Маленький человек из Архангельска

5. Голубой дом

До понедельника все было спокойно, даже слишком, и Мильк решил, что вокруг него нарочно создали пустоту. А может, он стал слишком подозрителен и начал приписывать людям несуществующие намерения? После того как в течение двух дней ему задавали вопросы о жене, причем с такой настойчивостью, словно требовали отчета, с ним вдруг перестали говорить на эту тему, и он подозревал, что его собеседники — Ле Бук, Ансель и другие — намеренно избегают даже намеков на Джину.

Почему они так внезапно перестали ею интересоваться?

Если же им известно, где она, то зачем скрывать это от него? Он стал внимателен к малейшим нюансам. В пятницу, например, когда он обедал у Пепито, Вдовец, завидя его, быстро, как прежде, заморгал, тогда как накануне едва прикрыл глаза. Быть может, начальник канцелярии решил, что Иона вернулся окончательно и будет снова ежедневно обедать вместе с ним? Пепито не удивился, увидев его опять, но вопросов о жене не задал.

— Есть треска в сметане, — сообщил он, зная, что Иона ее любит. Был не то что холоден, но явно сдержаннее, чем обычно.

— Ужинать будете здесь? — спросил он, когда Иона поднялся, собираясь уходить.

— Вряд ли.

По логике Пепито должен был бы заметить: «Джина возвращается сегодня днем?» Он ведь не знал, почему Иона, оставшись один, предпочитает ужинать дома. На самом-то деле Мильк просто не хотел так, сразу, возвращаться к холостяцкой жизни, не хотел порывать с другой, семейной жизнью, которую изведал; кроме того, приготовляя еду и убирая посуду, он отвлекался от мрачных мыслей.

После полудня стало пасмурно. Горячий воздух проникал через открытую дверь. Иона принялся разбирать залежи книг, которые называл «закромами»; там встречалось все, что угодно, даже книги, данные когда-то в награду; на них еще виднелись выцветшие дарственные надписи давно умершим людям. Покупателей было мало. Мимо лавки проехал Луиджи на своем трехколесном велосипеде, притормозил, но остановился только перед баром Фернана. В четыре часа, когда тесть ушел. Иона отправился выпить кофе; Ле Бук был так же сдержан, как и утром. Потом Мильк заглянул к Анселю — купить котлету на ужин. Анселя не было. Обслужил Иону продавец; г-жа Ансель вышла из комнаты за лавкой, получила деньги, но ни о чем не спросила.

Он поужинал, прибрался, потом до самого вечера составлял опись своих «закромов», образовавших в углу целую гору, и подклеивал разорванные книги.

Иона сидел в освещенной лавке, не заперев дверь на задвижку. Остальная часть дома тонула в темноте. Около девяти кто-то несколько раз прошел мимо; во мгле он различил лишь силуэт и решил, что это Анджела. За ним шпионили. Ни о чем его не спрашивая, пытались выяснить, вернулась ли Джина. Он лег в десять, и на него сразу нахлынули звуки ночного рынка. По субботам торговля шла бойчее обычного, и машины стояли порой даже на тротуаре. Утром стало жарко. Солнечные лучи казались желтыми и плотными, к одиннадцати часам собралась гроза, торговцы беспокойно посматривали на небо. Где-то за городом вспыхнула молния, послышался далекий гром, но затем облака посветлели и наконец исчезли вовсе, открыв голубую гладь неба.

Мильк снова пообедал у Пепито; Вдовец с собачонкой был на месте. На этот раз Иона, словно ища поддержки, пусть даже слабой, подмигнул первый, и г-н Метра ответил ему с непроницаемым видом. По воскресеньям Пепито не работал, и Мильк с плетеной соломенной сумкой Джины обошел лавки, запасаясь съестным. Овощи он купил не у Анджелы, а в магазинчике на Верхней улице. В мясной его обслужил на этот раз сам Ансель, не отпустив ни одной шуточки. Иона купил также хлеба, кофе и соли, которая вся вышла, и на вечер — спагетти.

