Задавайте, — дернула плечом Исмаилова, давая понять, что вопросы эти считает излишними.

А толстячок так и вцепился в Веру. Вопросы посыпались градом, и все из гражданского права. Этого ему показалось мало, и он заставил слегка пройтись по земельному и финансовому праву. Никто его не останавливал.

— Достаточно, — сказал он с довольным видом и повернулся к Нестерову, но его опередила Исмаилова:

— Ничего не выйдет, мне самой нужны грамотные люди, — и уже более спокойно добавила: — Так-то, Борис Семеныч, на чужой каравай рот не разевай.

— К счастью, этот вопрос решаете не вы, — покраснев, выпалил толстяк.

Нестеров шевельнулся и, подняв припухшие веки, остро глянул на Веру:

— Считаю главным мнение субъекта спора, — усмехнулся он. — Хотите работать в гражданско-судебном отделе, товарищ Иванова?

— Нет, не хочу.

Исмаилова торжествующе подняла густые брови.

— Вопрос исчерпан. — Нестеров протянул Вере руку. — Спасибо за крепкие знания, желаю успехов.

За дверью Веру сразу окружили «курсанты», но было не до них, скорее на вокзал. Мария пошла провожать.

— Пойду последняя, сердечко скачет, — призналась она.

— А как же ты, трусишка, бандита вела через лес?

— Конфуз один с этим бандитом, — засмеялась Мария. — Только ославила себя на всю область.

— Прославила, — поправила Вера. — Расскажи.

— Завязала я ему руки его же брючным ремнем, а ноги веревкой спутала, как лошади на выпасе, так и вела. Прокурор сам допросил этого типа при мне. Ох, и хитрюга мой прокурор! Почему, спрашивает, ты не убежал от нашей Машеньки? Так и сказал: от Машеньки. А мой бандит отвечает, пожалел ее, да и расчету не было. Я всю ночь проревела. Что же, думаю, я за следователь, бандиты жалеют. Потом поняла. Насчет жалости он для красного словца, а вот не расчет, это верно. С тех пор лихачество бросила.

— Ну, храбрый зайчишка, беги. — Вера обняла и поцеловала Марию в румяную щеку.

— Пиши, ладно?

— Не обещаю.

— Смотрите, какая занятая! Разорю доплатными письмами, так и знай!

Вера помахала рукой и вошла в вагон. Только устроилась, как ее окликнули:

— Верочка, здравствуйте.

Удивительно знакомый голос, звонкий, радостный.

— Не узнаете?

— Жуков?

— Он самый. Смотрите, что у меня есть. — И он развернул пакет, в нем лежали лиловые, точно в инее, крупные сливы.

— Прошу.

Вера взяла одну сливу и приложила губы к шелковистой кожице, не спуская глаз с Жукова. Длинный, худой, носатый. Но было в его лице что-то хорошее, доверчивое, простое. Он снял фуражку и пятерней поправил волнистые светлые волосы. Беззаботно забросив на верхнюю полку туго набитый рюкзак, он сел поудобнее и стал рассказывать о своих делах.

— Ездил за медикаментами для ветлечебницы, завернул в облвоенкомат. Добился комиссии, думал, все, дело в шляпе. Как бы не так! Кость кривая, рана не зажила, сердце дрыгает. Калека. Я бушевать. Меня выставили.

Он говорил с нею, будто знал много лет. Было так хорошо слушать его, есть сливы, смотреть на бегущие за окном поля и ни о чем не думать.

Через час она уже знала, что Жуков из дальней деревни Песчанского района, там его мать, а брат и сестры разлетелись из дому, институт он окончил в сорок втором, провоевал всего год, с Глушковым не ладит, старик всегда навеселе.

— Ты-ы ж обеща-а-ала любить меня вечно-о! — пропел он тенорком, вышло так похоже на подвыпившего Глушкова, что Вера рассмеялась. Глушков жил с нею по соседству и, часто бывая навеселе, заставлял слушать себя, вино делало его чересчур общительным.

Стало темнеть, вагон затих. Всхрапывали сморенные дневными заботами люди. Задремал и Жуков, голова его клонилась к Вере и скоро удобно прижалась к ее плечу. Он мирно спал, чужой, на редкость откровенный человек, а Вера размышляла: правильную ли дорогу она выбрала? Ведь не поздно уйти. Будет работать нотариусом. Заверять доверенности и копии свидетельств о смерти. Тоже нужное дело… Нет и нет! Надо быть там, где тяжело, где она сможет больше сделать. Опасно? Да. Но она знала это с самого начала и иначе не может.

Взошло солнце, вагон ожил, загомонил. Проснулся Жуков, глянул в окно и ахнул:

— Вот это да! Луга-то — розовые, скорее смотрите, Верочка!

Он, как ребенок, хотел немедленно включить всех в свои переживания. Ей опять стало легко и спокойно. Жуков достал из рюкзака хлеб и сало.

— Давайте заправляться, — протянул он ей бутерброд и покачал головой: — Не спали?

Поев, предложил:

— Пошли в тамбур, ветерка глотнем.

До самого Песчанска они простояли у открытых дверей вагона. Поезд несся мимо полей, ветер доносил пряные запахи трав.

Но вот показался лес.

— Какой странный, верхушки деревьев точно подстригли, — удивилась Вера.

— Конечно, подстригли, снарядами, бои-то были жаркими, палили с двух сторон. Мать говорила, осенью леса стояли черные, а теперь вот ожили. Ох, и силища в природе!

Вот и песчанский залатанный вокзальчик. Сойдя со ступенек вагона, Вера попала в раскрытые объятия Лучинникова, от него к Шуре. Смирнова осторожно приложила к ее лицу бледную щеку.

— Почему такая встреча? — растроганно спрашивала Вера.

— Еще бы, окончила академию с отличием, — посмеивается Лучинников.

— Вчера звонила Исмаилова, уточняла отчет, и сказала, что тебя хотели сманить в область, — рассказывала Шура.

— Вот и встречаем патриотку Песчанска, — подхватила Смирнова.

Вера закусила губу и поторопилась заговорить о делах.

— Алексей Ильич, как торговское дело?

— Это все потом, а сейчас отдыхайте. Вечером прошу к нам, Зинуша пирог с малиной соорудила.

— Ого, заманчиво, спасибо, приду.

Оставив чемоданчик в своей неуютной комнате, Вера пошла на речку и только тут вспомнила о Жукове.

Он ушел не попрощавшись, видно, не хотел мешать встречающим ее друзьям. А жаль.

Вера долго сидела на мостках у старой мельницы. Прозрачная вода неширокой Песчанки, мягкий луч, лес на том берегу: все казалось таким близким, нужным. А что ж, она и впрямь патриотка Песчанска!

3

На следующий же после приезда день Веру вызвали в райком партии. Она не сомневалась, что разговор будет о Сажевском. Шарапов вернул ей все дела, в том числе и торговское, даже не заглянув в них. Странным казалось, что райком ожидал ее приезда, вместо того чтобы выяснить все с прокурором или его помощником.

В райком она шла спокойно. Первый секретарь слыл человеком мягким, толковым. Ее сразу провели к Хлебникову.

Секретарь разговаривал по телефону, и Вера смогла осмотреться. Ей понравился строгий кабинет. Ничего лишнего. Большой стол, книжный шкаф, парусиновые шторки, портреты вождей в простых рамках.

Невольно сравнила с кабинетом прокурора. Климов натащил трофейных кресел, хрупких стульчиков, этажерок.

Хлебников положил трубку и протянул Вере загорелую руку:

— Здравствуйте, товарищ следователь, — пристально посмотрел ей в лицо и резко бросил: — Из молодых, а ранняя!

От неожиданности Вера вздрогнула. Наступила напряженная тишина. Хлебников нервно прошелся по кабинету, поправляя выгоревшую гимнастерку, потом остановился перед Верой. Они оказались одного роста, и его круглые глаза и сердито шевелящиеся седоватые брови были совсем рядом.

— Мало у меня неприятностей, так возись еще с вами! Почему для вас Климов не авторитет? Своевольничать легко, а обдумать свои поступки трудно?

Вера явно ничего не понимала, и Хлебников сбавил тон.

— Ну скажите, кто дал вам право расправляться со старым большевиком? Ведь Сажевский и такие как он жизнь отдавали за революцию! А вы с налету!..

Целый митинг. Это она-то расправляется! Вера покраснела:

— Прошу сказать мне конкретно…

— А вы не знаете, что описали имущество Сажевского незаконно? Откуда у него обстановка, поинтересовались?

— Не успела, пришлось срочно выехать.

— Она не успела! Хорошо, что арестовать не успели, хотя намечали.

— Неправда, я…

— Вот как? Кому я должен верить, прокурору или вам? Пора научиться уважать людей и разбираться в делах досконально. Это ваша обязанность.

Вера прижала пальцами забившуюся на виске жилку.

Ну и Климов, каков! Спрятался за нее.

А Хлебников не унимался:

— Запомните: члены партии прежде всего отвечают перед своей партией. А теперь идите. И немедленно прекратите это грязное дело.

— Не знаю, кто и как вас информировал, — с трудом подавляя нервный озноб, проговорила Вера, — дело я не прекращу, пока не доведу его до конца.

— До какого конца? — резко повернулся Хлебников.

— До честного. Пока еще рано делать выводы.

— Вот как! Ну хорошо, тогда извольте сказать ваше мнение, — сбавил тон Хлебников, посматривая на Веру с явным любопытством.

— Я уже сказала.

— О выводах? — Он вдруг рассмеялся. — Принципиальная вы особа.

— Не возражаю.

— Ну что же, желаю всех благ, и держите меня в курсе.

Вера ушла ободренная. Хлебников не лучшим образом обошелся с нею, но он прав. С Сажевским нужно разобраться очень тщательно. А с Климовым придется говорить начистоту, трудно это, но ничего не поделаешь.

В кабинете Климова Вера застала начальника МГБ Тихона Черняка. Его простецкое, курносоватое лицо лучилось от смеха.

— Что у тебя? — спросил Климов с таким видом, словно она помешала важному делу.

— Почему вы ввели в заблуждение райком с делом Сажевского? — с раздражением бросила ему Вера.

— Видал, Тихон, яйца курицу учат! — покачал лысой головой Климов.

— Сажевский если и жулик, то рядовой. С нашей точки зрения не опасен, — отозвался Черняк добродушно.

— А живет как? Барахла натащил и все такое, — упорствовал Климов.

— Была до войны такая мода, премировать ответработников мебелью, так эти шкафы и комоды у Сажевского и есть поощрительные.

Черняк вынул пачку хороших папирос и предложил Вере:

— Угощайся, Сергевна, не нервничай по пустякам, таких Сажевских будет у тебя в жизни навалом.

— «Беломор»? — удивилась Вера, беря папиросу.

— Если у меня не будет, то у кого же еще? — похвастал Черняк, и его наивные голубые глаза заблестели от удовольствия.

— Разве я просила у вас санкцию на арест Сажевского? — настойчиво продолжала Вера свой разговор с Климовым.

— Не помню, не помню, — отмахнулся Климов.

— Ну как с вами говорить!

— А никак.

— Брось его, Сергевна, садись со мной, я тебе о Христе расскажу.

— Поймал-таки? — лениво поинтересовался Климов.

— Поймал, только он сразу из Христа превратился в Иуду. Слышь, Сергевна, тут один молодой парень объявил себя Христом и проповедовал «не убий». Я его в психбольницу. Там подтвердили: симулянт. Прижал его покрепче, да ты не морщись, это дело необходимое, ну он и раскололся. Указал дом, а там в подвале десять красавцев, братьев во Христе, от фронта прячутся. А теперь со своим Христом прямиком на передовую попадут, — Черняк смеялся, закинув круглую голову, а Вера смотрела на его большие руки с коричневыми от табака ногтями и такими же, как на лице, веселыми веснушками. Руки казались мягкими и теплыми. Неужели в этом простоватом мужике скрывается такая жестокость?

— Ты вот что, — спохватился Климов, поворачиваясь к Вере. — Поезжай завтра же в Дубки, там срочное дело, материал у Шурки.

Вера встала.

— Как же с делом Сажевского?

— Сама, сама, — и прокурор уткнулся в бумаги.

В Дубки Вера поехала охотно. Там ее встретит Феня Репина, можно поговорить, отвести душу.

Спустившись с крыльца прокуратуры, Вера подошла к Стрелке и, погладив шею своей любимицы, поцеловала ее в горбоносую морду.

— А меня?

Вера обернулась. К ней подошел Жуков. Веселый, беззаботный.

— В другой раз, — отшутилась она.

— Буду ждать. Далеко путь держите?

— В Дубки.

— Была не была, еду с вами! — И уже в дороге оправдывался: — Мои пациенты в любой деревне, правда?

Ехали, как и тогда, летом, через лес. Но стал он сквозным, просторным. Горьковатый, вязкий запах шел от опавшей листвы, по толстому слою которой шуршали колеса линейки.

С полей тянуло дымком, жгли сорняк, ботву. Жуков соскочил с линейки и скрылся в кустах, а вернулся с охапкой веток рябины. Кинул свой яркий букет Вере на колени:

— Вам от леса и от меня!

— Спасибо. — и раскусила одну оранжевую ягодку. — Горькая.

— Варенье мама варит, ого какое вкусное, зимой угощу.

В первой же деревне Жукову пришлось остаться.

— Сам господь тебя послал, — радостно говорила, остановив лошадь, старуха с котомкой.

— За тобой шла. Красуля раздулась, задыхается, родимая.

— Ну, вот и все, — смущенно развел он руками и уже деловито попенял бабке:

— Чего это у тебя корова объелась?

— Пастух недоглядел, — оправдывалась бабка.

— Чем обкормили, спрашиваю?

Вера улыбнулась, такой строгий, крикнула:

— Счастливо поработать!

Жуков обернулся, но ничего не ответил.

Вера пустила Стрелку рысью. Уже не хотелось любоваться рекой и полями, скорее к Фене, да и дело не ждет.

У околиц Дубков ее встретили ребятишки, замахали руками, закричали:

— Сюда, сюда!!

«Что-то случилось», — подумала Вера. Возле дома с тесовой крышей Вера увидела целую толпу. Привязав Стрелку к плетню, она прошла в дом. Люди молча расступались, давая дорогу. Из дверей несся истошный бабий вой. В горнице, посреди пола, в луже воды лежал молоденький паренек, почти мальчик. Над ним, обхватив растрепанную голову руками, причитала женщина.

Окна и двери обступили любопытные. Из боковушки выбежала женщина, наклонилась над парнем, стала что-то вливать ему в рот. Слышно было, как его зубы стучали о край кружки.

— Что случилось? — шепотом спросила Вера у стоявшей в дверях старухи.

— Ай не видишь, отхаживают, из петли вынули, — громко ответила бабка. Хлопотавшая над парнем женщина обернулась, и Вера узнала Феню. Она сказала совсем тихо:

— Лишних тут много.

Вера своей властью выпроводила всех из дома, двум паренькам велела никого не подпускать к окнам, а ребятишек послала за фельдшером. Вдвоем с Феней они уложили позеленевшего самоубийцу на кровать, а его мать, точно очнувшись, вдруг засуетилась, растопила печь, подтерла пол. Когда пришел фельдшер, Феня увела Веру к себе.

— Солнце село, пора ужинать. — И принесла из погреба кринку молока, достала краюху хлеба, соль и, ради гостьи, туесочек с медом. Прибежали ее сыновья, белоголовые погодки, чинно поздоровались и, приняв от матери по ломтю хлеба, намазанного медом, стали есть, шумно прихлебывая молоко.

Вера каждый раз поражалась, до чего же сыновья непохожи на мать, и называла их одуванчиками.

— Оба в Степана, он у меня белый, да нежный, а я как чугунок, — посмеивалась Феня.

Наевшись, мальчишки ушли в спаленку и вскоре притихли.

— Уснули, — сказала Феня, заглянув к ним. — Намаялись, навоевались сегодня, небось, Берлин штурмовали. В меня воители, Степа смирный.

— Где он сейчас, что пишет?

— Гостей принимаешь, председательша?

Феня и Вера разом обернулись. В дверях стояла высокая, закутанная в шаль женщина.

— А, Татьяна, — узнала гостью Феня. — Садись вечерять с нами.

— Я уже, спасибочка. С делом я к тебе.

— С делом так с делом. Говори, коли есть чего.

— Ты велела завтра в луга за сеном, так? Вот и прошу, не гоняй меня.

— А как же?

— Может, потерпит дело пару деньков? А там праздники, все она, сердешная, вздохнет…

— Эх, Татьяна, да разве я не понимаю? А раз тебе, то и всем. Чем другие хуже? Так без сена в зиму и останемся. Не проси.

Женщина постояла, повздыхала, но больше не просила, ушла молча.

Феня пригорюнилась:

— Разве она за себя просила? За коровушку свою. Детей полно, а кормилица — коровушка. И пашем, и сено возим на коровах. Татьяне, людям тяжко, а мне, Веруня, тяжельше всех. Кругом беда да горе, а ты думай, как выйти из него, командуй, требуй… И лаской и таской приходится. А тут свой дом, Степа под пулями, а я ж баба, сердце-то жалостливое, не по работе.

Феня зажгла маленькую керосиновую лампочку и стала готовить постель.

— Я с тобой лягу, можно? — попросила Вера.

— Ложись. — Феня сбросила платье и, сидя на краю постели, переплетала коричневую свою косу. Вера залюбовалась смуглыми ее плечами, округлой шеей. Феня вся налитая, крепкая, сильная. Вдруг лицо ее дрогнуло, и из карих глаз покатились крупные слезы, медленно сползая по щекам к крутому подбородку.

— Мы-то выдюжим, а они там полягут.

— Феня, милая, не надо.

— Страсть как стосковалась о Степе. А может, жду его, убиваюсь, а он другую приглядел. И так бывает.

Феня задула лампу и легла. Потом сказала строго:

— А ждать нужно, без этого никак нельзя.

Вере стало жаль ее до слез, но она не знала, как утешить подругу. Вспомнила о сегодняшнем происшествии, решила поговорить об этом несчастном пареньке, но Феня крепко спала.

Когда Вера проснулась, Фени уже не было. На столе в чугунке горячая картошка. Поев, Вера пошла в правление колхоза. Девушка-счетовод взяла у Веры список нужных следователю людей, да так и ахнула:

— Пропал теперь Митька, не зря вешался, бедняга!

— Какой Митька? — заглянула Вера в свой список через ее плечо.

— А вот: Стегачев Д. К.

— Так это же заведующий пунктом Заготзерно.

— Я и говорю, Д. Стегачев, кладовщик и есть наш Митька, Дмитрий.

— Кладовщик? Не может быть, он же совсем мальчик.

— В том и дело.

Вера приказала немедленно разыскать председателя. Феня прибежала сердитая, брови сведены, губы поджаты.

— Ты Митяшку не трожь, — придвинувшись к Вере, прошипела она. — Я тебе за него залог дам, поручимся всем колхозом, дай опомниться малому.

— Феня, ну что это ты, — укоризненно остановила ее Вера.

