Маленькие повести о великих писателях

ЛЕТАЮЩИЙ ГОГОЛЬ

Раннее детство маленького Николеньки складывалось крайне неудачно. Вокруг поместья Гоголей столько всякого разного интересного происходит, дух захватывает. В пруду русалки обитают. Глаза у них желтые, волосы зеленые. Скольких молодых парубков они заманили к себе в воду, защекотали! И не счесть. Все жители Васильевки видели русалок. По многу раз. А маленькому Николеньке никак не удавалось. Ни русалок, ни водяных.

Только из рассказов бабушки Татьяны и узнавал Николенька обо всех чудесах, постоянно происходящих в их поместье, тут тебе и Вий с железными веками, и ведьма в ступе по небу летает, как парусом метлой правит. А уж лешии по кустам так и шастают.

Родовое поместье отставного коллежского асессора Василия Афанасьевича Гоголя отличалось ухоженностью и фантазией. Дом с белыми колоннами и башенками по углам утопал в зелени. Деревья подстрижены, тут и там затейливые гроты, возведенные мостки.

Сам Василий Афанасьевич на всю округу славился строгостью незаурядной. Мужикам, например, запрещал громко стучать в лесу. Чтоб соловьев не пугали. Бабам, по той же причине, не дозволил стирать белье в пруду.

Как-то отец задался мыслью, вырастить гигантский арбуз! Чтоб такого еще свет не видывал. И вырастил.

Ах, какой это был арбуз! Царь-арбуз! Чудо-ягода!

С превеликими трудами донес он своего гиганта до дома и водрузил на середину стола. Вырезал, как положено треугольник. Заглянул внутрь, красным-красно. Вставил треугольник на место и пошел созывать соседей.

Любопытный Николенька не выдержал. Забрался с ногами на стул и осторожно вынул из арбуза треугольник. Далее произошло непредвиденное… Из самой середины арбуза вылетела, невесть каким образом залетевшая туда оса! И цапнула Николеньку прямо в нос! Больно-пребольно.

Николенька заплакал. От обиды и несправедливости. Грозно гудя, оса улетела в окошко. А шишка на самом кончике носа довольно долго болела. Никакие примочки не помогали. С того самого дня у маленького Николеньки появилась вредная привычка, теребить себя за кончик носа. Возможно, потому он и вытянул его более нормального. Во всяком случае, в роду Гоголей таких длинноносых более не наблюдалось.

Через много лет Николай Васильевич даже повесть напишет. Она так и будет называться, «Нос». Кратко и выразительно. Страшно подумать, как обернулась бы судьба писателя, если б та самая зловредная оса цапнула его не в нос, а скажем в ухо. Мы бы стали свидетелями… Впрочем, не будем отвлекаться.

Василий Афанасьевич, как уже сказано, отличался необузданной фантазией и какой-то рассеянной щедростью. Рассеивал свою доброту и щедрость на всех соседей и односельчан без разбора.

Одно устройство Васильевской ярмарки чего стоит. Сколько сил, энергии и душевной расточительности положил отец Николеньки на организацию этой ярмарки. С его легкой руки и пошла традиция — устраивать их посреди села. Конечно, Васильевка не Сорочинцы, и уж тем более, не Полтава. Масштаб не тот. Но радости и веселья хватало на всех. С избытком.

Тут и цыганы, торгующие лошадей с обязательным медведем на цепи. И нищие в дырявых рубищах. И красавицы девчата с пестрыми лентами в волосах. Крики, смех, гомон. Мычание, блеяние, хрюканье, кудахтанье… Горы дынь и арбузов. Горы горшков и самых разных шкатулок из бересты и вереска.

В беснующемся ярмарочном водовороте Николенька пропадал с рассвета и до самых сумерек. Беспокойная маменька каждый день посылала няньку на поиски малыша.

Обычно Николеньку видели сразу в нескольких местах: у возов с пшеницей, на церковной паперти, у реки, где заключались главные торговые сделки. Практичная нянька попусту не бегала туда-сюда. Вставала посреди площади и прислушивалась. Услышав перезвоны лиры и низкие вздохи бандуры, уверенно шла на звуки музыки.

До головокружения слушал маленький Николенька пение бродячих музыкантов. Вставали перед его глазами картины старины глубокой, когда на земле рождались сплошь богатыри и сражались с несметными полчищами врагов, не жалея собственной жизни. Мечтал он, само собой, стать «доблестным лыцарем». И так же биться за свободу. Или планировал выкрасть прекрасную царевну из темного замка. И ускакать с нею на лихом коне куда подальше. Как выкрал в свое время, его дедушка Афанасий молодую бабусю Татьяну и тайно с ней обвенчался, против воли родителей.

Ах, сколько фантастических сюжетов роилось тогда в юной голове, если б записать! Но записывать маленький Николенька еще не умел. Желание, даже жажда, записывать собственные мысли, чувства и фантазии родится позже.

Жажда вырастет из подражания отцу Василию Афанасьевичу. Тот умудрялся и на написание комедий для своего домашнего театра время находить. Титанический был человек.

Как-то, после очередного домашнего представления папенькиной пьесы, Николенька оглядел соседей и домочадцев, еще утиравших слезы от смеха, и неожиданно мрачно заявил:

— Вырасту, сочиню самую смешную комедию на свете!

И почему-то присутствующие перестали смеяться и, внимательно посмотрев на мальчика, задумались.

Сколько ни уговаривал Николенька приятелей вместе сбегать ночью к пруду, посмотреть русалок, никто не соглашался.

— Умру, не пойду! — шептал, заикаясь и тараща глаза, даже лучший друг Саша Данилевский.

В тот день все складывалось наилучшим образом. Папенька с утра уехал по делам в Полтаву, Маменька лежала с зубной болью и не выходила из спальни. Нянька отпущена в деревню к сестре. А дядька Семен валялся пьяный в своей сторожке за баней. Псы, Жучка и Верный, не в счет. Лучшие друзья, не выдадут.

Весь день Николенька бесцельно шатался по дому и саду, с волнением поглядывая в сторону пруда.

Как только на небе зажглись огромные, с гусиное яйцо, звезды, Николенька выбрался через окошко своей спальни в сад.

Темень стояла беспросветная. Но глаза постепенно привыкли и стали различать очертания дома и окрестностей.

Во всей усадьбе стояла такая гулкая тишина, что даже в ушах звенело. Не успел Николенька сделать и шага по тропинке, как тишину нарушило тревожное ржание лошадей в конюшне. И сразу весь сад, весь мир, заполонили страшные звуки. Вокруг что-то потрескивало, шуршало, лопалось…

Волной по саду прошел порыв ветра, совсем рядом страшно захохотал филин. В ответ ему гулко ухнула сова. А со стороны пруда над тихой водой возник едва слышимый веселый девичий смех…

В оцепенении стоял маленький Николенька, судорожно решая, какую молитву читать, «Верую» или «Отче наш», чтоб отогнать от себя полуночную нечисть. Но неожиданно из-за облаков вышла яркая луна, и стало совсем светло.

Длинные-длинные тени от деревьев пересекали узкую дорожку к пруду. И совершенно оглушительно верещали цикады.

Переборов страх, Николенька осторожно двинулся вперед.

Ветки, как чьи-то цепкие, холодные руки цепляли за одежду. Тропинка то пропадала, а на ее месте возникал невесть откуда взявшийся трухлявый пень, то возникала вновь. Николенька шел.

Далее случилось невозможное, невероятное…

Грянул гром, и ослепительно вспыхнула молния. Луна опять спряталась за тучу. И стало совсем темно. Тропинка вовсе исчезла.

Николенька широко раскрыл рот и набрал в легкие,/ну, очень!/, много воздуха, чтоб закричать от страха во все горло, но вместо крика он неожиданно… слегка приподнялся над землей! И полетел!!!

Какая-то неведомая сила осторожно оторвала его от земли. И медленно закружила над садом, над прудом.

Плескались в пруду длинноволосые красавицы русалки. И тихим смехом манили Николеньку к себе:

— Мальчик! Мальчик!

— Иди к нам! С нами весело!

Но он вдохнул еще глубже. И поднялся выше. Еще выше. Над прудом, над деревьями и кустами. Над всей сонной Васильевкой!

И страшно. И радостно. И тревожно на душе.

— Маменька! Я летал!

— Летаешь, значит, растешь, — ворчала нянька, меняя холодные компрессы на его разгоряченном лбу.

— Я по-настоящему летал, маменька!

Целых два дня лежал в постели Николенька с жаром и бредом. Потный, слабенький, но беспрерывно улыбающийся.

И только настоянная на муравьях наливка бабушки Татьяны подняла его на ноги.

У многих великих писателей существует дурацкая манера. Чуть-что, швырять рукопись в огонь, в камин, в печку, в костер. Хлебом их не корми, дай спалить собственную рукопись. А предки потом переживай, что он там предал огню? Может, самое гениальное произведение. Всех времен и народов.

От кого пошла сия вредоносная мода, критики до сих пор не пришли к единому мнению. Ходят слухи, еще великий Сократ спалил все свои рукописи. Погреться ему, видите ли, захотелось средь холодной ночи. Потому и дошли до нас его изречения только в устном пересказе.

Николай Васильевич Гоголь, судя по всему, тоже в далеком детстве подцепил эту «подлую бациллу».

Маленьким Николенькой овладела одна, но пламенная страсть. Пламенная в буквальном смысле этого слова. Уж очень полюбил он всякие «ненужные» бумажки поджигать.

Едва выучившись писать, Николенька тут же ударился в поэзию. Множество стихов, и даже две поэмы, нашли свой последний приют в костре на окраине сада у сторожки Семена. Жаль! По слухам сам Капнист, чье имение находилось по соседству, прочитав стихи Николеньки, изрек; «Из него будет большой талант!».