При Джине они были традиционным блюдом: их недолго готовить.

Асфальт на Старом Рынке вымыли из шланга; там стояло несколько машин. Вечером, как и накануне. Иона подклеивал книги и карандашом писал цену сзади на обложке. Он просмотрел газету. Найти в ней упоминание о жене он не надеялся, даже не хотел — оно явно было бы не из приятных, но, не найдя, все же почувствовал разочарование. Четвертую ночь он спал в одиночестве, а так как лег на этот раз рано, слышал, как соседи возвращаются из кино; наутро он услышал, как уже другие соседи, главным образом соседки, идут в церковь Сент-Сесиль.

Женившись на Джине, Иона каждое воскресенье ходил с ней к службе — обычно к десятичасовой, с певчими; по такому случаю Джина наряжалась: летом надевала голубой английский костюм, шляпку и перчатки.

Когда встал вопрос о женитьбе, он понял, что Палестри хотят, чтобы они с Джиной венчались в церкви. До тех пор он никогда — если не считать нескольких похорон — там не бывал и не соблюдал никаких обрядов, кроме иудаистских, да и то пока не уехала мать. Иона не рассказывал направо и налево, что он еврей, но и не скрывал этого. Как только дело с женитьбой было решено, он отправился к священнику церкви Сент-Сесиль, аббату Гримо, и попросил себя окрестить. Почти каждый вечер в течение трех недель он брал уроки Катехизиса в маленькой церковной приемной, где стоял круглый стол, накрытый темно-красным плюшем с кистями. Там царил запах, пресный и сильный одновременно, какого Иона ни раньше, ни потом никогда не встречал. Пока он, как школьник, отвечал урок, аббат Гримо, родившийся на ферме в Шароле, попыхивал сигарой и смотрел в пространство, что не мешало ему поправлять ученика, когда тот ошибался. Иона попросил держать все в секрете, и священник понял его. Тем не менее ему пришлось подыскать крестных родителей, роль которых исполнили служанка кюре Жюстина и старый ризничий Жозеф, в прошлом резчик, и Мильк сделал им хорошие подарки.

В церкви он поднес им еще по подарку. Он написал о своей женитьбе Шепиловичу, но не посмел сообщить ни о своем крещении, ни о венчании в церкви. Ему было приятно стать христианином — не только из-за женитьбы, но и потому, что это приближало его к обитателям Старого Рынка, которые почти все ходили в церковь.

Сначала он вел себя там немного скованно, некстати преклонял колени и крестился, но потом привык и по воскресеньям занимал с Джиной одно и то же место у прохода.

В это воскресенье Иона, впервые один, тоже пошел к службе. Когда он направился к своему месту, ему казалось, что люди смотрят на него и подталкивают друг друга локтями. Он не молился, потому что и раньше не делал этого, но сейчас у него появилось такое желание: глядя на танцующее пламя свечей и вдыхая запах ладана, он думал о Джине и своей сестре Дусе, лица которой не знал. После службы люди собирались на паперти в группы, с четверть часа на площади было оживленно и пестро от воскресных нарядов; потом она мало-помалу опустела и до конца дня оставалась безлюдной.

В полдень Ансель, работавший по воскресеньям только утром, закрыл ставни. Во всех остальных домах на площади ставни уже были опущены, за исключением булочной-кондитерской — она закрывалась в половине первого.

Воскресенья Иона и Джина проводили во дворе — в хорошую погоду они сидели там целый день. Летом из-за недостатка воздуха находиться в лавке при закрытых дверях было практически невозможно, а если дверь открывали, прохожие думали, что хозяева в воскресенье не отдыхают. Они проводили во дворе не только вторую половину дня, но и обедали под ветвью липы, свешивавшейся через стену Шенов. По стене вилась старая скрюченная лоза с листьями, изъеденными ржавчиной, которая тем не менее каждый год приносила несколько гроздей кислого винограда.