— Да ведь он чист, на глазах вырос, — обмякнув, загоревала Феня. — У нас и старики не упомнят, чтобы кто на себя руки наложил. Разберись, Христа ради, ты девка с головой. Все его жалеют.

Это подтвердилось немедленно. Люди шли и шли «записываться в свидетели» и в один голос хвалили Митьку: правдив, смирен, весь на виду. А мать твердила сквозь слезы:

— Неповинен он, неповинен. Отец узнает, что это будет!

— На фронт не торопи плохую весть, — останавливала ее Феня.

— Отец должен знать, в нем вся помощь, может, командир его напишет начальству, заступится.

— Да я сама в райком пойду, если что, не береди мужику сердце, не гони на смерть.

Все за Митьку, но никто не мог объяснить, куда девались четыре тонны зерна, и пришлось допросить самого Митьку.

— Ты полегче с ним, в сомнении парень, сам еще не знает, какой позор хуже, быть вором или удавленником, — упрашивала Феня.

Митька пришел сразу и, стараясь не смотреть в глаза Вере, заикаясь от волнения, шептал:

— Н-не крал я, н-не крал отродясь.

— Я верю тебе, понимаешь — верю.

Вера мучилась не меньше Митьки и все же затронула больной вопрос:

— Почему решился на такое?

И Митьку прорвало. Пережитое потрясение нашло выход в путаном потоке слов, из которого Вера поняла: и люди, и Феня правы, Митька чист. А он все говорил и говорил:

— Как стану глядеть в глаза бате? А мамка за что передачи носить станет? И куда бы мне это зерно? Да я один и в амбар не ходил, тетка Феня скажет. В Дубках сроду воров не водилось, я весь мир ославлю?

И слова, и поступки Митьки были по-детски наивны. Осмотрев амбар и составив акт об отсутствии у Митьки имущества, Вера собралась ехать. Феня насыпала ей полный портфель яблок и пошла немного проводить.

— На тебя, девушка, вся надежда. С Климовым-то ладишь?

— Нет, — призналась Вера.

— Он покой больно любит, а ты небось спорщица? А Шарапов не поддержит? У того все срыву, но не злой, только охота ему в прокурорах походить.

— Почему так думаешь?

— На бюро райкома так и выскакивает вперед Климова, все со своим личным мнением. Петушок! Ну, ладно, прощай, в следующий раз погости подольше, всех воров не переловишь, отдохни.

За деревней следователя поджидал Митька. Молча пошел рядом с линейкой и все мял в руках свою кепку.

— Что же теперь будет? — спросил наконец, преодолев робость.

— Все будет хорошо, — с непонятной для себя уверенностью ответила Вера. Митька вспыхнул, глаза заблестели. Поверил.

Возвратившись в прокуратуру, Вера сразу пошла к Климову. Климов, как всегда, заупрямился.

— Тебе бы только прекращать дела, а за это не хвалят.

— Но одна недостача не доказательство.

— Вот именно. Ты даже имущество у него не описала.

— Живет в отцовском доме, ничего еще не нажил. Паренек же совсем молоденький.

— А зерна нет? То-то.

Он наморщил лоб в толстые складки, долго думал.

— Оставь дело у меня, я посмотрю.

4

Чтобы не идти к Смирновой седьмого ноября, Вера выехала накануне в соседний район. Дело там было пустяковое, и в самый праздник она возвращалась в Песчанск. К Смирновой не пошла из-за Жени Сажевской. Встреча с нею была бы трудной, неловкой, а в другое место идти не хотелось.

Вера пустила Стрелку шагом и сидела нахохлившись. Кругом лежали совсем опустевшие поля, трава на лугах побурела, лес оголился. На дороге ни души. Только она со Стрелкой. В полдень Вера остановила Стрелку, привязала ей торбу с овсом, а сама прилегла на копнушку сена, приткнувшуюся у дороги. Над нею опрокинулось сиреневатое небо, затянутое по краям дымчатыми облаками. И тишина такая, что ухо невольно ловило мерное похрумкивание жующей овес Стрелки. Птицы улетели, урожай убран, воздух сухой и холодноватый.

Давно-давно в детстве отец взял ее однажды на охоту. Поехали до рассвета, лес стоял в серой мгле, сырой и безмолвный. Но вот взошло солнце, и зарумянились березы, медью отсвечивали стволы сосен, лес зашумел, запел. Первый выстрел гулко ухнул над озером. Отец поглядывал на нее чуть насмешливыми ласковыми глазами, как бы спрашивая: хорошо? И ей действительно было хорошо. Впрочем, с отцом ей всегда было радостно, он умел делать окружающее интересным, значительным. Где он теперь?

Стрелка тихонько заржала. Вера встала. Пора было ехать. Домой добралась затемно. Думала напиться горячего чая и, согревшись, уснуть, но в своей комнате застала сидящую на узлах соседку, жену ветеринарного фельдшера Глушкова. Увидев Веру, Анюта заголосила:

— Выгнал! Осрамил! Убил!

Следом за Верой в комнату ввалился Глушков, с порога накинулся на жену, вцепился ей в волосы и, потеряв равновесие, растянулся на полу, увлекая на собой Анюту. Отнять жену у пьяного старика Вера не смогла и помчалась за помощью в милицию. Дежурил Федоренко.

— С праздником, товарищ следователь! — обрадовался он ее появлению. Узнав, зачем она прибежала, заторопился к Глушковым. Не без труда разняв супругов, он надвинул треух на буйную голову Глушкова и повел его в милицию.

— А пальто? — вдруг всполошилась Анюта.

— Вот и разбери их, — развел руками Федоренко. — Ну, давай.

— Может, не надо в милицию, — натягивая на присмиревшего мужа пальто, просительно посмотрела в глаза милиционера Анюта.

— Надо, — отрезал Федоренко. — Проспится у нас, может, что путное надумает. Пошли, буян.

Анюта, плача, унесла узлы, но скоро вернулась с горячим чайником и теплыми лепешками.

— Устала ведь, Вера Сергеевна, садись ужинать. — Анюта совершенно уже успокоилась, даже волосы успела привести в порядок.

Вера согрелась от чая, разомлела. Анюта собрала посуду и, осмотревшись, попеняла:

— Мой-то меня бьет, а все ж семья. А ты ровно холостячка живешь. Давай буду тебе готовить, хоть поешь вовремя.

— Спасибо, только вовремя у меня все равно не получится.

…После праздников Вера закончила дело Окши. Все формальности были позади, а Окша все не мог успокоиться, плакал и был от этого омерзителен, этакий детина в слезах! Лучинников обозлился:

— Перестаньте ныть, вам же все теперь ясно.

— А вы не лезьте, мой следователь Иванова, — огрызнулся Окша.

Лучинников расхохотался:

— Вера Сергеевна, это он для вас слезы льет, дипломат!

— Все, идите, — сказала она Окше, но он не уходил.

— Что меня ждет?

Ей надоело его утешать, и она сухо сказала:

— Суд.

Окша вышел, сутулясь и всхлипывая, и Вера сейчас же пожалела о своей резкости. Лучинников понимающе посмотрел на нее.

— Жалко стало? На всех жалости не хватит, нужна справедливость.

Как-то утром в кабинет вбежала Шура и с таинственным видом прошептала:

— Верочка, только посмотри, — и протянула несколько листков, скрепленных нитками. На верхнем значилось: отдельное требование. Шура терпеливо ждала, пока Вера не дочитала последний листок.

— Вот и угадай людей, такая ласковая, обходительная — и предательница, — ахала Шура.

— Не торопись, — остановила ее Вера. — Надо все выяснить.

В отдельном требовании просили установить факты из жизни Лидии Усковой. Она работала медсестрой в тюрьме при немцах, а Смирнова там же врачом. Смирнову Вера решила допросить после всех. Вскоре явился и первый свидетель, инструктор райкома партии, пожилой одноглазый мужчина.

— Ускову помню, скверная бабенка. Любовница коменданта тюрьмы. Любила на допросах бывать. Сидит в уголке и слушает.

— А вы как в тюрьму попали?

— Выдал один подлец партизанскую явку, нас и прикрыли.

— А о Смирновой что можете сказать?

— Смирнова была главной силой.

Вере стало не по себе, с трудом спросила:

— Где?

— А вот слушайте. У немцев она осталась из-за отца, умирал старик. Похоронила его, а немцы уже узнали, что и отец, и она судебно-медицинские эксперты. Предложили ей работу в тюрьме, сначала отказалась, а погодя и согласилась. И помогала нам крепко.

— Как же? — оживилась Вера.

— Отправляла арестованных партизан в тифозные бараки, а там уж другие, либо мертвого за сбежавшего объявят, либо просто побег устроят. В Смирновой вся сила была, только бы в тифозный отправила, а там нетрудно.

— Что вы еще можете сказать?

— А ничего. Смирнову мы все защитим, а ту, фрау, жалеть нечего.

Остальные свидетели поддержали одноглазого инструктора.

Тогда Вера вызвала Смирнову. Достав свой кисетик и скручивая козью ножку, Смирнова неторопливо говорила:

— Трудно сказать что-то определенное об Усковой. Она… и плохая и хорошая. Молодая, жизнерадостная, а комендант красивый, умел ухаживать. Летом цветы, прогулки, зимой снежки, катание на тройке. На допросах она бывала. Что ее там привлекало? Говорила, что никогда бы не вынесла мучений на допросах, искала себе оправдания, конечно. И в то же время она знала, что я отправляла здоровых людей в тифозный барак, и знала, кого, но молчала же! Часто приходила ко мне, говорила, что любит этого немца, коменданта тюрьмы, плакала.

— А вы как же стали тюремным врачом? — слукавив, будто не знает, спросила Вера.

— И просто и сложно. Женщина-эксперт, видимо, поразила немцев. Раз имею дело с трупами, то достаточно жестока, вот и предложили. Я отказалась. Через некоторое время ко мне на прием пришла хворая бабуся и отблагодарила пирожком. Старушка слабая, самой бы поддержаться, я и не взяла пирожок, а она говорит, велено отдать, не простой пирожок, и ушла. Разломила я этот пирожок, а в нем записка: «Соглашайтесь в тюрьму — Карпов». Карпов до войны был директором совхоза, хорошо его знала. Раз нужно своим… А больная эта бабуся так и лечилась у меня, связной с партизанами была, такая славная.

Смирнова затянулась из козьей ножки и спрятала глаза за клубами дыма.

— Такая маленькая, сморщенная старушка, а сколько смелости!

— А вы не боялись?

— Головными болями мучилась от страха…

— А как же с Усковой?

— Если бы не любовь к коменданту, работала бы со мной.

— Значит, личное ей оказалось дороже?

— Это так, слабая она была.

Смирнова закуталась в теплый белый платок и, уходя, пригласила:

— На Новый год прошу ко мне, будут только свои.

— Кто же? — насторожилась Вера.

— Лучинниковы, Шарапов, Черняк. Жени не будет, поехала к мужу в госпиталь, он ранен. Марк дал ей пропуск, такой славный.

Вера улыбнулась. Все у Смирновой хорошие да славные, даже Марк Франкин, этот тихий пьяница.

— Обязательно буду, — пообещала Вера и сдержала слово.

Накануне Нового года Вера осмотрела свои платья и пришла к грустному выводу, что идти ей не в чем. На помощь явилась Анюта. После ночи, проведенной в милиции, Глушков притих, а выпив, заваливался спать. Анюта не могла нахвалиться своей спокойной жизнью. Она порылась в Верином чемодане и предложила:

— Давай переделаю это желтое платье.

Вера усомнилась, когда же она успеет? Но Анюта сделала вовремя и теперь любовалась своей работой.

— Да ты красавица! — ахала она.

Вера отмахнулась, торопливо заплетая косы.

У Смирновой все были уже в сборе. Просторная полупустая квартира хорошо протоплена, от елки, поставленной в углу, — густой смолистый запах. Белая скатерть, рюмки и даже пирог! От всего этого повеяло давнишним полузабытым счастьем. Когда-то она сама накрывала праздничный стол, а отец, веселый, чуть-чуть хмельной, разрезал сладкий пирог так, чтобы незаметно выгадать кусочек для нее, побаловать раньше срока…

За столом Вера оказалась рядом с Лучинниковым, а к пустующему стулу слева Смирнова подвела… Жукова!

— Верочка, рекомендую моего молодого коллегу, — сказала она, но Жуков торопливо перебил:

— Мы давнишние приятели с Верочкой.

— Тем лучше, — Смирнова улыбнулась и отошла.

— Какая вы сегодня светлая, милая, — усаживаясь к столу, Жуков не спускал с Веры своих простодушных серых глаз.

Потом он осмотрел стол и предложил:

— Воздадим дань пирогу и водке!

И Вере, как каждый раз при встрече с ним, стало просто и легко. А за столом кричали Шарапову:

— Семен, Сеня, Семен Иванович! Открывай Новый год! Пора!

— Зинуша, гони старый год вон! — командовал Шарапов.

Зина Лучинникова, возбужденная, румяная, схватила веник и, распахнув двери, азартно выметала старый год за порог.

Шарапов наполнил рюмки скверной водкой, и приготовился «толкать речь», но ему не дали. Шум, смех, чуть не прослушали бой Кремлевских курантов.

— С Новым годом, Верочка! — Жуков придвинул свою рюмку к ее и слегка обнял Веру другой рукой. — Этот год будет у нас необыкновенным.

— Почему?

— Вот увидите. Ну, выпьем за счастье!

— И мир!

— И победу!

Потом много танцевали, пели, играли. Вера устала. В столовой было накурено, жарко и слишком шумно. Улучив минутку, она проскользнула в спальню Смирновой, немного передохнуть, поправить прическу, и в полутемной комнате наткнулась на Черняка. Он стоял на коленях, прижав голову к груди сидящей на постели полной женщины. Вера попятилась, женщина засмеялась, и Черняк, не выпуская ее из рук, обернулся.

— Уйди, Сергевна, — хрипло сказал он.

Вера вышла, схватила чье-то пальто и отворила дверь на улицу. Черняк везде бывал один, жена его, немолодая простая женщина, всегда оставалась дома. Он объяснял своим товарищам:

— Нескладная у меня баба, а бросить положение не позволяет.

И она растила детей, вела хозяйство, а Черняк чувствовал себя холостяком, как только выходил за порог своего дома. Может, он и прав, но что-то было в этом неприятное и обидное за него, такого уверенного, энергичного.

Холод пробрался к ее разгоряченному телу, поеживаясь, Вера смотрела на искристый снег, голубые тени, окутанные пушистым инеем деревья. Хорошо-то как, воздух колючий, свежий. Дверь скрипнула, и рядом с Верой встал Жуков. Осторожно взял ее руку.

— Холодная, — он нагнулся, стал дыханием согревать ее руки и поцеловал.

— Нет, нет. — Вера испуганно вырвала руки и, оставив на крыльце сползшее от резких движений пальто, убежала.

В столовой Смирнова играла на рояле «Русскую», а Шарапов, красный, потный, в расстегнутом кителе, выплясывал перед Зиной Лучинниковой. Вот пошла и Зина, плавно, гордо держа русоволосую голову, выводя руки перед высокой грудью. Потом притопнула и закружилась, да так лихо, что все захлопали. Лучинников с пьяной откровенностью похвастал:

— Хороша женушка, не зря два года ходил вокруг нее. А Семен распалился, аж искры от подметок летят! — Вдруг он увидел сидящего в углу под елкой начальника милиции Марка Франкина.

— Вера Сергеевна, пошли к Марку, он золотой человек, верно говорю. — Франкин смутился от внимания следователей, теребил свой смоляной чуб и прятал светлые глаза в густых ресницах. Лучинников обнял его узкие плечи.

— Марк, посмотри на нашу Веру Сергеевну, вот бы тебе жена. Да ты, тихоня, не смущайся.

Франкин беспомощно оглянулся и увидел Жукова.

— Вот более подходящая кандидатура, — торопливо сказал он. — Уступаю позицию.

— Эх, Марк, без боя? А еще орденоносец!

Жуков не успел подойти, Веру подхватил Шарапов и закружил в вальсе.

— Вы сегодня в ударе, — заметила Вера, стараясь высвободиться из его рук, чересчур крепко прижимавших ее.

— Верочка Сергеевна, не обижайтесь на меня, я ведь люблю вас, право слово, люблю. А что погорячусь, так вообще горячий. — Он стиснул ее еще сильнее и зашептал в самое ухо:

— Вы бы не чурались меня, а?

— Семен Иванович, к вам жена едет, а мне совсем не хочется быть исцарапанной! — намекнула Вера на нрав его супруги.

— Очень уж долго она едет, а вы рядом, — остывая, сознался он.

— Адрес не тот.

— Знаю, ну, простите.

Расходились под утро. На улице, отрезвев от студеного воздуха, Франкин запел. Вера знала, что он хорошо поет, но слышала впервые. Марк шел в накинутой шинели, без шапки и, глядя на низкое звездное небо, пел:

Худое лицо его, бледное и печальное, было почти красиво. Жуков взял Веру под руку, и незаметно свернули они в сторону от компании. Впереди блестящая накатанная дорога и ряды высоких нежно-пушистых деревьев. Поскрипывает крепкий снежок под ногами, вдали замирает мягкий тенор Марка:

— Вам хорошо? — заглядывает Вере в глаза Жуков и неожиданно быстро целует в теплые губы. Вера вся сжимается.

— Это лишнее.

— Почему?

— Есть причины…

Он смеется ее испугу и опять целует. Потом шепчет взволнованно.

— Если бы ты только знала… Завтра я приду к тебе!

— Нет! — Голос Веры звучит резко, холодно. — Прощайте.

Жуков похож в этот миг на брошенного в лесу ребенка, даже губы дрожат. Вера отворачивается и быстро уходит. В своей комнате она, не раздеваясь, садится на постель и долго, мучительно думает о Пете. Он хороший, искренний, такой близкий и понятный, но… у них нет будущего. Вера вытирает горькие слезы и шепчет:

5

Ревизия торга была закончена. Ничего серьезного, никаких злоупотреблений. Сажевский выпадал из дела. Бочкой водки оперировал кладовщик, надеясь скрыть недостачу.

— Склады не ремонтируются, недостача в основном складе, выдача картофеля по записочкам! Этого вам мало? Чистая сто одиннадцатая! — не соглашался Шарапов.

— Если собирать такие мелочи, то любого хозяйственника можно судить, — возразила Вера. — Где он возьмет рабочих и материалы для ремонта? Война же. А картофель давал только семьям фронтовиков.

— Вам мешает дружба с его дочерью!

— Зря вы это, — отвернулась Вера. — Ну что ж, берите дело, заканчивайте сами.

— Ох, хитра, — Шарапов попытался поймать ее руку. — А в область особое мнение пошлете? Ну, мир. Черт с ним, с Сажевским.

Вера с облегчением вздохнула. Когда знакомила Сажевского с постановлением о прекращении его дела, очень хотелось спросить о Жене и ее муже, но не посмела.

— Я рад, — прощаясь, весело говорил Сажевский. — За себя и за вас.

— За меня?