«… гимназист он кто; все больше несурьезность в голове!»

Нежинскую гимназию высших наук князя Безбородки ученики с гордостью именовали «Лицеем», себя лицеистами. И хоть существовали в ней «чужеземные дни» когда полагалось обращаться к наставникам либо на французском, либо на немецком, на обед те же пироги с зайчатиной, что и в других гимназиях.

В первый день Николенька подвергся испытанию. Ученики обступили его со всех сторон, начали словами и подлыми тычками в спину выводить из себя. Обычно тот, кто принимал насмешки как должное, на время обучения терял всяческое уважение.

Несколько секунд Николенька, прищурившись, оглядывался, прицеливался. И вдруг неожиданно…

… лицо его посерело, и сильно вытянулось. Глаза страшно скосились к носу, брови разлетелись в разные стороны. Задрожав всем телом, он начал мелко щелкать зубами и выть волком.

Толпа учеников отпрянула. Кто-то тихо вскрикнул.

А Николенька мгновенно сбросил с себя маску «сумасшедшего волка» и весело расхохотался.

Толпа учеников облегченно выдохнула. Все обступили Николеньку. Только один стоял в стороне, хмурился. Нестор Кукольник. Будучи сыном директора гимназии, он всегда держался особняком. Положение обязывало. Другие хлопали Николеньку по плечам.

— Ну, брат! И напугал ты нас!

— Где так выучился притворяться?

Николенька скромно умолчал, что скопировал одного нищего с Сорочинской ярмарки. Того панически боялись, никто не задирал. Если кто и пытался, нищий тут же демонстрировал «сумасшедшего волка». Вся ярмарка считала его бесноватым, и только наблюдательный Николенька не верил. В самый разгар «буйства», нищий незаметно подмигнул ему, поскольку мальчик единственным на ярмарке раскусил секрет его самообороны.

Разумеется, Николенька продемонстрировал лишь малую толику из своего арсенала. Но это сразу почувствовали все.

Впоследствии, Николенька с незаурядным актерским мастерством сыграл в ученическом спектакле возрастную роль. И не только возрастную. Но и женскую. Николенька с блеском исполнил г-жу Простакову из комедии Фонвизина «Недоросль».

— Тебе надобно на сцену. Непременно на сцену, — категорически настаивал ближайший друг Саша Данилевский, с которым в гимназии они особенно сблизились.

Даже извечный соперник, Нестор Кукольник, учившийся классом ниже, не скрывал своего восторга.

— Из тебя выйдет Михаил Щепкин.

Пролетят годы. Нестор Кукольник станет известным писателем. Не менее известным станет и Николай Гоголь, а пока…

— На сцену тебе надобно.

— Из тебя выйдет Щепкин.

Гимнастика, холодный душ по утрам и вообще, весь суровый распорядок гимназического воспитания Николеньке очень на пользу. За год-два он заметно вырос и окреп. Нос стал еще длиннее,/зловредная оса! Чтоб тебя!/. А самое главное, его насмешливый нрав обрел новые, просто угрожающие краски.

Соученики, «однокорытники», как они с гордостью именовали друг друга, старались особенно не приближаться к нему.

Беспощадного, язвительного языка опасались даже наставники. Прозвища он раздавал направо и налево. С неуемной щедростью. И они закреплялись за человеком надолго. Если не навсегда.

Конечно, Николенька фантастически много читал.

Карманы его тужурки постоянно набиты листками из великих поэтов. Ломоносов, Державин, Пушкин…

Зная хозяйственность и бережливость в отношении к книгам, «однокорытники» избрали его Главным Хранителем сообща выписываемой литературы. И Николенька тут же завел в читальне какие-то просто деспотические порядки. Стоило любому из «однокорытников» возникнуть на пороге, как он, сдвинув брови, грозно рычал:

— Руки-и-и!!!

«Однокорытники» послушно вытягивали вперед руки и растопыривали пальцы. Внимательно осмотрев каждый палец в отдельности, каждого, отдельно взятого «однокорытника», Николенька довольно хмуро кивал. Те, с некоторым испугом шли к столу и послушно надевали на каждый палец специальные бумажные колпачки. Во, как!

И горе было тому, у кого хоть что-то обнаруживалось под ногтями. Даже заусенцев тиран-Николенька не терпел.

Короче, в читальне! Не шуметь! Углы страниц не загибать! Слов никаких не подчеркивать! Колпачки на пальцах не слюнявить!

Нарушители беспощадно изгонялись. Навеки!

Самого же Николеньку «однокорытники» не раз заставали прямо за столом, уснувшим и забаррикадированным стопками книг. А уж под подушку на его кровати можно было и не заглядывать. Там всегда лежала книга.

Разумеется, юный Николенька и сам много сочинял. Из его творений того периода вполне можно было составить приличное собрание сочинений. Если б не «подлая бацилла».

С упорством, достойным лучшего применения, юный Гоголь отправлял свои произведения в огонь. Достаточно любому из друзей высказать самое ничтожное замечание, рукопись летит в печку.

В огонь! В огонь!! В огонь!!!

Громоподобная трагедия «Разбойники», эпохальная поэма «Россия под игом татар», повесть «Братья Твердиславичи». Всего и не перечислить. Ни один из шедевров не сохранился.

Особенно стоит пожалеть о большом сатирическом сочинении. «Нечто о Нежине, или дуракам закон не писан». А ведь как бы порадовались любители словесности.

Так, нет! Беспощадный огонь сожрал и это, явно незаурядное произведение. А еще говорят, «рукописи не горят». Еще как горят! Полыхают ярким пламенем. Зла не хватает на этих писателей.

Словом, сочинительство теперь основное занятие. Изредка Николенька отвлекался, конечно. Не без этого. Учился,/зачем-то?!/, играть на скрипке, оформлял как декоратор ученические спектакли, caм играл разнообразные роли… Но главное… конечно, чтение. И сочинительство.

Повзрослел Николенька внезапно, буквально в один день. Из Васильевки пришла скорбная весть. Скончался отец, Гоголь Василий Афанасьевич. И мгновенно весь мир померк. Стал каким-то тусклым и уныло-безразличным. Будто ушла из него, вместе с отцом, огромная радость, веселье и смех.

С того дня «однокорытники», не сговариваясь, стали называть его по-взрослому — Николай. Без прозвищ.

Николай чудовищно тяжело переживал потерю отца. «Хотел даже посягнуть на жизнь свою», — написал он матери. Но, слава Богу, не отнес письма на почту. По уже сложившейся традиции, отправил письмо в огонь.

Он теперь единственный мужчина в семье. Все сестры младше. И юный Гоголь обрушивает на голову бедной матери, едва пришедшей в себя от горя,/ежедневно!/ поток угрожающих писем. Каждое до отказа напичкано практическими советами. Как следует перестроить дом в Васильевке. Как и что, в какие сроки стоит сеять. Как завести черепичный завод. Где отыскать нужную для того глину. Продыхнуть не дает бедной матери.

С тем же знанием дела, Николай дает наставления матери по поводу воспитания сестер. По пунктам. Добропорядочная девушка должна… Далее следует множество установок и правил, перечислять которые нет смысла. Они известны всем. Думается, и матери.

Между тем, атмосфера в гимназии меняется. В ней назревают перемены «в духе времени». Новые предметы, дисциплины. Насаждается «физико-математическое направление». Надо ли говорить, насколько чужды эти новшества юному Николаю.

Тайные мечты Гоголя-гимназиста связаны с высокой (!) службой государственной. И тайный выбор его падает, что естественно, на Юстицию. С большой буквы. «Только здесь буду полезен для человечества!» — признается он Саше Данилевскому.

Юный Гоголь составляет План Жизни. Подробный, по пунктам. Расписанный по дням и месяцам. План Покорения Петербурга.

— Блистательный план! — шепчет Саша Данилевский, — Никого не посвящай, сглазишь!

В тот вечер оба поклялись друг другу в вечной дружбе.

«О, не верьте этому Невскому проспекту!»

Москва, она — женщина. Хлопотливая, суетливая, взбалмошная, но щедрая и добросердечная. Петербург, он явный мужчина. Высокий, стройный, и с большими странностями.

Одна погода чего стоит. В Петербурге всегда следует носить под мышкой зонтик. В кармане коробку спичек. На всякий случай.

Первые дни в Петербурге Гоголь не просто ходил по улицам и проспектам. Летал. В восторженной душе постоянно пульсировало то самое чувство, которое он испытал в детстве, летая над сонной Васильевкой, над прудом с русалками…

И весело. И радостно. И тревожно на душе.

Набережные, каналы, Летний сад, Сенатская площадь…

Столичные жители обычно и внимания не обращают на порхающих над городом провинциалов. Мало ли молодых людей посещают Петербург в надежде покорить великий город. Пускай полетают. Придет время, спустятся на землю, займутся делом. Всему свой срок.

Уже и фрак куплен. Самый щегольский, с перламутровыми пуговицами. И перчатки лимонного цвета. И цилиндр.

И квартира снята, не где-нибудь, на знаменитой Гороховой.

Незаметно бегут дни. Еще незаметнее тают ассигнации, взятые из дома на первое время. Кондитерские лавки, ресторации, трактиры! С другом Сашей Данилевским, тоже приехавшим покорять Петербург, всему отдана честь. Покупка журналов и альманахов, покупка книг Александра Пушкина, Разве возможно пройти мимо подобного.

Однако, пора спускаться на землю. Оглянуться не успеешь, уж зима катит в глаза.

