Маленькие подлости

1 ПОВАР ПО ИМЕНИ НЕСТОР

29 марта, воскресенье

От холода усы стали жесткими. Настолько жесткими, что, сядь на них, к примеру, муха, они даже не дрогнули бы. Вот только нет на свете такой мухи, которая смогла бы выжить в морозильной камере при тридцати градусах ниже нуля. Вряд ли удастся это и обладателю смерзшихся усов пшеничного цвета по имени Нестор Чаффино, шеф-повару, знаменитому кондитеру, который мастерски умеет готовить шоколадные трюфели. Скорее всего найдут его через несколько часов с широко раскрытыми глазами, в которых застыло легкое недоумение. Пальцы, естественно, скрючены. Из-за пояса фартука живописно свисает кухонное полотенце. Впрочем, какое там кокетство, когда за твоей спиной только что со щелчком захлопнулась автоматическая дверца морозильной камеры «Вестингауз» размером два на полтора метра восьмидесятого года выпуска.

Нестор даже не успел испугаться, просто не поверил несчастью («Не может быть, черт возьми!»), страх всегда приходит после осознания невероятности случившегося («Святая Мадонна, такого со мной еще не было!»), ведь и сторожа перед уходом предупреждали его, и на самом видном месте висит список («На трех языках!») уже наскучивших правил, призывающих в том числе поднимать язычок предохранителя замка, прежде чем заходить внутрь камеры. Одни проблемы с этим устаревшим оборудованием! Но Боже мой, Нестору понадобилось каких-нибудь две-три минуты, чтобы сложить в камеру с десяток коробок с шоколадными трюфелями. Вот тут-то дверца и захлопнулась,

«Нельзя пренебрегать правилами, Нестор! Что будешь теперь делать? Ты только посмотри на часы!»

Светящиеся стрелки показывали четыре утра, а дверца была заперта, и вот он стоял в полной темноте внутри большой морозильной камеры на загородной вилле, теперь почти безлюдной, после того как уехали, напраздновавшись, около трех десятков гостей… Однако надо что-то делать.

«Думай, Нестор, думай, черт возьми, кто вчера остался ночевать и мог бы помочь тебе!»

Итак, в доме находились, естественно, хозяева виллы. Кроме них, Серафин Тоус, их старинный друг, приехавший перед самым концом вечеринки. Нестор немного знал его, поскольку случай свел их несколько недель назад. Далее, оба работника его собственной фирмы по доставке обедов на дом «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». Он сам попросил их остаться, чтобы помочь собрать посуду на следующий день. Один из них, Карлос Гарсия, – его близкий приятель. А вот имя другого, новичка, Нестор никак не мог научиться произносить правильно. Карел? Или Карол? Да, Карел, чех-культурист, такой расторопный в любом деле, мог и яйца взбить до снежной белизны и сто ящиков кока-колы разгрузить, даже не запыхавшись. И все время мурлыкал какую-нибудь карибскую песенку вроде «Лагримас неграс» со своим неисправимым чешским акцентом.

Кто из них услышит крики Нестора и грохот ударов по дверце морозильника – бум, бум, бум, – эхом отдающиеся в его собственной голове?

«Черт возьми, до сих пор не верится, ведь ни одного несчастного случая за тридцать лет работы, и вот поди ж ты! Кто мог предположить, что на тебя вдруг свалится столько бед сразу, а, Нестор? Несколько месяцев назад у тебя обнаружили рак легкого, не успел ты немного свыкнуться со страшным известием, как оказался запертым в темной камере». Видит Бог, мало радости умереть от рака, но такая участь постигает по меньшей мере пятую часть человечества. Однако замерзнуть насмерть в Коста-дель-Соль – это просто уму непостижимо!

«Спокойствие, только спокойствие!»

Нестор был хорошо знаком с американским оборудованием, в том числе самым допотопным.

«У гринго все предусмотрено! Где-нибудь на стенке холодильника, скорее всего возле самой дверцы, наверняка имеется сигнальная кнопка, которая, без всякого сомнения, включает на кухне звонок. Стоит нажать – кто-то обязательно услышит. Самое главное, надо сохранять спокойствие и способность мыслить. Сколько времени может переносить мороз минус тридцать градусов человек, на котором из одежды лишь белая поварская куртка и клетчатые хлопчатобумажные штаны? Больше, черт возьми, чем можно предположить, старик!»

И Нестор продолжал шарить по стенкам морозильника с достаточной для данных обстоятельств методичностью: вверх, вниз, направо… стоп!

«Осторожно, Нестор!»

Пальцы коснулись чего-то ворсистого, и он отдернул руку.

«Святая Мадонна, в этих морозильных камерах всегда найдется тушка: зайца или кролика…»

Вдруг, совсем не к месту, Нестор задумался о хозяине дома, сеньоре Тельди, о том, каким он был двадцать или двадцать пять лет назад. Понятно, что в то время (как, впрочем, и сейчас) знаменитые усы Эрнесто Тельди ничем не напоминали заячьи, редкие и длинные. Они были густые, мягкие и всегда аккуратно подстрижены, как у Эррола Флинна[1]. Когда Телъди увидел Нестора в своем доме, то и виду не подал, что узнал его, усы даже не дрогнули. Да и зачем человеку его положения обращать внимание на прислугу, тем более помнить какого-то шеф-повара, которого и видел-то один раз в жизни в далеком прошлом, еще в семидесятых, в тот ужасный нескончаемый вечер…

Нестор продолжил ощупывать стенку морозильника.

«Теперь немного влево… Но не удаляясь от дверцы! Здесь, здесь должна находиться спасительная кнопка: все знают, что гринго в этих делах очень рациональны, они никогда не разместят сигнальное устройство там, где его трудно найти. Посмотрим, посмотрим…»

Рука вдруг провалилась в яму, которая кажется черной даже в полной темноте. Нестор решил прекратить поиски и вновь начал стучать: шесть, семь, восемь… восемьсот… тысяча ударов по упрямой дверце.

«Святая Дева дель Лорето, Санта Мадонна де лос Данадос, Мария Горетти и дон Боско! Пожалуйста, сделайте так, чтобы хоть кто-нибудь проснулся и спустился в кухню, кто-нибудь страдающий бессонницей, может быть, Адела… Да, Господи, пусть придет Адела!»

Аделой звали жену Тельди.

«Как жестоко сказывается время на красивых лицах!» (В напряженные моменты мысли иногда становятся совершенно банальными.)

Аделе было лет тридцать, когда Нестор познакомился с ней в Южной Америке. Ее кожа была такой гладкой… Нестор протянул руку…

«Дьявол, снова эти проклятущие зайцы!»

Мохнатые тушки с белыми зубками мерцали в темноте вопреки законам физики. Но что же Адела?

Она, кажется, не узнала Нестора, когда они встретились, чтобы согласовать последние детали праздничного стола, хотя у Аделы-то имелись причины помнить его! Конечно, прошло много лет, но, бывало, они виделись довольно часто, там, в Буэнос-Айресе, у нее в доме. Несколько раз Адела неожиданно появлялась в тот момент, когда Нестор беседовал с их поваром, Антонио Рейгом.

– А, это вы, Нестор, – говорила она. Или просто здоровалась:

– Добрый день, Нестор.

И всегда обращалась к нему по имени. Да, именно словами «Добрый день, Нестор» приветствовала его в то время Адела Тельди, а иногда даже добавляла:

– Как ваши дела? Хорошо?

Потом она исчезала за дверьми кухни, окруженная облаком ни с чем не сравнимого аромата «О де Пату», а повара продолжали беседу, переключившись на сплетни об Аделе. Что ж, даже очень тактичные мужчины не могут устоять перед соблазном посудачить о женщине, которая оставляет за собой шлейф такого восхитительного запаха.

Звук снаружи заставил Нестора насторожиться. Он готов был поклясться, что слышал шум по другую сторону дверцы. Человеку, которому хорошо знакомы все кухонные звуки, не составляет труда определить, что это шипит струя газированной воды. Впрочем, сифоны давно вышли из употребления, к тому же такой тихий звук вряд ли можно услышать через броню морозильной камеры.

«Санта Джемма Гальгани, благочестивая и всемогущая Дева Мария, – взмолился Нестор, – не дай, чтобы от холода помутился мой рассудок, упаси от видений и галлюцинаций, сохрани мне душевное равновесие и помоги найти счастливую спасительную кнопку. Ах, будь сейчас не ранняя весна, а разгар летнего сезона, то здесь, в загородном доме, в этом проклятом морозильнике, наверняка было бы исправно освещение и ничего подобного со мной не случилось!»

Как известно, перегоревшая лампочка целый год никого не заботит, если в доме обитают только два старика сторожа, которые время от времени без особого рвения проверяют, не забрались ли воры.

«Самая что ни на есть безответственность, – возмущается Нестор. – Люди становятся все небрежнее и ленивее на работе! Однако необходимо сохранять спокойствие, нельзя допустить, чтобы рассудок помрачился от холода или паники. Несмотря на темень, надо продолжать поиски. Нет никаких сомнений в том, что спасительная кнопка где-то рядом, ведь ее присутствие не зависит от радения сторожей. Современная американская технология не допустит, чтобы человек погиб в камере, замороженный, как пломбир…»

Вновь раздалось шипение сифона.

Нестор сразу решил: «Это бред».

Но затем он вспомнил мадридский бар, где до сих пор используют и сифоны, и другой антиквариат вроде автоматов по продаже жевательной резинки, кассовых аппаратов, громоздких проигрывателей пластинок с песенками пятидесятых и шестидесятых годов… Развлечения в стиле ретро к услугам капризных взрослых мужчин и прекрасных юношей (только очень красивые молодые люди посещают такие бары) в компании источающих любезность кабальеро, всегда готовых угостить прохладительными фруктовыми напитками из сифона… Впрочем, такие вещи лучше обойти – молчание и осмотрительность всегда были присущи Нестору.

«Прохладительные фруктовые напитки из сифона, – подумал повар. – Их всегда предпочитал Серафин Тоус».

Респектабельный вдовец благородного происхождения, он чуть не опрокинул себе на брюки полный бокал хереса, когда лицом к лицу столкнулся с Нестором. Нет-нет, никто не должен был узнать то, о чем стало известно шеф-повару. Тем более Адела или Эрнесто Тельди. Люди постоянно находятся в неведении относительно самого сокровенного в жизни их близких друзей – такова правда жизни.

– К тебе это не относится, братишка, – сказал себе Нестор. – Ты знаешь столько секретов о Серафине и многих других! Что ж, это естественно. Проработаешь тридцать лет на кухнях – поневоле наслушаешься всякого.

Нестор верил, что знание – это сила, однако ему ни разу не пришлось использовать свою осведомленность.

«Лучше быть себе на уме, слушать да помалкивать. Чего проще! Никто не обращает на тебя внимания. Ну что возьмешь с прислуги, особенно с повара, которому и сплетничать-то некогда. Однако слухи все равно слетаются к кухонным плитам, смешиваются с кремом пирожных, впитываются в грильяж…»

– Серафин… Подходящее имечко!

Нестор вспомнил, как он познакомился с сеньором Тоусом и как встретился с ним во второй раз, оба случая заставили его улыбнуться. Хоть и неподходящее время для веселья, но трудно удержаться – у судьбы своеобразное чувство юмора.

«Се-ра-фин, ни больше ни меньше… Этому кабальеро с безобидной внешностью словно предначертано закончить свои дни в окружении херувимов».

Смех. Послышался смех.

«Может быть. Не надо себя обманывать, это всего лишь холод, который проникает в мозг сквозь уши, ноздри, рот, тончайшими сверлышками буравит каждую пору кожи, чтобы усыпить одну за другой все клетки».

Нестору сейчас меньше всего нужен был одурманенный от холода мозг.

«Так вот и гибнут люди в горах: убаюканные низкой температурой, с глупыми улыбками на лицах… – подумал Нестор и уточнил: – Нет, дурачок, все знают, что это не улыбки, а гримасы».

Впрочем, какая сейчас разница! Пройдет немного времени, и вместо здравых рассуждений от Нестора нельзя будет ожидать ничего, кроме бессмыслицы.

– Ну хватит. Еще раз подумаем, кто мне может помочь? Так, есть Карлос Гарсия, вот уж действительно незаурядный парень. Есть Карел, или Карол, как его там, черт возьми. Да, есть еще Хлоя, его невеста. Она увязалась за нами на случай, если понадобится помощь.

Любой из них сгодился бы. Должен же кто-нибудь в конце концов появиться! Наверное, колотя по стенкам морозильника, Нестор в какой-то момент нажал на сигнальную кнопку.

«Будь благословенно оборудование "Вестингауз"!»

Да, наверняка он задел кнопку рукой, и спасительный звонок прозвучал, так что дверцу неизбежно откроют, это лишь вопрос времени. Однако что-то надо было делать, прежде чем замерзнет мозг и Нестор потеряет способность здраво рассуждать. Человек совершает большие глупости, если не может здраво соображать. Нестор видел по телевизору документальный фильм, где несколько исследователей забрались на самый полюс, а затем принялись стаскивать с себя одежду и бегать в чем мать родила.

«Смотри, Нестор, не глупи, не вздумай раздеваться и тем более отходить от дверцы, надо обязательно стоять рядом, дубасить и кричать до хрипоты. Даже на несколько сантиметров не отходи, в предательской темноте легко потерять ориентацию и перепутать дверцу с внутренней стенкой этой чертовой камеры. Не сдавайся, не отступай ни на миллиметр, Нестор».

Вот только холод донимает, забирается в рот, ноздри, уши… Холод убьет его, сведет с ума, Санта Мадонна де Алехандрия!

Нестор посмотрел на часы. Светящийся круг показывал четыре с четвертью. Медленно, ах как медленно ползет время! Тут ему пришло в голову закупорить уши; ноздри – нельзя, это вредно. Только чем? Тем единственным, что есть под рукой, – бумагой,

«А чем же еще, cazzo[2] несчастный? Значит, разорвать на кусочки и безвозвратно утратить неповторимую коллекцию рецептов десертов всех стран мира, самых известных кондитеров Европы и, что еще хуже, уничтожить многолетние (и тайные) записки о?.. Вот верный признак того, что у тебя отмерзают мозги, старый дурак. Какое, к черту, это имеет значение сейчас?!»

И Нестор достал из внутреннего кармана толстый блокнот в черной коленкоровой обложке.

«Защититься от холода, продержаться еще немного, и все будет хорошо».

Так подсказывала интуиция, а она никогда не подводила Нестора… За дверцей морозильника раздался шум. Опять. Прозвенел-таки звоночек «Вестингауза»! Наконец-то его услышали, скоро откроется дверца, и Нестор спасен!

«Что за глупость торчать на кухне допоздна в одиночку, что за глупость, пренебрегая правилами, заходить в старый морозильник в чужом доме!»

Раздался щелчок, потом еще один. Дверца вот-вот распахнется…

«Как раз вовремя, а то от холода в голову лезет столько глупостей и ужасов, что с ума можно сойти…»

2 КАРЕЛ, ЧЕХ-КУЛЬТУРИСТ

Именно Карел, доброжелательный чех Карел, нашел Нестора, только гораздо позже, ближе к семи утра.

Карел Плиг всегда вставал спозаранок вопреки принятой у испанцев традиции поздно ложиться спать и поздно просыпаться.

– Уверяю тебя, Нестор, это нэпрылычнэ, – бывало, говорил он, от волнения коверкая язык, – Нельзя ложиться так поздно, не хватает времени для отдыха.

