Маленькая ложь Бога

Безделье

Никогда не думал, что он так со мной поступит… Ведь он выдержал! Месяц! Месяц не приходил! Но я был тверд и два дня держался гордо и спокойно; на третий день я начал беспокоиться; на четвертый попросил прощения, а потом стал звать его — раз десять подряд… Безрезультатно.

Я понял, что он решил поддаться на мою провокацию, и я не увижу его до сегодняшнего дня…

Потому что, если я правильно подсчитал, именно сегодня он и должен вернуться.

Ни к чему говорить, что эти двадцать восемь дней я невообразимо скучал: мне это напомнило лицейские годы, когда одному злодею пришла в голову садистская мысль поставить в расписании два часа географии на утро субботы, с десяти до двенадцати. Только здесь — всегда утро субботы, и всегда между десятью и двенадцатью.

Поскольку занять себя все же чем-то надо было, я в конце концов стал делать, как остальные умершие: увеличил количество «ходок» на землю через посредство реки. В самый первый раз (это был, кажется, третий день без Бога) мне вдруг взбрело в голову заглянуть в Белый дом.

Надо же чем-то заняться…

Прикольно было оказаться в разгар совещания в Овальном кабинете. Президента еще не было, и я устроился в его кресле — если уж делать, так делать. За спиной у меня — три огромных окна, выходящих в сад, напротив — большие диваны, на которых сидят несколько министров и советников, еще кто-то типа начальника главного штаба (по крайней мере, мне так показалось из-за тонны всяких побрякушек и нашлепок, нацепленных на его мундир) — ничего не скажешь, впечатляет. Я послушал какое-то время, о чем они разговаривали, обстановка была довольно напряженная, потом вошел президент, и все сразу замолчали — сразу ясно, кто тут главный. По какому-то странному рефлексу, я встал и пересел на один из стульев, что стоят под нишами с книгами. Надо же, как прочно еще сидят во мне реакции живого человека: входит президент и — хоп! — я спешу уступить ему кресло. Это тем более глупо, что он в результате уселся в другом конце комнаты, спиной к камину.

Я подумал было, что мне здорово повезло попасть сюда именно в момент важного совещания и что я, возможно, узнаю какую-то государственную тайну, услышу про какой-нибудь заговор или шпионскую историю…

Но я быстро разочаровался: это было обычное рабочее совещание, посвященное последним уточнениям армейского бюджета. Если в нескольких словах, военный хотел гораздо больше денег, это было «аб-со-лют-но» необходимо, а президент соглашался только на небольшую прибавку. Остальные выступали в поддержку то одного, то другого, оперируя цифрами, статистическими данными и процентами, которые были мне в высшей степени не интересны. Я убрался оттуда, когда увидел, что заседание затягивается до бесконечности, и в эту минуту понял, что работенка у президента Соединенных Штатов Америки, в сущности, жутко нудная, за исключением, конечно, редких великих моментов.

Это утверждение я быстро распространил на службу президентов в других странах, но при этом твердо пообещал себе, что проверять его достоверность не пойду.

На глазах у меня рушился второй миф — после Дженнифер Лопес; да уж, смерть приносит немало разочарований.

Побывал я и в других местах — чтобы провести время и удовлетворить собственное любопытство: например, в пустыне Невада, в подземельях знаменитой Зоны 51, где, по слухам, хранятся НЛО или даже сами инопланетяне. И правда, там полно всяких материалов — зона огромная, но за те несколько часов, в течение которых я обшаривал все закоулки и подслушивал разговоры, я не увидел ничего, кроме ряда ангаров, в которых готовили к работе самолеты-шпионы и прочие сверхсекретные дроны. С технической точки зрения все это и правда очень впечатляет, прямо научная фантастика. Однако я не мог скрыть разочарования: если база просто кишит военными и учеными, приходится признать, что инопланетяне туда заглядывают очень редко.