Первым делом юный Николай Васильевич пристроил за свой счет поэму «Ганс Кюхельгартен» в типографию Плюшара, будучи твердо убежденным, данное творение принесет ему Славу и Успех! Как же иначе! Одних восклицательных знаков в каждой строке не менее трех. Наглядное свидетельство поэтического дара.

Второе, не менее важное дело, устройство на службу.

В департаменте Юстиции вокруг сплошь курьеры. «Тридцать пять тысяч одних курьеров!». Никак не менее.

Руководит департаментом Князь. Его так и величают окружающие. Николай Васильевич,/в столице все именуются по имени-отчеству, независимо от возраста/, не мудрствуя лукаво, записался на прием к самому Князю.

Объявил секретарю:

— Гоголь-Яновский, Николай Васильевич!

Юный Николай Васильевич абсолютно убежден, Князь встретит его с дружескими объятиями.

«Пожалуйте, Николай Васильевич, в наш департамент Юстиции, благородные люди нам всегда нужны».

Ах, какой простор для созидания! Сколько можно будет сделать добра! С честью послужить Человеку и Отечеству! Оберегать сирот, казнить неправых, спасать невинных!

Ждать пришлось несколько часов. Почти до темного вечера. Князь оказался лысым старичком с неприятными, красными, как у кролика глазами. И высокое вольтеровское кресло его не спасало.

— Чем могу, молодой человек? — прошамкал старичок, когда Николай Васильевич подал прошение.

— Ваше сиятельство, тешу себя мыслию послужить…

Князь вскинулся, оглядки Николая Васильевича с ног до головы.

— Тешите мыслию? А почерк вши плох. С эдаким почерком, молодой человек, ни в одном департаменте служить невозможно. Вместо букв какие-то «загогулины». Прошу прощения, мне недосуг.

«Загогулины»?! Другого подобный прием обидел бы и оскорбил. Не таков Николай Васильевич. С отцовским упрямством он пытается пробить головой стены. Одного департамента, другого, третьего…

И пробивает! Его принимают в департамент Уделов. Писцом.

«Плох тот писец, который не мечтает стать министром!» — успокаивает себя юный Гоголь. Только для покорения Северной Пальмиры этого явно недостаточно. И наш Николай Васильевич, летящей походкой направляется, (не куда-нибудь!), в контору Императорских театров. С намерением получить еще и место актера в прославленной труппе.

Днем служба в департаменте, вечером игра на сцене, ночами плодотворное сочинительство. Все идет по Плану. Тщательно продуманному еще в гимназии. Разработанному во всех деталях.

Кабинет князя Сергея Сергеевича Гагарина, директора императорских театров, являл собой почти музей. В глаза бросалась роскошь. Картины, статуэтки. Правда, все какое-то пыльное, запущенное.

— Какую просьбу имеете изложить?

Голос у князя Гагарина барственный, с легкой картавинкой, но глаза насмешливые. Что обнадеживает.

— Я желал бы поступить на сцену.

— Ваша фамилия, Гоголь-Яновский? Так, кажется? Почему двойная? Какого вы звания?

Николай Васильевич подошел чуть ближе и доверительно объяснил. Собственно, он из дворян. И фамилия его Гоголь. А Яновский, это… это просто так. Неизвестно зачем.

Князь Гагарин обрадовано улыбнулся. Манера выражаться, да и сам облик юноши его явно забавляли.

— То-есть, как это… «неизвестно зачем»?! — понизив голос, спросил он. Оглянулся по сторонам и даже подмигнул Гоголю.

Николай Васильевич мгновенно включился в еще непонятную игру.

— Яновского, ваше сиятельство… — тоже понизив голос, зашептал юноша, — поляки выдумали. В Варшаве. А я русский дворянин. И даже поместье имею. В Полтавской губернии.

Для большей убедительности Гоголь тоже подмигнул Гагарину.

— Дворянин и вдруг… на сцену?! — в притворном ужасе вскричал князь Гагарин.

— У меня талант! — скромно ответил Гоголь.

— На какое амплуа рассчитываете?

— На трагическое.

Князь Гагарин долго молчал. Пытался даже хмуриться.

— Комическое вас никак не устроит? — наконец спросил он.

— Никак невозможно-о! Именно, трагедия! — воскликнул юноша. И тут же добавил. — На худой конец, драма!

Князь Сергей Сергеевич Гагарин понимающе кивнул.

Просмотр состоялся через два дня. Юный Гоголь предстал пред ясны очи трех вершителей судеб русского театрального искусства. Великой актрисы Екатерины Семеновны Семеновой, не менее великого Петра Андреевича Каратыгина, и инспектора сцены Александра Ивановича Храповицкого.

Все трое сидели в абсолютно пустом зале. А на сцене стоял худой юноша. С длинным носом и странной фамилией — Гоголь.

Едва начав монолог Ореста из «Андромахи», только еще войдя в нужное состояние с надлежащими завываниями и вскриками, юный Николай Васильевич услышал из зала нечто странное.

Звенел колокольчиком нежный смех Семеновой, гулко ухал басом хохот Каратыгина, квакающим баритоном поддерживал их Храповицкий.

Продолжая монолог, все набирая обороты, Николай Васильевич никак не мог взять в толк, что собственно смешного в его чтении?

Наконец Каратыгин не выдержал, хлопнул в ладоши.

Юный Гоголь остановился, начал всматриваться в зал.

Великая Семенова утирала платочком слезы, Храповицкий цепко держал обеими руками живот, будто боялся, что тот отвалится. Сам Каратыгин махал на Гоголя обеими руками:

— Довольно-с… Довольно-с!!!

— Вы… нас уморили-и… — чуть не плача, заявила Семенова.

Юный Николай Васильевич все понял. Он повернулся и, гордо вскинув голову, стремительно ушел со сцены.

«Хвалу и клевету приемлю равнодушно!» — мыслил он, быстро шагая по людным улицам. Прохожие расступались перед ним.

В Петербурге много жителей, но мало читателей. Истинных ценителей поэзии вообще кот наплакал. Ничем другим юный Гоголь не объяснял тот факт, что в книжных лавках за месяц (?!) не был продан ни один экземпляр поэмы «Ганс Кюхельгартен».

Юный Николай Васильевич человек действий. Тут же нанял извозчика, объехал книжные лавки и забрал все до единого экземпляры «Ганса». И весь вечер топил ими печь в нанятой квартире. Натопил до такой степени, пришлось даже окна раскрывать на ночь.

«Знали бы вы!» — шептал юный Гоголь, глядя на равнодушный, ночной город. «Сколько на свете необычайного, интересного! Знали бы, что у алжирского бея под самым носом шишка! И он чихает на дню не менее ста раз кряду! Не спали бы бездумными снами!».

«Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают».

Всем известно, Александру Сергеевичу Пушкину кот ученый разные сказки говорил. У Николая Васильевича Гоголя тоже объявился кот. Не меньшей учености. И само собой, говорящий. Так уж у нас на Руси повелось, коты почти сплошь существа говорящие. Правда, не до каждого двуногого они снисходят.

Собственно, нельзя сказать «объявился». Объявился как раз Николай Васильевич. Он снял дешевую мансарду на Большой Мещанской, Кот соответственно там уже проживал.

Первое время Николай Васильевич и внимания на хвостатого не обращал. Мало ли котов в Петербурге. Достаточно ночью прислушаться, чтоб убедиться в их неимоверном количестве.

Сидел как-то вечером за очередным сочинением Николай Васильевич, сосредоточенно работал. Пока не услышал у себя за спиной мягкий, приятный голос:

— Непр-равильно…

— Почему это? — машинально спросил Гоголь, совершенно не придавая значения, кому именно принадлежит сей приятный голос.

— Деепр-ричастный обор-рот. Его запятыми выделять надобно…

Николай Васильевич нехотя повернулся и заметил в самом углу комнаты на книжном шкафу кота. Кот, выгнувшись в дугу, царапал когтями обои и хитро поглядывая на писателя одним глазом, упорно настаивал, «… запятыми… запятыми…».

— Послушайте, любезный! Нельзя ли того… оставить обои в покое. Хозяйка будет совершенно недовольной…

— Между нами, котами, говоря… — продолжал хвостатый.

— Что значит, «между нами, котами»? — возмутился Гоголь.

— Не провожу меж нами грани, — самоуверенно проурчал Кот.

— И на том спасибо, — кивнул Гоголь.

— Сочинительство не только ваша привилегия.

Хвостатый сосед перешел к процессу умывания. Приглаживал уши и усы. Как известно, коты чрезвычайно чистоплотны.

— Стало быть, тоже прозой балуетесь, батенька? — обрадованно полюбопытствовал Николай Васильевич.

— И в р-рифму можем… — невозмутимо отвечал Кот. — Ну, там… акростих, сонет. И пр-рочее.

— Как вас звать-величать? — вежливо осведомился Гоголь.

— Селиф-фан! — с достоинством ответствовал Кот. — И советую на будущее. Коты не терпят амикашонства и панибр-ратства. Уважение личности для нас пр-евыше сытости.

Слово за слово. Короче, новоиспеченные знакомые разговорились. И нашли друг в друге немало прелюбопытного.

Кот Селифан, разумеется, не был негром преклонных годов, и потому русским языком владел отменно. Где, у кого выучился? Сие загадка. Прекрасно ориентировался в гиперболах, фразеологизмах и прочих ухищрениях писательской братии. А уж наблюдательности и проницательности было не занимать.

В дальнейшем ума холодные наблюдения Селифана и его сердца горестные заметы не раз давали поразительные толчки перу Николая Васильевича. Друзья-литераторы только руками разводили в изумлении. Таких необычных взглядов на жизнь ни у кого не было.

И как-то постепенно у Николая Васильевича сложилась устойчивая привычка. При каждом, даже незначительном событии, мысленно себя спрашивать: «Что-то об этом Селифан скажет?».