— Правильная вы. Ни служебное рвение, ни дружба не помешали вам во всем разобраться как следует, даже перед Хлебниковым устояли! — глаза его молодо блестели, розовое лицо дышало свежестью. Уверен, как всегда, подтянут. — Приходите к нам, как Женька вернется.

— Как Володя?

— Трудно, но идет на поправку, хорошо, что Женька с ним.

— У него персональный врач, — улыбнулась Вера.

— Врачишка она так себе, а дочь и жена — хорошая. Ждем вас.

Не так-то просто это. Женя ни разу не поговорила с нею за это время. Однажды даже свернула в переулок, увидев Веру. Вера вспомнила свою первую встречу с Женей. Она тогда приняла ее за школьницу и очень удивилась, что эта маленькая, глазастая девчонка с испачканными в чернилах пальцами врач.

Передавая законченное торговское дело секретарю, Вера поинтересовалась делом Стегачева.

— Это кладовщик Дубковского пункта Заготзерно? Так он давно арестован, — спокойно сказала Шура.

— Не может быть!

— Может, — со знанием дела сказала Шура. — И пять свидетелей сидят.

— Как, эти женщины? У них же дома дети, ты путаешь.

— Вот еще, — обиженно надула губки Шура. — У меня канцелярия в образцовом порядке, вот регистрация постановлений на арест, здесь и роспись дежурного милиции.

Вера кинулась к Климову, наверное, он не знает о женщинах, Митьке-удавленнике.

— Когда ты будешь прокурором, а я следователем, тогда и получишь от меня отчет, — отрубил Климов.

— А если Стегачев повесится?

— Я не благородная девица, передо мною симулировать не захочет, — съязвил он.

— А эти женщины, у них дома дети брошены!

— Посидят, поймут, каково адвокатствовать. И учти, я их не арестовал, а задержал. — Климов встал и направился к двери. У порога он повернул к Вере свое рыхлое лицо, мотнул головой, точно отгоняя муху, усмехнулся и вышел.

Неужели не понял? Эта слабость за ним водилась, но все как-то обходилось, а теперь вот эти аресты. Вера зашла к Шарапову. Тот повел себя необычно спокойно, сказал рассудительно:

— Вполне возможно, что он не понимает, ведь не кадровый работник. Но дело поправимое, есть облпрокуратура, райком. Стоит только позвонить.

— Как я не додумалась! Помогите, Семен Иванович.

— С охотой бы, но выступаю в суде, уже ждут. Вечерком, а? Да вы сами, неважно, кто, главное, скорее.

Вера сейчас же стала звонить в областную прокуратуру.

— Следственный отдел вас слушает.

Вера коротко изложила дело Митьки Стегачева, упомянув и о поведении Климова.

— Нам заниматься, по-вашему, нечем, кроме как проверять умственные способности вашего прокурора? — надрывно прокричали на другом конце провода.

— Свидетели пять суток под стражей. Женщины! У них дома дети без присмотра!

— Ладно, разберемся. — И трубку повесили. Этого Вера никак не ожидала. Что же делать? Шарапов говорил о райкоме. Незаманчива перспектива встречи с Хлебниковым, но только он справится с задурившим Климовым. В райкоме готовились к совещанию, всем было не до нее, и поэтому Вера, благополучно миновав суровую секретаршу, прошла к Хлебникову. Открыв дверь, она увидела разъяренную Феню Репину.

— Когда вы осадите этого бугая, — грубо кричала Феня, наступая на Хлебникова. — Баб от ребятишек забирать в холодную! И за что? За правду.

— Ладно, ладно, кипяток, — пятился от нее Хлебников. — Сказал, разберусь. Довольна?

— Есть чем быть довольной! Мне сейчас надо, не отступлюсь..

— Ты такая, знаю… — тут он увидел Веру. — А-а, товарищ следователь, что это вы там опять накрутили?

— Товарищ Хлебников, я… как раз по этому делу, в мое отсутствие…

— Я уже пятьдесят лет Хлебников. — Он приоткрыл дверь и приказал секретарше:

— Вызови мне прокурора, немедленно.

— Климов выехал еще утром, но предупредил, что к совещанию будет, — сказала секретарша, с неодобрением косясь на Веру.

— Неправда, он у себя, — возмутилась Вера.

Секретарша пожала плечами. Хлебников постоял, раздумывая, потом стал одеваться.

— Пошли спасать вашего Митьку, — кивнул он женщинам.

Шли молча, Вера решила: пусть Климов предстанет во всей красе, это лучше всяких слов.

— А сказали — уехал, — пропуская женщин вперед, Хлебников вошел, сел на диванчик, снял шапку и огляделся. Климов не ожидал такого сюрприза, побагровел, потом кровь отлила от лица, он суетливо вскочил.

— Совсем уже собрался, да бумаги, — невнятно забормотал он.

— Хотел уехать, а как же дубковские преступницы? — поднял правую бровь Хлебников.

Климову это было слишком знакомо, поднятая бровь и сдержанный тон секретаря означали крайнюю степень раздражения. Лучше бы покричал, все и сошло бы сразу, а теперь хорошего не ждать. И ом попытался отвести удар.

— Ах, вот оно что, — повернулся он к Вере, тусклые глаза его блеснули: — Значит, вместо помощи кляузы? Мало у меня дел, так и это пришлось самому распутывать, государство доверило нам…

— Ты, прокурор, свое красноречие для суда побереги, меня им не проймешь. Посадил баб? Так. За что? Молчание у тебя еще красноречивее. Давай выправляй ошибку, — потребовал Хлебников.

Климов не упорствовал. Угрюмо приказал Вере писать постановление об освобождении женщин.

— А Митька? — всполошилась Феня.

— Не могу, сумма недостачи предполагает… — начал было Климов.

— Возьмешь на поруки? — спросил Хлебников Феню.

— Да конечно же, он же дите, хоть залог дам, свою коровенку, если так надо.

— Сколько же в тебе материнской щедрости, — улыбнулся Хлебников Фене. — Выпускай, прокурор, парнишку, от нее он не сбежит.

— Под вашу ответственность, — буркнул Климов.

— Вали, я и есть ответственный.

Вера сама пошла в милицию освобождать Митьку и его защитниц. Ничего хорошего из этой встречи не вышло. Плачущие женщины проклинали свою долю, войну, прокуратуру… Митька посмотрел на Веру мельком, краешком залитого обидой и презрением глаза. Веру жег стыд. За себя, за прокурора. Было невыносимо сознавать свое неумение распутать дело. Чем для нее оно стало? Ну, освободили людей, а дальше? Тупик. И она решила сходить к Лучинникову. Он болел и отлеживался дома. В окнах квартиры Лучинниковых горел свет. Вера постучала.

— Кто пришел-то к нам! — всплеснула руками Зина. — Алеша, гляди. — Лучинников лежал на широкой кровати, прикрывшись тулупчиком.

— Свалило вот, — виновато поерошил он льняные волосы. Длинное лицо его пожелтело, глаза утратили веселый голубой блеск, на впалых висках капельки пота. Температура высокая, догадалась Вера, какие тут разговоры о деле. Поволнуется, и совсем плохо станет.

— Пришла проведать, может быть, врача из областной больницы вызвать?

— Чтобы услышать: давай попробуем еще одно пойло? Любят они опыты, взять бы да для пробы, на пару деньков, в тюрьму их, а? Ведь не понравится.

— А Смирнова была?

— Утешительница души и спасительница тела? Была, конечно. Да я перед нею виноват. Предупреждала: делай то-то и то-то, не делай того-то. Как в детской книжке, ну я, как ребенок, и сделал все наоборот.

Зина внесла самовар, расставила чашки, придвинула Вере варенье и, сложив руки под высокой грудью, села к столу.

— Люблю самовар, домовито так, по-русски, как при дедах, а ты, Верочка, бери побольше варенья, это мать из Вологды прислала с оказией, сама клюкву собирала, отборная, — угощала Зина, оглядываясь на детскую плетеную кроватку у печки. Там тихонько пискнул ребенок. Зина встала и взяла его на руки.

— Давай-ка ее сюда, все равно оба лежачие, — протянул руки Лучинников. — Вот мы какие! — любовно приподнял он девочку и поцеловал в мягкую щечку. Вера улыбнулась, но не ребенку, девочка была некрасивая, большеротая и безбровая, а той нежности, которой так и светилось измученное болезнью лицо Лучинникова.

— Ну, а о делах решили умолчать? Хворый, немощный, так?

— Какие там дела, ни одного стоящего, — отговорилась Вера.

— Это вы зря. За любым делом люди. Самый неважный для дела свидетель, вернувшись от нас, раз десять расскажет, как он отвечал, что было, даже как вы посмотрели. Ни одного слова не пропустит, критика самая строгая.

Убедившись, что дочка уснула, Лучинников положил ее на свою подушку, взял чашку, стал пить, продолжая начатый разговор.

— Быть следователем, пожалуй, самое нелегкое из всех юридических дел. Призвание — основа. Иначе ничего не выйдет. Взять хотя бы меня. Я же бухгалтером работал, финансист по образованию. Всю жизнь помнить буду, как вызвали меня к прокурору первый раз. Что, думаю, я наделал? Скверное это чувство, когда не знаешь, зачем тебя вызывают в такое учреждение. Оказывается, решили меня послать на ревизию в лесокомбинат. Не могу, говорю, у меня через неделю свадьба. Управишься, отвечают, поезжай, дело не терпит. А там затянулось, юлят, выворачиваются. Заело меня, и раскопал-таки их тайники. Чуть холостяком не остался. Родня у Зины строгая, хотели проучить. Легкое ли дело, к свадьбе все готово, а жениха нет! Зинуша заступилась. С тех пор пристрастился я к каверзным ревизиям. Тут райком комсомола и послал меня в юридическую школу. Зинуха моя в слезы, я с нею сокрушаюсь, а сам рад до чертиков. Два года переписывались с нею, как кавалер с барышней. Я парень не промах, знал, кого привораживал! — озорно подмигнул он.

— Не хуже тебя и другие сватались, — заметила Зина, наклоняясь и прижимая румяную щеку к взмокшему его лбу.

— В том и дело, что не хуже, а выбрала меня, — самодовольно засмеялся он и потрепал ее по округлому плечу. — А теперь вот мучаешься с хворым.

— Жар немного спал, мучитель, на поправку идет дело. — Зина вытерла ему лоб и наполнила опустевшие чашки.

Вере нравится уважительно-шутливое обращение Лучинниковых друг с другом. У них все прочно, обжито, начиная от широкой кровати и самовара и кончая их спокойно-уверенной любовью. В комнате чисто прибрано, пахнет мятой и яблоками, на Лучинникове свежая рубашка, а сама Зина в теплом платье, статная, подобранная и такая уютная. Уже поздно, и Вера неохотно прощается, так и не поговорив о деле.

— Спасибо тебе, — торопливо шепчет Зина перед тем как закрыть дверь.

— За что же? — недоумевает Вера.

— Шла-то с делом, а пожалела его, плох мой Алеша, душа болит, Веруня, — всхлипнула Зина в темноте.

— Он же сильный, пройдет это, я завтра поговорю со Смирновой, консилиум устроим, вызовем специалистов, — утешала, как могла, она Зину.

— Ты заходи почаще, ему это как лекарство, не может без людей.

— Приду, конечно, приду.

6

Дело по Дубковскому пункту Заготзерно прокурор все еще держал у себя. Вера решила потолковать с Шараповым. Он горяч, но с немалым опытом.

— Семен Иванович, вашего совета прошу по делу Стегачева, — без предисловий приступила она к делу.

— Свернете вы себе шею на этом деле, — ответил Шарапов. Это так не вязалось с его прежними советами, что Вера опешила.

— Что же вы предлагаете?

— Предложений не имею. А вам вот занятие: поезжайте со Смирновой в Сретенку, там труп в снегу обнаружили.

— Я вас не понимаю.

— Это о Стегачеве, что ли? Тут я пасую. Высокие сферы пусть разбираются. Так вы не медлите, поезжайте.

Вера оделась потеплее и поехала за Смирновой. Увидев Стрелку, Смирнова простонала:

— Верочка, я не могу ехать на этой зверюге!

— Да смирнее Стрелки нет никого на свете, — заступилась за свою любимицу Вера.

— Ну хорошо, только не гоните под горки, — неохотно согласилась Смирнова, усаживаясь в санки и закутываясь в тулуп. Ехали долго. Вера то и дело выскакивала из саней и, согреваясь, бежала рядом с лошадью. День был солнечный. Слепящая белизна полей утомляла, восточный ветер основательно нахлестывал лицо, черные лоснящиеся бока Стрелки заиндевели. Но вот показалась вдали деревня. Не доезжая до Сретенки, они увидели трех мужчин. Заметив лошадь, люди стали посреди дороги, давая знак остановиться. Вера помогла Смирновой вылезти из санок, и они подошли к небольшому сугробу у самой дороги. Прямо из него торчала голая, иссиня-желтая рука.

— Почему же не отрыли сразу? — спросила Смирнова мужчин.

— Отрывали, да мертвый. Потом присыпали снежком.

— Для чего же? — удивилась Вера.

— Для следователя, — вздохнул один из них, горбоносый, в башлыке. Вера с трудом подавила улыбку.

— Ну, давайте лопаты, освободим его. Вы узнали, кто это? — спросила она у горбоносого.

— Да Сорока это, известный пьянчужка.

— Не слушайте его, — возразил горбоносому парень в армейской ушанке, пятясь от трупа. — Сорока — это прозвище, а так Волков он, Григорий Петрович.

— Заступник, — насмешливо протянул горбоносый. — А сам боишься своего Григория Петровича. Дядька это его, — пояснил он Вере. — Ну-ка, племяш, подхватывай за ноги, ложи в сани начальству. Куда везти-то?

— К нему домой, — ответила Смирнова, и все медленно пошли за санями. Горбоносый мужик охотно рассказывал:

— Пьянчуга и болтун был, царство ему небесное, за это и прозвали Сорокой. Состарился, а все стрекотал. Была за ним заметинка, куда бы ни пошел, а ночевать домой попадал, хоть на карачках, а домой. Так и сейчас, небось домой ковылял, да притомился, сел закурить, вишь, и рукавицу снял, за кисетом лез. Сморил сон, и вот нет человека. Мороз-то не шутит.

Пока отогревали труп Сороки в баньке. Вера опросила соседей и старуху — сестру умершего. Зимой быстро темнеет, пришлось отложить вскрытие трупа на утро, и Вера пошла на отведенную ей со Смирновой квартиру. Там толпилось несколько женщин. Поздоровавшись со странно молчаливыми этими гостьями хозяйки, Вера прошла в горницу. Перед Смирновой сидела полуголая молодайка, стыдливо прикрывая белые груди огрубевшими темными руками. Смирнова мягким движением развела руки женщины и приложила к ее груди тонкие пальцы, постукивая по ним и прислушиваясь.

— А, Верочка, проходите, вы нам не помешаете, — сказала Смирнова, не прекращая осмотра. Вера вернулась в кухню, она по себе знала, как неприятно в такие минуты присутствие третьего. Притихшие в кухне женщины ждали своей очереди. Прием больных затянулся.

Поздно вечером усталая Смирнова попила чаю и с удовольствием вытянулась на постели, приготовленной для нее хозяйкой.

— Замучили вас сегодня, — посочувствовала Вера.

— Что поделаешь, врачи на фронте, а болезни это не учитывают.

Утром выяснилось, что труп Сороки не оттаял, забыли подтопить баньку. Смирнова опять принимала больных, а Вера перелистывала старый журнал «СССР на стройке».

— На курево не сгодился, толстая да чадная бумага, вот и уцелел, — пояснила хозяйка, подавая журнал.

От плотных пожелтевших страниц дохнуло довоенным благополучием, детством. Отец любил этот журнал, привозил его свежие номера даже в деревню на дачу и, усадив Веру в тени, показывал яркие снимки новых домен, заводов, строек.

— Оттаял! — выкрикнул, вваливаясь с клубами морозного воздуха, племянник Сороки.

— Пошли, — с готовностью встала Смирнова, собирая свои инструменты в чемоданчик.

В баньке на широкой лавке у самого окна положили вялое тело Сороки. Натянув резиновые перчатки, Смирнова принялась за дело. Длинным узким скальпелем она провела от горла до впалого серого живота трупа. Моментально, оттянув сухую кожу, открыла внутренности. Ни единой кровинки не брызнуло. Нажимом широкого ножа вырезано окно в грудной клетке. Следя за движениями Смирновой, Вера поражалась силе, таящейся в ее тонких руках. Положив в лохань с водой тугие, розовые, в фиолетовых прожилках легкие, Смирнова сполоснула перчатки и попросила закурить.

— Отдохнем, — сказала она, присев на другую лавку, и покачала головой: — Не умеете вы козьи ножки делать, ну хоть папироску скрутите. Вот хорошо, — затягиваясь горьким дымом, она даже глаза закрыла от удовольствия.

Помогавший ей племянник Сороки стоял спиной к трупу, его круглое лицо подрагивало.

— Страшно? — спросила его Смирнова, улыбаясь одними глазами.

— А то нет! — парень покосился на нее с недоверием. — Небось и вы трусите.

— Бояться надо живых, — вздохнула Смирнова. — Вон они какую бойню устроили, а этот никого не обидит. Да ты иди, мы позовем, если понадобишься.

— Вот бабы пошли, мертвяки им нипочем, — пробормотал парень, торопливо уходя.

Отдохнув, Смирнова продолжила работу, а Вера перечисляла признаки смерти от пониженной температуры. Смирнова похвалила:

— Память у вас отличная, и наблюдательны на редкость.

— Мне профессор по судебной медицине советовал уйти в мединститут. Елена Михайловна, а вы немцев лечили? — неожиданно спросила Вера.

— А как же, ведь они тоже болели. Но неохотно шли они ко мне, побаивались, я с трупами дело имела. Я их боялась, а они меня! Помню, один толстячок с флюсом меня все синьоритой называл, итальянец. Ну вот и все, — она смыла с трупа пятна крови, проверила швы и прикрыла Сороку холстиной. — Хотя мертвые сраму не имут, но живые должны соблюдать их достоинство.

Когда вышли из баньки, уже спустились ранние зимние сумерки. Ехать на ночь глядя Смирнова отказалась.

— Меня завтра председатель захватит, он едет на совещание в райисполком.