Несколько дней спустя мне пришла довольно гениальная мысль: я должен увидеть своими глазами то, чего не видел до меня ни один человек. Поскольку земная поверхность, насколько мне известно, за последние века была прочесана вдоль и поперек, я подумал о впечатливших меня в свое время репортажах, где речь шла о гигантских осьминогах, существование которых до сих пор остается под вопросом. Я нашел направление своей мечты: морское дно, населенное мириадами неведомых созданий, большей частью крохотных, но среди которых попадаются и ужасающие гиганты. Итак, я решил немедленно исследовать океанские пучины и, что касается тайны, получил там по полной: на шестикилометровую глубину не проникает ни малейшей частицы света. Так что я смог с размахом наслаждаться зрелищем кромешной тьмы.

Но, к счастью, не все мои начинания заканчивались провалом. Мне удалось проделать с десяток вещей, о которых прежде я только мечтал: побывал на египетских пирамидах, в течение нескольких дней наблюдал за съемками нового фильма Спилберга, слетал на борту межпланетного корабля «Союз» на Международную космическую станцию; проник в самые засекреченные частные художественные собрания, увидел Тадж-Махал, Великую китайскую стену, храмы Абу-Симбела, Петры, Акрополя, Запретный Город, статуи на острове Пасхи, поднялся ночью на самую вершину Эйфелевой башни; добрался до секретных архивов Ватикана и до «адской библиотеки» — настоящих архивов КГБ, не тех, которые были раскрыты, а других — и до секретных оборонных досье ЦРУ и НАСА: сказать, что я узнал для себя много нового, это ничего не сказать.

Естественно, большую часть времени я проводил внизу с детьми. Первые дни я присматривал за Лео. Ему было так плохо, это бросалось в глаза, он часто, в любое время суток уединялся, чтобы поплакать в одиночестве… Я наивно думал, что через неделю ему станет лучше, но все оказалось наоборот — тогда-то и началось самое страшное: когда было улажено все, связанное с документами, когда разъехались последние родственники, когда перестал трезвонить телефон, пора было снова включаться в повседневную жизнь, и тут-то он как раз и осознал, что в этой повседневности никогда больше не будет меня. Не будет ни проблем с моим телевизором или компьютером, из-за которых ему пришлось бы ехать ко мне в воскресенье и получить за оказанные услуги отличный бифштекс; ни телефонных звонков во время футбольного матча с комментариями какой-нибудь острой ситуации или особого подвига одного из игроков; не будет ничего, кроме череды дней без отца, которые, один к другому, и составят целую жизнь без него.

Я вдруг понял, что слишком много времени провожу рядом с ним, что это делает несчастным меня самого и ничему не помогает; и тогда я установил для себя норму — один визит в день максимум на час.

За все эти дни Ивуар ни разу не позвала меня, ни разу оранжевый шарик не вынырнул из реки, в сущности, так-то оно и лучше: значит, у нее все хорошо. Через какое-то время я так затосковал в этом саду, что взял в привычку наблюдать за одинокими людьми у них дома, где они тосковали так же, как и я (в моих планах было сравнить наши ощущения); я садился рядом с ними, и мы вместе смотрели по телевизору какие-нибудь передачи или игры, на которые они, в сущности, обращали мало внимания, как бы наполовину отсутствуя. Я же наполовину присутствовал, но все равно был ненамного внимательнее их — с угасшим взглядом и настроением на нуле.

Через пару недель мне показалось, что я стал привыкать к этому почти постоянному бездействию, время словно растянулось, дни стали протекать иначе; у меня появилось впечатление, что я не то чтобы потерял представление о времени, — скорее, представление о времени потерялось где-то внутри меня. Тяжело объяснить это ощущение, нечто среднее между полнотой жизни и полной ее бесполезностью. В определенном смысле я был в порядке.

Но потом, дня три назад, я вдруг вспомнил, что Бог собирался скоро меня навестить, и это состояние улетучилось, а на его место снова вернулись нетерпение, тревога, а главное радость от того, что скоро я его снова увижу и мы будем разговаривать, как прежде.

И вот я жду его, считаю минуты; к тому же я заметил одну очень неприятную вещь: поскольку в саду наше тело не претерпевает никаких изменений, здесь невозможно грызть ногти — они тут тверже камня.