Как только Николай Васильевич усаживался за стол и брал в руки перо, стены его мансарды бесшумно раздвигались, и тесная комнатенка наполнялась шумом и гамом Сорочинской Ярмарки. Толпы самых разных, подчас вовсе незнакомых людей, с животными и птицами, бесцеремонно вваливались на его пятый этаж, ходили туда-сюда, топали ногами и кричали во все горло:

— Кому-у гуся-а! Самый жирный гусь в Малороссии!

— Арбузы-ы! Нежные арбузы-ы!

— А ну, давай на кулаки! — говорил какой-то отец, своему явно провинившемуся сыну. — Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

Успевай, записывай!

Кот Селифан очень неодобрительно реагировал. Даже агрессивно. Пулей взлетал на книжный шкаф и угрожающе шипел на незваных гостей. Но видя, что Николай Васильевич и не думает разгонять подобное нашествие, постепенно успокаивался. Устраивался поудобнее, наблюдал, делал выводы. И как-то незаметно задремывал.

А Николай Васильевич работал. Черкал, комкал страницы, отшвыривал их в сторону. И начинал все заново.

Обычно уже под утро Сорочинская ярмарка постепенно затихала. Люди разбредались кто-куда, животные и птицы погружались в сладостный утренний сон… А Николай Васильевич подходил к окну, настежь распахивал его, вдыхал полной грудью холодный петербургский воздух.

Надо было собираться на службу в департамент.

За несколько недель подобного распорядка Николай Васильевич сильно вымотался, Под глазами появились синие круги. Но на столе возвышалась целая стопка страниц. На первой из них каллиграфическим почерком было выведено.

«Вечера на хуторе близ Диканьки».

Кто-нибудь видел хохочущего кота? Увидеть смеющегося, ухмыляющегося, не фокус. Сколько угодно. А вот хохочущего…

Будучи первым слушателем сочинений Николая Васильевича, кот Селифан распоясывался до невозможности. Заваливался прямо на столе на спину, дрыгал лапами в воздухе и мотал в разные стороны мордой. А из пасти его вырывались уж вовсе неприличные рыдания…

Между прочим, впоследствии новые друзья Николая Васильевича, поэт Жуковский и сам Александр Сергеевич Пушкин, слушая чтение «Вечеров» вели себя аналогично. Поэт Чуковский так же мотал головой и, хохоча, изрыгал изо рта такие звуки, что и Селифан. А сам Пушкин заваливался от смеха на диван и точно так же дрыгал ногами в воздухе. Но это… потом.

Смех, как известно, занятие крайне заразительное. Вроде чиха. Изредка отрываясь от чтения, бросая быстрые взгляды на хохочущего Селифана, Николай Васильевич и сам похохатывал. Но так, скромно, в рамочках. Сдерживая себя. Автору как-то неприлично смеяться над собственным сочинением. Есть в этом что-то… Скромнее надо быть.

Отсмеявшись, Селифан обычно тяжело вздыхал и напрямик высказывал, если что не так. Давал довольно дельные советы, тут подсократить, тут убавить, тут уточнить. Чаще всего Гоголь соглашался, поскольку литературный вкус у Селифана был отменного качества.

Ах! Если б у каждого писателя имелся свой Кот с литературными понятиями. Не погруженный в заботы суетного света.

Как-то незаметно рукопись «Вечеров на хуторе близ Диканьки» разошлась по рукам. Все читавшие одобряли. Только фамилия автора слегка настораживала. Гоголь? Кто таков? Почему не знаем? Но устойчивое положительное, даже восторженное мнение сложилось.

В один из дней в каморку на пятый этаж вбежал лучший друг Саша Данилевский, в юнкерском мундире и прямо с порога бросил:

— Должен сообщить тебе пренеприятное известие! С тобой хочет познакомиться Дельвиг!

И весело рассмеялся. Саша Данилевский потому и был лучшим другом, что умел радоваться успехам товарища.

У юного Николая Васильевича невольно перехватило дыхание. Даже Селифан на своем книжном шкафу проснулся и навострил уши.

Дельвиг! Антон Антонович Дельвиг! Поэт и издатель «Литературной газеты». Лицейский друг самого Пушкина. Ужель сдвинулось? Ужель проклятая полоса полного безысходства кончилась?

В волнении Николай Васильевич бросил взгляд на Селифана. Тот незаметно одобрительно кивнул головой.

Последние дни Дельвиг чувствовал себя скверно. Лечился, но без всякой пользы. Вялость и апатия, которые все почему-то приписывали обыкновенной лени, в действительности были следствием застарелой болезни сердца.

Но Антон Антонович не терял присутствия духа. Много шутил, много работал. Жаль только вдохновение посещало его теперь все реже и реже. Хотя… по-прежнему, его стихи нельзя было спутать ни с чьими. По-прежнему, каждое из них несло особую, «дельвиговскую» печать. По-прежнему, его «Литературная газета» была нарасхват.

Дельвиг принял юного Гоголя лежа на диване. И сославшись на плохое самочувствие, так и не поднялся с него, кутаясь в халат.

Худой, остроносый юноша со смешливыми, горящими глазами и со странной птичьей фамилией, произвел на Дельвига самое благоприятное впечатление. Невольно вспомнил он себя в молодости.

Беседовали долго. Обо всем. Дельвига покорил неиссякаемый оптимизм и жизнелюбие начинающего автора. А начитанность и глубина суждений по вопросам литературы явилась приятной неожиданностью. Ведь после ознакомления с «Диканькой» у него сложилось устойчивое мнение, будто сей автор значительно старше возрастом.

По завершении встречи Антон Антонович пообещал Гоголю свою поддержку. Заказал сразу несколько статей для «Литературной газеты», и пообещал свести с нужными людьми. С Жуковским и Пушкиным.

Вернувшись в свою каморку, Николай Васильевич подробно отчитался перед Селифаном о знаменательной встрече. Последний отнесся одобрительно.

— Недурно-с! Недурно-с! — задумчиво прошипел он. И его округлые глаза обрели даже какую-то мечтательность.

Но работать в тот день Николай Васильевич уже не мог. Его просто распирало какое-то волшебное чувство. Какое-то особенное…

— Селифан! — начал он вязаться к своему хвостатому единомышленнику. — Давай, того… полетаем, а?

— Как это?! Зачем это?! — недовольно хмурился Селифан.

— Очень просто, — пожимал плечами Гоголь. — Встали оба на подоконник, набрали побольше воздуха и… готово дело, полетели!

— Не в настроении мы, — мрачно отвечал Селифан.

Плохой признак, если Селифан говорил о себе во множественном числе, «мы!». Но Николай Васильевич не отступал.

— Обозрим просторы… Летучих мышей погоняем…

— Летучих мышей не видал я, что ли! — недовольно мотал головой Селифан. — Мальчишество какое-то! Котятничество!

Короче, полетать в тот день так и не случилось.

«Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз, голова у Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх…».

Когда печатался уже второй сборник повестей под названием «Миргород» Николай Васильевич по привычке стремительно вошел в типографию и застал там странную картину.

Наборщики, отложив работу, перебирали только что отпечатанные листы и, тыкая пальцами в отдельные строки, весело смеялись.

Увидев Гоголя, неподвижно застывшего на пороге, наборщики дружно прыснули в кулаки и вернулись к прежним делам. Изредка бросали на него одобрительные взгляды.

На душе у Николая Васильевича стало удивительно светло и радостно. Будто долго бродил по лесу и, наконец, увидел сквозь густые заросли светлую опушку. А за ней поле, дорогу…

Нельзя сказать, после выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Николай Васильевич проснулся знаменитым. Но то, что это случилось всего за несколько дней, безусловно.

Василий Андреевич Жуковский обитал в Шепелевском дворце. Даже получив генеральский чин действительного статского советника, являясь воспитателем цесаревича Александра, Василий Андреевич не перестал быть Поэтом. С большой буквы. Более того, в заботах и трудах он ничуть не утратил главного своего качества. Умению по-детски радоваться новым, молодым талантам.

Трясясь по ухабам в своей карете,/он направлялся в гости к издателю Плетневу/, Жуковский искренне недоумевал:

«Скучно жить на этом свете, господа»? Эта модная в светских кругах фраза раздражала его. Ему никогда не бывало скучно.

В гостиной у издателя Плетнева было чудовищно накурено. Клубы дыма от сигар и трубок уже вытеснили всех дам в другие комнаты. Мужчины расположились вокруг стола зеленого сунна за картами.

Юный Николай Васильевич чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке. Забился в самый дальний угол и ни с кем не общался. Из-за фортепиано один только нос торчал.

Хозяин дома, Петр Андреевич Плетнев, несколько раз пытался выудить его оттуда. Предлагал трубку или сигару, рюмку мадеры или мороженого. Или сыграть партию в карты. Гоголь отказывался наотрез.

Не курю, карт сроду в руках не держал, пить мадеру не сделал привычки, а мороженое исключительно для женщин. Внутренне Николай Васильевич был в чудовищном возмущении! Как подобное возможно?!

Заниматься какими-то пустяками — болтовней о водевилях, о партии в бостон, в каком-то поэтическом альманахе, когда вот-вот явится сам Пушкин!

Издатель Плетнев понимающе кивал и отходил к гостям.

Юный Гоголь напряженно ждал. Даже ногти кусал на пальцах.

Пушкин объявился внезапно. Распахнулись двери и на пороге возникли двое, весело хохотавших, мужчин. Это были Жуковский и Пушкин.

Мгновенно наступила оглушительная тишина. Или так только показалось юному Гоголю. Пушкин и Жуковский подошли к нему.

Александр Сергеевич заговорил так, будто они знакомы двести лет.