Мильки не раз пробовали завести кошку, но все они по какой-то таинственной причине убегали. Собак Джина не любила. Она вообще не любила животных и, гуляя с Ионой в деревне, опасливо косилась на коров. Не любила она и деревню, и пешие прогулки. Никогда не стремилась научиться плавать. Чувствовала себя в своей стихии, лишь когда ее высокие каблучки стучали по ровной и твердой поверхности тротуара; тихие улочки, вроде той, где жила Клеманс, внушали ей отвращение — ей нужны были суета, шум, пестрые витрины и лотки. Если им с Ионой хотелось выпить, она выбирала не просторные кафе у мэрии или на Театральной площади, а какой-нибудь бар с музыкальным автоматом. Мильк купил ей радиоприемник, и по воскресеньям она выносила его во двор, подключая через удлинитель к кухонной розетке.

Она почти не шила, ограничиваясь починкой своей одежды и белья, у Ионы же на рубашках часто не хватало пуговиц и добрая половина трусов была рваной. Во дворе Джина читала, слушала музыку, курила, иногда в середине дня поднималась в спальню, снимала платье и ложилась поверх одеяла.

В это воскресенье Иона тоже читал, сидя в одном из металлических кресел, купленных им по случаю специально для двора. Дважды он заходил в лавку и менял книгу, остановившись в конце концов на монографии из жизни пауков. Уже давно в углу его лавки жил паук, и порой, подняв глаза, Иона с интересом наблюдал за ним, словно впервые делал для себя это открытие.

Почта за пятницу и субботу никаких известий о Джине не содержала. До сих пор Мильк, в глубине души не веря себе, надеялся все же, что жена черкнет ему пару слов; теперь он понял, что это была нелепая мысль. Время от времени, не прерывая чтения и не теряя нить повествования, он начинал думать о другом. Разумеется, мысли его не были четкими и связными. Он подумал об Анджеле, потом безо всякой причины представил себе Джину обнаженной в железной кровати в гостиничном номере.

Почему на железной? И почему стены номера побелены известкой, как в деревне? Маловероятно, чтобы она сбежала в ненавистную ей деревню. Джина, конечно, не одна. Уехала она в среду; с тех пор ей пришлось купить белье, если только она не довольствуется тем, что с вечера стирает трусики и лифчик, а утром надевает их неглажеными.

Клеманс с мужем и Пупу пошла, наверное, к Апселям, где по воскресеньям вся семья собирается вместе и Мартина, младшая дочь, играет на рояле. Двор у них очень большой, в глубине его сарай, о котором упоминала Джина. Она так и не сказала Ионе, уступила ли домогательствам мясника. Возможно, да, а возможно, Ансель не осмелился все же пойти до конца. После полудня Ионе дважды показалось, что он слышит рояль: должно быть, ветер доносил звуки до его двора.

У Шенов была машина, и по воскресеньям они уезжали. Анджела после обеда спала, а Луиджи надевал темно-синий костюм, уходил играть в кегли и возвращался домой, лишь обойдя все кафе города. Чем мог заниматься молодой человек вроде Фредо? Иона этого не знал.

Фредо один из всей семьи не ходил к мессе, и его весь день не было видно.

В пять мимо прошли несколько стариков, направлявшихся к всенощной, и тут же зазвонили колокола. Бар Ле Бука был закрыт. Иона сварил кофе и, ощутив легкий голод, съел кусок сыра. Больше ничего не произошло.