Вера не могла отложить отъезд, на завтра вызваны в прокуратуру люди. Смирнова пыталась отговорить ее:

— Ваша танцовщица затащит сани в яр, замерзнете. — Вера только рассмеялась. Ехать по накатанной дороге в лиловых сумерках и думать о встрече с отцом! Вот уже потемнели синие поблескивающие поля и едва видны придорожные сугробы. Луна не показывалась, и темнота густела. Подула поземка. С нависшего тяжелого неба стал падать мелкий колючий снег. Скоро на дороге образовались снежные перекаты, а снег шел все гуще. Стрелка шла ощупью, с трудом вытягивая из снега тонкие ноги. Вера повернула назад упирающуюся Стрелку, и они почему-то оказались перед черной стеной. Вера выбралась из санок, но стена странным образом отступила. Пройдя шагов десять, она наткнулась на голые негнущиеся кусты. Лес! Да, это был лес, но какой? И тут она поняла, что заблудилась. Тревожное ржание Стрелки вывело Веру из оцепенения. Взяв лошадь под уздцы, проваливаясь в снегу, она попыталась отыскать дорогу. Ветер, гоня снежные вихри, валил ее с ног. Устав, она взобралась в санки и, ослабив вожжи, старалась всмотреться в темноту. Стрелка, почувствовав свободу, повернула от леса. Вдали что-то коротко и слабо ухнуло. Еще и еще. Стрелка сама, без поводьев, прибавила шаг. Теперь был отчетливо слышен надрывный собачий лай. Значит, близко жилье. Возле длинного черного стога Стрелка остановилась и громко заржала. Совсем рядом заскрипели ворота, и появился человек с фонарем. Он ввел Стрелку в просторную конюшню, стал распрягать.

— Даже не спросите, кто я? — удивилась Вера.

— Чего спрашивать-то, по лошади видно, одна такая на район, — пробурчал человек. Вера рассмотрела только клочковатую бороду да широкий нос, глаза прятались в тени лохматой шапки. — Шла бы в избу.

— Вы лошадь не поите, — испугалась Вера, когда он взял пустое ведро.

— Учи! — рассердился он и ушел в темноту, только косматая тень метнулась по стене. Вместо него явилась закутанная до глаз баба и поманила Веру.

— Пошли обогреешься, Лукич все в лучшем виде сделает.

Оглядев Стрелку, подрагивающую всей кожей, полные сена ясли и вернувшегося с ведром овса Лукича, Вера вышла. И сразу ее подхватил ветер, затрепал пальто, ожёг морозом лицо. Она устало передвигала ноги, ощущая умиротворенную пустоту. В эту ночь Вера впервые узнала благодатное тепло русской печки и, разомлевшая от горячего молока, уснула на ней мгновенно и крепко. А утром так и ахнула:

— Проспала!

— Сон всю хворь пересилит, — ласково отозвалась немолодая рябоватая хозяйка, ставя перед Верой миску щей. — Скушайте на дорогу горяченького. — И, поправляя темный платочек, села напротив. Щи с домашним хлебом оказались превосходными. Уезжая, Вера благодарила:

— Спасибо, хозяюшка, и вам спасибо, — пожала она корявую руку конюха. Хозяйка улыбалась, прикрывая краем платочка щербатый рот, а Лукич, нахлобучив шапку, пошел выводить запряженную и начищенную Стрелку.

Отдохнувшая сытая лошадь бежала с веселой легкостью. Солнце заливало своим светом сияющие поля, ни ветра, ни снега, будто вчерашняя метель была сном.

В прокуратуре сразу пришлось заняться ожидающими людьми. Лучинников был на работе, исхудавший и явно еще больной. Переговорить с ним было некогда, и только когда ушел последний свидетель, Вера хотела попенять ему за небрежение к здоровью, но тут суматошно влетела Шура и объявила:

— Приехал! — И сразу исчезла.

— Что это она такая? Кто приехал?

— Заместитель прокурора области, Винжего.

— Зачем?

— По вашему вызову, — не удержался от озорства Лучинников.

— Да я серьезно, Алексей Ильич.

— И я тоже. Песочить Климова за вашего Митьку-удавленника и его заступниц.

— Ой-ой!

— Вот именно.

7

Высокое начальство поехал встречать сам Климов, выпросив в райкоме легковой автомобиль. Ждать пришлось недолго. Не успел гость пройти в кабинет прокурора, как туда пригласили Веру. На месте Климова сидел широкоплечий крепкий мужчина с копной черных блестящих волос. Смуглое лицо его спокойно, да и чего ему беспокоиться, ведь распекать будут не его, а он.

— Здравствуйте, — кивнул он Вере, охватывая всю цепким взглядом.

— Принеси-ка дело Стегачева, — торопливо приказал Климов, неловко сидевший сбоку своего стола на кривоногом стульчике.

Вера зашла в канцелярию, попросила у Шуры зеркальце.

— Уж не в чернилах ли я? Начальство так глянуло, аж нехорошо.

— Винжего цыган, по нем все женщины сохнут, ну и он не промах.

— Все-то ты знаешь, — улыбнулась Вера, возвращая Шуре зеркало. И лицо, и прическа, и форменный костюм в порядке, черт его знает, что пришлось не по вкусу этому цыгану. Пока она доставала из своего стола папку с материалами на Стегачева, Лучинников, посмеиваясь, спрашивал:

— Наш слон еще жив? Или уже превратился в кролика?

И тут Вера поняла, почему так смотрел на нее Винжего.

— Алексей Ильич, а ведь Винжего наверняка подумал про меня: ай, Моська, знать, она сильна, что лает на слона! — рассмеялась Вера.

— Для Климова вы не Моська, а большая заноза, и еще неизвестно, обойдется ли без операции.

Взяв из рук Веры дело, Винжего ее больше не задерживал. Дальнейшие события шли мимо нее. И хотя это было легче, но обидно: ее не принимали всерьез. Винжего пробыл в Песчанске три дня. Что происходило в кабинете прокурора, не знала даже Шура. Туда вызывали директора Заготзерна, бухгалтеров, ревизоров. Ни Митьку, ни его заступниц Винжего не потребовал, и это настораживало. Климов ходил хмурый, плохо выбритый, он совсем перестал замечать подчиненных. В день отъезда Винжего пригласил к себе по очереди всех работников прокуратуры. Первым от него вышел Шарапов. Он тщательно пытался скрыть улыбку удовольствия, подергивающую его полные губы. На вопросы Веры, что же приятное сказал ему Винжего, отвечал загадочно:

— Рано, рано…

Пожимая Вере руку, Винжего задержал ее в своих горячих ладонях и, блеснув белоснежными зубами, широко улыбнулся:

— А ведь я спас вашего Митьку!

— Правда? Как же хорошо! — вырвалось у Веры.

— Для вас как раз не очень, — все еще не выпуская ее руки и улыбаясь, заметил Винжего.

— Накажете? — с бессознательным кокетством лукаво спросила Вера.

— Следовало бы, но…

— Я оказалась права в главном: Митька невиновен! — торжествовала Вера.

Винжего отпустил ее руку, но смотрел с интересом.

— Да, — согласился он. — Интуиция — великое дело, без нее следователь все равно что певец с голосом, но без слуха.

— Но как же спасен мой Митька? — не утерпела Вера.

— Очень просто. — Винжего сжал яркие губы, чуть нахмурил крыластые брови. — Любое дело нужно разбирать по первоисточникам. Со свидетелями вы так и поступили, а вот документы… Тут вы доверились ревизии. А ревизор дважды вписал в ведомость одну и ту же накладную, да еще самую крупную. Получайте дело, вот так, в нем вы найдете мое постановление о привлечении бухгалтера-ревизора к уголовной ответственности. Надеюсь, вы согласитесь со мною в этом? — с легкой иронией спросил он.

— Приходится согласиться, — в тон ему ответила Вера.

Он усмехнулся и опять оглядел ее слишком внимательно.

— Ну, действуйте, желаю успеха.

Вечером в кабинете Климова собрались все юристы Песчанска. Открыл это маленькое совещание Шарапов. Винжего коротко сказал о задачах органов правопорядка в связи с приближающейся победой, намекнул на возможность амнистии. Все ожидали более подробного разговора, оживились, заговорили непринужденно.

— Отдохнуть хочу, хоть немного разгрузиться, — призналась судья, пожилая болезненная женщина с усталыми черными глазами.

— Этого не обещаю, — сочувственно сказал ей Винжего. — Отдых к вам придет только в виде замены фронтовыми юристами. Подумайте сами, какая волна дел нахлынет в суды: наследование, разделы, установление юридических фактов, истребование имущества. Не перечесть. С уголовными делами будет только временная передышка. Война, оккупация вызвали к жизни самое плохое, повылезли из своих нор воры, мошенники, а куда же они денутся? Немцы с собой не забрали. Так что покоя не ждите.

— Труднейшая работенка достанется Министерству госбезопасности, — вздохнул Черняк. — Вам цветики, а нам ягодки.

— Больно вы строги да придирчивы, — поморщился Франкин.

— А ты как думал? Бдительность — основа нашего дела.

— Ну-ну, валяй, бди. — Франкин был «под градусом», и Вера боялась, что это заметит Винжего. — Настоящая работенка будет у нашего защитника, хоть отбавляй, а, Петрунин, что скажешь?

— Не отказываюсь, всего будет вдоволь: и работы, и воздаяния, — густым басом прогудел Петрунин, его красное, налитое крепким жирком лицо выражало полное удовольствие. Больше дел — больше заработок.

— Воздаяние, — покачал головой Лучинников. — Ты, Петрунин, не радуйся, все же постесняйся немного.

— Да ведь я попросту, — оправдывался без малейшего смущения адвокат. Тугие щеки его собрались в складки, в улыбке показались золотые зубы. Вера перехватила брезгливый взгляд Винжего.

— Будем надеяться, что нашими юристами руководят прежде всего интересы блага государства и народа, — официально закончил совещание Винжего. Сейчас же вскочил Шарапов:

— Товарищи, разрешите от вашего имени поблагодарить Глеба Романовича и заверить, что мы приложим все силы…

— Бурные аплодисменты, — отчетливо вставил в речь Шарапова Франкин. Черняк фыркнул, Шура так и залилась колокольчиком. Винжего счел за благо обратить все в шутку, похлопал Шарапова по спине:

— Ясно, ясно, парад отменяется.

— Пьяный болван, — прошипел Шарапов. Франкин, не поднимая глаз, громко ответил:

— Пьяный — я, болван — ты.

— Скандал в благородном семействе! — хохотал Черняк.

— Люблю скандалы! — округлила Шура заблестевшие глазки.

Винжего, видимо, не любил скандалы и попросил проводить себя Лучинникова и Веру. Шарапов сразу остыл и поплелся сзади.

На вокзале Вера держалась в сторонке, но Винжего сам подошел прощаться.

— Я доволен вами, так и ведите дела, но не забывайте и скучную их сторону — документы. — Заметив, что Веру коробит покровительственный тон, Винжего мягко сказал: — Если понадоблюсь вам, буду рад этому и всегда помогу.

— Спасибо, — стесненно кивнула Вера и сейчас же отошла. Ну нет, подальше от начальства, а то наживешь беду раньше времени, а ей нужно продержаться как можно дольше…

После отъезда Винжего Лучинников, вызванный на работу по случаю его приезда, опять свалился, вновь обострение туберкулеза, которому не дали затихнуть. Климов не являлся на работу без объяснения причин. Все знали, что он ждет решения своей участи от райкома. Но Хлебникову было не до провинившегося прокурора, надвигался весенний сев.

Только один Шарапов был в прекрасном настроении. Его энергия так и забила ключом. Он не отмалчивался, как Климов, а вмешивался буквально во все, даже в Шурины канцелярские распорядки.

— Административный восторг, — определил поведение Шарапова Марк Франкин, но безропотно являлся на его вызовы и молча сносил выговоры и нотации. Вере пришлось взять все дела Лучинникова, он, как более опытный, вел самые сложные. А тут еще Шарапов в своем рвении изъял из милиции все не подследственные им, хотя и несложные дела.

— Чтобы к первому апреля все кончила. Тогда у нас их будет вдвое больше, чем в прошлые месяцы, да что месяцы, годы!

— А что это за дела? Только для счета. Люди работали, принесли вам на утверждение для направления в суд, а вы их забрали. Очень красиво.

— Ваше дело выполнять мои распоряжения!

— И не подумаю. Это же кража чужого труда.

— Вы ничего не понимаете, делайте как я говорю, потом спасибо скажете.

— Это за что же?

— За повышение.

— Вот оно что, — протянула Вера, понимая все его усердие.

— Верочка Сергеевна, теперь же, слышите, сегодня, подавайте заявление в партию, это так важно, — убеждал Шарапов.

— Я пойду, работы много, а то мы время теряем.

— Ну и дура, — обозлился Шарапов, но Вера даже не обернулась.

В первую очередь пришлось выполнять указание Винжего и привлекать к ответственности бухгалтера-ревизора Панкову, так легкомысленно ранившую душу Митьки-удавленника.

В Панковой Вера сразу узнала женщину, которую в новогоднюю ночь так горячо обнимал Черняк в спальне Смирновой. Узнав, что ее отдадут под суд, Панкова ничуть не испугалась. Приблизив к Вере свое полное, красивое лицо, она сказала негромко, но веско:

— Каждый ошибиться может, а за меня заступится один человек, и уж вы лучше не поднимайте шума.

— Для меня это не имеет значения.

— Будет иметь, коли узнаете, что это Тихон Черняк. Поговорите с ним.

— О чем?

— Он — сила. И… любит меня. Очень, давно. Поговорите.

Панкова смотрела и говорила требовательно, ее лицо и фигура, статная, мощная, выражали неколебимую уверенность. И Вере вдруг так захотелось проверить, каков этот развеселый простак Тихон Черняк. При первой же встрече она спросила его:

— Черняк, вы знаете бухгалтера Панкову?

— Да я, Сергевна, тут всех, как облупленных, знаю, — хохотнул он.

— Она ссылается на вас.

— А в чем дело?

— Судить ее будут, так она просила…

— Ну и судите на здоровье, а я тут при чем?

— Она меня уверяла, что вы…

Пухлые губы Черняка подобрались в жесткую складку.

— Ты поменьше слушай всяких тварей, Сергевна, а если что и было, так для нас дело выше всего. Прижми ее крепче, чтобы забыла, как ввязывать меня в свои плутни.

— Дело не такое уж страшное, — дала ему возможность высказаться искренне Вера.

— Если ты что такое думаешь, то зря. Ты отступишься, я возьмусь.

Веру передернуло от его слов. Настоящая злоба была не только в словах, но и в тоне, и в хрипловато-скрипучем голосе его. Такой родную мать не пожалеет.

Подписывая последние листы протоколов допроса, Панкова кусала губы, силясь удержать слезы, но не смогла.

— Я ему верила, как себе, — подбирая надушенным платочком слезы, беспомощно жаловалась она. — Три года на руках меня носил, а теперь даже в кабинет не допустил, подстерегала на улице, так застрелить пригрозился, позорю его! — запустив в светлые волосы пальцы, она раскачивалась в тупом отчаянии. — Раньше гордился мною, а теперь гонит, как собаку.

Теперь Вера ходила мрачная, подавленная. Колебалась ее вера в людей. Разве Черняк не знал, что Панковой не грозит ничего, кроме условного осуждения? Знал и все же выкинул ее из своей жизни, как испорченную вещь. А каковы Климов, Шарапов, Винжего? Даже Лучинников стал неясен. Возможно, они поступили бы не так открыто, но… И тут Вера одернула себя. Нельзя чернить всех из-за одного подлеца. А как же отец? И в его судьбе есть какой-то подлец. Не иначе. Ах, отец, отец…

Было поздно, когда к ней зашли Лучинников и Шарапов.

— Мечтаете? — включая свет, улыбнулся Лучинников. Его ласковые глаза смотрели с больного лица так тепло, что Вере стало стыдно за свои недавние сомнения. Она смущенно спросила:

— Почему вы не дома, Алексей Ильич?

— Климова слушают на бюро райкома. Ждать там решения неудобно, вот мы и завернули сюда. Будем ждать звонка.

Лучинников устало опустился на стул, Шарапов шагал по кабинету, то и дело порываясь позвонить в райком. Наконец не выдержал и ушел в кабинет прокурора к телефону.

— Пошли и мы, — предложил Лучинников.

Ожидание оказалось томительным и трудным. Шарапов гадал:

— Снимут или нет?

Лучинников, не отзываясь, упорно смотрел в темноту за окном. Телефонный звонок раздался так резко в напряженной тишине, что все трое вздрогнули. Шарапов судорожно схватил трубку и почти сейчас же бросил на место.

— Строгача, — сипло выдохнул он и ушел, хлопнув дверью.

— Так-то лучше, — с облегчением сказал Лучинников.

— Почему? — Вера все еще не понимала, как это серьезно.

— Я провожу вас, Вера Сергеевна.

За дверями прокуратуры их встретил влажный мартовский ветер. Темнота точно дышала. Был слышен шорох оседающего снега и легкий звон капели. Лучинников вздохнул полной грудью:

— Весна. — Помолчав, ответил Вере: — Климов хотел доказать, что и он не лыком шит, может поучить работе молодого следователя, да оказался слаб.

— Моя вина, погорячилась.

— Нет, вы были правы, люди важнее самолюбия, и Климову это урок. Хуже с Шараповым. Вывод у него только один: упорство. К счастью, в райкоме знают, что для Семена власть — яд. Отравит и себя, и других, — уже с обычной шутливостью закончил Лучинников.

8

Постепенно налаживалась нормальная работа. Вышел Климов. В своей неизменной коричневой вельветовой тужурке с оттопыренными карманами, плохо выбритым, покрывшимся цыплячьим пухом черепом, он выглядел совсем стариком. С Верой он стал угрюмо-брюзглив, часто повторяя: «Тебя пять лет учили, сама думай». Лучинников при этом подмигивал ей веселыми запавшими глазами. И Вера думала сама, перестав обращать внимание на ворчание Климова. Теперь можно было подтянуть хвосты. Одним из таких хвостов было дело об убийстве мальчика лесником Суховым. Дело это изъял из милиции Шарапов, и Вера еще тогда поняла, что оно голое, одни протоколы дознания по принципу вопросов и ответов. Лесник сознался, что убил мальчика «за кражу древесины». Вера повздыхала, с кадрами милиции из рук вон плохо, и принялась за дело. Все было крайне противоречиво. В лесничестве говорили о Сухове: нелюдим, несговорчив, дело знает, лес бережет. Мать убитого мальчика твердила:

— Зверь он и видом сущий лешак.

Жена, как и положено жене, защищала Сухова:

— Прибежал он тогда запаренный, велел ехать мне в милицию, а сам обратно к Черной балке подался. Там и дождался милиционеров, возле мальца. Меня к мужу не допустили, так по сей день и не виделись. — Она плакала и ничего не просила, рано увядшее лицо ее было обветренно и сурово, через плечо, вниз дулом, одноствольное ружье. Перехватив взгляд следователя, Сухова объяснила: — Заместо мужика теперь в лесниках хожу, жить-то надо, в лесу дом, корова, куда денешься с четырьмя ртами.

Четверо своих детей, и убить чужого ребенка? С детьми мягок, ласков, заверяла жена.

Вера выехала в Черную балку, торопясь осмотреть место происшествия. Снег уже пропадал. Скоро будет невозможно восстановить картину происшедшего. Сухов был еще в январе, до передачи дела прокуратуре, этапирован из песчанской тюрьмы в центральную, пришлось ехать без него.

В Черной балке еще блестела снежная накатанная дорога, темнели придорожные кусты и уходящий в обе стороны от дороги сосновый лес. Снег осел, обнажая красноватую путаницу веток молоденьких березок, посаженных вдоль дороги. В полдень Вера повернула обратно. Солнце золотило обтаявшие сугробы, над полями курился туман, глубокие колеи налились мутной водой. Санки заносило, Стрелка осторожно ставила тонкие ноги в бурую жижу между колеями.