— Винюсь, Николай Васильевич, за недосугом пока не читал ничего вашего. Теперь, однако, прочту. Даю слово. Милости прошу во мне в Царское село, на дачу. И без всяких чинов.

Великие встречи часто начинаются просто и обыденно.

Александр Сергеевич стремительно проглотил две порции мороженого и, не попрощавшись с гостями, стремительно исчез.

Не только в Малороссии близ Диканьки, ночи бывают темнее, чем в погребе. В Петербурге тоже отнюдь не сплошные белые ночи. Тоже случается невероятная темень. В такие ночи люди и вовсе не выходят на улицы. Даже грабители по своим норам сидят. Наощупь немного награбишь.

Николай Васильевич был одним из немногих, кто без всякой опаски стремительно передвигался по лабиринтам Петербурга. Все гениальное предельно просто. Он носил с собой за пазухой Селифана. Одна только морда из-под шинели торчала. За пазухой или на плече.

— Направо! — командовал Селифан. — Осторожно, впереди канава!

Коты, как известно, в темноте видят гораздо лучше, нежели на свету. Так и ходили по гостям парочкой. Все вместе, да вместе.

— Николай Васильевич! Дорогой! Что вы все по гостям с котом на плече! Несолидно как-то. Известный писатель. Не натуралист какой-нибудь, слава Богу!

Такими речами обычно встречал их поэт Чуковский. Он и Пушкин Александр Сергеевич частенько теперь приглашали юного Гоголя к себе на своеобразные посиделки. Обсудить, что, да как в обществе, в литературе, и вообще.

Николай Васильевич очень сердился на подобные замечания. И довольно резко высказывался в том смысле, что Селифан — ему, не просто так, а друг, товарищ и соавтор. А если кто не любит братьев наших меньших, тот и к людям относится так себе.

За Селифана и Гоголя тут же вступался Пушкин. Мол, у каждого свой стиль. Шарманщик с обезьяной на плече, пират с попугаем. Почему бы писателю не быть с котом. Мол, если б он себе теленка на загривок посадил или хрюшку, тогда другая песнь. А так, ничего особенного. Приличия соблюдены.

Поэт Чуковский, впрочем, оставался при своем мнении.

Однако, переходили к делам литературным.

— У вас редкостная способность. По одной мелкой черте разом угадывать всего человека, — говорил Александр Сергеевич.

Глаза его лучились. Повести Гоголя ему явно нравились.

— Пора выходить на большую литературную дорогу, дорогой мой!

Жуковский на каждое слово согласно кивал головой. И поглощал неимоверное количество чашек с кофе.

Кот Селифан на плече у Гоголя млел от восторга. Ведь подобное говорил сам Пушкин! Уже написавший к тому времени «Бориса Годунова» и большую часть глав «Евгения Онегина».

Николай Васильевич никак не мог привыкнуть к тому, что запросто общается с гением российской словесности. А тот предельно прост, естественен и ничуть не похож на «генералов от литературы».

— Возьмите в соображение, в веках останутся лишь серьезные крупные произведения. Вот пример. Ежели б Сервантес не написал своего «Дон Кихота», кто б знал его имя? Между тем он был автором множества замечательных повестей. И несметного количества пьес.

— Где ж мне достать сюжет? — недоумевал Николай Васильевич, соглашаясь, и несколько споря с ним. — Я ведь выдумывать сюжеты решительно не мастер.

Кот Селифан на плече, едва слышно, но явственно недовольным тоном бурчал: «Не спор-рь со стар-ршими!».

Александр Сергеевич, между тем, продолжал:

— Сюжет? Сюжетов сколько угодно. Вот, извольте… у меня есть один. Сам думал написать роман или повесть. Бог с вами, отдам…

Это был Фантастический сюжет, доселе не являвшийся миру! Некий мошенник придумал ловкую авантюру. Скупить «мертвых душ» и, выдав их за живые, в одночасье разбогатеть…

В один из особенно темных вечеров Николай Васильевич с Селифаном возвращались к себе домой на Большую Мещанскую.

На углу в свете тусклого фонаря они увидели маленького худого человека. Странного вида. Он был совершенно без верхнего платья. В одном вицмундире мышиного цвета. И даже без головного убора.

Лицо его было несколько рябоватым.

— Милостивый государь! — как бы, извиняясь, обратился маленький человек к Николаю Васильевичу. — Не встречались ли вам в переулках двое грабителей? С чужой шинелью.

Николай Васильевич сочувственно вздохнул и развел руками в стороны. Мол, никаких грабителей на пути не попадалось.

— Как же мне без шинели? — сокрушался маленький человек, — Зима на носу. Может, усовестятся? Может, вернут?

Маленький человек с надеждой вглядывался в глаза, то Николая Васильевича, то Селифана.

— Не пережить мне этой зимы!

Николай Васильевич с Селифаном ничем не могли помочь несчастному. Они двинулись дальше, оставив маленького человека у фонаря.

Еще долго, в самые неподходящие моменты жизни, перед глазами Гоголя возникало рябоватое лицо маленького человека, С немым вопросом в глазах: «Может, усовестятся, вернут?»

Перед выходом «Петербургских повестей» из печати Николай Васильевич по просьбам друзей довольно часто устраивал публичные читки. По Петербургу уже вихрями носились слухи о необыкновенных повестях молодого автора, и о необыкновенной способности этого автора читать сии повести вслух. В тот раз в просторном кабинете издателя Плетнева собралось особенно много народа. Иные даже стояли.

Окончив читку и не видя, (по его мнению!), особенного одобрения в глазах слушателей, Гоголь собрал страницы в одну кучу и уставился на камин. Огонь в нем едва теплился.

— У вас камин сейчас потухнет. Надобно… — каким-то странным голосом произнес Гоголь и, поднявшись, направился к нему.

Плетнев, наслышанный о «подлой бацилле» Николая Васильевича, перехватил его. Вежливо подхватил под локоть и начал настойчиво отбирать страницы рукописи.

— Позвольте, позвольте… — бормотал Гоголь.

— Нет, уж! — настаивал Плетнев. — Отдайте!

— Позвольте, любезный… Позвольте!

— Позвольте вам этого не позволить, Николай Васильевич!

Плетнев почти силой вырвал из рук Гоголя рукопись. И тут же спрятал ее в секретер. И даже на ключ запер. Ключ положил себе в карман.

Николай Васильевич очень обиделся. Как ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

Остаток вечера он просидел в кресле и почти не слышал тех восторженных отзывов и оценок, которые сыпались со всех сторон.

Петербургские повести Гоголя, «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Портрет», (позднее он включил в этот сборник еще «Нос» и «Шинель»), произвели на читающую публику ошеломляющее впечатление. По городу, как эхо, носилось даже самое страшное слово, «гениально». Сам Николай Васильевич оценивал себя много строже.

— Не взлетел! Не взлетел! — шептал он, недовольно морщась.

Впрочем, авторы редко способны по достоинству оценить собственное сочинение. Тем более, в те дни голова его была занята уже совсем другими материями.

«Отчего происходят все эти разности? Отчего я титулярный советник, и с какой стати я титулярный советник?».

Повышение по службе любого порадует. Должность помощника столоначальника в департаменте Уделов, это вам не фунт изюму! Другой бы возгордился и возмечтал бы о следующей ступеньке в бесконечной чиновной лестнице. Но молодой человек со странной фамилией Гоголь поверг в изумление весь чиновный люд департамента. Подал прощение и ушел со службы «на вольные хлеба».

До чиновников доходили слухи, будто он что-то там пописывает на литературном поприще. Будто, дает частные уроки сплошь генеральским детям. Будто читает лекции в классах Патриотического института. И даже пишет статьи о педагогике и по истории для журналов. Словом, вертится, как белка в колесе. Чиновники вспоминали о нем довольно долго. Месяца два или даже три. Потом забыли.

В один из дней, поднявшись в свою мансарду на пятый этаж, Николай Васильевич нашел на конторке записку от Пушкина.

«Только что вернулся из деревни. Жду с нетерпением к себе. Для Вас есть еще сюжет. Надо поговорить!».

Сердце у Николая Васильевича забилось с ужасающей силой.

Он попытался было с пристрастием допросить Селифана, но пушистый друг еще третьего дня впал в спячку и почти не реагировал на внешние раздражители.

На настойчивый вопрос Николая Васильевича, «как записка попала на конторку?», Селифан, не открывая глаз, проурчал;

— Закономер-рно…

И свернувшись калачиком, затих на кресле.

Беседу Александр Сергеевич начал неожиданным вопросом:

— Знаете ли вы, дорогой Николя, такого писателя, Свиньина?

Такого писателя Николай Васильевич не знал. Потому, присаживаясь к маленькому столику у окна, пожал плечами.

— Как же! — воскликнул Пушкин. — Павел Петрович Свиньин! Душа человек. Надо вас при случае познакомить. Писатель он, строго между нами, так себе. Но человек добрейший. И шутник.

Николай Васильевич, сидя на краешке стула, понимающе кивнул. Александр Сергеевич, раскуривая кальян, сделал минутную паузу. Затем продолжил крайне серьезным тоном, хотя глаза его смеялись.

— Вообразите себе, Николя! Этот самый Павел Петрович Свиньин, будучи проездом в Бессарабии по каким-то неотложным делам, везде выдавал себя за важного петербургского чиновника. Ему поголовно верили. Что неудивительно. Мужчина он представительный. Хоть сию минуту на сцену. Даже сам губернатор ни в чем не заподозрил.

Николай Васильевич насторожился. Именно в этот момент по его спине волной пробежали мурашки. Так бывало только в двух случаях. Или сквозняком неожиданно потянуло, (как-никак он сидел у самого окна!), или Муза, пролетая мимо, махнула своим крылом.

