Малиновский. Солдат Отчизны

1

судьбу Родион Яковлевич Малиновский верил. Он считал, что именно судьба ведёт его по дороге жизни и определяет все её изгибы и повороты, внезапные перемены и необъяснимые совпадения.

В самом деле, чем объяснить, что, родившись в Одессе, он накануне войны был отозван с преподавательской работы в военной академии и назначен командиром стрелкового корпуса не куда-нибудь ещё, а в Одесский военный округ? Чем объяснить, что во время Великой Отечественной войны — призван освобождать именно Одессу от фашистских захватчиков? Чем объяснять, что, вынужденный под напором гитлеровских полчищ оставить ворота Кавказа — Ростов и вскоре прочитать пылающие гневом строки сталинского приказа номер 227, гласящие о том, что войска Южного фронта покрыли свои знамёна позором, именно Малиновский, а не кто-нибудь другой, позднее вновь овладел этим, словно заколдованным, городом? Чем объяснить, что, встретив войну на реке Прут в должности командира 48-го стрелкового корпуса, он, уже будучи командующим 2-м Украинским фронтом, форсировал именно эту реку, чтобы повести свои войска в Румынию, Венгрию, Австрию? И наконец, чем объяснить, что Малиновскому, никогда всерьёз не помышлявшему о военной карьере, выпало, пройдя сквозь бури и грозы трёх войн, на всю жизнь остаться военным?

На эти вопросы не смогли бы дать ответа ни самые изощрённые логические построения, ни самые дотошные исследования, ни самые смелые предположения. Случайные совпадения? Случайность, конечно, великая сила, порой ломающая планы и мечты. Она же и непредсказуемая фантазёрка, и шальная колдунья. Но разве все эти знаковые совпадения можно объяснить лишь одной случайностью? Один раз — случайность, второй раз, пожалуй, тоже, но случайность в третий раз, причём случайность одного и того же порядка, — это уже фатум, по определению философов-стоиков — сила, управляющая миром, которая неисповедимыми путями ведёт по жизни каждого, кто родился на этой загадочной планете Земля...

...Но все эти случайности проявятся потом, в будущем, а сейчас комкор Малиновский стоял на высоком берегу Прута и пристально смотрел в бинокль на противоположную сторону реки, за которой простиралась Румыния.

Было самое начало июня, расцвет разгорающегося лета. В редких берёзовых рощах с полуночи до рассвета неистово звенели соловьиные трели, не дававшие покоя молодому комкору. И казалось, в мире, где звучит это волшебное щёлканье, окутывавшее душу счастьем, не может, не должно быть войны. Как могут люди допустить её, нет, даже просто подумать о ней, променяв эти пленительные трели на грохот орудий, на вопли и стоны жертв войны? Она не может породить ничего, кроме жестокости, зла, страданий, ненависти и неутолимого людского горя. Однако война шла — здесь, рядом...

Да, жизнь была бы прекрасна, если бы в голове набатным колоколом не билась мысль о том, что ещё мгновение — и соловьи умолкнут, и всё вокруг неузнаваемо преобразится.

Там, где сейчас буйным разноцветьем радуют глаз полевые травы, оставят свои тяжёлые следы гусеницы танков; в высоком, безмятежном небе пронесутся, вздыбливая небо, армады истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков. А там, где колосья пшеницы колышутся на ласковом ветру и где едва ли не до самого горизонта простираются яблоневые сады и виноградники, — там останется лишь пугающая мёртвой чернотой выжженная снарядами земля. Мир начнёт превращаться в руины, в пепел, огромные пространства усеют трупы тех самых людей, которые минутой раньше строили планы на будущее, смеялись, затаив дыханье, вслушивались в трели соловьёв. Изменится всё, в том числе сама цена человеческой жизни...

Эти мысли сейчас, когда надо было думать о том, как подготовить к боевым действиям свой корпус, казались совершенно неуместны. Но Малиновский при всём желании не мог отогнать их от себя. Они давали чувство причастности к жизни, которую он любил несмотря на то, что она уже успела преподать ему немало горьких и жестоких уроков.

Да и как было не любить жизнь, если он прожил на этой земле всего лишь сорок три года — самый расцвет, самая зрелость человека.

Родион Яковлевич никогда не мечтал стать военным, а тем более полководцем. Расхожее утверждение, что солдатами не рождаются, вызывало у него сомнение. Он считал, что если уж суждено человеку стать воином, то он должен родиться им: свойства характера, присущие только военному человеку, должны быть заложены в нём едва ли не в утробе матери. Таких свойств характера он в себе не находил и потому готовился прожить жизнь человеком, занятым другим, не ратным трудом.

Однако эпоха, в которую ему выпало жить, внесла свои коррективы. Эпоха определила необходимость вооружённой борьбы, не суть важно ради чего она ведётся — или ради того, чтобы идеологию одних народов навязать другим, или для того, чтобы одни народы захватили себе чужие богатства, или просто потому, что сильный должен побороть слабого. Эта эпоха — а впрочем, были ли в истории человечества другие эпохи? — и повелела Малиновскому встать в строй воинов. Земля, на которой он родился, молила о защите, народ, к которому он принадлежал, хотел верить в него, как в своего спасителя. И он не мог пойти наперекор своей судьбе.

...Сейчас, на берегу Прута, в отличие от многих, тешивших себя надеждой, что военную угрозу ещё можно отвести, Родион Яковлевич не гадал, будет война или нет. Он знал точно: будет. В эти дни на стол комкора одна за другой ложились полные тревог сводки. Он перечитывал их перед тем, как отправить в вышестоящий штаб. Сводки сомнений не оставляли.

Естественно, самые первые данные поступали от пограничников. Река Прут, левый приток Дуная, одновременно представляла собой линию Государственной границы СССР с королевской Румынией. Где ближе, а где несколько отступая от границы, дислоцировались пограничные отряды Молдавского пограничного округа: в Липканах, Бельцах, Калараше, Кагуле и, уже на Дунае, — в Измаиле.

У Малиновского с пограничниками сложились самые тесные связи, деловые и дружеские, позволявшие организовать эффективное взаимодействие погранотряда с частями его стрелкового корпуса. Это было крайне необходимо: каким, в сущности, вооружением располагала застава? Винтовки образца 1891/30 года, пара пулемётов, гранаты. И чего всё это стоит, если на заставу пойдут танки, если по ней ударят пушки и на неё обрушатся авиабомбы? Без незамедлительной поддержки частей Красной Армии станет невмоготу.

Но как оказать эту помощь, если оборону по Пруту на участке корпуса держит пока лишь одна дивизия, а остальные ещё движутся к месту назначения в железнодорожных эшелонах?

Родион Яковлевич был хорошо знаком с начальником войск Молдавского пограничного округа генерал-майором Никольским, который постоянно держал его в курсе всех событий на границе. В канун войны они снова встретились, чтобы обговорить предстоящие совместные действия.

— В приграничных районах Румынии, — рассказывал Никольский, — сосредоточены румынские и немецкие войска. Перед ними поставлена задача захватить выгодные позиции на советской территории с самого начала боевых действий. Только на участке Бельцского погранотряда сосредоточено более 250 тысяч немецких и румынских войск с танками и артиллерией.

— Совершенно верно, — подтвердил Малиновский. — По нашим данным, основной ударный кулак неприятель собрал на Кишинёвском направлении. Немцы готовят десанты, по всему видно, что они вот-вот предпримут попытки форсировать Прут.

— Не понимаю лишь одного, — вздохнул Никольский, — почему до сих пор нет чётких директив? Немецкие самолёты каждый божий день нарушают границу, летают в нашем воздушном пространстве, как у себя дома, а нам запрещают открывать по ним огонь. Разведка доносит, что румыны отселяют жителей из приграничных сёл, роют траншеи, готовят понтоны и лодки. Немцы постоянно обстреливают наши погранотряды, ведут себя вызывающе и нагло. С каждым днём растёт число задержанных нарушителей границы. Среди них уже выявлены разведчики абвера и диверсанты. Да вы и сами знаете, Родион Яковлевич, что военные приготовления просматриваются, можно сказать, невооружённым глазом.

— Думаю, что не следует нам ждать указаний свыше, — убеждённо произнёс Малиновский. — Надо готовиться к тому, чтобы отразить вражеское нашествие, хотя это и будет стоить огромных жертв. Конечно, много времени уже упущено, но надо сделать всё, что в наших возможностях. Я отдал приказ занять все блокгаузы и доты, оборудовать дополнительные траншеи. Особое внимание — мостам через Прут. На самых важных стратегических направлениях мы их взорвём.

— А что скажет на это Москва? — засомневался Никольский.

— Как говорится, до Бога высоко, а до Москвы далеко. Граница у нас вон какая: от Белого до Чёрного! Разве Москва за всем уследит, всё предусмотрит? Давайте действовать соответственно обстановке. Больше инициативы, решительности. Иначе будем биты, и нещадно.

Никольский не без удивления посмотрел на Малиновского: ещё не приходилось ему слышать от командиров такого ранга заявления, которые никак не укладывались в рамки официальной пропаганды. Ведь та утверждала, что мы будем бить врага малой кровью и на его территории.

— А что, если нам чайку попить, — предложил он. — Пограничного чайку?

— С удовольствием!

Спустя несколько минут повар-солдат в белом халате поверх военной гимнастёрки и в таком же белом колпаке принёс на подносе две больших металлических кружки с чаем и бутерброды с ветчиной.

Родион Яковлевич отхлебнул из кружки:

— Ого! Кипяток!

Никольский рассмеялся:

— Такой у нас пьют на заставах. Чтоб покрепче да погорячее. Для ночных нарядов повар держит чай в кружках на горячей плите. Традиция!

— Из-за этой традиции я себе язык обжёг, — улыбнулся Малиновский, — и как я буду теперь корпусом командовать с ошпаренным языком?

— А мы ваши команды продублируем, — пошутил Никольский.

Подкрепляясь чайком, продолжили разговор.

— Гитлер и Антонеску крепко спелись между собой, — сказал Малиновский. — Конечно, немцы постараются использовать Румынию на всю катушку. Это же отличный плацдарм для нападения на СССР, тем более что румынская армия сейчас подчинена Гитлеру. Фактически. Румыны без устали вопят, что вынуждены пойти на столь тесное сближение с Германией из-за советской военной угрозы. Антонеску заверяет Гитлера в вечной дружбе, клянётся, что будет вместе с ним до конца. Он предоставил в распоряжение Германии двенадцать дивизий, а фюрер пообещал после разгрома СССР отдать Румынии земли от Прута до самого Днепра. Каковы аппетиты?

— Как бы он не подавился! — возмутился Никольский. — Немцам сейчас позарез нужна румынская нефть.

— Верно. Я тут как-то прочитал, что дрезденский банк уже прибрал к рукам финансовый контроль над румынской нефтяной промышленностью. Капиталы крупнейших концернов «ИГ Фарбениндустри», «Крупп АГ» и других активно внедряют в Румынии. Волк волка видит издалека! Так что схватка будет жестокой.

Они ещё долго говорили о накалённой международной обстановке, о положении на конкретных участках советско-румынской границы, детально рассматривали на карте вопросы взаимодействия во время боевых операций. Разошлись далеко за полночь.

...Всё, что они предчувствовали — исходя из реальных фактов и основываясь на своей военной интуиции, — сбылось. Грохот снарядов и авиабомб, раздавшийся на рассвете 22 июня, стал наглядным тому подтверждением.

Но разве мог Родион Яковлевич Малиновский даже предположить в тот день, что спустя три года, испытав и пронзительную горечь отступления, и ошеломляющую радость побед, он со своими войсками, уже в качестве командующего фронтом, снова вернётся сюда, на реку Прут!

Правда, до этого часа было ещё далеко — предстояли суровые, жестокие испытания. Корпус, постоянно огрызаясь и контратакуя противника, вынужденно отступал. Не раз он попадал в окружение противника и каждый раз вырывался из него, обескровленный, но не сдающийся. Вырывался во многом благодаря тому, что комкор Малиновский вовремя разгадывал замыслы немцев. Корпус умело маневрировал, уходя от окружения.

Однако силы были явно неравны, и корпус вместе с другими соединениями и частями отходил и отходил на восток. То было страшное, трагическое время: Совинформбюро почти каждый день сообщало об оставленных Красной Армией городах. В августе 41-го пушки гремели уже перед Днепропетровском, где генерал Малиновский, став командующим 6-й армией, двадцать два дня держал оборону на левом берегу Днепра. Немцам пришлось форсировать эту реку на другом участке фронта.

Но армия Малиновского не только оборонялась. Вместе с 12-й армией Юго-Западного фронта Малиновский осуществил смелую наступательную операцию южнее Лисичанска. Начав атаковать противника с берегов Северского Донца, отбросил его до реки Бахмач. Барвенковско-Лозовская операция, Харьковское сражение, Донбасская операция — через все эти кровопролитные сражения прошли воины Малиновского.

А вслед за этим на огромной территории развернулась жестокая битва за Кавказ. Полгода кровопролитных боев!..

В летнюю кампанию 1942 года гитлеровцы приступили к выполнению директивы своего верховного командования номер 45, получившей кодовое название «Эдельвейс». Узнав об этом на допросе пленного немецкого офицера, Малиновский усмехнулся.

— Оказывается, ваш фюрер не только кровожадный агрессор, он ещё и великий фантазёр, чуть ли не романтик! — воскликнул он. — Надо же такое придумать: эдельвейс! Бедный альпийский цветок! Чем же это растение так провинилось, что его именем обозвали хищный план овладения Кавказом?

Пленный молчал, поражённый тем, что советский генерал, отступающий под напором великой немецкой армии, ещё способен шутить, больше того, издеваться над непобедимым фюрером!

Конечно же, Малиновский понимал всю серьёзность положения. Ставке Верховного Главнокомандования было известно, что на первом этапе операции «Эдельвейс» предусматривалось захватить Кавказ, а на втором — Закавказье, обойдя Главный Кавказский хребет с запада и востока и одновременно преодолев его с севера через перевалы. При этом ставились задачи: на западе захватить Новороссийск и Туапсе, на востоке — Грозный и Баку. После чего, преодолев хребет, выйти в районы Тбилиси, Кутаиси и Сухуми. Враг рассчитывал парализовать базы Черноморского флота, обеспечить себе полное господство на Черном море и установить непосредственную связь с Турцией, которая уже развернула на границе с СССР двадцать шесть своих дивизий. Отсюда бросок на Ближний и Средний Восток.

Немецкое командование со всей тщательностью подготовилось к этой крупномасштабной операции. Была сформирована группа армий «А» во главе с генерал-фельдмаршалом Вильгельмом Листом, одним из военных зубров вермахта. Он прошёл Первую мировую войну, командовал дивизией, корпусом, а во время нападения Германии на Польшу в 1939 году — армией. Затем участвовал в агрессии против Югославии и Греции, позже ему доверили возглавлять оккупационные войска на Балканах, где он с изощрённой жестокостью расправлялся с партизанами. В группу «А» были включены 1-я и 4-я танковые армии, 17-я и 3-я румынские армии и часть сил 4-го воздушного флота. В итоге группа насчитывала 167 тысяч солдат и офицеров, более тысячи танков, четыре с половиной тысячи орудий и миномётов и до тысячи самолётов. Войска же Южного фронта уступали противнику в людях в полтора раза, в орудиях и миномётах — в два раза, в танках — более чем в девять и в авиации почти в восемь раз. В самом деле, 121 танк Южного фронта против тысячи с лишним танков в группе «А»! 130 самолётов Южного фронта против тысячи самолётов! Две тысячи орудий и миномётов Южного фронта против почти пяти тысяч стволов.

И всё же приказ Ставки был категоричен: остановить гитлеровские войска, измотать их в оборонительных боях и подготовить все условия для перехода в решительное наступление! Но как, если Сталин, уверенный в том, что и в сорок втором году немцы будут вновь стремиться овладеть Москвой, приказал сосредоточить главные силы армии на Центральном направлении? Ставка и Верховный Главнокомандующий опомнились лишь тогда, когда увидели, что Гитлер, направив главные силы не на Москву, а на юг, достиг Сталинграда и даже водрузил флаг со свастикой аж на самом Эльбрусе!

2

28 июля 1942 года народный комиссар обороны Союза ССР Иосиф Виссарионович Сталин подписал приказ номер 227 с грифом «Без публикации». В первом абзаце приказа говорилось:

«Враг бросает на фронт всё новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперёд, рвётся вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и сёла, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникёрами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамёна позором».

Родион Малиновский, читавший только что полученный приказ, дойдя до этих страшных для него слов: «...покрыв свои знамёна позором», почувствовал, как кровь взрывной волной ударила в виски, бешено заколотилось сердце. До этого мгновения он никогда ещё в своей прежней жизни, полной тревог и волнений, не испытывал того, что испытывал сейчас. Слова «...покрыв свои знамёна позором» звучали как приговор, как несмываемое клеймо, перечёркивая все прошлые заслуги и удачи. Это было подобно тому, как ослепительная молния пронзает высокое дерево в лесу, испепеляя его так, что оно уже не может воскреснуть...

Он взял себя в руки и продолжил читать.

Приказ был объёмистый, и Малиновский читал его долго, вникая в каждое слово, впитывая в себя все оттенки и детали этого грозного документа, стараясь понять и то, что подспудно таилось между строк.

Сталин со своей неумолимо железной логикой развивал мысль о том, что население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в неё, а многие и проклинают её за то, что она отдаёт советский народ под ярмо немецких угнетателей, а сама отступает на восток.

Будучи человеком совестливым, Малиновский тут же переносил прочитанное на самого себя. Когда говорилось, что народ начинает разочаровываться в Красной Армии, он воспринимал это однозначно: народ начинает разочаровываться в нём как в командующем фронтом, теряет веру в него, Малиновского. И именно он, Малиновский, совершает преступление перед народом, за что народ и проклинает именно его. Иначе быть просто не могло.

Далее Сталин отмечал, что некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как территории много, земли много, населения много, и хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать своё позорное поведение на фронтах. Сталин заклеймил такие разговоры, назвав их фальшивыми и лживыми, выгодными лишь врагам.

Но эту сталинскую мысль Малиновский не мог и не хотел переносить на себя потому, что никогда не оправдывал отступление, хотя оно и было вынужденным. Никогда и в голову ему не приходило, что любое отступление можно оправдать тем, что территория страны огромна по своим масштабам. Он твёрдо считал, что отдавать врагу даже пядь родной земли недопустимо и преступно. Сейчас, читая приказ, он подумал о том, что эти утверждения Сталина содержат в себе элемент некого лукавства. Малиновский был уверен, что, за редким исключением, никто в войсках ни его фронта, ни на других фронтах не мыслит столь наивно и беспечно и в конечном итоге преступно. Вероятнее всего, Сталин, высказывая такие мысли, как бы заранее предостерегал от подобных настроений.

Малиновский полностью был согласен с дальнейшими утверждениями Сталина о том, что территория Советского Союза — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, т.е. отцы, матери, жёны, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики и заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей стало намного меньше территории, стало быть, намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. СССР потерял более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас уже теперь нет преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба.

Всё, что высказывал в этих строчках приказа Сталин, показалось Малиновскому схожим со школьным учебником для младших классов, но он не осуждал Верховного: чем доходчивей и понятней он разъяснял свой тезис, тем доходчивей и понятней всё будет не только генералу, но и рядовому бойцу. Понятней, а главное, убедительней и потому полезней.

Сталин снова и снова возвращался к своей главной мысли: надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага.

«Из этого следует, — говорилось в приказе, — что пора кончать отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

Сталин утверждал, что немцы не так сильны, как это кажется паникёрам. Можно выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад. Для этого есть всё, фронт получает больше и больше самолётов, танков, артиллерии, миномётов. Чего же не хватает?

В приказе об этом говорилось чётко, ясно и определённо: не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. Поэтому нужно установить в армии строжайший порядок и железную дисциплину.

«Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции, — это требование содержалось в приказе. — Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникёров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникёры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.

Выполнить этот призыв — значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага».

Далее в приказе Сталин скрупулёзно обрисовал картину, сложившуюся у немцев. Он утверждал, что после зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для её восстановления приняли суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более ста штрафных рот из бойцов, виновных в нарушении дисциплины, поставили их на опасные участки фронта и приказали кровью искупать свои «грехи». Они сформировали также около десятка штрафных батальонов из провинившихся командиров, лишили их орденов, поставили на ещё более опасные участки фронта и приказали искупать свои «грехи». Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте всех в случае оставления позиций или попытки сдаться в плен. Сталин утверждал далее, что эти меры возымели своё действие и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, подводил итоги немецкого опыта Сталин, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет «возвышенной цели защиты своей Родины», а есть лишь одна «грабительская цель» — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие «возвышенную цель защиты своей Родины», не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.

«Логика железная, — подумал Родион Яковлевич. — Конечно, у врагов тоже нужно учиться. Но только ли созданием штрафных рот, и батальонов, и специальных отрядов заграждения? Как же быть с утверждениями, которые мы неустанно пропагандировали и в мирное время и в ходе войны, что советская воинская дисциплина держится на высоком сознании и патриотическом духе воина? Об этом в приказе ни единого слова».

Описав главные элементы немецкого опыта по укреплению дисциплины, Сталин делал вывод:

«Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу.

Я думаю, что следует».

«Наверное, наши предки учились у врагов не только тому, как надо нагонять страх и этим укреплять дисциплину и обеспечивать стойкость в бою», — мысленно прокомментировал этот тезис Малиновский.

Ему пришла мысль о том, что, ссылаясь на немецкий опыт, Сталин преследует ещё одну цель: он не хочет стать «автором» этих «изобретений», подчёркивая, что всё это изобрели маниакально любящие дисциплину немцы.

«И всё же Сталин прав, — отметил про себя Родион Яковлевич, — в условиях, когда фронт разболтан, когда войска в панике покидают позиции, крайние, даже самые жестокие меры и необходимы, и неизбежны. Другое дело, нужен будет строжайший контроль за исполнением такого приказа, иначе кое-кто из начальников в своём рвении может довести его до полного абсурда».

С особым вниманием Малиновский прочёл приказную часть грозного документа:

«1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами: а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда.

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования фронта.

в) сформировать в пределах фронта от одного до трёх (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на наиболее трудные участки фронта, чтобы, дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями: а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду.

б) сформировать в пределах армии 3—5 хорошо вооружённых заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникёров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнять свой долг перед Родиной.

в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий: а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду.

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Народный комиссар обороны

И. Сталин».

Малиновскому всё было ясно. Сталин считает, что отступление Южного фронта, как и других фронтов, — результат вредных настроений, суть которых в том, что страна необъятная и нет ничего трагического в нашем отступлении. Кроме того, это результат разлагающего действия трусов и паникёров, которые увлекают в отступление хороших бойцов и открывают врагу фронт.

Он прав? Да, но лишь отчасти. Если бы только это! Разве только в этом причина наших неудач, нашего позорного отступления? Если бы причина крылась только в трусах и паникёрах, то с ними можно было бы легко справиться. Тем более, что трусов и паникёров, что ни говори, меньшинство, а смелых, стойких и отважных бойцов, честно выполняющих свой долг по защите Отчизны, — большинство. Значит, причина отступления не только в том, о чём говорит в приказе Верховный? Почему он не сказал о том, что Ставка, а значит, и Верховный Главнокомандующий просчитались в определении стратегических направлений наступления немецких войск? Малиновскому было хорошо известно, что основные силы сосредотачивались на Центральном направлении, так как предполагалось, что гитлеровские войска будут иметь своей главной целью возобновление наступления на Москву. Хотя данные разведки убедительно свидетельствовали о том, что противник готовит главные удары на юге, эти данные не были приняты во внимание, а поэтому юго-западному направлению выделялось намного меньше сил и средств, чем западному. Главные резервы были сосредоточены в основном в районах Тулы, Воронежа, Сталинграда и Саратова. Разведка также доносила, что в результате летнего наступления немцы планируют не только добиться военно-стратегических побед, но, главное, парализовать экономику Советского государства. Поэтому главными направлениями наступательных ударов для них станут Кавказ и Сталинград. В случае успеха наступления немцы рассчитывают, что кавказская нефть, донецкий уголь, индустрия Сталинграда будут у них в кармане. Так почему же все эти данные разведки были игнорированы Ставкой, а следовательно, и Сталиным, и почему, наконец, об этом ни слова не говорится в приказе? А ведь это тоже одна из причин поражений Южного фронта!

Но и это ещё не всё. В приказе Сталина нет ни слова о том, что противостоящий Южному фронту противник значительно, многократно сильнее, что он обладает огромными преимуществами в технике и вооружении. Малиновскому было хорошо известно, что по количеству людей и боевой техники наши войска на участке фронта уступали гитлеровцам примерно в полтора раза! Но и об этом — ничего в приказе № 227.

Конечно, из истории военного искусства известны случаи — и нередкие, — когда армия побеждает не числом, а умением. Но не при таком перевесе! Нельзя сбрасывать с весов и обстоятельства. Тут играют свою роль множество факторов, вплоть до времени года и ландшафта местности. На южном направлении в это время стояло жаркое лето, а местность представляла собой сплошную степь, по которой танки катились, как по скатерти. На небе — ни единого облачка: раздолье для немецких самолётов.

Вот и результат: под мощными ударами вражеских танков, артиллерии и авиации войска Южного и Юго-Западного фронтов покатились назад, на восток. В начале июля 6-я полевая и 4-я танковая армии противника начали наступление из района южнее Воронежа вдоль правого берега реки Дон, а 1-я танковая армия — из района Артёмовска в направлении на Кантемировку. Немцы рвались к большой излучине Дона и уже к середине июля захватили Валуйки, Россошь, Богучар, Кантемировку и Миллерово. Они нацелились теперь на два направления: восточное — на Сталинград и южное — на Кавказ.

Размышляя обо всём этом, Малиновский вовсе не собирался себя оправдывать. Ещё в юности он решил, что всегда будет следовать суровому, но мудрому правилу: «Вини во всём себя». В самом деле, даже в этих условиях, когда тебя превосходит противник, ты должен был найти выход, не допускающий такого панического отступления. И коль ты такое отступление допустил, не проявил всей своей воли, не внушил решимости своим подчинённым, не проявил военной хитрости и, отступая, успокаивал себя тем, что таким образом сохранишь армию, которая постепенно опомнится, придёт в себя и, подкреплённая свежими резервами, пойдёт вперёд, круша противника, то грош тебе цена как командиру. А если уж говорить о погоде и о ландшафте, то они одинаковы и для немцев, и для тебя. Что мешает тебе лучше немцев двигать вперёд свои танки по той же степной равнине? Что мешает твоим самолётам столь же вольготно резвиться в чистом летнем небе, как резвятся «ястребы» с чёрными крестами на крыльях? Да, но насколько меньше их у тебя — танков и самолётов.

Как бы то ни было, ещё не всё упущено и не всё потеряно. Теперь главное — выполнить приказ Сталина. А прежде чем его выполнять, надо, чтобы этот приказ стал известен всему фронту — от бойца в окопе до генерала на командном пункте. Тоже задачка не из простых! Но тут уж должны постараться командиры и политработники всех степеней, да так постараться, чтобы этот приказ стал законом жизни всего фронта...

Малиновский срочно собрал Военный совет. Подходя к блиндажу, где его уже ждали члены совета, он вдруг, будто споткнувшись, остановился и замер. Сопровождавшие офицеры безмолвно переглянулись между собой. Может, командующий приметил какой-то непорядок? Или ему вдруг стало плохо?

Они не догадались, что Малиновский, словно заворожённый, не сводил глаз с самого обыкновенного репейника, пышно разросшегося у входа в блиндаж. Он всматривался в него как в предмет, вызывающий в памяти нечто значительное и прекрасное.

Так и было: в голове у Родиона Яковлевича словно «вспыхивали» строки из толстовского «Хаджи-Мурата»:

«Я набрал большой букет разных цветов и шёл домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется «татарином» и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своём месте, я бросил его. Какая, однако, энергия и сила жизни, подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».

Эти строки промелькнули в памяти у Родиона Яковлевича, и он едва сдержался, чтобы не произнести следующую фразу Толстого:

«...Экая энергия! — подумал я. — Всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот всё не сдаётся».

Да, вот такой же репейник возродил в памяти великого провидца историю человека, чья сила духа и неистребимая воля к жизни поразила его. Израненный, изувеченный, обескровленный, он продолжал бороться, восхищая этим даже своих врагов.

«Вот так же и мы... — думал Малиновский. — Вот так же надо и нам... Иначе не победить. Иначе — вечный позор...»

Ему вдруг захотелось именно с этого воспоминания и начать заседание Военного совета, но он тут же отогнал от себя заманчивую мысль. Сейчас более подойдут простые, скупые, суровые слова, сейчас не до художественных символов.

Малиновский, ощутив в себе небывалую прежде решимость, вошёл в блиндаж.

Там, после яркого солнца, трудно было различить сидевших за длинным столом, сколоченным из неструганых досок, генералов и офицеров. Но постепенно глаза свыкались с полумраком и лица собравшихся приобретали всё более рельефные очертания. Командующий фронтом пристально вглядывался в них: сейчас ему предстояло обнародовать горькую, беспощадную правду сталинского приказа.

Он начал читать приказ без всякого вступления, громко, отчётливо, не прибегая к патетике, будто он сам только что написал его. Слова падали в глухую тишину блиндажа.

Это заседание Военного совета было самым коротким из всех, когда-либо проводившихся. Не было и прений, только распределение обязанностей — кому, что и как надлежит незамедлительно сделать, когда доложить об исполнении.

Все присутствующие внимательно, озабоченно вслушивались в то, что говорил их командующий, и только член Военного совета Ларин, старый друг, насторожил Малиновского своей мрачной подавленностью. Он выглядел как человек, которого Сталин назвал по имени в числе тех, кто своими настроениями оказывает прямую помощь врагу и, таким образом, совершает преступление перед Родиной. Назвал в числе тех, кто не пресекает предательские действия трусов и паникёров, а как бы поощряет их намерения.

Чтобы отвлечь Ларина от невесёлых мыслей, Малиновский предоставил ему слово первому.

Тот нехотя, с трудом встал, тяжело опираясь ладонями о дощатый стол, и некоторое время не мог произнести ни слова. Все с удивлением смотрели на него: Ларина знали как человека не трусливого, всегда излучавшего оптимизм, умевшего вселить в бойцов и командиров веру в победу.

— Такого приказа ещё не было, — наконец заговорил он, едва шевеля обветренными, потрескавшимися губами и широкой ладонью смахивая с почерневшего от загара лба пот. — Да, мы своим благодушием и беспечностью заслужили такую оценку товарища Сталина! — Эту фразу Ларин произнёс уже громче, с надрывом, почти истерично. — И прежде всего я как член Военного совета! Моя вина в том, что у нас есть трусы и паникёры! Моя вина в том, что наш фронт отступает... нет, не отступает, а бежит, бежит в панике! Моя вина в том, что войска нашего фронта покрыли свои знамёна позором! И за это меня следует немедленно отправить в Ставку, чтобы я держал ответ перед товарищем Сталиным!

— Подождите, товарищ Ларин, — Малиновский впервые назвал старого друга не по имени-отчеству, как это было принято, а по фамилии. — Зачем же вы так? Виноваты не только вы, виноват в первую очередь я как командующий фронтом, мы все виноваты, и главное сейчас не каяться, а быстрее выправлять положение. Ведь собрались мы здесь не для того, чтобы на своей груди тельняшки рвать, а чтобы выработать чёткий и эффективный план действий, который бы привёл к неукоснительному выполнению приказа Верховного Главнокомандующего. Первое, что необходимо сделать немедленно, — это довести приказ до каждого бойца и командира...

— А как его довести? — Казалось, Ларин пропустил мимо ушей всё, что говорил командующий, и услышал только его последние слова. — Вчера я был на переправе, на Дону, — заговорил он торопливо, будто опасаясь, что командующий прервёт его. — Переправу беспрерывно бомбят немцы. А наши строят мост. Бросать работу даже во время бомбёжек категорически запрещено. Темпы строительства — сумасшедшие, словами не передать. К вечеру мост был готов, войска рванули по нему. Опять же, куда? На восток! — выкрикнул Ларин. — И это в то время, когда мы получили приказ товарища Сталина! А ночью из штаба армии шифровка: к пяти ноль-ноль взорвать этот самый мост к чёртовой матери, чтобы не дать немцам пройти на восточный берег Дона! Вот какая комедия получается!

— В данной ситуации — не комедия, а трагедия, — ввернул реплику начальник войск связи фронта Леонов. — И что вы предлагаете? Оставлять мост немцу? Чтобы он у нас на хвосте сидел?

Ларин словно не услышал вопроса.

— Взорвать? Для этого нужно заминировать каждую опору. Или хотя бы через одну. Сколько для этого нужно тола?

— А противотанковые мины на что? — спросил кто-то из присутствовавших.

— Мины надобно крепить, — бесстрастно отреагировал Ларин. — А гладкой проволоки нет. Надо крепить колючей. Кто из вас возьмётся колючкой крепить? А ещё нужен электропровод, детонирующий шнур.

— Товарищ Ларин, мы отвлекаемся от главного вопроса, — остановил его Малиновский. — Сейчас это просто непозволительно. Мы же собрались не детали друг другу рассказывать. Всё это известно.

— Я понимаю, — всё с той же виноватой интонацией откликнулся Ларин. — Я к чему всё это? Скажите, как, например, до инженерно-строительной команды приказ довести?

— Вы, товарищ Ларин, опытный политработник и, надеюсь, сами способны ответить на свой вопрос, — уже строже сказал Малиновский, взглянув на часы. — В нашем распоряжении не более пятнадцати минут. А то мы рискуем оказаться в роли предателей, стремящихся попасть в плен к противнику.

Севший было на своё место Ларин снова вскочил:

— Вчера ехал через станицу — женщины, старики, даже дети смотрят на меня как на предателя и труса. По глазам вижу — проклинают. В ушах до сих пор их голоса: «Куда же вы утекаете, на кого нас покидаете? Яки ж вы вояки!» Как такое можно терпеть?! И мы, выходит, опять бежим? А как же приказ товарища Сталина? Товарищ Сталин ясно сказал: «Ни шагу назад!» И я как член Военного совета этот приказ выполню!

— Да будь вы хоть храбрец из храбрецов, не удержите сейчас немцев, — твёрдо и даже сурово произнёс Малиновский. Ему было искренне жаль вконец растерявшегося Ларина, но довести себя до такого состояния — это слишком!

Родион Яковлевич немного помолчал.

— А теперь — по существу вопроса, — продолжил он. — Надо немедленно приступить к формированию штрафных рот, батальонов и отрядов заграждения. Дело это непростое, тем более в нашей ситуации. Надо учитывать, какие «кадры» туда войдут. Во главе рот и батальонов следует поставить опытных, надёжных командиров и политработников. Приказ № 227 не определяет статуса штрафных подразделений, придётся вырабатывать самим. Командиры и политработники должны прежде всего помнить, что штрафник — это тоже человек. Нельзя допустить, чтобы безнаказанно унижалось их человеческое достоинство, иначе какие будут из них бойцы? Кто-то решит, что жизнями штрафников можно пренебречь, будут бросать их на верную гибель, даже если это не вызвано интересами боя. Главное — проверить людей в бою, а не оценивать их по формальному признаку, навечно приклеивая ярлык штрафника. Бой покажет, кто есть кто. Среди них будут и герои, но будут и такие, кто как был трусом, так и останется. Тех, кто отличится в бою, надо поощрять вплоть до досрочного снятия судимости. Или, скажем, засчитывать им месяц участия в боях за полгода. Ну, и разумеется, досрочное присвоение званий, особый паёк, там, где это возможно.

— Не преждевременно ли всё это? — спросил кто-то. — Ещё самих штрафных подразделений нет, а мы уже о поощрениях думаем.

— В приказе изложены общие принципы, так сказать, стратегическая линия, — ответил Малиновский. — А мы должны определить тактику, чтобы приказ стал руководством к действию, и меры, которые позволят не наломать дров, как это порой бывает...

В конце заседания Родион Яковлевич сказал:

— Вот вы, товарищ Ларин, сказали, что такого приказа ещё не было. Да, такого действительно не было. Я думаю: этот приказ не только ради того, чтобы сказать нам горькую правду, и не только о нашем, Южном фронте. Приказ товарища Сталина поставил нас перед дилеммой — жизнь или смерть, свобода или рабство. Этот приказ призван разбудить великий дух нашего народа. Могут сказать: приказ жестокий. Но именно такой приказ и нужен сейчас. Мы все нуждаемся в психологическом переломе. Да-да, все без исключения, начиная с меня, командующего, и кончая рядовым бойцом. Проще говоря, встряска нужна, поворот мозгов на сто восемьдесят градусов! И ещё прошу запомнить одно правило: сделать из людей трусов проще простого, а вот сделать их храбрыми гораздо сложней. Но только это и принесёт нам победу.

...Когда Малиновский уже садился в машину, к нему подбежал запыхавшийся адъютант.

— Шифровка из Ставки, товарищ командующий! — Он поспешно протянул бланк.

Родион Яковлевич стремительно пробежал глазами короткий текст. Ставка приказывала ему и члену Военного совета немедленно прибыть в Москву.

Зябкий холодок пробежал по спине Малиновского: Ставка так просто не вызывает. Он обернулся к адъютанту:

— Сообщите Ларину. И передайте моё приказание командующему воздушными силами подготовить самолёт.

Неожиданно налетел ветер, багровое солнце предвещало перемену погоды. Степь зашумела, словно призывая дождь. Машину трясло на ухабах, вдалеке гремели орудийные залпы. По пути Малиновскому то и дело встречались небольшие группы бойцов, которые понуро брели на восток. Родион Яковлевич всякий раз останавливал машину, интересовался, какую задачу получили, сколько бойцов осталось в роте или взводе, говорил короткие бодрящие слова. Ближе к полевому аэродрому показались упряжки артиллерии на конной тяге. Ездовые, ссутулившись в сёдлах, беспокойно поглядывали на небо: дождь развезёт дороги и тогда полуголодным лошадям будет невмоготу тащить пушки. Так что неизвестно, что лучше: жара или дождь!

— Наблюдение за воздухом обеспечено? — спросил командующий у подбежавшего к нему командира батареи.

— Так точно, товарищ генерал! Да мы давно фрицев раскусили: ихние стервятники к полудню пожалуют, а то и попозже. Никак не раньше. Пока отсыпаются.

— Хорошо, — кивнул Малиновский. — Проследите, чтобы посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи. — Авт.) не дремали.

— Слушаюсь, товарищ командующий! Тут задремлешь, так и на том свете глаз не откроешь. Им сверху каждая букашка видна. Степь — она и есть степь.

Машина тронулась, вздымая пыль, и помчалась дальше, обгоняя колонны солдат и техники.

— Вон как начальство драпает, — махнул рукой в сторону удалявшейся машины молоденький, высокий, как жердь солдат. — Никакой немец не догонит.

— А ты не болтай, сосунок, — одёрнул его усатый солдат постарше, перекладывая винтовку на другое плечо и поправляя скатку. — Тебе хоть известно, кто там, в машине? Нет? Так чего ж ты свой поганый язык распускаешь?

— А мне без разницы, кто там. Вижу, что драпает. В таких машинах наш брат рядовой не раскатывает.

— Вертишь языком, как корова хвостом! — рассердился усатый. — А машина эта нашего командующего фронтом генерала Малиновского Родиона Яковлевича. Понял, пустобрёх? Он войск никогда не оставит. И не драпаем мы, а отступаем. Временно. — Усач затянулся самокруткой. — Я вот к тебе давно присматриваюсь, парень. В бою ты храбрый, молодцом, а в мозгах — каша.

— Ну чего ты пристал ко мне, Малушкин? По тебе, так и слова не вымолвить? Я ж только предположение высказал.

— Предположение! — передразнил его Малушкин. — Молод ты ещё всякие предположения высказывать! Ты слыхал, как нас солдаты с соседнего фронта нарекли? «Орлы Малиновского»! Вот так!

— Орлы? — криво усмехнулся боец. — То-то ж мы от немца удираем с орлиной скоростью!

— Пустобрёх ты и есть! — вконец разозлился Малушкин. — Отступаем не только мы. А придёт час — так вперёд рванём, что чертям тошно станет!

— Хорошо бы! — вздохнул молодой...

3

Малиновский и Ларин летели в Москву с тяжёлым чувством. Они были уверены, что в Москве их ждёт расправа, такая же, какая настигла в сорок первом году командующего Западным фронтом генерала армии, Героя Советского Союза Дмитрия Григорьевича Павлова и высших командиров этого фронта после того, как под напором гитлеровских армий наши войска обратились в бегство. Павлов и его ближайшие сподвижники после допросов были расстреляны.

Москва встретила Малиновского и Ларина проливным дождём и сильным ветром. После удушливой жары, которая измучила на Северном Кавказе, ненастная погода даже обрадовала: дышать здесь было куда как легче. Но чем ближе присланная «эмка» подъезжала к центру Москвы, тем мрачнее и безысходнее становилось настроение: кто знает, сколько времени отделяет их от последней черты, за которой может разверзнуться бездна? Родион Яковлевич был почти уверен: в лучшем случае разжалование, ну а в худшем...

В пути почти всё время молчали, каждый думал о своём. И только когда машина остановилась у гостиницы «Москва», Ларин хмуро обронил:

— Чего уж в гостиницу? Уж сразу бы на Лобное место...

Малиновский огорчённо взглянул на него: совсем отчаялся человек, негоже для члена Военного совета! А вслух сказал:

— Может, прорвёмся, Иван Степанович! Ведь сколько раз уже прорывались! Как там у поэта: «Ничто на свете не может нас вышибить из седла»? Так, кажется, или я переврал?

Ларин оторопело посмотрел на командующего и мрачно отмахнулся:

— Сейчас не до поэзии, Родион Яковлевич!

В гостинице к ним подошёл офицер в форме НКВД. Увидев его форму, Ларин вовсе сник. Он немного успокоился лишь после того, как услышал от офицера: им заказаны номера, в которых следует находиться безотлучно, так как в любой момент может последовать вызов в Кремль.

Разместившись в гостинице, Малиновский и Ларин стали ждать звонка из приёмной Сталина. И если длительное ожидание в обычных обстоятельствах, не предвещающих ничего чрезвычайного, переносится любым человеком тяжело, изматывая его нервы, то это ожидание превратилось в настоящую пытку.

Прошёл первый день, наступил второй, а Кремль, будто намеренно издеваясь, не подавал никаких признаков жизни. Может, вождь и впрямь позабыл о них, уже вычеркнув из списка живущих на Земле? Или специально нагнетал атмосферу безнадёжности?

В первые сутки ждать было легче: Малиновский обзвонил знакомых в наркомате обороны, Ларин перекинулся короткими фразами со знакомыми в отделах ЦК. Обстоятельных, а тем более дружеских разговоров не получилось: даже самые словоохотливые знакомые, которые прежде были рады пообщаться, теперь предпочитали говорить сухо, неопределённо и официально, ссылаясь на огромную занятость.

— Всё ясно, — с горечью констатировал Ларин. — Нас уже списали. Вступил в силу известный закон: падающего толкни, упавшего лягни.

— Если мы будем казнить самих себя, нам и Лобное место не потребуется, — Родион Яковлевич попытался вывести друга из подавленного состояния. — Не лучше ли подумать о том, что мы ответим Сталину, скажем, на такой вопрос: каким образом вывести фронт из нынешнего состояния?

— Оптимист ты, Родион, великий оптимист! — Ларин был поражён выдержкой Малиновского. — Неужто даже сейчас голова способна так мыслить?

— А для чего тогда эта самая голова дана человеку?

— Не знаю. Мой мозг совершенно парализован. Впереди — тьма. То, что произошло с нами и с нашим фронтом, — катастрофа. Непоправимая и безысходная...

— Безысходная? Непоправимая? — в голосе Родиона Яковлевича послышалось раздражение. — Катастрофа — да, согласен. Но это ещё не конец света. Ты не хуже меня знаешь, что безвыходных положений не бывает!

— Наше положение как раз такое, — буркнул Ларин.

Такого рода разговоры вспыхивали в номере время от времени, как вспыхивает пламя костра, когда в костёр этот подбрасывают хворост. Малиновский всё больше осознавал, что все его старания переубедить старого друга, заставить его воспрянуть духом оказываются тщетными.

Прошли и вторые сутки бесплодного ожидания. Родион Яковлевич попытался читать обнаруженную в номере книгу, но всё, что он воспринимал глазами на её страницах, шло мимо сознания, не оставляя никаких следов. Ларин время от времени включал радио и ещё сильнее паниковал: спокойный голос Юрия Левитана сообщал о новых оставленных городах, о боях «местного значения» или о том, как некий колхозник выстрелом из охотничьего ружья уложил сразу двух немецких офицеров.

Еду из гостиничного ресторана приносили в номер. В обед Ларин без всякого энтузиазма ковырнул вилкой котлету и отодвинул от себя тарелку.