Карелу, выросшему в Москве, было трудно изменить своей привычке вскакивать с постели с утра пораньше. Сначала его приучали к дисциплине в пионерском лагере, затем на военно-спортивной базе в Лефортово, где он тренировался вместе с другими юношами из стран-сателлитов СССР. На базе Карел значился под номером 4563-С. Он, избранник судьбы (и Общества чехословацко-советской дружбы имени Юлиуса Фучика), подавал большие надежды в тяжелой атлетике, считался будущей звездой Восточной Европы. Через десять лет, в тот самый месяц, когда ему исполнится восемнадцать лет, он должен был блестяще выступить на Олимпийских играх в Атланте.

Однако прежде чем грянул долгожданный июль 1996 года, произошло много непредвиденных событий, важнейшим из которых явилось падение Берлинской стены в 1989 году. Оно ознаменовало поворот в мировой истории и сначала помешало Карелу вернуться на родину. Сколько ни говори о бескорыстных отношениях между братскими чешским и советским народами, инвестиции остаются инвестициями, включая средства, затраченные на подготовку спортсменов. Тем не менее спустя несколько месяцев у русских возникли более неотложные проблемы, чем завоевание олимпийских медалей, и они были только рады сократить издержки. Тогда-то Карелу и его товарищам из Чехословакии, Польши и Румынии не только разрешили вернуться домой, но недвусмысленно дали понять о необходимости поторопиться. В Праге Карел легко нашел более актуальное для приближающихся новых времен занятие, чем поднятие тяжестей. «Культуризм» – так, кажется, называлось оно в Восточной Европе. По словам приятелей Карела из пражской спортивной школы, в капиталистических странах проводили весьма популярные конкурсы культуристов и давали премии тем, у кого бицепсы и трицепсы были как у Аполлона.

Существовал и шанс попасть на страницу специализированного журнала, за это тоже неплохо платили, даже «замэчатэлнэ платили», впрочем, лишь немногим из начинающих удавалось зарабатывать таким образом на жизнь, а те, кому не удавалось, жили очень плохо.

Но что из того! Для мечтателей-мальчишек не было ничего более привлекательного, чем совершенствовать Богом данные телеса.

У Карела имелось еще одно увлечение, не менее важное: пение. Волшебным звукам человеческого голоса намеревался посвятить себя, помимо культуризма, юный Карличек.

Любовь к музыке проснулась в нем в 1990 году на десятой молодежной спартакиаде имени Хосе Марти в кубинском городе Камагуэе. Эта спартакиада представляла «большой революционный интерес» и стала одним из последних мероприятий подобного рода. Именно там, в компании товарищей с la Tierra mas Hermosa[3], Карел, весьма впечатлительный для своих лет, был покорен ритмами ча-ча-ча и болеро, кубинскими народными песнями и латиноамериканской музыкой в целом. Сила очарования оказалась настолько велика, что по возвращении в Прагу он остыл к поднятию тяжестей и даже к культуризму. Зато начал играть в составе замечательного, популярного во всей Восточной Европе ансамбля народной кубинской песни, который назывался (и по сей день называется) «Лос-Бонгосерос-де-Братислава».

К сожалению, занятиям музыкой суждено было прерваться. То, что предначертано судьбой, редко совпадает с нашими желаниями. Остались позади еще четыре или пять лет. Карелу представилась возможность эмигрировать на Запад. Он уехал в Германию, где чехи чувствовали себя почти как дома. Однако жизнь там оказалась не простой. Карел подался на юг, во Францию, и снова столкнулся с трудностями. В конце концов он осел в Испании. Здесь не нашлось применения его достижениям ни в области культуризма, ни в исполнении ча-ча-ча, поэтому Карелу пришлось удовлетвориться ролью мальчика на побегушках, курьера в униформе с логотипом предприятия по обслуживанию банкетов на дому «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго».

Темне менее некоторые детские увлечения и привычки не оставляют нас всю жизнь. Именно поэтому Карел в то утро все делал в ритме известной песенки «El son montuno». Час был ранний, не мешало подкрепиться, пока обитатели дома Тельди мирно спят. За много километров от Праги и еще дальше от Камагуэя он вышел из своей комнаты, спустился на кухню и открыл морозильную камеру, чтобы взять немного мороженого.

Когда Карел открыл морозильник, песенка застыла у него на губах. Взгляд широко раскрытых глаз Нестора был устремлен в пространство, левая рука, казалось, продолжала царапать дверцу, а правая сжимала обрывок бумаги. Однако эти детали не привлекли внимания Карела – если есть надежда вернуть повара к жизни, нельзя терять ни минуты.

Тут-то ему и пригодились навыки, полученные на военно-спортивной базе. Он умел оказывать первую помощь при несчастном случае. Карел Плиг знал: в результате обморожения смерть не обязательно наступает сразу, иногда человек впадает в состояние, похожее на спячку летаргический сон, из которого его довольно легко вывести. Карел выволок Нестора из морозильника и в течение десяти минут прилагал максимум усилий, чтобы воскресить повара. Он произвел массаж сердца способом, известным как «метод Бориса». Затем сделал искусственное дыхание способом «рот в рот». Потом повторил и то и другое. Он не останавливался ни на секунду и потерял счет попыткам спасти Нестора. Только после, может быть, двенадцатого безуспешного захода Карел устало выпрямился и обратил внимание на зажатую в кулаке покойного бумажку.

Карел хорошо оказывал первую помощь, но очень редко смотрел телевизор или ходил в кино. Иначе он знал бы то, что известно абсолютно всем: на месте происшествия нельзя прикасаться ни к каким предметам. «…Осторожно, приятель, оставь все как есть до прихода полиции…» Или: «…будьте внимательны, все, даже самое незначительное, может дать след, полезную информацию…» Карел понятия не имел об этих предосторожностях и думал только о том, что нужно сообщить о смерти Нестора обитателям дома. Поэтому он не придал должного значения торчащей из скрюченного кулака повара бумажке, просто машинально вытащил ее и увидел фрагменты рецептов: «…подавать к кофе капуччи… полить малиновым мусс… предохраняет суфле… в отличие от замороженного шоко… только лимон…»

«Бедный, бедный Нестор, мой дорогой друг!» – подумал Карел, потрясенный ярким примером того, как жизнь человека порой прерывается именно в момент его беззаветного служения любимому делу.

– Профессионал. До последнего дыхания, – прошептал Карел, отнимая бумажку у мертвого Нестора.

Потом с определенным трудом он вытащил из-за пояса кондитера задубевшее на холоде кухонное полотенце – смерть владельца повышает цену его личным вещам. Карел решил, что и к полотенцу, и к бумажному клочку следует относиться с уважением, как к памяти об усопшем. Он заботливо согнул полотенце пополам. Что касается списка рецептов, то ему самое место было в поваренной книге. Вот как раз на мраморной тумбе стоит библия Нестора Чаффино под названием «Физиология вкуса», автор Брильят-Саварин. Шеф-повар не разлучался с ней в течение тридцати лет. Карел поместил бумажку между страницами и положил замороженное полотенце поверх книги. Затем вновь подошел к морозильнику.

В свете кухонной лампы была ясно видна сигнальная кнопка, которую так упорно искал Нестор. Карел несколько раз нажал на кнопку. Ни звука.

«Лучше бы провести сигнализацию к звонку служебной двери», – решил Карел и тут же понял, что разуверился в надежности любых электроприборов. Он подумал, что шеф-повару следовало попытаться поднять тревогу каким-нибудь другим, более эффективным способом, например, громко закричать. И Карел закричал во всю силу своих натренированных легких…

3 КРИК

Крик Карела Плига услышали пять человек.

Серафин Тоус, друг семьи

Человек, который всю ночь не сомкнул глаз, может совершенно непредсказуемо отреагировать на неожиданный мужской вопль. Серафину Тоусу померещилось, будто взревела фабричная сирена, возвещая о начале рабочего дня. Поскольку он всю жизнь занимался юриспруденцией и не имел никакого отношения к промышленности, то лишь повернулся на другой бок. Неукротимая бессонница отпустила его только под самое утро. Что же лишило Серафина ночного покоя? Тревожные мысли об этом типе, друге Аделы? Нестор – так, кажется, зовут его? Впрочем, имя не важно, главное – Серафин хорошо запомнил этого человека, особенно его усы, хотя видел их лишь мельком. Таких усов нет больше ни у кого. Самая неприятная встреча с поваром произошла около трех недель назад в клубе «Нуэво-Бачелино». Впервые он оказался там совершенно случайно, даже в мыслях не было искать его, просто попался по дороге, Бог тому свидетель. И как обычно при воспоминании об этом неприметном клубе, сеньор Тоус обратился в уме к покойной супруге: «Нора, любимая, почему ты ушла от меня так рано?» Он даже произнес вслух имя, поскольку созвучие этих четырех букв всегда оказывало на него усыпляющее действие.

На протяжении всей ночи, проведенной в доме Тельди, Серафин Тоус непрестанно говорил себе: будь Нора жива, ему и в голову не взбрело бы зайти в заведение с репутацией, как у клуба «Нуэво-Бачелино». Тогда его взору не предстали бы усы шеф-повара, который появился в дверях кухни и начал сплетничать с хозяином, причем оба держались как давнишние приятели, подвизающиеся в ресторанном бизнесе. А ведь если бы не усы, если бы не заметил их Серафин, то спал бы он сейчас за милую душу, а не мучился от ужасной бессонницы.

Пять часов тридцать одна минута, пять часов тридцать две минуты… Тик-так, тик-так… Серафин не находил себе места, его как будто подвергали изощренной китайской пытке, когда на голову мерно падают капли воды и не дают заснуть. Точно так же отсчитывал минуты будильник устаревшей конструкции, сменяли друг друга, словно листки календаря, квадратные светящиеся во мраке цифры.

Сорок три года! Что ж, пусть не совсем счастливые, зато спокойные. И все благодаря Норе. У них не было детей, ни своих, ни чужих. Не надо было ни с кем делиться любовью или привязанностью. Долгая, безмятежная, совершенно самостоятельная жизнь, начиная с далеких студенческих лет, когда Серафин давал уроки игры на фортепьяно в церковной школе, чтобы оплатить учебу на юридическом факультете, и кончая тем вечером в «Нуэво-Бачелино», где он нос к носу столкнулся с Нестором. Если и случился грех, то за сорок три года безупречного поведения Серафин искупил его. Ведь он никогда больше не видел некоего чудесного мальчика с голубыми глазами и подстриженными ежиком волосами. («Где-то он сейчас? Что стало с его телом, таким хрупким для четырнадцатилетнего подростка, с нежным светлым пушком на ногах?») Будь проклят тот день, когда Серафин собственной рукой отворил дверь клуба тайных утех.

Хозяин заведения коротко поприветствовал Серафина задал несколько вопросов, а затем проводил в зал, где, как в школе, витал запах мела и ластика. Возможно, другие помещения в «Нуэво-Бачелино» были обставлены иначе. По пути Серафин заметил, что одно из них украшают американский музыкальный автомат и аппарат для газированной воды. В зале же на самом деле пахло мелом, ластиком, а еще стружкой от цветных карандашей. И вообще, комната смахивала на школьный класс. Вдобавок, что самое неприятное, у дальней стены стояло пианино. Серафин не удержался и подошел к нему, мало того, поддался искушению открыть крышку и прикоснуться к клавишам, таким податливым, словно кто-то непрерывно играл на них в течение последних сорока трех лет. Господи, он и не подозревал, какой мир чувств, уснувших, казалось, навеки, до сих пор бодрствует в его сердце. И вот он стоял в маленьком зале «Нуэво-Бачелино», лаская клавиатуру пианино и переглядываясь с хозяином заведения, похожим, ко всему прочему, на учителя искусств и ремесел из церковной школы.

– Подойдите сюда, сеньор, прошу вас. Полагаю, перво-наперво вам следует посмотреть наши фотоальбомы. Мальчики целый год упорно работали над ними, взгляните, как красиво получилось.

…Класс, пахнущий цветными карандашами… пианино… хозяин заведения, непрерывно говорящий, держащий два больших альбома в красных кожаных переплетах…

– Мы гордимся нашими мальчиками. Как вам этот? О, никаких проблем. Понимаете? У нас все по закону, мальчики совершеннолетние, уверяю вас.

Альбомы содержали большую коллекцию фотографий подростков, похожих на прилежных учеников. Светлокожие мальчики, мальчики-мулаты, мальчики с радостными улыбками… У некоторых, чтобы казаться младше, на зубах стояли корректирующие пластинки.

– Выбирайте не спеша, сеньор, – приговаривал хозяин заведения, – времени у вас сколько угодно, ни я, ни мальчики – мы не торопимся.

А вот крупные жизнерадостные мальчишки. На некоторых штанишки до колен, вроде тех, что носили школьники на его уроках музыки тогда, несколько десятилетий назад, до спасительной женитьбы на Норе и ее деньгах.

– Сеньор, может быть, вам хочется побыть одному? В тишине лучше думается. А я тем временем поговорю с другом, коллегой, он посетил нас сегодня, и сразу вернусь.

Серафин медленно перелистал альбом, страницу за страницей. Мальчики в белоснежных гимназических формах, в костюмах бойскаутов, а также в грязных отрепьях, сквозь которые проступало мощное телосложение (на таких «командос» Серафин взглянул мельком). Он настолько погрузился в созерцание лиц, что стук двери чуть не заставил его захлопнуть альбом. Вернулся хозяин.

– Продолжайте, сеньор, не торопитесь. Не хотите ли что-нибудь выпить? Может быть, фруктовый сок с сельтерской, по старинному рецепту? Мы его очень хорошо готовим, как в прежние времена.

Вдруг Серафин увидел то самое лицо. Или очень похожее на то, которое он когда-то любил. Неотразимый открытый взгляд, подстриженные ежиком светлые волосы. Неужели это возможно? Серафин откмнулся на спинку стула. На фотографии не видно рук, однако нет сомнений: пальцы у мальчика такие же беспокойные, как и те, что сплетались с пальцами Серафина над клавиатурой пианино во время разучивания простенькой сонаты… Нет, не надо думать о падении, которое случилось с ним после сонаты и повторялось много раз в течение учебного года. Серафин даже головой по качал: «Нет, нет!» Не следует возрождать очень глубоко похороненные воспоминания.

– Простите, сеньор, разрешите мне, пожалуйста. Итак, вы заинтересовались Хулианом? Ну конечно, очень хорошо. Я позову его.

Хозяин исчез прежде, чем Серафин успел что-либо сказать.

«Мы только выпьем вместе по рюмочке», – пообедал он себе. В ожидании Серафин принялся грызть ноготь на указательном пальце. Из темного закоулка под-знания выплыло: «А что подумала бы жена, если бы застала меня здесь?» Он стал мысленно успокаивать ее: «Клянусь, Нора, мы только выпьем что-нибудь, я фруктовый сок с сельтерской, по старинному рецепту, а он, полагаю, кока-колу».

Так все и было. Они просто посидели, потягивая напитки, и больше ничего. Этот тип с пшеничными усами Нестор, или как его, черт возьми, не имел никакого права шпионить за ним из кухни, будто он преступник или того хуже. Серафина Тоуса не в чем упрекнуть.

Однако раз уж они встретились в «Нуэво-Бачелино», вдруг повару захочется рассказать об этом кому-нибудь? Например, Эрнесто, или Аделе, или своим друзьям? Грустно думать, но в этой жизни факты как таковые не имеют особого значения. Важно, как люди рассказывают о случившемся, а они редко бывают великодушны, к сожалению.

…Шесть часов пять минут, шесть часов шесть минут… Тик-так, тик-так… Каждая новая цифра на часах извещала, предупреждала о неизбежном приближении момента, когда он снова увидит ненавистную рожу с пшеничными усами.