Иона поужинал, потом, не испытывая желания работать, дочитал книгу про пауков. Было только девять, и он, заперев дверь, пошел прогуляться вдоль узкого канала, разводной мост через который четко вырисовывался на фоне лунного неба. У причала покачивались две узкие беррийские лодки, от них по воде расходились круги. Он прошел по улице Двух Мостов мимо дома Клеманс; на этот раз в окнах второго этажа горел свет. Не известно ли Клеманс что-нибудь о Джине? Если даже известно, она все равно ничего ему не скажет. Он не остановился, как собирался сначала, а, напротив, быстро прошел мимо: в открытом окне виднелся Реверди, он расхаживал в одной рубашке по комнате и что-то говорил. По мере того как Иона приближался к своему дому, закрытые ставни, пустынные тротуары, тишина — все наполняло его смутной тревогой, и он заметил, что ускорил шаг, словно стараясь убежать от какой-то непонятной опасности. Неужели Другие, в том числе Джина, ощущали такой же страх и отделывались от него в ярко освещенных барах, откуда доносились громкие голоса и музыка? Сейчас Иона издалека видел эти бары, и среди них «Луксор» в конце Верхней улицы, вдоль стен которой темнели парочки.

Спал Мильк плохо, с непреходящим ощущением опасности. Едва он снял очки и повернул выключатель, как на него нахлынули воспоминания; они были не полностью его собственными; с течением времени обрывки того, что он видел и слышал сам, смешались с тем, что ему рассказали потом. Случилась эта драма, когда Ионе не было шести, с тех пор вплоть до ограбления, совершенного Марселем, в городе не произошло ничего более сенсационного. Родился Иона в 1916 г., значит, это случилось в 1922 г. — он только-только пошел в школу. Стоял ноябрь. Голубой дом уже существовал: его называли так потому, что он снизу доверху был выкрашен в небесно-голубой цвет. С тех пор дом не изменился. Его остроконечная крыша высилась на углу улицы Премонстрантов и площади Старого Рынка, рядом с мясной лавкой Анселя, а через два дома находился рыбный магазинчик, где тогда жил Иона. Вывеска тоже осталась прежней. Синими буквами на ней значилось: «Голубой дом». И ниже, помельче: «Детская одежда и пеленки». Тогда был еще жив муж нынешней вдовы Лантен — длинноусый блондин, время от времени нанимавшийся на случайную работу, тогда как его жена занималась торговлей. Иногда он целыми днями просиживал на стуле перед домом, и Иона помнил фразу, которую слышал в ту пору довольно часто: «У Лантена опять приступ».

Постав Лантен воевал в Тонкине[4] — это название Иона впервые услышал именно тогда, и оно показалось ему ужасным. Обитатели Старого Рынка говорили, что Лантен привез из Тонкина лихорадку. На протяжении недель этот человек с немного печальным и вместе с тем подозрительным взглядом вел себя, как все, и где-нибудь работал. А потом разносилась весть, что он лежит в постели, «покрытый потом и весь дрожит, со стиснутыми, как у мертвеца, зубами». Иона не выдумал эту фразу. Он не помнил, от кого ее услышал, но она врезалась ему в память. Бородатый доктор Лурель, который потом умер, дважды в день быстрой походкой шел к Лантену со своим потрепанным кожаным саквояжем, и Иона, стоя на противоположной стороне улицы, пристально смотрел на их окна и спрашивал себя: неужели Лантен умирает? Через несколько дней тот появлялся снова, исхудалый, с печальными пустыми глазами; жена усаживала его на стул у порога и в течение дня помогала ему передвигать стул, чтобы он все время находился на солнце. Магазин принадлежал не Лантену, а родителям его жены, носившим фамилию Арно и жившим в том же доме. Г-жа Арно осталась в памяти Ионы как кругленькая женщина с седыми волосами, стянутыми в узел на затылке и настолько редкими, что сквозь них просвечивала кожа. Мужа ее Мильк не помнил.

Однажды утром, уходя в школу, он увидел у Голубого дома толпу. День был базарный. Перед домом стояла «скорая помощь» и еще две черные машины; давка была такая, что это могло бы показаться бунтом, если бы не гнетущее молчание на улице. Мать сразу увела Иону и уверяла потом, что смотреть там было нечего, однако он до сих пор сохранял убеждение, что на носилках, которые несли два санитара в белом, лежал человек с перерезанным горлом, а в доме вопила женщина, как вопят сумасшедшие.