— Ешь, — требовательно посоветовал ему Родион Яковлевич. — Для того, чтобы выстоять в Кремле, нам потребуются силёнки.

— Не лезет, — уныло произнёс Ларин. — В горле застревает.

— Может, потому, что за всё время ни разу горло не промочили? — улыбнулся Малиновский.

— И то правда, — ухватился за эту фразу Ларин. — Давай по рюмке.

— Да грош нам цена, ежели по рюмке! Звони в ресторан.

Запотевшая от холода бутылка водки через пять минут стояла в номере.

— За что выпьем? — осторожно спросил Ларин.

— Как за что? — Вопрос удивил Малиновского. — Разумеется, за грядущую победу.

— За победу? — глаза Ларина оживились. — Прекрасный тост. Вот только одна неувязочка. Стоим мы с тобой на вершине Эльбруса... ну, не мы лично, конечно. А чуть пониже — немецкие егеря. А мы выпиваем за победу?

— А вот эти стенания лучше бы прекратить, — мягко, но настойчиво посоветовал Родион Яковлевич. — Это не твои слова, Иван. Ты же веришь в победу?

— Извини, Родион, сорвался, — голос друга дрожал от волнения. — Товарищ Сталин абсолютно прав. Паникёров надо уничтожать. Безжалостно.

— Понимаю, что сорвался. С кем не бывает! Верю в тебя, ты же волевой человек.

Ларин неопределённо покачал головой.

— Так что же — за победу? — Малиновский посмотрел другу прямо в глаза.

— За победу, — негромко отозвался тот, опорожняя рюмку.

Принялись за еду. Ларин то и дело наполнял рюмки. Теперь пили уже без тостов. Малиновский молчал: по его убеждению, главный тост уже был произнесён и все другие были бы сейчас совершенно лишними и даже неуместными. Ларин пил, но водка не брала его. Он чувствовал себя абсолютно трезвым, и это пугало: значит, не в состоянии отогнать от себя чёрные мысли, которые, кажется, уже навсегда взяли его душу в плен.

В результате была заказана ещё одна бутылка водки. А тут ещё в гости зашёл знакомый полковник из Генштаба, и они «сидели» уже втроём едва ли не до рассвета. Наконец под утро уснули.

Родион Яковлевич спал настолько крепко, что его смогли бы разбудить разве что залпы «Авроры».

Однако «Авроре» давать залпы не пришлось. Её роль выполнил офицер НКВД, бесцеремонно растолкавший спящего командующего.

— Какого чёрта? — приходя в себя, возмутился Родион Яковлевич.

Офицер что-то сказал, но Малиновский не разобрал его слов: за окном всё гремело и сверкало. Над Москвой разразилась такая гроза, что Малиновскому сперва показалось, будто он вовсе и не в столице, а на командном пункте своего фронта.

— Товарищ генерал! — Офицер был напуган: а вдруг ему не удастся поднять на ноги командующего фронтом? — Вас и товарища Ларина вызывает товарищ Сталин! — выпалил он, пытаясь перекричать громовые раскаты за окном. — Вам приказано быть в Кремле ровно в семь ноль-ноль!

— В семь ноль-ноль? — моментально переспросил Малиновский. — А сколько сейчас?

— Сейчас? — Офицер взглянул на свои наручные часы. — Шесть часов двенадцать минут.

— Так что же вы раньше не разбудили? — вскочил Малиновский. — Быстрее будите Ларина!

Родион Яковлевич, словно солдат, поднятый по тревоге, быстро оделся и устремился к умывальнику.

В считанные минуты Малиновский был готов, чтобы отправиться в Кремль. Мундир сидел, как всегда, ладно, отливали глянцем сапоги. И весь он являл собой человека здорового, энергичного, уверенного в себе, готового идти хоть в бой.

Ларин всё ещё не появлялся. И тут Малиновский услышал какой-то странный шум в коридоре: встревоженные голоса, топот ног, треск ломающегося дерева. Он стремительно распахнул дверь. К нему подбежал растерянный офицер НКВД:

— Ларин застрелился!

Родион Яковлевич вбежал в соседний номер. Ларин лежал на кровати, раскинув руки, в страшной позе убитого на поле боя. На белой простыне запеклась кровь...

Малиновский снял фуражку и застыл у кровати, отдавая последний долг старому другу. Взглянув на часы, понял, что времени у него в обрез: вождь не прощает опозданий.

4

Когда Малиновский вошёл в кабинет Сталина, его нервы будто спрессовались в единый комок. Но мозг работал ясно, готовясь выдержать всё, что ему предстоит: адекватно реагировать на все нюансы во многом непредсказуемого разговора, который должен был сейчас произойти.

Сразу же около двери Родион Яковлевич увидел Верховного, который в упор, не мигая смотрел на него, как на совершенно незнакомого и непонятно каким образом появившегося в кабинете человека. Малиновскому почудилось, что Сталин похож сейчас на боксёра, изготовившегося на ринге для удара. Слегка расставленные ноги в мягких сапогах, в которые были Заправлены брюки галифе, слегка наклонённое вперёд туловище, напряжённая готовность. Сходство со стойкой боксёра придавало Сталину и то, что его левая рука была как всегда, полусогнута в локте. И только курительная трубка, крепко зажатая в ладони правой руки, как бы свидетельствовала о том, что эта «стойка» ничего общего с боксёрской не имеет.

— Товарищ Сталин, командующий Южным фронтом генерал Малиновский прибыл по вашему приказанию, — чётко отрапортовал Родион Яковлевич.

Сталин молчал, продолжая вглядываться в Малиновского, будто не понимая, с какой целью тот пришёл. Он словно давал понять, что какие-либо разговоры с ним, Верховным Главнокомандующим, абсолютно беспредметны в то время, когда гитлеровцы уже водрузили свой флаг на Эльбрусе.

Внезапно Сталин повернулся к Малиновскому спиной и медленно пошёл по кабинету, удаляясь всё дальше и дальше, как бы не желая видеть опального генерала. Родион Яковлевич неподвижно стоял на своём месте, чувствуя, что, хотя Сталин до сих пор не произнёс ни одного слова, напряжение постепенно ослабевает. Неожиданно вспомнилось изречение: «В жизни человек с выдержкой всегда побеждает».

— А почему не прибыл член Военного совета фронта некий Ларин? — неожиданно громко спросил Сталин, и Родион Яковлевич мысленно выделил из этой короткой фразы слово «некий».

— Товарищ Сталин, член Военного совета Ларин застрелился.

В кабинете вновь воцарилось гнетущее молчание.

— А что вам, товарищ Малиновский, помешало застрелиться? — в этом вопросе прозвучало откровенное любопытство.

Родион Яковлевич ожидал именно такого вопроса, и потому он не застал его врасплох.

— Товарищ Сталин, это было бы дезертирством с поля боя. Я не имею права бросать свой фронт на произвол судьбы.

— Чувство ответственности — хорошее чувство, — заговорил Сталин. — Покончить с собой и этим снять с себя ответственность за судьбу фронта — для этого не требуется большого ума, это удел малодушных.

— Товарищ Сталин, — не выдержал Малиновский, — я обязан доложить вам, что товарищ Ларин не был трусом. Он был храбрым, преданным...

— Преступное действие, которое совершил Ларин, характеризует его в другом свете, — перебил Сталин и, подойдя, посмотрел на Малиновского в упор. — О вашей дальнейшей судьбе вопрос будет решать Государственный Комитет Обороны. — Сталин дал понять, что разговор окончен.

Когда Малиновский вошёл в кабинет Сталина, тот не поздоровался с ним, не подал руки, не предложил сесть. Сейчас же Верховный молча подал ему руку, лишь обозначив пожатие своей ладонью. Но этого было достаточно, чтобы Родион Яковлевич слегка воспрянул духом: может, не разжалуют...

На следующий день Малиновскому было объявлено, что он освобождается от должности командующего Южным фронтом и назначается командующим 66-й армией, которая ведёт бои севернее Сталинграда.

5

В конце августа 1942 года Родион Малиновский, развернув только что доставленную самолётом газету «Правда», увидел, что целая полоса в ней занята публикацией пьесы Александра Корнейчука «Фронт». Сразу прочитать не удалось, да и настроение было в это время плохим: снова приходилось отступать. Подумал: больше нечего делать там, в Москве, как пьесы печатать. Кто их, кроме узкого круга любителей драматургии, прочтёт?

Малиновский отложил газету в сторону, до лучших времён.

Но «лучшие времена» наступили уже через три дня. Позвонивший Сталин после обычного разговора о положении на участке фронта вдруг спросил:

— Вы читаете «Правду», товарищ Малиновский?

— Конечно, товарищ Сталин. Это же центральный орган нашей партии.

— Напрасно удивляетесь моему вопросу, — мягко произнёс Верховный. — У нас есть военные, достигшие значительных высот в военной иерархии и даже возомнившие себя полководцами, которые, оказывается, газет, даже таких, как «Правда», в руки не берут. Говорят, что недосуг, воевать надо, а не газетки почитывать.

— Товарищ Сталин, не отношу себя к такого рода военным.

— Хочется верить вам, товарищ Малиновский. Сейчас «Правда» печатает пьесу известного советского драматурга Корнейчука «Фронт». Слышали о таком?

— Слышал, товарищ Сталин. Даже как-то до войны смотрел спектакль «Платон Кречет».

— Понимаю, что сейчас вам, как и всем нашим военачальникам, не до чтения пьес. И всё же постарайтесь найти время, ознакомиться. В центре «Фронта» — конфликт между устаревшими способами военных действий и истинным полководческим мастерством. Уверяю вас: извлечёте из пьесы определённую пользу. Прочитаете — обменяемся мнениями.

— Обязательно прочту, товарищ Сталин.

«Надо же, — удивился Малиновский, когда необычный разговор завершился. — Тут, как говорится, не до жиру, быть бы живу, а он требует читать пьесы. Видимо, за этим стоит не просто страсть к драматургии, а нечто большее».

Позже, когда Родион Яковлевич прочитал пьесу, он понял, почему Сталин велел обратить на неё внимание. Корнейчук ухватил самую суть противоречий между теми военачальниками, которые, оказавшись в водовороте новой войны, всё ещё продолжали жить и воевать точно так же, как жили и воевали в войну Гражданскую. А там нередко исход боя решали лихой кавалерийский налёт да парочка «Максимов». Тогда ещё не знали о танках и самолётах, а если кое-где их видали, скажем, под Каховкой — там на окопы наших бойцов ползли уродливые чудища, именуемые танками, присланными Антантой, — то были уверены, что это всего лишь случай, а не закономерность. Многие красные бойцы, прошедшие всю войну и победившие беляков, так и не видели ни танков, ни самолётов.

Теперь на полях невиданных доселе сражений разворачивались в боевом строю и шли в наступление армады танков — быстроходных, бронированных, оснащённых пушками и пулемётами. А в небе, порой затмевая солнце, проносились, неся смерть и разрушения, самолёты новейших конструкций. Каждый военачальник обязан был умело и мудро распорядиться всей этой сложной техникой и вооружением, не допуская шаблона, использовать свои собственные силы с тщательным учётом обстановки, намерений противника и многих других факторов. Многие же военачальники, преклоняясь перед опытом Гражданской войны, полагались главным образом на храбрость бойцов да на свою интуицию, основанную на русском «авось».

Родион Яковлевич не просто читал, он «вгрызался» в пьесу, стараясь понять, в чём драматург действительно прав, а в чём работает «на конъюнктуру», и убеждался, что многое было выхвачено автором из самой фронтовой жизни. Кроме того, Родион Яковлевич сразу же «раскусил», что пьеса написана не по творческому озарению автора, а являет собой социальный и, вероятнее всего, заказ самого Сталина. Иначе вряд ли бы Корнейчук осмелился столь нелицеприятно обнажать обычно тщательно скрываемые конфликты между военачальниками высшего звена.

Малиновский вспомнил, что ещё в начале сорок второго года Сталин, говоря о значении постоянно действующих факторов, наряду с прочностью тыла, моральным духом армии, количеством и качеством дивизий отметил и такой фактор, как организаторские способности начальствующего состава армии. Верховный потребовал, чтобы командиры всех родов войск научились полностью использовать против врага ту первоклассную военную технику, которую предоставляет Красной Армии тыл. Учиться вождению войск в новой обстановке войны, овладевать искусством побеждать врага по всем правилам советской военной науки — вот условие, которое теперь, когда Красная Армия имеет всё необходимое, чтобы разбить и изгнать гитлеровцев, является важнейшим условием победы.

Родион Яковлевич очень хорошо понимал, что косность и отсталость иных военачальников, не видящих разницы между Гражданской и Великой Отечественной войной, преграждают пути к победе.

В пьесе Корнейчука таким военачальником был командующий фронтом Иван Горлов. Не раз Малиновскому приходилось видеть таких горловых, а порой и разрабатывать вместе с ними планы операций, вступая при этом в жаркую полемику, чтобы отстоять своё мнение. Горловы исступлённо шли напролом, не считаясь с колоссальными и часто неоправданными людскими потерями, любили хвастаться тем, что «академиев не проходили», но зато прошли «огонь, воду и медные трубы», стояли барьером на пути образованных, инициативных и энергичных военных кадров. Удивляло лишь то, что драматург взял на себя смелость выставить горловых напоказ сейчас, в сорок втором трагичном году, когда слово «отступление» не сходит со страниц газет и всё больше людей отчаиваются и теряют веру в свою армию.

Прочитав пьесу, Малиновский пришёл к выводу, что она представляет собой острую сатиру, шарж. Образы были в чём-то плакатны, но сюжет придуман, что называется, «с пылу, с жару». Впрочем, именно такая агитка — простая, ясная, не уводящая читателей (и зрителей) в омут страстей шекспировского накала, и подходила наиболее к настоящему времени. Пусть в ней не было художественного совершенства, зато была та «правда-матка», которая могла помочь вывести горловых «на чистую воду», побудить к их осуждению и борьбе с ними, опираясь не столько на драматурга Корнейчука, сколько на самого генералиссимуса Сталина.

В пьесе даже фамилии персонажей были нарочно обозначены соответственно их сути: Горлов — берёт горлом; начальник штаба фронта Благонравов, хотя и понимает, что тот отдаёт безграмотные, с точки зрения военного искусства, приказы, старается обходить острые углы и не вступать со своим командующим в конфликты; начальник разведотдела фронта Удивительный — бездельник и льстец, ничего не смыслящий в делах, остающийся слепым и глухим, когда речь идёт о противнике и его силах; спецкор центральной газеты Крикун, слагающий дифирамбы Горлову и околачивающийся в высших штабах, вместо того чтобы собирать материал для газеты на передовой; начальник связи фронта Хрипун, своим бездействием и некомпетентностью заваливший войсковую связь, но зато как пиявка присосавшийся к командующему фронтом; редактор фронтовой газеты Тихий — безвольный, трусливый человек, не имеющий своего мнения, и так далее, в том же духе.

Пьеса заканчивалась так, как и должна была закончиться. Тем самым были предельно ясно выражены где впрямую, а где косвенно установки Верховного Главнокомандующего. Горлова снимают с должности, командующим фронтом становится Огнёв. Что и требовалось доказать. Под самый занавес один из персонажей вещает:

«Сталин говорит, что нужно смелее выдвигать на руководящие должности молодых, талантливых полководцев, наряду со старыми полководцами, и выдвигать надо таких, которые способны вести войну по-современному, а не no-старинке, способны учиться на опыте современной войны, способны расти и двигаться вперёд».

Родион Яковлевич улыбнулся: тут, кажется, автор пьесы перестарался. Лозунг, безусловно, правильный, главное, чтобы он не привёл к тотальной перетряске кадров, да ещё сейчас, в эту лихую годину...

Малиновский, всё время пребывавший в горячке ожесточённых боёв, уже начал было забывать о прочитанной пьесе, как ему позвонил Сталин.

— Ну как, товарищ Малиновский, удалось вам ознакомиться с пьесой известного советского драматурга Корнейчука «Фронт»? — голос вождя звучал почти доверительно.

— Да, товарищ Сталин, прочитал, можно сказать, от корки до корки.

— И каково же ваше мнение?

— Думаю, что пьеса весьма актуальна. На злобу дня.

— Правильно оцениваете, товарищ Малиновский. А то тут меня некоторые наши полководцы просто бомбят своими протестами: удар по авторитету армии, дискредитация советского высшего командного состава. Мол, критика в пьесе несвоевременна и принесёт один лишь вред. У вас не возникало подобных мыслей?

— Честно говоря, товарищ Сталин, такие мысли возникали. Но не по существу пьесы. Сомнения о времени её опубликования. Армия пока ещё терпит неудачи, и как бы пьеса не вселила в души читателей и зрителей ещё большее разочарование в своих вооружённых силах.

— Напрасно думаете так, товарищ Малиновский, — возразил Сталин. — Бойцы и командиры Советской армии, да, по сути, и весь советский народ прекрасно видят все наши плюсы и минусы и без драматурга Корнейчука. Что касается публикации пьесы «Фронт» именно сейчас, когда армия терпит неудачи, то это яркое свидетельство нашей уверенности в том, что мы в конце концов одержим победу над немецко-фашистскими захватчиками. Это свидетельство силы нашей армии. Слабая армия, не уверенная в справедливости своего дела, не рискнёт во время войны, да ещё в самый неблагоприятный для неё период, открыто признавать свои ошибки и выражать готовность немедленно приступить к их исправлению. Вы, вероятно, знакомы с известной русской пословицей «На переправе лошадей не меняют»?

— Знаком, товарищ Сталин.

— Ну вот видите. Сейчас за эту пословицу прячутся те, кто боится решительно преодолевать недостатки и исправлять ошибки. Советский народ не боится смотреть правде в глаза, потому что твёрдо уверен в силе Красной Армии, хорошо знает, что основной тон в Красной Армии задают не отсталые от жизни люди типа Горлова, а новые, такие как Огнёв. Запомните, товарищ Малиновский: открытая критика недостатков идёт от силы, а не от слабости. Ликвидация этих ошибок сделает Красную Армию ещё более сильной, ещё более боеспособной. Это как раз и показано в пьесе драматурга Корнейчука.

— Я полностью согласен с вашей оценкой, товарищ Сталин.

— Выходит, я вас убедил и наш разговор не напрасен. Главное сейчас — делать без промедления практические выводы, решительно избавляться от горловых на всех уровнях, а не только в высших эшелонах военного руководства.

— Абсолютно правильно, товарищ Сталин. Хотя молодых, талантливых кадров пока ещё недостаточно. Мы испытываем в них большой дефицит.

— Ничего, с каждым днём приток таких кадров будет нарастать. Военачальники типа Огнёва будут выходить из среды фронтовых командиров. Надо только находить их и помогать им расти.

— Задачу понимаю, товарищ Сталин.

Верховный немного помолчал, а потом спросил таким тоном, что Малиновскому показалось, будто сейчас там, в Кремле, вождь хитро усмехается:

— Товарищ Малиновский, скажите откровенно, в самом себе вы не замечали хотя бы некоторые черты командующего фронтом Горлова?

Родион Яковлевич опешил: он не ожидал такого вопроса. И потому ответил не сразу.

— Что, мой вопрос поставил вас в тупик?

— Нет, товарищ Сталин. Просто давать оценки себе самому сложнее, чем другим. И всё же смею думать, что образ Горлова списан не с меня.

— И вам, товарищ Малиновский, не присущ ни один из недостатков Горлова?

— Надеюсь, что не присущ, хотя прекрасно понимаю, что недостатки есть и у меня. Например, если бы мне Огнёв заявил, как он заявил Горлову, что хочет лишь одного — чтобы тот не командовал фронтом, я бы с этой минуты не смог бы воевать рядом с таким человеком.

Сталин, видимо, не ожидал такого ответа.

— Гордыня, товарищ Малиновский, не относится к лучшим качествам большевика, — услышал Родион Яковлевич посуровевший голос Верховного.

«Посмотрел бы я, как бы ты, Иосиф Виссарионович, повёл себя, если бы тебе такое кто-нибудь из ближайших сподвижников сказал. Вроде того, что не хочет, чтобы ты был Верховным Главнокомандующим».

А Сталин между тем продолжал:

— Хорошо уже то, товарищ Малиновский, что вы честно отвечаете на мои вопросы, не юлите, как некоторые. Ваши слова — подтверждение тому, что у вас есть чувство собственного достоинства. Без этого чувства нет и не может быть истинного военачальника. Но хотя вы и не замечаете у себя черт Горлова, покопайтесь поглубже, может, что-то и найдёте. И тогда постарайтесь их побороть.

— Буду стараться, товарищ Сталин.

Родион Яковлевич подумал о том, что и без советов вождя он достаточно самокритичен и всегда после жалеет, если порой, поддавшись внезапным эмоциям, поступается своими сложившимися принципами.

— Тут к нам поступили сведения, что иные военачальники даже высокого ранга позволяют себе в ходе боя использовать такие недозволенные приёмы, как физические наказания солдат и офицеров, попросту говоря, занимаются мордобоем, — эти слова Сталин произнёс вкрадчиво, словно намекая на то, что и Малиновский, возможно, «грешит» этим.

— Этого я себе никогда не позволял и не позволю ни при каких условиях, товарищ Сталин. Расцениваю такие действия как преступные.

— Правильно расцениваете. В Ставке даже поговаривают о вашей излишней доброте.

— Смотря к кому, товарищ Сталин. Думаю, что доброта к людям, испытывающим невероятные тяготы войны, не может быть излишней.

— Что же, это хорошо, что вы правильно восприняли пьесу драматурга Корнейчука. — Сталин ловко «закрыл» им же самим затронутую тему. — Горловым мы объявляем решительный бой. Надеюсь, в этом бою вы займёте правильную, большевистскую линию.

— Товарищ Сталин, я сделаю для этого всё возможное и выполню ваш приказ.

— Это не мой приказ, товарищ Малиновский, — поправил Сталин. — Это приказ советского народа, который должен войти в историю Второй мировой войны как народ-победитель.

— Так оно и будет, — убеждённо сказал Малиновский.

— А чтобы это исполнилось, вам, товарищ Малиновский, предстоит держать очень серьёзный экзамен — экзамен на стойкость и волю к победе. Враг рвётся к Сталинграду. Этот город должен стать крепостью на Волге. Именно там немецко-фашистские войска должны быть и будут разбиты. Именно Сталинград должен стать символом коренного перелома в ходе этой войны, после которого враг уже не будет в состоянии оправиться. Вашей армии в решении этой сложнейшей задачи отведено особое место. Надеюсь, что вы выдержите этот экзамен с честью, не в пример Горлову и ему подобным.

— Приложу для этого все свои силы и знания, товарищ Сталин!

6

То, что происходило сейчас в заснеженной приволжской степи, вряд ли можно было назвать обычным сражением. Термин «сражение» в точном словарном значении этого слова — совокупность ударов и боёв, связанных общим замыслом и проводимых соединениями и объединениями для достижения цели операции — явно преуменьшил бы колоссальный размах развернувшихся военных действий. То, что здесь происходило, естественно было бы назвать «битвой», ибо этот синоним слова «сражение» показывает необычный, уникальный, почти фантастический, поражающий умы размах и ожесточённость боёв. И тут уже напрашиваются исторические аналогии: Ледовое побоище, Куликовская битва, Бородинская битва...

В сентябре 1942 года заместитель Верховного Главнокомандующего Георгий Константинович Жуков, находясь на командном пункте группировки войск севернее Сталинграда, получил директиву Ставки, подписанную Сталиным:

«Положение под Сталинградом ухудшилось. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если северная группа войск не окажет немедленную помощь. Потребуйте от командующих войсками, стоящих к северу и северо-западу от Сталинграда, немедленно ударить по противнику и прийти на помощь сталинградцам. Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению».

Жуков нахмурился. Легко сказать «немедленно ударить по противнику». Разве он, Жуков, и сам не понимает, что помощь войскам 62-й армии генерала Чуйкова и 64-й армии генерала Шумилова необходима им как воздух? Без этой помощи они задохнутся, и Сталинград может пасть. Верховный не любит бросаться угрозами, чтобы нагнать побольше страху на свой генералитет; нет, уж если он охарактеризовал возможную сдачу Сталинграда как преступление, то генералы, волею судьбы оказавшиеся на сталинградских рубежах, сдав город врагу, будут тотчас же всенародно объявлены преступниками и врагами народа. И эта незавидная судьба не минует и его, Жукова. Вождь не посмотрит на то, что он, Жуков, отстоял Москву. Город на Волге носит имя Сталина, это символ государства, что там ни говори. И падение Сталинграда обернётся несмываемым позором советских войск, и слух об этом позоре прокатится по всем континентам.

Впрочем, Жуков боялся не столько лично за себя, сколько за судьбу сражения. В сущности, он всегда был готов к крутым переменам в своей судьбе, даже к самым трагичным. Взлёты и падения — постоянные спутники жизни любого полководца. Одержал победу — гремят фанфары, и грудь осыпают орденами, погоны тяжелеют от новых звёзд. Проиграл сражение — слетают с погон звёзды, а с груди — ордена, предвещая опалу, а то и хуже. Был полководец — и нет его! Что касается Сталинграда, то проиграть битву за него — это не просто сдать очередной город, каких уже было сдано бесчисленное количество, нет, это сдать государство, унизить и опозорить его, предать свой собственный народ.

Жуков понимал, что задача советских войск не только отстоять Сталинград, но и разгромить противостоящую группировку немецко-фашистских войск. А группировка эта поражала своей мощью: более миллиона солдат и офицеров, более 10 тысяч артиллерийских орудий и миномётов, почти 700 танков, целые армады истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков — 4-й воздушный флот и 8-й авиакорпус. В районе Среднего Дона, Сталинграда и южнее его действовали основные силы группы армий «В», в которую входили также войска 8-й итальянской, 3-й и 4-й румынских армий, 8-я и 4-я танковые немецкие армии.

Количественное состояние сторон было почти равное, если не считать наше незначительное превосходство в танках. Но у советских войск было одно важное преимущество: бастионами Сталинграда были мужество и воля к победе наших солдат, офицеров и генералов.

Впрочем, размышлял Жуков, немцам тоже нельзя отказать в храбрости и стойкости. Гитлеровские солдаты и офицеры, привыкшие к лёгким победам над армиями западноевропейских государств, нашпигованные геббельсовской пропагандой, верили, что могут разгромить Красную Армию. В своём большинстве немцы показывали хорошую подготовку, особенно те, кто служил в танковых войсках и авиации. Да и дисциплины, упорства и самоуверенности у них хватало. Так что советскому воину вырвать победу будет не так-то просто.

Думая над возможными перспективами сражения на Волге, Жуков радовался тому, что благодаря хитрому стратегическому замыслу удалось дезориентировать гитлеровцев: были предприняты активные действия, направленные против немецкой группы «Центр». Немцам внушалось: именно здесь, на западном участке фронта, советское командование сосредоточивает свои основные силы. Противника удалось обмануть: он спешно перебросил из-под Ленинграда в район Великих Лук танковую, моторизованную и пехотную дивизии. В районы Витебска и Смоленска было вызвано семь дивизий из Франции и Германии. В районы Ярцева и Рославля — две танковые дивизии из-под Воронежа и Жиздры.

Всего для усиления немецкой группы армий «Центр» направлялось двенадцать дивизий.

Не случайно пленные немцы из высших офицеров признавались, что они вообще не имели представления о сосредоточении больших сил русских под Сталинградом в тех местах, где прежде не было ничего, кроме чистого поля. Более того, гитлеровское командование даже утверждало, будто русские в ходе последних боёв были серьёзно ослаблены и поэтому зимой не смогут иметь больших сил.

Георгий Константинович склонился над оперативной картой. Молодцы Чуйков и Шумилов! Немцы кое-где проникли в город, а они не сдаются. Бои идут в посёлках «Красный Октябрь» и «Баррикады», идут смертельные схватки за каждую улицу, каждый дом, каждый этаж дома. Город стоит, будто заговорённый.

Накануне, прилетев по вызову Ставки в Москву, Жуков вместе с начальником Генерального штаба Александром Михайловичем Василевским почти сутки работал над стратегическим планом наступления, осуществление которого должно было обеспечить разгром немецкой группировки и помочь отстоять Сталинград. Было решено из района Серафимовича, северо-западнее Сталинграда, и из района озёр Цаца и Барманцак, южнее Сталинграда, в общем направлении на Калач, — западнее Сталинграда, нанести мощные концентрические удары по флангам немецких войск, которые вели бои за город. Тем самым планировалось окружить и уничтожить основные силы вражеской группировки — 6-ю и 4-ю танковые армии.

Сталин, ознакомившись с планом, одобрил его, но предупредил:

— План и все мероприятия по его выполнению должны быть предметом строжайшей государственной и военной тайны. Об этом замысле, кроме вас, не должен знать никто. Категорически требую никому о плане не сообщать, даже членам Государственного Комитета Обороны. До командующих армиями довести лишь то, что касается каждого из них, — и ни единого слова больше. Наступательную операцию назовём «Уран».

Говоря это, Сталин выделял каждое слово, как бы придавая именно ему особое значение.

Окончательная доработка плана была завершена к концу сентября. Выполнение возложили на войска только что созданного Юго-Западного фронта — командующий Николай Фёдорович Ватутин, Донского фронта во главе с Константином Константиновичем Рокоссовским, а также Сталинградского фронта — командующий Андрей Иванович Ерёменко. И колесо военной машины завертелось.

Все, кто был причастен к разработке плана «Уран», не могли не вспомнить о Каннах, без детального исследования которых не обходилась ни одна книга, посвящённая истории военного искусства[2].

Успех Ганнибала был тем более поразителен, что, по сравнению с римлянами, у него было вдвое меньше пехоты и преимущество состояло только в коннице.

Поразительно было то, что победу одержал молодой — тридцатитрёхлетний — полководец! Никогда до этого ещё история не знала уничтожения армии, по численности настолько превосходящей противника. Канны стали синонимом успешного окружения и разгрома противника, и повторить их было заветным желанием и мечтой всех полководцев.

7

6, 7 и 8 ноября 1942 года произошли события, которые с полным основанием можно было бы трактовать, как символы.

6 ноября Иосиф Виссарионович Сталин выступил с докладом о 25-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. В этом докладе он, в частности, сказал:

«Главная причина тактических успехов немцев на нашем фронте в этом году состоит в том, что отсутствие второго фронта в Европе дало им возможность бросить на наш фронт все свободные резервы и создать большой перевес всех своих сил на юго-западном направлении.

Допустим, что в Европе существовал бы второй фронт, так же как он существовал в Первую мировую войну, и второй фронт отвлекал бы, скажем, 60 немецких дивизий и 20 дивизий союзников Германии. Каково было бы положение немецких войск на нашем фронте? Нетрудно догадаться, что их положение было бы плачевным. Более того, это было бы начало конца немецко-фашистских войск, ибо Красная Армия стояла бы в этом случае не там, где она стоит теперь, а где-нибудь около Пскова, Минска, Житомира, Одессы. Это значит, что летом этого года немецко-фашистская армия стояла бы перед своей катастрофой. И если этого не случилось, то потому, что немцев спасло отсутствие второго фронта в Европе».

На следующий день, 7 ноября, во всех газетах был опубликован приказ Народного комиссара обороны И.В. Сталина № 345, в котором были такие пророческие слова:

«Недалёк тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!»

В этот же день, 7 ноября, Гитлер отправился в своём личном поезде в Мюнхен, чтобы отметить очередную годовщину «пивного путча», который, хотя и окончился провалом и заключением Гитлера в ландсбергскую тюрьму, являл для нацистов истинный триумф. В салон-вагоне, крикливо отделанном розовым деревом, был накрыт роскошный стол.

Гитлер в возбуждении разглагольствовал за столом, стараясь внушить присутствующим одну и ту же мысль: взятие Сталинграда — дело нескольких дней.

— Манштейн не из тех, кто упускает победы, — говорил Гитлер. — Я уже вижу, как он и Паулюс бросаются друг другу в объятия!

Неожиданно один из гостей обратил внимание на то, что на соседнем пути стоит товарный поезд. Гитлер, заинтересовавшись, подошёл к окну. Из товарного вагона, предназначенного для перевозки скота, на него смотрели, все в кровавых бинтах, его солдаты.

— Эшелон с ранеными, — услужливо подсказал кто-то. — Возвращаются с Восточного фронта.

Гитлер нахмурился, сомнений не было, измученные, голодные солдаты, конечно же, видели через окно роскошное застолье.

— Немедленно опустите шторы! — велел он.

Приказание было тут же исполнено, и пир продолжался. Однако настроение фюрера испортилось: картина эшелона, набитого ранеными солдатами и офицерами, вопиюще противоречила тем картинам, которые так красочно рисовались за столом.

На следующий день, выступая в Мюнхене, Гитлер, в частности, заявил:

«Я хотел выйти к Волге в определённом месте, у определённого города. По совпадению, этот город благословлён Именем Сталина... это необычайно важный город — здесь перехватывается транспортировка тридцати миллионов тонн грузов по реке, включая девять миллионов тонн нефти, сюда, к этому городу, следовало зерно плодородной Украины и Кубани, здесь переплавлялись руды цветных металлов. Это громадный транспортный узел. Его я хотел захватить, и вы знаете, мы скромны, но я скажу: мы взяли и его! Остались только небольшие «карманы» сопротивления. Некоторые могут спросить: почему вы не возьмёте их побыстрее? Потому, что я не хочу второго Вердена, вот почему!»

При слове «Верден» едва ли не все присутствовавшие поёжились — таково было магическое воздействие этого маленького городка на северо-востоке Франции, где в 1916 году развернулись бои между французскими и германскими войсками. Это была борьба на истощение, за два с половиной месяца немцы смогли продвинуться всего на семь километров! В результате под Верденом немецкий стратегический план потерпел полное поражение. Формула немцев «артиллерия разрушает, а пехота занимает» дала осечку, обе стороны понесли колоссальные потери, и вся операция получила название «верденской мясорубки», ставшее нарицательным.

После завершения всех мероприятий Гитлер сказал Геббельсу:

— Я отправляюсь в Альпы. Сейчас, когда вопрос со Сталинградом практически решён, можно позволить себе хотя бы немного отдохнуть.

— Бергоф — прекрасное место для отдыха, мой фюрер! — одобрил Геббельс. — Там вас и застанут победные вести о полном взятии Сталинграда!

8

Операция «Уран» строилась на исключительно точных расчётах, уже в ходе её разработки Жуков, Василевский и другие полководцы твёрдо верили в успех.

В самом деле, почти трёхмесячные оборонительные бои наших войск в Сталинграде, хотя и стоили очень многих жертв, были наглядным доказательством того, что советские воины могут выстоять даже в таких сражениях. Уверенность в успехе базировалась и на том, что сейчас советское командование располагало большими людскими ресурсами и новейшим вооружением, которое всё в нарастающих количествах поставлял тыл.

Трезво оценили и противника. Слабостью немцев было сейчас то, что их фронт и все коммуникации неимоверно растянулись. К примеру, группа армий «Б», которая вела бои на Воронежском и Сталинградском направлениях, растянулась на 1300 километров. А это — 82 дивизии и 4 бригады, ослабленные в ходе наступательных боёв. Почти тысячу километров составлял фронт и у группы армий «А», которая забуксовала на Северном Кавказе. Потери немцев были огромны, а пополнять войска живой силой, вооружением и боеприпасами стало невероятно сложно: войска слишком растянулись. Резервы вермахта были если не полностью исчерпаны, то всё же не давали возможности в достаточной мере пополнять войска свежими частями. Тем более, что советское командование осуществляло, хотя и частные, операции наступательного характера на Северном и Центральном фронтах, и немцы не решались перебрасывать отсюда свои дивизии на Сталинградское направление.

В середине октября Гитлер был вынужден отдать приказ о переходе к обороне, За исключением районов Сталинграда, Туапсе и Нальчика. Этим он рассчитывал создать условия для нового наступления в следующем году.

Гром небывалой мощности грянул 19 ноября 1942 года. Ровно в половине восьмого утра на трёх главных направлениях наступления Юго-Западного фронта реактивные миномёты «Катюша» дали мощнейший залп по противнику. В течение полутора часов вели огонь три с половиной тысячи орудий и миномётов — и всё это на участке фронта протяжённостью всего 28 километров! К полудню в прорыв пошли танковые корпуса и пехота. Гитлеровские войска были в шоке, их охватила паника.

На следующий день начал наступление Сталинградский фронт, а уже в четыре часа дня 23 ноября свершилось историческое событие, ставшее венцом операции «Уран»: в районе хутора Советского вокруг немецкой группировки сомкнулись стальным кольцом войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов. Враг оказался в котле. Теперь предстояло сделать всё для того, чтобы не выпустить его из ловушки и воспрепятствовать возможным попыткам деблокировать попавшую в западню трёхсоттысячную армию Паулюса.

9

Рано утром начальник штаба сухопутных войск генерал Цейтцлер получил приказ срочно прибыть к Гитлеру. Не прошло и трёх минут, как автомобиль уже вёз генерала в рейхсканцелярию.

Войдя в кабинет фюрера, Цейтцлер удивился: вопреки его ожиданиям, Гитлер был внешне абсолютно спокоен. В его облике было даже нечто торжественное, словно он намеревался сообщить вошедшему генералу о только что достигнутой победе.

Едва поздоровавшись с Цейтцлером, Гитлер громогласно провозгласил, будто выступая с трибуны:

— Я не уйду с Волги!

Цейтцлер заранее решил, что и как он будет отвечать фюреру. Он прекрасно понимал, что вовсе не такого ответа будет ждать от него Гитлер. Он также понимал, что его ответ вызовет резкую отповедь фюрера, более того, он может в ту же минуту снять его, Цейтцлера, с должности, а то и лишить воинского звания и отправить на эшафот. И всё же, преодолев страх, генерал сказал, хотя и негромко, но твёрдо и даже упрямо:

— Мой фюрер, оставить 6-ю армию в Сталинграде невозможно. Это равносильно преступлению. Потерять её — значит проиграть на Востоке всю кампанию.

— Что?! — взревел Гитлер, и его глаза ошалело забегали по сторонам. — Не хотите ли вы сказать, что я совершаю преступление?

— Нет, нет и нет! — взмолился Цейтцлер. — Я лишь хочу предостеречь от ошибки, на которую вас толкают безумные головы! Армия гибнет, мой фюрер! В Сталинграде стоят страшные морозы, продовольствие на исходе. Десятки тысяч раненых лишены элементарной медицинской помощи. Не хватает боеприпасов. Все заверения Геринга о бесперебойном снабжении окружённых войск с воздуха обернулись фикцией. Кольцо окружения стягивается всё плотнее, лишая Паулюса возможности вырваться. Русские подтягивают всё новые силы...

— Всё это я слышал уже тысячу раз, Цейтцлер! — резко прервал его Гитлер. — Вы совершенно не учитываете дух немецкого солдата! Он предпочтёт смерть позорной сдаче в плен. Солдата надо воодушевить, возродить в нём волю к победе! Я отдал приказ, разрешающий награждение Железным крестом второй степени производить командирам рот, а первой степени — командирам батальонов. Это позволит воспламенить патриотический дух!

«Какие командиры рот? Какие командиры батальонов? — Цейтцлеру казалось, что он слышит всё это в дурном сне. — Ни в ротах, ни в батальонах уже почти нет командиров, да и награждать скоро будет некого — кто погиб, кто замёрз, кто умер от ран».

Он промолчал, понимая всю бесполезность своих возражений.

Гитлер резко нажал кнопку звонка на столе. В кабинет вбежал адъютант — офицер СС.

— Вызовите фельдмаршала Кейтеля и генерала Йодля!

Адъютант исчез так же стремительно, как и появился. Наступила гробовая тишина. До прихода вызванных Гитлер не проронил ни слова. Но едва Кейтель и Йодль вошли в кабинет, он провозгласил:

— Я должен принять очень важное решение. Но перед его принятием хочу услышать ваше мнение. Оставлять Сталинград или сражаться до победного конца? Я жду вашего ответа.

Как только Гитлер произнёс последнюю фразу, Кейтель, вытянувшись, громко, умоляюще воскликнул:

— Мой фюрер, не оставляйте Волгу!

Гитлер перевёл взгляд на Йодля.

— Мой фюрер, это действительно очень важное, поистине историческое решение. Если мы уйдём от Волги, то потеряем большую часть территории, захваченной нами во время летнего наступления ценой огромных потерь. Но если мы не отведём 6-ю армию, её положение станет крайне тяжёлым. Операция по её деблокированию может пройти успешно, но может и провалиться. До тех пор, пока мы не увидим результатов этой операции, надо удерживать позиции на Волге.

Кейтель, с солдатской прямолинейностью, уложил своё мнение всего в пять слов. Старый лис Йодль хорошо знал характер своего фюрера и был уверен, что он ждёт именно такого ответа и никакого более.

— Теперь ваша очередь, — сухо обратился Гитлер к Цейтцлеру.

«Он думает, что, выслушав этих подхалимов, я изменил своё мнение», — мелькнуло в голове у Цейтцлера.

А вслух он произнёс:

— Мой фюрер, бросить 6-ю армию там, где она находится сейчас, — преступление. Она будет бессмысленно принесена в жертву.

— Ваши аргументы? — вскинулся Гитлер. — До сих пор были только слова. Почему вы не верите, что Геринг будет снабжать по воздуху окружённые войска всем необходимым для жизни и боевых действий?

— Мой фюрер, сейчас всё необходимое для армии, находящейся в котле, поставляет тридцать один самолёт. Обещанные Герингом сто «юнкерсов» — в море. Даже если ежедневно будут приземляться пятьсот машин, они смогут доставить не более одной тысячи тонн груза. Но этого абсолютно недостаточно для армии, ведущей бои крупного масштаба и к тому же не имеющей запасов. А где взять эти пятьсот машин? Их придётся перебазировать со всей Европы и с Севера.

— Геринг обеспечит, — прервал Гитлер.

— Но мы должны учитывать и другие обстоятельства, — продолжал Цейтцлер. — Можно заранее предвидеть, что все русские истребители будут брошены в атаку на прибывающие транспортные самолёты и на единственно пригодные посадочные площадки — Питомник и Песковатку. — Цейтцлер провёл указкой по оперативной карте. — Нельзя пренебрегать и тем, что над волжскими степями бушуют смежные бури, которые нередко будут заставлять наши самолёты возвращаться назад. Кроме того, как мы сможем обеспечить большое число самолётов горючим? — Генерал передохнул и, видя, что Гитлер молчит, «переваривая» его аргументы, добавил: — Паулюс уже в третий раз предлагает оставить Сталинград. Надо полагать, на месте ему виднее, чем это представляется из Берлина. Он сообщает, что армия окружена, запасы продовольствия и боеприпасов почти исчерпаны. Продовольствия хватит при самом минимальном пайке лишь на неделю, не больше.

— Довольно, — неприязненно прервал его Гитлер. — Если следовать вашим взглядам, нам остаётся только одно — ложиться и медленно умирать. Вам следовало бы для поднятия собственного духа чаще вспоминать слова из песни, которую Геббельс велел ежедневно передавать по радио нашим славным защитникам Сталинграда. Надеюсь, вы знаете эту песню?

— К сожалению, нет, мой фюрер.

— В ней есть замечательные слова, — радуясь удаче, которая вдруг ему привалила, дав возможность проявить осведомлённость перед фюрером в нужный момент, торопливо вклинился в разговор Йодль. — Я повторяю их каждый день: «Вслед за декабрём всегда приходит май». Это гениальное пророчество, точно отвечающее сегодняшним испытаниям.

Гитлер окинул его недоверчивым взглядом, но комментировать не стал.

— Обратите внимание, генерал, — внушительно и со значением сказал он, обращаясь единственно к Цейтцлеру, — я не одинок в своём мнении. Его полностью разделяют два преданных мне генерала, которые по должности выше вас. Поэтому моё решение остаётся неизменным — 6-я армия Паулюса должна находиться в Сталинграде!

На лицах Кейтеля и Йодля мелькнула откровенно победная усмешка. Гитлер холодно кивнул всем, давая понять, что разговор окончен. Генералы поспешили к выходу.

— Армия должна верить, что я сделаю всё возможное для её снабжения и своевременного деблокирования, — вслед им почти прокричал Гитлер. — Мой приказ Паулюсу будет занять круговую оборону и ожидать помощи!

10

Декабрь 1942 года только начал свой отсчёт, когда начальник штаба 48-й армии генерал Сергей Семёнович Бирюзов приехал на наблюдательный пункт. Ночь была ясная, поразительно светлая. Казалось, что звёзды, все до единой, высыпали на небосвод и с любопытством взирают на Землю, как бы стараясь понять, что там на ней происходит. На переднем крае царило спокойствие. Разведчики, высланные Бирюзовым, одетые в белые маскхалаты, смогли подползти едва ли не к самым траншеям немцев, а вернувшись, доложили, что никаких признаков готовящегося наступления не обнаружено.

Сергей Семёнович нахмурился: сколько ещё продлится это сидение, бесцельное пребывание в окопах? В эти дни он, как никогда, завидовал своим товарищам по оружию, которые уже отличились в наступательных боях. До сих пор у него в ушах звучал голос Левитана, читавшего по Всесоюзному радио сообщение Совинформбюро «В последний час».