«Повара – народ болтливый. Какая же профессия подлая! Снуют между кухонных плит точь-в-точь как тараканы! – Серафин, человек по натуре добрый, чувствовал необыкновенное раздражение. – Эти типы лезут во все щели, переползают из дома в дом без всякого стеснения, подбирают и разносят грязь, а в результате знают все обо всех, даже самые интимные секреты.

…Нора, поверь, мы только выпили, я сок с сельтерской, а мальчик – кока-колу. Клянусь тебе всеми годами нашего счастья. Моя жизнь с тобой была совершенно иной: ни музыки, которой я некогда наслаждался, ни воспоминаний о детских пальчиках на клавишах… Потому что с тех пор я ни разу не сел за пианино. Ведь ты, сокровище мое, перевернула мою жизнь. Вместе мы находились в полной безопасности, я жил с тобой в мире взрослых, где царит покой, где зрелый мужчина не может остаться наедине с мальчиком во фланелевых штанишках, волосы которого подстрижены ежиком. – Тут мысли Серафина поменяли направление. – Что ты говоришь, Нора, любимая? Ах, ты о моем визите к гадалке знаменитой мадам Лонгстаф? Помилуй, не думаешь же ты, что я… Ты ошибаешься, клянусь тебе, ошибаешься! Проблема в том, что я так одинок… Послушай, – он оставил повинный тон, – не хочу упрекать тебя, любимая, напротив, я испытываю к тебе глубокую благодарность за годы покоя, которые ты мне подарила. Однако скажи, почему среди бесчисленной толпы неприятных людей, среди бесконечной вереницы одиозных типов, которым самое место в могиле, – почему именно ты должна была умереть, любовь моя?»

Хлоя Триас, невеста Карела

Хлоя услышала долетевший из кухни крик и на несколько секунд испуганно застыла, как маленькая девочка (каковой по сути и была). Затем протянула руку туда, где должен был находиться ее жених, Карел Плиг. Его место рядом с ней в постели пустовало, зато Хлоя встретила другую очень знакомую руку, которая сопровождала ее во сне в течение многих лет. Успокоившись, девушка повернулась на другой бок и снова уснула. Каштановые, подстриженные «под пажа» волосы упали на лицо.

Хлое было почти двадцать два года, но спящая она глядела гораздо моложе. Особенно когда устраивалась около так называемой руки, которая на самом деле была то скомканной простыней, то краем одеяла, то подогнутым углом подушки. Хлопчатобумажный или льняной валик легко становится похожим на человеческое тело стоит только захотеть. Так, прижимая к себе воображаемую руку своего брата Эдди, Хлоя заснула глубоким и безоблачным сном, словно за окном был не рассвет, а ночная темень.

Ей снилось, что она с Эдди отправилась на прогулку по стране Нетинебудет. Правда, страна очень изменилась со времени Питера Пэна, Венди и капитана Крюка: не было ни крокодилов, говорящих «тик-так», ни пиратов – похитителей заблудившихся мальчиков и девочек… Теперь страна превратилась в остров – убежище для детей, не желающих взрослеть, там для них открывались совершенно неожиданные пейзажи, словно они приняли наркотик перед посадкой самолета. А для Хлои ее затерявшийся в прошлом остров оставался таким, каким его придумал Эдди, когда она была совсем маленькой. Очертания берегов по-прежнему напоминали форму человеческого черепа на пиратском флаге. Однако с некоторых пор, точнее, с появления в ее жизни Карела и Нестора Чаффино, Хлое все труднее стало долетать до своего острова, предательский ветер сбивал с курса и относил в неизвестном направлении.

Повторный крик, взывающий с кухни о помощи, вконец все испортил.

Крики из мира реального, проникая в мир грез, как правило, искажают последний. Иногда даже самое мирное сновидение превращается в кошмар. Второй крик хоть и не разбудил Хлою, ассоциировался в ее сознании со множеством воспоминаний, которые она предпочла не будоражить. Она закрыла лицо волосами, чтобы отогнать плохой сон, и на мгновение трюк удался: теперь ей виделось что-то довольно безобидное, какой-то незначительный эпизод из детства. По меньшей мере начало не предвещало ничего ужасного.

Чей-то голос произнес:

– …Однако, дорогая, вы выбрали для своих детей просто невообразимые имена. Эдип и Хлоя! Полагаю, это очередная причуда твоего caro sposo[4]. У психиатров бывают странные идеи. Ну подумай, когда ребенок подрастет, куда ему несчастному податься с именем Эдип? Хорошо еще, твоему саго sposo не пришло в голову назвать девочку Электрой или того хуже…

Амалия Росси, более известная как Кароспоса, относилась к разряду соседок, любящих посвящать детей во все, что тщательно скрывают от них родители. С тех пор как Хлоя помнила себя, эта женщина постоянно вторгалась в дом семьи Триас. Толстая, рыжеволосая, гораздо старше матери Хлои, она была троекратная разведенка, причем от последнего мужа, итальянского актера, у нее сохранились фамилия и раздражающая манера без стеснения болтать о самых серьезных вещах.

Именно она, проклятая ведьма, несколько лет спустя завела Хлою в дальний уголок своего итальянского сада и сказала, что Эдди умер. И теперь, во сне, перед Хлоей замелькали подробности этой сцены: Амалия Росси водит по голове Хлои тремя пальцами, унизанными перстнями, перстни каждый раз цепляются за каштановые волосы Хлои, а она, ничего не чувствуя, только срывает листок за листком с веток самшитовой изгороди и твердит про себя: «Это неправда, неправда, я хочу уйти отсюда… помогите же кто-нибудь!»

Вдруг отвратительная кисть Амалии превращается в родную и любимую руку, которая одним рывком извлекает Хлою из итальянского сада и несет, несет по воздуху в страну Нетинебудет, а может, еще куда-нибудь, не важно куда, лишь бы подальше от Амалии…

«Полетай со мной, Хлоя, полетай немного, – говорит рука, и далеко внизу остаются Кароспоса и ее голос, задыхающийся в словах вроде сочувственных, а на самом деле внушающих ужас, так близорукий удав-констриктор[5], не имея поблизости подходящей жертвы, душит самого себя в мощных объятиях. – Давай же, Хлоя, лети, поднимайся выше!»

Паря с братом во сне, она начинала верить, что все случившееся – неправда. Семь лет назад, 19 февраля, Эдди не брал отцовский «Сузуки-1100», чтобы опробовать его на прямом участке автострады А-Корунья, мотоцикл не потерял управление на повороте, где по несчастливому стечению обстоятельств оказался каменный столб с табличкой «22 км». Неправда, все неправда, самая лживая из неправд на свете! Эдди к тому времени исполнилось двадцать два, а теперь и Хлое вот-вот будет столько же. Только Эдди, как Питер Пэн, уже не постареет ни на минуту. Он навек останется молодым, как на фотографии, с которой Хлоя не расстается со дня его смерти, хотя никогда не смотрит на нее: хорошо, когда сохраняются изображения дорогих сердцу людей, но видеть их – слишком больно.

На мгновение ей почудилось, что эта фотография стоит на ночном столике. Невозможно. Хлоя хранила ее в рюкзачке, в обтянутой красной кожей шкатулке, спрятанной под ворохом спортивной одежды и компакт-дисков «Лед Зеппелин» и «Перл Джем». Хлоя никогда не смотрела на фотографию, но помнила досконально, она сама снимала Эдди тогда, 19 февраля, перед тем как он уехал и не вернулся. Оба весело смеялись, а брат был такой красивый. В памяти сохранилась каждая черточка его лица. Говорят, они были очень похожи: губы, профиль, цвет волос. Только глаза у Эдди отливали чернотой, а у Хлои – голубизной. В то утро брат был в черном кожаном отцовском комбинезоне, натянутом, как обычно, до пояса. Представляете, юноша с чувственным, почти женственным лицом и – байкер. Какой контраст!

– Куда это ты собрался, Эдди?

Брат в принципе не увлекался мотоциклами. Вдобавок ему не нравилась любая вещь, имеющая отношение к отцу…

Вот но какой причине Хлоя предпочитала не смотреть на фотографию. К тому же в памяти остались и другие образы Эдди, они полнее отражали то, каким он был в жизни, например, очень серьезным, покусывающим кончик карандаша.

Сон продолжал разворачивать новые сюжеты. Вот Эдди печатает на стареньком компьютере, волосы коротко острижены на затылке, глаза такие живые, что вспыхивают всякий раз, когда он заводит разговор на любимую тему о литературе,

– Эдди, что ты пишешь? Повесть? Что-нибудь о путешествиях, любви, преступлениях, да? – Она пытается взглянуть на экран.

Эдди гонит ее:

– Не сейчас, Хлохля, в следующий раз, обещаю, только не сейчас.

Хлоя ненавидит, когда ее дразнят, как курицу, однако Эдди, старшему брату, дозволено обращаться к ней как заблагорассудится.

– …Когда-нибудь я разрешу тебе читать то, над чем работаю, но не эту ерунду, мне предстоит пройти долгий путь. Проблема в том, – тут начинается ритуал покусывания кончика карандаша, – что прежде чем что-то написать, важно придумать хороший сюжет.

– Эдди, я знаю, тебе в голову всегда приходит самое хорошее, самое интересное…

Он ерошит волосы, раз, другой, словно именно таким способом следует раскрывать секрет или отыскивать историю, по-настоящему занимательную. Однако в результате лишь теряет терпение.

– Ну хватит, сколько ни напрягай мозги, все равно ничего не получится. Похоже, Хлохля, нельзя придумать великий сюжет без жизненного опыта. Для начала необходимо перепробовать все на свете: упиться в стельку, переспать с тысячью проституток, убить кого-нибудь… Надо жить со скоростью двести километров в час, почувствовать страх смерти. Но это лишь вопрос времени, в один прекрасный день я всего достигну, Хлохля, увидишь, обещаю…

– А если у писателя вроде тебя не произойдет ничего интересного? – В тринадцать или четырнадцать лет, как было тогда Хлое, всегда нужен кто-то чрезвычайно терпеливый, чтобы ему задавать бесчисленное множество риторических вопросов, начинающихся с «А если?..». – А если тебе не удастся переспать с тысячью проституток или тебе будет страшно жить со скоростью двести километров в час?.. А если тебе не понравится напиваться или ты побоишься совершить преступление? Что тогда, Эдди?

– Тогда придется украсть сюжет у того, который все это испытал, – отвечает Эдди, уставший от глупых расспросов.

Они никогда больше не говорили на тему творчества. Из всех перечисленных испытаний Эдди выпало на долю одно: страх на скорости двести километров в час. Лучше бы оно не выпадало, потому что на пути у Эдди оказался каменный столб с табличкой «22 км», направивший мотоцикл в страну Нетинебудет.

– Давай же, Хлоя, полетай со мной еще немножко, еще выше, давай еще помечтаем! Однако…

Шум голосов с лестницы заставил руку Эдди резко отдернуться. «Что за черт! Мать вашу…»

Эдди совершенно не понравилось бы, что она употребляет грубые выражения. Он не одобрил бы и ее новую прическу «под пажа» с выбритым затылком, и то, как она одевается, и, конечно, не был бы в восторге от ее «пирсинга» на языке и нижней губе, а также на соске левой груди, не говоря уж о татуировках. Да, он был бы недоволен этим и многим другим в жизни изменившейся Хлои, которой скоро исполнится двадцать два года, как самому Эдди. Только Эдди ушел. Оставил ее одну с папой-психиатром и мамой-пофигисткой… Ушел и лишь иногда возвращается, чтобы дать свою руку и улететь вместе с Хлоей через окно. Только эти ночные прогулки – не более чем сны, зачем себя обманывать? Нетинебудет не существует. Это сказка для маленьких и глупеньких детишек. Правда состоит в том, что Эдди умер семь лет назад и мир продолжает существовать без него.

Но в таком случае что делает портрет брата на ночном столике? Хлоя Триас уверена, что не доставала его из красного футляра, она никогда не делает этого. И тем не менее вот он, Эдди, смотрит на нее с улыбкой, которую она столько раз репетировала перед зеркалом, чтобы быть похожей на брата. Молчаливый Эдди, облаченный до пояса в кожаный отцовский комбинезон с завязанными спереди рукавами, улыбающийся и не ведающий, что через несколько минут будет мертв.

– Расскажи что-нибудь, Эдди, не уходи, останься со мной. – Вот о чем ей следовало попросить его в тот день, но она не сказала ничего, и Эдди сел на «Сузуки-1100», чтобы отправиться на поиски сюжета для новой повести, потому что ему было только двадцать два года и в его жизни не случилось ничего, заслуживающего внимания публики.

– А если пройдет много времени, ты станешь старым и все же не найдешь ничего такого, о чем можно было бы написать в книге, – что тогда, Эдди?

– Тогда, Хлохля, мне придется убить кого-нибудь или украсть его историю. – Сказал и не вернулся.

На лестнице снова слышатся голоса и шумная возня. Хлоя решает встать с постели и посмотреть, что происходит, но делает это очень медленно. «Вообще, зачем спешить, – думает она, – ведь никогда ничего не происходит». И это чистая правда. С того дня, 19 февраля, до настоящего момента ничего не происходило. Абсолютно ничего, мать вашу…

Эрнесто Тельди, хозяин дома

Говорят, ко всему привыкаешь. Даже к кошмарам, если они достаточно продолжительные и повторяются в течение лет этак двадцати. А с ним это происходит, пожалуй, и того дольше, потому что с 1976 по 1998-й прошло двадцать два года, целая жизнь.

Поэтому донесшийся с кухни крик Карела Плига не разбудил Эрнесто Тельди, но совершенно естественно слился с другими криками, которые озвучивали его сны, и даже не был более душераздирающим.

Научившись сосуществовать со своими кошмарами, Эрнесто Тельди хорошо знал: они прекращаются в момент пробуждения. Вообще-то во всем этом имелось определенное преимущество: лучше беспокойный сон, чем безмятежная бессонница. И так было всегда и везде: и в Аргентине, куда он приехал молодым, и в Европе, куда возвратился много лет назад. Ни разу за это время его не потревожили ни дурные мысли, ни страхи, хотя ему частенько приходилось посещать Буэнос-Айрес по делам. Там, в командировках, он узнал, что многие из тех, кто страдает подобными кошмарами, не выдерживают и начинают говорить. Одни пишут книги, другие предпочитают исповедаться публично, как тот лысый и потный военный по имени, кажется, Серенгетти – Тельди, случайно увидел его вечером по телевизору в номере отеля «Плаза». Эрнесто тогда еще подумалось, что этот тип похож на огромного пса из породы шарпей, у которого коричневые складки на коже напоминают двойные подбородки. Серенгетти низко опускал большую голову, рассказывая ведущему, что ужаснее всего чувствует себя, когда идет по улице:

– …понимаете, ведь невозможно не смотреть на лица молодых людей.

Произнеся это, он провел жирными трясущимися пальцами по своим собачьим челюстям, словно не хотел отпускать на волю то, о чем говорил.