Уже виднелся вдали Песчанск, когда, ступив на легонький мосточек, перекинутый через дорожную канаву, Стрелка попятилась. Но было поздно, мосточек не выдержал ее тяжести, подломился, и Стрелка ухнула передними ногами в пенящуюся снежно-водяную массу. Вера перескочила через канаву, принялась тянуть Стрелку за повод. Лошадь сделала отчаянный рывок и… провалилась всеми четырьмя ногами по самую грудь. Что делать? Бежать в Песчанск или в ближайшую деревню? Но как же оставить Стрелку по брюхо в ледяной воде? Вера решила ее распрячь. Зачерпывая воду в сапожки, она отстегнула вожжи. С гужами оказалось сложнее. Намокшие сыромятные ремни затянуло намертво. Вера рвала их и руками, и зубами. Все напрасно. Стрелка начала мелко-мелко дрожать. Вера высвободила из кобуры револьвер, можно выстрелами порвать гужи.

— Что случилось? Верочка, да это вы! Почему с оружием?

— Петя! Петя, откуда вы взялись? — чуть не плача от радости, крикнула Вера выбираясь из канавы. — Скорее распутайте Стрелку, скорее!

— От своих пациентов иду, тут недалеко, — говорил Жуков, сбрасывая шинель. Обойдя упряжку кругом, он не торопясь стал распрягать терпеливо стоящую лошадь. Потом отодвинул санки, поставил их вдоль канавы и подсунул оглобли под брюхо Стрелки. Взяв повод, он тихонько свистнул, и лошадь, оттолкнувшись от скользкого дна овражка и опершись об оглобли, выскочила и побежала вслед за Жуковым. Он поводил Стрелку, потом взял из санок пучок сена, вытер ее дымящиеся бока и стал запрягать. Усадив Веру в санки, погнал что есть духу.

— Петя, наденьте шинель! — требовала Вера, но он не слушал и остановил Стрелку только возле Вериного дома.

— Скорее переодевайтесь, а лошадь я отведу сам, — торопил он Веру и, не прощаясь, скрылся.

Дома захлопотала, заахала Анюта. Стянула с Веры сапоги и чулки, растерла озябшие ее ноги водкой, подала чай с малиной.

Вера согрелась и как-то сразу крепко уснула. Проснулась, когда по комнате уже бродили последние лучи заходящего солнца. В ногах постели сидел Жуков и смотрел на ее румяное ото сна лицо.

— Голова не болит? — спросил он, наклонился и притронулся к ее лбу губами. Потом его губы скользнули по щеке и припали ко рту. Вера высвободила из-под одеяла руки, хотела оттолкнуть его и не смогла. А он шептал, целуя ее:

— Родная моя. И зачем ты все пряталась от меня?..

Вера на миг прижалась к нему, вдыхая запах весенней свежести, который Петя принес с улицы. Рука невольно погладила густые его, светлые волосы. Закрыв глаза, Вера резко отвернулась и с усилием проговорила:

— Не знаю. Ничего я не знаю, — голос задрожал слезами. Собрав все силы, Вера твердо сказала: — Уходи. Оставь меня. Я устала, нездорова, — все еще не глядя на него, более мягко закончила она.

Он надел фуражку, потом снял ее, пошел было к дверям, но вернулся, взял Веру за руку, хотел что-то сказать… Схватил шинель и, не оглядываясь, вышел. Вере стало жаль его и себя. Но что она могла сделать? Слишком чист и хорош он был и беззащитен в своей простоте. Не могла она втягивать его в свою жизнь…

Как только Сухова приконвоировали в Песчанск, Вера пришла в тюрьму. На стук в обитой железом двери отворилось смотровое окошечко. Курносое лицо молодого дежурного расплылось в улыбке. Отворяя калитку, он приветливо пригласил:

— Заходите, товарищ следователь, давненько не были.

Пересекая мощеный двор, Вера слышала, как с грохотом захлопнулась позади калитка, проскрежетал засов, щелкнул замок. К этим звукам она, видимо, никогда не привыкнет, они навсегда будут связаны с ощущением утраты свободы. В маленькой, чистой, как корабельная каюта, следственной камере Вера опустилась на привинченный к полу стул и стала ждать. Тюрьма старая-престарая, ее нужно или переделывать, или сносить, но начальник тюрьмы считает, что ее непостоянные жильцы приносят больше неудобств, чем терпят здесь сами.

В коридоре гулко загремели шаги, и конвоир ввел сильно хромавшего приземистого человека. Его вислые плечи обтягивала вылинявшая чистая сорочка, подбородок в густой щетине, прижат к груди, глаза прячутся за насупленными кустистыми бровями.

— Сухов?

— Он самый, — глухим басом ответил хромой.

Отпустив конвоира, Вера начала допрос, но ничего путного в ответ не услышала.

— Убил — и делу конец, — тупо повторял Сухов.

— Зачем же так, Сухов? — упрекала его Вера. — Убить можно по-всякому, и закон это предусматривает.

— Так вам для порядка правда-то нужна? — кривил в усмешке заросшее лицо Сухов.

— Больше всех она нужна вам, Сухов, — и Вера долго объясняла ему разницу между всякого рода убийствами, читала кодекс.

— Сто тридцать девятая, — недоверчиво протянул Сухов. — Неосторожность и есть, — со вздохом заключил он, не понимая, что ему-то дает это уточнение.

Вера не отступала:

— Суду будет легче определить вашу судьбу.

— Судьба известная: тюрьма.

— А срок вам безразличен?

— Это конечно, — согласился он и впервые поднял глаза.

Какие детски-растерянные и добрые голубые глаза! В них вся мука, которую держит в душе этот человек.

— Так вот, — чуть задыхаясь, заговорил он, несмело отводя руки из-за спины. — Дело было утречком после бурана. Вышел я по участку доглядеть, а кругом тишь. Снег притрусил все мои стежки, я по памяти ноги ставлю. Иду. Вдруг слышу, кто-то так дробно обутками по дороге постукивает. В лесу зимой человек в диво. Я к дороге, думаю, посмотрю, кто, может, перекинусь словом, покурю. Да что там, — сморщился Сухов, одергивая себя. — Иду по снегу сквозь кусты к самой канаве, что вдоль дороги тянется, да как сигану! А левая моя короче, тут и оступился. — Он передохнул, свел лохматые брови. — Как выстрелило, я даже не понял, что это моя берданка пальнула. Наперевес держал ее, и, видно, зацепило курок сучком. — Он прикрыл глаза и закончил ослабевшим голосом: — Вылез из канавы, а малец лежит. Даже вскрикнуть не успел.

— Почему же в милиции решили, что он шел с дровами?

— Была при нем вязаночка хвороста, так ведь сушняк разрешено брать. А так больше ничего, и следочки легонькие.

Он устал, на лбу, возле коротко остриженных волос, выступили бисеринки пота, но глаза смотрели с надеждой. Отпустив его, Вера стала лихорадочно искать подтверждения именно такому ходу событий, но никаких других фактов не было. Только утверждения самого Сухова. Она перелистывала инструкции по расследованию дел об убийствах. Ничего. Если бы был хоть один свидетель, кроме жены! Жизнь Сухова замыкал лес. Где же выход? А тут еще раздраженный Шарапов не дает покоя. Несбывшаяся мечта о прокурорском месте ожесточила его, сделала придирчивым.

— Вы все переданные мною дела окончили? — спросил он как-то.

— Нет.

— Ага, дело Сухова вижу, — он полистал его. — Вы же сами хотели поскорее сбыть в суд все милицейские дела?

— Я была не права. Здесь дело особое.

— Ну, знаете…

— Пока не знаю, но хочу знать, это точно.

— А вы перец. Смотрите, не заработайте неприятности.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Буду смотреть.

— Испытываете мое терпение? Эксперименты эти…

— Эксперименты? Семен Иванович, вы — молодец. Это как раз то, что мне нужно!

— Осенило, — хмыкнул Шарапов, но слушать не стал, сказав свое любимое: — Своих дел по горло, сама управляйся.

А Вера так и ухватилась за эту мысль. Но только через две недели сумела она уговорить Франкина помочь ей. Климов отмахнулся, Лучинников в данном случае не годился, ровня по положению. Черняк заявил, что это напрасная трата времени.

Апрель был в середине. Весна вовсю старалась украсить леса и поля то нежной, то ядовито-пронзительной зеленью. Воздух дрожал от солнечного тепла и испарений легко дышащей земли. Было так приятно ехать в удобной тележке начальника милиции, подставляя лицо легким касаниям теплого ветерка. Рядом молча сидел Франкин. Его светлые глаза рассеянно скользили по окрестностям, и Вере хотелось спросить, чувствует ли он запах леса, слышит ли гомон птиц? Сзади везли Сухова. Увидев двух конвоиров, Сухов усмехнулся. В затею следователя он не верил. В Черной балке он остановил возницу, и все собрались возле указанного им места. Сухов сделал несколько шагов в лес, широко открыл глаза и глубоко вдохнул родные запахи.

Франкин зарядил ружье, конвоиры установили соломенное чучело, и началась пристрелка. Потом Франкин, сидя на пне, несколько раз вычерчивал кривую полета пули. Еще и еще пристреливались, сверяясь с актом судебного медика. Нужный результат получался только с одной позиции, с той, которую указал Сухов. Следственный эксперимент удался! Вера попыталась объяснить это Сухову, но того охватила тоска. Не слыша ничего, он думал, видимо, только о своем столь близком и недостижимом доме.

Отправив Сухова с конвоем вперед, Вера благодарила Франкина:

— Без вас я ничего бы не сделала.

— Чепуха, любой бы сгодился.

— Похоже, что Сухов не понял, какое значение для него имеет этот эксперимент.

— В камере ему растолкуют разницу между тремя и десятью годами отсидки, — говорил Франкин, вынимая из кармана шинели фляжку. — Я причащусь, а вы?

Вера отказалась, а Франкин медленно отпивал глоток за глотком. Потом закурил и, усевшись в тележку, пустил лошадь шагом. Выпив, он, как всегда, размяк и осмелел одновременно. Поглаживая щеточку усов, покосился на Веру:

— Вы со своими наклонностями тоже далеко не уйдете.

— Тоже?

— Пришьют вам оправдательный уклон и в лучшем случае загонят в нотариальную контору.

— Так было с вами?

— Вроде. Из министерства и вот сюда.

— Из-за этого? — она кивнула на флягу.

— Раньше, когда стал воевать против дубовой убежденности одного типа… Водка оказалась хорошим предлогом для удаления. Попал на фронт, к танкистам. Вот, скажу вам, люди! Но ранили, и пришлось устраиваться уже самому. А что я мог? Криминалист с подмоченной репутацией, размазня. Дали район и велели помалкивать. Что я и делаю.

Вере страстно захотелось откровенного разговора, Марку будут понятны ее боль и желания, но… нельзя. Франкин сидел понурившись, надвинув фуражку на глаза, скорбная складка шла от носа к подбородку, в опущенном уголке рта погасший окурок. Пьяненький, слабый. Вера отвернулась. Потом спросила:

— А как вы получили Красную Звезду?

— По недоразумению. Спас одного товарища вместе с печатью, а там раздули! Раз тащил этого мужика, то уж печать не тяжела, — неловко попытался он пошутить над собой.

— Это когда были с танкистами?

— Танкистом, — уточнил Марк, выпрямился и дернул вожжи.

Утверждая обвинительное заключение по делу Сухова, прокурор развел руками:

— Была охота огород городить, только время тянула, да у адвокатов хлеб отбила.

— А если бы суд прислал дело на доследование?

— Не все такие дотошные. Ты мне скорее остальные милицейские дела кончай.

28 апреля Веру срочно вызвали в следственный отдел областной прокуратуры. Видно, Климов доложил, что с окончанием дел затягивает, начальство не слушает, самовольничает… Ну что ж, это в порядке вещей. Выговор ей, наверное, обеспечен. Первый выговор за два года работы. Неприятно, но не смертельно, как сказал ей перед отъездом Лучинников.

9

В областную прокуратуру Вера поехала прямо с поезда, нечего откладывать встречу с неприятностями. В следственном отделе ее встретил огненно-рыжий человек, уставясь коричневыми глазами, он изумлялся:

— За каким чертом вы прикатили под праздник?

— За лысым, — сгрубила раздраженная Вера. — Где Исмаилова?

— Я из гражданского отдела, нездешний. Ждите, явится, — пойдете за мной, в очередь.

— Подожду, — покорно согласилась Вера.

Ждать пришлось недолго. Исмаилова пришла точно к началу рабочего дня. Увидев Веру, она кивнула:

— Зайдите, товарищ Иванова.

Пропустив Веру вперед, Исмаилова плотно прикрыла дверь и села к столу, указав Вере на стул против себя. Вера ждала ядовитых наставлений Кочерги, решив снести все молча. Исмаилова посмотрела в ее усталое после дороги лицо и тихо спросила:

— Где ваш отец?

Вера похолодела. Исмаилова странно закачалась, и вся комната поплыла. Вера прикрыла глаза. Вот оно, начало конца. Но чего же пугаться? Иного она и не ждала. Знала, когда-нибудь этот момент должен наступить. Перевела дыхание, медленно подняла глаза. Все встало на свои места. Исмаилова смотрит холодными синими глазами, ждет ответа. Ну нет, до лжи Вера не унизится. Однако и торопиться не стоит.

— Не знаю, я два года не получала от него писем.

— Откуда пришло последнее письмо?

— С фронта.

— Кем был ваш отец?

— Был? Вы хотите сказать…

В один миг все стало пустым и ненужным. Что же дальше? Бессмыслица, тоска. Почему так дрожат руки? Вера сунула их в карманы жакета. Прикусила губу, стараясь собраться с мыслями.

— Нет-нет, о нем я ничего не знаю, — отводя взгляд от побелевшего лица девушки, поспешно сказала Исмаилова. — Речь о вас.

Ослабевшей рукой Вера провела по влажному лбу, заставляя себя вслушиваться в слова Исмаиловой. Почему надо ждать худшего? Экая размазня. Так что же говорит Исмаилова?

— Кем он был до осуждения?

Ну зачем ей это? Ух и въедливая. Ответила с вызовом:

— Как и теперь — честным человеком.

— А в армии?

— Рядовым солдатом.

— Почему остались в прокуратуре после осуждения отца?

Это был вопрос-обвинение. Впрочем, Исмаилова поставила его мягко. Могла бы влепить прямо: почему скрыла.

— Не хотела уходить с этой работы. Здесь я нужнее. Людям.

— Помогать поелику возможно обиженным мира сего, — усмехнулась Исмаилова. Вера не понимала ее. Лицо Исмаиловой, землисто-смуглое, твердое, оставалось бесстрастным.

— А мать знает?

— Мама давно умерла. Мачеха взяла развод.

— Вышла замуж?

— Нет, с перепуга.

Исмаилова молча барабанила сухими пальцами по столу, на низком лбу вздулась жилка. Потом процедила сквозь зубы: — Переход на сторону врага с поля боя… измена родине… 58-1б.

— Да! Да! — не выдержав, крикнула Вера и стала бросать Исмаиловой тяжелые, как камни, слова: — Изменник власти, которую устанавливал своей кровью, своей жизнью! Изменник, строивший «Уралмаш»! И я должна отказаться от такого отца? Ради своего благополучия признать клевету! Да никогда! Никогда!

Исмаилова странно раскрывала тонкогубый рот, хмурила брови, но Вера не понимала, не слышала ничего. Вдруг Исмаилова с силой хлопнула крупной ладонью по столу. Вера невольно смолкла.

— Чего вы орете? — грубо одернула ее Исмаилова. — Черт знает что такое!

— Отца некому защитить, а заочное осуждение…

— Мне ваша защита не требуется.

Наступило тяжелое молчание. Исмаилова что-то обдумывала. Плотно сжала губы, голова ушла в поднятые углы плеч, из-под уха, рассыпаясь, нелепо торчала блестящая черная коса. Вера уже досадовала на себя. Зачем и перед кем она выкладывала душу? Именно из-за таких твердолобых, как эта чертова Кочерга, ей пришлось скрывать свое горе вместо того, чтобы искать пути к оправданию отца.

— На что вы рассчитывали? — не глядя на Веру, спросила Исмаилова угрюмо.

— На победу.

— Точнее, — в голосе ее было раздражение. Ну и черт с нею, пусть злится.

— Мир разъяснит многое. Разыщу людей, бывших с отцом в момент «преступления», подниму дело, а отца не оставлю…

— Я вас поняла, можете не повторяться. А теперь скажите: адвокатура вас не прельщает?

Почему она так ставит вопрос? Что это, боязнь за свое положение, желание отстранить от себя неприятности дипломатическим путем?

— Нет.

— Что же мне с вами делать? — Исмаилова подняла озадаченное лицо. Вера молчала. Покрутись теперь ты, голубушка. За себя-то страшновато? Так вот, милая.

— Адвокатом я могла стать сразу после института.

— Не прогадали бы. Впрочем, понимаю. — Исмаилова задумчиво теребила конец косы. — Вас давно хочет заполучить в свой отдел Мосягин. Гражданские дела не по вас, но это единственное, что я могу сделать.

Неужели это говорит Исмаилова? Вера смотрела на нее как на чудо. Эта жесткая Кочерга заслоняет ее от удара, и как просто, как решительно! Вере стало стыдно и хорошо, так хорошо, что захотелось обнять Исмаилову, как родную. Переждав, когда нервный спазм отпустит горло, Вера медленно выговорила:

— Я согласна.

— Поезжайте в Песчанск, готовьте к сдаче дела. Заявление оставите мне. Пятнадцатого июня получите приказ — и немедля сюда. Исмаилова достала из кармана жакета и порвала мятый конверт вместе с вложенным в него письмом, и Вера не посмела ничего спросить, но поняла — анонимка. Потом протянула Вере руку, жесткую, теплую, дружественную.

— Пригласите ко мне Одинцова, такой, знаете, пламенный мужчина, — сказала Исмаилова своим обычно-ядовитым тоном, и Вере показалось, что ничего не было, и уже совсем невозможным стало проявить свои чувства под взглядом этих колючих, насмешливых глаз. Она вышла. Поискала глазами рыжего Одинцова.

— Мы так не договаривались, — постучал он ногтем по стеклу своих часов. — Время — дело.

— В следующий раз ждать буду я, — пообещала Вера.

— Так я и поверил! — И он скрылся в кабинете Исмаиловой.