«Наши войска за три дня боёв, преодолевая сопротивление, продвинулись на 70-80 километров, заняли ряд городов и перерезали железные дороги, снабжавшие группировку противника, расположенную восточнее Дона. В боях отличились части генералов Романенко, Чистякова, Толбухина, Труфанава и Батова. Наступление продолжается».

«Везёт же людям! — недовольно думал Бирюзов. — А тут как застряли в этих чёртовых Брянских лесах, так и сидим».

Забрезжил рассвет. Мороз крепчал.

— Ну что, может, пойдём вздремнём? — Сергей Семёнович обернулся к начальнику разведки армии.

Тот не успел ответить: появился начальник оперативного отдела полковник Долгов:

— Товарищ генерал, получен документ из Москвы. Только что позвонили из штаба. Сказали, что документ касается лично вас.

— Поехали в штаб, — распорядился Сергей Семёнович.

Водитель, сразу же поняв настроение Бирюзова, помчался по заснеженному большаку, что называется, с ветерком. Сергей Семёнович не вошёл, а ворвался в свой кабинет-землянку и схватил протянутый ему телеграфный бланк. В телеграмме сообщалось, что генерал Бирюзов назначается начальником штаба 2-й гвардейской армии и что он должен прибыть к месту назначения немедленно после получения приказа.

Бирюзов знал, что управление 2-й гвардейской армии располагалось в Тамбове. Путь не близок — триста километров, да не по шоссе, а по лесным дорогам.

«Час от часу не легче, — размышлял он, трясясь в «газике». — С оборонительных рубежей — не в наступление, а, считай, в тыл. Но тогда в чём смысл назначения — из одного штаба в другой? — Подумав, он нашёл ответ: — Вряд ли гвардейцы будут отсиживаться в тылу, когда в Сталинграде такое заварилось! Ну, Ставка, ну, провидцы, ничего не скажешь, разгадали мои думки! И потом, дорогой товарищ, это же гвардия, гордись оказанной честью!»

Тамбов, Тамбов... Сергей Семёнович был, по сути, родом из этих мест: городок Скопин, в котором он родился и где много лет отмахал топором, будучи лесорубом, притаился в Рязанской области, а она — соседка Тамбовской. Бывать ему в Тамбове не приходилось, лишь как-то вычитал у Лермонтова: «Тамбов на карте генеральной кружком отмечен не всегда...»

Как Бирюзов ни торопил водителя, в Тамбов приехали уже поздней ночью. Город слабо просматривался в кромешной тьме. Тучи скрывали луну и звёзды, да ещё сказывалось строгое соблюдение жителями светомаскировки.

Выяснилось, что штаб 2-й гвардейской армии размещается не в городе, а в сосновом лесу, за рекой Цной, в одной из дач.

Принимать дела Бирюзов должен был у теперь уже бывшего начальника штаба полковника Грецова. На месте его не оказалось: был на докладе у командующего армией.

— У генерала Крейзера? — уточнил Бирюзов.

— Никак нет. Прибыл новый командующий.

— Кто?

— Генерал-лейтенант Малиновский.

Прежде чем идти к новому командующему, Бирюзов хотел встретиться с Грецовым. Тот вскоре вернулся.

— Прежде всего меня интересует, что собой представляет 2-я гвардейская, — начал Бирюзов.

— Армия развёрнута по приказу Ставки в октябре этого года на базе 1-й резервной армии. В неё входят 1-й и 13-й гвардейские стрелковые корпуса, по три дивизии в каждом, один механизированный корпус и специальные части. Формирование армии практически завершено. Личный состав имеет неплохой боевой опыт. Значительная прослойка — моряки Тихоокеанского флота.

— Моряки? — оживился Сергей Семёнович. — Это хорошо. Моряки — народ храбрый и надёжный. А как насчёт танков?

— В стрелковых корпусах имеется по одному танковому полку. Что касается артиллерии, то её достаточно. — Грецов назвал количество орудий — полевых и противотанковых.

— Неплохо, — подвёл итог Бирюзов. — Куда больше, чем в нашей 48-й армии. А чем сейчас занимается личный состав?

— Несмотря на морозы и снежные заносы, каждый день переходы по сорок-пятьдесят километров, огневая подготовка на стрельбищах и полигонах. Ведём расчистку железнодорожных путей от снега: со дня на день ждём приказа о погрузке в эшелоны.

Разговор продлился допоздна. Затем Бирюзов отправился представляться командующему. В просторной комнате сидели несколько генералов. В одном из них Бирюзов сразу же узнал Крейзера. Что касается Малиновского, то его прежде Бирюзову не приходилось видеть, но он быстро сориентировался: здесь был лишь один генерал-лейтенант, остальные — генерал-майоры. Обратившись к генерал-лейтенанту, он доложил о своём прибытии.

Родион Яковлевич выслушал своего начальника штаба стоя, приветливо, как старому знакомому, подал ему руку:

— Рад вашему назначению. Будем работать вместе.

— Я тоже рад, что попал к гвардейцам, — сказал Бирюзов. Ему хотелось сказать больше: о том, что наслышан о Малиновском как о человеке, имеющем большой опыт командования войсками, и о том, как он рад, что попал в подчинение к такому Начальнику. Но промолчал: искренние слова могут принять и за лесть.

Бирюзов подошёл к Крейзеру. Они по-братски обнялись.

— Старые знакомые? — улыбнулся Малиновский.

— Товарищ генерал-лейтенант, — откликнулся Бирюзов, — да мы же с Яковом Григорьевичем вместе служили в Московской пролетарской дивизии!

— Вот и будете продолжать с ним службу: Яков Григорьевич — мой заместитель. И сразу же хочу сказать вам, Сергей Семёнович, что меня величают Родионом Яковлевичем. Договорились?

— Вас понял, Родион Яковлевич! — живо воскликнул Бирюзов.

— Вот и прекрасно. Как чувствуете себя после дороги? Небось всю душу вытрясло, пока добрались?

— Да ведь не привыкать, Родион Яковлевич! — бодро ответил Бирюзов.

— Ничего, победим немца, такие автотрассы вымахаем! — улыбнулся Малиновский. — А то у нас, в России-матушке, дороги как при Иване Грозном. Не дороги, а отсутствие всяких дорог. В том числе и указателей, если б не карты — плутали бы почём зря.

— Так ведь и карты часто не помогают, а то и врут, — добавил Бирюзов. — Не зря же байку сочинили: приехали офицеры на машине в деревушку, мальчишки орут: «Мамка, иди сюда, офицеры карту достали, сейчас дорогу будут спрашивать!»

Малиновский расспросил Бирюзова о прежней службе, о семье. Тот отвечал охотно, чувствуя, что не ради формы задаются эти вопросы.

— Сергей Семёнович, сколько вам времени нужно, чтобы вступить в должность? Двух-трёх дней хватит?

— Безусловно! Даже многовато. Кое с чем я уже успел ознакомиться.

— Очень хорошо. Чем быстрей, тем лучше. Наша армия должна перебазироваться в район Сталинграда для усиления войск Донского фронта. Район сосредоточения — севернее окружённой группировки Паулюса. Район весьма обширный: север — станция Фролово, юг — станция Качалинская, почти сотня километров. Вот посмотрите. — Малиновский кивнул на карту. Это, конечно, будет осложнять связь с дивизиями и полками. Возникнут трудности при разгрузке и размещении войск: все населённые пункты в районе сосредоточения, можно сказать, до отказа забиты тыловыми частями и складами Донского фронта. Именно отсюда этот фронт начал своё знаменитое наступление девятнадцатого ноября, нанеся удар по флангу немецко-фашистской группировки. Придётся нашим молодцам размещаться в чистом поле при таких морозах. Будет множество проблем: организация управления войсками, служба регулирования движения на дорогах, прикрытие частей с воздуха. Ведь предстоит идти форсированным маршем днём и ночью. Сложности будут и со связью. Проводных средств у нас маловато, а радиосвязь мы задействовать не сможем: немцы засекут. Так что забот полон рот.

— Товарищ командующий, — попросил Бирюзов, — разрешите мне незамедлительно вылететь в войска, чтобы на месте ознакомиться с тем, как идёт подготовка к передислокации.

— Летите, Сергей Семёнович. Но вам следовало бы хоть чуток отдохнуть.

— Отдохнём после войны, товарищ командующий.

— И то верно. Желаю успеха.

Вместе с Грецовым Бирюзов не мешкая отправился в войска, где и провёл целый день. Побывали они в частях 1-го гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Иван Ильич Миссан. Потом отправились в дивизию генерала Петра Кирилловича Кошевого. Внешне эти два военачальника резко отличались один от другого: Миссан — медлительный, замкнутый в себе великан, а Кошевой — подвижный, даже излишне разговорчивый, что называется, душа нараспашку. Но главное, и у того, и у другого в частях был полный порядок: крепкая дисциплина, боевой дух, желание побыстрее идти в наступление. С кем бы Бирюзов ни общался, везде его ждал один и тот же вопрос: когда же на фронт?

Бирюзов с пристрастием проверял, всё ли готово к переброске частей, и обнаружил, особенно на железной дороге, множество упущений. Не все командиры учитывали, что при погрузке станции могут быть атакованы авиацией противника, не везде части связи были включены в первые эшелоны. Медленно шло дело с оборудованием дополнительных погрузочных площадок. Большие трудности возникали из-за того, что пути были забиты эшелонами с грузами и порожняком.

Малиновский остался очень доволен обстоятельным докладом Бирюзова. Вместе они внесли серьёзные поправки в планы погрузки эшелонов. Решили сократить их число, а также сократить время, отведённое на погрузку. Вместе порадовались боевому настрою бойцов и офицеров. Малиновский ознакомил Бирюзова с новыми данными об обстановке.

— Теперь уже есть точные сведения о том, что Гитлер решил деблокировать окружённую армию Паулюса. Его можно понять, ведь в котле оказались целых двадцать две дивизии — более трёхсот тысяч солдат и офицеров! К Тормосину и Котельникове подтянулись довольно крупные силы. Именно отсюда они, видимо, и предпримут попытки прорваться к Паулюсу и вместе с ним восстановить положение на Дону и Волге. Командовать группировкой будет генерал-фельдмаршал Манштейн. Зубр опытный, в прошлом он занимал должность заместителя начальника генштаба вермахта, а после захвата Крыма возглавил группу армий «Дон». Манштейн уже создал мощную группу прорыва. Ему подчинены все войска, действующие к югу от среднего течения Дона до Астрахани, а также войска, которыми командует Паулюс. Мало того, он получил сильное подкрепление — из Франции к нему переброшено до десяти дивизий, в том числе четыре танковые. А это пятьсот танков. Вот-вот он двинет всю эту махину на Сталинград.

— Каковы наши планы, товарищ командующий? — поинтересовался Бирюзов. — Против кого мы в первую очередь бросим силы — добивать Паулюса или преграждать путь Манштейну?

— Сейчас как раз Ставка и ломает над этим голову. Есть два варианта: всей мощью наброситься на Паулюса или, удерживая кольцо окружения, дать отпор Манштейну и не допустить деблокировки. Убеждён, что от правильности выбора будет зависеть исход всей Сталинградской битвы. — Малиновский пытливо вгляделся в лицо Бирюзова. — А какой вариант выбрали бы вы, Сергей Семёнович, доведись вам принимать решение?

— Я за то, чтобы преградить путь Манштейну, — не раздумывая ответил Бирюзов.

— Вот и я стою на этом, и Александр Михайлович Василевский тоже за этот вариант. Ждём окончательного решения Ставки. А вам когда-нибудь доводилось, Сергей Семёнович, слышать про реку со странным названием Мышкова? Я лишь совсем недавно, «путешествуя» по карте, узнал, что есть такая река, и не просто река, а левый приток самого Дона. И не просто приток, а теперь ещё и важный водный рубеж на подступах к Сталинграду. Река сейчас, естественно, скована льдом, но всё же... Так вот, если Манштейн переберётся на другой берег этой реки вместе со своими танками, то до самого Сталинграда никаких естественных преград для него уже не будет. И покатятся его таночки прямиком к Волге. — Малиновский вздохнул и отошёл от карты. — Такие вот, дорогой Сергей Семёнович, дела...

11

Представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал-полковник Александр Михайлович Василевский прошёл в аппаратную и соединился с Верховным Главнокомандующим.

— Товарищ Сталин, докладывает Василевский. Обстановка следующая: началось крупное наступление танковых войск Манштейна со стороны Котельникова. С выходом этих войск к реке Аксай может создаться серьёзная опасность прорыва Манштейном внешнего фронта окружённых войск Паулюса. Я дал указание немедленно перебросить 2-ю гвардейскую армию на рубеж реки Мышкова, чтобы остановить продвижение войск Манштейна...

— А как обстоят дела с ликвидацией окружённых войск Паулюса? — прервал Сталин.

— Товарищ Сталин, эту операцию придётся временно отложить.

— Отложить?! — в голосе Сталина прозвучало возмущение. — Вы отдаёте себе отчёт, товарищ Василевский?

— Товарищ Сталин, иное решение может привести к пагубным последствиям. Сосредоточение сил 48-го танкового корпуса немцев в районе Рычковского и Нижне-Чирской диктует необходимость направить основные усилия наших войск прежде всего на разгром деблокирующей группировки Манштейна. Иначе Паулюс вырвется из «котла».

— А если перебросить дополнительные резервы? — поинтересовался Сталин.

— Это было бы желательно. Однако железные дороги перегружены, и мы неизбежно запоздаем с переброской войск.

— Хорошо, мы подумаем, — завершил разговор Сталин.

Уже через несколько часов, вызвав к аппарату Василевского, Верховный согласился с его предложением.

— Но учтите, товарищ Василевский, что операция «Кольцо» откладывается лишь временно. Паулюса в покое оставлять нельзя. Необходимо параллельно с оказанием отпора Манштейну не давать Паулюсу передышки ни днём ни ночью. Надо постоянно, шаг за шагом сжимать кольцо окружения и не допускать попыток даже малых сил окружённых вырваться из «котла». Что же касается Малиновского, то прикажите ему сделать всё возможное и невозможное, чтобы остановить Манштейна, в течение ближайших дней занять Котельниково и прочно там закрепиться. И последнее. Вся ответственность за руководство войсками по ликвидации деблокирующих группировок противника возлагается, товарищ Василевский, на вас.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — коротко ответил Василевский.

Он тут же связался с Малиновским.

— Родион Яковлевич, теперь на вас вся надежда. Вашей армии предстоит совершить форсированный марш к рубежу реки Мышкова и превратить её северный берег в непреодолимый барьер. Все соединения и части, подходящие к линии фронта, с ходу бросать в бой. Или северный берег реки Мышковы станет для Манштейна непреодолимой преградой, или... — Василевский не договорил фразы: — Именно здесь будет решена судьба Сталинградской битвы.

— Задачу понял, Александр Михайлович, — стараясь не выдать волнения, ответил Малиновский.

— Я решил переподчинить вам вступившие в бой южнее 4-й кавалерийский, 4-й механизированный корпуса и 87-ю стрелковую дивизию.

— Благодарю.

— Сосредоточьтесь на фронте Нижне-Кумский — Капкинский и с утра двадцать второго переходите к активным действиям.

Малиновский в полной мере осознавал свою колоссальную личную ответственность за исход предстоящего сражения: от действий его армии, от того, как она справится с поставленной задачей, будет зависеть многое, если не всё: или его войска остановят танки Манштейна и тогда 6-й армии Паулюса не останется ничего, кроме сдачи в плен, или его армия дрогнет и тогда Паулюс, соединившись с Манштейном, возьмёт Сталинград и начнёт новое, мощное наступление, которое приведёт к непредсказуемым последствиям для всей страны.

Кроме того, Родион Яковлевич воспринимал поставленную перед ним задачу, как единственный и, возможно, последний шанс реабилитировать себя после трагического лета сорок второго года. Реабилитировать не только в глазах Сталина.

Итак, форсированный марш. Легко сказать! Стояла зима, приволжские степи тонули в глубоких снегах, свирепствовали метели, редкие дороги замело напрочь, трескучие морозы, казалось, были способны погубить всё живое. Требовались поистине нечеловеческие усилия, чтобы пробить дорогу танкам, артиллерии, пехоте и в крайне сжатые сроки, преодолев двести-триста километров ледяного ада, выйти на заданный рубеж. К тому же выйти с боями.

Вскоре Василевский приехал на командный пункт 2-й гвардейской. Вместе с Малиновским они склонились над оперативной картой.

— Хочу подробнее рассказать вам о противнике и его замыслах, — начал Александр Михайлович. — Командовать ударной группировкой немцев поручено танкисту генералу Готу. Ему приказано, осуществив прорыв на узком участке фронта, прорваться к высотам Ерико-Крепинского, а это всего тридцать километров от окружённой группировки. Как только Гот достигнет этого рубежа, Паулюс нанесёт встречный удар. Немцы не поскупились на символику. Прорыв Гота назвали операцией «Зимняя гроза», а встречный удар Паулюса — «Удар грома». Красиво, ничего не скажешь. Но главное в том, что армейская группа Гота включает в себя тринадцать дивизий, из них две танковые, включая батальон «тигров».

— Это как раз в полосе 51-й армии, — задумчиво сказал Малиновский. — Нелегко ей придётся: получается едва ли не шестикратное превосходство в танках.

— Как форсированный марш? — спросил Василевский.

— Темп марша — пятьдесят километров за ночь. Днём — короткий отдых, если его можно назвать отдыхом. Обогреться негде, в сёлах целых домов почти не осталось, а те, что уцелели, заняты под госпитали и тыловые подразделения. Но наступательный порыв у бойцов и офицеров необыкновенно высок. Занимаем позиции по берегу реки Мышкова. Разрешите, Александр Михайлович, отправиться в войска?

— Хорошо. И я с вами.

Генералы вышли на крыльцо. Мороз сразу хватанул за уши и щёки, настырно полез за меховые воротники полушубков. В небе раздался тяжёлый, надсадный гул самолётов, летящих на восток. И сразу же в уши ударил грохот разрывов.

— Хрюкин? — осведомился Василевский.

— Да, это Тимофей Тимофеевич работает, — подтвердил Малиновский. — Я его почерк ещё по Испании знаю, он ведь там был вначале лётчиком-бомбардировщиком, а позднее командиром авиаотряда. Испанцы легенды о нём рассказывали.

— Наслышан, — сказал Василевский. — Он же до войны и в Китае побывал, и на финской отличился.

— Да, геройский мужик. Уже к началу войны имел сто боевых вылетов.

— И организатор превосходный. Да что там говорить, лихой казак. Он, кажется, с Кубани?

— Да, кубанец.

Снова раздался грохот разрывов. Казалось, небо низвергло на заснеженную степь сотни грозовых разрядов.

— Густо бомбят, — удовлетворённо заметил Василевский.

Они сели в подскочивший к крыльцу «газик».

— На КП 98-й дивизии! — приказал Малиновский. — К Васильевке!

«Газик» не успел отъехать, как к машине подбежал офицер штаба:

— Радиограмма от генерала Бирюзова!

Малиновский взял протянутый ему бланк. Бирюзов сообщал, что на узком участке фронта (он указывал координаты) танкам Гота удалось прорвать нашу оборону и выйти на северный берег Мышковы. На остальных участках армия прочно держится и отбивает ожесточённые удары противника. Прочитав сообщение, Малиновский передал бланк Василевскому.

— Известие, прямо скажем, не вдохновляет, — коротко прокомментировал радиограмму Александр Михайлович. — Получается, танки Гота всего в сорока километрах от Сталинграда. Надо принимать меры.

— На этот случай у меня ещё есть небольшой резерв, — в голосе Малиновского прозвучало удовлетворение. — Самое время пустить его в дело.

— Узнаю вас, Родион Яковлевич, — улыбнулся Василевский. — Запасливый вы человек. А то иные военачальники порой так увлекутся, что ни одного солдатика в резерве не оставляют, всех до единого — на поле боя!

— В Одессе, когда я был ещё мальчонкой, хозяин магазина, где я работал, очень любил запасы, хотя жил не по средствам и никогда не вылезал из долгов. Бывало, говаривал: «Лишняя деньга кармана не продерёт». Или: «Поезжай на неделю, а хлеба бери на две». И ещё из его лексикона: «Ешь пироги, а хлеб вперёд береги!» Вот я и запомнил.

— Понятно, — рассмеялся Александр Михайлович. — А велик ли резерв?

— Две противотанковых батареи и танковый батальон.

— Совсем неплохо...

Попрощавшись с Василевским, который отправлялся на другой участок фронта, Малиновский поехал на командный пункт 98-й дивизии. Впереди, насколько мог охватить глаз, под багрово-сизым небом простиралась укрытая снегами степь. Белизна её нарушалась чёрными воронками от снарядов и авиабомб, чёрными остовами подбитых и сгоревших танков, пушками с тяжёлыми грузными лафетами, с задранными вверх, теперь уже бессильными стволами. Вблизи от дороги то и дело встречались трупы солдат, полузанесённые снегом. Жаркая битва бушевала в эти дни в приволжских степях!

Машина миновала балку, сплошь заваленную брошенной немцами техникой. На этой свалке были и наши подбитые танки.

«Главное, что мы успели выиграть время для полного развёртывания армии на заданном рубеже, — думал Малиновский. — Успех налицо. За двое суток непрерывных боёв Манштейн, за исключением одного небольшого участка, не смог преодолеть рубеж Мышковы. Будем считать, что сегодня — решающий день».

Наконец Родион Яковлевич прибыл на командный пункт дивизии, расположившийся неподалёку от деревни. Подбежавший командир дивизии доложил, что северный берег реки удерживается прочно, хотя противник беспрерывно атакует.

— Подмога прибыла?

— Прибыла, товарищ командующий, и очень кстати.

Его слова заглушил страшный грохот — вблизи наблюдательного пункта разорвался снаряд. За ним второй, третий... Едва умолкла пушечная канонада, в полевой бинокль Малиновский рассмотрел контуры вражеских танков.

— Товарищ генерал, — взволнованно обратился к Малиновскому командир дивизии, — вам лучше перебазироваться на командный пункт армии. Сейчас тут будет такое! Я насчитал уже шестьдесят танков!

— Руководите боем, — спокойно ответил Малиновский.

По приказу комдива артиллеристы 20-й истребительной противотанковой бригады выдвинули орудия на прямую наводку. В окопах изготовились бронебойщики. А когда танки едва не вплотную приблизились к траншеям, им навстречу бросились моряки-тихоокеанцы со связками гранат. Родион Яковлевич видел, что моряки, сбросив бушлаты, остались в одних тельняшках.

«Геройские ребята», — думал он.

Началась жаркая схватка. Факелы от горящих танков огненными хвостами потянулись в зимнее небо. Прямой наводкой били не только противотанковые пушки, но и полевые гаубицы, хотя они были предназначены главным образом для стрельбы с закрытых позиций.

Ближе к ночи танковая атака немцев захлебнулась. Малиновский отправился на командный пункт армии. Душа полнилась радостью: прогноз оказался верным, Мышкова Манштейну не по зубам. Теперь надо думать, как перейти в контрнаступление. И чем быстрее, тем лучше.

На командном пункте армии царило оживление. Ещё бы! Манштейн остановлен, деблокирование провалилось! Малиновский сразу же обратил внимание на то, что те же самые офицеры и генералы, которые в сорок втором выглядели подавленными и виноватыми, сейчас будто «расправили крылья». Научились бить непобедимых гитлеровских вояк!

— Теперь главная цель — Котельниково, — весело произнёс Василевский. — Заняв его, мы лишим врага оперативного манёвра. Ведь это — крупный железнодорожный пункт. Прошу командующих и начальников родов войск доложить о готовности.

После доклада началось уточнение задач, деталей и особенностей предстоящего наступления. Когда всё было обговорено и решено, Родион Яковлевич поднялся из-за стола:

— Ну что, товарищи, всыплем Манштейну? Да так, чтобы он на всю жизнь забыл дорогу к Сталинграду!

— Всыплем, товарищ командующий! — раздались голоса.

— Не слышу начальника штаба, — лукаво проронил Родион Яковлевич. — Сомневаетесь, Сергей Семёнович?

— Да Боже упаси! — живо откликнулся Бирюзов, — Как взаимодействие с соседями?

— Всё в порядке. С 5-й армией и её 300-й стрелковой дивизией, которая обеспечивает наступление нашего правого фланга, имеется вполне устойчивая связь. Всё нормально и со связью с 51-й армией, которая будет наносить удар по противнику слева, с направления Гнило-Аксайская.

— Теперь доложите, какие у нас сигналы выхода на рубежи. Крайне важно, чтобы наступление шло организованно и точно по плану.

Бирюзов все сигналы знал, можно сказать, наизусть:

— Выход на рубеж Верхне-Кумский, Заготскот, высота сто двадцать один, три, «Парижская Коммуна» — сигнал «Дон»; второй рубеж — Клыков, балка Неклинская, луг, высота сто четыре — сигнал «Волга». Сигнал «Канал» означает, что задача выполнена.

— Отлично, — подытожил Малиновский. — Считаю, что всем нам на командном пункте быть незачем, важнее находиться в войсках. Я буду в 1-м гвардейском стрелковом корпусе. В 13-й гвардейский, к генералу Чанчибадзе, думаю, следует отправиться вам, Сергей Семёнович. А что скажет член Военного совета?

— Люблю танкистов, — был ответ.

— Тогда — к Ротмистрову.

— Ну а я — к Рокоссовскому, — улыбнулся Василевский. — Засиделся я у вас.

— Всем желаю боевых удач, — на прощание сказал Малиновский. — И пока не добьём этого Манштейна, на КП не возвращаемся. Договорились?..

12

В первых числах января уже наступившего сорок третьего года Малиновскому позвонил Василевский:

— Родион Яковлевич, кажется, вам давно не приходилось быть в роли человека, дающего интервью? Все бои да сражения...

— Да не очень-то я охоч до таких занятий. К тому же журналисты — народ въедливый, впиваются в тебя, как клещи. Вы же сами знаете.

— Да уж знаю, но тут случай особый. Где-то через недельку к вам пожалует некий Александр Верт, корреспондент английской газеты «Санди таймс» и радиокомпании «Би-би-си». Придётся его принять.

— Александр Михайлович, нельзя ли как-то уйти от этого? Может, кто другой?

— Уважил бы, Родион Яковлевич, да не в моих силах. По этому вопросу мне звонил лично Верховный. И назвал вашу фамилию. И кроме того, Верт рвётся именно к вам, ведь это вы не дали Манштейну облобызаться с Паулюсом. Вот теперь и расплачивайтесь.

— Александр Михайлович, но ведь не один я! К тому же корреспондент иностранный. Каждое слово надо взвешивать.

— Родион Яковлевич, я вас не узнаю. Вы никогда не боялись ответственности, не раз это доказали.

— Ну что поделать. — Малиновский понимал: «от Верта не отвертеться». — Воспринимаю это как директиву.

— Не директиву, а просьбу, — уточнил Василевский. — Сами понимаете, когда мы отступали, никто у нас интервью не брал. Да и не до этого было. А сейчас в самый раз прославить наше оружие. Да и неплохой случай нашим союзникам здравые мысли подбросить.

— Понимаю. Вот только будет у меня проблема с переводчиком, — посетовал Родион Яковлевич. — С немецкого — их пруд пруди, а с английского — никого нет. Может, он французский знает или испанский. Я пока что эти языки не забыл.

— Проблема перевода пусть вас не тревожит, — успокоил его Василевский. — Верт прекрасно владеет русским. Он родом из Петербурга. И что главное — сочувствует Советскому Союзу, журналист левой ориентации.

— Хорошо, Александр Михайлович, постараюсь выполнить поставленную задачу.

На том разговор завершился.

И действительно, вскоре, 11 января, Верт прибыл в штаб армии, который располагался в большом селе на берегу Дона. Это были дни, когда продолжалось наступление 2-й гвардейской армии, гнавшей остатки войск Манштейна со Среднего Дона.

Родион Яковлевич встретил Верта радушно, усадил поближе к большой русской печи, в которой полыхал огонь. Иностранец и впрямь основательно продрог, хотя и был одет в новенький полушубок, на голове — цигейковая шапка. Малиновский подумал, что, доведись ему встретить Верта где-нибудь на позиции, вряд ли смог бы узнать в нём англичанина: в лице журналиста было много славянских черт.

С первых минут встречи Верт радовался, что попал именно к Малиновскому: от многих военных с их солдатской прямотой и резкостью этот генерал отличался естественной интеллигентностью и способностью располагать к себе собеседника.

— Вы, вероятно, устали? — осведомился Малиновский. — Дороги-то у нас — не английские автострады.

— Корреспондента, как и волка, ноги кормят, — заулыбался Верт, гордясь тем, что знает русские пословицы. — Что значит усталость по сравнению с общением с таким прославленным полководцем, как вы!

— Ну, это слишком, — Малиновский смутился. — Я обычный командующий армией, каких у нас немало.

Верт замахал руками, давая понять, что опровергает такое самоуничижение.

— Я всегда поражаюсь скромности советских полководцев, — поспешно заговорил Верт. — Это одно из их основных отличий от немецких генералов. Сколько там хвастунов! Выиграют сражение и ходят как павлины, распустив хвосты. А вы, господин генерал, можно сказать, сломав рога Манштейну, решили исход Сталинградской битвы, а приравниваете себя ко всем остальным.

— Исход Сталинградской битвы не мог быть решён одним военачальником, — возразил Родион Яковлевич. — Вы это прекрасно знаете. К тому же не следует забывать о солдате. Мы, военачальники, без наших солдат — ничто. Но мы, кажется, слишком рано взялись обсуждать деловые вопросы. Ведь вы, вероятно, проголодались?

— Нет-нет, я успел перекусить перед дорогой, — опять замахал руками Верт. — Сейчас для меня важнее другое. Я прекрасно понимаю, что вы дорожите каждым часом, даже каждой минутой. К тому же нам могут помешать непредвиденные обстоятельства, и тогда — прощай интервью!

— Что верно, то верно, — согласился Малиновский. — Но, думаю, чашечка кофе не помешает? Составлю вам компанию.

— Кофе? — обрадованно переспросил Верт. — От кофе не откажусь!

Через несколько минут кофе был на столе.

— Какой потрясающий аромат! — Верт отхлебнул из чашки. — Натуральный кофе, не какой-то там немецкий эрзац!

— Вы только что из Котельникова? — поинтересовался Родион Яковлевич. — Как там обстановка?

— Да, я там пробыл уже целую неделю, — охотно стал рассказывать Верт. — Да, в том самом Котельниково, из которого вы так успешно выбили Манштейна. Своими глазами видел, как «похозяйничали» там немцы! Вы знаете, это район казачий и немцы здесь зверствовали меньше, чем в других местах. И всё же то, что они натворили, потрясает воображение! Меня и моего друга Эдгара Сноу поместили в небольшой деревянной избе, в которой жила местная учительница со старухой матерью и единственным сыном. Они многое мне рассказали. Особенно о том, с каким презрением и высокомерием относились к ним немцы, сколько горечи и унижения пришлось им испытать во время оккупации. Елена Николаевна — так зовут хозяйку — рассказала, что в их доме стояли сперва румыны, потом немцы — экипаж танка, пять человек. Я был очень удивлён, увидев здесь, в задонских степях, то, что они бросили в доме: карту парижского метро с указателем улиц и номер газеты «Виттгенштейнерцейтунг» от 4 декабря с передовой статьёй «К 50-летию Франко — спасителя Испании»[3]. Насколько я знаю, вам доводилось бывать в Испании, господин генерал?

— Я чувствую, мы уже перешли к интервью? — улыбка промелькнула на губах Малиновского. — Да, я был в Испании с конца тридцать шестого по лето тридцать восьмого года, так что знаю о «спасителе» не понаслышке. И я не только побывал в этой стране, но и полюбил её, полюбил народ Испании. Сейчас наша война, казалось бы, заслонила собой всё, что было в прошлом, и всё же нет-нет, а испанские годы дают о себе знать.

— Это понятно! — воскликнул Верт. — Испания — очень колоритная страна!

— Мне кажется, что вы не всё ещё рассказали о Котельникове, — вернулся к первоначальной теме Малиновский.

— Да-да. Вы знаете, меня очень порадовал пятнадцатилетний сын этой учительницы, его зовут Гай. Странное имя, не правда ли? Худой, очень худой мальчик с умным лицом. Я расспрашивал, как к нему относились немцы. «Да они нас и за людей не считали, — был ответ. — Если бы немцы здесь остались, девушек заставили бы мыть полы, а парней — пасти скот». Его особенно возмущало, что немцы вывесили на стенах домов портреты Гитлера с надписью «Фюрер-освободитель». А этот «освободитель», сказал мальчик, и на человека-то не похож — лицо прямо звериное. «У немцев страсть — всё разрушать. В последнюю ночь они сожгли городскую библиотеку. Даже с моей домашней библиотечкой расправились. Выдрали из всех книг портреты Ленина и Сталина». Глупо, правда?

— То, что вам рассказали, — это детские шалости немцев. Наверное, вам не раз довелось видеть виселицы на городских площадях, сожжённые дома, трупы расстрелянных мирных жителей.

— Конечно, господин генерал, я хорошо осведомлён о зверствах гитлеровцев. Это просто каннибалы двадцатого века! Кстати, председатель местного исполкома Терехов рассказал мне, что в Котельниково было расстреляно немцами много мирных людей, а триста человек, в основном молодёжь, были угнаны как рабы в Германию. И если бы немцы оставались в Котельниково ещё дольше — они бы полностью разрушили город и угнали в рабство куда больше людей.

— Я слышал, что вы побывали и в Зимовниках? — поинтересовался Малиновский. — Это важный узел коммуникаций на железной дороге Сталинград — Кавказ. Немцы очень боятся, что мы перекроем эту дорогу.

— В районе Зимовников очень активно действует немецкая авиация, — сообщил Верт. — Я был свидетелем боя советских истребителей с немецкими. Совсем близко слышал залпы «Катюш». А сам городок сильно разрушен артиллерийским огнём. Кстати, мне довелось присутствовать при допросе пленного немецкого офицера. Он весьма спесиво утверждал, что весной фюрер начнёт новое наступление и Сталинград будет взят. И что Ростов они ни в коем случае не отдадут.

— Маловероятно, — усмехнулся Малиновский.

— Я тоже убеждён, что этого не случится, — подхватил Верт. — Куда им теперь против такой мощи, такого натиска! Да, забыл рассказать об одной интересной детали. Это касается того самого мальчика, Гая, из Котельниково. Он рассказывал мне, как немцы в их доме праздновали Рождество. Нарядили маленькую ёлку, выставили на стол конфеты, много банок консервов, бутылки с вином. Я спросил, приглашали ли они их за пиршественный стол. «Конечно, нет, — ответил мальчик, — им это и в голову не пришло. Для них мы — просто рабы. Да я бы и не пошёл к ним, мне противно было бы участвовать в их пиршестве».

— Этот мальчик внушает уважение, — заметил Родион Яковлевич. — Он вырастет настоящим патриотом. А патриотизм — залог победы в войне.

— В Зимовниках я был свидетелем печального зрелища, — продолжал Верт. — За зданием клуба есть маленький сад. Там ваши солдаты копали братскую могилу и хоронили убитых немцами людей из мирного населения. Рядами были сложены десятки трупов, окоченевших в страшных позах, — одни в сидячем положении, другие с раскинутыми руками, третьи с оторванной головой. Сколько же таких братских могил копают ежедневно!

— Да. Советский народ в этой войне несёт огромные жертвы. И нет прощения гитлеровским злодеяниям, — кивнул Малиновский.

— Господин генерал, теперь я был бы вам очень признателен за рассказ об арьергардных боях, которые вела ваша армия с двенадцатого по шестнадцатое декабря, и о боях, происходивших в течение следующей недели. Разумеется, и за рассказ о контрударе, отбросившем немцев за Зимовники. Поверьте, это не праздное любопытство. Я собираю материал для книги, которую хочу назвать «Россия в войне». Название, конечно же, условное. В этой книге я хочу отвести достойное место действиям вашей армии на Сталинградском фронте.

— Благодарю за внимание к моей армии, господин Верт, — откликнулся Малиновский, — и готов рассказать обо всём, что вас интересует.

Он разложил на столе уже отработанную оперативную карту и подробно осветил поставленный Вертом вопрос. Особенно детально Малиновский рассказал о подвигах офицеров и солдат армии при отражении гитлеровского наступления.

— Хочу обратить ваше внимание ещё вот на что, — продолжил он. — Сейчас немцы впервые проявляют признаки серьёзного замешательства. Пытаясь заткнуть образующиеся бреши, они перебрасывают свои войска с места на место, что свидетельствует о нехватке резервов. Многие немецкие части отступают на запад в беспорядке, бросая огромное количество техники. Такие части становятся легко уязвимыми для наших самолётов. Войска же гитлеровских сателлитов в большинстве полностью разгромлены. Многие немецкие офицеры, которых мы захватили в плен, разочарованы и в своём верховном командовании, и даже в самом фюрере. От самоуверенности, которой они отличались ещё летом, не осталось и следа.

— А каковы трудности вашей армии?

— Мы испытываем значительные трудности из-за растянутости наших коммуникаций, но довольно успешно справляемся с ними. И вообще, Красная Армия резко изменилась в лучшую сторону. В организационной структуре летом сорок второго года были произведены многие поистине революционные перемены.

— Господин генерал, а как вы оцениваете боевой дух ваших войск?

— Наступательный дух наших войск сейчас гораздо выше, чем прежде, — уверенно ответил Малиновский. — Зимнее наступление сорок второго — сорок третьего годов мы ведём по более широкому фронту, чем зимнее наступление сорок первого — сорок второго годов. У наших солдат сейчас гораздо больше опыта. Теперь они способны стойко держаться в таких условиях, которые год назад показались бы им невыносимыми, — например, при наступлении большого количества вражеских танков. Во время последнего наступления Манштейна наши войска успешно отражали такие атаки.

— А как вы оцениваете судьбу окружённой армии Паулюса в Сталинграде?

— Сталинград сейчас — это фактически лагерь вооружённых военнопленных. Положение его безнадёжно. Ликвидация «котла» уже началась, и огромные потери, которые немцы несут в Сталинграде, будут иметь решающее значение для исхода всей войны. Попытки снабжать Сталинград по воздуху теперь, когда немецкие истребители не могут сопровождать транспортные самолёты, полностью провалились.

— Хотелось бы знать ваши прогнозы боевых действий на нынешний, сорок третий год?

— Прогнозы? — переспросил Малиновский. — Любые прогнозы — дело неблагодарное. Однако попытаюсь. Нельзя не учитывать того обстоятельства, что немцы ещё сильны в воздухе и танков у них тоже ещё много. Солдаты войск СС дерутся яростно. Что же касается боевых качеств остальных немецких войск, они весьма неравноценны. Тем не менее я твёрдо уверен, что Ростов будет освобождён, но пока говорить о конкретных сроках я не хотел бы. Знаете, «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь» — есть такая поговорка. Немцы ещё могут предпринять контрнаступления, пусть и ограниченных масштабов. Нам предстоят тяжёлые испытания. Поэтому, господин Верт, мы и призываем наших союзников умножить свои усилия на Западе. Высадка в Северной Африке — это довольно скромное начало, она лишь незначительно ослабила нажим немцев на Востоке.

Верт оценил то, что упрёк в адрес союзников был на удивление мягким, их действия, по его мнению, заслуживали более основательной и даже жёсткой критики.

Беседа затянулась, и Малиновский наконец сказал:

— Господин Верт, вы, может, слыхали и такую русскую пословицу: «Без соли, без хлеба худая беседа»?

— О, я обожаю русские пословицы! — обрадовался Верт. — В них столько мудрости!

— Вы правы, — весело подхватил Малиновский. — И что же вам говорит именно эта пословица?

— Я так думаю, что господин генерал приглашает меня на обед?

— Именно это я и имел в виду. Отправимся в нашу столовую, ибо и на этот случай в народе припасён хороший совет: «Наперёд накорми, а там уж и расспроси». Жаль, что мы сразу не последовали этому совету.

— Нет возражений, — развёл руками Верт.

Англичанин был изумлён, увидев на столе запечённого в печке гуся и всевозможную закуску: солёные огурчики, капусту и грибы.

— Нам могут позавидовать даже немцы, встречавшие Рождество! — пошутил Верт.

Особый восторг вызвал у него трофейный французский коньяк и немецкие сигары.

— Но хочу вас предупредить, господин Верт, — лукаво сказал Малиновский, — что главное блюдо появится чуть позже.

— Сгораю от любопытства!

— Хорошо, выдам тайну. Мои умельцы сварили уху из стерляди.

— Уху из стерляди?!

— Мы же с вами находимся на берегу Дона. Да и Волга отсюда недалече.

После того как выпили по рюмке, разговор стал менее официальным.

— Я немного знаком с вашей биографией, — Верт торопился как можно больше расспросить Малиновского, — и слышал, что в Первую мировую войну вы в составе Русского экспедиционного корпуса воевали во Франции. Это действительно так?

— Так, — подтвердил Родион Яковлевич. Ему вдруг самому захотелось вспомнить о юности. — Это, знаете ли, целый приключенческий роман. Ведь наш экспедиционный корпус отправлялся во Францию морем. И мы через всю Россию по Великому Сибирскому пути сперва добирались до порта Дайрен. А там нас посадили на старенький грузовой пароход «Гималаи». Ну конечно, море потрепало, жестокие были штормы. Восемь суток добирались до Гонконга. Потом — Южно-Китайское море, Сингапур, остров Цейлон, побывали и в порту Коломбо. Затем вышли в Индийский океан, прошли Баб-эль-Мандебский пролив, попали в Красное море. В Суэцке перебрались на французский лайнер «Лютеция» и наконец оказались в Средиземном море. А потом уж Марсель, порт выгрузки.

— Да вы просто великий путешественник! — вскричал Верт, поражённый размахом этого едва ли не кругосветного плавания.

— Хватили мы лиха в этом путешествии, — рассмеялся Малиновский. — Теперь смешно, а тогда, честно скажу, было не до смеха. Только когда оказались на берегу — воспрянули духом. А знаете, господин Верт, чем мне понравился Марсель?

— Ума не приложу.

— Он очень напомнил мне родную Одессу! Одинаковый у этих городов характер — бурный, жизнерадостный. И дух бунтарский. Вы, конечно, знаете, что именно батальон марсельских волонтёров во время Французской революции принёс в Париж революционный гимн «Марсельезу», ставший национальным гимном Франции.

— О да, да! Одесса и Марсель — это как брат и сестра!

— Встречали нас с ликованием. Впрочем, я вас, кажется, немного заговорил. А вот и уха подоспела. Давайте попробуем?

— Охотно!

— Такую слышали присказку: «Год не пей, два не пей, а под ушицу выпей»?

— Как, как? — Верт пришёл в полный восторг. — Позвольте, я это немедленно запишу. — Он выхватил из кармана блокнот. — Год не пей, два не пей... Это же фольклорный шедевр!

— Что касается моего пребывания во Франции, об этом можно очень долго рассказывать. Кстати, должен заметить, что вам повезло — меня ещё ни разу не оторвали от нашей беседы.

— Да, мне повезло. Я вообще везучий человек, — похвастался Верт. — Но уха, боже мой, какая уха, умереть можно от одного аромата.

— Вот и выпьем под ушицу за вашу везучесть!

— И всё-таки ещё хоть немного из ваших французских впечатлений! — попросил Верт.

— Всего не вспомнишь. Вначале разместили нас в знаменитом военном лагере Майн, примерно в ста пятидесяти километрах на восток от Парижа. Надо сказать, русские войска здесь появились впервые за последние сто лет. Они могли проходить здесь только в тысяча восемьсот четырнадцатом году, направляясь в Париж. Наши смоленские, черниговские и тамбовские мужики быстро нашли общий язык с французскими солдатами — бывшими пахарями и виноградарями. Началось формирование пулемётных команд, и вскоре наш командующий генерал Лохвицкий доложил русскому представителю при французском верховном командовании и главнокомандующему генералу Жоффру, что 1-я Особая пехотная бригада русских войск во Франции в полной боевой готовности и может выступить на фронт. Так начались мои боевые денёчки. Кстати, на русско-германский фронт я сбежал, ещё будучи подростком. А во Франции стал начальником пулемётной команды.

— О, это невероятно! Выходит, вы ведёте свою военную биографию едва ли не с детства!

— Почти что. В общем, началась окопная война. Тяжёлая, изнурительная. Забрасывали мы друг друга гранатами, вели стрельбу из миномётов и пулемётов. Как-то наш аванпост немцы накрыли артогнём. Несколько мин, угодив в траншею, разворотили её. Там меня и ранило. Довольно тяжело, пришлось поваляться в госпитале. Сослуживцы считали, что я убит. А я, видите, до сих пор живой.

Малиновский задумался. Видения тех тяжёлых боёв всплыли в памяти, будто это было вчера.