Это так, к слову, деталь, не лишенная значения.

— Здравствуй, друг мой!

— А! Ты вернулся! Наконец-то!

— Да!

— Знаешь, это действительно оказалось тяжело… И долго!

— Для меня тоже! Не буду скрывать, несколько раз я чуть не сдался и не побежал к тебе, но решил все же продержаться до конца. На земле я был более снисходительным, но здесь решил проявить строгость! И если понадобится, опять без колебаний поступлю так же, потому что тебе действительно пора уже образумиться! И когда я так говорю, то имею в виду не просто благоразумие, а именно мудрость, так что не нервничай и не думай, что я тебя держу за ребенка…

— Не беспокойся, я понял. Обещаю: сделаю над собой усилие, стану спокойнее и серьезнее. Впрочем, я уже начал.

— Тогда как насчет того, чтобы сразу перейти к делу? Что ты на это скажешь?

— Скажу, что мне это очень даже подходит!

Серьезные вещи

— Ну хорошо, думаю, у тебя было достаточно времени на размышление и ты наконец принял решение?

— Конечно, принял!

— Значит, ты воспользуешься Второй Властью?

— Конечно, нет.

— Правда?

— Правда. Я рад бы быть филантропом, но всему есть предел. Любовь к убийцам и педофилам — ну уж нет.

— Ах так… Ну ладно…

— Ты вроде бы удивлен, или я ошибаюсь?

— Удивлен, и даже очень. Зная тебя, твою способность сострадать, твое умение прощать, давать людям второй шанс…

— Второй шанс в отвлеченном смысле — конечно, все имеют право ошибаться! Я и сам мог бы сбить кого-нибудь на улице и стать причиной его смерти. Но я переживал бы это как трагедию, этот груз давил бы на меня всю оставшуюся жизнь… А он…

— Ты до сих пор так и не понял, что… Нет, извини, я хотел еще раз попытаться убедить тебя, но ты будешь нервничать…

— Успокой меня, скажи: ты понимаешь причину этой нервозности или нет?

— Да, конечно. Ты думаешь об Алисе.

— Именно! Я только о ней и думаю…

— Тогда я попытаюсь представить тебе все с другой точки зрения. Если бы человек, который ее задавил, не сел бы в тот вечер пьяным за руль, она не погибла бы, так?

— Со всеми этими «если» ты просто не дал бы этому случиться…

— А ты знаешь, почему этот человек надрался в тот вечер?

— Потому что его никто не любил — ты это хочешь сказать? Если бы тогда нашелся какой-нибудь более понятливый, чем я, мертвец, он подарил бы ему сферу любви и жизнь этого типа изменилась бы? Он сидел бы дома, весь счастливый, в кругу семьи, а не надирался бы в одиночку в баре? Хочешь, чтобы я поверил в этот «эффект бабочки»?

— Ладно, оставим эти аргументы…

— Ты сказал, чтобы я подумал. Я подумал.

— Да, правда, я вижу. Тогда предложу тебе последнее: посмотрим просто, на кого падет выбор Сферы, и понаблюдаем немного за этим человеком. Хочешь?

— Поверь, ты зря теряешь время.

— Ну, ты-то не слишком загружен, правда? Ну же, это тебя ни к чему не обязывает…

— Ну, если тебе так хочется… К тому же это позволит нам прогуляться на землю вдвоем!

На его лице мелькает довольная усмешка, но, поняв, что я ее заметил, он тут же прячет ее.

Если он воображает, что я передумаю…

Он протягивает руку ладонью кверху, и на ней появляется ярко-красная сфера любви; медленно-медленно шарик плывет к реке, а мы идем за ним, беседуя.

— Знаешь, большинство умерших отказываются от Второй Власти…

— Ах вот как?

— Да. Они считают, что было бы слишком несправедливо подарить Любовь негодяю, потому что у каждого среди родных и близких есть кто-то, кто пострадал от этих людей. Некоторые из умерших думают даже, что плохим людям стоило бы позволить самоуничтожиться.