— Ты воображаешь, будто видел то, о чем узнал после их разговоров.

Возможно, мать говорила правду, но Ионе трудно было согласиться, что эта картина действительно никогда не представала его детским глазам. Позже он узнал, что Лантен мучился, чувствуя себя лишним ртом в доме родителей жены. Он неоднократно давал понять, что долго так не продлится, и начал подумывать о самоубийстве. За ним присматривали. Жене случалось даже ходить следом по улицам. В ту ночь Лантен ее не разбудил, хотя и мучился от приступа лихорадки. Под утро она, по обыкновению, первая спустилась вниз, полагая, что муж мирно спит, а он взял бритву, тихо вошел в спальню тестя и тещи и перерезал им горло; он видел, как это делают на войне, да и сам, вероятно, тоже так делал. Закричать успела лишь старая г-жа Арно. Дочь ее ринулась вверх по лестнице, но прежде чем добежала до двери, все было кончено; муж, стоя посреди комнаты, уставился на нее «безумным взглядом» и перерезал себе сонную артерию. Теперь г-жа Лантен, маленькая и совершенно седая, с такими же, как у матери, редкими волосами, все еще продолжала торговать детской одеждой.

Почему Иона, засыпая, вспомнил об этой драме? Не потому ли, что недавно прошел мимо Голубого дома и заметил тень за занавеской?

Это ему надоело. Он попытался думать о другом.

Через полчаса, так и не уснув. Иона встал и пошел за снотворным. Он принял две таблетки, и подействовали они почти мгновенно. Однако около четырех он проснулся и лежал с открытыми глазами в рассветной тиши, пока не пришла пора вставать. Мильк чувствовал себя разбитым и встревоженным. Решил было не ходить за рогаликами, потому что голода не испытывал, однако, приученный к самодисциплине, пересек пустынную площадь; у зеленной лавки Анджела расставляла на тротуаре корзины.

Видела ли она его? Или притворилась, что не заметила?

— Три? — спросила булочница, уже по привычке.

Иона почувствовала раздражение. Ему казалось, что за ним шпионят, что другие знают такое, о чем он даже не догадывается. Ансель с сигарой в зубах разгружал куски говяжьей туши; он делал это легко, хотя и был на несколько лет старше Ионы.

Мильк поел, вытащил коробки с книгами и решил сначала покончить со своими «закромами», а потом уж прибраться в спальне; в половине десятого он все еще работал, пытаясь с помощью библиографического указателя определить, не является ли первым изданием только что найденный в куче истрепанный томик Мопассана.

В лавку кто-то вошел, но Иона не сразу поднял глаза.

По силуэту он определил, что это мужчина; тот не спеша изучал книги на полке. Взглянув наконец на вошедшего, Иона узнал полицейского инспектора Баскена, который довольно часто покупал у него книги.

— Извините, — промямлил Мильк, — я занимался…

— Как дела, господин Иона?

— Хорошо. Все хорошо.

Он готов был поклясться, что на этот раз Баскен пришел не для покупки книг, хотя и держал одну в руке.

— А как Джина?

Иона покраснел. Пытаясь это скрыть, покраснел еще сильнее и почувствовал, что у него горят уши.

— Думаю, у нее тоже все хорошо.

Баскен был на несколько лет моложе его; родился он на другом берегу канала, в одном из домов, окружающих кирпичный завод. Он часто появлялся на рынке, и если у кого-нибудь из торговцев случалась кража, занимался ею, как правило, он.

— Ее нет?

Иона помедлил, сказал «нет», а потом, словно бросаясь головой в омут, выпалил:

— Она ушла в среду вечером, сказав, что идет посидеть с малышом Клеманс, дочки Анселя. С тех пор не вернулась, и я ничего о ней не знаю.