— В июле восемнадцатого года Германия начала новое наступление, нанося удар огромной силы по обе стороны Реймса, прямо на Париж. Но удар этот был остановлен. Началась вторая Марна. Впрочем, это долгая история. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...

— Нет-нет! — замахал руками Верт. — Это исключительно интересно. Получается, что немцев вы впервые узнали много лет назад, и опять судьба свела вас с ними.

— Лучше бы их вовсе не знать, — усмехнулся Родион Яковлевич. — Или знать, когда кругом тишь, гладь да Божья благодать.

— Простите, господин генерал, у меня есть ещё один, может быть, не совсем деликатный вопрос. Я имел возможность слышать, что в тридцатых годах вам ставилось в вину якобы ваше нежелание возвращаться из Франции в Россию и будто бы сам Сталин этого не забыл. Да и в Испании были очень уж долго...

Малиновский нахмурился.

— У меня есть принцип, господин Верт, — сухо сказал он, — и этот принцип заключается в том, что я доверяю не слухам, а фактам. Поэтому позвольте оставить ваш вопрос без комментариев. Что же касается моего возвращения из Франции, то я вернулся на Родину, когда узнал, что там свершилась Октябрьская революция.

— Ради бога, извините меня. — Верт, кажется, и впрямь досадовал на себя за бестактность.

— Извиняю, конечно, — улыбнулся Малиновский. — Я понимаю, у вас такая профессия. Иные журналисты за сенсацию готовы душу дьяволу заложить, лишь бы удивить мир. Главное — что щедро заплатят. Да вы не смущайтесь, речь не о вас. Вы как раз известны как честный, правдивый журналист... А теперь мне бы хотелось произнести небольшой тост. — Родион Яковлевич встал с рюмкой в руке. — Победа — самый счастливый момент в жизни каждого солдата! Мы, советские люди, понимаем технические трудности, препятствующие открытию второго фронта в Европе. В настоящее время мы сражаемся одни, но твёрдо верим, что второй фронт скоро будет открыт. Расскажите вашему народу о том, как чисты наши цели и наши мотивы. Мы хотим свободы — не будем препираться по поводу некоторых различий в её понимании, это вопрос второстепенный. Мы хотим победы для того, чтобы войн больше не было. За нашу общую победу!

— Прекрасный тост! — взволнованно сказал Верт. — За вашу и нашу победу! За нашу общую победу!

Казалось, этот тост подводил черту под продолжительной беседой, но они говорили ещё о многом.

— Выходит, господин генерал, Гитлер зря подарил Манштейну ещё в сорок втором году после падения Севастополя бывший царский дворец крымской «Ривьеры»! Фюрер ведь величал своего фельдмаршала не иначе как «герой Крыма».

— Выходит, зря, — засмеялся Малиновский. — Этот Манштейн предложил Гитлеру переименовать Крым в Готенланд на основании того, что в Крыму ещё в шестнадцатом веке жили последние готы. Он даже и на наши города замахнулся — предлагал Симферополь переименовать в Готенбург, а Севастополь — в Теодорихгафен! А получилось, как в басне Крылова «Лиса и виноград»...

Наконец стали прощаться. Верт был растроган: такой тёплый приём, к тому же командующий проводил его до самой машины. Он долго благодарил Малиновского и крепко жал ему руку.

— Вы снова на свою временную «базу» в Котельниково?— спросил Родион Яковлевич. — Я хочу пригласить вас в Ростов. Вскоре! Вот там мы сочиним настоящую рыбацкую уху, уже ростовскую.

— Буду счастлив, Родион Яковлевич! — Верт впервые назвал Малиновского по имени-отчеству. — Постойте, — вдруг спохватился он, — я совсем упустил традиционный вопрос: какое у вас хобби?

— Хобби? — переспросил Малиновский. — Хороший вопрос! Смело пишите: рыбалка!

— Чудесное хобби! — воскликнул Верт. — Я не рыбак, но слышал, что уженье рыбы укрепляет нервы.

— Это уж точно! Не только нервы — жизнь укрепляет и продлевает.

— Сейчас, в войну, жалеете, что лишены этого удовольствия — посидеть с удочкой на берегу реки?

— Конечно, жалею. Бывают, правда, передышки между боями. Но во время передышек хочется лишь одного — хорошенько выспаться.

— Спасибо за приглашение в Ростов! Желаю вам новых боевых удач, господин генерал!

— Будем стараться. А вам — побед на фронте журналистики. Правдивой журналистики, — немного помедлив, добавил Малиновский со значением.

— Будем стараться! — в тон ему ответил Верт.

Машина тронулась с места, а Верт ещё долго оглядывался и видел, что Малиновский стоит на том же месте и машет вслед рукой.

«Удивительный человек», — благодарно подумал Верт. Взяв блокнот, он стал, несмотря на тряску, торопливо писать, боясь, что со временем самые яркие, свежие впечатления могут померкнуть:

«Командующий армией Малиновский, энергичный молодой генерал-лейтенант — ему 44 года, — великолепный образчик профессионального военного, одетый в элегантный мундир, высокий, красивый, с длинными тёмными волосами, зачёсанными назад, и с круглым загорелым лицом, на котором после нескольких недель непрерывных походов не было заметно ни малейших признаков утомления. Он казался гораздо моложе своих 44 лет. Он всё ещё командует 2-й гвардейской армией, которая сыграла решающую роль в отражении наступления котельниковской группы Манштейна».

13

2 февраля 1943 года Родион Яковлевич Малиновский вступил в командование Южным фронтом. Сталин, сняв его летом сорок второго с этой должности и доверив ему лишь армию, оценил-таки блестящую победу над бронированными армадами Манштейна и вернул на тот пост, который Малиновский заслужил своим полководческим талантом.

Теперь Родион Яковлевич получил шанс отбить у врага Ростов, тот самый Ростов, который пришлось сдать трагическим летом сорок второго года.

Собственно, сражение за Ростов Малиновский начал ещё в роли командующего 2-й гвардейской армией, штурмуя позиции немцев в устье Маныча, с тем чтобы пробить себе дорогу к Батайску, который немцы превратили в мощный узел сопротивления. Ещё бы, ведь Батайск — это почти Ростов, совсем рядом с ним. 3-й танковый корпус уже достиг окраин Батайска, но это мало радовало командующего: лобовым штурмом город не взять. Разведка доносила: через Батайск днём и ночью сплошным потоком движутся немецкие войска — танки, артиллерия, пехота. Немцы форсированным маршем отводили свои войска с Северного Кавказа, и обороне Батайска придавали особое значение: если они потеряют этот крупный железнодорожный узел, то их войска могут быть рассечены на две части, а это уже чревато угрозой полного уничтожения.

Малиновский был прав: танкисты не смогли ни продвинуться дальше, ни закрепиться на достигнутых рубежах. Возникла угроза окружения с флангов, тем более что большие силы немцев были не только в Батайске, но и в прилегающих к нему казачьих станицах. Разумнее было выбить противника из этих станиц, и, прежде всего из, Манычской и Самодуровки.

Став командующим фронтом, Малиновский в самые сжатые сроки, буквально за несколько дней, вместе со своим штабом разработал план операции по овладению Ростовом. Мглистой февральской ночью план приобрёл силу приказа командующего Южным фронтом и был введён в действие. Артподготовка была непродолжительной, но мощной. Едва умолк последний залп, как 44-я армия вместе с конно-механизированной группой форсировала Мёртвый Донец и Дон на линии Ростов—Таганрог. Спустя менее суток бросок к Ростову совершила 28-я армия. Она шла на город с юга, с востока же пошла в наступление ставшая Родиону Яковлевичу родной 2-я гвардейская. Три армии, выполняя замысел командующего фронтом, нанесли мощный удар по войскам противника, удерживавшим Ростов. И этого сокрушительного удара немцы не выдержали.

Малиновский въехал в город вместе с передовыми частями наступающих войск. Пламя пожара полыхало над вокзалом, в руины было превращено здание театра, дымились развалины домов в центре и на окраинах. На многих улицах ещё трещали пулемёты и автоматы.

Машина, в которой ехали Малиновский и член Военного совета фронта Хрущёв, сделала короткую остановку у вокзала. На вздыбленной руинами площади небольшими группами сидели и стояли бойцы в мокрых шинелях, облепленных жидкой грязью сапогах, с усталыми лицами. Но какой радостью горели глаза, каким теплом светились эти усталые лица, как лихо свёртывали солдаты самокрутки! Это были совсем не те бойцы, которые, сгибаясь не столько под тяжестью воинской поклажи, сколько под тяжестью собственной вины и бессилия, отходили, вернее, бежали на восток, на восток, на восток. Сейчас перед Малиновским были бойцы, на лицах которых сквозь смертельную усталость, боль ранений, скорбь о погибших проступала гордость воина, одолевшего ворога. Того самого ворога, который — как казалось в трагическом сорок втором, — был непобедим.

Едва Малиновский подошёл к солдатам, как откуда-то, из самой гущи бойцов, вырвался вперёд невысокий, смуглолицый и черноволосый старший лейтенант. Он был необычайно подвижен, полон молодой энергии. Задорно взглянув на генерала, лейтенант гортанно, с кавказским акцентом подал команду:

— Батальон, становись!

В тот же момент раздробленная и как бы неуправляемая масса бойцов, представлявшая собой нечто аморфное и рыхлое, — многие даже успели, привалившись к разрушенным стенам вокзала, задремать, — взметнулась, пришла в движение и построилась в четыре шеренги перед своим командующим, будто готовясь пройти перед ним парадным маршем.

— Товарищ генерал-полковник! — громко и весело отрапортовал офицер. — Вверенный мне батальон штурмом овладел городским вокзалом города Ростова-на-Дону! Уничтожена рота гитлеровцев. Командир батальона старший лейтенант Мадоян!

— Здравствуйте, герои-гвардейцы! — испытывая чувство радостного волнения, поздоровался с бойцами Малиновский.

— Здра-а-а жела-а-а, товарищ генерал! — не вразнобой, а удивительно стройно прозвучало в ответ, и Родион Яковлевич почувствовал себя будто на параде.

— Товарищ старший лейтенант, когда выбили фашистов с вокзала?

Мадоян ответил.

— Выходит, ещё восемь дней назад! — удивился Малиновский.

— Так точно, товарищ командующий фронтом! Вокзал был взят до подхода главных сил армии. Немец бешено контратаковал, но мы его всё равно расколошматили!

— Молодцы! — коротко похвалил Малиновский и, взяв из рук адъютанта орден Красного Знамени, вручил его Мадояну. — Отличившихся при взятии вокзала представить к награждению. — И он крепко обнял и расцеловал Мадояна.

Распахнул свои объятия офицеру и Хрущёв:

— Немедля дам указание начальнику Политуправления дать материал о подвиге батальона во фронтовой газете.

— Товарищи гвардейцы! — Малиновский обратился к замершему строю. — Спасибо вам за геройство, за Ростов, за победу. Мы уже не те, что были в сорок втором! Пусть знает враг: отступления больше не будет, мы будем наступать, наступать и наступать! Мы победили в Сталинграде, а теперь — вперёд на Запад. Вышвырнем эту поганую гитлеровскую орду с нашей родной советской земли! Хорошо сказал наш великий вождь товарищ Сталин: «Будет и на нашей улице праздник!»

Малиновский говорил горячо, как давно уже не говорил, и ощущал, как от волнения спазмы перехватывают горло и влажнеют глаза. Как хотелось ему сейчас обнять каждого в этом строю! Чего бы стоил он, военачальник, не будь у него таких вот орлов, которые способны выдержать всё, даже то, что немыслимо выдержать, победить саму смерть... «Да, и на нашей улице будет праздник», — хотелось повторять и повторять эту меткую, точную фразу. И Ростов — разве это не праздник на нашей улице? А каждый вновь отвоёванный город, каждое отвоёванное село, каждая отвоёванная пядь родной земли? Всё это будет праздником на нашей улице!

«Да, — думал Малиновский, — умеет Сталин находить нужные слова в нужный момент, в этом ему не откажешь. Умеет произнести всего одну фразу, но такую, которая, казалось, уже жила в душах фронтовиков, вселяя в них надежду на будущие победы, на то, что враг будет разбит. Умеет сказать такую фразу, которая впечатается в память нынешних и грядущих поколений.

Да, праздник будет! Но чего он будет стоить, этот желанный, всё ещё далёкий праздник — окончательной победы и завоёванного мира? Всё, что предстоит совершить, — это не триумфальный парад, это жестокие, беспощадные бои, это в голос рыдающие и бьющиеся в истерике вдовы погибших солдат и офицеров, это сироты — сыновья и дочери не вернувшихся с поля боя воинов. Это — миллионы тех, кто ещё поляжет на кровавых дорогах войны, и тех, кто ждёт своих мужей, отцов, братьев и сестёр домой, да так и не дождётся никогда.

Всё это хотелось сказать Родиону Яковлевичу в эти минуты. Но зачем? Они и так всё знают и всё понимают! Знают, что тот — главный — праздник на нашей улице, что ждёт впереди, будет стоить колоссальных жертв. Но ради того, чтобы этот праздник состоялся, они отдадут всё, даже самое дорогое, что есть у человека, — жизнь.

А сейчас пусть они хоть немного отдохнут, твои орлы. Не надо утомлять их длинными речами. Достаточно сказать, что и на нашей улице будет праздник!

Малиновский и Хрущёв сели в машину. Вдогонку им гремело «ура!»

— Я тебя должен поздравить, Родион Яковлевич, — торопливо заговорил Хрущёв, устраиваясь на сиденье. — Ты выполнил своё обещание взять Ростов. Верховный будет доволен. Считай, что это твой звёздный час.

— Спасибо, Никита Сергеевич. Стараюсь следовать народной мудрости: «Не спеши языком, торопись делом». А насчёт звёздного часа — так он, может, ещё впереди.

— Не скромничай. Кстати, мы ещё не отметили твоё назначение командующим фронтом.

— Это дело не хитрое, — усмехнулся Малиновский. — Будет затишье — отчего же не отметить?

Машина ехала по набережной Дона. Родион Яковлевич неотрывно смотрел на реку, на город. Он любил южные города, полные песен и весёлого смеха. А к Ростову отношение было особое: Ростов есть Ростов! А дальше на юг шли города, сами названия которых звучали волшебно-притягательно: Тихорецк, Армавир, Минеральные воды. И конечно же, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск... Вспомнились «Казаки» Толстого, отъезд Оленина на Кавказ. Вспомнилось, что даже тогда, в чёрные дни отступления, увидев снеговые горы, он, Малиновский, спасался тем, что мысленно воспроизводил в своей памяти части горячо любимой повести, многие из которых знал наизусть:

«...на другой, день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидел, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчётливую воздушную линию их вершин и далёкого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон».

И ещё: «Теперь началось? — как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ — всё это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо — и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу — и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы, едет арба, женщины ходят красивые, женщины молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружьё, и сила, и молодость; а горы...»

Хрущёв между тем говорил и говорил, как всегда, косноязычно, перепрыгивая с одного на другое, но Родион Яковлевич почти не слышал его. Строки великого писателя не просто воспроизводились в памяти — они звучали ликующей песней, гимном жизни...

И только когда Хрущёв несколько раз повторил какой-то свой вопрос, Родион Яковлевич очнулся.

— Ты что это? — подозрительно взглянул на него Хрущёв. — На вопросы перестал отвечать.

— Да, немного замечтался, — признался Родион Яковлевич. — Ростовом любуюсь, хоть и здорово его немцы испоганили. Кавказ я люблю.

— Всё это лирика, Родион Яковлевич, — Хрущёв быстро вернул Малиновского на грешную землю. — Тебе сейчас дела фронта надо обмозговывать, вот что я тебе скажу.

— Обмозгуем, Никита Сергеевич! Обязательно...

Малиновский быстро и привычно входил в дела Южного фронта. И чем глубже их изучал, тем большая радость охватывала его. Ещё бы: шесть армий, танковый и механизированный корпуса, пятнадцать тысяч орудий и миномётов, полторы тысячи танков! А ещё самолёты! Никогда ещё под его командованием не было такого мощного сосредоточения военных сил. Такой бы фронт летом сорок второго, тогда ещё неизвестно, кому бы пришлось отступать! Но что поделаешь, история не имеет сослагательного наклонения. Малиновский заметил и один существенный изъян: его фронт почти не имел резервов. А ведь бои впереди жестокие, немцы так просто не оставят занятой территории и будут отчаянно огрызаться, контратаковать, переходить в наступление.

Малиновский переговорил на эту тему с Жуковым. Тот ответил на следующий день:

— Резервы выбить не смог! Верховный упёрся. Сказал, что Южный фронт и без того представляет собой большую силу. И сообщил, что координировать действия твоего и Юго-Западного фронтов будет Василевский. Ну, к нему тебе не привыкать, ты с ним сработался. Так что нажимай теперь на него.

Вскоре Жуков снова позвонил:

— Ну, Родион, пошло у тебя сплошное везение. Велено мне передать приказ Верховного о присвоении тебе звания генерала армии. Принимай мои горячие поздравления!

— Спасибо, Георгий Константинович.

— Главное — боевых удач! — продолжил Жуков. — Главное, Родион, чтобы тебе больше не пришлось города сдавать, а потом опять брать.

— Постараюсь!

«Не удержался, чтобы не подковырнуть. Ну, характерец!» — подумал, впрочем, не зло Малиновский.

14

Летняя кампания 43-го года отличалась от летней кампании 42-го года, как небо от земли. Год назад даже те военные стратеги, которые считались оптимистами, не всегда были уверены, что паническое отступление советских фронтов можно в конце концов остановить. Теперь же, после триумфа Сталинградской битвы, после сокрушительного поражения немецко-фашистских войск на Курской дуге, даже отъявленные пессимисты воспрянули духом: «праздник на нашей улице», которого так долго и страстно ждали, обрёл реальные очертания.

Отступившие под натиском Юго-Западного и других фронтов с Северного Кавказа, гитлеровские войска из кожи вон лезли, чтобы удержать в своих руках угольно-металлургические районы Донбасса и Криворожья и, конечно же, плодородные земли Украины.

Советское Верховное Главнокомандование противопоставило замыслам противника свой стратегический план, главной целью которого было незамедлительное расширение фронта наступления наших войск на юго-западном направлении.

Маршалу Василевскому было поручено координировать действия фронтов. Прибыв на командный пункт Малиновского, Александр Михайлович довёл до него и других генералов сущность плана:

— Перед Центральным, Воронежским, Степным, Юго-Западным и Южным фронтами стоят следующие задачи: разгромить главные силы врага на одном из центральных участков и на всём южном крыле советско-германского фронта, освободить Донбасс, Левобережную Украину и Крым, выйти на Днепр и захватить плацдармы на его правом берегу. При этом Центральный, Воронежский и Степной фронты должны выйти на среднее течение Днепра, а Юго-Западный и Южный — на нижнее. Вашему фронту, Родион Яковлевич, предстоит выполнить задачи исключительной важности и сложности. Главное — овладеть Донбассом. Здесь немецкое сопротивление будет наивысшим. Из разведданных известно, что генерал-фельдмаршал Кейтель уже забил тревогу. Он доложил Гитлеру, что оставление Донбасса и Центральной Украины повлечёт за собой утрату важнейших аэродромов, большие потери в продуктах питания, угле, энергетических ресурсах. — Василевский подошёл к оперативной карте. — Прошу обратить внимание: передний край главной оборонительной полосы немцев, с разрядами проволочных заграждений и минными полями, проходит по Северскому Донцу и Миусу. В глубине противник имеет оборонительные рубежи по рекам Крынка, Мокрый Еланчик, Конка, Берда, Кальмиус, Волчья и Самара. На переднем крае и в глубине укрепрайона построено много дерево-земляных и железобетонных сооружений. Гитлер отдал особый приказ о строительстве стратегического узла обороны, который получил название «Восточный вал». Узел простирается с юга по линии реки Молочной, среднего течения Днепра, реки Сож, через Оршу, Витебск, Псков и по реке Нарве. Донбасский район обороняет 1-я танковая и вновь созданная 6-я полевая армия — преемник той самой армии Паулюса. Её Гитлер объявил армией мстителей. Она входит в группу армий «Юг» и насчитывает двадцать две дивизии. К моему прибытию, — продолжал Василевский, — Родион Яковлевич Малиновский подготовил проект выполнения предстоящей операции. Мы положили его в основу дальнейшего обсуждения. Такое обсуждение состоялось. Решено нанести главный удар южнее города Изюм через Барвенково на Лозовую, Павлоград и Синельниково. Для этого в качестве исходного положения необходимо использовать ранее захваченные плацдармы на западном берегу Северского Донца. К участию в операции привлекаются: 6-я армия генерал-лейтенанта Шлемина, 12-я армия генерал-майора Данилова, 8-я гвардейская армия генерал-лейтенанта Чуйкова, 23-й танковый, 1-й гвардейский механизированный и 1-й гвардейский кавалерийский корпуса, а также вся фронтовая авиация 17-й воздушной армии генерал-лейтенанта Судца. Пока всё.

Главная группировка фронта под командованием Малиновского, реализуя этот стратегический план, перешла в наступление 18 августа. Войска форсировали Северский Донец и овладели городом Змиев. Но вскоре наступление захлебнулось: противник ожесточённо сопротивлялся, бросая в бой всё новые и новые резервы. С ходу прорвать его оборону не удалось.

Василевский и Малиновский непрерывно обсуждали план дальнейших действий. Командный пункт фронта жил бурной, напряжённой жизнью. Было решено на следующий день повторить атаку, усилив ударную группировку за счёт второстепенных участков и сократив до минимума ширину прорыва немецкой обороны. Но и это не принесло желаемого результата. Несмотря на то что по позициям немцев был нанесён мощный артиллерийский удар, они, видимо, разгадав замыслы советских войск, сменили позиции, и шквальный огонь артиллерии оказался мало результативным; огневые позиции врага остались почти невредимыми, и немцы открыли ответный артиллерийский и пулемётный огонь по наступающим частям. Ценой больших потерь советские войска за восемь часов боя продвинулись лишь на один-два километра.

— Надо прекратить эти бесполезные атаки и перегруппировать главные силы несколько южнее, — предложил Малиновский. — Наступать тут будет, конечно, сложнее. Зато сработает элемент внезапности: здесь нас противник не ждёт.

— Разумная идея, — поддержал его Василевский. — Основную роль надо возложить на 8-ю гвардейскую Чуйкова.

— Но на перегруппировку потребуется пять-шесть суток, — озабоченно произнёс Малиновский.

— Надо получить добро у Верховного, — вздохнул Василевский. — Вечером я ему позвоню.

В это время к ним поспешно подошёл начальник штаба фронта Сергей Семёнович Бирюзов. По его встревоженному лицу Василевский понял, что он хочет сообщить новость чрезвычайного характера.

— Товарищ маршал, получена срочная телеграмма от Верховного Главнокомандующего.

Василевский взял протянутый Бирюзовым бланк. Внимательно прочитав текст, он передал бланк Малиновскому:

— Ознакомьтесь, пожалуйста. Пока мы тут голову ломали, я уже схлопотал себе грозное замечание.

Родион Яковлевич прочёл:

«Маршалу Василевскому. Сейчас уже 3 часа 30 минут 17 августа, а Вы ещё не изволили прислать в Ставку донесение об итогах операции за 16 августа с Вашей оценкой обстановки. Я давно уже обязал Вас как уполномоченного Ставки обязательно присылать в Ставку к исходу каждого дня операции специальные донесения. Вы почти каждый раз забывали об этой своей обязанности и не присылали в Ставку донесений.

16 августа является первым днём важной операции на Юго-Западном фронте, где Вы состоите уполномоченным Ставки. И вот Вы опять изволили забыть о своём долге перед Ставкой и не присылаете в Ставку донесений.

Последний раз предупреждаю Вас, что в случае, что если Вы хоть раз ещё позволите себе забыть о своём долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта. И. Сталин».

Прочитав, Родион Яковлевич взглянул на Василевского. Маршал стоял смущённый, как провинившийся школьник. Было видно, что нагоняй Сталина расстроил его и он никак не может прийти в себя. Ещё бы: такое замечание Верховного, зная его крутой характер, спокойно воспринять просто немыслимо.

Наконец Василевский заговорил:

— Представляете, Родион Яковлевич, за все годы военной службы я не получил не то что взыскания, но даже замечания. Верховный всегда хорошо относился ко мне, а сейчас, судя по этой телеграмме, он просто разъярён. И в чём моя вина? В том, что я всего на несколько часов задержал очередное донесение.

— Действительно странно, — посочувствовал Малиновский. — Может, в Генштабе что-то не сработало?

— Сейчас свяжусь с Антоновым.

— Правильно. Уж кто-кто, а ваш заместитель должен быть в курсе дела. Да вы, Александр Михайлович, не принимайте всё это так близко к сердцу.

Вместе прошли в аппаратную. Выслушав объяснение Антонова, Василевский пересказал содержание разговора.

— Чувствуется, что Антонов тоже чрезвычайно взволнован. Он говорит, что как только полученное от меня донесение пришло в Генштаб, оно сразу же было отослано в Ставку. Но это произошло уже после того, как мне направили послание Сталина. — Василевский невесело усмехнулся. — Антонов меня всячески успокаивает. Говорит, что получил указание Сталина никого с этой телеграммой не знакомить и хранить её у себя в сейфе. Оказывается, не получив от меня донесения в точно установленный час, Верховный попытался связаться со мной по телефону, но не удалось. Тогда он и продиктовал Антонову то, что вы только что прочитали. Впрочем, поделом мне, Родион Яковлевич. Вперёд наука, надо быть всегда предельно точным. На войне и минута на вес золота. Верховный, как заметил Антонов, в весьма скверном настроении. С наступлением не клеится не только у нас, но и на Воронежском и Степном фронтах. Воронежский фронт немцы контратакуют со стороны Ахтырки. Конев всё ещё ведёт затяжные бои за Харьков. Так что в «двоечниках» не только мы. Но это слабое утешение. Думаю, мой вечерний разговор с Верховным будет непростым.

Предвидение Александра Михайловича сбылось: когда он стал докладывать Верховному план перегруппировки войск фронта, Сталин отреагировал резко:

— Создаётся впечатление, что я разговариваю не с практиками, а с некими теоретиками, которые вместо решительного наступления, определённого стратегическим планом Ставки, придумывают всё новые и новые военные игры. Известно, что одними перегруппировками невозможно одолеть сильного противника. Это будет не наступление, а топтание на месте.

Василевский, как только мог, постарался убедить Сталина в необходимости осуществить намеченный им и Малиновским план. В конце концов Сталин сердито сказал:

— Хорошо. Ваше предложение принимается. Но наступление фронта Малиновского должно начаться не позднее двадцать седьмого августа. Это крайний срок.

— Будет исполнено, товарищ Сталин, — заверил Василевский.

Новое наступление принесло более благоприятные результаты: был освобождён Лисичанск. Командующий немецкой группы армий «Юг» Манштейн пришёл к весьма печальному выводу:

«К концу августа только наша группа потеряла 7 командиров дивизий, 38 командиров полков и 252 командира батальона... Наши ресурсы иссякли... Мы не ожидали от советской стороны таких больших организаторских способностей, которые она проявила в этом деле, а также в развёртывании своей военной промышленности. Мы встретили поистине гидру, у которой на месте одной отрубленной головы вырастали две новые».

Паника охватила и самого Гитлера. 27 августа из Восточной Пруссии он помчался в Винницу, в свою полевую ставку. Манштейн на совещании руководящего состава «слёзно» просил Гитлера усилить группу новыми дивизиями, заменить ослабленные части частями с более спокойных участков фронта. В противном случае, говорил он, придётся отдать Донбасс. Гитлер заверил, что выполнит все просьбы, но дальше обещаний дело не пошло. Это, конечно же, не могло не радовать советское военное командование, которое продолжало наращивать силу ударов по противнику. 7 сентября начался завершающий этап сражений за освобождение Донбасса. И уже на следующий день был освобождён центр Донбасса — город Сталино, бывший Донецк. Отныне стратегическая инициатива стала прочно удерживаться советскими войсками.

15

Вдохновлённые успехом наступления «орлы Малиновского» рвались к Днепру. Они отбросили немцев за реку на участке от Днепропетровска до Запорожья и подошли к правому краю «Восточного вала» немцев на реке Молочной. Здесь, на высотах западных отрогов Приазовской низменности, немцы потрудились изрядно. Куда ни кинь глаз — противотанковые рвы, надолбы, несколько линий траншей на глубину до шести километров с дотами и дзотами.

Правда, «Восточный вал» к этому времени уже не был достаточно прочным: наши войска захватили на нём двадцать три плацдарма. Однако самый мощный из них — запорожский — всё ещё оставался в руках у немцев.

28 сентября Василевский получил директиву Ставки. Текст её был также направлен Жукову и командующим Центральным, Воронежским, Степным, Юго-Западным и Южным фронтами:

«Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:

1. В ближайшее время ликвидировать все плацдармы, находящиеся в руках противника на левом берегу реки Днепр. В первую очередь командующему Юго-Западным фронтом полностью очистить от немцев запорожский плацдарм. Иметь в виду, что до тех пор, пока не будет очищен от противника левый берег Днепра, немцы, используя занимаемые ими плацдармы, будут иметь возможность наносить удары во фланг и тыл нашим войскам, как находящимся на левом берегу Днепра, так и переправившимся на его правый берег.

2. Немедленно подтягивать к переправам зенитные средства и надёжно обеспечивать как боевые порядки переправившихся войск, так и безопасность самих переправ от ударов авиации противника, вне зависимости от количества переправившихся войск».

В эти дни Малиновский почти безотлучно находился на командно-наблюдательном пункте армии генерала Василия Ивановича Чуйкова, которой предстояло сыграть главную роль в штурме Запорожья. Собственно, армейский командный пункт и стал командным пунктом фронта. Родион Яковлевич, верный укоренившейся привычке, хотел оценивать ход боёв не по сводкам, а своими глазами.

Стояла поздняя украинская осень. На чёрном небе изредка мерцали по ночам тревожные звёзды. Неторопливые запоздалые рассветы теснили ночную тьму, заменяя её тяжёлыми обложными туманами. В преддверии утренних заморозков воздух был бодрящим и чистым.

На штурм запорожского плацдарма Малиновский бросил значительные силы. Перед каждым этапом наступления тяжёлая артиллерия обрушивала на позиции врага тонны смертоносного металла. Грозные залпы гвардейских миномётов, пушек и гаубиц сливались в едином «оркестре». Едва умолкала артиллерия, как штурмовики наносили удар с воздуха. И так — сорок минут. Сорок минут ада для гитлеровцев. После этого сквозь облака чёрного дыма устремлялась в атаку пехота.

Малиновский смотрел на поле боя. Продвинулись или залегли его бойцы? Чуйков приказал своим гвардейцам в случае немецких контратак не залегать, не переходить к обороне, а противостоять им своей, ещё более решительной атакой.

Фашисты огрызались с упорством. У них было много танков, в том числе и славившихся своей непробиваемостью «тигров». «Тигр» — штука и впрямь серьёзная. Его 88-миллиметровая пушка обладала высокой «пробойностыо», имея очень большую начальную скорость полёта снаряда. Лобовая броня столь мощна, что даже 76-миллиметровая пушка не могла с ней совладать. Тут нужен был калибр не менее 122-х миллиметров! Но были у этой ползущей крепости и уязвимые места: борта и хвостовая часть.

— Ну как, подбили хоть одного «тигра»? — поинтересовался Малиновский у Чуйкова.

— А как же, товарищ командующий! — весело ответил тот. — Сейчас возле одного такого зверя мой начальник артиллерии Пекарский учит бойцов, как надо обращаться к этому чудищу — на «ты» или на «вы».

— Ну и как же?

— Говорит, что с ним можно расправляться, как Бог с черепахой!

— Да ведь и немцы не дураки, — заметил Малиновский. — Думаете, Василий Иванович, они нам свои борта и хвосты будут с готовностью подставлять?

— Всё одно, русский немца обхитрит, — засмеялся Чуйков. — Мои гвардейцы уже не боятся этих «тигров». Они их в траншеях поджидают. Пригнутся, танк поверх них перемахнёт через траншею, вот они его в хвост и лупят. Из противотанковых ружей, гранатами, бутылками с горючкой.

— Молодцы, — похвалил Малиновский. — Но пока что плохо удаётся нам с танками справляться. Как только наша пехота вклинивается в боевые позиции, так немцы с помощью танков восстанавливают положение. Это простым глазом видно, без бинокля.

— Мы сформировали специальные штурмовые группы для борьбы с танками, — сказал Чуйков. — Но они могут действовать эффективно только ночью или же под прикрытием дымовой завесы.

— Ночью? — Малиновский задумался. — Ночью, говорите? Василий Иванович, ведь вторые сутки бьёмся, а где результат? Истребительные группы уже не один десяток танков сожгли, да, видно, их у немцев много. Так мы здесь пол-армии положим, а плацдарм как стоял, так и будет стоять. Верховный приказал взять Запорожье к пятнадцатому октября, а мы — ни с места. Надо думать, как нам быть. Я сейчас съезжу к Василевскому, завтра вернусь. Какое у нас завтра число?

— Тринадцатое.

— Чёртова дюжина? Ну, ничего. Вы, Василий Иванович, пока ведите бой ограниченными силами, не давайте немчуре расслабляться.

К утру Чуйков перенёс свой командный пункт на высоту южнее посёлка Никифоровский. Вместе с офицерами штаба он поехал в дивизии, чтобы лучше представить сложившуюся обстановку.

Было пять часов вечера, когда Чуйков вернулся на свой командный пункт. Оказалось, Малиновский уже разыскивал его.

— Командующий фронтом находится в землянке, — доложил офицер штаба.

Чуйков поспешно спустился в землянку. После яркого света он очутился в кромешной темноте.

Василий Иванович наугад сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, что наступил на чьи-то ноги.

— Василий Иванович, ослепли вы, что ли? — услышал он шутливый голос Родиона Яковлевича.

— Виноват, товарищ командующий. Со свету ни черта не видно.

— А что, если мы, Василий Иванович, — заговорил Малиновский, — вот так же противника ночью ослепим да и ударим по нему?

— Штурмовыми группами?

— Какими там группами! — воскликнул Малиновский. — Всеми силами фронта!

— Замечательная идея! — Чуйков пришёл в полный восторг. Он обожал рискованные, нестандартные решения. — А как на это посмотрит Василевский?

— С ним я ещё не советовался. Надо всё тщательно продумать.

Выслушав Малиновского, Василевский задумался.

— Ночной штурм? — наконец переспросил он. — Но это же, Родион Яковлевич, не то, что батальоном штурмовать. Бросить ночью на Запорожье три армии и два корпуса? Такого в истории я что-то не припоминаю. — Он задымил трубкой.

«Любитель трубок, — подумал Малиновский. — Сталину, что ли, подражает?» А вслух сказал:

— Что история, Александр Михайлович? Тут мы сами творцы истории!

— Что-то есть в этом плане рискованное, — сомнения не оставляли Василевского. — Представляете, что будет, если результат окажется неудачным?

— Александр Михайлович, вы же знаете, тем, кто терпит поражение — независимо от того, произошло ли это днём или ночью, — всё равно обеспечена порка. Но я как никогда уверен в успехе. Немцы никогда не догадаются, что на город наступает едва ли не весь фронт, а потому неизбежно упустят момент для маневрирования резервами. Операцию подготовим тщательно, на разработку переключим штабы всех соединений. Сформируем штурмовые группы для уличных боёв, а также танковые десанты. Командиры всех степеней изучат план города. Организуем прожекторные подразделения, из числа офицеров, знающих город и прилегающую к нему местность, выделим проводников.

— Так-то оно так, однако вы же знаете, что Запорожье — непростой город. Разлёгся, как барин, на двух берегах Днепра, да ещё остров Хортицу прихватил. Он и для дневного штурма — не подарок. Какие там у немцев силы?

— По данным разведки, шестьсот орудий и миномётов, гарнизон в тридцать пять тысяч солдат и офицеров, сотни две танков.

— Вот видите. И конечно же, многие улицы, площади да и здания заминированы?

— Безусловно.

— Крепкий орешек, — снова задумался Василевский. — Идея-то, конечно, заманчивая. Надо посоветоваться с командующими армиями, ведь им придётся этот орешек разгрызать.

— Не скрою, я уже с ними советовался. И все как один поддерживают. Особенно Чуйков. Сколько можно топтаться у этого треклятого плацдарма? Он же как заколдованный. Тем более Верховный торопит.

— Ему придётся доложить, — озабоченно произнёс Василевский.

— А может, в этот раз воздержаться? — осторожно «закинул удочку» Малиновский. — Верховный приказал взять Запорожье к определённому сроку — вот мы и будем его брать. А то знаете... Найдутся советчики, заразят Верховного сомнениями, он возьмёт и запретит. Вот освободим Запорожье, тогда и доложите: так, мол, и так, в ходе ночного штурма...

Василевский покачал головой:

— На что толкаете, Родион Яковлевич? Не ожидал от вас... — Он замолк и вдруг сказал твёрдо: — А, была не была, трус в карты не играет! — Собственно, план Малиновского Василевскому сразу пришёлся по душе, и, высказывая свои сомнения, он лишь проверял свою интуицию. — Ладно, как говорится, с Богом. Если что — отвечу перед Верховным, мне не привыкать.

— Александр Михайлович, я тоже от ответственности не собираюсь уходить. И вас, будьте уверены, не подставлю.

Разговор затронул слишком уж щепетильную тему.

— Не будем сейчас об этом, Родион Яковлевич, — решительно произнёс Василевский. — Лучше пожелаем друг другу боевой удачи. Как думаете наносить удары по Запорожью?

— Думаю, что надо действовать одновременно с северо-востока и с юго-востока по сходящимся направлениям на центр города.

— Разумно. Особое внимание следует обратить на взаимодействие армий, дивизий и частей, иначе в темноте и в суматохе недолго и своих пострелять. К тому же от длительной артподготовки придётся отказаться.

Малиновский хотел сказать, что все вопросы взаимодействия уже полным ходом отрабатываются на местности, но сдержался: чего доброго, заденет это представителя Ставки, если и не скажет, то подумает: оказывается, комфронта уже без всяких согласований всё сам решил. А это ни к чему. Главное, Василевский поддержал его, а мог бы и запретить ночной штурм, чреватый непредсказуемыми последствиями.

16

Часы показывали 21 час 50 минут, когда почудилось, будто разверзлась земля: вся артиллерия фронта одновременно открыла мощный огонь по противнику. Даже небесные громы и молнии не смогли бы соперничать с земными грохотом и молниями.

Всего лишь десять минут — но каких минут! — продолжалась артподготовка, и тут же вперёд ринулись танки. На танках — штурмовые группы десантников, за ними — пехота. Запорожье оказалось в огненном котле.

Ближе к рассвету «орлы Малиновского» ворвались на окраины города. Немцы в панике спасались бегством, стараясь переправиться на остров. В городе завязались тяжёлые, самые опасные — уличные бои.

8-я гвардейская армия Чуйкова наступала на Центральном направлении. Василий Иванович был возбуждён, его переполняло чувство азарта и предвкушение победы. Любил он такие моменты войны, когда все — и танкисты, и артиллеристы, и пехота — на пределе своих сил рвутся вперёд.

К рассвету темп наступления приобрёл наибольший размах. Пришедшие в себя после ночного шока гитлеровцы огрызались всё сильнее и яростнее, с Хортицы давала о себе знать вражеская артиллерия. Малиновский приказал направить и туда штурмовые группы.

Днём троица неразлучных генералов — Василевский, Малиновский и Чуйков — была в центре Запорожья. Взорванные корпуса заводов, руины жилых домов, пожары, убитые и раненые — всё это предстало перед их глазами. Но город был взят!

Малиновский взглянул на часы. Стрелки показывали 13.00.

— Какое сегодня число? — спросил Василевский, как бы проверяя самого себя. — Уже четырнадцатое! Родион Яковлевич, Василий Иванович, поздравляю! Это на целые сутки раньше срока, который определил нам Верховный!

Вечером полководцы подводили итоги.

— Противник отходит к переправам, — говорил Малиновский.

— Я отдал приказ командующему авиацией генералу Судцу разбомбить их, чтобы таким образом воспрепятствовать бегству немецких войск, оставшихся после овладения нами Запорожьем. Василий Иванович, у вас уже есть данные о потерях противника на фронте вашей армии?

— Есть, товарищ командующий. По предварительным данным, только силами 8-й гвардейской уничтожено более трёх тысяч солдат и офицеров, двадцать шесть тяжёлых орудий, тридцать два танка, сто двадцать автомашин.

Запищал полевой телефон. Малиновский взял трубку.

Выслушав звонившего, он просиял:

— Давно не получал таких радостных известий! Днепрогэс спасён! — Обычно не склонный к душевным откровениям, на этот раз Малиновский не сдержался: — Какое счастье! Сердце болело за него... Плотину немцы хоть и заминировали, но взорвать не успели.

— Куда там успеть! — Василевский тоже был рад. — Попробуй успей после такого штурма!

— Спасибо 1-му гвардейскому мехкорпусу, это его бойцы перебрались на правый берег и обрезали электрокабели, соединённые с зарядами, — уточнил Малиновский.

— Ну что же, пора докладывать Верховному, — подвёл итог Василевский. — Думаю, и он порадуется вместе с нами.

Верховный не только порадовался: этим же вечером был написан специальный приказ. А над Москвой загремели салюты в честь одержанной победы.

17

В результате летне-осенней кампании 1943 года была освобождена Левобережная Украина. Вражеские войска оказались изолированными в Крыму. Были захвачены крупные стратегические плацдармы на правом берегу Днепра. Освобождены Кременчуг, Днепропетровск, Запорожье, Черкассы, Киев. Теперь предстояло освободить Правобережную Украину и Крым и выйти на Государственную границу. Малиновский был в курсе того, что Ставка предполагает в течение зимы развернуть наступательные операции от Ленинграда до Чёрного моря. 3-му Украинскому фронту (этим фронтом теперь командовал Малиновский) Ставка поставила задачу: ликвидировать никопольско-криворожскую группировку врага, в дальнейшем развивая наступление на Первомайск, Николаев и Одессу. Фронту предписывалось действовать по сходящимся направлениям в тесном взаимодействии с 4-м Украинским фронтом, которому предстояло ещё и освободить Крым.

Предстоящая стратегическая операция была не из простых: против наших четырёх Украинских фронтов действовали от реки Припять до Чёрного моря группа армий «Юг» генерал-фельдмаршала Манштейна и группа армий «А» генерал-фельдмаршала Клейста плюс 4-й воздушный флот. В обеих группах более миллиона солдат и офицеров, почти семнадцать тысяч орудий и миномётов, свыше двух тысяч танков и штурмовых орудий, около полутора тысяч самолётов. Грозная сила!

Но Малиновский был твёрдо убеждён в том, что ни в коем случае нельзя приостанавливать наступление, иначе немцам будут созданы прямо-таки комфортные условия для планомерного отхода или, как в официальных сводках любили говорить сами немцы, для сокращения линии фронта. Нужно было сидеть у них, что называется, на загривке.

Родион Яковлевич подошёл к окну и нахмурился: ну и мерзопакостная же погодка стоит нынче на дворе! Давненько он не видел такой распутицы. Всё правобережье Украины превратилось в сплошное месиво. Бездорожье, грязь — по колено. А ведь надо поспевать за немцем! И это при том, что он не будет непрерывно удирать, будет цепляться за свои плацдармы, переходить в контратаки.

Нужно было решить вопрос о направлении главного удара. Малиновский пришёл к выводу, что наиболее верный вариант — удар на Апостолово, Новый Буг, Вознесенск с выходом на берега Южного Буга. Там — закрепиться. Но для этого, конечно же, нужны резервы, нужна дополнительная техника и боеприпасы.

Малиновский поделился своими мыслями с Василевским.

— Знакомые запросы, — вздохнул тот. — Впрочем, на вашем месте я бы тоже запрашивал. Попробую разжалобить Верховного.

Однако вначале эта попытка не удалась: мало того, что Верховный не согласился с Василевским, он ещё и в резкой форме упрекнул его в желании поддаваться бесконечным просьбам о выделении резервов: «Вы забыли, товарищ Василевский, как Кутузов отвечал Барклаю-де-Толли, когда тот клянчил у него резервы? «У меня своих резервов нет».

— Вас понял, товарищ Сталин. — Василевскому ничего не оставалось, как произнести эту дежурную фразу.

И всё же разговор не оказался напрасным: Малиновский вскоре получил 37-ю армию генерал-лейтенанта Шарохина, переданную ему со 2-го Украинского фронта, а из резерва Ставки — 31-й гвардейский стрелковый корпус. Кроме того, командующему 4-м Украинским фронтом Толбухину было приказано передать Малиновскому 4-й гвардейский механизированный корпус.

— Вечно мой фронт на подхвате, за всех отдувается, — то ли всерьёз, то ли в шутку жалобно говорил штабникам Толбухин. — А мне хоть бы захудалую роту или с десяток танков кто подбросил.