– Вот послушайте, я вам объясню, – продолжал он с видимым усилием. – Идет кто-нибудь, скажем, по улице Коррьентес, идет себе спокойно и вдруг ловит себя на том, что каждый раз, когда ему попадается навстречу парень или девушка, которым нет и двадцати пяти, он думает: а не может ли этот мальчишка (или эта симпатичная блондиночка) быть одним из тех? Ведь по возрасту подходит, правда? – Серенгетти сделал паузу и повернулся к ведущему передачи, тот смотрел на него с отвращением, как и подобает по сценарию. Тогда Серенгетти обратился к ведущему на ты, словно попытался склонить к сообщничеству. – Так вот, начинаешь вспоминать то, что сделал с их родителями, когда им было столько же лет. В ушах начинают реветь моторы «Геркулеса», шум заглушает крики, но не полностью, не совсем заглушает… А еще не можешь забыть их ужасные глаза, они, кажется, до сих пор глядят на тебя со всех сторон с лиц этих мальчиков и девочек, гуляющих по улице Коррьентес, или Посадас, или 25 Мая, – отовсюду. Ты представляешь? Они на тебя смотрят, а ты пробуешь успокоиться, говоришь себе: эти глаза не могли ничего видеть. Эти молодые ничего не могут знать, они были совсем крошечными, когда мы их здесь распределяли по семьям, и я считаю, что это была гуманная идея, понимаешь? Бедные дети по крайней мере получили любящих родителей, которые их вырастили и отправили в школу, которые носы им вытирали, когда в первые месяцы они плакали по настоящим мамам. А их настоящие мамы, – шарпей Серенгетти астматически захрипел, – в это время лежали на глубине нескольких метров, на дне грязной реки, и до сих пор лежат на самом дне, совершенно неживые, а ты идешь по улице Коррьентес, и тебе кажутся знакомыми глаза всех идущих навстречу молодых людей.

Голос Серенгетти зазвучал так, словно ему тоже надо было вытереть нос после всего, что он рассказал в этой очень популярной телевизионной программе. Наступила тишина. Кто-то кашлянул. Ведущий воспользовался кульминацией, чтобы завершить передачу словами сожаления и негодования в стиле impact show[6], а этот тип, очевидно, отправился домой с мыслью, что благодаря публичной исповеди может теперь жить со спокойной совестью. Конечно, многие станут презирать этого человека после его откровения, но они и до этого его презирали, даже не зная всей правды. Только ведь теперь найдутся и такие, кто посочувствует ему, почему бы нет! В душе каждого человека есть свое темное пятнышко, и для некоторых было бы утешением знать, что в мире совершаются подлости, затмевающие их собственные.

Однако Эрнесто Тельди так не думал, нет. И в его планы не входило исповедоваться. Да и в чем ему, в конце концов, признаваться? Не в чем! У него все было по-другому, всего лишь маленькая коммерческая операция, которая началась и закончилась в одну ночь. Никто не может обвинить его том, что он сотрудничал с военными, у него не было ничего общего с грязной солдатней. Единственный грех, если можно так сказать, состоял в поддержании откровенных и ровных отношений с лейтенантом из местного гарнизона неподалеку от деревеньки Дон-Торкуато. Они были знакомы с давнего времени, почти со дня приезда Тельди в Аргентину. Минелли называл его «гальего»[7] Тельди, и не без уважения. С другой стороны, Эрнесто тоже не испытывал антипатии к лейтенанту. Лишь однажды вечером, только однажды, в году, кажется, семьдесят шестом, в самом начале периода грязной солдатни, этот тип попросил разрешения воспользоваться легким самолетом, принадлежавшим Тельди.

– Слушайте, Тельди, – сказал Минелли, – лучше, если вы не будете ни о чем спрашивать. Вы ведь контрабандист, не так ли? Вы завозите табак из колонии и складируете его здесь, на вашей маленькой базе. Что ж, очень хорошо, такое многообещающее предприятие не должно терпеть фиаско, нас ни черта не интересует, чем вы занимаетесь. Давайте договоримся: я закрываю глаза на ваш бизнес, а вы не задаете вопросов, лады?

И гальего Тельди не задавал вопросов, в то время их вообще никто не задавал.

А если кто-то что-то спрашивал, то исключительно шепотом, да и то два-три года спустя, когда по деревням, расположенным вдоль реки, стали расползаться слухи о самолетах, которые к Рио-Плата отправлялись тяжело груженными, а возвращались всегда пустыми. И еще говорили о криках в ночи и о многом другом, хотя лучше все это забыть, спрятать глубоко в подсознании, чтобы не тревожиться понапрасну, ведь Минелли, что ни говори, – хороший парень, сдержал слово, не мешал контрабанде сигарет, Эрнесто тоже честно выполнял обязательство: не задавал вопросов.

И теперь Эрнесто Тельди мог прогуливаться по улице Коррьенте, или Посадас, или 25 Мая без всякого страха, потому что не задавал лишних вопросов ни в то время, ни потом, когда все закончилось, и он, бросив сигаретный бизнес (весьма разбогатев на нем), остался в Буэнос-Айресе еще на десять лет, чтобы торговать произведениями искусства. И все было очень хорошо.

Только вот, через два года после того случая с Минелли, когда Эрнесто еще занимался контрабандой, однажды ночью произошло нечто. Нет, интересно, на самом деле чепуха, конечно, скорее всего игра воображения, но все же. Перелетая в очередной раз на собственном самолете через реку, он услышал крик, потом еще и еще. Он не поверил себе: из-за рева моторов вообще ничего нельзя было разобрать, плюс расстояние до воды. Посмотрел вниз. Черная река, без малейших признаков присутствия человека. «Невозможно», – подумал он, закурил сигарету, чтобы прочистить мозги, и выкинул случившееся из головы. Однако с того дня Эрнесто начал слышать крики во сне, хорошо – не наяву, он, можно сказать, легко отделался. А человек, к счастью, ко всему привыкает, даже к кошмарам.

Вот почему крик Карела в то утро стал для Тельди лишь одним из многих, населявших его сны. Эрнесто не проснулся, Адела пришла из соседней спальни и разбудила. Жена трясла его так долго, что пришлось в конце концов открыть глаза, тогда Эрнесто увидел письмо на туалетном столике. Толстый конверт, на котором зелеными чернилами выведено имя получателя: «Гальего Тельди». Обратного адреса нет. Письмо пришло по почте накануне вечером. Прежде чем перевести взгляд на Аделу, Эрнесто долго смотрел на послание из мира кошмаров. «Дьявол, и в самом деле письмо, – подумал он. – А ведь я почти поверил, что это просто еще один проклятый сон…»

Адела Тельди, гостеприимная хозяйка

Когда сеньора Тельди услышала крик Карела Плига, то немедленно решила, что случилось непоправимое. А если нельзя поправить, то зачем спешить? Адела не выскочила из постели и не выбежала с причитаниями в коридор. Она всегда удивлялась тому, как люди бегут, словно подталкиваемые невидимой пружиной, при сообщении о каком-либо фатальном событии: например, если энцефалограмма больного выпрямилась, или если на морских волнах закачалось детское тельце. И вот суетятся, будто способны победить смерть, будто повернуть время вспять так же просто, как перемотать видеокассету на несколько минут назад! А вдруг энцефалограмма изогнется, а вдруг ребенок только нахлебался воды и лежит на высоком донном выступе и мать успеет навсегда запретить ему заплывать слишком далеко! И вот женщина мечется по побережью, ищет, на чем бы добраться до маленького мертвого человека…

Еще с вечера Адела чувствовала приближение непоправимого. При этом она не располагала никакой информацией, кроме странного покалывания в больших пальцах на руках. «By the pricking of my thumbs something wicked this way comes…» Адела не слишком увлекалась трагедиями Шекспира, зато долгое время оставалась верной почитательницей таланта Агаты Кристи: «В пальцах чуть колоть начнет, знай – беда уже идет». Ей нравилась повесть, в которой приводится эта цитата, и она была совершенно согласна, что большие пальцы на руках могут чувствовать приближение неприятных событий. Во всяком случае, покалывание в пальцах всегда предвещало ей несчастье. Конечно, Шекспир, а за ним и Агата Кристи наделяли даром предвидения только злых волшебниц, однако это не имеет значения. Жизнь отличается от литературного произведения, где роли персонажей неизменны до скончания веков. В реальности приходится рано или поздно переиграть все роли. Ты то жертва, то главная героиня, то злодейка, то всего лишь статистка. И так до конца спектакля.

– Теперь, Адела, твоя очередь быть ведьмой, – сказала она, глядя в зеркало.

И была безусловно права. Попробуйте в течение пятидесяти двух лет кокетливо прищуривать глазки. Или более полувека демонстрировать в широкой улыбке коллекцию прекрасных зубов. Добавьте солнце тысячи пляжей. Немного виски. Постоянное недосыпание (исключая те случаи, разумеется, когда она мучилась по собственной инициативе, увлекшись философией безразличия Камю). Всего этого будет достаточно, чтобы понять, почему отражение в зеркале ванной комнаты напоминало достойную сожаления внешность шекспировской Гекаты. Адела медленно провела ладонью по лицу, словно стирая разрушительные следы времени, далее вниз по шее, пока не остановилась на груди. Тут ее осенила мысль облачиться в пеньюар, самый тонкий и мягкий из имеющихся. Идея заключалась не в том, чтобы одеться, а в том, чтобы соответствовать ситуации. Пусть каждый, кто увидит ее, спешащую на крик Карела, поймет: перед ним зрелая, но все еще очень красивая дама, она явно напугана, поэтому одета наспех, однако очень мило. Адела махнула расческой по волосам, отложила ее, приблизила к зеркалу голубые близорукие глаза и кончиками пальцев провела сначала по подбородку, затем по ключицам, словно стараясь отыскать что-то на ощупь… Но ожидаемого эффекта от легкого массажа достигнуть не удалось, тело нуждалось в более изощренных и длительных ласках, простое касание не смогло воскресить ощущение юношеских поцелуев, которые последние две недели сотрясали ее внутренний мир.

Тем не менее тело Аделы помнило ласки Карлоса Гарсии; они сохранились в кожных порах, на висках, даже в мало украшающих морщинках возле уголков губ (и это вопреки искусству пластической хирургии!). Как ураган оставляет след на самой твердой скале, торнадо меняет очертание песчаного пляжа, так лицо Аделы подверглось воздействию порыва страсти: оно было прежним и одновременно новым.

– Силы небесные, Аделита, – сказала она, поскольку благодаря старой песне в исполнении Нэт Кинг Коула[8] давно научилась с иронией относиться к себе и своему библейскому имени, которое так мало соответствовало ее натуре. – Силы небесные, дорогая, кто угодно сказал бы тебе, что этот мальчик – твой первый любовник. – Адела засмеялась, и зеркало на сей раз довольно веллкодушно ответило ей все еще очень красивой улыбкой. – Как же так, Адела, ты же ветеран любви, твой послужной лист в любовной жизни можно сравнить с карьерой военного (какое сравнение может быть лучше!), ему даже несравненный Нэт Кинг Коул позавидовал бы! И вдруг появился этот мальчик – да он тебе в сыновья годится! – и твое тело словно в конвульсиях бьется.

Да что там скрывать, в самых что ни на есть конвульсиях, – вот что творит с ней Карлос, что-то потрясающее, го-ло-во-кружительное, как сказала бы Адела, будь ей менее противны театральные выражения. И все-таки да, головокружительное до такой степени, что из памяти почти выветрились, испарились воспоминания о прошлых любовных приключениях. Вглядываясь в зеркальное отражение светской дамы, она не могла отыскать на нем ни малейших следов предыдущих романов, даже самого скандального, даже самого тайного и жестокого, не говоря уже о многочисленных кратковременных встречах, страстных и порой забавных. Теперь, глядя в зеркало, Адела могла воскресить в памяти лишь дрожь неопытной, чуть влажной руки, сладкий запах молодого тела и ничего больше, словно ее плоть осталась неизведанной территорией.

Адела Тельди засмотрелась на впадинку между ключицами, притягательнейшее место для поцелуев. Кожа во впадинке была дряблой и морщинистой, как и все ее тело; плоть ведьмы Гекаты. Но как ни странно, ее кожа вроде никогда не вызывала у юноши неприятного чувства, даже в тот день, когда они узнали друг друга.

Вообще-то все началось довольно необычно. В один из своих приездов в Мадрид она решает зайти на фирму по проведению банкетов, которую ей рекомендовали для организации пирушки для друзей в загородном доме. Однако, попав в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», она узнает, что хозяин, некий сеньор Чаффино, отсутствует, и ей не остается ничего более, как вести переговоры с его помощником. И все улаживается очень хорошо; помощник оказывается очень приятным и услужливым молодым человеком, они начинают обсуждать запеканку из брокколи, потом марки вин, затем особенности приготовления салатов из сыра, запеченного в тесте, и опять же какое вино подавать к каждому блюду. А что, если приготовить мясо в слоеном тесте? Или лучше рыбу? И снова, какое вино… В конце концов после долгих разговоров о еде Адела чувствует, что либо страшно проголодалась, либо ужасно хочет пить, либо и то и другое, вместе взятое. Ей приходит в голову спросить симпатичного молодого человека, нет ли поблизости приятного места, где можно что-нибудь съесть и продолжить разговор…

– Извини, мальчик, забыла твое имя… Как, ты сказал, тебя зовут?

И Карлос, повторив свое имя, предложил посетить ресторан «Эмбасси», находившийся в двух шагах от фирмы. Так они и поступили. В ресторане они заказали томатный сок, сандвичи с цыпленком и продолжили увлекательный разговор о еде, о том, что лучше поставить на шведский стол: двух морских судаков или лосося и судака, да-да, конечно, судака в татарском соусе в дополнение к лососю под укропом… Они заказали еще сандвичей, на сей раз с копченой форелью, очень вкусных, и все говорили, говорили, причем на хорошем профессиональном уровне, и, уже покинув ресторан и прогуливаясь по улице в направлении к площади Колумба, обнаружили, что упустили тему десерта.

Поэтому им оставалось только продолжить беседу. Видимо, аппетит не удалось удовлетворить полностью, иначе… Да как иначе объяснить то, что вскоре они направились в отель «Феникс», намереваясь выпить по рюмочке на прощание?

В баре отеля томатный сок превратился в коктейль «Кровавая Мэри» (точнее, по три коктейля с двойной порцией водки), и вот уже Адела не смотрит на часы, потому что какая разница, будь что будет. Она забыла, что должна была встретиться с мужем, что надо готовиться к банкету в загородном доме неподалеку от Коста-дель-Соль, на который приглашены более тридцати гостей, забыла обо всем. Адела не помнила даже, как, черт возьми, оказалась в номере отеля «Феникс», где, сидя на кровати и стягивая чулки, невольно сравнивала себя с героиней фильма «Выпускник» в исполнении Энн Бэнкрофт. Когда она впервые в конце шестидесятых годов увидела этот фильм, актриса была уже зрелой женщиной, если не сказать пожилой. И вот, какое совпадение, теперь Адела, так же как Бэнкрофт, находится в номере незнакомой гостиницы наедине с юношей, смотрящим на нее с труднообъяснимым выражением на лице, а она стягивает черные чулки «уолфорд», с левой ноги, с правой… «Coo-coo cuchoo Mrs. Robinson, Jesus loves you more than you would know»[9]… А мальчик стоит и смотрит, причем он гораздо красивее и моложе Дастина Хофмана, ее выпускнику, наверное, нет и двадцати трех лет, а то и двадцати двух.

Тонкие черточки, нанесенные Аделой на веки черным карандашом, придают ее глазам глубину. Сейчас она попудрится и добьется классного результата, косметики даже заметно не будет – вот, готово. Сколько времени прошло с момента, когда раздался крик Карела Плига? Не более пяти минут. Ну может быть, десять – двенадцать, если судить по тому, какое количество воспоминаний пронеслось перед ней, подобно ускоренной видеозаписи.

В этот момент сеньора Тельди опять услышала крик, А вдруг это из комнаты мужа? Эрнесто Тельди часто кричит во сне из-за кошмарных событий в прошлом, она знает о них во всех подробностях, но в обсуждение не вдается. Они также не вспоминают о другом, весьма болезненном для Аделы происшествии, случившемся через несколько лет после того, как молодая мадридская чета Тельди обосновалась в Аргентине. Она постаралась выкинуть его из памяти, но достигла одного – запуталась в датах. В 1981 или 1982 году случилось это?