В Песчанск Вера возвращалась со щемящим чувством тоски и радости. Она привыкла к этому городку, к простору окружающих его полей, к тесноте лесов, к неповторимым запахам сена, хлеба, земли. Сроднилась с людьми. Не хотелось расставаться с Лучинниковым, Смирновой, Франкиным. А уж Феню Репину она едва ли встретит… Жаль было доброго Федоренко и суматошную Шурочку, даже Шарапов предстал в ином свете: вспыльчивый, честолюбивый, но в общем, неплохой товарищ. И только Климов не вызывал никаких хороших чувств. Вера не могла не спрашивать себя, кто написал об отце. Невольно напрашивался ответ: Климов. Но откуда он узнал? Как все это отвратительно и трудно. И открытой раной оставался Петя. Острее, чем когда-либо раньше, она почувствовала, что любит его. И все же за этими утратами вновь вставала жизнь, настоящая дорога, которую она сама выбрала. Вера ни словом не обмолвилась никому об отъезде. Шарапов все выпытывал, что да как, Климов, напротив, не спрашивал ни о чем, казалось, знал, в чем тут дело. Вере теперь было все безразлично, оставались считанные дни, и она подгоняла работу, чтобы меньше оставить незаконченных дел Лучинникову. Вот перед ним трудно таиться, а лгать о несуществующем выговоре она не могла, но Лучинников не проявлял любопытства, считая это бестактностью, если уж Вере влетело, так нечего бередить свежую боль.

В этот день Веру разбудили выстрелы. Подняв голову с теплой подушки, она прислушалась. Стреляли под ее окном. Как была, в одной рубашке, она вскочила, распахнула раму, высунулась да так и застыла от изумления. Перед окном стоял Лучинников и, подняв руку с револьвером, стрелял в воздух. Увидев заспанное, испуганное лицо Веры, он расхохотался:

— Все проспали, выходите скорее. Победа! Мир! Мир!

— Ох! Я сейчас, сейчас!

Вера торопливо натянула платье, кое-как заколола косы шпильками и выбежала на улицу. Было совсем рано, солнце не успело высушить росу, а люди уже заполнили все улицы. Куда-то бежали, смеялись, обнимались, плакали… Во всех концах Песчанска стреляли: у военкомата, у тюрьмы. Даже от совхоза гремели выстрелы. Вера шла рядом с Лучинниковыми. Зина несла маленькую дочку и все целовала ее, а по круглому лицу сбегали бисеринки пота.

— Зинуша, добрейшая моя душа, — обнял за плечи жену Лучинников одной рукой, а другой подхватил Веру. — Пошли к Смирновой, ей горько сейчас, муж и сын сложили головы…

Смирнова расцеловалась со всеми, торопливо достала рюмки и графинчик настойки, но Лучинников вытащил из кармана бутылку водки.

— Где это ты достал? — изумилась Зина.

— По такому случаю и из-под земли можно раздобыть, — подмигнул жене Лучинников и разлил водку по рюмкам. — Ну, за нее, за нашу долгожданную Победу!

— Мы с вами, подождите! — В дверях стояла Женя Сажевская со своим мужем. Рука Володи была на перевязи, на бескровном лице широкая улыбка. Лучинников налил подставленные Смирновой еще две рюмки и подал Жене и Володе.

— Уцелел, солдат? Теперь живи. Ну, выпьем по-деловому, — коротко взмахнул рукой Лучинников и опрокинул содержимое рюмки в рот, потом обнял Володю и смахнул слезу. — Брат у меня не дожил… в госпитале от ран… а, давайте еще по одной!

— За мир, только за мир! — подняла свою рюмку Смирнова. — За ваше счастье, мои хорошие.

— Верочка, идите сюда, а то Женька слезами изойдет, — позвал Володя.

Но Женя уже обнимала Веру и, уткнувшись ей носом в шею, торопливо говорила, глотая слезы и смеясь:

— Ты прости меня… тебе разобраться нужно было, а я дура… и все равно ты любишь меня… так было плохо, так плохо, а теперь все.

— Женек, перестань, — Вера притянула ее к себе.

— Отец скучает по тебе, придешь сегодня?

— Да, да, обязательно.

Лучинников в это время говорил:

— Прекратилось самое большое преступление — война. Но она долго еще заставит себя помнить.

Смирнова налила в рюмки настойку и предложила:

— За хороших людей, живых и погибших.

— Благодарю, — прижал Лучинников руку к груди, а выпив, поцеловал руку Смирновой.

— Ты, Алеша, сегодня особенный, — с нежностью сказала ему Зина.

Смирнова улыбнулась:

— Он всегда особенный.

— Каждый человек особенный по-своему, — засмущался Лучинников. Приняв от жены дочку, он скомандовал: — Пошли к людям, все на площадь торопятся. Пошли, пошли!

Площадь кипела людьми. Целые толпы вливались в нее из улиц и переулков. Подъезжали подводы с жителями ближних сел. Флаги, знамена, песни, пляски под гармошки, яркие платки, блестящие глаза и улыбки, улыбки… На грузовике с откинутыми бортами кто-то успел постелить ковер и прикрепить к кабине древко шелкового знамени. Эту импровизированную трибуну заполнили желающие высказать свою радость, а их оказалось немало. Слушали их плохо, но всей площадью дружно подхватывали «Ура!». Хлебников, с растрепанными ветром волосами, возбужденный и радостный, целовал каждого выступавшего, весь так и сиял. Рядом с ним Черняк, в парадном мундире со всеми своими орденами, слегка теснил военкома, а внизу качали растерянного и вконец сконфузившегося Франкина.

Военком, старый седой майор, кричал крепким баритоном:

— Достойно встретим воинов-победителей!

— А то не встретим, что ли! — задорно отвечал ему звонкий женский голос, и Вера увидела, как на машину встает Феня Репина, подхваченная руками мужчин. Белый платок сполз с блестящих волос, смуглые щеки в багровом румянце, она что-то выкрикивает, счастливо улыбаясь. Вера рванулась к машине, но пока протискивалась сквозь толпу, Феня исчезла. Марк Франкин взял Веру под руку и отвел обратно к своим.

Расходились медленно, неохотно. Вера шла в шеренге друзей и пела со всеми: «Широка страна моя родная…» Остановились возле прокуратуры. Подошел Шарапов и, пожимая всем руки, закричал:

— Что творится! Вот бы в Москву попасть на Парад Победы!

— Да, парад будет, это уж точно, — проговорил Франкин.

— А тебя как героя могут послать туда, — хлопнул Шарапов Марка по сутулой спине.

— А что сейчас в лагерях и тюрьмах! — качал смоляным чубом Франкин. — Все как на углях, ждут амнистии.

— Будет, будет амнистия, — обнял Марка Шарапов.

— Что ж, страна сильная, а сильный не боится быть добрым, — задумчиво сказал Лучинников. — Мне и вот Вере Сергеевне приятно будет работать в дни амнистии, а ты как, Семен? — лукаво покосился он на Шарапова.

— Да вы известные жалельщики, а по мне — так и отсидели бы, недаром же туда попали.

— Не бойся, опять найдутся для тебя субъекты, свято место пусто не бывает, так и тюрьма, — вздохнул Франкин.

— Самых-то интересных будут ловить такие, как Черняк.

— Переходи к ним.

— У меня своя линия.

— Станешь прокурором. Пообломайся малость сначала, а то нарубишь дров, — утешал Лучинников Шарапова.

— Пойду приведу себя в порядок, — сказала Вера, подхватывая рассыпающиеся волосы. — Встретимся попозже, — кивнула она Лучинниковым и побежала домой.

Причесываясь перед зеркалом, Вера внимательно пригляделась к себе. Лицо совсем юное, нежное, а глаза тревожные, притушенные заботой. Хороши русые густые косы, длинные брови… А ведь легче было бы быть некрасивой, не привлекать к себе ничьего внимания, жить спокойно. Тогда Петя прошел бы мимо, но смогла бы не полюбить она? В такой день хотелось быть счастливой.

Одевшись понаряднее, Вера отправилась к Сажевским, радуясь, что опять увидит Женькины ласковые глазищи. Она шла по Набережной улице, любуясь голубовато-красным блеском Песчанки, солнце купало в ней свои закатные лучи, когда впереди из отворенных окон небольшого домика раздался тягучий вопль. Кричал мужчина. Кричал каким-то предсмертным страшным голосом. Это было нелепо и жутко в такой до отказа полный радостью день. Вера, не раздумывая, рванула дверь, вбежала в домик. В тесной комнате у окна стояла кровать, на ней лежал худенький мальчик лет десяти, глаза его неподвижно уставились в потолок, личико странно окостеневшее, строгое. В ногах постели, комкая простыню, которой был укрыт ребенок, склонился мужчина. Он целовал острые колени мальчика, тряс его и хрипло, точно лаял, плакал. На мужчине была милицейская форма.

— Иван Лукич! — узнала Вера Федоренко и в страхе, поняв, что мальчик — его единственный сын, его Володька, попятилась, едва выговаривая: — Да что же это такое?!

Федоренко поднял большую голову, с опухшего красного лица глянуло на Веру само горе.

— Война, вот это что, — выдохнул Федоренко.

Вера подошла к постели, провела рукой по мягким волосам мальчика, закрыла ему глаза, сняла со своих плеч шелковую косынку и подвязала острый и уже холодный подбородок. Федоренко молча, с благодарностью следил за Верой, потом взял ее за руку и усадил возле себя на стул.

— На мине в поле подорвался. — Он не отпускал ее руку, будто боясь, что, не дослушав, Вера уйдет. — Цветов пошел нарвать для такого дня, отца порадовать. Нет больше Володечки. — И опять заплакал, но уже тихо, с обильными слезами. У порога переминались два милиционера, товарищи Федоренко, вскоре вошел Марк Франкин и растерянно заморгал на плачущего Федоренко. Вера вышла, нужно было что-то делать, организовывать. Гроб, поминки, могилу вырыть, а она не представляла, с чего начать. В кухне уже хлопотали соседки Ивана Лукича, переговаривались, решая что-то, его товарищи. Среди суетящихся во дворе женщин Вера увидела Анюту Глушкову.

— Ты зачем здесь? Петр Иваныч тебя ждет, весь город обыскал, а ты вон где, иди-ка, тут без тебя справятся.

— А ты?

— Я следом, потихоньку. С парнишкой вот только прощусь, нет сил смотреть, как отец убивается! Вот война кончилась, а сколько еще из-за нее людей погибнет, мальчишечек вот таких!

Вера бежала домой по сумеречным улицам Песчанска и хотела только одного: все забыть, ни о чем не думать. В темной комнате Петя обхватил ее и, крепко прижимая к себе, стал торопливо и жадно целовать глаза, губы, шею.

— Наконец-то!

— Петя, хороший, милый, — шептала Вера, чувствуя, как все страшное уходит, отступает от нее, оставляя только радость, только тепло его рук и губ.

— Уж сегодня я от тебя не уйду, — словно отвечая ее мыслям, бормотал Петя…

Счастье захлестнуло Веру. Она с трудом дожидалась вечера. Скорее, скорее быть с Петей видеть его милое лицо, слышать звонкий голос, ощущать на себе его влюбленный взгляд. Он был таким ласковым, добрым, так ясно и хорошо все казалось рядом с ним, что Вера забылась. Она чувствовала себя совершенно счастливой и откровенно говорила:

— Петенька, ты как солнце, согрел и обласкал, мне так хорошо!

— Кому лучше, это еще вопрос, — посмеивался он.

Вечерами они бродили вдоль берега Песчанки или уходили через мост в лес. Петя всегда находил что-то необычное: яркую бабочку, огромный цветок или причудливо изогнутый ствол березы. Он знал много стихов, пел своим звонким голосом песни, почему-то пионерские: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Умел развести костер, испечь в золе картошку. А однажды сказал:

— Вот дадут отпуск, повезу тебя к свекрови.

— К кому?

— К моей маме. Она тебя заставит печь хлеб, доить корову и кормить поросенка!

— Боюсь! — дурачилась Вера. — Коровы боюсь.

— Так и быть, заступлюсь за тебя, трусишка. А корова у нас: «Дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах».

— Ты знаешь Есенина?

— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу». Или вот: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!»

— Еще! — требует Вера, и он читает:

— «Ах, и сам я в чаще звонкой увидал вчера в тумане: рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани»…

И вот все оборвалось. Точно пятнадцатого июня пришел приказ о переводе Веры в областную прокуратуру. Веру словно ледяной водой окатило. Сдать дела было недолго, управилась в один день. Лучинниковы хотели устроить проводы, но Вера отказалась, надо было уехать без шума, постараться, чтобы ничего не узнал Петя. В последний вечер она ушла с ним в лес. Они долго плутали по сосняку, потом вышли к реке и сели отдохнуть. Петя положил голову ей на колени:

— В воскресенье пойдем расписываться.

— Зачем тебе это?

— Для порядка. Или ты не хочешь иметь сына?

Сын ему понадобился, ничего-то он не знает.

Он приподнялся и обнял ее за шею, заглядывая в глаза.

— Смешной ты мой, сколько же тебе нужно детей?

— Трех.

— Какой жадный!

— Да вот. Так договорились на воскресенье?

Вера поцеловала его, чтобы не отвечать. Всю эту ночь она не спала, прислушиваясь к дыханию Пети, с болью ощущая, как уходят последние счастливые минуты. Но разве это счастье, когда сердце сжимается от горечи близкой разлуки? И все же так хорошо знать, что Петя еще рядом, что, проснувшись, он будет сразу искать ее глазами, улыбнется и скажет что-нибудь неуклюже-ласковое…

Утром Вера подписала акт сдачи дел и, отдав свои ключи от прокуратуры Шуре, пошла в ветеринарную лечебницу. Петя был в профилактории, большом сарае без крыши, — от всех помещений лечебницы остались только названия. Петя сосредоточенно возился с ногой большой рыжей лошади. Потом он стал бинтовать ногу одной рукой, другой держа тяжелое бурое копыто. Лошадь терпеливо стояла на трех ногах, кося лиловым глазом на Петю и вздрагивая всей кожей. Но вот Петя осторожно поставил забинтованную ногу лошади и, разогнувшись, увидел Веру.

— Что случилось?

— Разве у меня такой пожарный вид? Пришла сказать, что сейчас уезжаю.

— Надолго?

— Н-не знаю.

— Ты уж обратно поскорее, ладно? А почему такая?

— Какая? — постаралась улыбнуться Вера.

— Пасмурная. Устала? Не ездий, моя хорошая, а?

— Невозможно. Ты ночуй у себя.

— И когда я буду женатым?

— Мне пора.

— Ну хоть поцелуй, — шепнул он, оглядываясь, но, кроме рыжей лошади, никого не было. Вера выбежала, еще долго чувствуя жар его губ и всеми силами сопротивляясь охватывающей ее тоске. Распрощавшись со всеми в прокуратуре, Вера пошла к Смирновой.

— Не нравится мне эта поспешность, — сказала она, усаживая Веру возле себя. — А как же Петя? Переедет к вам?

— С ним все кончено…

— Верочка!

— …И я прошу вас передать ему это. Я не вправе писать ему, а сказать сама не в силах.

— Но только вчера он приглашал меня на свадьбу! Что же случилось?

— Я не могу быть его женой.

— Почему?

— Потому, что люблю его. Большего не могу сказать.

— Верочка, я не вмешиваюсь, но, может быть, вам нужно решить это вместе с Петей? Он очень хороший человек.

— Если бы он был плохим, я не поступила бы так.

— А вы не преувеличиваете?

— Кажется, нет.

— Я скажу ему, но уверена, он не отступится от вас.

— Прощайте, милая Елена Михайловна, спасибо вам за все. И не приходите на вокзал, мне и так тяжко.

Смирнова пожала Вере руку, потом поцеловала. Погасшая папироска дрожала в ее пальцах, и на неспрятанных за дымом глазах навернулись слезы. Вера порывисто обняла ее хрупкие плечи, прижав лицо к пушистым темным волосам с густыми стежками седины.

Лучинников, Шарапов и Шурочка пришли на вокзал. За ними шли Франкин и осунувшийся, постаревший Федоренко.

— Заступайтесь там за нас, провинциалов, — шутил неугомонный Лучинников, пытливо поглядывая на Веру: больно невесела от повышения. А Зина совала сверток со своей стряпней:

— На-ко на дорожку, да пиши, не гордись!

— Похлопочите за меня, авось какой захудалый районишко подкинут, — дурашливо откровенничал Шарапов.

К Федоренко Вера подошла сама и поцеловала в щеку, но никто не стал подтрунивать над ними. Федоренко тяжело вздохнул и вынул из кармана маленький букетик. Вера улыбнулась.

— Зря уезжаете, товарищ следователь, всем жаль и мне. Ну все же желаю счастья на новом месте.

— Спасибо, Иван Лукич, а вы бы женились, с семьей легче.

— Оно так, да не поздно ли?

— Вы такой сильный, такой душевный, любая будет счастлива.

— Может, и так… ну, и вам личного благополучия желаю.

— Спасибо… До свидания… Напишу… Не забуду… — кричала Вера, стоя на площадке вагона, и вдруг увидела, как из дверей вокзальчика выбежала маленькая женщина в белом халате. Она смешно махала руками, точно хотела остановить трогающийся поезд. Женька, милая Женька, прямо из больницы, даже халат не успела скинуть. Вера кинула ей ландыши, Женя поймала и с отчаянием крикнула:

— Вера… Петя… Где Петя?!

Все стали оглядываться, ища Петю. Их озабоченная, встревоженная группа становилась все меньше и меньше. Вот уже можно угадать только рослого Шарапова и Женю по белому халату. Проводница потеснила Веру от двери и сердито буркнула:

— Шли бы в вагон, ишь глаза ветром насекло до слез.

10

Жизнь на новом месте началась с квартирных неурядиц. Жилья в разрушенном войной городе не было, и Вера ночевала в прокуратуре. Приземистый и полненький начальник гражданско-судебного отдела Мосягин встретил Веру шумной радостью. Он потирал мягкие свои ручки, приговаривая:

— Рад, рад за отдел, за вас, за себя!

— Последнее и есть истина, — сказал, не поднимая головы от бумаг, рыжеволосый прокурор.

Вера сразу его узнала, это был тот самый «огненный мужчина», которого она встретила в памятный день разговора с Исмаиловой.

— Кирюша, не рычи, ты и сам рад. Вера Сергеевна, рекомендую: Кирилл Одинцов, ученый, юрист-теоретик.

— Ага, попалась! Ну, я-то вас жалеть не буду, — злорадно оказал рыжий, сжимая руку Веры.

— Вы ему не верьте, — запел Мосягин, усаживая Веру за большой письменный стол. — Все будет распределено поровну, честно.

Для начала Мосягин дал Вере несколько дел и ласково попросил, улыбаясь и розовыми щечками, и голубенькими глазками:

— Пожалуйста, просмотрите и дайте свои заключения.

Легко сказать: дайте свои заключения! Дела побывали в суде и во многом спорные, да еще из далекой ей практики гражданского права. Но раз надо, значит, приступим. К концу дня зашел Винжего и, увидев Веру, заулыбался:

— Ба, старая знакомая! Очень рад приветствовать здесь и хочу быть полезным. Не стесняйтесь, я к вашим услугам.

Вера смутилась, ее удивила столь откровенная радость Винжего.

Поболтав о пустяках с полчаса, он ушел, предложив:

— Заходите без стеснения, рад буду поделиться опытом.

— Опыт у него действительно имеется, — двусмысленно произнес Одинцов, не переставая просматривать очередное дело. Дня через два Вера представила свои заключения по делам Мосягину. Прочитав их, Мосягин залился смехом.