Наступление на Никопольско-Криворожском направлении развернулось в точности по плану Малиновского. Ну и хлебнули же лиха наступающие армии в этой операции! Метель сменялась оттепелью, и тогда пехотинцы брели по непролазной грязи, которая как кандалами сковывала ноги; артиллеристы тащили пушки, навалившись на одну несколькими расчётами; в размокшей степи оставались, не желая подчиняться воле людей, танки, тракторы, тягачи. На дорогах, если их можно было назвать дорогами, часто встречался строй конников, которые правой рукой держали поводья, управляя лошадьми, а левой, как ребёнка, прижимали к себе пушечный или гаубичный снаряд. Оттепель переходила в дожди, и тогда становилось совсем худо: шинели, накидки, шапки насквозь пропитывались водой — хоть бери и выжимай, тело дубело от холода, в сапогах хлюпала жидкая вязкая грязь... И если бы не всепобеждающее стремление идти вперёд и вперёд, тоска и отчаяние охватили бы весь этот огромный, утонувший в туманах, в снежной круговерти и ливнях фронт.

Главный удар наносился силами всего фронта из района северо-восточнее Кривого Рога на Апостолово. За двое суток оборона немцев была прорвана, и 5 февраля армия Чуйкова овладела Апостоловым. Дотоле никому не известный городок Украины вдруг стал «героем дня». Он явился настоящим подарком для наших наступающих войск. Наступать прямиком, в лоб, на Никополь было безрассудно: этот город превратился в крепость, немцы обнесли его мощными оборонительными укреплениями. А бросок советских войск на Апостолово был для немцев грозным предостережением; теперь они попадали в капкан. Кроме того, перерезалась железная дорога, протянувшаяся вдоль берега Днепра и связывавшая марганцевые рудники с Кривым Рогом и Николаевом...

18

Если после ожесточённых сражений наступала долгожданная передышка, Малиновский вспоминал о доброй традиции: те, кто отличился в боях, должны быть награждены.

Так было и на этот раз. Над степью уже сгущались ранние сумерки, когда Малиновский велел собрать отличившихся солдат и офицеров в штабе, который разместился в просторной украинской хате.

Охрипший и невыспавшийся адъютант командующего зачитывал приказ о награждении, безуспешно пытаясь придать своему голосу как можно больше торжественности. Родион Яковлевич, вручая ордена и медали, крепко жал руки награждённым, произносил принятые в таком случае поздравления и напутственные слова.

Когда подошло время вручать ордена Красной Звезды, вслед за тремя награждёнными артиллеристами к Малиновскому подошла совсем ещё юная девушка. Генерала удивила и восхитила её изящная военная выправка, в которой прирождённая женственность неуловимо соединялась с фронтовой выучкой. Девушка подошла к командующему, вскинула узкую ладонь к пилотке и певучим голосом отрапортовала:

— Товарищ генерал, боец Кучеренко...

— Вольно! — Малиновский, поражённый чудесным явлением красоты, вдруг понял, что не может отвести взора от больших, сияющих карих глаз девушки, глядевшей на него. — Боец Кучеренко Раиса Яковлевна за мужество, проявленное в боях, и за представление в штаб полка важных разведданных о противнике награждается орденом Красной Звезды.

Родион Яковлевич ещё пристальнее вгляделся в девушку и, уловив в её лице украинские чёрточки, столь знаковые и милые, подумал: «Гарна, дуже гарна дивчина!»

— От имени Президиума Верховного Совета СССР вручаю вам, Раиса Яковлевна, орден Красной Звезды и поздравляю с высокой наградой Родины. Вы её заслужили! Желаю вам новых боевых успехов в боях с немецко-фашистскими захватчиками!

Малиновскому хотелось сказать и другие слова — о том, что именно такой он представляет подругу своей жизни, ту, которая будет рядом и в горе и в радости... Но он не мог сказать ей это сейчас, едва увидев, в присутствии хмурых, уставших, измотанных боями людей. Встретились — и это главное. Слова ещё будут сказаны, когда придёт время. А сейчас он может только поздравить её с наградой.

И ещё Малиновский подумал о том, что война — это проклятье, исчадие ада — ставит себя выше красоты и выше жизни. Вот эта девушка, Рая Кучеренко... Разве здесь должна быть она сейчас? Да ей, с её красотой и статью, впору войти в бальном платье в сияющий огнями зал, как Наташе Ростовой! Или на морском берегу слушать ласкающий шёпот волн! Или сидеть «в садке вишнёвом коло хаты» рядом с любимым человеком, с маленькой, такой же ясноглазой дочуркой на коленях! А Рая здесь, на фронте, в опасности, не так давно вышла из окружения... Для чего же человек выдумал эти треклятые войны, в круговорот которых вовлечены и дети, и старики, и такие вот ещё совсем молодые, пленительно красивые девушки?

— Служу Советскому Союзу! — услышал Малиновский прорвавшийся сквозь его мысли радостный голос Раи Кучеренко. Она, повернувшись кругом, отошла от него, уступая место следующему награждённому.

Родион Яковлевич посмотрел ей вслед: неужели уйдёт навсегда, сгинет в хаосе войны?..

После награждения начальник тыла фронта предложил, по русскому обычаю, принять фронтовые сто граммов — «обмыть награды».

Малиновский пригласил Раю Кучеренко сесть в центре стола, рядом с ним. Та присела, невероятно смущаясь.

После обычных в подобных случаях тостов Родион Яковлевич спросил у девушки:

— А я ведь о вас ничего не знаю. Только знаю, что вы отважная фронтовичка.

— Биография у меня обычная, товарищ командующий, — зарделась Рая. — Родилась в селе Богородичном, в крестьянской семье.

— В Богородичном? Это где ж такое?

— Около Славянска, на Донце. Может, слыхали?

— Слышал, конечно.

— Там я закончила железнодорожный техникум. А потом попала в Ленинград. Сестра моя там жила. А мне так захотелось учиться! Я и поехала. Поступила в библиотечный институт.

— Хороший институт, — заметил Малиновский. — Книги — это чудо, созданное человеком.

— Книги — моя вторая жизнь, — улыбнулась Рая. — Но разве вам интересно?

— Чудачка вы, Раиса Яковлевна. Вы ж мне только и сказали, что родились на свет. И в каком селе. А мне хотелось бы узнать о вас побольше.

— Побольше? Есть у меня сын. Был муж.

— И у меня есть сыновья... — кивнул Родион Яковлевич. — А почему вы сказали «был» муж?

— Потому что он погиб на Ленинградском фронте. Вечная ему память. Ленинградец, инженер-строитель. Отец его был архитектор: интеллигентный, умный человек. В первую блокадную зиму и он умер, и свекровь, и золовки... Сына в Сибирь увезли — всех маленьких из Ленинграда вывезли. А мать с сестрой — в оккупации. Что с ними, что с сыном — не знаю...

— Да, сурово обошлась с вами судьба. — Он помолчал. — Знаете, Раиса Яковлевна, что сейчас для вас самое важное? Не терять надежды. Найдутся ваши близкие.

— Этой верой и живу.

— А как же вы здесь оказались? — после паузы поинтересовался Родион Яковлевич.

— Когда из Ленинграда эвакуировали, по Дороге жизни, я в Грозный попала. А оттуда с нашими войсками ушла. Часть в окружении оказалась, едва выбрались. Вышла я вдвоём с одним лейтенантом, так мы поневоле и стали разведчиками. Высмотрели у немцев батареи, полевой аэродром и в штаб передали. — Рая передохнула, взглянув на Малиновского, чтобы понять, слушает ли он её. Она вдруг рассмеялась — выпитые сто граммов сделали её смелее: — А знаете, товарищ командующий, какой самый счастливый момент у меня был, когда из окружения вырвалась?

— Нет, конечно.

— Встретился мне солдатик, с полевой кухни шёл. В руке — котелок с кашей. Перловой. А у меня от голода аж скулы свело. Смотрю я на эту кашу, и слюнки текут. Ну, солдатик понял, что к чему, и говорит: «Хочешь каши?» Я и ответить не могу. А он уже мне котелок протягивает. Схватила я этот котелок и плачу, слёзы в котелок... А солдатик и говорит: «Чего ты, дурёха, плачешь. Повар-то кашу без твоих слёз уже посолил». Никогда в жизни я так не рыдала, как над тем котелком с кашей, честное слово.

— Да вы успокойтесь, Раиса Яковлевна. — Малиновского растрогал её нехитрый рассказ.

...Когда застолье было закончено, Родион Яковлевич тепло попрощался с Раей, сказав ей на прощанье:

— Удачи вам, Раиса Яковлевна. На всех жизненных фронтах. — Он помедлил и сказал почти требовательно: — И не пропадайте надолго. Прошу вас...

19

Однажды утром в Апостолово, недавно отбитом у немцев, Рая внезапно оказалась в непростой ситуации. Девушка, типичная южанка, стояла на крыльце большого дома, а вокруг неё столпились несколько бойцов в плащпалатках и с автоматами. Один из них, здоровенный, рыжий, по всему видно — сибиряк, был настроен особенно агрессивно.

— А ну поди сюда, немецкая овчарка! — повторял он, размахивая руками.

Его пыталась образумить пожилая женщина, похоже, хозяйка дома:

— Чего ты напал на дивчину? Она немцам не продавалась! Все были бы такие честные, как она! И не трожь её, а то возьму кочергу да по башке!

Девушка держалась стойко и, вместо того чтобы звать на помощь, огрызалась:

— Если я овчарка, то ты пёс паршивый!

Услышав эту перепалку, Рая подбежала к крыльцу и накинулась на рыжего:

— А ну прекрати! Откуда ты знаешь, кто она такая и как себя вела в оккупации?

— А то разве не видать? Вон какая краля! Неужто немцы её пропустили?

— Ты не следователь и не трибунал! Не смей творить самосуд!

— А ты кто такая? — ощерился рыжий. — Всё понятно, братцы, одна сука другую защищает!

Разгневанная Рая выхватила из кобуры пистолет:

— Ещё одно твоё поганое слово...

— Да я тебя, курву... — Рыжий начал стаскивать с плеча автомат.

Девушка спрыгнула с крыльца и вцепилась в рыжего. Подскочившие бойцы, с трудом утихомирив своего товарища, увели его.

Рая взглянула на незнакомку повнимательнее. Перед ней стояла Кармен, словно сошедшая со страниц Мериме[4]. Стройная, тоненькая, как тростинка, с гривой чёрных волос.

— Спасибо вам, вы меня спасли! — Девушка благодарно посмотрела на Раю. — Подумать только: под снарядами, под бомбами уцелела, а тут от руки какого-то гада...

— Что поделаешь, — улыбнулась Рая, — его тоже можно понять. Но с людьми так, без разбору, нельзя. А то ведь всех, кто был в оккупации, можно под немецких овчарок и прихлебателей подвести. Ладно, давайте знакомиться. Меня зовут Рая Кучеренко.

— А меня Катя. Катя Ставицкая, — охотно откликнулась девушка. — Я понимаю. Нам, тем, кто здесь оставался, наверное, долго не будут верить. А как доказать свою невиновность? Не знаю...

— Постепенно всё встанет на свои места, — ободряюще сказала Рая. — Сейчас главное — немчуру со своей земли вышвырнуть.

— Да-да, конечно! — закивала Катя. — А вы заходите к нам. Чаю хотите? А хотите, так ночуйте в нашем доме, мы будем рады. Вы здесь надолго?

— Несколько дней, наверное, пробудем, а там кто знает, это командирам решать.

Вместе с Катей Рая вошла в дом. Сразу бросалось в глаза, что жили здесь бедновато, но радовала чистота в комнатах и скромный уют.

Хозяйка, назвавшись Оксаной Семёновной, поставила на стол, накрытый холщовой скатертью, чайник и чашки с блюдцами. Рая вынула из своего вещмешка консервы и галеты.

— Ох и ждали мы вас, кабы вы только знали, как ждали! — тихо заговорила хозяйка. — Отчаялись уже, думали, что во веки веков немца с нашей земли не прогнать. Ан нет — наша берёт!

— Да, наша берёт, — подтвердила Рая. — Теперь не на восток — на запад двигаем. Наступать вот только тяжко: сплошь распутица!

— И не говорите, — вздохнула Оксана Семёновна.

— А немцы туточки ещё как завязли! — оживлённо добавила Катя. — Там, за околицей, вся их техника — в два ряда, по самые ступицы. Да вот и нашим достаётся...

После чая Катя повела Раю в соседнюю комнату поболтать.

— Мы сами-то нездешние, — начала она свой рассказ, не ожидая вопросов Раи. — Родичи нас здесь приютили.

— Ты не одна?

— Нет, со мной мама, две младших сестрёнки и братик, самый меньший. Мы беженцы, из Нальчика.

— Какие же вы беженцы? — удивилась Рая. — Беженцы — те, что на восток уходили. Ведь и в Нальчике были немцы, и здесь вы к ним попали.

— Так это всё моя мама. Когда немцы Нальчик взяли, она за меня страсть как испугалась. Там все знали, что я комсомолка и пионервожатой была. Мама боялась, что донесут, она же видела, как немцы коммунистов и комсомольцев расстреливают, вешают. А здесь, в Апостолово, у нас родичи со стороны отца. Он погиб ещё в сорок первом.

— И как вам удалось сюда пробраться? Не близкий свет.

— Нам и самим не верится, — подтвердила Катя. — Маме ещё кто-то в Нальчике сказал, что, мол, с Украины в Германию не угоняют, вот она и поверила. Потом увидели: ещё как угоняют! А как добрались?.. Как в страшном сне! Пешком и на попутках, в поезда же немцы не пускали без пропуска. Иной раз теряли друг друга в этом аду, потом чудом снова вместе оказывались. Обтрёпанные, голодные, холодные... Ох, Рая, подробно рассказывать — ночи не хватит.

— Что такое холод и голод, мне тоже знакомо, всё пережила. Я же в ленинградской блокаде была.

— В Нальчике тоже были эвакуированные из Ленинграда. Так я их рассказы слушать спокойно не могла. Едва начнут, я — в рёв. Сколько слёз выплакала, жалеючи. Хотя у самих тоже было несладко. У мамы — гипертония, в дороге чуть не погибла, всё близко к сердцу принимает. А как здесь стали жить, так она все подушки слезами промочила: немцы же молодых почти каждый день угоняли. Вот она и дрожала, боялась, что и меня заберут. А меня эта война так закалила, я такой отчаянной стала! — вдруг похвасталась Катя. — Помню, в школе такой тихоней была, скромницей, а дома все цветы в палисаднике разводила. Я, Раечка, так цветы люблю! Они для меня как живые.

Бывало, если не полью какой — переживаю, он же, бедненький, пить хочет. Ночью встану и полью. — Катя сама не заметила, как ушла от разговора.

— А всё-таки, как ты тут жила при немцах? — спросила Рая.

— Как? На работу пошла, — просто ответила Катя.

— На работу? К немцам?

— А к кому же ещё? Почти целый год мы тут при них прожили. Больше не у кого было работать.

— И какая же у тебя была работа?

— Я уборщицей была на железнодорожном продпункте. Там немцы проходящие эшелоны провизией снабжали. У меня выбора не было: или грязь убирать, или вся семья с голоду помрёт.

— И как к тебе немцы относились?

— Как относились? Свысока, конечно, мы же для них недочеловеки. Нос задирали, хвастались, что почти всю Россию захватили. Убирать за ними трудно было: только везде уже приберу, а они опять грязь за собой волокут. Так я иной раз обругаю их. Чуть не прибили меня за это. Были и такие, что пытались клинья под меня подбивать, но я отчаянно себя вела. Да и внешность свою старалась скрывать: одевалась в старенькое, штопанное-перештопанное, на ноги — кирзачи солдатские, платком голову покрывала — так за дурнушку и сходила. А ещё мне немецкий язык здорово помог. Немцы любили, чтобы русские на их языке шпрехали, — таких они уважали.

— А ты что, немецким владеешь?

— Да.

— Где же ты научилась? Неужто в школе?

— Если бы только в школе, наверное бы, не смогла бы хорошо шпрехать. У моей подружки в Нальчике мать немка. Так мы с подружкой только на немецком говорили. У меня и в школе по немецкому одни пятёрки были. Учила я его вроде бы шутя, даже не думала, что мне этот немецкий так в жизни пригодится. — Катя немного передохнула и продолжила уже о другом: — Храбрая я стала до сумасшествия. Бывало, как есть нечего, мама просит: «Катенька, там, на площади, полевая кухня стоит. Немцы солдат кормят. Сходи, попроси — может, дадут хоть миску каши гороховой». Ну, иду, конечно, к полевой кухне, на меня вся надежда, я ж понимаю. Пошпрехаю с поваром, он мне целую кастрюльку каши даст да ещё и тушёнки положит. Ну, мои рады без памяти!

Рае так и хотелось спросить, неужели Катя, работая у немцев, не помогала партизанам, ведь она могла узнать многое даже из обычных разговоров.

Катя будто угадала её мысли.

— Уборщицей чем хорошо? Работа такая, что в пособничестве немцам никто не упрекнёт, разве только дурак какой-нибудь. А я с первого дня, как стала работать, про себя решила: всё, что услышу важного, буду нашим передавать. Дружила я тут с одним пареньком, железнодорожником. Он мне сказал, что связан с партизанами. Вот я ему всё и передавала. А паренька этого, Васю Кленова, я за мужа выдавала, он меня вечерами встречать приходил. Так что он тоже может подтвердить, что я не брешу.

— Молодец, — похвалила Рая, — правильно поступала. И что важное слышала?

— Ну, они больше о том болтали, что нового на фронте, какие трофеи в Германию отправили, что из дому пишут. Немцы секреты умеют хранить. Но нет-нет, да и проговорятся: какие эшелоны через станцию пройдут, с какими грузами. Вот это я сразу Васе передавала. Партизанам иной раз удавалось такой эшелон под откос пустить.

— Выходит, Катюша, не зря ты в Апостолово оказалась и к немцам работать пошла.

— Это так. Да только как теперь доказать? Вечно буду под подозрением.

— Ты не права, Катюша. Вокруг тебя ведь наши люди были, советские. Они всё видели.

— Конечно, — согласилась Катя. — Да и потом, разве я бы осталась здесь, если бы работала на немцев? Вместе с ними драпанула бы, как некоторые.

Но Рая и Катя не могли тогда и предположить, что кончится война и люди во всех анкетах, которые им придётся по разным поводам заполнять, должны будут в обязательном порядке отвечать на вопрос: «Находились ли вы на оккупированной территории в период Великой Отечественной войны, где и когда?» И положительный ответ неизбежно сделает их людьми «второго сорта», они будут всегда находиться под подозрением. Более того, органы каждый раз будут дотошно проверять и перепроверять, рассылая запросы в местные отделы госбезопасности, где тот или иной подозреваемый жил на оккупированной территории, и от ответов на такие запросы будет всецело зависеть судьба человека.

Рая и Катя проговорили допоздна. Катя рассказывала о Нальчике, в котором родилась, выросла и окончила среднюю школу перед самой войной, где встретила первую любовь. Рассказывала с восхищением. Выходило, что на всей земле нет более прекрасного города, чем Нальчик: он как бы прилёг отдохнуть у самого подножия Главного Кавказского хребта, а из окон домов видны красавцы Казбек и Эльбрус, увенчанные белыми шапками вечных снегов.

— Как бы я хотела там побывать! — воскликнула Рая. — Помнишь: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство моё!»

— Ещё бы! — радостно откликнулась Катя. — Вот разобьём немцев, кончится война, приезжайте к нам. Наш дом в самом центре, в Школьном переулке.

— Это пока мечты...

Рано утром, проснувшись, Рая заторопилась.

— Меня небось уже без вести пропавшей посчитали, — беспокоилась она. — Но зато я с тобой познакомилась. Будем считать, что мы с тобой теперь подруги. Ты не против?

— Ещё бы против! — обрадовалась Катя. — Да я очень рада.

— Катюша, а давай вместе с нами? Чего тебе сидеть в этом Апостолово? Глядишь, до Берлина дойдём!

— Эх, Раечка, а мама больная? На кого же я её покину?

— Да, правда. Бросать их ты не имеешь права. Но если мама выздоровеет, — приезжай к нам.

— Как же я вас найду?

— А я тебе номер своей полевой почты оставлю.

20

Когда до Раи дошла ошеломляющая весть о том, что Смерш арестовал Катю Ставицкую, она не могла в это поверить.

В это время Рая уже работала связисткой в штабе фронта. Попала она туда неожиданно для себя. Однажды Рая, проходя мимо штаба, лицом к лицу столкнулась с генералом Алексеем Ивановичем Леоновым, начальником войск связи фронта. Увидев Раю, Леонов остановился.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — Рая строевым шагом прошествовала мимо.

— Подождите, товарищ боец! — нарочито строго остановил её генерал.

Рая вернулась, не понимая, в чём провинилась.

— Кто вы такая? — тоном взыскательного начальника спросил Леонов.

— Боец Кучеренко, товарищ генерал.

— Боец Кучеренко? — переспросил Леонов, уже улыбаясь. — А почему я вас не знаю?

Рая удивлённо пожала плечами:

— А почему вы, товарищ генерал, должны знать рядового бойца?

— Почему? — тон Леонова стал шутливым. — Да хотя бы потому, что я всех женщин нашего фронта знаю, а вот вас вижу впервые.

Рая тоже улыбнулась:

— В этом моей вины нет, товарищ генерал.

— Хороший ответ! А в каком подразделении вы служите?

Рая назвала свою роту.

— Боец Кучеренко, а как вы посмотрите, ежели я вас возьму в штаб связисткой?

— Связисткой? — переспросила Рая. — Так я же не сумею. Никогда связисткой не была.

— Э нет, так дело не пойдёт, боец Кучеренко! — сделав вид, что рассержен, воскликнул Леонов. — Знаете, какой у нас закон в армии? Не можешь — научим, не хочешь — заставим!

— Понятно, товарищ генерал.

— Ну и чудненько!

Так вот и оказалась Рая Кучеренко в штабе фронта. И, узнав о судьбе Кати Ставицкой, она вдруг решила: надо обо всём рассказать Леонову, а уж он подскажет, как действовать.

Выслушав Раю, Алексей Иванович задумался.

— Непростую задачку вы мне подсунули. Это, прямо скажу, не арифметика, это — алгебра.

Рая упала духом: неужели Леонов не сможет помочь?

Увидев, как она сникла, Алексей Иванович поспешил подбодрить её:

— Ладно, не падайте духом. Доложу командующему.

Каково же было удивление Раи, когда запыхавшийся вестовой из штаба сообщил, что ей велено срочно прибыть к генералу Малиновскому.

Рая помчалась в штаб. Адъютант провёл её в кабинет командующего — просторную комнату в хате. Когда девушка переступила порог, Родион Яковлевич встал из-за стола и поспешил ей навстречу, радостно улыбаясь:

— Неужели вы, Раиса Яковлевна? Не верю своим глазам!

— Не забыли, товарищ командующий? — смутилась Рая.

— Как видите, не забыл. Тут Леонов о вас говорил.

— Вы уж простите меня, товарищ командующий. За себя не стала бы хлопотать. Хорошего человека спасать надо!

— Раиса Яковлевна, в дела Смерша вмешиваться мне не с руки. Надеюсь, вы понимаете.

— Выходит, невиновного человека, нашего, советского, — под расстрел?

— Почему обязательно под расстрел? Ей что, уже вынесли приговор? Это решает военный трибунал. Думаю, разберутся.

— Ох, если бы разобрались. А если нет?

Малиновский нахмурился.

— Смерш — орган серьёзный, компетентный. Без него наши войска будут беззащитны от вражеской агентуры.

— Это я понимаю, товарищ командующий, — не сдавалась Рая. — Только Катя Ставицкая — никакая не агентура!

— А на чём основана ваша уверенность? Вы же, насколько я осведомлён, знакомы с ней без году неделя и уже убеждены, что она — ангел во плоти?

— Убеждена, товарищ командующий! Я всех, кто её знает, расспросила: никто о ней дурного слова не сказал. Это просто поклёп.

— Ну, хорошо, Раиса Яковлевна, я постараюсь в этом деле разобраться.

— Очень вас прошу, товарищ командующий! Разрешите идти?

— Разрешаю, — улыбнулся Родион Яковлевич. — Только не исчезайте совсем.

— Есть, товарищ командующий!

И Рая проворно вышла из кабинета.

Вечером Малиновский пригласил к себе полковника Барахвостова, представителя ведомства Берии, который уже неделю пребывал в Апостолово.

— Как подвигается ваша инспекция, товарищ Барахвостов?

— Инспекция, товарищ командующий, идёт в строгом соответствии с планом, утверждённым лично Лаврентием Павловичем, — Барахвостов отвечал неохотно, нарочито растягивая слова и давая понять, что мог бы и вовсе не отвечать. — Накопал уже массу ошибок у вашего фронтового Смерша. Теряет он классовое чутьё. А это — смерть для чекиста! Здесь, в Апостолово, можно сказать, змеиное гнездо немецкой агентуры, а они благодушествовали. Уже выявлено несколько агентов абвера, которых немцы специально оставили на занятой нами территории для работы.

— Это хорошо, — кивнул головой Малиновский. — Этого от фашистов и следовало ожидать. Тут нужно действовать стремительно и беспощадно. Но важно не покарать невиновных. А то ведь у нас как бывает: лес рубят — щепки летят.

— У нас так не бывает, — высокомерно процедил Барахвостов. — Мы действуем не наобум, а в соответствии с указаниями нашего вождя товарища Сталина и наркома товарища Берия. У чекистов глаз намётан, холостые выстрелы здесь исключены.

— Ну, это как сказать, — усомнился Малиновский. — И на солнце ведь бывают пятна. Указания абсолютно правильные, тут сомнений быть не может, а что касается исполнения этих указаний — случаются перехлёсты.

— Перехлёсты? — переспросил Барахвостов. Его пухлые щёки раскраснелись. — Я вас не совсем понимаю, Родион Яковлевич.

— Я ведь на русском языке говорю, чего тут не поднимать? — спокойно произнёс Малиновский. — К примеру, поступили ко мне сведения, что Смерш вчера ночью арестовал жительницу Апостолово гражданку Ставицкую.

«Откуда он знает? — Барахвостов был неприятно удивлён. — Утечка, выходит... Непорядок!»

— Совершенно верно, товарищ командующий. Ставицкая Екатерина Фёдоровна подозревается в пособничестве гитлеровцам. В период нахождения на оккупированной фашистами территории...

— И что, есть прямые, неопровержимые доказательства? — прервал его Малиновский.

— Донесение нашего агента, человек проверенный.

— Арестованная призналась?

— Пока всё отрицает. Обычная тактика...

— Свидетели есть?

— Пока нет. Но свидетели найдутся. Ребята наши работают. Да какие сомнения тут могут быть, товарищ командующий? Посмотрели бы вы на эту Ставицкую! Девка красивая, хоть куда, — неужели немцы мимо неё прошли? Как пить дать завербовали!

— Выходит, всё, что вы сейчас говорите, всего лишь предположения. Значит, всех красивых девчат, кто оставался при немцах, — под трибунал?

— Так она же осталась на оккупированной территории! — Барахвостов, удивляясь непониманию командующего, пытался понять, почему Малиновский так заинтересовался этой Ставицкой. — Тут и доказывать нечего!

— Осталась на оккупированной территории? — негромко сказал Малиновский. — Значит, осталась?! — переспросил он ещё раз уже погромче и вдруг закричал: — А знаешь ты, почему она осталась, знаешь?! — Малиновский поймал себя на мысли, что, пожалуй, кроме своих близких, он ни к кому больше не обращался на «ты». — Ты её оставил, ты, понял?!

— Я?! — едва не подпрыгнул на стуле Барахвостов. — Я оставил?!

— Ты! — зло бросил Малиновский. — И ты, и я, и все мы оставили! Драпанули и бросили таких, как эта Катя Ставицкая, а теперь их шпыняем, зачисляем в пособники немцев! Справедливо это, Барахвостов? Пораскинь-ка мозгами! Под фашистами сколько наших людей? Прибалтика, Белоруссия, Украина, Молдавия, запад и юг России... Кто это всё немцам отдал? Мы с тобой отдали, Барахвостов, вот кто! Так что, теперь всех, кого мы бросили, — к стенке? Без разбору?

Барахвостов опешил: и это говорит командующий? Да понимает ли он обстановку текущего момента? Понимает ли задачи Смерша? Он готов был бросить все эти обвинения Малиновскому, но удержал себя от этого шага: как-никак, командующий фронтом, выходит напрямик на Сталина. Хотя Лаврентий Павлович и напутствовал его, Барахвостова, не считаться ни с какими авторитетами, лучше выждать.

— Товарищ командующий, а как же насчёт ненависти к врагу и его пособникам? Как быть с лозунгом: «Нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души»? Или как быть со стихами поэта Симонова, я в «Красной звезде» читал: «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей»? Немца то есть. А раз немца, следовательно, и того, кто ему подсобляет. Выходит, надо прощать?

— А вы доказали, что эта Ставицкая — пособница немцев? — уже спокойно спросил Малиновский, вновь переходя на «вы». — Или что она — агент абвера? У вас есть неопровержимые факты? Если нет, вы обязаны извиниться перед ней и освободить из-под ареста. Мало нам смертей тех людей, что гибнут на поле боя?

— Товарищ комфронта, я, к сожалению, не могу руководствоваться эмоциями. У меня прямая директива товарища Берия: проверять каждого досконально, вдоль и поперёк. Этого я требую и от вашего фронтового Смерша. Иной раз, чтобы выбить показания, приходится кое-кому душу наизнанку выворачивать.

— Душу наизнанку? Ну, это вы, Барахвостов, перегибаете палку. Добиваться признаний следует чекистским мастерством, а не инквизиторскими методами. И как быть с требованиями социалистической законности? Надобно факты добывать, неопровержимые факты, а не с ходу припечатывать клеймо гитлеровского агента. Апостолово — сравнительно небольшой посёлок, все на виду. Тут каждый о каждом знает. И судя по всему, фактами-то вы как раз и не располагаете. Ставицкую надо отпустить.

— Отпустить? — поразился Барахвостов. — Только при условии, что последует ваш письменный приказ.

Малиновский посмотрел на него в упор.

— Ну, если не письменный, то хотя бы устный...

— Считайте, что моё устное указание вы уже получили, — сухо произнёс Малиновский.

— Понял вас, товарищ командующий, — промямлил Барахвостов, вскакивая со стула. — Я могу заниматься своими делами?

— Конечно. О выполнении полученного вами указания доложите.

«Хорошо, что не все чекисты такие, как этот Барахвостов, — глядя ему вслед, подумал Малиновский. — Со многими доводилось работать — честные, порядочные люди. А этот готов всех за решётку засадить, лишь бы лишний орденок к своему мундиру прикрутить».

...Через несколько дней Малиновский сообщил Рае, что Катя Ставицкая уже на свободе, он проверил лично.

— Я уже знаю, она ко мне прибегала, рыдает от счастья. — Рая и сама едва не плакала от радости. — Спасибо вам, товарищ командующий, за справедливость! И за сочувствие!..

А в это время полковник Барахвостов заканчивал составлять донесение лично товарищу Берия под грифом «совершенно секретно». Он сообщал, что командующий фронтом Малиновский Родион Яковлевич ведёт странную линию, идущую вразрез с установками товарища Сталина и товарища Берия, — линию на защиту арестованных агентов немецко-фашистских захватчиков. Это не может не отразиться на уровне боеспособности фронта, о чём он, полковник Барахвостов, считает необходимым незамедлительно сигнализировать для принятия соответствующих мер.

Закончив писать, Барахвостов ощутил в себе прилив торжества от честно исполненного долга.

21

В своей книге «Солдаты России», которую Родион Яковлевич Малиновский завершил через двадцать лет после войны, есть страницы, посвящённые городу, в котором родился будущий Маршал. Имя этому городу — Одесса.

Родион Яковлевич любил Одессу, как можно любить то, без чего немыслимо представить себе жизнь, любил трепетно, романтично и даже возвышенно. Ему казалось, что Одесса — самый прекрасный город на всей земле, город-сказка, подаренный людям Всевышним. Малиновского необычайно интересовало всё связанное с этим городом, с его историей и даже с названием. Об одной из версий происхождения этого названия Родион Яковлевич и рассказал в своей книге:

«Екатерина II, всесильная императрица Российской империи, немка по происхождению, весьма благоволила к французским просветителям и даже переписывалась с Вольтером — колоссом французской прогрессивной мысли. На военной службе у неё состояли много французов: Де Рибас, де Ришелье, Ланжерон... И вот после славной победы над Турцией, когда к России отошли районы нынешней Одессы, Екатерина поручила французам выбрать на побережье Чёрного моря хорошее место для закладки большого города. Она ведь подражала Петру I и, надо отдать ей справедливость, много сделала для российского дворянства. Французы старательно выполнили наказ русской императрицы и остановили свой выбор на местности около турецкого селения Хаджибей. В конце донесения Екатерине, которое было, естественно, написано на французском языке, стояло Assez d’eaux (довольно воды), чем ещё раз подтверждалась правильность выбора места будущего города. Когда императрица подбирала для него название, её внимание почему-то привлекла последняя фраза донесения французов. Она прочла его наоборот и повелела, чтобы именно так и назывался город — Одесса. А вслед за тем появились и названия улиц — Дерибасовская, Ришельевская, целого района — Ланжерон, — все по именам служивших у Екатерины французских офицеров.

Трудно судить, насколько эта версия достоверна. Как бы там ни было, а прекрасный город Одесса существует, и каждый в нём побывавший отдаёт должное вкусу французов, выбравших для него место на берегу Чёрного моря...»

Но всё это Малиновский напишет через двадцать лет, а сейчас ему предстояло отвоевать у захватчиков этот прекрасный город.

Брать Одессу предстояло весной, когда на юге Украины свирепствует распутица. Тут и пехоте невмоготу, в этих воспетых поэтами «степях Украины», не то что танкам. Дороги практически исчезли, и попасть из одного села в другое было под силу лишь коннице. Немцы, не выдержав мощнейшего натиска советских войск, старались поскорее унести ноги. Над ними опять витал призрак «сталинградского котла». И если силой жесточайших приказов немецкие солдаты иной раз отваживались ответить нашим наступающим частям контратакой, то это были действия обречённых.

...11 марта 1944 года Ставка Верховного Главнокомандования направила директиву командующему фронтом Малиновскому и представителю Ставки Василевскому. 3-му Украинскому фронту предписывалось преследовать отступающего противника, не допуская его отхода за реку Южный Буг, и захватить переправы через эту реку на участке Константинов, Вознесенск — Новая Одесса. В дальнейшем Ставка требовала с ходу освободить города Николаев и Херсон, занять Тирасполь, Одессу и продолжать наступление с целью выхода на реку Прут и северный берег реки Дунай.

Малиновский несколько раз перечитал строку: «с целью выхода на реку Прут», и сердце его дрогнуло. Выйти на реку Прут означало выйти на Государственную границу. На ту самую границу, где он встретил войну в сорок первом и куда поклялся вернуться, чего бы это ни стоило. Обещал вернуться скоро, а получалось, едва ли не через три года! Ну что ж, лучше поздно, как говорится...

21 марта на командный пункт командующего 8-й гвардейской армией генерала Василия Ивановича Чуйкова позвонил генерал Исса Александрович Плиев.

— Василий Иванович, дорогой! Приглашаю тебя в гости, на шашлык! Из настоящего молодого барашка, представляешь?

— Ещё как представляю, Исса Александрович, уже слюнки текут, — отозвался Чуйков, смекнув, что звонок с подтекстом: до шашлыков ли сейчас? — Благодарю за приглашение, ты знаешь, как меня в свои сети заманить! Очень я тебе понадобился?

— Ещё как понадобился, дорогой Василий Иванович! Хотя кому не нужен герой Сталинграда? Могу лишь добавить, что сейчас нужен ты не только мне, а кое-кому повыше.

— Всё понял, дорогой Исса Александрович! Слушаюсь и повинуюсь, аллюр три креста!

Чуйков догадался: очень высокое начальство пожалует к Плиеву. И понятно почему: Ставка разгневана, что фронт никак не может форсировать Южный Буг. А как его форсируешь? Бугский лиман и в тихую погоду так просто не преодолеешь, а уж если с моря подует ветер... В лиман хлынет вода, и тогда держись! Даже те плацдармы, что удалось захватить на правом берегу, пришлось оставить под угрозой затопления. Но разве Ставке есть дело до таких «мелочей»?

Чуйков не мешкая отправился к Плиеву. Он не ошибся: на командном пункте его ждали Маршал Василевский и генерал армии Малиновский. Тут же находились вызванные к начальству командир 4-го гвардейского Сталинградского механизированного корпуса генерал-лейтенант Танасчишин и командующий 8-й гвардейской воздушной армией генерал-полковник Судец.

— Василий Иванович, я и Родион Яковлевич поздравляем вас от всей души...

— С чем? — От неожиданности Чуйков даже слегка растерялся: шутит, что ли, Александр Михайлович, «поздравляет» с тем, что гвардейцы командарма никак не могут перемахнуть через Южный Буг?

— Неужто не догадываетесь? — широко улыбнулся Василевский. — Вам присвоено звание Героя Советского Союза! Принимайте наши сердечные поздравления!

— Служу Советскому Союзу, — вытянувшись, отчеканил Чуйков.

— Примите и мои поздравления, Василий Иванович! — присоединился Малиновский. — Заслуженная награда!

— Спасибо! А вас, Родион Яковлевич, я, в свою очередь, поздравляю со вторым орденом Суворова I степени!

— Уже узнали? — удивился Малиновский. — Мне самому совсем недавно об этом сообщили.

— А у меня хорошо разведка работает! — похвастался Чуйков. — Особо, если речь идёт о хороших новостях!

В разговор вмешался генерал Плиев:

— А у меня разведка ещё лучше работает, чем у тебя, Василий Иванович! — гортанно воскликнул он. — И знаешь почему? Потому что у меня уже и стол накрыт, чтобы отметить награждение. Прошу к столу!

Шашлык и впрямь был отменный. Разговор начался с шуток. Малиновский неожиданно припомнил, как Чуйков под Каменкой решил сам принять участие в разведке и едва не попал в плен к немцам. Тогда под ним был убит конь.

Василевский как бы ненароком поинтересовался, на чём Чуйков добирался до Плиева. Не на коне ли? А Малиновский тут же с показной озабоченностью осведомился:

— Василий Иванович, думаю, вам надо прислать новую сбрую и папаху? Сейчас позвоню начальнику тыла, это не проблема...

— Товарищ командующий, благодарю за заботу, но в этом нет необходимости. — Чуйков воспринял шутку всерьёз. — И сбруя, и седло, и папаха у меня целёхонькие. И даже сапоги. О себе не говорю — вот он я, перед вами.

— Это мы и лицезреем, — улыбаясь, продолжил Малиновский. — Чему искренне радуемся. Да вот, думаю, всю эту амуницию вы, Василий Иванович, не без риска для жизни вызволили прямо-таки из пасти ворога. На манер Тараса Бульбы: тот за своей трубкой в самое пекло полез. А как бы обрадовался фон Шверин, ежели бы ему такие трофеи доставили!

— Так что же, мне из блиндажа не вылезать? — возмутился Чуйков. — Из него ни черта не увидишь!

— Василий Иванович, это просто шутка! — весело заметил Василевский. — Мы же ещё по Сталинграду знаем, что вы не из пугливых. Пугливым геройскую звезду не дают!

Чуйков успокоился.

— Пора переходить к делу, — сказал Василевский. — Спасибо, Исса Александрович, за шашлык. Только на земле твоей родной Осетии доводилось мне такой испробовать. Сейчас Родион Яковлевич изложит план предстоящей операции.

— Ближайшая цель наступательной операции — форсирование Южного Буга и освобождение Одессы. Конечная цель — выход наших войск на Днестр. — Малиновский подошёл к карте. — Основной удар будем наносить силами четырёх общевойсковых армий, конно-механизированной группы и 23-го танкового корпуса с Южного Буга в общем направлении на Раздельную, Тирасполь, с тем чтобы охватить с северо-запада группировку противника, действующую в Одессе и на побережье. Вспомогательный удар в направлении на Николаев и Одессу.

— Решение верное, — поддержал Василевский. — Морскую пехоту привлечём для захвата приморских городов и портов. Разгром противника будем осуществлять во взаимодействии с левым крылом 2-го Украинского фронта. После артподготовки войскам следует без промедления форсировать Южный Буг и прорвать оборону немцев на его западном берегу. В это же время левофланговые армии начнут штурм Николаева. Продолжайте, Родион Яковлевич.

— Ваша армия, товарищ Чуйков, — снова заговорил Малиновский, — должна прорвать оборону противника по правому берегу Южного Буга и создать условия для ввода в бой подвижной группы генерала Плиева. Прорыв обороны противника — с Андреевского плацдарма переходом в решительное наступление в общем направлении на Карлсруэ, Ландау. Вашей группе, товарищ Плиев, овладеть Березовкой и наступать на Раздельную и к долине Кучургана. Генерал-полковнику Судцу прикрыть наступающие части с воздуха. С севера и востока наносить удар на Одессу будут войска армий Глаголева, Чуйкова, Шлемина и Цветаева.

— Таким образом, практически весь 3-й Украинский фронт, Родион Яковлевич, — заметил Василевский, — нацеливается на освобождение вашей родной Одессы.

— Благодарю за доверие, — отозвался Малиновский. — Освободить Одессу — это наш долг.

— Мы оказываем вам это доверие лишь с одним условием — после взятия Одессы вы не останетесь в ней навсегда, а продолжите наступление вплоть до взятия Берлина, — засмеялся Василевский. — Главное, помните, товарищи, гитлеровцы потеряли стратегическую инициативу. Манштейн, которого Гитлер считал лучшим оперативным умом германского вермахта, терпит поражение за поражением. Это надо внушить бойцам и офицерам.

Продолжая разговаривать, генералы вышли из землянки. Было уже темно, небо грозно чернело, моросил дождь.

— Достанется нашим ребятам, — невесело сказал Василевский. — Чем-то мы провинились перед небесной канцелярией. Может, завтра смилостивится Всевышний?

Однако утром погода не изменилась, будто решила окончательно запугать наступавших. Тем не менее войска пошли на прорыв немецкой обороны точно по разработанному плану.

Двигаться было тяжело. Местность, на которой разворачивалось наступление, была такая, будто её сам чёрт перепахал: овраги, балки, буераки, речки, болота. Да и морское побережье не подарок: холмы, крутые песчаные обрывы, колючий кустарник. Но настрой был воинственный — чем скорее вперёд, тем ближе победа! 8-я гвардейская армия Чуйкова, сбивая с позиций пытавшихся задержаться на них немцев, неудержимо рвалась к Троицкому, где ей предстояло форсировать Южный Буг. Река в разгаре весеннего половодья казалась совершенно непреодолимой. Мутные потоки бурлили, вода всё прибывала и прибывала.

— Без моста не обойтись, — мрачно сказал Чуйков армейскому инженеру полковнику Ткаченко. — Пока льёт дождь и небо затянуто тучами, «стервятники» не прилетят. Дерзай, Давид-строитель, мост позарез нужен!

Ткаченко, мастерски наводивший переправы даже под огнём артиллерии и бомбёжкой, развёл руками:

— Мы уже строим, вот только никак закончить не можем: материалы, что у нас были, все израсходовали полностью. Больше нет ни единого брёвнышка. Степь! А ещё целый пролёт остался.

Чуйков осмотрелся вокруг.

— Ткаченко, видишь что-нибудь окрест?

Полковник огляделся.

— Вижу, товарищ генерал! — радостно воскликнул он. — Ветряная мельница на крутояре. Всё понял, товарищ командующий!

— Да их тут целых пять штук! — вдогонку ему крикнул Чуйков.

Вскоре Ткаченко вернулся: на его круглом лице сияла улыбка.

— Отличный материал, товарищ командующий. Разберём по брёвнышку!

— Ты, строитель, прежде выдай сапёрам фронтовую норму да сала украинского на закуску. Да не по сто граммов, а по двести, не жадничай! Пойдём к сапёрам, я вместе с ними чарку за успех опрокину.

Сапёры, узнав о приказе Чуйкова, взбодрились.

— Ну как, гвардейцы, через пару часов мост будет готов? — спросил Чуйков.

— Да мы в таком разе и за полтора его сварганим!

Когда через два часа Чуйков со своим штабом подъехал к берегу Южного Буга, мост был уже готов. Машина командарма въехала на переправу. Неожиданно взмахом сильной руки её остановил богатырь-сапёр с лихо закрученными усами.

— Товарищ командующий! — громко и торжественно провозгласил он простуженным басом. — Прошу предъявить пропуск!

Поражённый Чуйков высунулся из машины: что ещё за анархист?

Сапёр поспешно протянул алюминиевую солдатскую кружку:

— Мост построен, товарищ генерал! По русскому обычаю надобно обмыть, иначе не пропустим!

Чуйков, смеясь, вышел из машины и увидел на груди сапёра медаль «За оборону Сталинграда».