– Если б Аделита к другому ушла… – пропела она неожиданно.

Глаза в зеркале выдали внутреннюю боль, нехарактерную для Аделы, ее трудно было заставить проявить слабость. Самоконтроль прежде всего, полный самоконтроль в течение более чем семнадцати лет, с того дня как умерла сестра Соледад…

«Если б Аделита ушла…» Но Аделита не ушла. Это был урок на всю жизнь: если хочешь иметь хорошую репутацию – молчи. Или умри. Впрочем, последний вариант отдает мелодрамой. (Адела кинула взгляд на руки и тем завершила работу над созданием утреннего образа.) Отдает мелодрамой, потому что смерть не решает проблем, ни прошлых, ни настоящих. «Даже невзирая на странное покалывание в пальцах, дорогая Геката. Однако поторопись, больше нельзя откладывать выход на сцену. Что же случилось там внизу?.. Господи, совсем забыла, сначала надо зайти в соседнюю комнату и разбудить мужа, могу поспорить, что он спит как убитый…»

Карлос Гарсия, официант

Крик Карела донесся и до комнаты в самой высокой части здания, где спал Карлос Гарсия. Он не перепутал крик с фабричным гудком, вроде Серафина Тоуса, и не проигнорировал его, как маленькая Хлоя, и не решил, что это продолжение кошмара, подобно Эрнесто Тельди. Так же, как Адела этажом ниже, Карлос Гарсия вскочил с постели, когда услышал голоса на лестнице. Только он не стал терять время на утренний туалет и лишь инстинктивно задержался, чтобы бросить взгляд на подушку.

Он не помнил момента, когда Адела Тельди покинула комнату, наверное, уже давно, задолго до рассвета… Однако надо спешить, крик Карела звучал очень тревожно, нельзя отвлекаться, скорее вниз, узнать, что стряслось.

Так он и сделал.

На кухне никого не было, кроме Карела и лежащего на полу тела Нестора. В помещении царил полный порядок, никаких признаков, указывающих на то, что могло произойти. Не задавая вопросов, Карлос опустился на колени возле мертвого друга. Поза не выражала ни скорби, ни сомнения в случившемся, в ней сквозила какая-то отчужденность, она была так же нереальна, противоестественна, как Нестор, который вдруг стал трупом. Карлос где-то вычитал, что мертвый друг не похож на друга живого и что все покойники выглядят одинаково. Точно подмечено, вспомнить бы еще имя автора, ну да сейчас не до этого!

Прежде чем кухня заполнилась голосами обитателей дома, наступила тишина – предвестница грядущего беспорядка. Карел, подав сигнал тревоги и выполнив тем самым свою миссию, замер, словно кукла чревовещателя во время антракта. Карлосу Гарсии нескольких долгих минут затишья хватило на то, чтобы вспомнить множество эпизодов, связанных с умершим другом: доверительные беседы, шутки, похождения… В частности, он подумал о том, как не более двух недель назад вместе с Нестором посетил салон некой ясновидящей. Да, похоже, именно с салона и началось все то, что привело Нестора к смерти.

4 ВИЗИТ К МАДАМ ЛОНГСТАФ

Попугай в красных и синих перьях, с зеленой грудью и сильно потрепанным хвостом посмотрел на них одним глазом. Другой глаз, косой, вперился в совершенно гладкий, без каких-либо украшений и лепнины, потолок.

Они закрыли за собой входную дверь. Никто не встречал посетителей, но на стене висела табличка: «Проходите и ожидайте своей очереди в аквамариновом салоне, большое спасибо». Стрелка указывала на вторую дверь направо. Они вошли, поздоровались с тремя посетителями и приготовились терпеливо ожидать своей очереди.

Через некоторое время Карлос Гарсия взглянул на Нестора, словно спрашивая: как считаешь, можно взять газету из этого… как его?.. журнального ящика?

– Конечно, – шевельнулись в ответ усы его друга, которые прекрасно вписывались в окружающую обстановку.

Тем не менее Карлос сначала огляделся по сторонам, потом опустил руку в нечто, сделанное из раскрашенного алебастра и похожее на раскрытый саквояж, с которым врач посещает на дому пациентов, Помимо нескольких газет и пары дамских журналов, из ящика торчала голова римского трибуна.

Дома прорицателей, говорят, бывают весьма экстравагантны. В них, говорят, даже туалеты украшены разноцветными китайскими фонариками, символами разными. Или взять, например, ясновидцев кубинского происхождения, которые в последнее время становятся все более популярными. Интерьер их помещений напоминает рекламу рома «Баккарди», то есть представляют собой смесь барабанов и ритуальных заклинаний или благословенную Санта-Барбару среди изобилия морских раковин. Однако дом знаменитой мадам Лонгстаф, родившейся в несравненном городе Баия, что в Бразилии, был из ряда вон. Иными словами, из него хотелось бежать без оглядки.

– Пойдем отсюда!

– Cazzo Карлитос. – Нестору нравилось употреблять словечко cazzo в разных ситуациях. Карлосу еще предстояло уточнить, дружеское это обращение или оскорбительное. – Cazzo Карлитос, ты сам настоял, чтобы мы сюда пришли, так что сиди и не дергайся.

Оригинальная газетница в виде докторского саквояжа была сущей безделицей по сравнению с чучелом белой мальтийской болонки, венчавшим алебастровую стелу. Однако никого из клиентов, сидевших вместе с ними в приемной, оно, похоже, не шокировало: ни элегантную даму, расположившуюся справа от друзей на потертой софе с синими подушками, ни чернокожего проходимца, чистяшего ногти перочинным ножом, прислонясь к японской ширме, ни взволнованную женщину в темных очках, которая явно пыталась сохранить инкогнито: она примостилась у окна так, чтобы свет только очерчивал силуэт, прямо Федора из фильма Билли Уайлдера[10]. Итак, никого не удивляла собачонка на столбе. Зато Карлос заметил настороженные ушки и высунутый, как будто в улыбке, красный язычок. На стеле сбоку имелась бронзовая табличка, объясняющая присутствие чучела в салоне: «Обожаемая Фру-Фру, ты навсегда останешься в моей памяти; днем и ночью буду помнить, как твои лапки, дробно стуча, следовали за моими усталыми ногами».

– Пойдем отсюда, – повторил Карлос со всей горячностью неполных двадцати двух лет. В сущности, он боялся узнать нечто ужасное о себе и своем будущем. С другой стороны, ведь именно Карлос затянул Нестора к ясновидящей. Чего теперь рыпаться, друг прав.

– Слушай, cazzo, то ты хочешь к гадалке, то – нет. Сиди, чтобы не докучать мне впредь амурными фантазиями в рабочее время, как это было всю последнюю неделю в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго».

ОТ «ЛА-МОРЕРА-И-ЭЛЬ-МУЭРДАГО» ДО МАДАМ ЛОНГСТАФ

Известно, именно на кухне люди имеют обыкновение рассказывать о себе самое сокровенное – рядом с кастрюлей, где кипит компот, плавают цветы апельсинового дерева или кусочки тыквы, так и тянет раскрыть другу свои самые интимные секреты, что и сделал молодой бард в присутствии друида. Однако Карлос Гарсия, худший среди студентов первого курса юридического факультета, а теперь еще и официант на почасовой оплате, не был молодым бардом, а «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», скромное, но достойное предприятие Нестора Чаффино по доставке обедов на дом, не имело ничего общего с цветущим краем кельтов. «Доставляем обеды на дом и в офисы – вот о чем извещала рекламная карточка фирмы и добавляла: – А также обслуживаем праздничные мероприятия, коктейли и другие торжественные события; специализируемся на десерте. Приходите к нам и убедитесь сами». Повар итало-аргентинского происхождения с пшеничными усами внешне, разумеется, не был похож на друида Панорамикса. Зато он так колдовал над кастрюлями, что невольно тянуло открыть ему душу.

Может быть, поэтому одним долгим зимним вечером Карлос, помогая Нестору готовить сироп и настаивать вишню на коньяке для популярных фирменных десертов, разоткровенничался.

Признание произошло по весьма банальной причине. Вообще-то официанту на почасовой оплате даже дух перевести некогда, не то что заниматься пустой болтовней. Тем не менее на Карлоса вдруг напало желание пофилософствовать о вещах, о которых люди обычно и не задумываются.

А может, и задумываются…

– Понимаешь, Нестор, со мной это теперь постоянно происходит. Принимаю заказ, наливаю выпивку и вдруг замечаю, что у клиента нет головы. То есть не то что он чокнутый, хотя так оно и есть, – Карлос засмеялся – а просто…

– Передай-ка коньяк, Карлетто, – проворчал Нестор. И прекрати жрать вишни.

Однако Карлос, который совершенно не употреблял алкоголя, только что почувствовал удивительное свойство вишневых ягод, настоянных на коньяке: они развязывают язык много лучше, чем манипуляции повара над кастрюлями.

Поэтому Карлос ударился в объяснение своего нового видения мира.

– Из-за подноса с бокалами люди теряют лица. Ей-богу, Нестор, я не вру! Ты не видишь, кто заказывает тебе виски с содовой, а кто – грейпфрутовый сок. Ты их различаешь по приметам. Потому что, бегая туда-сюда в шуме и гаме, едва успевая удовлетворить и тех и других, можешь запомнить только особые признаки: деталь костюма, часть тела, понимаешь?

Нестор ответил, что ни черта не понимает, и Карлос предпринял новую попытку объяснить непосвященному, каково это – обслуживать массу людей.

– Пожалуйста, не смотри на меня как на придурка, постарайся сосредоточиться. Я хочу сказать, что какой бы важной шишкой ни был клиент, пусть даже кинозвездой или министром, ты не в состоянии запомнить его лицо или имя. В памяти остается только указательный знак. Например, золотой зуб, или шрам, плохо затянувшийся после пластической операции, знаешь, в косметических целях, сейчас некоторые этим увлекаются, или драгоценность, скажем, старинная камея. Короче, вещь, на которой невольно задерживается взгляд. При встрече на улице ни за что не узнаешь клиента, зато с уверенностью скажешь: эти изуродованные артритом пальцы и ногти кровавого цвета пьют водку с лимоном. А эта бородавка на шее? Ну конечно, она еще мокрыми губами попросила у меня спички, чтобы закурить сигару. Теперь понимаешь, о чем я, Нестор? Я воспринимаю посетителей… сегментарно. На этой работе к подобному зрению привыкаешь, как ни на какой другой. В результате, естественно, и ко всем знакомым подходишь с той же меркой. Наверное, потому я все время думаю о ней…

Последняя фраза заинтересовала Нестора, он даже бросил помешивать в кастрюле:

– О ней?

И Карлос продолжил. Фактически он не исповедовался другу, а говорил сам с собой:

– Я и раньше думал о ней каждый день, понимаешь, но с тех пор, как я работаю здесь, мне постоянно мерещатся ее руки, когда я смотрю на руки других женщин; вырез на платье какой-нибудь незнакомки выглядит точь-в-точь как у нее. Я никогда не рассказывал тебе о девушке с портрета? Нет, наверное. Ни тебе и никому. И не собираюсь рассказывать. Я никогда ни с кем не говорю о ней, потому что это бессмысленно.

Нестор ничего не ответил, лишь начал снова помешивать в кастрюле. А Карлосу понадобилась еще одна пропитанная коньяком вишня, чтобы перейти к сути и поведать повару тайну, которую хранил с детства.

5 ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ

– Ты можешь поверить, что кто-то всю жизнь ищет улыбку, которую никогда не видел? – поинтересовался Карлос для затравки. – А что скажешь, если я признаюсь, что на работе и в свободное время постоянно разглядываю женщин, особенно шеи или уши? Глупость, правда? Конечно, только одержимые ведут себя подобным образом. И я.

– Не вешай нос, Карлетто, – отозвался Нестор, нимало не смутившись от странного заявления, – давай выкладывай все, что наболело! В жизни иной раз происходит такое – ерунда, думаешь, собачья, а на самом деле это судьба, за иголкой почти всегда тянется ниточка, понимаешь, Карлетто?

Но Карлос ничего не понял из-за итальянского акцента Нестора, который то усиливался, то ослабевал, в зависимости от умонастроения или благорасположения повара. Как бы там ни было, в сей знаменательный вечер, пребывая на кухне фирмы «Ла-Морера-и-эль-Му-эрдаго», где, кроме него и Нестора, никого не было, Карлос решил исповедаться. После столь эпохального решения ему было абсолютно все равно, почему меняется акцент собеседника и что тот говорит. Он помолчал, собираясь с мыслями, и приступил к рассказу.

С детства его преследует образ одной девушки, а в последние месяцы так просто не выходит из головы. Карлосу постоянно мерещатся нежные, почти детские губы, вернее, даже не губы, а необыкновенная улыбка, играющая на них. Эта улыбка – сущее наказание для Карлоса. Зато голубые глаза его мало трогают, они невыразительны, взгляд не то чтобы холодный, а скорее отсутствующий. Волосы светлые, с металлическим отливом, они подняты на затылок и открывают крошечные уши без всяких украшений и потому почти незаметные. Плечи можно созерцать вечно, однако внимание отвлекают руки, они сильно разнятся: правая рука – расслаблена, пальцы слегка раздвинуты, словно каждый приготовился хорошенько вздремнуть; левая рука согнута в локте возле груди, на ладони – что-то вроде камеи, сферическое, ярко-зеленого цвета.

Естественно, речь шла о портрете. Карлос не знал ни имени, ни истории нарисованной девушки. Картина висела у бабушки Терезы в Мадриде. До того как дом перешел к Карлосу по наследству три или четыре месяца назад, он был там не более двух раз. Он переселился в дом незадолго до начала работы у Нестора. И вот детское впечатление нахлынуло с новой силой.

Никого не осталось в живых из тех, кто мог бы раскрыть Карлосу семейные тайны. Только стены дома, заговори они, способны были поведать, например, о том, что бабушка и отец Карлоса почти не общались друг с другом. Отец и сын жили в маленьком поселке на границе с Португалией. Бабушка Тереза была не матерью, а тещей Рикардо Гарсии, который всю жизнь проработал неприметным семейным врачом, если так позволительно аттестовать хорошо сложенного мужчину в белом халате. Мать мальчика, Соледад, умерла много лет назад. Карлосу тогда не исполнилось и четырех лет. Не слишком веселое позвякивание браслетов на запястье – единственное, что сохранилось у него в памяти от матери. К позвякиванию примешивался голос. Карлос не знал, действительно ли слышал этот голос или придумал: детские воспоминания трудно разделить на истинные и ложные, сформированные в результате чужих рассказов. Как бы то ни было, теперь в памяти Карлоса позвякивание браслетов неразрывно сочеталось с голосом, прозвучавшим над ухом:

– Карлитос, поцелуй маму, она уедет и долго тебя не увидит, еще разочек, сокровище мое.

Соледад не имела лица, его не сумели восстановить для Карлоса даже фотографии в гостиной, хотя на каждой рамке, сделанной либо из дерева, либо из похожего на серебро металла, стояли имя, дата и место: «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976», «Соледад в Галисии, 1977» и так далее вплоть до последней: «Соледад в доме родителей, 1978». С каждой фотографии, спокойно улыбаясь, смотрело одно и то же лицо, незнакомое Карлосу и совсем непохожее на его собственное. У матери были очень темные волосы и черные, прямые, но красивые брови. На всех снимках при ней находился Рикардо Гарсия, почему-то не упоминаемый в надписях на рамках. Муж всегда был рядом с женой. Например, для фотографии «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976» оба позировали в легкой летней одежде, наслаждаясь холодным пивом на бульваре Ла-Конча. А на фото «Соледад в Галисии, 1977» они держались за руки, причем слева от них маячила женщина, случайно, надо полагать, попавшая в кадр, потому что супруги не обращали на нее никакого внимания.