Далее Пушкин уже не скрывал своего веселья:

— Наш Павел Петрович совсем распоясался. Брал у всех взаймы направо и налево. Волочился за губернаторской женой и дочкой. Одновременно. И все ему сходило с рук…

Николай Васильевич сидел совершенно неподвижно, как изваяние. По его спине отчетливыми волнами бегали мурашки.

Написался «Ревизор» фантастически быстро. В каких-то полтора месяца. В нем просто пульсировала энергия, заложенная в сюжет еще самим Пушкиным. К тому добавилась наблюдательность и фантазия Николая Васильевича. Да и кот Селифан вложил в общее предприятие долю своего жизненного опыта и проницательности.

Короче, пьеса в пяти актах написалась почти сама собой.

Читка «Ревизора» в Александрийском театре была обставлена по всем правилам. Автор на сцене, за столиком, в партере труппа, многочисленные приглашенные. Вокруг горящие свечи, все как подобает.

В первых рядах партера сидела уже другая «великая» троица. Ведущий актер господин Сосницкий. Незаурядная во всех отношениях актриса Асенкова. И все тот же инспектор сцены Храповицкий.

Надо ли уточнять, читал Николай Васильевич всегда превосходно. Если не сказать, восхитительно. В полной мере раскрывал все свои актерские таланты.

Едва начав читать, он сам, как бы, вовсе исчезал, растворялся в воздухе. И слушателям с первых фраз являлись такие типы и характеры, которых вовек не забудешь.

Незаурядная Асенкова всю читку растеряно хлопала глазами. Поскольку мысленно примеривала на себя, то бежевое платье Марьи Антоновны, то палевое Анны Андреевны. И никак не могла решить — какое ей больше к лицу. В ее возрасте. Потому смеялась она своим «знаменитым колокольчиком» всегда некстати. И невпопад.

Храповицкий, отчетливо помня первую встречу с автором, хмурился и похохатывал тоже не в тех местах, в которых следует.

Один Сосницкий был вполне доволен происходящим. Ему предстояло явить публике самого Городничего, и потому преувеличенных восторгов его не было абсолютно никакого предела.

Остальная труппа смеялась просто в свое удовольствие.

Закончив читать, Николай Васильевич вышел на авансцену и под бурные аплодисменты низко поклонился. Затем, бросив в зал быстрый взгляд, неожиданно встал в позу Городничего из немой сцены.

Так и стоял он посредине в виде столба с распростертыми руками и запрокинутою назад головою.

Аплодисментам не было конца.

С первых же репетиций по Петербургу поползли угрожающие слухи. Будто актеры поголовно недовольны пьесой и не знают, с какого бока к ней подступиться, поскольку все прежние навыки и приемы не подходят. Будто, с литературной точки зрения пьеса тоже не выдерживает никакой критики. Слишком все приземлено и обыденно. Никакой поэзии и полета фантазии. Будто, власти категорически не одобряют.

И будто бы сам Государь Император, ознакомившись с ней, высказал решительное неприятие!

Словом, будущий спектакль висел буквально на одном тонком волоске. Состоится ли премьера, нет ли, один Бог ведал.

Ночами Николаю Васильевичу снился только Государь Император. Грозно сверкая очами он, не менее грозным голосом требовал!

— А подать сюда этого самого… Гоголя-Яновского!!!

Николай Васильевич просыпался в холодном ноту.

Спас положение Селифан. Мы порой явно недооцениваем благородство и неограниченные возможности наших друзей и близких. В особенности братьев наших меньших.

Выслушав все страхи и сомнения Николая Васильевича, Селифан озабоченно фыркнул и пообещал навести справки. Мол, в императорском окружении у него есть кое-какие связи.

Основательно приведя себя в порядок, Селифан ушел в ночь.

Вернулся Селифан под утро. Промокший и продрогший, но хвост его победительно торчал вертикально вверх. И прямо на пороге, не мешкая, сообщил. Мол, ничего подобного! Сам Государь Император положительно отнесся к «Ревизору». И даже отметил, что многим будет полезно посмотреть на себя со стороны. Тому есть конкретные свидетельницы.

У Николая Васильевича отлегло от сердца.

Спектакль стал незаурядным событием в Петербурге. Да что там, Петербург! Подобные премьеры бывают раз в столетие. Уже на следующий день по всей России письмами разлетались крылатые фразы!

— Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!

— Сама… сама себя высекла!

— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!!!

В партере в глазах рябило от обилия орденов и звезд. Туалеты и прически светских дам яркостью и фантазией затмевали все картинки из модных парижских журналов. А запахи… От вееров волнами по партеру так и наплывали «все ароматы Аравии»…

Из одного только перечисления знаменитостей вполне можно было составить увесистый том. Крылов, Вяземский, Анненков, Издатель Плетнев, композитор Глинка…

Галерка до отказа была забита молодежью, Студенты, гимназисты, девушки швеи и гувернантки, ремесленники и чиновники. В группе студентов Академии художеств можно было разглядеть Ваню Айвазовского. А среди стайки студентов Университета Ваню Тургенева.

Разумеется, внимание всей публики было направлено на императорскую ложу. За государевым креслом, рядом с наследником стоял Жуковский. В кресле сидел сам Государь Император Николай I.

С первых же сцен публика в зале разделилась на противостоящие группы. Резкое неприятие одних и откровенный восторг других создали особую атмосферу. В антракте в вестибюле слышались реплики:

— Безобразие! Клевета! Запретить! Наказать!

— Браво, Гоголь! Виват, Николай Васильевич!

Молва о гениальной комедии раскачивала петербургское общество, как огромный корабль во время шторма. Вправо-влево, вправо-влево… Естественно,/не бывает иначе!/, не обошлось без ярых противников.

Нестор Кукольник. Да, да, тот самый. Бывший «однокорытник». Юноша бледный со взором горящим. Почему-то именно вокруг него кучковались откровенные недоброжелатели.

Один из них,/имя его для потомков не сохранилось/, даже не читая пьесы и не видя спектакля, тиснул в газету статью.

«Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в котором свалил он все мерзости, подлости и невежества».

Николай Васильевич реагировал крайне болезненно. Обхватив руками голову, метался по своей тесной комнатке на пятом этаже.

— Господи! Ну, если б один, два ругали… Ну, Бог с ними! А то ведь все, все…

Почему-то враждебные голоса он слышал внятнее и отчетливее, нежели многоголосый хор дружеских и одобряющих.

Кот Селифан со своего наблюдательного пункта,/в смысле, с книжного шкафа!/, с откровенным недоумением взирал на Гоголя.

— Васька слушает, да ест! — многозначительно намекал он. Мол, знай, свое дело, сочиняй, работай. Собака лает, кот на ус мотает.

И все такое.

Но Николай Васильевич откровенно, почти физически страдал. И только поездка по своим издательским и литературным делам смогла его немного отвлечь.

«… вон, какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?».

Путешествие из Петербурга в Москву сопровождалось бесконечным, нудным дождем. Но как только карета миновала Тверскую заставу, он, будто по приказу, кончился. Вторая столица встретила молодого Гоголя ясным небом, ослепительным солнцем и звоном колоколов.

Не успел Николай Васильевич и вещи по порядку разложить, как в снятый на Тверской номер ворвался профессор Михаил Петрович Погодин. Обнял, расцеловал и тут же отвез в знаменитый «Яр», что на Кузнецком мосту. Там до такой степени накормил молодого Гоголя сытными московскими яствами, что тот сразу почувствовал себя подобревшим и даже заметно потолстевшим.

За обедом, (плавно переходящим в ужин!), Погодин настойчиво вдалбливал в голову Николая Васильевича одну-единственную мысль:

— В Москве у вас нет недоброжелателей! Москва в восторге от ваших повестей. По поводу «Ревизора» ходят легенды. Все будто паролями обмениваются репликами из вашей пьесы.

В справедливости этого утверждения Гоголь убедился не выходя из-за стола. В продолжение всего обеда-ужина к их столику не раз, (и не два!), подходили вовсе незнакомые личности. И каждый считал своим долгом на память воспроизвести какую-либо фразу из пьесы. Один нетрезвый господин даже вознамерился прочитать вслух весь финальный монолог Городничего. Но его благополучно под руки вывели из залы на свежий воздух.

Профессор Погодин очень веселился. Гоголь был несколько смущен и потому старался не поднимать глаз от очередного блюда.

Москва очень полюбилась Николаю Васильевичу. Ее кривые улочки, садики возле домов, уютные церквушки, неторопливые прохожие. А главное, радушие без оглядки всех жителей.

Все свободное от посещения редакций время, Николай Васильевич проводил в гостях, У Погодиных, у Сергея Тимофеевича Аксакова, у Михаила Семеновича Щепкина…

Тихие субботние вечера в Москве особенно хороши. Покой и умиротворение разлито в воздухе. Отзвонили знаменитые сорок сороков. Купцы с грохотом заперли свои лабазы и лавки. Мальчишки с визгами купаются в Москве-реке. А на Арбате, Поварской, на Никитском бульваре и в Сивцем Вражке в барских особняках начинаются рауты.

В доме Щепкиных в это время обычно обедают.

В просторном зале за огромным столом собралось все семейство. Многочисленные дети, воспитанники, пригретые вдовы актеров. И разумеется, гости. В доме Михаила Семеновича без гостей ни один день не обходится.

Николай Васильевич сидел в центре, по правую руку от хозяина. Он был очень смущен вниманием, оказанным ему как гостю. И не отрывал глаз от хозяина дома, воистину первого мастера российской сцены. Этот тучный человек в испачканном соусами сюртуке, с высоким белым лбом и серыми проницательными глазами просто излучал из себя веселье и молодость. Глядя на него, трудно поверить, что он до тридцати трех лет был в рабстве. Его покупали и продавали, как вещь. И только стараниями известного историка Каменского, уже семейным человеком, он был выкуплен из неволи.