— Молодец, сталинградец! Только я уже свою чарку принял. Разве что символически, раз обычай велит?

— Ага! — обрадованно кивнул сапёр. — Символически — значит, до дна!

— Да от такого, как ты, разве отвяжешься? — с нарочитой грубостью воскликнул Чуйков. — Ладно — за сапёров, прокладывающих путь от Сталинграда до Берлина!..

На правом берегу Южного Буга Чуйкова ждал приказ Малиновского: наступление ускорить, не давая врагу ни минуты передышки. Чуйков распорядился подтянуть отставшую на бездорожье артиллерию и боеприпасы. То и дело приходилось преодолевать речки и лиманы, заливы и заливчики, пока наконец войска не подошли вплотную к раскинувшемуся уже перед самой Одессой Хаджибеевскому лиману.

Тогда на командном пункте вновь появились Василевский и Малиновский. Они молча стояли на берегу лимана, думая об одном и том же — о переправах.

Сколько переправ через великие и малые реки совершили и при отступлении, и при наступлении наши воины! Не перечесть их, этих великих и малых рек! Одному человеку, да с грузом, и то трудно, а порой и вовсе не под силу перебраться с одного берега реки на другой, а каково целой армии?

Переправа... Это значит перевезти на другой берег множество различных грузов и техники — танков, орудий, автомашин, боеприпасов, не говоря уже о тысячах вооружённых людей. И всё это не под голубым ласковым небом, а под рёв бомбардировщиков и штурмовиков, для которых переправа — лакомая цель; под орудийным обстрелом, когда снаряды ложатся рядом с наводящейся через реку переправой, а то и попадают прямо в неё, круша всё, что сделано сапёрами и инженерами, отправляя на дно убитых и раненых, технику и снаряжение.

Как там в «Василии Теркине»? «Переправа, переправа, берег левый, берег правый...»[5]

...Очнувшись от своих мыслей, Малиновский промолвил:

— Я думаю, если Василий Иванович на тот берег перемахнёт, то его уже ничем не удержишь. А вот от Плиева что-то нет вестей. Надо побывать у него...

Когда ПО-2 приземлился на полевом аэродроме вблизи командного пункта Плиева, оказалось, что Малиновский волновался напрасно: у знаменитого конника дела шли блестяще. За десять дней конно-механизированная группа с боями прошла сотни километров по глубоким тылам противника и овладела важнейшим опорным пунктом врага — узловой станцией Раздельная, а также Беляевкой, где находились водонапорные башни, снабжающие Одессу водой. Гитлеровцы хотя и подготовили водонапорные башни к взрыву, не успели осуществить своё чёрное дело: Плиев неожиданно повернул свои войска в обход Одессы с запада. Отряд казаков, поддерживаемый танками, ворвался в Беляевку и Маяки и захватил их, отрезав врагу пути отхода за Днестр. Это окончательно добило немцев: в панике, бросая технику и раненых, они бежали.

Вечером 9 апреля «орлы Малиновского» ворвались на северную окраину Одессы, другая часть их, гоня противника на запад, вышла к Днестру, отбила у врага Тирасполь и захватила кицканский плацдарм.

Малиновский не медля доложил в Ставку об успехе наступательной операции. При этом он особенно подчеркнул заслуги генерала Плиева:

— Войска конно-механизированной группы Плиева действовали изолированно в тылу противника и своими мощными внезапными ударами деморализовали его. Судьбу Одессы решил обходной марш 8-й гвардейской армии Чуйкова и конно-механизированной группы Плиева. Город обороняли румынские войска, 72-й армейский корпус в составе четырёх дивизий и свыше двадцати батальонов эсэсовцев. Северные и северо-западные окраины города были сильно укреплены, и лобовой удар здесь оказался бы бесцельным, привёл бы к большим жертвам и к разрушению города. Поэтому успех обходного манёвра привёл к желаемым результатам.

После недолгого молчания Сталин заговорил:

— Примите поздравления, товарищ Малиновский. Взятие Одессы — большая победа советских войск, имеющая поистине историческое значение. Что же касается товарища Плиева, то поздравьте его с присвоением звания Героя Советского Союза. Товарищ Чуйков, кажется, уже удостоен этого высокого звания?

— Совершенно верно, товарищ Сталин. Чуйков — Герой Советского Союза.

— Оба — и товарищ Чуйков, и товарищ Плиев — получили эти высокие звания вполне заслуженно, — подытожил разговор Сталин. — Продолжайте, товарищ Малиновский, действовать в том же духе. Ставка удовлетворена боевыми успехами вашего фронта.

На следующий день Сталин вызвал к аппарату Василевского:

— Товарищ Василевский, на мою долю выпала благородная миссия поздравить вас с награждением орденом «Победа». Вы награждаетесь этим орденом за умелое выполнение заданий Верховного Командования по руководству боевыми операциями большого масштаба, в результате которых достигнуты выдающиеся успехи в деле разгрома немецко-фашистских захватчиков. — Сталин говорил не торопясь. — И учтите, товарищ Василевский, что вы награждаетесь не только за освобождение Донбасса и Украины, а и за предстоящее освобождение Крыма. Вам необходимо сейчас переключить своё внимание на Крым. При этом не следует забывать о своей ответственности за дальнейшие действия 3-го Украинского фронта товарища Малиновского.

— Благодарю за высокое доверие, товарищ Сталин! — на одном дыхании выпалил Василевский. — Приложу все свои силы и знания, чтобы и впредь...

— Хорошо, товарищ Василевский, — перебил Сталин, как бы давая понять, что ему хорошо известно, какие ещё слова произнесёт маршал. — Хочу сделать одно дополнение. Вам будет вручён орден «Победа» за номером два. А орден «Победа» за номером один предназначен товарищу Жукову.

— Это в высшей степени справедливо.

Малиновский, присутствовавший при этом разговоре, едва Василевский положил трубку, подошёл к нему, крепко охватил его за широкие плечи.

— Безмерно рад за вас, Александр Михайлович! Поздравляю!

— Спасибо, дорогой Родион Яковлевич. — Василевский был тронут. — Уверен, придёт и ваш черёд получать такую же награду.

— По рюмочке коньячку.

— Нет возражений! — весело откликнулся Василевский. — А ночью снова будем с вами сидеть над оперативной картой. Надо срочно обмозговать план операции по выходу вашего фронта к Государственной границе по рекам Прут и Дунай.

— Я готов. А вы завтра отправляетесь к Толбухину.

— Да, он уже начал Крымскую операцию, — кивнул Василевский. — А как хотелось бы вместе с вами пройтись по улицам вашей родной Одессы!

22

Ясным весенним утром 15 апреля Малиновский въехал в освобождённую войсками его фронта Одессу. Но это была не та Одесса, которую он знал в детстве.

Весёлый, шумный город притих, онемел, неузнаваемо преобразился. Дымы пожарищ вздымались к небу. Куда ни кинь взгляд — развалины домов, воронки от снарядов и авиабомб, сгоревшие танки, искалеченные орудия и трупы, трупы, трупы... Порт и доки, большинство фабрик и заводов были превращены в руины. К счастью, почти сохранилась центральная часть города.

Но вот и бывший Французский бульвар. Малиновский велел водителю остановиться. Тот затормозил, и Родион Яковлевич нетерпеливо распахнул дверцу машины. Ослепительное весеннее солнце плеснуло ему в глаза так яростно, что он зажмурился и, выйдя из машины, с высокого пригорка огляделся вокруг.

Пусть война, жертвы, разруха, — но вот же она, знакомая до боли сердечной живая Одесса, самый любимый город в его жизни! Всё будоражило, возвышало душу: и весёлое солнце, и синее небо, море, каштаны, акации, опьяняющий воздух, которым хотелось дышать взахлёб. Несмотря на запустение, город был сейчас, когда Малиновский с упоением смотрел на него, таким же желанным, ярким, зовущим — не город, а праздник души, созданный для счастья людей, для того, чтобы родиться в нём и жить вечно, не покидая его никогда. Родиону Яковлевичу вдруг почудилось, что война кончилась, отгремели орудийные залпы и автоматные очереди, разлетелись неизвестно куда истребители и бомбардировщики, пошли на переплав танки и самоходки. Он вдруг почувствовал, будто снова превратился в босоногого мальчишку, бегущего к морю ловить бычков и ставриду, ошалело нырять в морские глубины, нежиться на горячей прибрежной гальке, глядеть в небо и мечтать, мечтать, мечтать...

Малиновский вспомнил, как по этому самому бульвару ездил на трамвае в Аркадию, к морю, а перед этим в обратную сторону — на весёлый и суматошный одесский рынок — Привоз, чтобы купить морских рачков — наживку для ловли рыбы. Ему даже послышались громыханье трамвайных колёс на стыках рельсов и сердитый голос кондукторши: «Высовывайся, высовывайся, вчера один уже высунулся!»

Светлые воспоминания морскими волнами накатывали на Родиона Яковлевича. Они были непоследовательны, хаотичны, приносили ощущение радости и лёгкой печали.

Он вспомнил, как вот по этому самому Французскому бульвару медленно ехали открытые автомобили, по обе стороны сопровождаемые конными стражниками и кавказскими горцами с кинжалами и в газырях. В одной из машин стоял невысокий человек с рыжей бородкой и усами, в мундире пехотного полковника. Лицо его было печально и откровенно равнодушно, он как-то неохотно помахивал рукой, приветствуя встречавших его горожан. То и дело раздавалось нестройное «ура!». Затерявшийся в толпе подросток Родион был разочарован: «И это — царь?» Он представлял себе Николая Второго совсем другим — могучим богатырём. И когда его спросил сосед, как ему показался царь, Родион ответил:

— Да ничего, только тихий очень.

— Потому и тихий, что в нём божественный дух сидит, — возразил его собеседник.

— А лучше бы боевой дух сидел, — стоял на своём Родион.

...Всё это сейчас возродилось в памяти. И галантерейная лавка купца Припускова, где Родион служил с двенадцати лет мальчиком на побегушках, и жизнь впроголодь, и униженное положение байстрюка — незаконнорождённого сына, и постоянное стремление поскорее встать на ноги, уйти в большую жизнь, стать самостоятельным человеком. Из людей, с которыми его столкнула судьба в детстве и отрочестве, ясным солнышком была для него тётя Наташа, Наталья Николаевна, к которой он уехал из дома в Юрковку и где жил до переезда в Одессу. До сих пор звучал в его ушах её певучий, мягкий голос:

— Запомни, Родичка: самое главное в жизни — быть честным и порядочным человеком. Тогда жить будет радостно и легко. И никогда не давай себя в обиду, не пресмыкайся перед всякими мерзавцами и негодяями и не стремись к большому богатству, будь вместе с простыми людьми, они всегда помогут в трудную минуту.

Тётя Наташа говорила как молитву читала. Наверное, потому её слова запали в детскую душу. Жизнь у неё в доме показалась Родиону праздником. Тётя Наташа дала мальчику прочитать «Кобзаря» Тараса Шевченко на украинском языке. Стихи эти ошеломили Родиона. Он часто повторял запомнившиеся строки:

Малиновский смотрел на море, море его детства. Вспомнилось, как однажды это родное море едва не погубило его. Больше всего Родион любил купаться и загорать на пляже в Аркадии, где вдали от берега скрывался под водой огромный кусок скалы. Родион обычно доплывал до него, отдыхал, а потом плыл обратно к берегу. Но однажды случилось так, что, добравшись до знакомого места, он не обнаружил камня. Сил уже почти не было, а предстояло возвращаться. Он плыл, задыхался, уже не раз глотнул солёной морской воды, а берег оставался далеко. Родион с ужасом понял, что ещё немного...

Сильные волны выбросили его на берег без сознания. Сбежавшиеся люди откачали, сделали искусственное дыхание. Кто-то убеждённо сказал:

— Ну, парень, жить будешь долго...

...Родион Яковлевич вздохнул и повернулся к машине.

— А теперь махнём на Госпитальную.

— Где это, товарищ генерал? — озаботился водитель.

— Поехали, дорогу буду показывать, — успокоил Малиновский. — Это окраина. Госпитальная улица, дом номер 79.

Когда приехали, Родион Яковлевич вышел и устремился к знакомому дому. Каким маленьким и приземистым показался он ему сейчас, спустя столько лет! Какой узенькой и неказистой выглядела улочка, которую он так любил в детстве и которая тогда казалась широкой и просторной!

«Да, время меняет не только людей, оно меняет всё: дома, улицы, города», — невесело подумал Малиновский.

Подойдя к дому, он увидел сидевшего на ступеньках крыльца старика. Тот подслеповато всматривался в незнакомого военного.

— Дядя Миша! Неужто не узнаешь?

Старик приподнялся со ступенек.

— Погоди, погоди, — растерянно проговорил он, — никак... да ты ли это, Родька?!

— Ну я же, я самый и есть, дядя Миша. — Родион Яковлевич обнял старика за худые плечи. — Кто же ещё?

— Так как же это... Мальчишкой был, помню... — Дядя Миша был растроган до слёз. — А ты вон каким оказался... Генерал!

Возле дома стали собираться люди — ахали, охали, дивясь удивительной встрече.

— Заходи, Родион, заходи, дорогой, гостем будешь, желанным гостем! — беспрестанно повторял дядя Миша. Он всё никак не мог поверить, что его племянник Родька — боевой генерал, и сиял от гордости.

Малиновский долго просидел у дяди Миши. Вспомнили о былых временах, перебрали в памяти всех, кого знали, и тех, кто уже ушёл на тот свет, и тех, кто остался в живых. Родион Яковлевич спросил дядю Мишу, как тут жилось при немцах.

— А как жилось? — Дядя Миша неторопливо погладил рукой небритый подбородок. — Жизнью это не назовёшь, язык не поворачивается. Румыны тут долго хозяйничали, весь наш край Транснистрией обозвали, на каждом шагу кричали: «Великая Румыния, великая Румыния!» Ещё кричали, что сделают из нашей Одессы второй Бухарест. Рестораны пооткрывали, магазины, дома игорные. Да что игорные — публичные дома были на каждом шагу. Требовали изучать их язык, совсем орумынить нас захотели. А в последние месяцы до вашего прихода верх здесь немцы взяли. Сколько они людей безвинных расстреляли, особенно евреев, не сосчитать!

— Да, не позавидуешь одесситам, — вздохнул Родион Яковлевич.

— Зато и немцам, и румынской сигуранце наши партизаны шороху давали! — продолжал дядя Миша. — Партизаны в катакомбах скрывались, ты же знаешь, катакомбы у нас громадные — считай, не меньше десяти километров в длину да глубина метров под тридцать. Там у них и склады с оружием и продовольствием были. Ох и боялись фрицы да румыны партизан.

— Да, они здорово помогли нам, — подтвердил Малиновский. — Сказался одесский характер.

— А румыны эти здесь чувствовали себя хозяевами, — дяде Мише хотелось рассказать как можно больше. — Всем командовал губернатор Алексяну, именовавший себя профессором.

— Да, видел я на Пушкинской улице на домах их воззвания на румынском, немецком и русском языках: «Мы, Ион Антонеску, маршал Румынии[6], профессор Алексяну, губернатор Транснистрии...»

— Антонеску, так тот даже сидел в бывшей царской ложе Одесской оперы, — голос дяди Миши задрожал от возмущения. — Возомнили, что будут здесь теперь во веки веков. И какой же ты молодчина, Родион, что дал им пинка под зад!.. А какие они шкурники и спекулянты! — продолжал возмущаться дядя Миша. — Румынские генералы привозили из Бухареста целыми чемоданами дамское бельё, чулки, косметику, а ихние ординарцы сбывали всё это на нашем рынке по спекулятивным ценам. Да ещё продавали немецкие сигареты, консервы и всякое барахло. Зла на них не хватает!

В конце разговора Малиновский спросил, в чём дядя Миша испытывает нужду.

Тот нуждался, как легко было догадаться, во всём. Хотя щепетильный дядя Миша и отказывался, вскоре после того, как Родион Яковлевич уехал, старику привезли продукты и одежду. Дядя Миша поделился продуктами с соседями и каждый день с гордостью рассказывал, какой у него необыкновенный племянник — герой, полководец.

— Да он и мальчонкой был головастый и шустрый. Я верил, что далеко пойдёт парень, но чтоб до таких высот! Освободитель Одессы! Полководец! — торжественно повторял и повторял дядя Миша.

...Что же касается Родиона Яковлевича Малиновского, то он сейчас, находясь в освобождённой Одессе, не мог и представить, что в этом городе ему ещё при жизни будет установлен памятник. 22 ноября 1958 года все газеты опубликуют Указ Верховного Совета СССР:

«В связи с шестидесятилетием со дня рождения министра обороны СССР Маршала Советского Союза, Героя Советского Союза Малиновского Р.Я. и отмечая его заслуги перед Советским государством и вооружёнными силами СССР, наградить Малиновского Родиона Яковлевича второй медалью «Золотая Звезда», соорудить бронзовый бюст и установить его на родине награждённого».

Малиновский не мог знать и того, что за год до смерти он совершит последнюю поездку в Одессу, как бы прощаясь со своей малой родиной. Вместе с женой Раисой Яковлевной он посетит все памятные с детства места: дома дяди Миши и купца Припускова, Одессу-товарную, Аркадию, гавань и ещё много дорогих для него мест. А на углу улицы Советской Армии и улицы Короленко, к которому он выйдет с женой, будет стоять памятник ему. И когда Раиса Яковлевна предложит поближе посмотреть его бюст, выполненный знаменитым скульптором Вучетичем, то услышит в ответ:

— Иди одна, если хочешь...

23

С 1936 года слово «Испания» было знакомо каждому советскому человеку. Родион Малиновский, раскрывая свежие газеты, прежде всего искал в них новые сообщения об этой стране, воспетой в любимой им «Гренаде».

Однажды он заинтересовался одной из публикаций, которая сообщала о выступлении в Париже писателя Ильи Эренбурга.

Эренбург выступал на собрании интеллигенции, которое проходило в Париже, неподалёку от метро Сен-Лазар, в банкетном зале на втором этаже ресторана. Дотошный репортёр, взявшийся отобразить это событие на страницах газеты, уделил особое внимание подробностям и деталям. Он не преминул сообщить, что Эренбург расположился на эстраде и непрестанно курил трубку, выбивая пепел в стоявшую на круглом столе пепельницу. Далее он восхищался тем, как Эренбург владеет французским. Выступление писателя проходило весной, когда в Испании победил Народный фронт. Эренбург только что вернулся из поездки по этой привлёкшей к себе внимание всего мира стране. Фактически он был, пожалуй, первым советским писателем, побывавшим за Пиринеями ещё пять лет назад, когда там свергли монархию. Многие были уже знакомы с его книгой об Испании, и это обстоятельство, естественно, подогревало интерес к выступлению советского писателя.

Выступая, Эренбург процитировал собственное смелое высказывание из книги: «Испания — страна двадцати миллионов оборванных донкихотов». Смелым его можно было назвать прежде всего потому, что для испанцев, страстно любящих свою родину, оно могло показаться оскорбительным. Поэтому Эренбург подробно объяснил, почему он прибег к такому, мягко говоря, парадоксальному определению.

— В Испании совсем недавно начали проходить антифеодальные и антиклерикальные перемены, — начал Эренбург. — Это стало возможным после ликвидации королевской власти. Процесс идёт чрезвычайно медленно, ибо на пути революционных перемен стоят правые силы. Но народ устал ждать, и это видно на примере андалузских крестьян. В этом смысле Михаил Светлов со своей «Гренадой» оказался пророком. Впрочем, настоящие поэты довольно часто оказываются пророками. Да, Испания, это, в сущности, и есть «гренадская волость», — голос Эренбурга стал взволнованным. — Да — Испания — это, поверьте, вовсе не Франция! В Испании на десять жителей приходится одна сутана или монашеская ряса, а на каждые шесть солдат — генерал, и потому реакция здесь всесильна. Фалангистов пока не так уж много, но их активно подкармливают финансовые и промышленные магнаты. Как германский промышленник фон Тиссен подкармливал Гитлера, когда тот пребывал ещё в политических пелёнках, так в Испании миллиардер Хуан Марч, который перевозит беспошлинный табак на собственных подводных лодках, финансирует противников республиканского строя. В замках грандов, не примирившихся с падением монархии, и в мадридских аристократических салонах готовится заговор. Плетут этот заговор очень искусно. А вся армия — в руках генералов, которые спят и видят возрождение реакции.

— А как же правительство Народного фронта? — послышался голос из заднего ряда. — Почему оно бездействует?

— Правительство прекраснодушно, — ответил Эренбург. — Донкихоты. Оно, видите ли, боится посягнуть на основы демократии. Оно не думает о необходимости единения трудящихся, о их готовности с оружием в руках отстоять свободу. А между тем ядовитое жало фашистской кобры уже нацелено на Испанию. Не только к оливковым рощам Андалузии и виноградникам Кастилии, но, главное, к душам людей уже тянется паучья лапа фашистской свастики. Я беру на себя смелость утверждать, что республика в опасности.

Процитировав это высказывание Эренбурга, корреспондент газеты, однако, добавил, что в кулуарах собрания он не без удовлетворения услышал такой отзыв о выступлении писателя:

— Этот Эренбург — пессимист. И паникёр. Он сгущает краски! Да ещё с этаким большевистским сладострастием. Я неделю назад встречался с Полем Вайяном-Кутюрье и слышал от него совсем иные прогнозы. Поль пребывал в прекраснейшем расположении духа. А он, как-никак, — один из руководителей Коммунистической партии Франции!

Этими словами публикация и заканчивалась.

Настроение, схожее с настроением корреспондента этой французской газеты, появилось и у Малиновского. Он слышал о том, что Эренбург — человек беспартийный, почти безвыездно живёт во Франции и не устаёт восхвалять любезный его сердцу Париж. А значит, и оценки испанских событий, которые он даёт, не могут не быть субъективными.

Однако прошло совсем немного времени, и Малиновский прочёл в «Правде» тревожные сообщения из Испании: одно за другим были совершены покушения на политических деятелей левого толка, устроены террористические акты. Газета сообщала и о схватках между левыми и правыми. Явственно чувствовалось, что обстановка в стране накаляется с каждым днём. Выходит, Эренбург был прав?

Когда грянул гром и в Испании разразилась гражданская война, Малиновский уже не сомневался: Эренбург бил тревогу не случайно. Но он не мог и предположить, что вскоре сам окажется в Испании. А придёт время, и к нему, теперь уже командующему 2-м Украинским фронтом, в качестве корреспондента «Красной звезды» приедет этот самый Илья Эренбург и в ответ на восклицание Родиона Яковлевича: «Как быстро проходит время! Кажется, ещё совсем недавно мы были с вами в Испании!» — философски заметит:

— Время не проходит. Время стоит. Проходим мы.

И тут же пояснит:

— Так утверждает Талмуд.

— А знаете, Илья Григорьевич, — Малиновского вдруг потянуло к задушевной беседе, — я ведь храню вырезки из «Красной звезды» с вашими публикациями. В самые жестокие и трагические дни войны вы согревали наши души, — слова были из области высокого стиля, но Родион Яковлевич произнёс их настолько тепло и искренне, что патетика улетучилась. — Спасибо вам за это.

— Спасибо солдатам, спасибо офицерам, спасибо полководцам России, — будто все они могли слышать его, тихо проговорил Эренбург. — Сейчас говорить о тех днях и ночах легко, а тогда меня, признаюсь, охватило отчаяние. На всю жизнь запомню пометки из моей записной книжки той поры: 27 июня — Минск, 1 июля — Рига, 20 июля — Смоленск, 14 августа — Кривой Рог, 20 августа — Новгород, Гомель, Херсон, 26 августа — Днепропетровск, 20 сентября — Киев... Помните, «радиотарелка» сообщала, что отделение сержанта Васильева уничтожило три вражеских танка, что пленные говорят о моральном разложении немецкой армии и что мы все отходим, отходим, отходим... — Эренбург помолчал. — Я помню Первую мировую войну, Испанию, видел разгром Франции, мною не раз овладевало отчаяние. А каково было людям простым, поверившим в довоенные лозунги? В их головах накрепко засело: если враг посмеет сунуть своё свиное рыло в наш советский огород, то ему хана! А тут пришлось своими глазами увидеть, как фашисты почти без остановки прошли от Бреста до Смоленска, а потом и до самой Москвы. Чем это объяснить? Люди ломали головы, мысли путались, а объяснения не было. Были только недоумение, разочарование, горечь и тревога. — Эренбург снова умолк. — Впрочем, встречалось и смешное, — внезапно встрепенулся он. — Был у меня знакомый, некто Богатырев, учёный-славист. Однажды утром приходит он чрезвычайно весёлый и уверенно говорит: «Всё, немцам конец, ещё немного — и мы их разобьём». Люба, моя жена, спрашивает, откуда такая уверенность. Отвечает: «Когда ехал к вам, слышал в метро, как один военный сказал, что к Москве подходит армия Гудерьяна, у него много танков. Значит, скоро погоним немчуру». Мы засмеялись: Богатырев подумал, что Гудерьян — советский военачальник, армянин. Когда мы объяснили, как всё на самом деле, он помрачнел: «Но в таком случае здесь нет ничего смешного».

Малиновский весело улыбнулся:

— Да, Гудериан — это не Гудерьян!

— В эвакуации, когда Совинформбюро перевели в Куйбышев, — продолжал вспоминать Эренбург, — я тоже там оказался по требованию Щербакова. Потом довелось побывать и в Саратове. Там мхатовцы ставили чеховских «Трёх сестёр». Вершинин на сцене говорил: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной...» Все слушали и вздыхали. Вы знаете генерала Ортенберга? — вдруг спросил писатель.

— Конечно. Кто же не знает редактора «Красной звезды?»

— Газету он подписывает фамилией Вадимов. Так вот, было это ещё в июле сорок первого. Попросил он меня написать передовую статью. Я отмахнулся: передовицы никогда не писал. Но Ортенберг был неумолим: «На войне нужно всё уметь». Два часа спустя я принёс статью. Он прочитал и рассмеялся, хотя я очень редко слышал, чтобы он смеялся. «Какая же это передовица? С первой фразы видно, кто её написал...» Оказывается, для передовицы нужны штампы, а не личное восприятие событий и фактов. Ортенберг подписал под статьёй моё имя и высказал; «Пойдёт на третьей полосе» Вместо первой».

— А знаете, я думал, что привлекает людей в вашей публицистике, — сказал Малиновский. — Вам всегда удаётся выразить то, что думает народ, показать его душу. Мне врезались в память многие ваши мысли. К примеру, вот: «Мы не сдадимся. Мы перестали жить по минутной стрелке, от утренней сводки до вечерней. Мы перевели дыхание на другой счёт. Мы смело глядим вперёд: там горе и там победа». А знаете, почему я это так хорошо запомнил? Я вспоминал эти слова, когда мне приходилось говорить перед строем бойцов накануне важного сражения или когда присаживался к ним на привале в минуты затишья. Не будете меня обвинять в плагиате, Илья Григорьевич?

Эренбург лишь улыбнулся уголками тонких губ:

— У вас прекрасная память! Знаете, я очень рад, что мы с вами — однополчане, — вдруг резко сменил тему писатель.

— В каком смысле?

— Мы же оба были в Испании?

— Да-да, конечно. Испания многому научила. Кстати, я помню, как на позиции под Гвадалахарой вы привезли и показали бойцам фильм «Чапаев».

— Верно, верно, — оживился Эренбург, — было и такое!

— А у меня с тех пор сидит в голове вопрос: почему последнюю часть фильма не докрутили до конца? Показали, как Чапаев плывёт через реку Урал, беляки поливают его огнём из пулемёта, — и всё. Но фильм же кончается тем, что Чапаев тонет, потом лава красной конницы сметает беляков. Может, лента оказалась бракованной?

Эренбург слушал, хитровато посмеиваясь.

— А вы лукавите, Родион Яковлевич! — сказал он. — По глазам вижу, что сами догадались, но решили проверить. Я специально предупредил киномеханика — не показывать, что Чапаев утонул. Зачем расстраивать бойцов перед предстоящим боем? Пусть думают: Чапаев жив!

— И правильно поступили! — кивнул Малиновский.

— А помните Вишневского? — спросил Эренбург. — Всеволода?

— Ещё бы! Он всё рвался на передовую, требовал дать ему пулемёт. Испанцы относились к нему с большим уважением. Неуёмный характер, смельчак из смельчаков.

— Да, он прекрасно показал себя и в блокадном Ленинграде. Его, как и меня, нередко упрекают в том, что, мол, размениваемся на публицистику. А я всегда отвечаю: писатель должен уметь писать не только для веков, но и для минуты, если в эту минуту решается судьба его народа. Фашисты обворовали, изуродовали нашу жизнь... Годы всеобщего горя и ненависти. И знаете, мне кажется — нет, я в этом просто уверен, — что молодые поколения, которые придут после нас, вряд ли поймут, что нам пришлось пережить. Не потому, что они будут хуже нас. Просто потому, что пока всё не испытаешь сам, как ни рассказывай об этом, как ярко и вдохновенно ни описывай, по-настоящему не понять... — Эренбург горько улыбнулся. — А знаете, меня однажды обидел сам Гитлер. Знаете, что он сказал? «Сталинский придворный лакей Эренбург заявляет, что немецкий народ должен быть уничтожен».

— Болтун и лгун, — откликнулся Малиновский. — Каждый понимает, что речь идёт не о немецком народе, а о варварах нашего века — фашистах.

— И всё же немцы считают меня исчадием ада. — Эренбург ещё более ссутулился. — За мои статьи в «Красной звезде».

Малиновский встал, достал из шкафчика бутылку трофейного коньяка, разлил по рюмкам. Эренбург повеселел и стал необычайно разговорчивым. Теперь его потянуло к поэзии.

— Вам, конечно, не знакомо такое имя: Семён Гудзенко? — заявил он, не ожидая ответа Малиновского. — Я и сам лишь недавно узнал о нём. Нет, не узнал, а открыл. Истинный талант, фронтовик, хотя совсем ещё юноша. Пришёл ко мне в гостиницу «Москва». Высокий, нескладный, с грустными глазами. Читал мне свои стихи. Я слушал и просил: «Читайте, ещё, ещё...» Такого со мной давно не было. Вот послушайте:

Родиона Яковлевича словно обожгла пронзительная правда стихов.

— Будь проклят сорок первый год? — повторил он. — Как точно! Ты, вмерзшая в снега пехота...

— Так вот, — торопливо прервал Эренбург, словно боялся потерять мысль. — Пришло бы вам в голову переделать эту строку вот так: «Ракеты просят небосвод и вмерзшая в снега пехота»? Мне бы никогда. А Гудзенко именно так и переделал.

— Но почему?

— Редактор потребовал! Я набросился на парня, а он виновато улыбается: «Что я мог сделать?» Я на его месте ни за что бы не исправил, ведь получилась какая-то чертовщина! При чём тут небосвод? Я бы сказал: или печатайте так, как есть, или я забираю стихи. Да, Семён Гудзенко — настоящий поэт. Его стихами я прожужжал все уши и Алексею Толстому, и Евгению Петрову, и Василию Гроссману, и всем редакторам, каких знал. Вы ещё услышите о нём.

Малиновскому по душе была тема разговора: она была интересна, и хоть на какое-то время отвлекала от оперативных планов и фронтовых забот.

— А сколько талантов уже полегло на войне и ещё поляжет! — задумчиво произнёс Эренбург. — Может, среди убитых были новые Пушкин, Лермонтов... или Толстой...

Он пригубил рюмку и сказал вроде совсем о другом: — Первой жертвой на войне становится правда.

Малиновский удивлённо взглянул на него — но внезапное появление адъютанта прервало беседу: срочный вызов к аппарату ВЧ.

— А я с вашего разрешения прилягу, отдохну, — как-то виновато сказал Эренбург, отправляясь в соседнюю комнату.

Он надеялся вздремнуть, но не получилось: где-то грохотали орудия, в голове роились мысли. Эренбург встал с топчана, присел к маленькому столику и принялся писать. Закончив, снова лёг и наконец уснул.

На следующий день, встретившись с Малиновским, он протянул ему исписанные листы:

«Десять лет назад, в мутный январский вечер, бесноватый Гитлер с балкона приветствовал берлинскую чернь. Он сулил немцам счастье. Он сулил им жирные окорока, тихие садики с сиренью, парчовые туфли для престарелой ведьмы и золотую соску для новорождённого фрица. Сегодня бесноватому придётся выступить с очередной речью. Волк снова залает. Но никогда ещё Гитлеру не было так трудно разговаривать с немцами. Праздник людоеда сорвался. Десятилетие превратилось в панихиду по мёртвым дивизиям. Богини мщения Эринии уже проходят по улицам немецких городов... Десять лет он царил и правил. Пришёл день ответа. Маленький человек с усиками приказчика и повадками кликуши взойдёт на трибуну, как на эшафот. Он промотал Германию. Он раскидал свои дивизии под Сталинградом, на горах Кавказа, в степях Калмыкии. Всё, что немки породили, он способен проиграть за одну ночь. Десять лет фрицы и гретхен превозносили Гитлера. Десять лет вместе с ним они убивали и грабили. Вместо кадильниц — пепелища. Вместо вина — кровь. Они жгли книги. Они травили мысль. Они придумывали новые казни. Они изобретали новые пытки. Они глумились над человеком, над добром, над свободой, над светом простой человеческой жизни. Десять лет. Теперь идёт год расплаты... Десять лет людоеда. Немцам не до плошек, не до флагов. Они угрюмо слушают, как на землю ступают воины и судьи...»

— Это звучит, как приговор фашизму, — закончив читать, тихо произнёс Малиновский. — И это, пожалуй, самое сильное из того, что вы написали за годы войны. И заголовок точный: «Мене. Текел. Фарес». Навеян библейским преданием?

— Совершенно верно. — Эренбург мысленно удивился осведомлённости командующего. — Когда Валтасар, тиран Вавилона, поработивший окрестные народы, пировал в своём дворце, незримая рука написала на стене три слова: «Мене. Текел. Фарес». — «Взвешено. Подсчитано. Отмерено». В тот час армия мщения уже шла к Вавилону. Грехи тирана были взвешены. Его преступления подсчитаны. Возмездие отмерено. Хочу провести некую аналогию. Немцы ещё топчут Европу. Ещё бесчинствуют во многих наших городах. Ещё семь миллионов чужеземных рабов томятся в новом Вавилоне. Но уже на стенах дворца, где сидит людоед, рука истории пишет роковые слова: «Мене. Текел. Фарес».

24

Заседание Военного совета 2-го Украинского фронта, призванного обсудить чрезвычайно важный вопрос, было назначено на восемь ноль-ноль. Малиновский, только что прилетевший из Москвы, из Ставки Верховного Главнокомандования, скорым шагом шёл к дому, где уже собрались командующие армиями и командиры корпусов. Он шёл своей обычной походкой — походкой человека, уверенно чувствующего себя на земле, какие бы события ни происходили на ней. Он хорошо знал, что ему предстоит сделать в ближайшее время, и сейчас обдумывал, с чего начнёт ведение заседания.

Было начало августа, и лето ещё не собиралось сдавать своих позиций. Всё вокруг — и поля, и сады, и виноградники, и белые домишки молдавских хуторов, и даже высокое небо с белоснежными, неподвижными облаками — являло собой безмятежность, вечную природную красоту, которую, казалось, не способна уничтожить никакая война.

Но сейчас эта безмятежность не действовала умиротворяюще на душу Родиона Яковлевича. Он размышлял о директиве Ставки, которая предписывала ему и его соседу, командующему 3-м Украинским фронтом Фёдору Ивановичу Толбухину, начать подготовку к новой крупной стратегической операции. (Эта операция вошла затем в историю советского военного искусства как «Ясско-Кишинёвские Канны»).

В большой комнате кирпичного дома, щедро залитой солнечными лучами, врывавшимися в широкие окна, было прохладно. За большим столом и вдоль стен сидели те, с кем Малиновскому предстояло выполнять директиву. В центре стола расположился Матвей Васильевич Захаров, давний друг Родиона Яковлевича: вместе служили в Белоруссии, вместе начали войну. Справа от него — член Военного совета Сусайков, выполнявший эту роль и на Брянском, и на Воронежском, и на Степном фронтах, слева — второй член Военного совета Стахурский.

Малиновский не принадлежал к тем командующим, которые косо смотрели на ЧВС-ов: мол, в военном деле ни бум-бум, зато соглядатаи и контролёры — чуть что, сразу депешу в ЦК. Георгий Константинович Жуков их на дух не терпел, часто повторял, что эти болтуны суют нос не в своё дело да путаются под ногами. Малиновский знал, что ему повезло с ЧВС-ами: Сусайков — бывший танкист, порой такой совет даст. А Стахурский — интендант, тоже знающий толк в своей епархии: лучшего помощника, чем он, когда дело касается жизнеобеспечения личного состава, не найти. Не зря Андрей Григорьевич Кравченко восседает сейчас за столом рядом с Сусайковым, хотя фронтовой опыт у него куда богаче: он и на финской успел «попахать» снежную целину своими танками, и в битве за Москву поучаствовал. А кто, как не он, замкнул своим танковым корпусом кольцо окружения фашистов под Сталинградом?

С краю стола — знаменитый острослов, неистребимый жизнелюб, кудесник по части установления и проводной, и радиосвязи, этого главного нерва войны, — Алексей Иванович Леонов.

Дальше вдоль стен сидели боевые, испытанные командармы: 4-й гвардейской — Иван Васильевич Галанин, участник подавления Кронштадтского мятежа и боёв на Халхин-Голе, а в эту войну — участник Сталинградской и Курской битв; 7-й гвардейской — Михаил Степанович Шумилов, герой Сталинграда и Курска; 27-й — Сергей Георгиевич Трофименко, повоевавший и на Карельском фронте, и под Курском; 52-й — Константин Аполлонович Коротеев, воевал ещё с деникинцами на Северном Кавказе, а теперь и оборонял, и освобождал этот же самый Северный Кавказ. Ну и конечно же, присутствуют на Военном совете те, без кого немыслимы ни наступление, ни оборона: командующий артиллерией Николай Сергеевич Фомин. Его пушечки стреляли ещё по войскам Деникина, Врангеля, по бандам батьки Махно. К Малиновскому пришёл со Степного фронта, рядом с ним — невысокий, коренастый Сергей Георгиевич Горшков, до войны успевший побороздить волны и Чёрного моря, и Тихого океана на сторожевиках и крейсерах. В войну нынешнюю он оборонял Одессу, провёл Керченско-Феодосийскую десантную операцию, участвовал в обороне Новороссийска, поддерживал наземные войска при ликвидации Таманской группировки противника, да мало ли ещё где воевал! Теперь вот командует Дунайской военной флотилией, тоже будет участвовать в Ясско-Кишинёвской операции!

Все военачальники стояли сейчас навытяжку перед вошедшим в комнату командующим фронтом, а он смотрел на них, как бы испытывая их готовность к предстоящим действиям.

Поздоровавшись, Малиновский попросил всех сесть и открыл заседание.

— В соответствии с замыслом Ставки Верховного Главнокомандования и лично товарища Сталина нам предстоит в ближайшее время осуществить наступательную операцию такого масштаба, которую наш фронт ранее не проводил. Она будет называться Ясско-Кишинёвской. Мы готовим её ещё с весны. Теперь пришла пора её реализовать, привести фронт в действие. Ставка приказывает нам разгромить группировку противника «Южная Украина» в районе Яссы — Кишинёв — Бендеры и овладеть рубежом Бакэу, Леово, Тарутино, Молдавка, имея в виду в дальнейшем наступать на Фокшаны, Галац и Измаил, — указка в руке командующего скользила по оперативной карте, вывешенной на стене. — Удар будем наносить силами 27-й, 52-й, 53-й армий и 6-го танкового корпуса в общем направлении на Яссы — Васлуй — Фельчиул. 7-й танковый корпус Ставка «уговорила» меня передать Толбухину.

— Выклянчил-таки, — вырвалось у Захарова.

— Что делать, приходится думать не только о себе, — развёл руками Малиновский. — Фёдор Иванович сумел убедить Ставку, что у него-де мало танков. Этого вопроса давай больше не касаться, — Малиновский чувствовал, что Захаров на одной реплике не успокоится. — Нам предстоит захватить переправы через реку Прут на участке Хуши, Фельчиул и совместно с войсками 3-го Украинского фронта разгромить кишинёвскую группировку противника, не допуская её отхода на Бырлад-Фокшаны. В операции будет участвовать и 1-я добровольческая румынская дивизия. Вы знаете, эта дивизия была сформирована из пленных румынских солдат и офицеров ещё в феврале. Командует ею полковник Камбря. После разгрома кишинёвской группировки мы будем развивать наступление, обеспечивая правый фланг ударной группировки со стороны Карпат. 5-му гвардейскому кавалерийскому корпусу предстоит форсировать реку Серет. Теперь, перед постановкой более конкретных задач армиям, давайте послушаем начальника штаба фронта о состоянии наших войск, их готовности к проведению операции. Прошу, Матвей Васильевич.

— Войска фронта в основном готовы к осуществлению предстоящей операции, — уверенно начал Захаров. — К началу операции на линии фронта отрыто более четырёх тысяч траншей, обустроено более двадцати пяти тысяч блиндажей и укрытий, более трёх тысяч командных пунктов, построены десятки переправ. Помимо надводных мостов сооружены подводные, особенно на мутных реках, чтобы не просматривались с воздуха. Проведены необходимые аэрофотосъёмки. Большое значение штаб фронта придаёт дезинформации противника, особенно относительно направления главных ударов и сроков начала наступления. Проведена имитация сосредоточения войск в ложных районах, построены ложные укрытия, склады, выставлены макеты танков, пушек, миномётов. Осуществлено передвижение танков, орудий, автомашин и пехоты из реальных районов в ложные, с последующим возвращением в тёмное время суток в исходное положение. В ложных районах оставлено не более двух стрелковых полков и инженерная бригада. В дневное время части в ложных районах усиленно имитируют размещение большого числа войск. Эти районы специально прикрываются авиацией и зенитной артиллерией.

— Неплохо поработали штаб и командующие соединениями, — похвалил Малиновский. — Главное, самим бы не запутаться, где реальное, а где нет, — шутливо добавил он.

— А это уж забота командующих армиями и командиров частей, — откликнулся Захаров. — У каждого есть голова на плечах. Но готов поручиться, что Фриснера мы вокруг пальца обведём!

— Сплюньте через левое плечо, — улыбнулся Малиновский.

— Да тут Стахурский сидит. Боюсь, поймёт неправильно.

Все дружно рассмеялись. Малиновский уже серьёзно сказал:

— Хорошо, что Матвей Васильевич напомнил о Фриснере. Может, кто ещё не знает, что Гитлер заменил им Шёрнера. Что касается последнего, мы его хорошо запомним, иной раз он нам основательно настроение портил. Гитлер его очень ценил. А Геббельс просто громогласно заявлял: единственные военачальники, которые соответствуют требованиям войны, — это Модель и Шёрнер.

— Чем же это Шёрнер не угодил Гитлеру, что он заменил его на Фриснера? — подал голос Сусайков. — Этот Фриснер уже был бит и на севере, и в Прибалтике.

— Этот вопрос, наверное, лучше задать фюреру, — усмехнулся Малиновский. — Сами знаете: сейчас у немцев свистопляска, кадровая карусель. Проиграл бой — снят с должности. А проиграл сражение — так и головы можешь лишиться. Ладно, это их дела. А наши — ввести противника в заблуждение. Наибольшее внимание немцы уделяют Кишинёвскому направлению. Они полагают, что именно здесь, где сосредоточены их основные силы и резервы, мы нанесём главный удар. К тому же они уверены, что наш фронт ослаблен переброской части сил против группы армий «Центр» и «Северная Украина» и не способен к мощному наступлению. Вот в этом заблуждении и следует держать их как можно дольше. Что касается флангов противника, то надо помнить, что они слабоваты: там сосредоточены румынские войска. Вооружены они хуже немцев да и обучены послабее, а главное — у них не моральный дух, а так себе, душок. Значит, нам надо сосредоточить мощные удары по флангам группы «Южная Украина» в районе Кишинёва с тем, чтобы окружить противника плотным кольцом. Подчёркиваю: не захват города Кишинёва, а окружение и разгром немцев в районе Кишинёва — вот первоочередная оперативно-стратегическая задача нашего фронта и наших соседей. Это даст нам возможность быстрого наступления в глубину Румынии, овладения Бухарестом и другими крупными городами. Мы сможем наступать через знаменитые Фокшанские ворота, в основном по равнине. В дальнейшем же предусматривается выход советских войск широким фронтом к Дунаю, восточным границам Венгрии, северным рубежам Югославии и Болгарии. Наше политическое руководство надеется, что в результате нынешней наступательной операции Румыния будет выведена из войны на стороне Германии. Так что, дорогие товарищи, мы с вами будем выполнять не только сугубо военную, но и важнейшую политическую задачу.

— Но удастся ли нам упредить возможный отход противника, его бегство из «котла»? — сказал Стахурский.