Помимо святилища с фотографиями, родительский дом обладал всеми достоинствами и недостатками мужского логова. Вдовец с трехлетним сыном обычно находит способ, как заполнить пустоту в жизни. Либо он снова женится, либо рано или поздно перекладывает повседневные заботы на родственницу – не сестру, так двоюродную тетку, которая, кроме всего прочего, время от времени ворошит тлеющие угли воспоминаний ребенка (хороших, плохих ли) о покойной матери, руководствуясь при этом побуждениями добрыми или наоборот. Так благодаря усилиям женщин их умершие родственницы продолжают греться возле оставленных семейных очагов. Однако в случае с Соледад ничего подобного не произошло.

Рикардо Гарсия выбрал третий путь. Его не интересовала повторная женитьба (если не считать бракосочетанием глубоко интимный союз сначала с водкой, потом с анисовой настойкой). И он сразу отклонил предложения двух дальних родственниц, которые выразили готовность оказать ему помощь. Таким образом, его скорбь по умершей жене, если не считать благоговейного почитания коллекции фотографий в портретных рамках, оказалась скрытой для сторонних наблюдателей.

Домашние проблемы решила наемная рабочая сила. Карлос, достигнув определенного возраста, поступил в колледж на полный пансион. Что касается дома, им от случая к случаю занималась приходящая прислуга из соседских девчонок, они не были знакомы с Соледад и ограничивались тем, что готовили пищу, заправляли постель да кое-как сметали пыль в гостиной и спальнях. В итоге из жизни Карлоса и из родительского дома исчезли все признаки женского присутствия. Только любовь или ненависть сохраняют умерших у нас в памяти, в противном случае покойники быстро становятся незнакомцами на фотографиях, чернеющих на каминной полке в гостиной.

Зато иная судьба ожидала нарисованную девушку (длинные пальцы, светлые волосы) в доме у бабушки Терезы. Эта девушка имела лицо. Карлос хорошо помнил свою первую встречу с ней, и не только помнил, но много раз заново переживал в мельчайших подробностях – настолько сильное впечатление произвела незнакомка на маленького человека. Вдобавок Карлос был уверен, что действительно видел портрет, а не выдумал по чужому рассказу. Есть вещи, которые не интересуют никого, кроме детей.

Мальчик сидел на полу в гостиной и водил пальцем по узору ковра. Вдруг появились чьи-то ноги, затем чьи-то руки прислонили к стене неподалеку от Карлоса писанный масляными красками портрет молодой светловолосой женщины. Через секунду те же руки поставили рядом с портретом картину, гораздо менее интересную, про дерево, а может, про деревья. Вскоре картину подняли и повесили очень высоко, туда, где раньше был портрет, поэтому Карлос и не заметил светловолосую Даму.

Зато сейчас она была так близко, что Карлос коснулся ее руки, удивительно белой. На ладони лежал какой-то предмет. Голубые глаза равнодушно улыбались. Вдруг раздались громкие голоса. Долгий спор заставил его посмотреть вверх. Одни голоса принадлежали мужчинам, другие – женщинам. Определив, откуда шум, Карлос вновь обратился к портрету, странному призраку на ковре, на территории детей, не предназначенной для девушки с длинными пальцами и улыбающимися голубыми глазами, – здесь располагались самые скучные части царства взрослых: ножки мебели, подставки и подстилки, паутина, недоступная даже старательной горничной, человеческие ноги. Вот, например, сейчас мужской ботинок недовольно указывает на портрет, а женская туфля с заостренным мыском притопывает, будто пытается поставить точку в важном разговоре. А девушка между тем с безразличным видом излучает удивительную улыбку, ей, похоже, наплевать на то, что она стоит на полу и из-за нее спорят сердитые большие ноги.

Через несколько минут две пары неизвестных рук, сильных, не то что у Карлоса, подхватили портрет и отправили в мир взрослых, и мальчик больше не видел светловолосую девушку.

Впоследствии Карлос сумел выяснить более или менее точно дату своего первого свидания с незнакомкой – февраль 1982 года. Это стало возможным потому, что описанное выше случилось через несколько дней после одного важного события, с которым связано бесчисленное множество ненастоящих, фальшивых воспоминаний. Речь идет о том, как он узнал о смерти матери. Впрочем, в памяти Карлоса не сохранилось ничего, никаких образов, непосредственно относящихся к самому факту кончины Соледад. Она умерла неожиданно и очень далеко, в Южной Америке, Так что мальчику не дано было почувствовать и запомнить на всю жизнь боль переживаний по поводу продолжительной болезни или горечь последнего поцелуя при прощании с телом. Не присутствовал он и на погребении, поскольку, очевидно, кто-то решил, что ему по возрасту лучше не ходить на кладбище. Из-за чьей-то чувствительной души мальчик не приобрел воспоминаний о матери, утопающей в белых цветах. О звуке земли, падающей на крышку гроба. О заупокойных молитвах. Вообще никаких воспоминаний. Зато многое запомнилось о последовавших за похоронами днях. За короткое время, показавшееся Карлосу вечностью, детскую память заполнили эпизоды реальные и выдуманные, но все как один очень тягостные. Мокрые поцелуи незнакомых людей, непрестанно и уныло повторяющих «бедный ребенок»; слезы, причитания и вздохи и наконец возвращение в поселок – с отцом, без матери. Все это означало для мальчика неполных четырех лет завершение целой эпохи, чуть ли не конец детства. Он чувствовал себя старше двоюродных сестер и братьев, с которыми познакомился в доме бабушки Терезы в дни траура, старше друзей, ведь им не пришлось пережить взрослое испытание смертью.

Карлос, как ни старался, не мог вспомнить точную дату второй встречи с девушкой на портрете. Ясно лишь, что прошли годы и случилось это, видимо, во время пасхальных каникул. Ему стукнуло то ли семь, то ли десять лет, когда его вновь привезли в Мадрид. Однако он хорошо помнил, что отец уезжал за границу и ему пришлось погостить у бабушки несколько недель, Это произошло после невозвращения Соледад из Южной Америки. Отец избегал говорить с маленьким Карлосом о той продолжительной поездке по Уругваю, Аргентине и Чили. Но со дня прибытия в Мадрид его будто прорвало. Он начал подробно рассказывать о поездке, особенно если выпивал анисовой водки больше обычного. В таких случаях (Карлосу особенно запомнился долгий разговор в поезде по пути к бабушке) Рикардо настойчиво перебирал, чем он и Соледад занимались в Буэнос-Айресе, какие достопримечательности посетили, как счастлива была покойная жена… Много лет спустя, когда Карлос повзрослел и отцовские откровения стали ненужными воспоминаниями, он понял: Рикардо нарочно ворошил прошлое, втайне надеясь, что боль обветшает, как старая одежда, которую жалко выбросить. Если носить тряпье день и ночь, то оно когда-нибудь само рассыпется в прах.

Попроси Карлос отца назвать точную дату своего второго приезда в гости к бабушке (что он не сделал раньше, а сейчас уже поздно), в ответ услышал бы: апрель 1986 года, ему было тогда восемь лет. В этом возрасте человек открывает для себя мир, жизнь наполняется призраками и чудесами, за каждой шторой прячется тайна, а в чуланах таится столько неизвестного и увлекательного, что и выходить не хочется.

Дом бабушки Терезы был похож на кладовую чудес.

Даже теперь, много лет спустя, Карлос не задумывался о том, почему отцу не разрешили вместе с войти в дом и почему бабушка не поцеловала, а лишь холодно тронула зятя за рукав. Это все были непонятные, скучные взрослые игры, они не имели никакого отношения к волшебным загадкам детства.

В доме бабушки Карлоса ожидали удивительные вещи.

Здесь явно обитали богачи. Друзьям из поселка было далеко до них, их жилье пропахло вареными овощами и всегда нуждалось в ремонте. Бабушкины апартаменты с высоченными потолками сверкали, как сказочный дворец. Бабушка называла дом Альмарго-38 и относилась к нему как к живому существу.

– Будь умницей, Карлос, заеду за тобой, когда вернусь.

– Да, папа.

– Ешь все, что дают, и в воскресенье вставай пораньше.

– Да, папа, естественно.

– Слушайся бабушку, делай все, что она велит…

А бабушка сказала, обращаясь не к зятю, а к внуку:

– Имей в виду, красавчик, в Альмарго-38 каждый день будешь спать в сиесту.

Услышав это, Карлос впервые посмотрел бабушке в глаза.

Он подумал тогда, вернее, придумал, что у бабушки, как и у ее дома, есть тайны. И бабушка, и дом были большими, угловатыми, и там и там можно было наткнуться на негаданные выступы и непредвиденные тупики. Люди всегда похожи на свои жилища, по мнению ребенка, во всяком случае. Карлос соотносил душевное состояние бабушки с разными помещениями Альмарго-38.

Например, в солнечное утро бабушка ассоциировалась с гардеробной комнатой, тем более что обе пахли лавандой. Бабушка казалась очень нежной и хрупкой, светлые слегка блестящие волосы подчеркивали матовую черноту глаз. Ну как тут не вспомнить о комнате со стенами цвета бледной охры и окнами, темными из-за постоянно закрытых ставней. Зато поздним вечером от бабушкиной хрупкости не оставалось и следа. У бабушки сияли глаза, и она становилась похожей на длиннющий вестибюль, раскрашенный узорами, в которых преобладали красные тона.

Однако чаще всего бабушка Тереза была похожа на желтую комнату.

В этой комнате, почти круглой, с балконом, выходившим прямо в небо, отнюдь не всегда голубое, бабушка проводила большую часть времени. Она сидела у камина и, полуулыбаясь, раскладывала пасьянс. Всегда в одиночестве. Она не занималась мальчиком. Когда он приходил, чтобы пожелать спокойной сиесты, она нехотя поднимала взгляд. Карлос не был уверен, что она его видит. Казалось, она погружалась в созерцание скучной картины на стене, какого-то пейзажа с деревом, продолжая длиннющими пальцами выкладывать карты: валета на даму, восьмерку на семерку… Однако Карлос не обижался. Он довольно скоро понял великие достоинства бабушки Терезы и желтой комнаты: благожелательность и невозмутимость. А в третьем часу дня они обе озарялись: комната – солнечными лучами, бабушка – добротой.

– Ты ведь знаешь, красавчик, здесь, в Альмарго-38, ты должен спать в сиесту, – нараспев говорила бабушка свое единственное наставление.

Однако он увиливал от дневного сна. В часы, когда все ложились отдыхать, он занимался запрещенными исследованиями. Именно в сиесту горничная Нелли застукала любопытного Карлоса в одной из дальних комнат. А за минуту до поимки произошла новая встреча с молодой дамой. Карлос никогда не нашел бы ее, если бы не услышал шаги Нелли и не спрятался в стенной шкаф. Там, среди всякого хлама, он и обнаружил портрет, наполовину прикрытый какой-то тряпкой. Когда Нелли распахнула дверцу, он сдернул покрывало с груди девушки, испытав при этом странное чувство. Прежде чем его вытянули из шкафа («Неугомонный мальчишка, выходи немедленно, безобразник!»), прежде чем потащили за ухо из комнаты («Иди сюда, теперь не убежишь!»), он успел провести рукой по изображению. Пальцы скользнули по шее и дальше, туда, где начиналось черно-белое платье, потом взяли немного вправо и коснулись ладони, на которой лежал круглый зеленый предмет.

– Ох и попадет же тебе от бабушки, когда она узнает, чем ты занимаешься в сиесту, глупый ребенок! – визжала Нелли, а голубые глаза с портрета смотрели на Карлоса и смеялись. Наверное, они придали мальчику смелость показать горничной язык и завизжать, передразнивая:

– Глупый? Нет, это ты глупая, в тысячу раз глупее меня, я не сделал ничего плохого!

Тем не менее плохое все-таки было, потому что дверь таинственной комнаты оказалась запертой на два оборота ключа. Он попробовал поговорить с бабушкой о портрете. Она сидела в желтой комнате и улыбалась по поводу сошедшегося пасьянса.

– Ты слышишь, бабушка? Ну пожалуйста, бабушка Тереза…

Молчание.

Лишь однажды бабушка откликнулась:

– Ты ошибаешься, красавчик, в этом доме нет никакой женщины, запертой в шкафу. Что за выдумки! – Она послала улыбку тузу червей, а может быть, королю треф, но вдруг нахмурилась: – Если тебя не оставят кошмары, придется сказать Нелли, чтобы не давала тебе в обед тушеных овощей, хватит. Уже настоящее лето, можно переходить на свежую зелень.

И это было второе бабушкино распоряжение, если за первое считать указание спать после обеда. Впрочем, проклятая сиеста одарила Карлоса приятным открытием. Оказывается, послеобеденный сон настолько возбуждает восьмилетнего мальчика, что тот просыпается с учащенным дыханием и ощущением жара внизу живота, который, к сожалению, проходит так же быстро, как видение длинной, очень белой ладони со странным предметом. Карлоса не слишком занимал этот предмет, но он надеялся в следующем сне разглядеть его получше. И еще он хотел коснуться светлых локонов, отдаленно напоминающих волосы… Чьи? Нелли? Бабушки? Ах, как много вокруг таинственного! Чтобы понять все, нужно научиться уйме важных вещей.

Например, держать язык за зубами.

Через несколько месяцев отец увез Карлоса домой, в поселок. А спустя пятнадцать лет бабушка умерла. Пурпурный вестибюль, гардеробная цвета бледной охры, желтая комната и прочее в Альмарго-38 перешло к Карлосу. Но только не деньги. Ни единой песеты не оставила бабушка внуку, все просадила на то, чтобы до последнего дня раскладывать пасьянс, как и подобает гранд-даме. За пятнадцать лет Карлос ни разу не виделся с ней. Он возмужал, но мечты по-прежнему были для него важнее реальности. Кинофильмы интересовали больше, чем юриспруденция (хотя кто-то мог подумать иначе, потому что Карлос третий год учился на первом курсе). Через пятнадцать лет он стал похож на отца: высокий, вечно хмурый и какой-то невыспавшийся, словно судьба избрала его для эксперимента – выживет ли человек с внешностью и манерами девятнадцатого века, если его засунуть в джинсы «Левис». У Карлоса были волнистые волосы, густые бакенбарды и кожа на лице такая нежная, что проступали голубые жилки.

– Родись ты пораньше – быть тебе павийским[11] гусаром, – сказала ему однажды Марихосе, няня, ухаживавшая за отцом, она ничего не смыслила в военном деле, зато разбиралась в телесериалах и мелодрамах.

Где теперь Марихосе? Доктор Гарсия умер за десять месяцев до того, как Альмарго-38 перешел к его сыну по наследству.

Как жаль, что отец не смог увидеть Карлоса в тот момент, когда он вступил во владение бабушкиным домом. Рикардо Гарсии не пришлось бы торчать за порогом и вместо любезного приветствия получать холодный мазок по рукаву.

Дом находился в гораздо худшем состоянии, нежели Карлос ожидал. Доживала свой век мебель, покрытая белыми простынями, которую Карлос помнил с детства. За 15 лет никому не пришло в голову изменить что-либо в интерьере, хотя бы пепельницу передвинуть. Все старело и умирало вместе с хозяйкой. Впрочем, Карлос долго не размышлял над бренностью мирского. Как некогда в сиесту, он направился к запрещенной двери, связка бабушкиных ключей – в руке, распахнул стенной шкаф – и вот перед ним портрет девушки среди вороха ненужных вещей… Так же, как кто-то почти двадцать лет назад, Карлос поднял портрет и повесил на почетное место в желтой комнате, убрав пейзаж с деревом, притягивавший взгляд бабушки, когда мальчик желал ей спокойной сиесты. И только после этого он задумался над тем, что унаследовал. Альмарго-38 принадлежал ему. Помимо стен, здесь не было ничего ценного, но не важно: если удастся продать дом, можно получить такие деньги, о каких Карлос и не мечтал. Надо все правильно организовать, решил он. Устроиться на легкую работу, чтобы – пусть в теории – оставалось время для занятий юриспруденцией, подыскивать покупателя, а пока суть да дело, жить в доме и открывать его тайны.