Ионе полегчало, потому что он сказал наконец правду, раз и навсегда разделался с историей про поездку в Бурж, которая его преследовала. Баскен слыл рассудительным и порядочным человеком. Иона слыхал, что у него пятеро детей и что его жена, болезненная светлая блондинка, на самом деле крепче многих сильных с виду женщин. На Старом Рынке вообще можно по услышанным там и сям разговорам узнать все о человеке, которого в глаза не видел. Иона не знал г-жу Баскен, жившую в маленьком доме на окраине города, но, вероятно, встречал ее, когда она ходила за покупками.

Инспектор не хитрил с ним, не старался в чем-то уличить. Он спокойно стоял у прилавка с книгой в руке, словно покупатель, болтающий о дожде и хорошей погоде.

— У нее был с собой багаж?

— Нет, ее чемодан наверху.

— А платье, одежда?

— Она ушла в одном красном платье.

— А пальто?

Не следует ли из этих слов, что Баскен знает больше, чем кажется? Иначе с какой ему стати думать о пальто?

О пальто подумал Фредо, это так, но лишь после того, как обшарил спальню. Выходит, в полицию сообщил Фредо?

— Оба ее пальто тоже в шкафу.

— У нее были с собой деньги?

— Если и да, то немного.

Сердце Ионы колотилось в стесненной груди, и он с трудом сохранял естественный тон.

— У вас нет даже представления, куда она могла отправиться?

— Никакого, господин Баскен. В среду в половине первого ночи я так забеспокоился, что дошел даже до дома Клеманс.

— Что она вам сказала?

— Я не зашел к ним. Свет не горел. Я подумал, что они уже спят, и не захотел беспокоить. Надеялся, что Джина вернулась другой дорогой.

— Вы кого-нибудь встретили?

Этого вопроса Иона боялся больше всего, потому что понял — речь идет об алиби. Он отчаянно попытался припомнить, потом обескураженно признался:

— Нет. По-моему, нет. — И тут же добавил:

— На Буржской улице я слышал разговор какой-то пары, но не разглядел их.

— Вы никого не встретили по дороге?

— Не знаю, не обратил внимания. Я думал о жене.

— Постарайтесь вспомнить.

— Стараюсь.

— Мог вас видеть кто-нибудь из окна?

— На углу улицы Премонстрантов и Двух Мостов в чьем-то окне горел свет, — возликовал Иона.

— В чьем?

— Не знаю, но могу показать дом.

— Окно было открыто?

— Нет. Кажется, нет. Штора была опущена. Я даже подумал, не болен ли кто-нибудь в доме.

— Почему вы об этом подумали?

— Просто так. Было очень тихо…

Баскен наблюдал за ним с серьезным видом, но без суровости или неприязни. Со своей стороны Иона счел естественным, что тот выполняет свои обязанности; пусть уж лучше это будет Баскен, чем другой. Инспектор обязательно поймет.

— Джине уже случалось… — начал он смущенно.

— Знаю. Но она никогда не пропадала по четыре дня, верно? И всегда был кто-то, кто знал, где она.

Что он хочет этим сказать? Неужели это означает, что, убегая из дому. Джина ставила кого-то в известность — отца, например, или подругу, вроде Клеманс?

Баскен сказал это намеренно: он знал, что говорит, знал, кажется, даже больше, чем Иона.

— Вы поссорились в среду?

— Мы никогда не ссорились, клянусь вам.

Г-жа Лальман, мать юной калеки, пришла обменять книги; разговор прервался. Слышала ли она сплетни?

Похоже, она знакома с инспектором, во всяком случае, знает, кто он, потому что смущенно попросила:

— Дайте мне что-нибудь в том же духе.

Поняла ли она, что букиниста попросту допрашивают? Чувствуя себя лишней, она поспешно ушла, а Баскен поставил книгу на полку и закурил.

— Не ссорились, даже когда она ночевала не дома?