Но как бы, ни глумилась над ним жизнь, он сохранил в себе бесконечную доброту и неистребимое чувство юмора.

Временами Николаю Васильевичу чудилось, будто над столом, над гостями витает дух его отца, Гоголи Василия Афанасьевича, Он боялся сделать лишнее резкое движение, дабы ненароком не спугнуть этот дух. Он был по-настоящему счастлив.

После обеда присутствующие начали просить Николая Васильевича прочитать вслух «что-нибудь из своего».

Гоголь отнекивался, кивая на Павла Мочалова, сидевшего на другом конце стола, надежду и славу московского театра, соперника петербургского Каратыгина. Дескать, сейчас самое время послушать «что-нибудь из Шекспира». Наслышанные о великолепном умении Гоголя читать свои вещи вслух, гости настаивали.

Наконец Гоголь как-то неуверенно кивнул.

Все замерли. Было слышно даже, как самовар на кухне сопит.

Гоголь обвел всех сидящих за столом каким-то удивленным взглядом, широко раскрыт рот и… неожиданно громко икнул!

Разумеется, гости, как люди хорошо воспитанные не заметили этого. Николай Васильевич опять раскрыл и… еще раз икнул! Уже значительно громче и отчетливее. Потом еще. Еще и еще.

— Что это со мной? Вроде, отрыжка! — недоуменно спросил Гоголь, хмурясь и прислушиваясь к своему желудку. — Видно, это ваш обед засел в горле. Ешь, ешь, просто черт знает, чего ешь…

Первым догадался Щепкин. Он оглушительно захохотал и, указывая пальцем на Николая Васильевича, начал от смеха раскачиваться на стуле из стороны в сторону.

Вторым сообразил Мочалов. Актерская интуиция сработала. Актер актера, всегда распознает. Один за другим и остальные гости сообразили, Гоголь уже начал читать отрывок из неоконченной пьесы — «Владимир третьей степени».

Дочитать отрывок до конца Гоголю так и не дали. Гости долго не могли успокоиться. Некоторые даже подражали ему, разнообразно икали.

В конце вечера Гоголя усадили на стул в центре залы и все присутствующие, взявшись за руки, начали водить вокруг него хоровод. Но пели с большим воодушевлением «К нам приехал, к нам приехал, Николай Василич, до-оро-ого-ой!», почему-то на известный мотив «Ах, вы, сени, мои сени…».

Словом, радости и веселию не было конца и края.

«Я совершу! Я совершу, Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны! Я совершу!», — шептал Николай Васильевич, медленно бредя по тротуару к гостинице.

Несмотря на поздний час, вокруг шумела, смеялась толпа.

Люди степенно сходились в небольшие группы, так же степенно что-то обсуждали и, раскланявшись, расходились. Николай Васильевич не видел конкретных лиц.

Перед его глазами, так же степенно сходились, разбивались на пары и тройки и о чем-то взволнованно беседовали совсем другие люди. «Мертвые души!». Название поэмы возникло как-то само собой. С каждым днем сюжет, подаренный Пушкиным, все более овладевал им.

Его не покидало предчувствие, что он стоит на пороге чего-то большого, значительного.

Дорога из Москвы в Петербург заняла, как ни странно, чуть ли не вдвое меньше времени. Впрочем, «…в натуре существует множество явлений, необъяснимых даже для обширного ума!».

«Таких людей приходилось всякому встречать немало. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое».

— Да ты, брат, абсолютная свинья! Ха-ха!

Николай Васильевич вздрогнул и обернулся.

Посреди тротуара, раскидывая руки и распихивая многочисленных прохожих, стоял совершенно незнакомый человек.

Широко улыбаясь, он двинулся на Гоголя с объятиями. Кот Селифан на плече предупредительно зашипел.

— У меня дня не проходит, чтоб я не пил за твое здоровье! А ты мимо идешь и нос воротишь?! Ха-ха!

— Мы знакомы?

Николай Васильевич нахмурился и начал пристально всматриваться в лицо незнакомца, судорожно соображая, где, когда, при каких таких обстоятельствах они могли встречаться.

Незнакомец между тем, подошел почти вплотную и, крепко хлопнув Гоголя по спине, (отчего Селифан чуть не слетел на тротуар!), громко захохотал.

— Да ты шутник, брат! Ха-ха! Всегда таковым был!

Прохожие сторонились. И слегка испуганно оглядывались.

Нет, Николай Васильевич решительно не припоминал незнакомца.

— Ухнов я! Ух-хнов! «Однокорытники»! Неужель не помнишь?! И пироги с зайчатиной забыл?! — трагически воскликнул незнакомец.

Очевидно, Гоголь когда-то учился вместе с незнакомцем в гимназии. И вероятнее всего, незнакомец был несколькими классами старше. Или младше. Николай Васильевич недоуменно пометал головой.

Но незнакомца Ухнова это ничуть не смутило. Его, судя по всему, вообще ничто в этой жизни не могло смутить. Случись даже землетрясение сию секунду, он, наверняка бы, только весело расхохотался.

— Проездом я тут у вас. Ха-ха! Не люблю я столиц. Все людишки какие-то малохольные. Чем занимаешься? Служишь? Где? Что платят?

— Пишу я… — успел выдавить из себя Николай Васильевич.

— Зачем? — искренне озаботился Ухнов. — Неужели до тебя ничего путного написано не было? Зачем и стараться?

Николай Васильевич открыл, было, рот, чтоб растолковать веселому незнакомцу Ухнову. Мол, писательство, это нечто вроде болезни. Мол, если подхватил микроб, считай пропало. На всю оставшуюся жизнь. И все такое. Но ничего этого Гоголь сказать не успел.

— Давай меняться! — вне всякой связи с чем бы то ни было, предложил Ухнов, — Ты мне своего юта, я тебе… вот! Трость! С набалдашником! Мне хороший кот в поместье нужен. Мышей расплодилось, шагу нельзя ступить.

Кот Селифан на плече издал глухое угрожающее завывание. Что означало крайнюю степень недовольства. И даже гнева. Но незнакомец Ухнов еще больше обрадовался.

— Вишь, какую морду отъел. На столичных хлебах. Мне такой в самый раз. Пусть мышей ловит. Мои коты вконец обленились. А тебе трость к лицу. Писатель без трости, что поп без штанов! Ха-ха!

— Послушайте, я вовсе не расположен…

— Тогда продай! — наступал Ухнов. — Хорошую цену дам. Три рубля. И трость впридачу. А ты мне кота. И семь рублев взаймы. Отыграюсь, тут же верну. Честное благородное слово! Ха-ха!

— Послушайте, любезный! — слегка повысил голос Николай Васильевич, теряя всяческое терпение. — Совершенно нет…

— Все одно я тебя люблю! — веселился незнакомец. — Как брата. Но был бы я твоим начальником, повесил бы на первой же березе. Ты не обижайся, я всегда правду говорю. Ха-ха! Потому что ты свинья!

Селифан не выдержал и, громко взвыв, потянулся обеими лапами к лицу незнакомца, Николай Васильевич едва успел перехватить его. Прижал к груди и отступил на несколько шагов.

Незнакомец Ухнов просто зашелся от хохота.

Гоголь посчитал за лучшее смешаться с толпой. Еще долго он слышал за своей спиной раскатистый смех.

Толи московские «семейные» обеды тому виной, толи собственные размышления о «Женихах»,/комедии, которую Гоголь не так давно закончил/, только начали, особенно темными вечерами, возникать в голове Николая Васильевича мысли.

Вроде, как бы, пора жениться. Все друзья-литераторы люди давно семейные. Один он, как тополь посреди степи.

Но дело-то серьезное, а посоветоваться не с кем. Пришлось обращаться к самому близкому человеку. К Селифану, то есть.

Долго ходил Николай Васильевич вокруг, да около, пока его хвостатый друг сам не выдержал. Прямо в лоб заявил:

— Женитесь!

Сказал, как отрезал.

— А если она вареников не готовит? — нахмурился Гоголь.

— Тогда не женитесь! — был ответ хвостатого мудреца.

— Одному-то скучно… Да и вообще… Пора, вроде бы.

— Тогда женитесь, — тем же невозмутимым тоном ответил Селифан. И начал приводить себя в порядок. При этом даже как-то неприлично задрал вверх заднюю лапу. Или так только показалось.

А если она станет… Нy, это… понимаете, о чем я? — многозначительно, с ударением выдавил из себя Николай Васильевич.

Селифан вздрогнул, перестал вылизываться. Посмотрел на Гоголя своими круглыми глазами.

— Если жена изменит мужу, она может изменить и Отечеству! — со знанием дела, авторитетно изрек он. И опять принялся наводить красоту на свою и без того чистую и блестящую шерсть.

Вот тут и думай, ломай голову. Словом, после беседы с Селифаном ситуация ничуть не прояснилась. Вопрос остался в подвешенном виде.

По поводу скоропалительного отъезда Гоголя в Италию ходило множество всяких слухов и домыслов. Но во всем Петербурге только один Селифан знал истинную причину.

Совершенно неожиданно, (и очень опасно!), заболел ближайший друг Саша Данилевский. Врачи категорически настаивали на немедленном отъезде в Италию. Только теплый, южный климат мог спасти. И только свежий, морской воздух мог излечить. В противном случае… А где взять средств?

Саша Данилевский из бедной семьи. О помощи со стороны родителей и речи нет. Кто протянет руку помощи в подобной ситуации? Разумеется, ближайший друг Николай Гоголь. Было бы странным, если б Николай Васильевич поступил иначе.