— А вот это уже будет зависеть от нас, и только от нас. Главное условие успеха — внезапность. Когда Фриснер сможет распознать наш замысел, а затем постараться вывести свои силы из-под удара? Думаю, что не ранее второго дня операции. В этом случае до переправ на Пруте в районе Хуши ему придётся преодолеть... сколько, Матвей Васильевич?

— Шестьдесят-восемьдесят километров.

— Вот видите! Нашим же войскам, чтобы отсечь ему пути отхода, нужно пройти до переправы не менее сотни. И если мы не успеем, то считайте, вся операция по окружению провалится с треском. Значит, нужен высочайший темп наступления! Такой же темп необходим и для того, чтобы овладеть второй полосой оборонительных укреплений противника на хребте Маре, не дать немцам зарыться в землю. Матвей Васильевич наверняка со своим штабом подсчитал, каков должен быть максимальный темп наступления.

— Двадцать пять километров в час! — ответил Захаров.

— Вот так! Пехота должна совершить дерзкий прорыв, а танки, не теряя ни секунды, развить этот прорыв в глубину и прорваться к переправам на Пруте. Танковые войска, Андрей Григорьевич, — обратился Малиновский к Кравченко, — держите одним кулаком, ни в коем случае не распыляйте. Однако мы слегка отвлеклись, вы уж извините нас, Матвей Васильевич.

— Противник обладает мощнейшей обороной, — продолжил свой доклад Захаров. — Особенно много железобетонных сооружений в междуречье Прута и Серета. На Ясском направлении — четыре оборонительных рубежа на глубину до восьмидесяти километров. Оборонительные рубежи располагаются... Я посоветовал бы командармам по ходу моего доклада делать необходимые пометки в своих планшетах, а то я замечаю, что кое-кто слишком уж самоуверенно полагается на свою память. И получится, как у нас в деревне над беспамятными зубоскалили: «Забыл, что женился, да и пошёл спать на сеновал».

Малиновский рассмеялся вместе со всеми: любит Захаров забавными присловьями сыпать, тут они с Леоновым соревнуются, кто кого.

— Так вот, эти самые оборонительные рубежи располагаются, — повторил Захаров, убедившись, что его замечание учтено, — по высотам севернее Яссы, затем, по реке Бахлуй; третий рубеж — вдоль северных отрогов хребта Маре, что в переводе означает «Великий», и самый мощный — это Фокшанский оборонительный район. Тут нам немцы предлагают полный набор: противотанковые рвы, минные поля, колючую проволоку. Прошу также учесть, что река Бахлуй — дама капризная, близко к себе не подпускает. Здесь сплошь болотистая пойма, топкие берега, илистое дно, танкам вброд не пройти. Разведка в полосе наступления насчитала — а считать она умеет — девяносто четыре дота и сто тридцать пять дзотов только под Яссами. Не дремали фрицы, в поте лица работали. На километр фронта нагромоздили аж по семь долговременных сооружений! Я уж не говорю об узких горных проходах — все они наглухо «запечатаны». Добавлю, что и Фокшанские ворота, которые нам так нахваливает Ставка, — ох, не подарок! Да, согласен, это лучший проход между Карпатами и Дунаем, второго такого нет. Да, это самый удобный путь вглубь Румынии. Всё так. Ежели бы не одна загогулина: в этих распрекрасных райских воротах около двух тысяч долговременных инженерных сооружений, противотанковых надолбов, на которые немцы и румыны извели целые рощи вековых дубов и буков. А ещё там и такие сюрпризы, как рвы, заполненные водой, — думаю от этого наш Александр Григорьевич в восторг не придёт. И наконец, целых три линии дотов, в больших — по 150-миллиметровой пушке да ещё по два тяжёлых пулемёта. А толщина боевого покрытия — два метра.

— Ничего себе! — не выдержал Фомин.

— Матвей Васильевич, может, хватит? — прервал Малиновский. — А то вы так запугаете наших храбрых командиров, что они побоятся лезть в эти самые ворота!

— А пусть знают, что их ожидает, тогда настырнее будут, — шуткой на шутку ответил Захаров.

— Суворов турок у Фокшанских ворот колошматил. А мы-то чем хуже? — задорно подхватил Леонов.

— Вот-вот, — поддержал его Малиновский. — К тому же у Суворова не было такой связи, как у нас, да и не было у него нашего Алексея Ивановича Леонова. Он тогда ещё не успел родиться.

Комнату заполнил дружный хохот.

— Теперь о задачах родов войск более конкретно, — снова заговорил Малиновский. — К артподготовке будет привлечена вся артиллерия фронта, в том числе и артиллерия резерва Главного Командования. А для огневого налёта по отдельным опорным пунктам противника — даже зенитки. Какую плотность артиллерии на километр фронта вы предлагаете, товарищ Фомин?

— Двадцать шесть орудий на километр, товарищ командующий. — Это и орудия, и миномёты, калибр от семидесяти шести миллиметров и выше.

— А на направлении главного удара?

— Думаю, что двести — двести двадцать.

— Не маловато ли?

— Товарищ командующий, резервных стволов у меня нет. Всё подмели, подчистую.

— Попробую поговорить со Ставкой, — вздохнул Малиновский. — Знаю, нет ничего хуже попрошайничества, но операция-то у нас особенная. А каков план артподготовки?

— Продолжительность — полтора часа, шесть массированных огневых налётов, каждый по пятнадцать минут.

— Думаю, расчёт верный. Надо так громыхнуть, чтобы у фрицев земля под ногами дыбом встала!

— Постараемся, товарищ командующий, — довольный одобрением своих расчётов, ответил Фомин.

— А что планирует наша авиация? Слушаем вас, Сергей Кондратьевич.

Встал Горюнов. Волевое лицо, широкий лоб, подбородок с ямочкой. В Гражданскую Горюнов был командиром батальона на Восточном фронте. Громил барона Унгерна в Монголии, потом оказался в авиационной части. Был командиром звена, авиаэскадрильи, авиабригады. В финскую войну командовал военно-воздушными силами 7-й армии на Карельском перешейке. В Отечественную — всё время на юге, на Северном Кавказе, возглавил 5-ю воздушную армию. Надёжный рыцарь неба!

— Планирую в ходе наступления нанести массированные удары бомбардировщиков и штурмовиков, для чего введу в бой двести двадцать самолётов под прикрытием истребителей.

— Подходяще, — одобрил Малиновский. — Ваша главная задача — содействовать наземным войскам в прорыве обороны. Массированные удары — главным образом по объектам в глубине обороны противника и, конечно же, по переправам.

— Будет исполнено, товарищ командующий.

— Кстати, Николай Сергеевич, — обратился Малиновский к Фомину. — Артподготовку надобно обязательно закончить налётом гвардейских ракетных миномётов. И не забудьте о ложных переносах огня.

— Так точно, товарищ командующий!

Малиновскому нравился общий настрой. Нет нытья и просьб: дайте то, прибавьте это. Вероятно, всё, что могли, уже успели получить у Захарова. Хотя Матвей Васильевич прижимист, а бывает и скуповат. Ничего, зато в решающий момент у него всегда есть резерв. А вообще-то сразу видно: поднаторели гвардейцы в предыдущих боях, уже совсем не те командиры, что были в сорок первом...

— Ну что ж, будем закругляться. Запомните: полная готовность — к двадцатому августа. Силушка у нас немалая, ворога по многим позициям превосходим, обязаны одолеть. — Малиновский вдруг поддался воспоминаниям. — Не забуду, как в этих же краях я войну встретил. Так в то время на всём фронте от Липканы до Унген почти на такой же протяжённости, как сейчас наш фронт, было всего три дивизии моего корпуса. Бойцы и командиры почти все необстрелянные, порох нюхали только на учениях. А кто и на учениях не успел понюхать. А нынче? Пятьдесят пять стрелковых дивизий, танковая армия, четыре танковых и механизированных корпуса, да ещё артиллерия, авиация, моряки... Кстати, как же это мы обошли моряков? А Горшков сидит себе да помалкивает. Задача у вас, Сергей Георгиевич, непростая. Вам предстоит высадить десанты в районе Аккермана и на западном побережье Чёрного моря. И не давать покоя противнику, нарушать морские коммуникации. А с выходом флотилии на Дунай содействовать сухопутным войскам в его форсировании.

— Задача ясна, товарищ командующий, — чётко отрапортовал Горшков.

В это время вошёл адъютант:

— Товарищ командующий, вас к аппарату ВЧ.

Малиновский поспешил в аппаратную. Звонил Сталин.

— Товарищ Малиновский, — неторопливо начал он, — мы тут, в Ставке, не забываем о вас. Мы хотели бы знать, какова у вас будет плотность артиллерии на километр фронта в предстоящей операции? Я имею в виду главное направление.

«Словно слышал мои разговор с Фоминым, — поразился Малиновский. — Ну, интуиция!»

— Товарищ Сталин, я могу сосредоточить на двадцати двух километрах фронта — на главном направлении прорыва — по двести двадцать орудий калибра не менее семидесяти шести миллиметров.

— А не кажется ли вам, товарищ Малиновский, что даже такая, на первый взгляд, высокая плотность артиллерии будет недостаточной для успешного решения задачи, которая поставлена перед вашим фронтом?

— Хотелось бы обеспечить большую плотность, товарищ Сталин, но у меня, к сожалению, артиллерийских резервов больше нет.

— В таком случае не следует ли сократить участок прорыва, скажем, до шестнадцати километров и таким образом добиться плотности двести сорок и больше орудий на километр? Это было бы более надёжной гарантией поражения противника, взлома его прочной обороны и, следовательно, развития успеха наступления в глубину и к переправам на реке Прут и в направлении Фокшан. И что особенно важно: такой мощный удар подействует отрезвляюще на правительство королевской Румынии и вынудит его выйти из войны. Как вы считаете, товарищ Малиновский?

— Полностью с вами согласен, товарищ Сталин.

— Вот и хорошо, — удовлетворённо заметил Верховный. — Ставка рассчитывает, что вы успешно форсируете реку Прут. Эта река вам, кажется, хорошо знакома?

— Совершенно верно, товарищ Сталин. Именно с берегов Прута я и начал воевать.

— Главное, товарищ Малиновский, не начинать, а заканчивать войну. Осталось немного.

— Да, товарищ Сталин, как говорится, осталось начать да кончить, — вырвалось у Родиона Яковлевича.

Наступила продолжительная пауза, прежде чем Сталин заговорил снова:

— А я, товарищ Малиновский, считал, что вы принадлежите не к пессимистам, а к оптимистам.

— Я всегда был оптимистом, товарищ Сталин, — поспешно возразил Родион Яковлевич.

— Однако, когда вы оставляли противнику город Ростов, оптимизм ваш, видимо, куда-то испарился.

Малиновский поёжился: вот злопамятность. Так хорошо начавшийся разговор заканчивался до обидного плохо: неужели он, Малиновский, после Ростова не освободил ни одного города, неужели это не его войска первыми вышли на Государственную границу СССР? Сталин сейчас, видимо, ждал каких-то слов, может быть, оправданий, но Малиновский молчал.

— Ничего, товарищ Малиновский. — Родиону Яковлевичу показалось, что эти слова Сталин произнёс почти весело. — С кем не бывает? Даже Наполеон испытывал горечь поражений. Главное, чтобы у вас была полная уверенность в победе.

— Я уверен в победе, товарищ Сталин, — тихо и убеждённо произнёс Малиновский.

— Ну вот и прекрасно. Вера в победу — самое главное качество полководца.

«Вот кнут, а вот и пряник», — думал Малиновский, выходя из дома, чтобы немного освежиться.

На крыльце он остановился, поражённый. На него смотрел куст репейника, совсем такой, какой рос у входа в блиндаж два года назад в июле сорок второго. Родион Яковлевич улыбнулся: «Вот дьявол! Снова напоминает: выстоять и победить...»

— Товарищ боец, — обратился он к часовому, — передайте коменданту штаба, чтоб ни в коем случае не трогал этот репейник. Пусть растёт!

— Слушаюсь, товарищ командующий, — раздался сзади громкий, зычный голос.

Малиновский обернулся: перед ним стоял рослый, с лихими усами комендант штаба. Родион Яковлевич слегка смутился: на фронте гибнут сотни, тысячи людей, а он проявляет заботу о цветке.

— Это не простой цветок, — словно оправдываясь, сказал Малиновский. — Вы читали повесть Льва Толстого «Хаджи-Мурат»?

Комендант непонимающе молчал.

— Товарищ командующий, сдаётся мне, что мы... это... ну, в школе вроде проходили... — наконец растерянно промямлил он.

— Проходили... вроде... Толстого надо не проходить, а читать и перечитывать. Всю жизнь.

— Вот раздолбаем фрицев, товарищ командующий, тогда обязательно прочитаю! — уже бодро ответил комендант, радуясь, что командующий не стал «экзаменовать» его по какому-то «Хаджи-Мурату».

— Только чтобы без обмана, — шутливо пригрозил Малиновский. — Кончится война — лично проверю!..

25

Искусство полководца — сложнейшее из искусств, которое за свою многовековую историю человечество выработало для того, чтобы побеждать в войнах: захватнических и оборонительных, локальных и мировых.

Планы выдающихся операций созревают в головах полководцев то как мгновенное озарение, то как длительная, поистине каторжная работа ума сродни той, при которой из тонн руды отсеивается лишь песчинка золота. Но именно эта песчинка и есть то единственное, что полководец искал день за днём, кропотливо анализируя бессонными ночами сложившуюся на полях сражений обстановку, перебирая в уме различные варианты действий, подвергая сомнению одни и отдавая предпочтение другим.

Легко сказать: разработать план военной операции стратегического значения! Но какой должна быть у полководца голова, чтобы «родить» этот план, а потом реализовать его в ходе боевых действий!

Сколько факторов надо учесть: оценить свои силы и силы противника, попытаться разгадать его замыслы; зная излюбленные приёмы действий, определить моральный дух войск — как своих собственных, так и противника; сильные и слабые стороны военачальников — опять-таки и своих, и чужих. Надо досконально знать не только свои резервы, но и, по возможности, какими резервами обладает враг, оценить свой тыл и тыл противника. Необходимо организовать доставку вооружений, боеприпасов, продовольствия, обмундирования в нужное место и в нужные сроки. Всё это многообразие проблем следует постоянно держать в голове в условиях непрерывно меняющейся обстановки в полосе действий фронта, в условиях, когда противник тоже не дремлет, вырабатывает ответные действия. А погода, её капризные изменения, независимые от воли людей? А рельеф местности? Да мало ли что ещё.

Короче говоря, полководец должен быть мудрым, решительным, волевым, уметь направлять мысль и волю к достижению победы над сильным врагом. К тому же он должен обладать поистине нечеловеческой интуицией, чтобы безошибочно определить, когда его армии должны переходить в наступление, когда обороняться, а когда и отступать, чтобы накопить силы для нового рывка. Качествами истинного полководца обладают единицы из миллионов, они оставляют немеркнущий след в истории военного искусства, государств и народов...

Одним из главным факторов победы генерал Малиновский всегда считал моральный дух войск. Он на своём собственном опыте не раз убедился, что нельзя ввязываться в бои без уверенности в прочности силы духа твоих войск.

И потому Малиновский всегда помнил о людях, которых будет вынужден в силу жесточайших законов войны направить в самое пекло сражений. Каждый раз, когда он был уверен, что план очередной операции «дозрел» у него в голове, проработан усилиями офицеров штаба до мельчайших деталей, он ставил перед собой и своими подчинёнными главный вопрос: а каких жертв будет стоить это сражение? Прекрасно понимая, что сражений без потерь не бывает, он тем не менее требовал предусмотреть все коллизии наступления таким образом, чтобы этих неизбежных потерь было меньше. Никогда, несмотря на все приказы свыше, Малиновский не бросал в бой свои войска с расчётом на русский «авось», если не был уверен в реальности поставленной цели.

Однажды, уже после войны, Родиону Яковлевичу случайно попалась книга Николая Бердяева «Самопознание»[7]. В ней он натолкнулся на строки, которые были настолько ему близки, что казалось, будто автор подслушал его мысли:

«Я с трудом выношу страдания людей и животных и совсем не выношу жестокости. Мне очень жаль всю тварь, которая стонет и плачет и ждёт избавления. Проблема Ивана Карамазова о слезинке ребёнка мне бесконечно близка... Я не выносил холодной жестокости государства. Я никогда не мог переносить жестоких наказаний... Я постоянно заботился о близких людях, не мог примириться с мыслью об их смерти. Я преувеличивал грозящие им опасности. Я бывал часто раздавлен заботой. Мне казалось, что от моей заботы зависит, погибнет ли человек или нет».

Эту последнюю строку Родион Яковлевич выписал в свою записную книжку.

Искренним убеждением Малиновского было то, что трагизм положения полководца состоит в том, что он принуждён посылать людей на верную смерть. И потому призвание полководца — это трагическое призвание. Полководца, выигравшего сражение, одержавшего блистательную победу, встречают громом литавр, который заглушает тихие звуки траурных маршей, провожающих в последний путь тех, кто пал на поле боя. Сначала — восторг и ликование, и лишь потом — горечь и скорбь. Победа любой ценой — против такого принципа действий всегда восставала душа Малиновского.

...Великая Отечественная война породила, сформировала и закалила целую плеяду замечательных полководцев, чья слава останется в истории. И среди них всегда будет имя Родиона Яковлевича Малиновского.

Он одержал целый ряд ярких побед на полях сражений Великой Отечественной войны. Но, пожалуй, венцом его полководческого искусства можно считать масштабную Ясско-Кишинёвскую операцию.

26

Вряд ли можно было предвидеть, что одна из самых обычных безымянных высот на самой обычной молдавской равнине, отмеченная на карте как высота 195,0, — станет передовым наблюдательным пунктом 2-го Украинского фронта, приготовившегося к решительному наступлению. Вечером 19 августа 1944 года именно на эту высоту прибыли представитель Ставки Верховного Главнокомандования Маршал Семён Константинович Тимошенко и генерал армии Родион Яковлевич Малиновский вместе с генералами и офицерами оперативных групп.

Во всей этой большой и разнокалиберной по званиям и должностям группе особо выделялся своим высоченным ростом и крупной фигурой Тимошенко. Казалось, что, если бы не маскировочные сети, надёжно скрывавшие командный пункт, его вполне могли бы заметить немецкие лётчики, время от времени облетавшие прилегающие районы.

В эту ночь на высоте 195,0 никто не сомкнул глаз. Все — и самые высокие начальники, и офицеры-управленцы, и даже солдаты-связисты, внешне спокойные, — на самом деле были внутренне напряжены и полны тревожного ожидания того, что должно произойти всего через несколько часов. Именно отсюда, с высоты 195,0, должна прозвучать, повторившись в тысячах телефонных трубок и рациях, короткая, закодированная команда о переходе фронта в решительное наступление.

Этой команды с напряжением, подобным напряжению, которое испытывает до предела натянутая струна, ждал весь фронт: пехота в траншеях, артиллеристы у орудий, танкисты в танках, лётчики у штурвалов самолётов, сапёры у наведённых переправ, медицинские сёстры и врачи в медсанбатах, повара у походных кухонь — словом, все, кто призван был внести свой, посильный вклад в то мощное, стремительное и грозное действо, которое называется наступлением.

Несмотря на жаркий, раскалённый солнцем день, ночь выдалась на удивление прохладной, тянуло свежим ветерком. С рассветом и поля, и деревья покрылись обильной росой, над низинами медленно стелился густой туман.

Генералам не сиделось в тесном блиндаже. Первым из него вышел Малиновский. Поднявшись наверх, он увидел, как на горизонте показался краешек солнца. За командующим вышли на гребень высоты и все остальные, то и дело поглядывая на часы.

— Где располагаются наблюдательные пункты командармов? — спросил Тимошенко.

— В среднем — четыреста метров от переднего края, — ответил Малиновский.

— Молодцы, даже в бинокль не заметишь, хорошо замаскировались, — похвалил Тимошенко. — Сверим часы, Родион Яковлевич. Сколько на твоих?

— Ровно шесть ноль-ноль.

— Ещё десять минут...

Все стояли, не сводя глаз с циферблатов. Казалось, стрелки часов остановились...

Наконец секундная стрелка подошла к нужной отметке.

— Шесть часов десять минут, — спокойно констатировал Малиновский.

Громовой адский грохот заглушил его последние слова: тысячи орудий и миномётов ударили из всех стволов, тучи огня, земли и дыма заволокли собой видневшийся вдали хребет Маре и восходившее солнце. Смертоносный шквал сметал и сжигал всё на своём пути.

Лицо генерал-полковника артиллерии Фомина было вроде бы равнодушным, но всё равно чувствовалось, что он полон радости и гордости: это его артиллерия подавит противника, ошеломит, заставит обратиться в бегство, откроет путь танкам и пехоте. Полтора часа будет длиться этот артиллерийский «концерт». А затем в бой вступят две сотни штурмовиков генерал-полковника авиации Горюнова, старательно «проутюжат» участок фронта, где выпало идти в наступление 27-й армии генерала Трофименко.

Малиновскому доложили: 27-я армия форсировала реку Бахлуй и стремительным броском ринулась к хребту Маре. Он приказал ещё раз проверить это донесение. Всё правильно: армия, с ходу захватив два моста, а также используя переправы, заблаговременно наведённые сапёрами и понтонёрами, преодолела реку.

Связавшись с Кравченко, Малиновский приказал ему бросить в прорыв свою танковую армию. Танкисты ринулись вперёд, они нанесли мощный, сокрушительный удар по 1-й танковой дивизии «Великая Румыния»: румынские танки были в своём большинстве уничтожены. Уже к исходу дня танковая армия Кравченко подошла вплотную к третьему оборонительному рубежу противника на хребте Маре.

— Поздравляю, Родион Яковлевич! — обычно суровый Тимошенко сиял широкой улыбкой. — Это первый случай за все годы войны, когда танковая армия пошла в прорыв уже в середине первого дня наступления.

— Что поделаешь, — Малиновский тоже был необычайно взволнован. — Многое на этой войне нам приходится делать впервые.

— Как говорится, то ли ещё будет! — продолжал улыбаться Тимошенко. — Но картина, прямо скажу, очень впечатляет. Мне даже вспомнилось, как в Гражданскую мои кавалеристы лавиной неслись на беляков. Но танки — это, конечно, не конники.

К Малиновскому подошёл член Военного совета Сусайков.

— Родион Яковлевич, Горюнов сообщил о подвиге командира эскадрильи капитана Лозоренко. Северо-восточнее Хуши он обнаружил большое скопление вражеских машин, обозов, живой силы. Двумя заходами эскадрильи уничтожил 15 машин, множество солдат и офицеров.

— Молодец!

— Кстати, Лозоренко — участник боёв с первых дней войны. В сорок третьем самолёт его был сбит, и он, тяжело раненный, попал в плен. Был отправлен в Германию. Организовал группу пленных, вместе с ними вырезал отверстие в вагоне и в сентябре прошлого года в районе Борисова совершил побег. Разыскал партизан и попал в бригаду имени Щорса. Но, лётчик по призванию, он не мог без авиации. Партизаны переправили его через линию фронта. Лозоренко вернулся опять в свою часть и стал командиром эскадрильи.

— Вот это герой, — восхитился Малиновский. — Думаю, вполне заслуживает звания Героя Советского Союза.

— Полностью с вами согласен, Родион Яковлевич, — кивнул Сусайков. — Разрешите дать указание подготовить представление?

— И побыстрее. «Золотой Звезды» он, безусловно, достоин.

Наступление успешно продолжалось. То и дело на командный пункт фронта поступали донесения:

5-я воздушная армия только за один день 20 августа совершила более полутора тысяч боевых вылетов. Сбито сорок три самолёта противника...

52-я армия генерал-лейтенанта Коротеева прорвала оборону на двенадцатикилометровом участке фронта и ещё до наступления сумерек ворвалась на северо-западную окраину Яссы...

Успешно наступает 7-я гвардейская армия генерал-полковника Шумилова. Упорно пробивается вперёд 18-й танковый корпус генерал-майора Полозкова...

Командующий фронтом отдал приказ: 27-й армии завершить прорыв оборонительной линии по хребту Маре и оказать помощь 6-й танковой армии в выходе её на оперативный простор. 52-й армии было приказано овладеть Яссами и продолжать наступление на Хуши.

Уже поздно вечером Малиновский связался со Ставкой:

— За два дня боевых действий войска фронта уничтожили одиннадцать тысяч четыреста солдат и офицеров противника, подбили и сожгли семьдесят два танка и самоходных орудия, до трёхсот автомашин. Взято в плен около шести тысяч солдат и офицеров. Фронт расширил прорыв до пятидесяти пяти километров и вышел на направление главного удара на глубину до сорока километров, в результате чего преодолёна линия организованной обороны противника. Резервы в бой ещё не вводились.

Первые итоги наступления Малиновский подводил вместе с Тимошенко:

— Думаю, что теперь самое главное состоит в том, чтобы командующие армиями и командиры корпусов не прекращали боевых действий и в ночное время суток. Я приказал выделить подвижные отряды для преследования противника: очень важно не дать ему оторваться. Иначе противник получит возможность закрепиться на промежуточных рубежах. Всем соединениям приказано ускорить темп наступления, сделать его максимально стремительным.

— Абсолютно верно, — поддержал Тимошенко. — Что касается ликвидации вражеских гарнизонов в опорных пунктах, то это с успехом могут сделать части вторых эшелонов и резервы.

— С утра двадцать второго августа в наступление перейдёт 4-я гвардейская армия генерал-лейтенанта Галанина, — продолжил Малиновский. — Совместно с 52-й армией и 18-м танковым корпусом она будет действовать на внутреннем фронте окружения. 18-му танковому корпусу приказано в районе Хуши соединиться с войсками 3-го Украинского фронта...

Вечером 22 августа по Всесоюзному радио был передан приказ Верховного Главнокомандующего:

«Войска 2-го Украинского фронта, перейдя в наступление, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации прорвали сильную, глубоко эшелонированную оборону противника северо-западнее города Яссы и за три дня наступательных боёв продвинулись вперёд до шестидесяти километров, расширив прорыв до ста двадцати километров по фронту. В ходе наступления войска фронта штурмом овладели мощными опорными пунктами обороны противника — городами Яссы, Тыргу-Фрумос, Унгены и с боями заняли более двухсот других населённых пунктов».

В приказе отмечались командующие армиями Коротеев, Трофименко, Шумилов, Галанин, артиллеристы Фомина, танкисты Куркина, лётчики Горюнова, сапёры Цырлина и связисты Леонова. Москва салютовала героическим воинам двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырёх орудий.

...— Как вы представляете себе дальнейшее развитие наступления двадцать третьего и двадцать четвёртого августа? — поинтересовался Тимошенко у Малиновского.

— Необходимо сформировать внутренний фронт окружения кишинёвской группировки. Самое энергичное наступление следует развивать на юг, к Фокшанским воротам. И этот рубеж надо взять во что бы то ни стало до того момента, как противник отойдёт на него. Мною уже подготовлен приказ, прошу ознакомиться. Семён Константинович, мне очень важно знать ваше мнение.

Тимошенко взял в руки листок с отпечатанным на нём текстом приказа. Малиновский требовал от командующего 52-й армией и командира 18-го танкового корпуса сомкнуть кольцо окружения кишинёвской группировки и к исходу 22 августа овладеть основными переправами через Прут от Котумори до Фэльчиу, прижать к реке отступающие немецкие соединения и перекрыть пути отступления противника на восток. 4-й гвардейской армии ставилась задача — нанести мощный удар вдоль восточного берега Прута. Эти действия в тесном контакте с войсками 3-го Украинского фронта Толбухина должны были привести к окружению крупных сил противника юго-западнее Кишинёва. Что касается 27-й армии, то она нацеливалась на Бырлад. В этом же районе сосредоточивались 6-я танковая армия, 7-я гвардейская армия и конно-механизированная группа, которой предстояло действовать вдоль реки Серет. Горюнову приказывалось нацелить удары штурмовиков на уничтожение отходящих колонн противника.

Тимошенко внёс в приказ лишь небольшие коррективы.

Вечером Матвей Васильевич Захаров ознакомил Малиновского с перехватом разговора начальника штаба 4-й румынской армии полковника Драгомира с генералом Сантанеску. Драгомир в панике докладывал своему начальнику, что фронт полностью прорван.

«Танки русских устремились в стокилометровую брешь. Оказать серьёзное сопротивление невозможно. Немцы преднамеренно замедляют отвод румынских войск, — истерически жаловался Драгомир, — они отдали приказ не выполнять указания командования 4-й армии. Генерал Аврамеску был обруган немецким командующим в присутствии подчинённых».

Драгомир просил воздействовать на немцев, чтобы — незамедлительно! — отводить армии. Сантанеску в ответ беспомощно мямлил, что он не знал о сложившейся катастрофической обстановке и что тотчас же направляется к королю. Будет убеждать его, чтобы он или отправил Антонеску в отставку, или же немедленно подписал перемирие.

— И вот, — усмехнулся Захаров, — только что румынское радио оповестило: отныне Сантанеску — глава румынского правительства. Вот как шельмецы делают карьеру!

— Не без нашей помощи, — пошутил Малиновский. — Ладно, вы лучше скажите, Матвей Васильевич, какой сейчас темп наступления у Кравченко?

— Танкисты дают по сорок-пятьдесят километров и более. Кравченко выбил противника из многих населённых пунктов, а 27-я армия закрепила их за собой. Сейчас Кравченко вышел на шоссе Текучи—Фокшаны. Теперь немчуре и румынам дороги на юг заказаны.

— Скорее бы наши танкисты заняли Хуши, — Малиновский озабоченно вздохнул. — Тогда противнику будут заказаны пути и на юго-запад.

Танкисты Кравченко словно угадали желание своего командующего: вскоре они ворвались в город Хуши.

И снова, теперь уже 24 августа, на всю страну раздался голос диктора Всесоюзного радио Юрия Левитана, который зачитал новый приказ Верховного Главнокомандующего:

«Войска 2-го Украинского фронта в результате стремительного наступления танковых соединений, конницы и пехоты разгромили группировку противника южнее Яссы, и сегодня, 24 августа, овладели городами Роман, Бакэу, Бырлад и Хуши — стратегически важными опорными пунктами обороны противника, прикрывающими пути к центральным районам Румынии». И снова загремел победный салют!

На следующий день штаб фронта перебрался поближе к наступающим войскам. Тимошенко и Малиновский ехали в машине по местам недавних боёв. Родион Яковлевич указал маршалу на застывший возле дороги подбитый немецкий танк:

— Видите, Семён Константинович, надпись на танке? Интересная надпись, можно сказать, автограф: «Подбил наводчик комсомолец Колесов Михаил».

— Побольше бы таких автографов, — весело прокомментировал Тимошенко.

— За этим дело не станет, — уверенно сказал Малиновский. — Теперь наших орлов не остановить!

Навстречу им по дороге неторопливо двигалась огромная колонна пленных. Сопровождали её всего три автоматчика. Малиновский велел остановить машину рядом с одним из них — коренастым крепышом с двумя орденами Славы на гимнастёрке.

— А не маловато ли конвоиров для такой оравы, товарищ младший сержант? — спросил он.

Младший сержант посмотрел на командующего с нескрываемым удивлением и бодро ответил:

— Нас мало, товарищ генерал армии, да мы, как говорят, в тельняшках! Не разбегутся! Да и куда им теперь бежать? Сто километров не пробежишь. А в Карпатах все дороги наша кавалерия перекрыла.

— Ну, — рассмеялся Малиновский, — рассуждаете вы, младший сержант, вполне логично.

— Вот только обидно мне, товарищ генерал армии...

— А что такое?

— Да вот ведь незадача. Я тут прикинул: пока я с этими паразитами до места назначения дотащусь, так рота моя уже чёрт знает где окажется! А я воевать в своей роте хочу. Она скоро до Бухареста дойдёт, а мне тут возись с этими.

— Ничего, младший сержант, — вступил в разговор Тимошенко, — догонишь свою роту, и награды от тебя не уйдут.

— Я не за награды воюю, товарищ маршал, — возмутился тот. — Я не хочу пропустить штурм Бухареста!

— Не пропустишь. А пока что гляди в оба за своими подопечными.

— Есть смотреть в оба, товарищ маршал! — во всю глотку рявкнул младший сержант, несказанно гордый тем, что ему так повезло: довелось поговорить и с маршалом, и с командующим. Будет что рассказать фронтовым друзьям, лишь бы поверили! А то скажут: ну заливает Серёга Кудрявцев!..

Едва Тимошенко и Малиновский расположились на новом командном пункте, как Захаров принёс очередную новость: 23 августа в 23 часа 30 минут румынский король Михай объявил по радио о создании нового правительства во главе с генералом Сантанеску. Он заявил также, что Румыния прекращает военные действия и новое правительство должно заключить мир со странами антигитлеровской коалиции. Тем самым Румыния принимает условия перемирия, предложенные Советским правительством ещё 12 апреля 1944 года.

— Гитлер приказал арестовать короля Михая, — добавил Захаров, — а в Румынии передать власть правительству, которое бы сотрудничало с немцами.

— Что же, путь на Румынию теперь открыт, — заметил Тимошенко.

— Так-то оно так, только немцы своих позиций в Румынии за здорово живёшь не отдадут, — возразил Малиновский.

— Ставка требует, чтобы фронт обратил особое внимание на Плоешти и, конечно же, на Бухарест, — продолжил Тимошенко. — Оно и понятно, Плоешти — это нефть, а без нефти Гитлеру хана. Разведка доносит, что в Плоешти более двадцати пяти тысяч немецких войск и почти сотня самолётов. Кроме того, Плоешти — крупнейший узел коммуникаций на пути в Трансильванию.

— Плоешти всего в шестидесяти километрах от Бухареста, — сказал Малиновский. — Мы можем изолировать Плоешти. Для этого нужен одновременный удар наших подвижных войск. Думаю, что следует бросить на Плоешти и Бухарест 6-ю танковую армию Кравченко. Два корпуса он сможет стремительно двинуть на Бухарест, а один корпус ударит по Плоешти.

— Разумно, — согласился Тимошенко.

Начался второй этап наступательной операции 2-го и 3-го Украинских фронтов. Что касается 2-го Украинского фронта, то ему предстояло частью войск, развивая наступление на запад, преодолеть Восточные Карпаты. Основные же силы фронта предназначались для преследования отступающих войск противника в южном направлении, овладения Фокшанскими воротами и выхода в центральные районы Румынии. Кроме того, совместно с 3-м Украинским фронтом надо было осуществить и ещё одну крупнейшую задачу: завершить ликвидацию войск противника, оказавшихся в «котле».

Исходя из этого, Малиновский приказал командующему 52-й армии Трофименко к утру 25 августа выйти на реку Прут и пресечь попытки противника прорваться на его другой берег. 18-й танковый корпус должен был отрезать противнику пути отхода на Кагул. Особая роль отводилась 4-й гвардейской армии генерала Галанина, которая вела наступление вдоль восточного берега Прута. Ей предстояло в контакте с войсками 3-го Украинского фронта завершить полную ликвидацию противника в районе Котумори, Леушени, Лозова. Но здесь завязались ожесточённые бои: пришлось взорвать мост через Прут, после чего все старания немцев и румын прорваться через реку окончились полным провалом. В ходе боёв 4-я гвардейская уничтожила свыше б тысяч солдат и офицеров противника и около 10 тысяч взяла в плен.

Однако тут произошло то, что нередко бывает на войне: нарушение взаимодействия двух фронтов. Планы идеально выглядят лишь на бумаге. А на деле соседние фронты в азарте сражения запросто могут «вклиниться друг в друга», что создаёт большую неразбериху.

Нечто подобное произошло и теперь. 4-я гвардейская армия Галанина так увлеклась преследованием отходящего противника, что совершенно непроизвольно оказалась в полосе наступления 5-й ударной армии генерал-лейтенанта Берзарина, входившей в состав 3-го Украинского фронта. Озадаченный Берзарин тут же доложил об этом Толбухину, заявив, что 4-я гвардейская мешает наступлению его армии.

Толбухин в ответ, вместо того чтобы обговорить возникшую ситуацию с Малиновским, стал «бомбить» своими жалобами Ставку: безобразие, надо немедленно навести порядок, вывести «анархистов» на западный берег Прута... Антонов, выслушавший Толбухина, тоже возмутился и сразу же позвонил Малиновскому. Выговорив за непорядок, он приказал вывести 4-ю гвардейскую за Прут.

— Алексей Иннокентьевич, — воззвал к разуму первого заместителя начальника Генерального штаба Малиновский, — это практически очень трудно осуществить в ходе стремительных боевых действий. Да и последствия могут оказаться самыми непредсказуемыми: противник непременно бросит основные силы на переправы и по тылам моего фронта уйдёт в Карпаты. Считаю, что ничего страшного в создавшейся ситуации нет. Более того, 4-я армия усиливает правый фланг фронта Толбухина, отсекая окружённую группировку с севера и не давая ей возможности овладеть переправами через Прут.

Но Антонов закусил удила:

— Товарищ Малиновский, Ставка категорически приказывает вам вывести 4-ю гвардейскую армию в свои границы. Об исполнении донести.

И повесил трубку.

Малиновскому пришлось подчиниться. Он не узнавал сейчас Антонова: знал его как интеллектуала, человека выдержанного, предельно тактичного. Видимо, Толбухин так «подогрел» его... Эмоции, как известно, затемняют разум и порождают амбиции. А в результате страдает дело.

Всё вышло так, как и предвидел Малиновский. Ему пришлось приостанавливать наступление 4-й гвардейской и тем самым дать противнику фору. Армия Берзарина не смогла сдержать противника, и тот, естественно, устремился в брешь, образовавшуюся после отвода 4-й гвардейской. Несколько десятков тысяч человек из войск, находившихся в «котле», вырвались и переправились на правый берег Прута, причём вместе с танками и другим вооружением. Вырвавшиеся из «котла» войска сосредоточились, заняли оборонительные позиции в лесах в районе Хуши и повели бой с тыловыми частями 52-й армии, поставив её в крайне опасное положение. Началась полная неразбериха: и немцы, и наши войска ломали голову, кто же попал в окружение. В результате фронт понёс ощутимые потери. В одном из этих непредвиденных боёв погиб командир 18-го танкового корпуса генерал-майор Полозков — храбрейший командир.

Разумеется, главным виновником происшедших драматических событий был Генеральный штаб, но Малиновский, тяжело переживая случившееся, ругал самого себя:

«Это твоя вина, дорогой товарищ. Что-то на этот раз, вопреки своим принципам, ты оказался слишком послушным. А надо было доказать Антонову, что такие «лихие» манёвры в ходе боя могут привести к срыву всей операции. Война — это не игрушка, и тут всяческие капризы неуместны. Конечно, приказ есть приказ, но ведь можно было, даже приняв его к исполнению, потом оправдаться невозможностью его реализации. Забыл ты, Родион, мудрый завет Суворова. А ведь он учил: «Если тебе командуют направо, а ты в бою видишь, что надо повернуть налево, — поворачивай налево». Ставка отсюда за тысячи километров, а у тебя здесь всё перед глазами. Впредь тебе наука...»

Отчаянными усилиями выправив положение, фронт продолжал решительное наступление. 5-й гвардейский танковый корпус 26 августа ворвался в Фокшаны и вскоре Фокшанские ворота были преодолёны.

Выполняя приказ Малиновского, танкисты Кравченко направились к Плоешти. Тут отличились и пехотинцы. 6-я гвардейская мотострелковая бригада полковника Осадчего за полсуток совершила семидесятикилометровый марш от Бузэу до Плоешти.

Глазам наступавших предстало страшное зрелище: Плоешти был весь в клубах огня и дыма. Это немцы, отступая, взорвали нефтеперегонные заводы и нефтеналивные баки. Сапёрные части взялись за тушение пожаров, работа была опасная. К этому адскому труду подключили и пленных немцев.

Два танковых корпуса из армии Кравченко неудержимо рвались к Бухаресту. Накануне Кравченко получил приказ Малиновского:

«Вхождение в Бухарест провести организованно. Обозы пропускать только за городской чертой. Пехота, двигающаяся походом, должна иметь оркестры. Командиры полков, дивизий — впереди своих колонн на конях».

И вот 31 августа 1944 года войска 2-го Украинского фронта вошли в Бухарест. Ослепительно сияло солнце, десятки тысяч жителей румынской столицы вышли на улицы. Войска шли через живой коридор восторженных людей, осыпаемые букетами цветов. Нескончаемо звучали крики «ура!» и здравицы в честь Красной Арии — армии-освободительницы. По улицам к центру города катились танки с гвардейцами на броне, самоходные артиллерийские установки, пушки, гаубицы.

Это была великолепная победа, венец Ясско-Кишинёвской операции. В её честь Москва снова дала 24 залпа из 324 орудий.

...За три дня до взятия Бухареста произошло непредвиденное событие. Малиновский решил облететь передний край наступления на самолёте ПО-2, который на фронте окрестили «кукурузником» за его способность летать на предельно низких высотах и садиться хоть на кукурузное поле.

Родион Яковлевич любил этот самолёт, созданный ещё в 1928 году знаменитым конструктором Николаем Николаевичем Поликарповым. Пусть фанера, пусть обит всего лишь перкалем — тонкой хлопчатобумажной тканью из некручёной пряжи, пусть без закрытой кабины, «небесный тихоход», зато куда более скорое средство передвижения, чем автомобиль, — всё же почти двести километров в час. К тому же может обмануть зенитки, прижимаясь к земле. Да и специально оборудованные аэродромы ему ни к чему: сядет на любой пятачок.

Перед взлётом пилот вручил командующему большие круглые очки со стёклами, схожими с иллюминаторами, и кожаный шлемофон с подшлемником из шёлковой ткани.

Малиновский занял место на сиденье позади пилота.

— Товарищ командующий, прошу пристегнуться, сейчас взлетаем.

Самолёт, подпрыгивая на неровностях поляны, враскачку устремился вперёд и после короткого разбега легко взмыл в небо. Воздушная струя туго ударила в лицо, и Малиновский ощутил то, что ощущает любой лётчик, — пленительное чувство высоты.

Нагнув голову, Родион Яковлевич пристально следил за тем, что происходило на земле. Вот наконец показалась широкая лента Прута, стали отчётливо видны группы вражеских войск, в суматохе переправлявшиеся через реку. И тут вдруг по крыльям и фюзеляжу самолёта, будто градины, забарабанили пули. Пилот мгновенно рванул рукоять управления на себя, и самолёт послушно пошёл вверх, набирая высоту и стремясь уйти от обстрела.

Но пуля всё же достала командующего. Малиновский ощутил удар в спину и почувствовал, как по телу потекла кровь...

Когда приземлились, Родиона Яковлевича незамедлительно отправили в медсанбат. Рана оказалась довольно серьёзной. После перевязки Малиновский, отлежавшись, отправился на командный пункт армии. А в конце дня пожелал видеть пилота ПО-2.

Тот вскоре явился — молодой, загорелый.

— Молодец, майор. Не растерялся.

— Как учили, товарищ командующий. Сделал, что мог.

— За это тебе великое спасибо. — Малиновский приказал адъютанту записать фамилию пилота.

— А в обшивке, товарищ командующий, двадцать шесть пробоин, — улыбнулся лётчик, будто сообщая что-то приятное.

— Видишь, какой живучий у тебя самолёт! Хоть и зовут его «кукурузником»!

— Так то ж любя...

27

На очередной приём к Сталину Лаврентий Павлович Берия пришёл с увесистой папкой. Увидев, как он кладёт её перед собой на стол, Сталин вкрадчиво осведомился:

— Что, Лаврентий, рукопись романа принёс? Решил знаменитым писателем стать?

Берия порадовался, что появился в кабинете, когда у вождя хорошее настроение.

— Завидую я писателям, товарищ Сталин! — Берия, в неофициальной обстановке называвший вождя запросто Кобой, во время официальных встреч подчёркнуто обращался к нему «товарищ Сталин» или «Иосиф Виссарионович». — Лучшей профессии на свете нет! Отвечает только за самого себя, никому не подчиняется короче, кум королю и сват министру.

— А не правильнее ли предположить, Лаврентий, что писатель, как инженер человеческих душ, отвечает не только за себя, он обязан отвечать перед всем народом за результаты своего творчества? К тому же писатель находится в постоянном подчинении воле нашей большевистской партии. Я думаю, что ты пришёл не для того, чтобы обсуждать преимущества той или иной профессии. Что там, в твоей папке?

— Товарищ Сталин, я располагаю сведениями о том, что готовится Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении генералу армии Малиновскому звания маршала.

— Молодец, Лаврентий, хорошо информирован. Такой указ действительно готовится. Мы тут приняли решение, что при восстановлении Государственной границы СССР командующим фронтами необходимо присваивать маршальское звание. И решили, что Малиновский и Толбухин вполне достойны этого звания. А ты что — против?

— Безусловно против, товарищ Сталин! Категорически! Вот в этой самой папке — досье на Малиновского, компромат такой силы, что ему впору не маршала присваивать, а генеральские звёзды снимать!