— Даже тогда. Я ни разу ни в чем ее не упрекнул, — сказал Иона с нажимом.

Полицейский нахмурился, и Иона понял, что в это трудно поверить. И все же он сказал правду.

— Вы хотите сказать, что вам это было безразлично?

— Меня это огорчало.

— И вы не желали, чтобы она это видела?

Он заметил в глазах у Баскена настоящее любопытство, в котором, похоже, не было ничего профессионального, и ему захотелось, чтобы тот до конца понял его мысль. Лицо Милька покрылось испариной, очки запотели.

— У меня не было в этом необходимости. Она это знала. На самом деле она стыдилась, но ни за что не хотела этого показывать.

— Джина стыдилась?

Вскинув голову, Иона почти закричал — настолько он был убежден в своей правоте:

— Да! И было бы жестоко заставлять ее стыдиться еще больше. Это ни к чему бы не привело, понимаете?

Она не могла иначе. Такой уж она родилась…

Пораженный, инспектор смотрел на Иону, и на одно мгновение у того появилась надежда убедить собеседника.

— У меня не было никакого права упрекать ее.

— Вы ее муж.

— Конечно, — устало вздохнул Иона. Он понял, что начал надеяться слишком рано.

— Сколько раз такое случалось за два года? Ведь вы женаты уже два года, не так ли?

— Да, в прошлом месяце исполнилось два. А сколько раз — я не считал.

Это было не совсем так. Он мог бы припомнить все, что надо, за несколько секунд, но это не имело значения; последний вопрос напомнил ему исповедь у священника.

— А последний раз?

— Полгода назад.

— Вы знали с кем?

— Нет! Нет! Зачем мне было знать? — опять повысил голос Иона. Если бы он знал, с кем Джина спала, — к чему бы это привело? К еще большей отчетливости возникающих в голове картин, к еще большим мучениям?

— Вы ее любите?

— Да, — негромко ответил Иона. Ему было неприятно говорить о том, что касалось только его.

— Короче, вы ее любите, но не ревнуете.

Это был не вопрос. Это был вывод, и Иона не стал спорить. Он пал духом. Столкнулся уже не с более или менее явной холодностью людей с рынка, а с умозаключениями человека, который в силу своей профессии должен был бы его понять.

— Вы уверены, что Джина ушла из дому в среду вечером?

— Да.

— В котором часу?

— Сразу после ужина. Она быстро помыла посуду — только вот забыла сковородку — и объявила, что идет к Реверди.

— Она поднималась в спальню?

— Кажется, да.

— Вы не уверены?

— Уверен. Сейчас я вспомнил.

— Она долго там пробыла?

— Не очень.

— Вы проводили ее до двери?

— Да.

— Заметили, в какую сторону она пошла?

— К улице Премонстрантов.

Он вновь увидел красное пятно платья в сумраке улицы.

— Вы уверены, что ваша жена не провела ночь со среды на четверг здесь?

— Уверен, — ответил Иона и опять покраснел. Он тут же хотел объясниться, догадавшись, что последует дальше, но Баскен оказался проворней.

— Однако вы сказали ее отцу, что в четверг в десять минут восьмого она села в буржский автобус.

— Сказал и вижу, что напрасно.

— Вы солгали?

— Это не было ложью в буквальном смысле.

— Вы повторили это многим, причем с подробностями.

— Позвольте мне объяснить…

— Сперва ответьте на мой вопрос. Была ли у вас причина скрывать от Палестри, что его дочь ушла в среду вечером?

— Нет.

Никакой особой причины у него не было, но ведь все началось не с этого. Если бы ему дали рассказать все подробно, у него появилась бы надежда быть понятым.

— Вы признаете, что Палестри знал о поведении дочери?

— Пожалуй, да.

— Анджела тоже. Он не делала из этого секрета.

Он готов был заплакать от бессилия.

— Вы настаиваете, что Джина стыдилась, тогда как она ничего не скрывала, совсем напротив.