Благодаря постановке «Ревизора» и выходу в свет нескольких сборников материальное положение его резко улучшилось.

Друзья, не теряя времени, бросились собирать вещи.

Прощание с Селифаном было коротким. И по-мужски сдержанным. Недовольно хмурясь и глядя в сторону, Селифан неожиданно заявил:

— Рим спасли коты!

Николай Васильевич искренне удивился, но Селифан стоял на своем. Дескать, это его предки спасли Рим. Не какие-то там гуси, (все ото миф!), а вот именно коты. Каждая собака знает, голоса у котов значительно пронзительнее. А гуси едва слышно щебечут.

Словом, Селифан просил передать поклон его далеким сородичам. И строго наказал. Питаться регулярно и только качественными продуктами. Горло не застужать. Спать на правом боку. И все такое. Он присмотрит за квартирой. И за рукописями. Пусть Николай Васильевич даже не беспокоится. До его возвращения никаких катаклизмов не случится. Он, Селифан, будет на страже.

Селифан оказался прав. Котов в Риме было значительно больше, нежели самих итальянцев. А никаких гусей и в помине не было. Коты, самых разнообразных пород, окрасок и расцветок, были абсолютными хозяевами во всем городе. Ходили, где хотели, не соблюдая никаких правил. Могли в любом открытом кафе вспрыгнуть на столик и стянуть любой понравившийся кусок, И попробуй им сделать замечание! Тут же на тебя обрушится вал возмущения, (и даже гнева!), всех, оказавшихся поблизости итальянцев, К этому трудно привыкнуть, Но постепенно Николай Васильевич и Саша Данилевский привыкли.

Устроились друзья в разных квартирах. Каждый на свой вкус. Саша Данилевский с головой окунулся в проблемы своего здоровья. Даже медицинские книги и справочники начал читать. Пил живительную тернийскую воды, принимал грязевые ванны и совершал длительные прогулки по окрестностям Вечного города.

Николай Васильевич безвылазно сидел за письменным столом. Сразу же по приезду, на него, подобно извержению Везувия, раскаленной лавой и горами пепла навалилась неутолимая Жажда. Жажда писания. Дни и ночи пролетали мгновенно, подобно страницам рождающейся поэмы.

Даже на шумных улицах Рима Жажда оборачивалась Фантасмагорией. То вдруг пышнотелая итальянка, торговка фруктами, перестанет улыбаться в свои сорок два зуба и, наклонившись, доверительно спросит. На чистейшем русском языке:

— А зачем тебе, батюшка, мертвые души? Хочешь, я тебе лучше пеньку продам? Или хмеля? Замечательный хмель уродился…

Или тучный официант в открытом кафе, вдруг с грацией бегемота наступит на ногу и сиплым голосом, (опять же на чистом русском языке!), сообщит прямо в лоб:

— Вам требуется мертвых душ? Могу продать. По сто рублей за штуку. У меня этого народа предостаточно…

Николай Васильевич уже и удивляться перестал.

Гоголь стоял, опираясь рукой о холодную, шершавую стену. То, что он услышал из разговора двух господ, чуть отставших от группы туристов из России, повергло в шок.

— Слышали? Пушкин погиб! Убит на дуэли…

Николай Васильевич не мог вздохнуть, не мог пошевелиться. Его трясло в холодном ознобе. Сердце поднялось в груди почти до самого горла и, судорожно стуча, готово было выскочить наружу…

Затряслись и закачались стены древнего Колизея… волнами набегали с востока, из России черные тучи…

Пять дней пролетал Николай Васильевич в постели. По его лицу постоянно текли слезы. И только на шестой день он смог сесть за письма на Родину…

Михаилу Петровичу Погодину…

«… Когда я творил, я видел перед собой только Пушкина…»

Петру Андреевичу Плетневу…

«… Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все мое высшее наслаждение жизни исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я воображал его пред собою…»…

Гоголь уже более года проживал в Риме. Позади период безденежья, когда приходилось ограничивать себя даже в еде. Слава Богу, выручил Плетнев, прислал целую тысячу рублей за проданные в России сочинения. Да Жуковский выпросил у самого Государя пять тысяч, тоже не остался в стороне. Но деньги, пустяки. Бог дал, Бог взял. Мысли Николая Васильевича не всегда радостны.

Работа над поэмой застопорилась.

В такие моменты Гоголь долго идет по Риму на север и сворачивает на улицу Сикста, где на горе проживает великий русский художник Александр Иванович Иванов.

О его, еще неоконченной картине «Явление Христа народу» уже много лет говорит весь Рим. Это будет нечто!

У Александра Ивановича нет других занятий. Ни жены, ни детей, ни особых пристрастий. Есть только картина. Он всегда в работе. Дописывает, меняет композицию, переделывает отдельные фрагменты. Пытается достичь невозможного — совершенства.

Николай Васильевич заходит в просторную мастерскую, здоровается с хозяином и усаживается на привычное место у стены, напротив картины. Так они молчат часами. Один работает, другой созерцает.

— На Родину нельзя возвращаться с пустыми руками. Что-то сделать надобно. Что-либо значительное. Долги возвращать надобно.

Гоголь кивает. Он вернется в Россию с законченной поэмой.

«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: „черт побери, все!“ — его ли душе не любить ее?».

Без Пушкина Петербург пуст. Холоден и неуютен. Но надо жить. Надо продолжать жить. И завершать главное дело жизни.

Роман-поэму «Мертвые души».

Слухи о Фантастическом, гениальном романе уже давно циркулировали по городу. Николай Васильевич не изменял своей давней привычке, при каждом удобном случае читал вслух отдельные главы и куски друзьям-литераторам. Все сходились в едином мнении. Миру вот-вот явится незаурядное произведение.

И литературный мир застыл в напряженном ожидании.

Толи в силу природной скромности, толи в силу каких других причин, решил Николай Васильевич (на пробу!), напечатать несколько глав «Мертвых душ» в самом неказистом петербургском журнальчике. Название того журнальчика для потомков не сохранилось. А вот Цензор. Цензор носил бороду, странную фамилию Голохвастов и славился литературной всеядностью. Пропускал что угодно. А тут…

Неодобрительно оглядев сидящего на плече у Николая Васильевича Селифана, Цензор сходу завел какой-то дикий разговор:

— Вот бы вам какую повестушку накропать, Николай Васильевич! Насчет наших властей, что-нибудь эдакое… Можно замахнуться даже на… (Тут Цензор выразительно потыкал пальцем вверх). У меня и название заготовлено. «Бодался бычок с баобабом»! Как? Намек чувствуете?

Гоголя ничуть не вдохновила идея Цензора. Он отрицательно помотал головой.

А что касаемо поэмы, Цензор и вовсе понес околесицу.

— Тут у вас одна маленькая… заковырка, Николай Васильевич! Вот, самое главное! Тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал, И все такое. Вопрос! — строго поднял вверх палец Цензор. — Кто в тройке? Кого она везет? Кто едет?

Гоголь опешил от такого мозгового поворота.

— Ну… Селифан… — неуверенно ответил он.

— Да, нет, — поморщился Цензор. — Вы не понимаете. Кого конкретно везет ваша тройка? Кого-о?! Чичикова! Мошенника, афериста и проходимца. И другие государства дорогу ему уступают? Так, что-ли?! Нет, это не пойдет.

— Так ведь, тройка! Это символ, образ.

— Понимаю, образ, — покачал головой Цензор. — Но, все-таки, лучше без этого. Выбросьте его вовсе, этот образ. Без него лучше.

— Без Селифана? — упавшим голосом спросил Гоголь.

— Причем здесь какой-то Селифан! — уже, совсем раздраженно бросил Цензор, — Тройку надо выбросить!

«Примитиф-ф!» — яростно шипел Селифан, судорожно цепляясь когтями в плечо Николая Васильевича. Друзья стремительно спускались по лестнице, покидая кабинет Цензора Голохвастова.

Пришлось получать разрешение и печатать первый том поэмы «Мертвые души» в Москве, в университетской типографии, что на Малой Дмитровке.

Летела над Петербургом странная парочка… Издали ее вполне можно было принять за диковинных птиц. Но присмотревшись, случайный наблюдатель вскрикивал от неожиданности…

Над проспектами и мостами, над Невой и каналами летел худой, остроносый господин в черном цилиндре и развевающемся черном плаще. Чуть поотстав от него, широко раскинув в стороны все четыре лапы и распушив длинный хвост, летел самый натуральный кот… Раскрыв пасть, он судорожно глотал холодный воздух и пытался нагнать своего напарника…

Случайный наблюдатель обычно в таких случаях перекреститься и, в недоумении покачивая головой, побредет по своим делам…

А парочка порхающих в воздухе еще долго будет кружить над великим городом. Пока на него не опустятся сумерки…

Тогда они плавно спланируют на Большую Мещанскую и залетят в небольшую уютную комнатенку, где на большом письменном столе в изобилии и беспорядке разложены многочисленные страницы… Наклонив голову набок, на одной из них можно разглядеть… «Мертвые души». Том второй… С дополнениями и изменениями…

В углу весело потрескивает печка, заботливо разведенная домохозяйкой. Тепло, сухо, уютно…

Если неудачи озверелой ордой преследуют постоянно, если кажется, будто весь мир ополчился против вас, если еще не видно и просвета в конце темного коридора… Вовсе необязательно откупоривать шампанского бутылку и перечитывать «Женитьбу Фигаро». Можно раскрыть любую из книг Николая Гоголя и наугад уткнуть взгляд в любую страницу… И на вас в тот же миг обрушится волна веселого жизнерадостного, абсолютно детского смеха… Он будет звучать в ушах постоянно. Он будет с вами всегда…