– Постой-ка, правильно ли я тебя понял, cazzo Kapлитос?

Нестор настолько увлекся повествованием, что бросил помешивать в медной кастрюле, а это могло привести к катастрофе: ягоды разварятся, сироп выльется на плиту.

– Правильно ли я тебя понял: ты переехал в Мадрид, поскольку получил в наследство дом, который не в состоянии содержать. Кроме того, чтобы сильнее осложнить себе жизнь, ты завел роман с женщиной, которая живет в шкафу. Правильно?

– Да ну тебя, Нестор!..

– Постой, постой, дай-ка я угадаю: неожиданное наследство… детские мечтания… романтическая любовь… Ага, теперь ты мне скажешь что-нибудь характерное для всех простаков, заявившихся из провинции в большой город, например, что в один прекрасный день встретил свою незнакомку, прогуливающую собачонку в парке Ретиро или закусывающую гамбургером в «Макдоналдсе». Послушай, Карлитос, кажется, вишня на коньяке слишком подействовала тебе на мозги… – Нестор принялся энергично перемешивать сироп.

– Я не настолько глуп, как ты думаешь. Я понимаю, что никогда ее не увижу, но уверяю тебя, мне повсюду попадаются женщины, чем-то похожие на нее, – возразил Карлос.

Он вновь объяснил Нестору, что с тех пор, как начал работать официантом, постоянно находит в клиентках черты, которые ему очень нравятся в нарисованной девушке: белая кожа в вырезе платья… чудесная улыбка… с него этого достаточно, скорее всего он так и не узнает, кем она была, в какую эпоху существовала, да и существовала ли на самом деле, может, она плод фантазии художника.

Действие алкоголя между тем сказывалось не только на неопытном Карлосе, но и на таком осмотрительном мужчине, как Нестор. Ощутив прилив эйфории, повар резко поменял отношение к истории молодого человека. Он вдруг начал горячо убеждать Карлоса, что его лично не интересуют идеальные женщины, однако в жизни действительно случаются разные предзнаменования и судьба нередко преподносит сюрпризы. Затем голосом заклинателя Нестор добавил:

– Только не говори мне, Карлетто, будто не хочешь узнать, кем была эта девушка. А что, если попытаться найти ее? Конечно, выуживать черты нарисованной дамы из наших клиенток очень романтично, но глупо. Умнее отыскать оригинал.

– Его не надо отыскивать, он есть, – поправил пьяного Нестора не менее трезвый Карлос. – Не забывай, дама теперь принадлежит мне, и я могу смотреть на нее сколько угодно, хоть и не знаю, кто она и что за зеленый камень у нее в руке.

Но практичного Нестора не устраивало простое любование портретом, о чем он и сообщил другу, ободряюще похлопав по плечу. Жест следовало понимать так: «Forza[12], Карлетто, забудем про съеденную тобой вишню в коньяке, а история твоя действительно красивая, короче, не тужи, я знаю способ, как раскрыть семейную тайну, если не осталось никого, кто мог бы о ней рассказать…»

КАБАЛЬЕРО СО СТРИЖКОЙ ЕЖИКОМ

– Один вопрос, мэн. Скажите честно: на который час вам назначила встречу мадам Лонгстаф? – Типичный исполнитель музыки рэгги, сидевший, прислонясь к китайской ширме, оторвался от чистки ногтей и с подозрением смотрел на Нестора. – Только не говорите: на пять, – в голосе зазвучала угроза, – потому что в это время мадам примет меня. – Он ткнул длинным ногтем в грудь через расстегнутую, плотно облегающую рубашку. – Предупреждаю.

По выработанной месяцами привычке Карлос уставился на указанную часть анатомии. Повстречай он вновь этого типа, то узнал бы не по многочисленным спиралькам-косичкам и не по белоснежным зубам, контрастирующим с нездоровым обличьем, а по длинному ногтю.

– Моя очередь в пять часов, мэн, и ни минутой позже, мэн.

Нестор обворожительно улыбнулся и заверил чернокожего проходимца, что они не спешат, что им назначено на половину шестого и что причин для беспокойства нет, мэн.

Рэггист улыбнулся в ответ и уже хотел вернуться к прежнему занятию, как из комнаты мадам Лонгстаф вышел нервного вида господин, очевидно, перепутавший дверь в приемную с дверью, ведущей на улицу.

Мужчина остановился, озираясь. Сначала посмотрел в сторону элегантной дамы, затем в сторону той, что пыталась сохранить инкогнито, и явно испытал облегчение, убедившись, что они ему не знакомы. Присутствие исполнителя рэгги его тоже не взволновало, зато он заметно испугался, увидев Нестора, который вежливо произнес:

– Всего хорошего, сеньор Тоус.

Мужчина исчез за дверью так быстро, что Карлос запомнил единственную деталь его внешности: седые волосы, подстриженные ежиком.

– Терпение, Карлитос, – со вздохом проговорил Нестор, имея в виду скорее всего не молниеносное появление и исчезновение «ежика», а неспешность, с которой пророчествовала мадам Лонгстаф. Часы показывали без четверти шесть. – Надо иметь терпение.

В наступившей тишине Карлос припомнил слова друга, сказанные в тот памятный вечер:

– …Да, да… Все, что ты мне рассказал, очень романтично. – Вишни в коньяке заметно усилили акцент Нестора. – Однако учти: переживать по поводу мифической женщины, влюбляться в призрак, выискивать заветные черты в чужих лицах – ненормально и непрактично. Послушай меня, Карлетто, есть другое, гораздо более здравое объяснение того, что с тобой происходит. Подобное наваждение – это предчувствие будущего, понимаешь? Девушка с портрета не имеет к тебе никакого отношения, ее нет, а если и была, то к настоящему времени умерла или в лучшем случае стала старушкой. Тем не менее если ты испытываешь к ней неодолимое чувство, значит, где-то существует точно такая же, совершенно одинаковая! – кричал Нестор в сильном возбуждении.

Именно в сей кульминационный момент он объявил о том, что знает, каким образом раскрыть старинную семейную тайну и расшифровать смысл детских воспоминаний. Все решается очень просто: надо пойти на прием к знаменитой ясновидящей мадам Лонгстаф.

Справедливости ради следует сказать, едва предложение сорвалось с уст Нестора, он немедленно добавил, словно почувствовал тревогу сквозь пары алкоголя:

– …Ты ведь не думаешь, Карлетто, что я говорю всерьез? Идти на прием к какой-то гадалке… Что за глупость! Разные голоса из потустороннего мира – выдумки, и ничего больше… Забудь навсегда имя, которое я назвал. Будет с тебя обожания призрака, обойдемся без ведьм, правда?.. Можешь мне поверить, нет такого заклинания, чтобы вызвать к жизни воображаемое существо вроде твоей девушки… И прекрати упрашивать, я не собираюсь идти с тобой ни к какой прорицательнице, все они вруньи и мошенницы, я не верю в колдунов, все это шарлатанство… К тому же чрезвычайно опасное, поскольку способно заманить в ловушку! А мадам Лонгстаф опаснее всех, говорю тебе…

Или вишня в коньяке наделяет ангельским терпением, или романтические истории оказывают на нас неотразимое воздействие, или по причине, которую рано раскрывать на данном этапе повествования, только Карлос выслушал до конца противоречивые рассуждения Нестора. В результате приятели оказались здесь, в маленькой приемной цвета аквамарин.

– Cazzo Карлитос, раз уж ты решил проконсультироваться у ведьмы, не смей уходить, но предупреждаю: что бы ни случилось в дальнейшем, я не несу никакой ответственности, – сурово заявил Нестор,

6 О ЧЕМ ПОВЕДАЛА ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

Мадам Лонгстаф, возлежа в шезлонге, провисающем до полу, обратилась к ним с картавой жалобой:

– Устала, мальчики, до смехти устала!

И немудрено: их очередь подошла в половине девятого вечера. Ясновидящая уже исчерпала свою энергетику, как человеческую, так и эзотерическую, и была не в состоянии освещать дорогу в будущее еще четырем наверняка трудным клиентам, особенно той загадочной даме у окна, «случай изнухяющий!». Нестор и Карлос остановились возле двери и молча изучали раздвижное кресло, откуда вещала прорицательница, подкошенная нечеловеческими усилиями. Деликатно скрещенные под мягкой зеленой муслиновой тканью ноги в обувке, которой мог бы позавидовать венецианский дож, слегка подрагивали в ритм хрипловатому дыханию их владелицы.

– Какой ужасный день, кабальехос, пхоходите, я буду к вашим услугам чехез несколько секунд.

Поскольку мадам не сделала ни малейшей попытки пошевелиться, Карлос и Нестор рискнули подойти к рабочему столу и погрузиться в кресла, размерами напоминавшие королевский трон, короткие ноги Нестора Чаффино повисли в воздухе. Тут как нарочно откуда-то выбежала белая мохнатая собачонка, она живо заинтересовалась лодыжками шеф-повара и принялась атаковать их с заливистым лаем, Нестор застыл, соображая, не пнуть ли заразу как следует, чтобы замолчала.

– Фхи-Фхи, tais-toi! Sit! Raus![13] – крикнула мадам Лонгстаф, мгновенно и ярко продемонстрировав обширные познания иностранных языков.

В другой ситуации это, несомненно, произвело бы огромное впечатление на друзей, но сейчас их полные мольбы и ужаса взгляды были устремлены на собачонку. Друзья словно вели между собой безмолвный диалог:

– Нестор, ты слышал, как она назвала сучку?

– Да. Фри-Фри. Ясно как день, это дочка Фру-Фру.

–Бедняжка. Слава Богу, животным не дано знать некоторых вещей, не то… Представляешь?..

– Не говори! Полностью с тобой согласен; не хотел бы я иметь мумию родственника, или даже родителя, на гипсовом постаменте с объяснительной табличкой.

– И не забывай, существует опасность окончить свои дни точно так же.

– Жуть!

– Вот и я говорю: жуть.

Оба поежились от внезапного озноба.

Воспоминание о мальтийской болонке понудило друзей-приятелей оглядеться и удостовериться, что причудливый стиль приемной во всем великолепии царил и в кабинете. Комната едва освещалась единственным светильником, однако в сумраке можно было различить чучела, слепо смотревшие искусственными глазами из стеклянных шкафов. Парочка огромных игуан, зеленоокие филин и лисица вкупе с другими экспонатами свидетельствовали о любви хозяйки салона к таксидермии. Посетителям пришлось прервать обзор экспозиции, в которой насчитывался не один шкаф с дохлой тварью, поскольку мадам Лонгстаф не без труда поднялась с лежака и направилась к ним с протянутой рукой:

– Добхый вечех, сеньохы.

Рост знаменитой ясновидящей достигал ста восьмидесяти сантиметров. Все они были задрапированы в прозрачный зеленый муслин, голову мадам венчала гора светлых волос. Но самым замечательным оказалось то, что стало очевидным несколько позже,

– Как будем гадать? – полюбопытствовала прорицательница. Мелодичный акцент мало вязался с нордической внешностью. – На хакушках, на кахтах или на шахе? Что вы пхедпочитаете?

При слове «шар» мадам Лонгстаф повернула голову, и Карлос изумился: анфас гадалка была похожа на Гуниллу фон Бисмарк.

– Итак, что вы пхедпочитаете? – нетерпеливо повторила мадам, которой давно наскучило наблюдать, какой потрясающий эффект она производит на новичков. – Вы же не думаете, что я буду сидеть с вами всю ночь! Я слишком устала от возни с хакушками, выбихайте, сеньохы: кахты или шах? – Заметив смущение Карлоса, она смягчила тон: – Понимаете, все способы гадания пхиблизительно одинаковые. Я пользуюсь эклектическим методом, так что выбихайте, что нхавится, только побыстхее.

– Ну, не знаю… – промямлил Карлос. – Карты… Его перебил Нестор. За несколько минут он весьма толково изложил суть истории нарисованной девушки. Мадам Лонгстаф выслушала его с большим вниманием и редкими комментариями: «Как мило!», «Божественно!», а также: «О bellega[14]!» В какой-то момент она взяла на колени белую собачонку и принялась поглаживать ее по голове; когда рассказ подошел к концу, мадам испустила вздох, повернулась налево всем телом и начала искать что-то в шкатулке на столе.

Тогда-то Карлос и заметил странную особенность, выделявшую прорицательницу из сонмища смертных: изменчивый профиль. Сейчас, наклонив голову, она уже походила не на Гуниллу фон Бисмарк, а на киноактера Малколма Макдауэла. Карлос совсем недавно видел по телевизору «Механический апельсин», поэтому неожиданная метаморфоза воистину шокировала его. Он отвел взгляд в сторону и вновь на мадам, и опять перед ним возник ужасный герой кинофильма, не хватало только стилета в руке и накладных ресниц на левом глазу. Между тем предсказательница извлекла из шкатулки потрепанную колоду карт и вернулась к профилю госпожи фон Бисмарк, на радость Карлосу.

Нестор подумал и решил продублировать финальную часть своей речи:

– Итак, мадам, вот почему мы пришли к вам. Этот юноша хочет не только чтобы вы предсказали ему будущее по картам Таро или другим способом, он желает также получить от вас какое-нибудь зелье, понимаете, заклинание какое-нибудь, с помощью которого можно было бы встретить женщину, максимально похожую на некий портрет. Это скорее всего каприз, однако мне известно из хороших источников, что вам подвластно многое.

– Что вы знаете обо мне? – испугалась пожилая кукла Барби с арийскими чертами лица. – Вы знаете многое о многих, я бы сказала, слишком многое. Нестор сначала заулыбался и рассыпался в любезностях, а потом положил через стол руку ей на предплечье и сжал пальцы так, что стало ясно: только хорошее воспитание не позволяет ему ответить должным образом.

– Хохошо, хохошо, как вам угодно, – удивилась Лонгстаф, которой не часто приходилось ощущать подобную реакцию на свои слова. – Пхошу пхощения, не хочу показаться назойливой, однако… Однако, – твердо повторила она и поменяла Бисмарк на Макдауэла, – забудем на минуту о юноше и поговохим о вас. Позвольте сообщить об одном событии, оно пхоизойдет с вами в будущем, и вам следует о нем знать.

Нестор не успел вовремя сжать пальцы на предплечье, поэтому мадам продолжила тем же тоном:

– Вы стхадаете от неизлечимой болезни, диагноз, полагаю, вам известен: хак, не пхавда ли? Так вот, вас, может быть, обхадует то обстоятельство, что вы не умхете от…

Нестор застучал ладонью по предплечью, как телеграфист. Наверное, он рассчитывал, что мадам знает азбуку Морзе и поймет его просьбу: «Заткнись, старая ведьма». И он не ошибся. Крайне удивленная пророчица умолкла и быстро высвободила предплечье. Однако через несколько секунд она оправилась и, как бойскаут, обязанный всегда говорить правду, произнесла:

– Хазхешите мне по кхайней мехе спхосить вас, сеньох. Вы в самом деле не хотите побеседовать о состоянии ваших легких? Или об опасностях, котохые таят мохозильники и шоколадные тхюфели? Или о кулинахных хецептах? А записные книжки в коленкоховых обложках? Вы и о них не хотите знать?