— И возможно, они не так уж неправы!

— Увидим…

Сфера погружается в волны, я ложусь на берегу, и мы с Богом отправляемся вслед за этим шариком, который, судя по тому, как он припустил, похоже, уже выбрал цель.

Мы останавливаемся над не известным мне городом (надо сказать, что я никогда не был любителем географии, все из-за тех субботних уроков, конечно), кажется, довольно крупным, пролетаем над большим парком, и тут шарик вдруг замедляет полет, застывает над головой какого-то молодого человека, ярко вспыхивает несколько раз и исчезает.

— Это он?

— Да, это Избранник Сферы.

Парню на вид лет тридцать, не больше. Довольно высокий стройный брюнет. Он быстро шагает по окраине парка, засунув руки в карманы потертой кожаной куртки:

— Так что, этот тип — подонок? А так и не скажешь. Выглядит совсем нормальным.

— Может, это оттого, что он еще не стал им…

— То есть?

— Существуют две возможности: либо этот человек уже совершил непоправимое и будет, без всякого сомнения, совершать еще и еще; либо это у него еще впереди, в более или менее близком будущем.

— И какое из этого следует заключение?

— Никакого. Это просто информация, и все.

Внезапно человек ускоряет шаг; затем пускается бегом. Навстречу ему идут двое прохожих, он толкает одного на ходу и устремляется к пожилой даме, медленно идущей в нескольких метрах впереди него.

— Ты хочешь сказать, что он…

Я не успеваю докончить фразу, как парень вырывает из рук дамы сумочку с такой силой, что та с треском падает на сухие ветки; она громко кричит и инстинктивно изо всех сил вцепляется в сумочку. Парень дергает, протаскивает старушку несколько метров по земле, снова дергает что есть силы, и дама наконец выпускает сумочку из рук. Он пускается наутек и через полсотни метров сворачивает в парк, пряча сумочку под курткой, за спиной у него все еще слышны жалобные крики старушки.

— И ты ждешь от меня, что я отдам любовь этому типу? После того, что он сделал?

— Надеюсь.

— Да, я могу ему дать — по морде! Ты видел, в каком состоянии он оставил старушку? Я уверен, что у нее сломана рука или нога!

— Да, действительно, боюсь, что так.

— Если ты хотел меня убедить, тебе это не удалось…

Парень сел на скамейку на берегу центрального пруда, где несколько малышей смотрят на резвящихся уток. Он оглядывается по сторонам, убеждается, что никто вокруг — а это главным образом матери или няни с детишками — не обращает на него внимания, вынимает из-за пазухи сумочку, кладет себе на колени и начинает лихорадочно в ней рыться. Достает большой пакет мятных леденцов, швыряет его на скамейку рядом с собой, потом древний мобильник, такой же старый, как и его владелица; парень все больше нервничает — сумочка небольшая, в ней уже мало что может оставаться: он вытаскивает хлопчатобумажный носовой платок с вышитой голубой монограммой, футляр для очков и наконец находит то, что его интересует, — кошелек. Дрожащими руками он открывает отделение за отделением, чтобы не упустить ничего из их содержимого. Он извлекает оттуда пачку дисконтных карточек, два бумажных листка со списком покупок, четыре пожелтевшие фотографии каких-то младенцев и… несколько монеток. Ни бумажных денег, ни банковской карты, ничего. Он выкладывает монетки одну за другой на ладонь: их четырнадцать. Четырнадцать монет, из которых одиннадцать — сантимы. Он сжимает свою жалкую добычу в кулаке и начинает дрожать мелкой дрожью. Потом зашвыривает сумку в кусты и разражается рыданиями.

Бог говорит мне:

— Его зовут Энтони, ему двадцать шесть лет.

— Всего? А на вид гораздо больше, можно подумать, что ему… как мне!

— К сожалению, ты прав…

Потом тихим голосом, едва шевеля губами, добавляет — как будто сообщает страшный диагноз:

— Героин.

— У него что, ломка? Он потому так плохо выглядит?