— Не могу, ха-ха-ха-ха, ой, не могу! — стонал он, похлопывая себя ладошкой по покрасневшему лысоватому темени. — Кирюша, голубчик, ну взгляни же, ох-ха-ха!

Одинцов протянул длинную, поросшую рыжими волосами руку, взял исписанные Верой листки, пробежал их и даже не улыбнулся, но с интересом посмотрел на Веру.

— Что ты, Мосягин, смеешься? Это же нормальная реакция здравомыслящего человека. Вполне резонное предложение: прекратить все эти мелкие делишки. Читаю: «Дела, подобные иску в 100 рублей, обходятся государству в сотни рублей, в то время как предмет спора подлежит рассмотрению органами, занимающимися идеологическим воспитанием людей».

— Так что же, переслать это дело райкому партии? — всхлипывая от последних приступов смеха, спросил Мосягин.

— Нет, конечно, со временем Вера поймет, как живучи эти тяжбы, и что именно мы призваны копаться в них, но она права в главном: это постыдные и дорогостоящие дела.

Как только Мосягин ушел, Вера сунулась было к Одинцову с просьбой помочь ей, но тот бесцеремонно отрезал:

— К черту, я не нянька, нечего было лезть в эту яму.

Вера круто повернулась от стола и уставилась в окно. Что ж, он прав, она ничего не смыслит в тяжбах, разделах, жалобах. Но отступать некуда. Придется сидеть и сидеть за ворохами этих нудных бумаг. Одни почерки могут свести с ума. Стелющиеся, прямые, как палки забора, круглые, дрожащие, в завитушках, бисерно-мелкие, даже детские. А как пишут? Иногда, чтобы добраться до сути дела, нужно прочесть листов пять ненужных подробностей. К Одинцову Вера теперь не решалась обращаться, а Мосягин целыми днями пропадал в суде. Нужно справляться самой, и она сидела вечерами, часто до глубокой ночи, все равно идти некуда. Уставала очень, но это было благом, некогда копаться в своих невзгодах. Как-то ей пришлось два дня разбираться с одним делом, но она так и не знала, какое дать заключение. Запутанное дело об алиментах. Жена с ребенком была на оккупированной территории, она стала экономкой немецкого генерала. Муж не мог пересылать ей алименты в течение нескольких месяцев. Суд вынес решение о взыскании, а муж не согласен, куда же было посылать? Вера подняла все инструкции и постановления по вопросам взыскания алиментов, выходило: надо взыскивать, а она не чувствовала себя убежденной в этом. Уйдя в столовую, она оставила дело у себя на столе, когда вернулась, дело исчезло. Может, положила в шкаф да запамятовала? Решила поискать попозже, отвыкнуть от него, потом посмотреть заново, иногда это помогает. Наутро обнаружила пропажу у себя на столе. К обложке прикреплен обрывок бумаги с тремя словами: «Истек срок давности». Вера даже в ладоши захлопала, так это было просто.

— Кирилл, вы доброе чудовище! — растроганно благодарила она.

Он только качнул огненными вихрами, но с этого дня они подружились, даже в столовую ходили вместе. Там он свирепо рычал:

— Не борщ, а телячье пойло, а котлета? Это же подметка! — И все до крошки съедал.

Но помогал Вере редко, только когда она совсем в тупике оказывалась. Мосягин все обещал:

— Вот привыкнете, оглядитесь, и поведу вас в суд.

— За ручку, — ехидно заметил Кирилл.

— Кирюшу туда пускать нельзя, грубиян невозможный, сами видите, только раздразнит стороны и судей.

— Зато ты перед всеми танцуешь. А результат тот же. Лекарство есть лекарство, и нечего разбавлять его сахаром, только доза увеличится и лечение затянется.

— А тебе все с плеча рубить, дровосек!

Их перепалки забавляли Веру и подогревали доброе чувство к Кириллу. Мосягина она уже считала лентяем, но когда сказала об этом Одинцову, тот нахмурился.

— Зря торопитесь с оценками. Мосягин знаток процесса и редкостный оратор…

В это время вошел Мосягин и всплеснул ручками:

— Что я слышу? Хвалу себе!

— …Льет слова, как елей в душу святого.

— Кирюша, ты неисправим. Наказываю тебя судебным заседанием. Вот дельце, разберись — и в суд. — И выложил на стол двухтомное дело. Принимая его, Одинцов мрачно сказал:

— Месть добряка страшна.

Примерно через месяц, в дождливый июньский вечер, Вера сидела над делами. Посмотрев в окно, Кирилл заметил:

— Идти все равно надо. А вы что корпите? Славу зарабатываете?

Вера не ответила, он вышел. Вскоре дверь вновь скрипнула.

— Что, не решились идти под дождем? — Вера подняла голову и еле сдержала радостный крик. На пороге стоял Петя. Взять себя в руки оказалось более чем трудно, и, чтобы не выдать волнения, она молчала. Петя ничуть не изменился. Тот же длинноватый нос, глубоко сидящие зоркие глаза и светлая волна волос над чистым лбом.

— Здравствуй, Верок, — голос его прозвучал робко, приглушенно, так не похоже на прежнюю манеру говорить свободно и громко.

— Здравствуй.

— Мне бы поговорить с тобой… можно, я провожу тебя?

— Мне некуда идти.

Петя вздрогнул, опустил глаза.

— Смирнова сказала, что ты пожалела меня. Объясни.

— Не надо. Лучше оставить все как есть.

— Для кого?

— Для тебя… для нас обоих.

— Та-ак. — Он стоял у дверей, помахивая фуражкой, погодя надел ее на голову, сказал медленно, точно подытожил: — Ты похудела, одна в чужом городе, без квартиры.

Вера промолчала, да и что было говорить? Все правда.

— Понимаю, словами делу не поможешь. До свидания. — И вышел.

Вера прикрыла глаза рукой. Посидев так несколько времени, она опять принялась листать дело, но буквы прыгали перед глазами. Она встала, распахнула окно в ночную тьму. Потом обернулась. Дверь плотно притворена, тишина. Да был ли Петя? Или это ей пригрезилось от одиночества? Из окна шла душная влага, Вера пошарила в ящике стола Одинцова, нашла папиросы, хотела закурить, не оказалось спичек. Пошла к сторожихе. Старуха вязала при свете каганца чулок, еще не хватало лампочек, да и проводку не полностью отремонтировали. Вера прикурила и села возле сторожихи. Добрая жалостливая женщина, она каждый день сообщала Вере, в каком кабинете свободен диван, в прокуратуре всегда ночевал кто-нибудь из командированных.

— Измаялась ты, девонька, — вздохнула старуха, глянув на Веру слезящимися глазами. — Подыщу-ка тебе квартиру.

И подыскала, но не квартиру, а каморку с протекающей крышей. Вера была ей благодарна и за это, по крайней мере можно выспаться раздетой. Лето выдалось жаркое, душное, и Вера спала с открытым оконцем, а идти с работы было далеко, распотеется, да под умывальник. Однажды утром не смогла поднять голову, точно свинцом налило. Пощупала лоб — жар сильный. Заболела. Стало обидно, летом — и простыла! Два дня прометалась в жару, на третий пришла сторожиха прокуратуры узнать, почему не на работе, и подняла тревогу. Веру перевезли в больницу.

— Дорогуша, разве можно беременной женщине быть такой неосторожной! — тщательно осмотрев Веру, говорила врач, седая полная женщина с лукавыми глазами за толстыми стеклами очков.

— Воспаление легких, тем более на небольшом сроке, очень опасно.

— Беременной?! — поразилась Вера. Страх и радость затеснились в сердце, заставляя стучать его сильно, гулко. Вот и все. Вот и будут жить они вдвоем, она и сын. Да, если родится сын, назовет его Сережей, в честь деда. А Петя? Нет, нет, сама. Все сама… Стоя в коридоре, она вытирала ладонями слезы, и не было сил перестать плакать, успокоиться.

Первым, кто навестил Веру в больнице, был Винжего. Это поразило ее.

— Почему вы?

Он произнес серьезно, веско:

— Любимого человека нужно поддержать именно в трудную пору жизни.

— Но когда же вы успели полюбить меня? — шепнула Вера, бледнея. Что-то повернулось в ее душе, точно, заблудившись в темной пещере, она увидела далекую полоску света: выход.

— В Песчанске. Сразу, как увидел. Я долго отгонял от себя это чувство, но вы приехали, и вот… — он развел руками.

Винжего сидел подтянутый, в хорошем костюме, уверенный в себе и сильный. Вера вспоминала, что слишком часто «случайно» встречала его, когда выходила покурить на лестничную площадку, и в отдел к ней он нередко наведывался, на что весьма неодобрительно поглядывал Кирилл. Да и откуда ему было знать, что у Винжего серьезное чувство. Серьезное ли? Вере тоже не верилось. Слишком красив, самоуверен, всем известно, что по женской части лихач. Но ведь и к таким людям приходит когда-то любовь. Теперь Винжего приходил в больницу каждый день, приносил цветы, яблоки, конфеты. Он не позволял себе ни малейшей вольности, всегда был сдержан, даже строг. Забегал и Кирилл, этот приносил масло и лепешки, явно домашнего приготовления, насмешливо справлялся, не скучает ли она по гражданским делам.

— Не очень, но все же, — отвечала Вера, улыбаясь.

— Лучше серые дела, чем белая больница?

Как-то в больницу позвонил Мосягин. Веру подозвали — из прокуратуры звонок! Мосягин рассыпался в извинениях:

— Очень загружен, но помню вас, дорогая, сочувствую, вы ни о чем не беспокойтесь и…

— …Болейте на здоровье, — прогудел в трубку голос Кирилла.

— Вот, полюбуйтесь, это же мучитель, а не подчиненный! — лепетал Мосягин, и Вере захотелось сейчас же быть вместе с ними, распутывать скучные толстые дела и слушать их перепалки. И она сбежала из больницы, уговорив нянечку отдать ей платье и туфли. В прокуратуре так и ахнули.

— Не волнуйтесь, я уже вполне здорова!

— Ладно, отпусти нас, начальник, я помогу Вере перебраться в более подходящий курятник, — сказал Кирилл.

Оказывается, они с женой подыскали ей сносную комнату, и вот теперь Вера оглядывала свое новое жилье. Хорошее окно, печка и прочная крыша, даже стены и потолок свежевыбелены. Установили кровать, стол. Вера постелила скатерть.

Великолепно! Спасибо, Кирилл, но когда же вы познакомите меня со своей женой?

— Как только пригласите нас на новоселье.

— О, тогда в первый же выходной, хорошо?

— Надеюсь, что не плохо.

Утром возле прокуратуры ее поджидал Винжего.

— Вы от меня сбежали?

— Нет, конечно.

— Я планировал иначе.

— ?

— Почему-то надеялся, что вы из больницы переедете прямо ко мне.

— Как это?

— Вас пугает замужество? Или смущают мои сорок лет?

— Нет, но…

— Ну хорошо, привыкайте ко мне, поправляйтесь, я слишком люблю вас, чтобы хоть чем-нибудь огорчить.

— В воскресенье у меня соберутся друзья, приходите.

— Тронут, благодарю.

А дела пошли своим чередом. Вера уже немного поднаторела в них и справлялась более успешно. Довольный Мосягин разрешил ей выступать в суде. После первых же дней Вера зароптала, у нее не хватало выдержки.

— Так и хочется крикнуть этим людям: стыдитесь! Спорите из-за ломаного забора.

— Так крикнете! — подзадоривал Кирилл, в его коричневых глазах появились веселые искорки.

— Сумасшедший, ты научишь! — всполошился Мосягин. — Я и ее не буду в суд пускать.

— Сама не пойду. Тошно.

— Ну, Вера Сергеевна, где ваша объективность? А дело о взыскании ста тысяч с колхоза «Светоч»? Это уже не мелочи, вы вникните, поймите, что это значит для людей, которых касается, и полюбите работу с такими делами. А умение повернуть дело на правильный путь? А удовольствие от сознания своей правоты, а помощь обиженным и торжество справедливости?

— Все пропало, Вера обращена твоим красноречием на путь истинный! — ввернул Кирилл. Мосягин обиженно замолчал.

— Борис Семенович, не огорчайтесь, привыкну, — пообещала Вера. Но легко сказать, а каково сделать?

Винжего, провожая по вечерам домой, утешал ее:

— Не все сразу. Я понимаю вас, прекратить все эти мелкие постыдные и унизительные дела мы имеем право, но что получится? Посыплются жалобы, дела начнут пересматривать вновь, и обойдется это еще дороже. Вы учитесь у Одинцова, он мудр и ищет веского повода для прекращения дела.

— Я ему завидую, может рыться в этой скучанине без отдыха, и все мало. Классифицирует дела, делает выписки, мне кажется, что он это неспроста.

— Одинцов пишет научную работу, и уже не первую. Он кандидат наук. До моего приезда ему предлагали место заместителя прокурора области, отказался, я, говорит, ищу слабые места, и засел в гражданско-судебный отдел рядовым прокурором, так удобнее, дела в своих руках. Завидую.

— И все же не хочется засиживаться в отделе, тянет к людям, — призналась Вера.

— Отлично, все в наших руках. Хотите следователем в любой из городских районов?

Да, конечно, чуть не сказала Вера, но вспомнила Исмаилову и осеклась. Исмаилова не замечала ее, как, впрочем, почти всех. Холодно кивала при встречах и никогда не поддерживала разговора. Вера спросила у Винжего:

— Кто такая Исмаилова?

— Старая дева с ледышкой вместо сердца, — смеясь, ответил он. О, нет, сердце у нее есть, большое и доброе, это Вера знала лучше всех. Винжего напомнил:

— Так как же насчет перехода на следственную работу?

— Это сложно. Для меня, конечно, — уточнила Вера. Он не настаивал:

— Выбирайте не торопясь.

Кириллу Вера чистосердечно предложила:

— Давайте буду делать для вас выписки, вам же одному трудно.

Он улыбнулся, что случалось не часто:

— Вы добрая девочка. Трудно, Вера, высасывать темы из пальца, а когда в них буквально тонешь, то уж никаких трудностей. Спасибо, но я привык работать сам, без негров.

Она осторожно поинтересовалась его мнением об Исмаиловой. Подняв медно-красные брови, он задумался.

— С нею дружна моя жена, а они до предела разные. Живет наша Кочерга с выжившей из ума бабкой, когда-то эта бабка приютила ее, и вот теперь она опекает старуху. Исмаилова умна, знает дело, зла на язык, что ее украшает.

— И это все?

— Ну, уж если вам так хочется, то она просто одинокий несчастный человек. Что такое, вам жаль Кочергу?

— Я ничего этого не знала.

В воскресенье Вера сходила на рынок, купила свежей рыбы, овощей, ягод. Заняла у соседей тарелок, стопок. К вечеру все было готово, стол накрыт, а на нем еще и бутылка водки, полученная по карточкам, обычно Вера выменивала водочные талоны на мясные, но для такого случая «отоварилась». Первым явился Мосягин. Он катался шаром по комнате и восклицал:

— Дворец, дворец!

Кирилл пришел с женой. Вера так и ахнула:

— Разве можно быть такой красивой!

Кирилл тщетно скрывал довольную улыбку:

— Я украл жену из восточной сказки, правда, Натэлла?

— Зовите меня просто Ната, — протянула она руку Вере и передала теплый сверток.

— Знаменитые лепешки! Вот подарок, ну спасибо, сейчас будем угощаться. — Вера приглашала гостей к столу, раскладывала по тарелкам рыбу и салат и все поглядывала на высокую пышноволосую Нату. До чего же хороши ее длинные черные глаза, нежный рот, полные плечи!

— Что смотрите? — усмехнулся Кирилл. — Небось думаете, как она могла полюбить такого рыжего орангутана? Я и сам удивляюсь. Впрочем, любовь зла, полюбишь и козла.

Винжего запоздал, но зато принес хорошего вина и цветов. С его появлением стало шумно и тесно. Подвыпив, он потребовал гитару. У соседей нашлась старая расстроенная, Винжего быстро настроил ее и, блестя глазами и зубами, запел. Это была цыганская песня, то лихая, то тоскливо-протяжная.

— Получается у него и это, — хмыкнул Кирилл. — Удачливый, черт.

Мосягин, закрывая глазки от удовольствия, подпевал. Его пухлые губы складывались ноликом, и Вере это казалось смешным. Потом танцевала Ната какой-то восточный танец, почти одними своими прекрасными руками, открытыми до плеч. Вера вынесла на кухню посуду, заварила чай. В коридор вышел Винжего и, подступив к ней вплотную, молча взял за подбородок, приближая свои полные губы к ее лицу. Вера вырвалась. Ей стало страшно от выражения жадности на его холеном лице.

— Хочется помучить меня подольше? — он отошел, пригладил волосы, застегнул китель. — Я терпелив, жизнь приучила и к этому, — и уже совсем мягко предложил: — Давайте объявим сейчас о нашей женитьбе? А завтра оформим это событие. Решено?

Вере вдруг стало жаль его, он в самом деле был терпелив, но что она может сказать ему? Ничего, кроме:

— Нет.

— Что так?

— Поговорим попозже, а сейчас к гостям.

Кирилл кружил Нату в вальсе, Винжего играл на гитаре, Мосягин доедал лепешки, а Вера что-то делала, говорила, улыбалась, а сама все думала, думала… Любовь ее навсегда останется с Петей, но он молод, беззащитен, она принесет ему только несчастье. Он знает ее совсем не такой, какая она на самом деле, с ее глубоко запрятанным горем. Иное дело Винжего. Он знает жизнь, имеет положение, сумеет постоять за себя и защитить ее. Но нельзя жизнь начинать со лжи…

Мосягин задремал, и, обнаружив это, Ната засобиралась домой. Растолкали Мосягина, мужчины выпили «на дорожку» и все вместе пошли по домам. Винжего провожал Веру обратно, и она решила не откладывать тяжелого разговора.

— Глеб, я должна сказать тебе…

— …Что еще не полюбила меня? Ну, это я тебе обещаю, полю…

— Видишь ли, дело не только в этом. У меня было горе, да и…

— Неудачный роман? Ты очень привлекательна, и я не удивлюсь, но все прошло, ведь так? — Он привлек ее к себе. — Что же за трагедия может быть у моей маленькой?

Ей не понравился этот слащавый тон. Сказала строго:

— Мне не до шуток. Слушай внимательно. Во-первых, мой отец заочно осужден за измену Родине в бою, а я скрыла это.

Он молчал. Шел рядом все таким же ровным шагом и молчал.

Хотел дать ей выговориться?

— Понимаешь, отец честнейший человек. Он сам строил Советскую власть, рос вместе с нею, работал, учился… — У нее не хватало слов, сдавило горло, она умолкла.

Винжего осторожно погладил ее плечо:

— Не волнуйся, все будет хорошо. — Потом спросил: — Кто-нибудь знает об этом?

— Н-нет, — сама не зная почему, солгала Вера. — Мне еще надо сказать тебе… — Завтра все обсудим, а теперь тебе нужно отдохнуть. Ну, до свидания. — Он обнял ее, но не поцеловал, и она оценила его тактичность.