Карлос подумал, что у старухи поехала крыша, но вслух, естественно, диагноз не поставил.

Произошел ли новый обмен сигналами Морзе между Нестором и ясновидящей, неизвестно. Карлоса отвлекла залаявшая Фри-Фри. Он уловил лишь резюме мадам Лонгстаф.

– …Ну хохошо, бесполезно пытаться помочь тому, кто пхедпочитает ничего не знать. Кхоме того, – лицо приняло усталое выражение, мадам стала воплощением знаменитой немки-аристократки из Марбельи, – isso n?o ? comigo[15], так какое мне дело! Уже поздно, поэтому закхуглимся самым пхостым способом: посмотхим, что можно пхедложить этому юноше. – Она с деловым видом углубилась в другую шкатулку.

Карлос не заметил уже привычной метаморфозы. Наверное, ему померещились преображения старухи.

– Вот. – Прорицательница достала что-то, покрытое совсем не магической пылью. – Sta bon[16]. – Выпрямилась и вручила Карлосу флакон размером с мизинец. – Слушай внимательно, filhinho[17]. Пхинимать нужно в каждое полнолуние по четыхе капли, пока не кончится. Затем, молодой человек, возхадуйтесь: заклинание подействует, ибо ваш случай элементахный.

– Да-а? И только-то? – разочарованно протянул Карлос.

Мадам Лонгстаф нетерпеливо взмахнула зелеными рукавами:

– Сокховище мое, именно за монотонность я ненавижу эту хаботу. Скучное наступило вхемя: людям тхебуются одни любовные заклинания. Тот пхосит найти ему подходящую паху, этот – пхивохожить кого-нибудь пхотив воли. Конечно, иногда встхечаются по-настоящему охигинальные случаи. Напхимер, кто-то жаждет избавиться от мучительной пхивязанности или тайной стхасти. – Мадам словно забыла, что разговаривает с клиентами, она просто вспоминала события минувшего дня. – Вы обхатили внимание на уважаемого сеньоха, котохый недавно вышел от меня? У него кохоткая стхижка, такую носили боши в Пехвую миховую войну. Так вот, он выдал настоящий пехл: пожелал, чтобы я стехла из его сознания навязчивое воспоминание, толкающее на нежелательные поступки. – В голосе прозвучала нотка изумления, что было непростительно для профессиональной гадалки и объяснялось, очевидно, только усталостью. Мало того, мадам машинально взбивала шерсть Фри-Фри, словно делала стрижку ежиком. – Ну хватит, Махлена!

«Так вот как звали знаменитую ясновидящую: Марлена Лонгстаф!» – подумал Карлос.

– Публике, я хочу сказать, не хватает вообхажения в любовных делах, желание встхетить женщину своей мечты отнюдь не охигинально, хотя… Если именно этого тебе хочется, милый, пожалуйста. С вас пятнадцать тысяч и до свидания если не возхажаете. – Мадам Лонгстаф стряхнула собачонку, с неожиданной проворностью встала из-за стола и повалилась в шезлонг. – Святая Дева Махия, какой долгий был день!

Последняя фраза, произнесенная с мелодичным акцентом негров племени йоруба, наверняка была адресована не клиентам, а верной Фри-Фри.

Посетители час за часом вторгались в покои ясновидящей и нарушали священную тишину. Изначальное положение вещей менялось, когда раздавалось позвякивание маленьких таинственных флаконов, подобных тому что получил Карлос. Но стоило хозяйке очутиться в шез лонге, как все вернулось на круги своя. –

Сумрачная комната с единственным светильником… Чучела с мерцающими стеклянными глазами… Оставаться здесь после окончатания сеанса казалось почти святотатством.

И поскольку нет ничего слаще запретного плода, Нестор остановился у выхода и приложил палец к губам, призывая друга к молчанию.

– Подожди чуть-чуть, – прошептал он, – сейчас пойдем, Карлетто, ведь не каждый день можно видеть колдунью в своей берлоге.

– Мне показалось, тебя не интересуют ее пророчества, Нестор.

– Абсолютно не интересуют. Просто люборытно, чем занимаются ведьмы, когда их никто не видит. Спорим, она сейчас позвонит по мобильнику, и совсем не на тот свет.

Друзья застыли у двери так же, как в начале визита.

Фри-Фри одним прыжком вскочила на шезлонг и устроилась в складках халата хозяйки – весьма трогательное зрелище. Мадам с удовольствием потянулась. Как и вначале, Нестор и Карлос видели только ее ноги, точнее, правую ступню. Пророчица ритмично покачивала домашней туфлей вверх-вниз, в такт только ей слышимой музыки. Туфля болталась над краем шезлонга, грозя свалиться на ковер. Тело ясновидящей пребывало в покое.

– Пойдем отсюда, – струсил Карлос. – Надоело мне это место. Все равно ничего интересного не происходит.

– Ш-ш-ш.

Мадам Лонгстаф налила в чашечку чудесно пахнущий чай. «Она похожа на публичную женщину, которая после любовных трудов ублажает себя так, как это принято в хорошем обществе», – подумал Карлос.

– Пойдем же, чертова собачонка может обнаружить нас в любой момент!

Но ничего не происходило.

Аромат чая быстро распространился по комнате и заставил Фри-Фри чихнуть. Разомлевшая мадам Лонгстаф запела. Песенка звучала примерно так: «мамба-умбе-яма-мабе» и т. п.. Ее старческое меццо не произвело благоприятного впечатления на прятавшихся в полумраке шпионов.

– Оми-мамбамба-амба-умбе-ямамабе, – неутомимо фальшивила мадам.

Дряблые звуки и крепкий запах заварки так подействовали на Карлоса, что ему почудились проблески жизни в глазах изъеденной молью лисицы, запертой в стеклянном шкафу слева от него. Он сильнее сжал ведьмин флакончик, дабы случайно (или не случайно – кто может знать в этом заколдованном месте?) не уронить и не выдать своего присутствия.

Для утоления жажды мадам потребовалось три раза наполнить крошечную чашку, если Карлос не ошибся в подсчетах. На четвертый раз ясновидящая заговорила. Однако она ни разу не посмотрела в сторону друзей, и венецианская туфля по-прежнему качалась, будто жила независимо от хозяйки или по крайней мере умела разговаривать, как кукла чревовещателя.

– Того, кто считает себя смехтельно больным, убьет не болезнь, но лед; тому, кто вехит, что слово убивает, не следует хханить его так близко к сехдцу.

Карлос взглянул на Нестора. Повар был очень серьезен.

Раздался смех. Не куклы – кукловода.

– Я знала, вы так пхосто не уйдете. Даже те, кто входе вас, дохогой Нестох, клянутся, что не вехят пхедсказаниям, не могут пхотивиться соблазну узнать свое будущее, не пхавда ли? Но ведь будущее обманчиво…

С этими словами мадам Лонгстаф вынырнула из глубины шезлонга, ноги с тапочками исчезли под халатом. Теперь эффект говорения производил бюст, вздымающийся над шезлонгом.

– Погодите, не уходите, – сказал бюст Нестору, словно прочитал его мысли. – Я хочу лишь пхедупхедить вас, и повехьте: если последуете моим советам, вы будете мне очень благодахны.

– Есть предсказания, которых лучше не знать, мадам. Тем более если они ничего не изменят.

Бюст настаивал:

– Я вам скажу только одно, послушайте: Нестох не умхет. Можете заниматься чем хотите: наслаждайтесь жизнью, любите, публикуйте скандальную книгу, учитесь игхать на фаготе и пхочее, и пхочее. Не беспокойтесь о своем будущем, поскольку мадам Лонгстаф ясно видела: Нестоху ничто не угхожает до тех пох, пока не объединятся пхотив него четыхе «т»…

Повар попытался запротестовать, но ведьма протянула к двери чашечку, словно там уместились разгадки всех тайн.

– Вас мучает неизлечимая болезнь, но вам не о чем беспокоиться, увехяю вас.

– Послушайте, мадам…

– Слишком много случайностей. – Чашечка спланировала на стол. – Чтобы ваша судьба изменилась, должны соединиться… четыхе «т», а это невозможно, вам не кажется? Впхочем, случайности – шутки богов над смехтными.

Мадам засмеялась, и собачка подхватила ее смех. Отвеселившись, предсказательница сказала внушительно:

– Вам не следовало подслушивать, дохогой Нестох. Пхавда, не следовало. Если вы намехевались пхиобрести любовное зелье для этого молодого человека, то пхактичнее было напхавить его к гадалке, специализихующейся на подобных мелочах, а таких тхи из каждых четыхех. Но вы искали чего-то большего, не так ли? Да-да, потому что в действительности vose[18] (она произнесла местоимение так, словно была не пифией нордического типа, а самой Маэ Сеньорой или по меньшей мере Аспасией Гимараэш ду Пинту, знаменитой ясновидящей из Баии, только у той внешность респектабельной представительницы племени йоруба, да и клиентов она не выпроваживает взмахом рукава)… vose пхишли сюда, чтобы узнать о своей собственной судьбе. Вот и узнали: никакая опасность вам не стхашна, пока не встхетятся четыхе несчастных буквы. Четыхе «т» – какое неблагозвучное сочетание! – добавила она с явным отвращением.

Голос принадлежал то ли мадам Лонгстаф, то ли Маэ Сеньоре, то ли Аспасии Гимараэш ду Пинту, а профиль… Профиль был точно как у Малколма Макдауэла в кинофильме «Механический апельсин», на сей раз Карлос не усомнился. Профиль даже подмигнул глазом, а половина губ прокартавила с португальским акцентом:

– Любая опасность не стхашна!

7 НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

«Мошенница, шарлатанка, нет, хуже, торговка полуправдой, которая вреднее откровенной лжи, потому что заставляет людей верить в предсказания и жить в соответствии с ними! Проклятая изворотливая ведьма, зарабатывающая на чужих мечтах!»

Такие мысли переполняли Карлоса, когда он на коленях стоял возле тела своего друга Нестора, а кухня постепенно заполнялась обитателями дома Тельди. Бедняга. Вот все собрались и разглядывают его. Маленькая Хлоя Триас, босая и скорее всего нагая под длинной рубашкой с надписью «Pierce my tongue don't pierce my heart»[19]. За ней друг семьи Серафин Тоус на безопасном удалении, словно опасается, что покойник воскреснет как Лазарь, Карел Плиг, тот пытается объяснить хозяевам, где и когда обнаружил повара. Рядом с ним Адела, такая красивая, ухоженная, несмотря на неожиданно раннее пробуждение, с сияющими и какими-то очень мудрыми глазами, как будто ожидала, что случится беда… Ее муж, сеньор Тельди, весь из себя хозяин, выслушивает объяснения Карела, а сам думает, как бы скорее разделаться с неприятной ситуацией.

– Ладно, ладно, успокойтесь все. Речь идет о несчастном случае, не более, – приказал Тельди. – Однако придется вызывать полицию, никуда не денешься. Одолжите кто-нибудь ручку. Где ты оставила трубку? Впрочем, поскольку сегодня праздник, наверняка никто не ответит либо будет постоянно занято… Эта солдатня… то есть полицейские, они везде одинаковые, не умеют службу нести.

Кто-то дал ему телефонную трубку и ручку. Он набрал номер и стал водить по кухонному столу тупым концом ручки в ожидании ответа. Линия и в самом деле оказалась занята, что привело Тельди в большое раздражение. Он снова набрал номер и заскользил взглядом по предметам, лежавшим на столе; безукоризненно вымытый механический миксер, полный набор новеньких кухонных ножей. Взгляд уперся в мраморную тумбу. Ага, книга Брильят-Саварина, накрытая полотенцем, словно языческий алтарь – плащаницей. Тельди подумал, что покойник, надо признать, был первоклассным поваром, хотя и сукиным сыном тоже, настоящим сукиным сыном. Второе определение потянуло неприятные воспоминания, но Эрнесто Тельди научился их игнорировать так же, как ночные кошмары. Он опять принялся набирать номер: 0… 9… 1… – с паузой после каждой цифры, чтобы дозвониться наверняка.

– Полиция? Послушайте, запишите, пожалуйста… С вами говорит Эрнесто Тельди, дом «Лас-Лилас» по улице Лас-Альдефас, номер десять-бис. Произошел несчастный случай, нет… Ничего страшного, в конце концов, никто из семьи не пострадал, я хочу сказать, все гораздо хуже…

Тельди машинально убрал полотенце с книги. Беседа затягивалась, его попросили подождать, пока переведут звонок из отдела в отдел. Тельди нетерпеливо завозил ручкой по книжному переплету. Для учебника по поварскому делу она была необыкновенно чистая: ни жирного пятнышка, ни прилипшей крошки. Чистая, как церковный требник.

– Что? Повторить название дома? Да-да, конечно, компьютер медленно работает, понимаю. Хорошо: «Лас-Лилас».

Ручка обвела контуры тисненных в мягкой коже золоченых букв, спустилась по срезу страниц и наткнулась на что-то, торчащее между ними. Это был лист бумаги, который Карел Плиг вынул из руки мертвого Нестора.

– Нет-нет, номер десять-бис по улице Лас-Альде-фас: «б», как в «буренке», «и», как в «Италии», «с», как… Совершенно верно, развилка с улицей Лас-Харас…

Тельди поиграл листочком, как гитарной струной, но никому до этого не было дела. Существовали более важные вещи: Серафин Тоус потребовал, чтобы открыли окно, Хлоя Триас, пожав плечами под вполне объяснимым взглядом жениха Карела, отправилась в комнату, чтобы надеть хотя бы трусы. Адела глянула в матовое стекло окна кухни, которое в отличие от зеркала скрадывало многие недостатки внешности, поправила прядь волос и бросила взгляд на Карлоса, Тот – единственный, кто был занят покойником, – снял куртку и положил на лицо друга.

«Жаль, коротковата, – подумал Карлос, – нельзя укрыть все тело». Между тем труп оттаял, мышцы обмякли, словно цветы в похоронном венке, пальцы на раскинутых ногах и руках торчали в разные стороны. Особенно выделялся большой палец правой руки, закостеневший, испачканный синими чернилами. «Бедный друг», – мысленно произнес Карлос, и эти слова стали похожи на церковную литанию. Потом он подумал о ручке, которой поигрывал Тельди: «Может быть, Нестор перед тем, как произошел несчастный случай, делал какие-нибудь записи? Наверное, воспользовался тишиной и покоем раннего утра, чтобы добавить несколько строчек в блокнот, с которым не расставался. Куда он запропастился? Нужно поискать на кухонном столе или возле плит. Займусь этим, когда Тельди закончит говорить по телефону». Карлосу хотелось сохранить блокнот в память о Несторе.

– Что? – прорычал Эрнесто Тельди. – Вы и улицу Лас-Харас не знаете? До чего мы докатились! Послушайте, сеньорита, даже дуракам известно, что эта улица находится на двадцать четвертом километре шоссе. Ну наконец-то, кажется, мы достигли взаимопонимания. Что еще?.. Как, вы и это не записали? Повторяю, меня зовут Эрнесто Тельди… Не Сельди, а Тельди, Т-е-ль-д-и… Да, правильно, «т», как в «таракане»…

Карлос грустно усмехнулся забавному сравнению. Нестор сейчас расхохотался бы…

Бедный друг… Юноша обвел взглядом кухню, забыв и про блокнот в коленкоровой обложке, и про Тельди с его телефонным звонком. Он понял вдруг, что обитатели дома правы: на свете есть много дел, требующих внимания.

Испанец Тельди заканчивает разговор с полицией словами, вполне подходящими для аргентинского танго:

– Какие жизнь сюрпризы нам подносит, замерзнуть насмерть – глупее быть не может…