— Да. Он подсел на жесткие наркотики пять лет назад. Тем не менее он славный малый. Пара неудачных знакомств, слабый характер — этого достаточно, чтобы все покатилось в тартарары. Ему никак не выбраться из этого.

— Это так-то он выбирается? Воруя сумки у старушек?

— Сначала он продал все, что у него было, не бог весть что, потом, когда у него ничего не осталось, стал воровать телефоны — прямо на улице, вырывая их из рук. Но он так слаб физически, что довольно скоро два парня догнали его и отделали как следует.

— Не жди, что я его пожалею.

— Тогда он перешел на старушек. Уж эти тебя на больничную койку не уложат, а в сумочке у них иногда можно найти пару дорогих побрякушек.

— Вот подлец. Дерьмо собачье. Что он еще натворил?

— Не могу тебе сказать.

— Почему?

— Чтобы не повлиять на твое решение. Иначе все было бы слишком просто. Все для хороших, ничего для плохих.

— По-моему, это совершенно справедливо.

— Но тогда скажи, когда все начинается — по твоей логике? С рождения? Одних младенцев — хороших, которые не плачут, — любят сильно, других — чуть меньше? Или в школе? Тот, кто стащил у товарища ластик, заслуживает меньше любви? И на какой период, скажи? На всю оставшуюся жизнь?

— Ты как-то абсурдно рассуждаешь!

— Вовсе нет. Я только спрашиваю тебя, с какого момента можно окончательно судить о человеке. Ибо эта Власть в том и заключается! Это — вопрос веры, понимаешь? Не в меня, естественно, а в Человека! Речь о том, чтобы сохранить веру, надежду в то, что любой человек, даже самый плохой, может однажды перемениться. И эти люди нуждаются в помощи!

— То есть в Любви…

— Да.

Я смотрю на парня, тот все еще плачет горючими слезами. У него мертвенно-бледное, изможденное лицо, испорченные зубы. Думаю, он недоедает, спит где придется. Вид у него совершенно несчастный. Мне и правда жаль его. Странное чувство; этот человек мне отвратителен, но в то же время я его жалею. Какое-то непроизвольное сострадание.

— По его виду не скажешь, что он кого-то убил, этот Энтони… Настоящий негодяй угрожал бы людям ножом, стрелял бы в какого-нибудь ювелира… А этот хоть и поступил отвратительно, напав на старушку, но он всего лишь украл сумочку. Правда?

— Тебе судить.

Взглянув на парня еще раз, я вдруг понимаю, почему он вызывает у меня чувство, которое я все-таки назвал бы неуместным: он плачет, плачет, как ребенок. Слезы ручьями текут у него по щекам, и я узнаю в них слезы Ивуар — одинокого перепуганного существа. Я думаю, конечно, и о той бедной старушке, но тем не менее в глубине души…

— Ладно, так и быть, отдам ему эту твою штуковину… Уверен, что он никого не убивал, а получить немного Любви ему явно не повредит…

Бог улыбается мне самой своей прекрасной улыбкой, которую я так люблю, — отеческой. Он протягивает ко мне руку, на которой снова появляется сфера.

— Повторяй за мной: я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы.

— Я желаю использовать данную мне Вторую Власть, подарив Любовь Избраннику Сферы. И надеюсь, что не пожалею об этом…

Услышав мою последнюю фразу, Бог возводит глаза к небу, но, похоже, особых проблем не возникает, потому что шарик уже парит в воздухе. Однако движется он не к молодому человеку, а в противоположном направлении, к пруду с утками.

— Что происходит?

— Сейчас увидим…

Шарик останавливается над группой из пяти малышей, которые, смеясь, бросают уткам кусочки черствого хлеба; затем приближается к одному из них и тихо проникает в его тело на уровне сердца. Это совсем маленький мальчик, лет трех, максимум — четырех. Красный свет разливается по всему его телу, все его существо лучится. Мальчик поворачивается к скамейке, на которой сидят мамы, и видит, что они, как обычно, поглощены беседой. Он пользуется этим, чтобы ускользнуть из-под их присмотра и спокойно прогуляться вокруг пруда. Поравнявшись со все еще плачущим парнем, он без тени страха подходит к нему и встает прямо перед скамейкой в каком-то метре от него. Парень сидит, сжав голову руками, и не замечает малыша. Он несколько раз громко всхлипывает, икает и вдруг начинает кашлять, будто задыхаясь.