Утром невыспавшаяся, взволнованная Вера торопилась в прокуратуру. Винжего, как всегда в эти два месяца, встретил ее на улице. Спокойный, улыбающийся.

— Я решил, мы должны уехать отсюда, — сразу сказал он. — Мне давно предлагают область, правда, далеко севернее, но теперь соглашусь.

— Спасибо, Глеб. Но…

— Устроюсь и сразу приеду за тобой, согласна? — торопливо говорил он.

Вера неожиданно для себя кивнула.

Через неделю Винжего уехал. Эти дни они почти не виделись, он сдавал дела, выезжал в районы. В день отъезда забежал к Вере в отдел. Мосягин был в суде, Кирилл деликатно вышел. Винжего присел на край стола и смотрел на Веру с легкой улыбкой.

— Ты очень изменилась, — заметил он. — Что-то новое в тебе, пополнела, возмужала.

Неужели заметно? Только бы поскорее уезжал, — думала Вера, а там — время покажет, все как-нибудь само…

— Глеб, сразу напиши, как и что на новом месте, — неуверенно говорила она.

— Само собой. Не волнуйся. — Он встал. — Мне пора. Ну, дай поцелую.

Вера повернула к нему лицо, он засмеялся:

— Да ты совсем не умеешь целоваться! — И стал целовать ее долгими, крепкими, до боли, поцелуями.

Провожать его она не пошла.

— Рабочее время, да и Нестеров будет на вокзале, Исмаилова, все начальники отделов, сам понимаешь…

Винжего согласился, и хотя Вера сама не захотела быть на вокзале, ее покоробило столь легкое его согласие.

И вот он уехал. Будто беда какая отодвинулась, хотя и не ушла совсем. Но спокойнее у Веры на душе не стало. Так нужен был близкий друг в эти дни, что она подумывала, не зайти ли к Исмаиловой, но побоялась. И вдруг приехал Лучинников. Он шумно ввалился к ней в отдел и, не обращая внимания на Мосягина и Кирилла, расцеловал и сейчас же выложил свою главную новость:

— Дают район, поздравляйте прокурора Лучинникова!

— Да как же я рада вам, Алексей Ильич, дорогой!

Вера бросила все дела и потащила его к себе. Заставила умыться, покормила обедом и за чаем, до которого Лучинников был большой охотник, стала расспрашивать о песчанских новостях.

— Ну, Шарапов чуть не лопнул от зависти, — смеялся, теребя льняной чуб, Лучинников. — Климов смолчал. А Смирнова плакала, ей-право, говорит, все разбегаетесь. Зинуша чемоданы собирает, да, вам от нее гостинец, банка варенья, вот, получите.

— Спасибо, как она там с малышкой?

— Преотлично. Ну, вам тут не наскучило? Может, ко мне помощником? Скоро штат буду комплектовать, спешите с заявкой!

— А хорошо бы! Но… пока другие планы, — уклонилась Вера. — Ну, Женя, Федоренко, Шура как живут? Феня Репина?

— У Жени все в порядке. Репина председательствует браво, ждет мужа. Иван Лукич, видно, бобылем и умрет. А Шурка вот не туда поехала. Говорил ей, да ведь тут не слушают.

— Что же с нею?

— Мало ей было лейтенантов, женихи хоть куда, так нет, связалась с женатым, ни семьи, ни почета, одним словом, живет с Тихоном Черняком.

Помолчали. Потом Вера еще расспрашивала о делах, о городе. Обо всем и обо всех переговорили, только имени Пети ни разу не упомянули. А так хотелось знать о нем все-все. Вера смотрела на чашки, на земляничное Зинино варенье, потом подняла глаза на такое знакомое, доброе лицо Лучинникова и заплакала.

— Вот так раз! — растерялся он, потом повздыхал и предложил мягко: — Выкладывайте свой душевный мусор, разберемся. — Вера улыбнулась ему сквозь слезы, всхлипнула и сказала:

— Замуж меня зовут.

— Так. И вы плачете?

— Не люблю я его.

— Так и не выходите! Поедемте ко мне в район, поработаем на славу, а? Я это совершенно серьезно.

— Как хорошо, что вы приехали, милый Алексей Ильич!

— Ого, милый. Расту!

— Я бы все равно не вышла, так это, от слабости, вдруг стало страшно жить, блажь какая-то. А о вашем районе подумаю, это в самом деле отлично.

Лучинников уехал, заручившись ее согласием работать помощником. Вера спросила, почему же помощником, а не следователем, и тот откровенно сказал:

— Вы знаете гражданские дела, а я тут слаб, ну, коли захотите провести пару-тройку дел, пожалуйста, знаю, уголовные дела жалуете, но уж давайте помогать делу обоюдно. — Договорились, что в течение месяца она добьется перевода. Он уехал, и она заколебалась: не подведет ли хорошего человека? О Винжего думалось с досадой, решила промолчать на его письма, без объяснений лучше. Но писем не было, и Вера стала подозревать истину. Однажды ей принесли деловую бумагу, под которой она прочитала подпись: «Прокурор Н-ской области, советник юстиции Винжего». Все ясно. Испугался, сбежал. Спасибо, хоть оставил ее в покое, хватило порядочности не выдать. Впрочем, можно понять и его. Своя рубашка ближе к телу. Вера испытывала странное облегчение, точно сбросила с себя путы. Да, свет, что поманил ее там, в больнице, был миражем, а действительность — вот она. Вера подошла к окну. Осень уже перекрасила все в желто-коричневые тона, листья поредели, пусто, холодно. Ей пришли на память слова Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Она вошла в свой ад, а все еще надеется.

Оставь надежды… Да, труслива стала, плаксива, а нервничать нельзя. Вдруг кольнуло в боку.

Вера села. Теперь уже не кололо, а толкало. Несильно, настойчиво. Оглянувшись на Кирилла, она испуганно прижала руку к животу. Толчки не прекращались.

— Что такое? — Одинцов стоял перед нею, пораженный выражением испуга и счастья на ее лице, и руки, прижатые к животу… — А, вот оно что, — смешался он, догадавшись. Вера покраснела, стала рыться в своих бумагах на столе.

— Во-первых, бросайте курить. Побольше гулять и есть как следует. Раз взялись родить, то давайте по-толковому.

— А вы врач? — попыталась отшутиться Вера, но он ответил:

— Я серьезно. И не беспокойтесь, тоже понимаю кое-что, мне Натэлла двух парней родила, красивых, но, увы, рыжих.

— По крайней мере не рекламируйте мое положение, — взмолилась Вера.

— Ладно. Только ведь шила в мешке не утаишь.

11

Вера застала Кирилла одного и стала расспрашивать, где и кем он работал до их встречи. Он сразу смекнул, в чем дело.

— Удрать решили? Кому что, конечно. Не возражаю, но жаль.

— Так уж и жаль? — усомнилась Вера.

— Учи теперь еще какую-нибудь ветреницу! — Но, видно, ему и в самом деле не хотелось терять товарища по работе.

— Укатил ваш высокий покровитель, — кольнул Кирилл.

— И слава аллаху, — ответила Вера.

— Какие у вас виды?

— Лучинникову нужен помощник прокурора.

— Не промах Лучинников. Сложно, сфера самого Нестерова.

— Пойду к нему.

Попасть к облпрокурору по личному вопросу можно было только во вторник, и Вера вынуждена была ждать. От этого ожидания она нервничала, не знала, чем заняться вечерами, пока не догадалась готовить приданое ребенку. Теперь на ее домашнем столе лежал целый ворох пеленок, рубашечек, чепчиков. Как-то взяв кусок своей распоротой блузки, Вера вышла к соседке попросить раскроить распашонку. Они долго советовались и обсуждали, что еще нужно ребенку, а когда Вера вернулась к себе, увидела склонившегося над детским бельем… Петю. Он осторожно перебирал все эти рубашечки и чепчики и как-то странно морщился. Почувствовав ее взгляд, обернулся.

— Вот и все, теперь уже все, — говорил он торопливо, и прижимал ее к себе, и гладил ей плечи, волосы, руки. — Меня перевели в здешний пригородный район, и комната есть при ветлечебнице. Они сели на кровать, он жадно рассматривал ее лицо, фигуру.

— Да если бы я знал, что у нас будет малыш, так бы и торчал около тебя, а то зайти боялся с пустыми руками! Зато теперь будем вместе. Ведь так?

— Да, да, да, — припав к нему, шептала Вера.

Ночью она разбудила Петю. Он спросил сонным голосом.

— Тебе тесно со мной, Верок? — и отодвинулся на край постели.

Вера села, подобрала под себя ноги и приказала:

— Проснись.

Он нашел ее руку, хотел притянуть к себе, она отстранилась.

— Петя, я не могу быть твоей женой.

— Ты давно моя жена, поздно спохватилась. — По голосу Вера поняла, что он улыбается.

— Понимаешь, я скрыла, что мой отец осужден военным трибуналом, — ей было неприятно повторять те же слова, что она говорила Винжего.

— Почему скрыла? — Он приподнялся на локте, стараясь рассмотреть ее лицо при неверном свете уличного фонаря.

— Сказать правду — значило или отказаться от отца, или уйти из прокуратуры.

— А ты что, без прокуратуры не проживешь? И дети за отца не отвечают.

— Это только красивые слова, да и не хочу я не отвечать за отца. Он самый лучший человек в моей жизни. Теперь понял?

— Верка! — вдруг разозлился он. — Что ты мне Америку открываешь!

— Так ты знал?!

— Я не знаю только, что ты вцепилась в эту прокуратуру?

— Понимаешь, здесь я чувствую, что нужна людям.

— Иди-ка сюда, мне ты тоже очень нужна, — с нежностью позвал он.

— Но я же испорчу тебе жизнь!

— Уже испортила. Сколько времени мучила.

— Петенька, — всхлипнула Вера, — разве это может быть?

— Что? — испуганно поднял он голову.

— Что ты такой вот… — и прильнула к нему, поражаясь, как же могла прожить без любимого столько месяцев.

— А каким же я должен быть? Не плачь, теперь мы все вместе, все трое. — И поцеловал ее мокрые глаза, вздохнул. — Тебе бы в самом деле лучше уйти из прокуратуры.

Вера резко откинулась с его плеча на подушку.

— Думаешь, меня затянет личная тина? Ошибаешься.

— Вот и политграмота в постели.

— Я не только не уйду, а переведусь в район к Лучинникову.

— Зачем? — озадаченно вскрикнул Петя.

— Нет моих сил возиться с людьми, которым я не нужна. Мое место там, где решается жизнь человека.

— Но ведь и здесь…

— Это несравнимо. Тут свободные люди, могут обратиться, к кому только вздумается, а там все иначе.

— Наверное, ты не можешь быть другой, — задумчиво произнес Петя. Вера примостилась поближе к нему и осторожно спросила:

— А откуда ты знаешь об… отце?

— Смирнова сказала, ей Шурка выболтала.

— А ей кто — Климов?

— Нет, Черняк. Хвастал Шурке, что убрал тебя за то, что хотела «пришить» ему связь с Панковой, а ее осудили на два года.

— Два года! — ахнула Вера. — Ух, подлец.

— Послал на тебя анонимку, чтобы себя не пачкать.

— Давно известно, подлецы всегда трусливы.

И это Черняк, простецкий мужик, непреклонный работник, балагур и несчастливый муж, человек не мелочный и даже добрый. За свое столь высоко ценимое им положение готов растоптать любого, кто хоть чуть покажется опасным. Впрочем, и тогда, в разговоре о Панковой, она почувствовала в нем недоброе, но уж никак не связывала это с собой.

Что происходит с людьми?.. Черняк, Винжего… Вспомнилась история Франкина. Что-то не так, что-то в душах людей стало неверно. Откуда такая трусость? А на фронте люди жизней не жалеют. И не с войны все это, раньше.

Настал вторник, Вера пошла на прием к Нестерову. В приемной она столкнулась с Исмаиловой.

— Слыхала, проситесь в район? — покосилась она на талию Веры.

— Был разговор у хозяина? — встревожилась Вера.

— Да. Мосягин уперся всеми четырьмя.

— А ваше мнение, Софья Сулеймановна?

— Каждому свое: кому бумаги, кому люди. Вы теперь Жукова? Поздравляю. Желаю успехов и хорошего сына.

— Спасибо, дорогая Софья Сулеймановна.

Исмаилова досадливо дернула плечом, но глаза потеплели.

Нестеров был нездоров. Сидел поеживаясь, его знобило. Хмуро выслушав Веру, неожиданно спросил:

— А мужу опять переводиться на новое место?

Вера смутилась. Ей показалось, что он знает о ней все, и от этого почувствовала себя беззащитной под его тяжелым взглядом. Но не отступать же?

— Вы считаете, что жена должна следовать за мужем?

Он улыбнулся, на щеках появились молодые упругие ямочки, и Вера увидела, что Нестеров вовсе не стар, а болен и устал.

— Мне трудно отказывать Мосягину, но что поделаешь, у вас тоже уважительная причина. Если бы я вздумал его послать следователем в район, что бы он запел? Приказ я подпишу, но Лучинников вас получит только после декретного отпуска. За это время вы поможете подготовить нового товарища. Согласны?

— Еще бы! От всей души благодарю, — встала Вера.

Нестеров тоже поднялся и, провожая ее до дверей, с легким сожалением признался:

— Я хотел видеть вас на научной стезе, впечатление было такое и у Мосягина.

— Может быть, позже, и не гражданское право.

— Буду надеяться.

Дома Петя встретил ее необычно взволнованный.

— Тебя ждут.

В комнате, спиной к двери, сутулясь, сидел человек в полувоенной форме. Из воротника синей гимнастерки чуть виднелась крепкая короткая шея. Голова человека была круглой и черноволосой. Услыхав стук ее каблучков, он обернулся и поспешно встал. С широкого обветренного лица смотрели ласковые, черные, косо поставленные глаза.

— Сампилов Иван Санжеевич, — представился мужчина, до боли сжимая руку Веры.

— Садитесь, — неуверенно произнесла Вера. Ей стало тревожно, даже страшно. Почему Петя стоит опустив голову? Кто этот бурят? Она облизнула губы, пересиливая безотчетное волнение, и сказала Пете:

— Как у нас с ужином, родной?

Петя быстро глянул на нее. В глазах боль, но все же взгляд светел, чист.

— Что случилось, говорите! — не выдержала она.

Сампилов причмокнул, погладил свое согнутое колено, вздохнул и тихо сказал:

— Я привез вести о Сергее Ивановиче.

— Отец! Что с ним? Скорее же!

— Нет его, доченька, погиб… — и опустил голову.

Вера осторожно села на край постели. В голове какая-то звонкая пустота, ни одной мысли. Странно, точно со стороны, оглядела Петю. Стоит поникший, сжал небольшой свой рот, аж губы побелели. А рядом этот бурят. Щеки бороздят глубокие морщины, в жесткой челке клок седых волос. Лет под пятьдесят ему, наверное. И вдруг яркая, как молния, мысль: он сказал «погиб»!

— Погиб? — проговорила она онемевшими губами, едва слышно.

Петя сразу понял ее и с беспокойством обернулся к гостю.

— Мы с ним в партизанском отряде были вместе… да и раньше… Друг он мне… брат… потому приехал.

Он умолк. Петя протянул ему портсигар. Вера быстро, первая, взяла папиросу. Сампилов поднес зажигалку.

Затягивалась так, что, треща, летели искры.

— Давай соберем ужин, — сказала наконец и с трудом поднялась. Выложила на стол все запасы. Принесла с кухни поджаренную картошку, нарезала капусту и последний кусок сала. Петя поставил тарелку с яблоками. Сампилов достал банку тушенки, фляжку с водкой. Сели, молча разлили по стаканам водку.

— Вечная память дорогому нашему Сергею Ивановичу, — тихо сказал Сампилов, и все трое выпили.

Мужчины ели с аппетитом. Вера не могла. Надкусила яблоко и сидела без единой мысли. Ждала. Петя расспрашивал Сампилова о лесах Белоруссии, что-то говорил сам. Время шло невыносимо медленно. Но вот за окном совсем стемнело. Вера убрала со стола. Сходила к соседям за раскладушкой, устроили гостю постель. Улеглись. Петя сразу обнял ее, шепча в ухо:

— Верок, не надо так, подумай о малыше… — Положил руку на ее живот, где толкался сын. Она подняла голову, прислушалась настороженно. Сампилов дышал ровно. Слишком ровно. Вера высвободилась из рук Пети, накинула халат, прошла к раскладушке. Села в ногах Сампилова и шепотом попросила:

— Рассказывайте.

Он крякнул, задышал тяжело и медленно заговорил.

— Мы были с Сергеем Ивановичем в одной роте. Разведчики. В июле сорок второго года, как раз тридцатого, пошли в разведку. С нами был третий, Бородицкий по фамилии. Уже подошли к шоссе, это куда намечали, и наткнулись на немцев. Завязался бой. Сергея Ивановича тяжело ранило, и меня царапнуло. Послали Бородицкого за подмогой. Отряд-то у немцев невелик, и до наших недалеко. Нет и нет Бородицкого. Мы немцев держим, да они догадались гранату кинуть. Оглушило меня. Когда опомнился — вижу, сапоги перед самыми глазами… Э, да не в том дело. В плен нас взяли. Мотали по лагерям, аж в Белоруссию услали. Там Сергей Иванович уже стал на ноги. Ну и, конечно, сразу в бега. И так, понимаешь, удачно. Партизанили вместе, в сильный отряд попали. Вместе мы, как всегда. Мост подрывали. И не уберегся. Нога раненая, не успел отбежать подальше, накрыло. Похоронили с почестями. Он мне говорил все о тебе, дочка, о жене.

Долго-долго молчали, потом Вера спросила:

— А как же вы отыскали меня?

— У мачехи твоей побывал. Да и ее нашел не сразу, квартиру сменяла, страшно, говорит, было в той жить. Мачеха-то высохла, не то старушка, не то девочка. Сергей-то Иванович говорил, молодая она еще, а вот подкосило. Тебе письмо написать хотела, да побоялась.

— А вы как же? — шепнула Вера.

— Это ты насчет трибунала? Вместе нас закатали, заочно. В сорок втором какой указ вышел: в плен попал — предатель. Живым в руки не даваться. Может, если б гранатой не оглушило… А Бородицкий себя выгораживал. Небось в яме волчьей пересидел, примечали там эти ловушки. Разыщу и его, гляну ему в глаза, ох и гляну!

— В его собачьих глазах ничего не увидите, — вдруг сказал Петя. — Проморгается. Судить за клевету его надо.

— Судить его не станут, амнистия же была, — машинально заметила Вера.

— Верно, Петро. Не прощу я ему. Никогда. За себя, за Сергея. До смерти покоя не дам. Дети, внуки — все должны знать, что подлость даром не проходит.

Вера в темноте нашла руки Сампилова и, пряча лицо в теплые его ладони, заплакала.

— Поплачь, доченька, это ничего. Слезами душу облегчишь.