— А о каком?

Иона так устал, что готов был отказаться от своих слов. Двое умных людей говорили друг с другом, но говорили на разных языках, да и мыслили по-разному.

— Ей было все равно, что о ней говорили. Это…

Он хотел объяснить, что ей было стыдно перед собой, но инспектор не дал ему раскрыть рот.

— А вам тоже было все равно?

— Конечно.

Язык его оказался быстрее мысли. Иона сказал правду и ложь одновременно. Кроме того, он понял, что сказанное будет противоречить тому, что он еще только собрался объяснить.

— Стало быть, у вас не было причин скрывать ее отъезд?

— Я не скрывал.

В горле у него пересохло, глаза пощипывало.

— Тогда какая разница, — продолжал Баскен, не давая ему опомниться, — уехала она в среду вечером или в четверг утром?

— Вот именно.

— Что вот именно?

— Разницы никакой. И это доказывает, что я, в общем-то, не лгал.

— Не лгали, утверждая, что ваша жена уехала автобусом семь десять в Бурж навестить Лут? И повторив это как минимум шестерым, включая вашу тещу?

— Послушайте, господин Баскен…

— А я и хочу вас послушать.

Все было верно. Инспектор пытался понять Милька, но что-то в поведении Ионы начало его раздражать.

А тот, заметив это, растерялся. Как прежде у Ле Бука, между ним и его собеседником встала стена, и он опять начал спрашивать себя: неужели он не такой, как все?

— Я надеялся, что Джина вернется в четверг утром.

— Почему?

— Потому что она, как правило, пропадала всего на одну ночь.

Ему было трудно об этом говорить, но он вытерпел бы и горшие мучения, лишь бы его оставили в покое.

— Увидев, что она не вернулась, я решил, что она придет в течение дня, и вел себя так, словно ничего не произошло.

— Почему?

— Потому что не стоило…

Быть может, кто-то другой повел бы себя иначе? Нет, нужно пользоваться тем, что ему дали выговориться.

— Около десяти я, как обычно, пошел к Ле Буку.

— И сказали, что ваша жена уехала утренним автобусом к подруге в Бурж.

— Нет! — выйдя из себя, яростно крикнул Иона.

— Разве вы не сказали это в присутствии нескольких свидетелей?

— Сказал, но не так. Это не одно и то же. Ле Бук, спросил, как поживает Джина, и я ответил, что хорошо.

Ансель стоял рядом со мной и может подтвердить.

А Фернан, по-моему, заметил, что не видел ее утром на рынке.

— В чем же вы видите разницу?

— Погодите! — взмолился Иона. — Вот тогда я и сказал, что она уехала в Бурж.

— Почему?

— Чтобы объяснить ее отсутствие и дать ей время вернуться, прежде чем пойдут сплетни.

— Вы только что сказали, что ей это безразлично.

Иона пожал плечами. Конечно, сказал.

— И что вам тоже безразлично…

— Допустим, меня застали врасплох. Я находился в баре, вокруг были знакомые, и меня спросили, где моя жена.

— Вас спросили, где она?

— Сказали, что не видели ее. А я ответил, что она в Бурже.

— Почему в Бурже?

— Потому что время от времени она ездила туда.

— А зачем было говорить про автобус семь десять?

— Потому что я вспомнил, что вечером автобуса в Бурж нету.

— Вы подумали обо всем.

— Об этом я подумал случайно.

— А о Лут?

— О ней, по-моему, даже не я первый заговорил. Если я не ошибаюсь, Ле Бук спросил: «Она поехала навестить Лут?» Всем известно, что Лут в Бурже и что она дружит с Джиной.

— Любопытно! — тихо сказал Баскен, глядя на него внимательнее, чем раньше.

— Все очень просто, — ответил Иона, пытаясь улыбнуться.

— Возможно, не так уж и просто! — серьезным тоном и с раздосадованным видом промолвил инспектор.