— Дядя, ты заболел?

Парень медленно поднимает голову и, увидев перед собой мальчугана, отшатывается, словно намереваясь сбежать.

— Нет, ничего, я просто закашлялся. Иди играть с ребятами, давай.

— А почему ты плачешь?

Парень с любопытством оглядывает ребенка, не зная, как реагировать. Потом вытирает рукавом свитера слезы и с усилием выпрямляется — для вида.

— Я плачу, потому что я один, малыш.

— У тебя нет друзей?

— Нет. Больше нет. Поэтому мне грустно.

— А когда мне грустно, мама всегда обнимает меня и гладит по головке. Она говорит, что так прогоняется грустность.

— Твоя мама права.

— Тогда ты тоже иди к своей маме, и она тебя погладит и поцелует, и тогда все будет хорошо!

— У меня мамы тоже больше нет. Видишь, малыш, все действительно плохо. Ну иди играть, оставь меня.

Мальчик какое-то время стоит озадаченный, словно размышляя над этой немыслимой ситуацией, когда у человека нет ни друзей, ни мамы. Потом, после нескольких секунд молчания, говорит:

— А хочешь, я тебя обниму, дядя?

Парень от удивления не отвечает, но мальчик и не ждет ответа. Он осторожно вскарабкивается на скамейку, встает на нее своими маленькими ножками, чтобы оказаться на одном уровне с парнем, и обвивает его ручонками.

На какое-то мгновение парень застывает, но потом сам обнимает мальчика. Детская ручка гладит его давно не мытые волосы, и парень снова заливается слезами, поднимающимися, кажется, из самых недр его тела, из отравленных героином вен.

Парень не знает, сколько проходит времени, но ему хотелось бы, чтобы этот миг длился вечно; прижимая к себе малыша, он будто снова вдохнул чистого воздуха. Но тут издали доносится женский голос и рассеивает это давно забытое ощущение:

— Алекс, Алекс, где ты?

Мальчик отстраняется и оглядывается на другой берег пруда:

— Ой, мне надо идти, а то мама заругается. До свидания, дядя!

Он слезает со скамейки и бегом мчится навстречу маме. Мальчик уже слишком далеко, чтобы слышать, как парень отвечает ему:

— До свидания, малыш.

И, смахивая последнюю слезу, добавляет:

— Спасибо…

Когда мальчик хватается за руку своей мамы, которая тем временем выговаривает ему за неблагоразумное поведение, Сфера покидает его тело. На какой-то миг она зависает у него над головой, а затем исчезает в последней яркой вспышке.

— И это все? Конец?

— Да.

— И ты думаешь, что этого достаточно, чтобы изменить жизнь наркомана? Что благодаря любви, которую дал ему этот мальчуган в тот самый момент, когда он в ней нуждался, мир станет пусть на самую чуточку, но лучше?

— Мы узнаем это однажды.

— То есть?

— Чтобы узнать, надо дождаться возвращения Сферы. Тогда мы увидим, изменилось ли что-то.

— Хорошо, а когда это будет?

— Довольно скоро, обещаю тебе.

— Идет!

— Ну что, возвращаемся?

— Поехали!

Я встаю на ноги, и мы отходим от реки. И опять у меня возникает странное чувство, как всегда, когда я возвращаюсь в сад — в этот покой, в эту абсолютную тишину. Все же мне нравится возбуждение нижнего мира. Шум жизни.

— Я очень рад твоему решению, правда.

— Меня оно самого удивило… В сущности, ты, наверно, прав: когда в тебе есть сострадание, ты уже не борец!

— Сейчас и ты порадуешься: у меня для тебя хорошая новость.

— Да?

— Теперь, когда ты воспользовался Второй Властью, я смогу рассказать тебе все о Третьей!

— Наконец-то! Последняя тайна! Чувствую, что это будет что-то грандиозное…

— Думаю, тебе понравится, да… Так что до завтра! Завтра — день откровений.

— Почему завтра?

— Если я скажу «потому что», тебя устроит такой ответ?

— Нет, конечно!

— Вот я и говорю: «До завтра»!

Он щелкает пальцами и исчезает. Но я едва успеваю недовольно покачать головой, как он снова появляется прямо передо мной:

— Кстати, я сказал тебе, что был ужасно рад с тобой увидеться?

— Думаю, да. И я тоже, это для меня всегда такая радость, ты и представить не можешь! Ну, ладно, иди занимайся своими божьими штучками… И до завтра — до откровений!

Ох уж мне этот Бог… Какое счастье, что он есть у меня! Я могу сколько угодно кипятиться, выходить из себя, все равно я ужасно люблю быть с ним. Впрочем, ему не только нравится злить меня — а я и рад злиться, — я еще подозреваю, что он специально провоцирует наши нечастые настоящие размолвки, чтобы я мог побыть наедине с собой, не обращаясь постоянно к нему. Еще на земле мы как-то не виделись несколько месяцев, это было после смерти Алисы, и мне понадобилось пройти длинный внутренний путь, прежде чем я понял и он вернулся ко мне… И тут он целый месяц дурил мне голову, хотя мы не так уж сильно и поругались; без всякого сомнения, он знал, что, останься он по-прежнему рядом со мной, я бы точно уперся с этой второй властью, вот он и предпочел оставить меня одного…

В любом случае я страшно счастлив, что он — мой лучший друг! Даже здесь он старается быть рядом, выказывает свою любовь, с ним я не рискую помереть со скуки — что ввиду моего нынешнего состояния было бы двойным наказанием.

Нет, но… Не может быть!

Это ведь он там, Бог! Стоит и разговаривает с какой-то молодой женщиной! Вот почему он так спешил со мной распрощаться! А я-то думал, что, кроме меня, у него нет друзей! Ну, я ему еще покажу! Если он думает, что…

Однако это странно.

Женщина протягивает ему руку. Кажется, она плачет. Да, плачет, и сильно. Бог говорит ей что-то, но его слов мне не слышно. Думаю, он задает ей какой-то вопрос, потому что она кивает: «Да». Бог делает движение в ее сторону, приближает свою широкую ладонь к хрупкой руке женщины. Они касаются друг друга. Странно: я-то думал, что один прикасался к нему, да и то раз за тридцать лет, — в тот день, когда он плакал у меня на плече, изнемогая от людских страданий. Не могу сказать, что я ревную, что он берет эту женщину за руку, но все же.

Вокруг их сомкнутых рук медленно образуется белое свечение. Но это не сфера.

Это что-то другое.

Свечение поднимается по руке женщины, заливает ее лицо, спускается по торсу и наконец охватывает все тело. Вот она уже вся светится, нет, вернее сказать, она сама превращается в свет. Она раскидывает руки в стороны, поднимает голову к небу, а затем свет вдруг словно взрывается внутри нее и миллионом светляков рассеивается в пространстве.

Ослепленный этой вспышкой, я на миг закрываю глаза; когда же я их открываю вновь, я вижу Бога, он стоит один, протянув руку в пустоту.

Женщины-светоча больше нет.

Мне незачем звать Бога, чтобы узнать, что тут только что произошло: думаю, я только что впервые увидел ее воочию.

Смерть.

На моих глазах женщина ушла — покинула Сад. Теперь я знаю, что ждет нас в конце нашего существования: я увидел настоящую смерть, и смерть есть свет.

Выглядит это совсем не больно.

И конечно же, разрешение на уход мы получаем от Бога. К нему обращаем мы наши последние слова. Логично. Не знаю, когда это произойдет со мной, но я рад, что все кончается именно так. Наверно, это не так страшно — отправиться в последний путь, держа за руку того, кто тебя любит…