Сталин с интересом посмотрел на папку, будто ожидал, что из неё само собой появится нечто удивительное. Глядя, как Берия среди множества бумаг, содержащихся в папке, выискивает что-то особенно важное, он недовольно сказал:

— Зачем копаться в бумагах, Лаврентий? Ты наверняка уже изучил их. Память у тебя хорошая. Не тяни время, рассказывай.

— Товарищ Сталин, я постараюсь предельно коротко. Начну с документа, в котором изложено поведение Малиновского во Франции, когда он находился там в Русском экспедиционном корпусе. Ещё будучи в военном лагере Майи, что в ста пятидесяти километрах от Парижа, Малиновский был завербован французской разведкой. Не исключено, что уже позже, в лагере ЛяКуртин, его завербовала и немецкая разведка. Есть данные агентуры, что Малиновский намеревался не возвращаться в Россию, когда узнал об Октябрьской революции. Однако французская и немецкая разведка настояли на его возвращении в Россию с целью внедрения в Красную Армию и сбора информации.

Сталин слушал со скучающим видом.

— Всё это, Лаврентий, ты мне рассказывал ещё в тридцать девятом. Неужели запамятовал? В результате, когда Жуков просил, чтобы Малиновского назначили к нему начальником штаба во время боёв на Халхин-Голе, мы вынуждены были отказаться.

— Это было совершенно правильное решение, товарищ Сталин. — Берия даже привстал со стула. — Мало того что Малиновский прохлаждался во Франции, пока мы здесь беляков рубали, так он ещё и в нашу армию проник. Даже обладая большим воображением, товарищ Сталин, трудно себе представить, как он мог совершенно беспрепятственно пройти территории, занятые колчаковскими армиями! Между прочим, контрразведка у Колчака работала так, что мышь не могла проскочить!

— Тебе бы следовало знать, Лаврентий, — задумчиво изрёк Сталин, — что все контрразведки обладают свойством приписывать себе мифические заслуги. Мышь не могла проскочить! — Неприкрытая ирония зазвучала в его голосе.

— Но это же подтверждено фактами! — попытался доказать своё Берия.

— Ну, хорошо. — У Сталина не было никакого желания спорить на эту тему. — Сейчас ты будешь рассказывать мне, что Малиновский, являясь советником республиканской армии в Испании в тридцать шестом — тридцать восьмом годах, был к тому же завербован и гитлеровской разведкой.

— Именно так и было, — закивал Берия. — И тому есть неопровержимые доказательства!

Сталин встал и медленно прошёлся по кабинету, мимоходом взглянув на портреты Суворова и Кутузова, которые он приказал повесить на стене после начала войны с гитлеровской Германией.

— Посмотри, Лаврентий, на портреты этих великих русских полководцев, — тон у Сталина был дружелюбный. — Слушают они тебя и, наверное, очень удивляются. А знаешь чему? Удивляются они такому странному факту: как этот гитлеровский агент Малиновский вовсю лупит гитлеровскую армию, изгоняя её из пределов Советского Союза, вместо того чтобы, как Власов, перебежать на сторону немцев? И как этот гитлеровский агент Малиновский блестяще осуществил Ясско-Кишинёвскую операцию, которая войдёт в историю советского военного искусства как Ясско-Кишинёвские Канны? И ещё, Лаврентий, великие русские полководцы очень удивляются тому, что, оказывается, это не Малиновский разгромил армию Манштейна под Сталинградом, не Малиновский освободил Ростов, Одессу, Запорожье и другие города, и, наконец, вовсе не Малиновский победоносно вошёл в Бухарест. Всё это, оказывается, совершил товарищ Берия с помощью своего досье?

Произнеся эту длительную тираду, Сталин снова уселся в кресло и принялся раскуривать трубку.

— Товарищ Сталин! — Берия понял, что за вроде бы безобидной шуткой кроется пугающее своей непредсказуемостью раздражение. — В досье много других материалов, компрометирующих Малиновского. Можно предположить, что он и в Испанию улизнул, чтобы оказаться подальше от Ежова и чтобы сподручнее было передавать информацию нашим противникам. Кроме того, есть компромат и бытового характера — к примеру, его увлечение разными женщинами.

— Не тебе бы говорить об этом, Лаврентий, — негромко произнёс Сталин.

— А ещё, товарищ Сталин, у него в квартире висел портрет врага народа Уборевича, а вашего портрета не было!

Сталин молчал, а Берия приводил всё новые и новые «факты».

— Думаю, товарищ Сталин, что Малиновский оказался на крючке и у английской разведки. Недаром с таким упорством добивался встречи с ним английский журналист Александр Верт. А какой журналист не является одновременно и агентом?

— Ты уж выкладывай, Лаврентий, свой самый главный козырь, — проворчал Сталин. — Что Малиновский иногда принародно не боится покритиковать самого Верховного.

— Вы — гениальный провидец, Иосиф Виссарионович!

— В общем, Лаврентий, ничего нового в твоей папке не содержится. Интересно, кто это нарыл столько материалов?

— Один из моих лучших, опытнейших контрразведчиков, товарищ Сталин. Фамилия его Барахвостов. Не контрразведчик — рентген. Он этого Малиновского, можно сказать, с самой люльки пасёт. Не так давно выезжал на 2-й Украинский фронт, сообщил, что командующий фронтом встаёт на защиту выявленных агентов абвера.

Сталин пропустил эти слова мимо ушей. Его вдруг заинтересовало совсем другое.

— Как его фамилия? Барахвостов? Думаю, что если бы у твоего лучшего и опытнейшего оказалась другая фамилия, ему следовало бы сменить её именно на Барахвостова. Ты знаешь, что означает это слово?

— Ума не приложу.

— Так вот, запомни: барахвост — это наушник, сплетник. Ты, наверное, Лаврентий, словарь Даля[8] никогда в руки не брал, а то бы там прочёл: «Он такой барахвост, что с ним говори, да оглядывайся».

— Буду штудировать этот словарь, товарищ Сталин, — ничуть не смутился Берия.

— Должен тебе напомнить, Лаврентий Павлович, — впервые за всё время разговора Сталин назвал его по имени-отчеству, — что в нашем государстве человек, занимающий высокую должность, обязан хорошо знать русский язык. И кроме того, по возможности не быть завистливым. Полагаю, что ты очень завидуешь тем военачальникам, которым мы присваиваем высшие воинские звания. Придётся тебя огорчить: Малиновский будет Маршалом Советского Союза, он это заслужил. Но это вовсе не значит, что мы запрещаем тебе впредь наблюдать за нашими маршалами. Бдительность, высокая большевистская бдительность — это закон нашей жизни.

— Понятно, товарищ Сталин! — с облегчением воскликнул Берия. — Мы с честью выполним ваши указания!

— А чтобы товарища Берию не глодала зависть, могу тебе обещать, Лаврентий, что ты тоже будешь у нас маршалом. За победы, одержанные в тайной войне с агентурой мирового империализма.

Берия вскочил с кресла, порываясь обнять вождя.

— Подожди, Лаврентий, успокойся. Благодарить будешь, когда Указ опубликуем. Высшие воинские звания в нашем государстве присваивает не товарищ Сталин. Высшие воинские звания присваивает законодательная власть. А её, как известно, возглавляет товарищ Калинин.

— Да уж куда как известно! — хихикнул Берия. — На товарища Калинина у меня компромата побольше, чем в этой папке.

— Я в этом не сомневаюсь, — усмехнулся Сталин. — Не сомневаюсь я, Лаврентий, и в том, что у тебя компромата и на товарища Сталина не одна такая папка.

— Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, клянусь вам, заверяю... — начал было Берия, но Сталин коротким взмахом ладони с зажатой в ней дымящейся трубкой остановил его:

— Не надо клятв, Лаврентий. Всё равно не поверю.

...Сидя в машине, Берия ликовал: он будет маршалом! Сталин не бросает слов на ветер! Пусть это звание присвоят ему не сегодня, не сейчас, а после войны, но среди всех прочих маршалов он, Берия, будет самым сильным. Потому что в его руках не просто войска какого-то там фронта, а огромная власть. Ну и пусть Малиновский станет маршалом! Зато в его, Берия, сейфе будет храниться папка с компроматом на этого маршала, и в нужный момент она будет извлечена на свет, чтобы сделать своё нужное дело.

Ублажив себя этими размышлениями, Берия стал думать о другом. Разве это справедливо, что о многих маршалах, например, о Будённом, Ворошилове, и даже не о маршалах — о Чапаеве, Щорсе или о каком-то там матросе Железняке сложены песни, написаны книги, сняты кинофильмы, а о нём, человеке, обеспечивающем государственную безопасность огромной страны, нет ни единого словечка?! Ну, ладно, можно смириться с тем, что нет книг, это ещё можно понять — он закрытый для общества человек, но кто мешает прославить его в песнях? Которые бы пели в воинских колоннах, передавали по радио, которые бы пел весь великий советский народ? Почему нет таких песен? А всё потому, что ты, дорогой товарищ, не в меру скромен. Но к чертям скромность! Товарищ Сталин тоже воплощение скромности, а сколько песен о нём гремит по всей стране каждый день!

И уже сейчас в голове у Берия начала складываться эта песня. Он был твёрдо убеждён, что в ней обязательно должны присутствовать такие, к примеру, строки: «Овеян славою народного доверия» по той простой причине, что «доверия» — прекрасно рифмуется с «Берия». И ещё: «Громи врагов, товарищ Берия, ты наш железный сталинский нарком!»

Берия всё больше укреплялся в мысли, что в самые ближайшие дни ему следует пригласить на свою дачу известного поэта и известного композитора, угостить их хорошим коньячком и воодушевить на создание такой песни. И пусть звание маршала ему пока не присвоено, ничего, песня дождётся своего часа, всё надо делать заблаговременно...

28

После Бухареста 2-й Украинский фронт нацелился на Трансильванию. Противник предпринял отчаянные попытки отбросить наши войска за Карпаты. Ему удалось контратаковать на рубеже реки Мурешул и замедлить продвижение армий Малиновского. Командующий 6-й немецкой армии генерал Фреттер-Пико поспешил выдать частный успех своих войск за образование сплошного фронта и разразился хвастливым приказом:

«Благодаря нашей постоянной готовности к действиям и искусству боевых групп удалось, несмотря на продолжительное давление противника, с помощью заново сформированных соединений создать новый фронт здесь, в Карпатах.

Долой бездельников, болтунов и сплетников! Соблюдайте солдатскую дисциплину, содержите в исправности ваше оружие, ваше снаряжение, ваше обмундирование.

Пусть каждый из вас служит примером для другого; пусть каждый внесёт в дело самое лучшее; пусть каждый делает больше, чем требует от него приказ. Тогда ни один большевик не ступит на немецкую землю. Тогда мы опять будем скоро по ту сторону этих гор. Тогда фюрер выиграет время, чтобы с новым оружием в надлежащий момент нанести ответный удар так, что противник потеряет способность слышать и видеть!

Поэтому, солдаты 6-й армии, держитесь ради нашего любимого отечества, ради нашего фюрера и его народа, ради наших жён и детей на родине. Кто сдаётся без борьбы, тот погиб.

Всем силам наперекор. Твёрдо держаться, никогда не сгибаться, храбро сражаться! Призовите на помощь десницу Господню!»

Как бы в противовес этой длинной приказной тираде, в которой смешались бахвальство и отчаяние, газета 2-го Украинского фронта «Суворовский натиск» призывала предельно кратко:

«Солдат Родины! Ты сражаешься в сердце Карпатских гор. Тебя окружают седые вершины-великаны. Нелегко здесь воевать. Узкие ущелья, бурные горные реки встают на твоём пути. Но ты везде пройдёшь. На то ты русский солдат...»

Наступление «орлов Малиновского» продолжалось. Топографы еле успевали склеивать оперативные карты. Когда-то на обрезах значилось: «Можайск», «Волоколамск», «Истра», «Клин», потом: «Днепропетровск», «Харьков», «Запорожье». Теперь же на полях топографических карт стояли названия государств: «Румыния», «Болгария», «Югославия», «Венгрия».

Когда в октябре 1944 года фронт Малиновского вёл тяжёлые изнурительные бои в Венгрии, в Москву пожаловал с визитом английский премьер Уинстон Черчилль. Он был чрезвычайно встревожен советским проникновением на Балканы и в Центральную Европу и поэтому тщательно готовился к предстоящим переговорам со Сталиным. Черчилль готов был пожертвовать Румынией и Болгарией, уже почти согласившись включить эти страны в сферу советского влияния, но решил стоять насмерть и не позволить Сталину взять под свою опеку Венгрию, Югославию и тем более Грецию.

Союзники не так давно высадились в Нормандии, положив, таким образом, начало долгожданному второму фронту. Английский премьер полагал, что это событие обеспечит успех предстоящим переговорам. Черчилль с удовлетворением перечитывал опубликованный в печати ответ Сталина на вопрос корреспондента газеты «Правда»:

«Подводя итоги семидневных боёв... можно без колебаний сказать, что широкое форсирование Ла-Манша и массовая высадка союзников на севере Франции удались полностью. Это, несомненно, блестящий успех наших союзников.

Нельзя не признать, что история войн не знает другого подобного предприятия по широте замысла, грандиозности масштабов и мастерству выполнения.

Как известно, «непобедимый» Наполеон в своё время позорно провалился со своим планом форсировать Ла-Манш, не рискнул сделать даже попытку осуществить свою угрозу. Только британским и американским войскам удалось с честью осуществить грандиозный план форсирования Ла-Манша и массовой высадки десантных войск.

История отметит это дело как достижение высшего порядка».

Английский премьер был доволен: похвала Сталина, весьма скупого на всякого рода проявления чувств, дорого стоила!

Как и предполагал Черчилль, его переговоры со Сталиным прошли в самой дружественной обстановке. В заключение они вместе побывали в Большом театре. Взоры всех зрителей были устремлены к правительственной ложе, по театру несколько минут прокатывались волны оваций.

Перед отъездом из Москвы Черчилль пригласил в английское посольство представителей прессы, чтобы поделиться результатами своего визита.

— Когда я приезжал сюда в прошлый раз, — начал английский премьер, — Сталинград всё ещё был в осаде. Гитлер находился в восьмидесяти—девяноста пяти километрах от Москвы, а от Каира даже ещё ближе. Это было в августе тысяча девятьсот сорок второго года... С тех пор события приняли иной оборот, мы одержали не одну блестящую победу и покрыли огромные расстояния... В этот раз я нашёл здесь атмосферу надежды и уверенности в том, что испытаниям придёт скорый конец. Но нам предстоит ещё немало жестоких боёв. Противник сопротивляется отчаянно, и лучше, если мы будем трезво оценивать те темпы, какими может быть достигнута окончательная победа. Однако мы ежедневно получаем хорошие новости, и поэтому нам трудно не быть оптимистичными.

Черчилль сказал также, что его совещания с маршалом Сталиным содействовали улучшению межсоюзнических отношений.

— Мы вникли самым глубочайшим образом в проблемы, связанные с Венгрией, — продолжал, всё более воодушевляясь, Черчилль, — и я считаю себя вправе утверждать, что нам удалось достигнуть хороших результатов и существенно уменьшить наши расхождения... Нельзя допустить, чтобы Венгрия стала уязвимым местом в наших отношениях...

Затем Черчилль перешёл к Балканам, сказав, что решить любую из балканских проблем путём переписки было очень трудно и это обстоятельство послужило ещё одной важной причиной его приезда в Москву. Он признался, что при обсуждении балканских проблем его министру иностранных дел Идену пришлось нелегко. О конкретных трудностях английский премьер предпочёл дипломатично умолчать...

Сталину во время переговоров очень хотелось напомнить Черчиллю, что Венгрия всегда занимала особое место в стратегических планах англо-американского блока. Для этого ему было бы достаточно упомянуть такой симптоматичный факт: Англия объявила войну Венгрии только в конце 1941 года, а США и того позже — в июне 1942 года. И это в то время, когда Венгрия с первых дней войны была впряжена в «германскую колесницу». Хортисты[9] неустанно молили Бога о том, чтобы англичане и американцы пришли в Венгрию раньше советских войск, возлагая надежды на то, что русские не смогут преодолеть Карпаты. Эти мечты и надежды полностью совпали с мечтами самого Черчилля. После войны он признавался в своих мемуарах:

«Я очень хотел, чтобы мы опередили русских в некоторых районах Центральной Европы. Венгры, например, выразили намерение оказать сопротивление советскому вторжению, но они капитулировали бы перед английскими войсками, если бы последние могли подойти вовремя».

...Таким образом осенью 1944 года Венгрия оказалась в эпицентре военно-политических событий в Европе. И потому наступление фронта Малиновского, как и наступление соседнего с ним фронта Толбухина, приобретало не только военное, но и политическое значение. Боевая обстановка сложилась так, что «первую скрипку» в освобождении Венгрии выпало играть 2-му Украинскому фронту.

Гитлер хорошо понимал, что потерять Венгрию означает потерять Австрию и Чехословакию и, по существу, открыть советским войскам дорогу в южные промышленные районы самой Германии. Он перебросил сюда двадцать две дивизии, и генерал Фриснер, чудом унёсший ноги из Румынии, сформировал мощную группу. Весь оборонительный рубеж фюрер назвал лирически: «Маргарита».

На пути к столице Венгрии Будапешту стоял город Дебрецен. Малиновскому вспомнилась весна сорок третьего года на Украине, Апостолово, сплошная распутица. Здесь, под Будапештом, погода была похожа: проливные дожди, кругом одно сплошное болото. Надежда была на «тридцатьчетвёрки», которые преодолевали всё, что казалось непроходимым.

Битва с противником и с непогодой продолжалась двадцать три дня. В результате фронт Малиновского продвинулся почти на три сотни километров! После мощных ударов танков, артиллерии и пехоты будапештская и трансильванская группировки противника оказались разобщёнными, в плен сдалось более сорока двух тысяч солдат и офицеров. Трофеями стали более тысячи танков и штурмовых орудий, две с половиной тысячи орудий и миномётов, восемьсот самолётов.

В итоге Дебреценской операции войска 2-го Украинского фронта вышли на рубеж Чоп-Сольнок-Байя протяжённостью более восьмисот километров. Наступление в поистине невыносимых условиях сильно истощило войска: люди были вымотаны до предела, тылы завязли в бездорожье, части испытывали большой дефицит боеприпасов, горючего, продовольствия. Требовалось время, чтобы прийти в себя, получив передышку после непрерывных четырёхмесячных боёв. И конечно же, надо было как можно основательнее продумать план взятия Будапешта. Главная роль здесь отводилась 46-й армии генерал-лейтенанта Шлемина, участвовавшего ранее в Никопольско-Криворожской, Одесской, Ясско-Кишинёвской операциях. Его армия пятнадцать раз отмечалась в приказах Верховного Главнокомандующего за успешные боевые действия.

Неожиданным препятствием на пути к Будапешту оказались разногласия Малиновского со Ставкой. Малиновский и Захаров были уверены, что Будапешт следует брать с северо-востока. Ставка настаивала на другом направлении — юго-восточном, полагая, что эти подступы к городу укреплены значительно слабее.

И, не считаясь с тем, что фронту требуется передышка, что нельзя наступать на Будапешт до подхода свежих резервов, Сталин требовал брать венгерскую столицу немедленно.

Разговор Малиновского со Сталиным был до предела накалённым.

— Товарищ Сталин, для выполнения плана Ставки мне необходимо перегруппировать силы и средства, сосредоточив их на юго-восточном направлении. В условиях почти полного бездорожья этот манёвр отнимет много времени и сил, что даст возможность противнику разгадать наши замыслы и ещё более прочно подготовить свою оборону.

— Товарищ Малиновский, вы обязаны во что бы то ни стало в самое ближайшее время овладеть Будапештом. — Казалось Сталин пропустил мимо ушей всё услышанное.

— В таком случае, товарищ Сталин, я прошу разрешения дать мне хотя бы пять дней для того, чтобы подтянуть для поддержки 46-й армии 4-й гвардейский механизированный корпус. Тогда армия Шлемина будет усилена двумя мехкорпусами и сможет нанести по Будапешту более мощный удар.

— Вы предстаёте аполитичным человеком, если не понимаете политического значения взятия Будапешта в максимально сжатые сроки. Такая аполитичность большевикам не присуща. — Сталин произнёс эти слова вроде спокойно, но Малиновский почувствовал, как в них проступает едва скрываемый гнев.

И всё же он решил настаивать на своём.

— Я хорошо понимаю политическое значение взятия Будапешта, — Малиновский прекрасно знал, что Сталин не терпит такого рода возражений: если сказал, что командующий политически близорук, значит, так оно и есть. — Пять дней отсрочки наступления — это тот минимум, который необходим фронту, чтобы обрести второе дыхание. Если мы бросим армию Шлемина до подхода мехкорпуса, мы можем погубить её и не добиться успеха.

Родиону Яковлевичу хотелось добавить другие слова: «Погубим не только армию, но и провалим всю Будапештскую операцию. В лучшем случае затянем — на долгое время». Но он отлично знал, что Сталин этих слов ему никогда не простит, а результат разговора будет тот же. Некоторое время трубка молчала. Наконец прозвучали негромкие сухие фразы:

— Столица Венгрии должна быть взята к 7 ноября. К празднику Великой Октябрьской социалистической революции!

Малиновский не мог знать, что в это время на столе Верховного лежала телеграмма члена Военного совета Льва Захаровича Мехлиса:

«Противостоящие нашему фронту части 1-й венгерской армии находятся в процессе разложения и деморализации. Ежедневно войска берут по 1000— 1500—2000 и более пленных... 18-я армия взяла за один день 2500 пленных, причём сдавались в плен целыми подразделениями... В связи с обходными манёврами войск фронта многие венгерские части попросту рассыпались, и отдельные группы солдат бродят по лесам, часть с оружием, часть без оружия, некоторые переоделись в гражданское...»

И Малиновский вынужден был выполнять приказ. После артподготовки генерал Шлемин повёл свою армию в наступление. Ему удалось прорвать оборону противника, продвинуться на 25 километров и захватить плацдарм на берегу реки Тисы. Но тут наступление захлебнулось: немцы в спешном порядке бросили в контрнаступление три танковые и механизированные дивизии.

Сталин накинулся с обвинениями на Ставку, а та «сосредоточила огонь» на командующем 2-м Украинским фронтом. Звучал один и тот же вопрос: «Почему?» Масла в огонь подлил Тимошенко, сообразив, что надо срочно перекинуть ответственность на других. Он не мешкая отправил в Ставку донесение:

«2-й Украинский фронт является одним из сильных фронтов, имеющим крупные силы для разгрома противостоящего противника. Но, несмотря на это, в последнее время он не имеет успеха. Основными причинами малоуспешных действий считаю следующие. При относительном преимуществе в силах командующий фронтом стремится разгромить группировки противника на всех направлениях. Такое стремление бить противника на всех направлениях приводит к распылению сил и не позволяет создать необходимого преимущества. Командиры соединений и их штабы несколько избалованы успешными действиями в Румынии и Трансильвании и не организуют по-настоящему взаимодействие родов войск...»

Что Будапешт будет рано или поздно взят, в этом Малиновский не сомневался ни на минуту. Но взят будет ценой очень больших жертв, которых можно было бы избежать при разумном подходе к организации наступления. Конечно, можно понять и Сталина: Верховный торопится опередить войска союзников, обойти Черчилля и Рузвельта, которые спят и видят Венгрию в своих «объятиях». Кроме того, чем скорее будет взят Будапешт, тем увереннее смогут чувствовать себя левые силы Венгрии, тем легче им будет взять власть в этой стране. Но Малиновский был твёрдо убеждён, что даже самые важные политические решения не должны оплачиваться бессмысленными жертвами.

Он вложил в разработку плана взятия Будапешта столько ума, сердца и сил, настолько основательно продумал всё до мельчайших деталей, что нисколько не сомневался в успехе. Теперь всё это рушилось. Пока фронт будет маневрировать, пока Шлемин будет действовать в одиночку, немцы укрепят оборону. По данным разведки, немцы уже перебрасывают на венгерский фронт свежие дивизии из Греции и Албании...

Но что поделаешь: приказ есть приказ. А чтобы его выполнить, надо нажимать на Ставку: пусть раскошеливается!

20 октября Малиновский обратился в Ставку с просьбой усилить его фронт танками, обосновав это такими доводами:

«Противник, видимо, правильно оценил, что войска 2-го Украинского фронта выходят на очень важное оперативно-стратегическое направление, бросил в бой против фронта восемь танковых дивизий... Фронту предстоят впереди упорные бои. Противник легко не сдаст Венгрию, так как это его самое уязвимое место, а венгры продолжают под руководством Салаши[10] упорно драться».

Одновременно Малиновский доложил, что в последних боях противник потерял до 400 танков, но и его фронт лишился трёхсот танковых единиц.

В ответ на просьбу Малиновского Ставка решила привлечь к Будапештской операции и 3-й Украинский фронт Толбухина.

Двумя фронтами предстояло выполнить следующую задачу. Мощные оборонительные рубежи гитлеровцев полудугами прикрывали Будапешт, флангами упираясь в Дунай. Противник рассчитывал сковать здесь основные силы наступающих, измотать их и не дать им прорваться к границам Германии. Местность Венгерской равнины, ненастная погода, обложившая небо низкими чёрными тучами, при которой авиация вынуждена была бездействовать, бездорожье — всё играло на руку обороняющимся немцам и венграм. По сравнению со стремительной победоносной Ясско-Кишинёвской операцией нынешние действия не могли не разочаровывать фронтовых военачальников, не говоря уж о Ставке и Верховном Главнокомандующем. Темпы наступления были почти черепашьи при многочисленных, совершенно неоправданных жертвах.

Срок 7 ноября, определённый Верховным, теперь выглядел настолько нереальным, что о нём предпочитали даже не вспоминать. Вслух не вспоминал его и Родион Яковлевич. Но внутри это сидело саднящей занозой...

Оба фронта перешли в наступление на Будапешт лишь 20 декабря. Немецкие и венгерские войска чувствовали себя смертниками, которым нечего терять. Они переходили в яростные контратаки по нескольку раз в день. Но советские богатыри оказались и терпеливее, и настырнее, и злее. Через шесть суток наступления войска двух фронтов соединились на Дунае, на участке Эстергом-Несмей, — таким образом, Будапешт оказался в плотном кольце. В капкан попало почти сто тысяч солдат и офицеров противника.

Тогда немцы и венгры принялись с бешеным рвением сильнее укреплять и без того мощную оборону города. К началу нового, 1945 года они подтянули сюда тринадцать танковых, две моторизованных дивизии и мотобригаду. Такой плотности танковых войск на восточном фронте не было за всю войну.

Малиновский и Толбухин чувствовали, что противник готов превратить венгерскую столицу с её многочисленными историческими и культурными памятниками в груду развалин. Генералы попытались остановить безумие отчаявшегося врага, решив направить к нему парламентёров.

— В ультиматуме изложим противнику наши условия капитуляции, — предложил Малиновский. — Я уже говорил со Ставкой. Можно будет гарантировать всем венгерским генералам, офицерам и солдатам немедленное возвращение домой.

— Есть смысл попробовать. Если получится, и у нас жертв будет гораздо меньше, — поддержал Толбухин.

Но гуманная идея «не прошла». Едва парламентёр 2-го Украинского фронта капитан Штеймец приблизился к немецким траншеям, держа в руках белый флажок, как тут же загремели выстрелы. Такая же судьба ждала и парламентёра 3-го Украинского фронта капитана Остапенко: его убили выстрелом в спину. Стало ясно: с волками мировой быть не может. Оставалось одно: брать Будапешт приступом.

Это наступление было одним из самых драматических за все годы войны. Советские войска несли большие потери, но неуклонно продвигались вперёд. Оборону Будапешта возглавлял немецкий генерал Пфеффер-Вилленбрух.

Малиновский приказал штурмовать город раздельно: сначала овладеть восточной частью столицы — Пештом, а затем, переправившись через Дунай, — брать Буду.

Это был штурм, напомнивший уличные бои в Сталинграде. Здесь, в Будапеште, тоже приходилось брать штурмом каждый дом, каждый этаж. Специальные группы сапёров разминировали улицы, пробивали в стенах домов лазы, чтобы через них обходить точки сопротивления.

Двадцать три дня ушло на то, чтобы овладеть Пештом. Почти месяц жарких кровопролитных уличных боёв. Затем двухдневная передышка — и снова в бой, теперь уже, преодолевая Дунай под плотным огнём противника.

Дунай оказался рекой строптивой и коварной. С вечера, когда части пошли в наступление, лёд ещё держался, а на рассвете затрещал, кое-где начался ледоход. Но и это, хотя опять-таки с большими потерями, преодолели «орлы Малиновского».

Будапешт полностью перешёл в руки советских войск 13 февраля 1945 года. По этому поводу Захаров позволил себе пошутить:

— Родион Яковлевич, пожалуй, число тринадцать для вас — счастливое число!

Он не мог и догадаться, что и Вена будет освобождена тринадцатого, только — апреля.

Ровно через три дня после взятия Будапешта Малиновский получил новую директиву Ставки, содержавшую в себе план проведения Венской операции. Его «напарником» снова был Толбухин, но главная роль отводилась 2-му Украинскому. Пришло ощутимое подкрепление из резерва Ставки — 9-я гвардейская армия генерала Глаголева, участника многих наступательных операций.

— Теперь немцы перенесут центр сопротивления в горные районы Австрии и Чехословакии, — поделился своими мыслями с Захаровым Малиновский. — В горах они смогут создать крепкую оборону.

— На Будапештскую операцию у нас ушло сто восемь дней, — вздохнул тот. — А сколько уйдёт на Венскую?

— А я всё-таки надеюсь, что с Веной мы справимся быстрее. Вряд ли сопротивление будет таким же яростным, как в Будапеште.

— Да уж, фрицы и мадьяры развернулись тут на полную катушку, — Захаров покачал головой. — Сколько там было железобетонных надолбов, противотанковых препятствий, дотов, минных полей! Право слово, нашим сапёрам следует в пояс поклониться.

— Поклониться надо всем — и сапёрам, и пехотинцам, и танкистам, и артиллеристам, и лётчикам. — Малиновский задумался. — Какой всё же геройский у нас народ, Матвей Васильевич! Геройский и терпеливый. Другой бы народ уже в сорок первом перед немцами на коленках ползал...

29

Пауль Йозеф Геббельс, министр пропаганды нацистской Германии (подобного министерства не было ни в одном другом государстве мира), предпочитал не выезжать на передовую линию фронта даже тогда, когда одна победа немцев следовала за другой. Теперь же, весной сорок пятого, когда военные сводки были ошеломляющими или даже паническими, а линия фронта стремительно приближалась к самому Берлину, посещение отступающих частей и соединений тем более не предвещало ничего хорошего. Куда лучше было сидеть в своём уютном, комфортабельном доме, сочиняя очередную речь, истерически зовущую немецкий народ к самопожертвованию во имя рейха, или же помногу часов беседовать с фюрером в имперской канцелярии.

Однако отсиживание в тылу (хотя понятие тыла теперь стало весьма условным — Берлин каждую ночь подвергался массированным бомбёжкам американской и английской авиации) становилось, можно сказать, неприличным. К тому же до Геббельса дошли слухи о том, что его «заклятый друг» Геринг в присутствии своих подчинённых высмеивает его, Геббельса, почём зря, напирая на то, что министр пропаганды «работает» и «сражается» лишь своим длинным языком. И это произносит тот самый Геринг, который развалил военно-воздушные силы вермахта и который даже теперь устраивает пышные банкеты и опереточные выезды на охоту, в специальном поезде мчится из Берлина в Оберзальцберг лишь для того, чтобы навестить свою жену, кстати, оказывающую на него самое неблагоприятное влияние. А недавно этот самовлюблённый павлин и вовсе выкинул чёрт знает что! В газете «Иоахимсталер цайтунг» Геббельс наткнулся на сообщение о том, что Геринг на охоте подстрелил зубра и приказал передать его в распоряжение беженцев. Эта комедия напомнила Геббельсу историю о принцессе, которая, завидев толпы, штурмующие дворец с криками «Хлеба!», наивно поинтересовалась у своей свиты: «Если у них нет хлеба, то почему же они не едят пирожные?»

Да, большей обиды чем та, какую нанёс Геринг, высмеивая его, Геббельса, язык, трудно было придумать. Видно, придётся послать фюреру главу из Томаса Карлейля[11], в которой рассказывается, как поступил Фридрих Великий с принцем прусским Августом-Вильгельмом, когда тот подпортил ему одно важное дело. И это несмотря на то, что Август-Вильгельм доводится ему племянником! Август-Вильгельм, обидевшись, пригрозил королю, что уедет в Дрезден; вскоре он получил монаршее послание. Фридрих Великий предупредил, что если племянничек отважится на такой поступок, не испросив разрешения у дяди, то тут же будет арестован. «Вот так следовало бы действовать и нам, чтобы разделаться с Герингом и ему подобными бездельниками, неспособными выполнять свой долг в партии, в государственной сфере или же в рядах вермахта! Неужели фюрер не понимает, что именно геринги «привели нацию к тяжелейшим бедам»?!

Размышляя об этом и обдумывая свои ответные действия, Геббельс немного успокоился. Однако спал он на редкость плохо. Так бывало всегда, когда накануне требовалось соблюдать ритуал прохождения перед строем почётного караула. Колченогий от рождения, Геббельс при ходьбе сильно волочил левую ногу. Он понимал, что все, кто смотрит на него, в душе издеваются над ним и мысленно злословят. Для него не было ничего мучительнее и страшнее, чем тот момент, когда его физический недостаток выставлялся «напоказ».

Была середина мартовского дня, когда Геббельс в сопровождении своей свиты выехал в Гёрлиц. Весна запаздывала, день был ясный, солнечный, но морозный. Казалось, шла борьба старухи зимы, не желающей сдавать своих позиций, и юной весны, которая призвана сокрушить зиму.

«Вот так бы и нам, немцам, уподобиться весне, чтобы обратить вспять вражеские армии, олицетворяющие собой зиму», — словно сочиняя очередную речь, подумал Геббельс, радуясь солнцу и в то же время ругая его: солнце ярко озаряло страшные развалины берлинских домов, напоминая о грядущих катастрофах. Геббельс облегчённо вздохнул лишь тогда, когда машина вырвалась из уродливого нагромождения руин и понеслась мимо целёхоньких коттеджей, которых, казалось, совсем не коснулась война. Воздух здесь был чист и свеж, не чувствовался страшный, омерзительный запах гари и смрада.

На сельские населённые пункты, встречавшиеся по пути, смотреть было ещё отраднее. Здешние жители, казалось, не почувствовали огненного дыхания войны. Острая зависть к этим людям кольнула сердце Геббельса. Каким счастьем было бы остаться сейчас в одном из этих домов. Но машина мчалась всё дальше и дальше, пока развалины Дрездена вновь не напомнили ему, что война сокрушает один немецкий город за другим. Смягчил душу лишь Баутцен, который каким-то чудом остался цел.

Неподалёку от Гёрлица Геббельс приказал сделать остановку. Едва он вышел из машины, как к нему из ближайшего фермерского домика подбежали несколько взволнованных женщин. Они узнали своего министра пропаганды и шумными возгласами приветствовали его. Геббельса это чрезвычайно тронуло. Будто с трибуны, он громко заявил, что фюрер делает всё для того, чтобы отбить яростные атаки большевиков и, в конечном счёте, одержать победу. По лицам женщин трудно было понять, верят ли они своему министру или нет, но всё же эта встреча порадовала Геббельса.

«Нет, — подумал он, — мы ещё имеем в народе большой запас доверия и авторитета. Надо только уметь использовать их. Если бы национал-социализм являлся перед народом как чистая идея, освобождённая от всей наносной грязи, то он сегодня был бы единственной великой идеей нашего столетия».

Геббельс внезапно подумал, что встреча с небольшой группой женщин вряд ли представляет собой прочное основание для глубоких обобщающих выводов, но успокоил себя тем, что такой же приём был бы оказан ему во всех населённых пунктах Германии, появись он в них.

Часы показывали два часа пополудни, когда Геббельс наконец добрался до Гёрлица. Почти обезлюдевший город поразил его, на улицах не встретилось ни одной женщины.

— Что здесь произошло? — удивлённо спросил Геббельс встречавшего его крейслейтера Малица. — Гёрлиц — это город мужчин?

Тот угодливо и поспешно ответил, что все женщины и дети уже давно эвакуированы в тыл.

— Вы уверены, что сегодня в Германии хоть где-то существует тыл? — Геббельс горько усмехнулся.

Между тем доложили о прибытии генерал-полковника Шёрнера, который проделал немалый путь из своей ставки, чтобы принять участие в поездке министра пропаганды. Шёрнера сопровождала группа его офицеров — рослых, аристократически породистых и, что сразу бросалось в глаза, отлично вымуштрованных.

— О, у вас прекрасные офицеры! — воскликнул Геббельс, преувеличенно крепко пожимая всем руки.

Слово «прекрасные» прозвучало сейчас совершенно искренно в устах министра пропаганды: по внешнему виду и выражению лиц офицеров нельзя было даже подумать, что они заражены пораженческими настроениями.

Не задерживаясь в Гёрлице, Геббельс вместе с Шёрнером выехали в Лаубаи. Геббельс был рад своему спутнику: он всегда высоко ценил Шёрнера, считая его одним из лучших военачальников вермахта. Более того, Шёрнер был кумиром Геббельса. Он очень сожалел, что ещё в июле прошлого года фюрер заменил Шёрнера, командовавшего тогда группой «Южная Украина», генералом Фриснером. То, что русским удалось окружить немецкие армии в районе Кишинёва и Ясс, Геббельс объяснял именно этой перетасовкой генералов, считая её серьёзнейшей ошибкой фюрера. Геббельс не раз убеждался, что Шёрнер имеет несомненный полководческий талант, светлую голову и, кроме того, обладает ещё и поразительной интуицией.

Геббельс, конечно же, не мог знать, какие мысли роятся сейчас в голове обожаемого им Шёрнера. А генерал думал, что политики третьего рейха, в том числе и сидящий сейчас рядом Геббельс, — ничтожные люди, совершенно не способные предвидеть, в какой исторический тупик они ведут нацию и государство. Геббельс же был особенно неприятен Шёрнеру из-за своего физического уродства. Ему припомнилась сейчас нижнесаксонская поговорка: «Берегись уродством отмеченного!» На намять приходили характерные факты истории. Хромой и горбатый король Ричард III английский приказал убить в Тауэре обоих своих племянников и задушить жену во время родов. Придворный шут Франциска I французского, известный гнусностью и злословием, был хромым. Талейран, прославившийся подлостью и коварством, был, как и Геббельс, колченогим.

— Я полагаю, — заговорил Геббельс, — было бы хорошо, если бы вы проинформировали меня, пока мы едем, о положении дел в вашей группе армий.

— Мы осуществили локальное наступление на Лаубан, — начал докладывать Шёрнер. — Моей целью было вынудить врага к перегруппировке сил, и этого удалось добиться. Во время операции мы разгромили большую часть танкового корпуса противника и при этом не понесли ощутимых потерь. Я убеждён, что если хорошо организовать наступление, то можно громить большевиков при любых обстоятельствах. Их пехота безнадёжна, и они выигрывают лишь благодаря своему численному превосходству, особенно в танках.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — Рассуждения генерала понравились Геббельсу.

— Моя цель — освободить Бреслау.

— И как скоро?

— Думаю, через несколько недель. Я рассчитывал провести эту операцию одновременно с наступлением на Лаубан, однако был вынужден по приказу Генштаба часть своих дивизий передать для обороны в Померании.

— А как обстоят дела в районе Моравска—Остравы? Ведь этот промышленный район особенно важен.

— Здесь я ожидаю крупного удара русских. Рано утром я отдал приказ о новом наступлении из района Ратибора. Мы должны постоянно атаковать врага, создавать для него максимальные трудности и заставлять всё время проводить перегруппировки. Только этим можно расшатать крепость его фронта.

— Шёрнер, вы — истинный полководец! — не смог сдержать эмоций Геббельс. — Отрадно, в высшей степени отрадно, что вы действуете новыми, современными методами, исходя из складывающейся ситуации. Мне хорошо известно, что вы не сидите за письменным столом, а всё время в полевых частях!

— Благодарю вас.

— Эта оценка справедлива. Если бы вермахт имел много таких военачальников, как вы, нам не пришлось бы испытывать позора небывалого отступления. Кстати, как вам удаётся поддерживать образцовую дисциплину в войсках и бороться с паникёрами и дезертирами?

— Мы сурово расправляемся с ними, — охотно ответил Шёрнер: это было предметом его особой гордости. — Есть немало солдат и даже офицеров, которые в сложной ситуации всегда стремятся отстать от своих частей и под каким-нибудь благовидным предлогом исчезнуть в тылу. Я приказал вешать их на ближайшем дереве, прикрепляя щит с надписью: «Я дезертир, отказавшийся защищать германских женщин и детей». Это служит хорошим уроком для других.

— Прекрасный метод для поднятия морального духа! — восхитился Геббельс. — Кстати, я хочу поделиться с вами некоторыми своими мыслями о роли полководцев. Не так давно Генеральный штаб представил мне для просмотра книгу о советских маршалах и генералах. Я изучил её самым тщательным образом, и у меня создалось твёрдое впечатление, что мы вообще не в состоянии конкурировать с советскими военными руководителями. Наши генералы в своём большинстве слишком стары, они изжили себя. Разумеется, вас, Шёрнер, я исключаю. Особенно прискорбно, что значительная часть наших генералов не стремится к победе национал-социализма. Советские же маршалы и генералы не только фанатично верят в коммунизм, но и так же фанатично борются за его победу, защищают его. Это говорит о колоссальном превосходстве советского генералитета. Фюрер полностью согласен с моим мнением.

— Вы сделали абсолютно точный вывод! — воскликнул Шёрнер, желая польстить Геббельсу, про себя подумав: «Когда немецкие генералы побеждают, их победы вы приписываете себе. Когда же они терпят поражение, вы взваливаете на них всю вину и объявляете их бездарными!»

— Вот, кстати, Шёрнер, кто возглавлял советский фронт, против которого сражалась ваша группа армий до того, как вы сдали свою должность Фриснеру?

— Генерал Малиновский, сейчас уже маршал. Сталин не жалеет высоких званий и наград для своих полководцев, — с явным намёком произнёс Шёрнер.

— И каково ваше мнение о его полководческих качествах? — Геббельс сделал вид, будто не понял намёка.

— Малиновский — достойный противник. Он, несомненно, обладает стратегическим мышлением. Я пришёл к выводу, что он всегда тщательно готовит операции и в их проведении никогда не допускает авантюризма, которым частенько «болеют» военачальники. Ему чужд принцип Наполеона: главное — ввязаться в бой, а там будь что будет. Мне кажется, что он не ставит своей целью добиться победы любой ценой, дорожит жизнью своих солдат и офицеров. Кроме того, я заметил, что у него хитрый ум: ему часто удавалось путём ложных действий вводить нас в заблуждение и наносить удары на тех участках фронта, где мы не ждали.

— Я так и подумал, когда рассматривал его портрет, помещённый в книге. Мне показалось, что это умный и решительный полководец. Любопытный факт: все советские маршалы и генералы высокого ранга молоды, обычно не старше пятидесяти лет. И что удивительно, в своём большинстве они выходцы из рабочих и мелких крестьян. Возьмите того же Жукова — он сын сапожника. Конев — сын крестьянина. Рокоссовский — из семьи простого машиниста. Поэтому они обладают крепкими «корнями», неприхотливы, терпеливы, адски выносливы и к тому же фанатично преданы своим идеалам. Они — выходцы из более здоровых слоёв, чем наши собственные генералы. Но я снова акцентирую ваше внимание, Шёрнер, на том, что вы и ещё несколько военных — приятное исключение. Фюрер и я, мы оба высоко ценим ваш ратный труд.

— Я готов вновь и вновь оправдывать высокое доверие, которое оказывает мне фюрер и вы, господин министр!

— Говоря откровенно, Шёрнер, я уверен, что если бы вы возглавляли оборону Будапешта, то Малиновскому не удалось бы взять его. Вы же знаете, какое колоссальное значение имел для нас этот город, сколько сил было брошено на укрепление его обороны! Теперь же мы уязвимы не только с востока, но и с юга!

— Да, Фриснер мог бы действовать более активно и лучше распорядиться силами, которые были в его распоряжении, — согласился Шёрнер.

После непродолжительной паузы Геббельс заговорил вновь:

— А вспомните-ка, Шёрнер, как мы побеждали в сорок первом да и в сорок втором! Нам сопутствовал небывалый, потрясающий успех! Весь мир дрожал от страха! И всё потому, что в своё время фюрер гениально разорвал грязную пачкотню, именуемую Версальским договором! По этой бумажке, место которой в солдатской уборной, мы могли иметь всего восемьдесят четыре орудия! Это означает лишь двадцать одну батарею десяти с половиной миллиметровых гаубиц! Но мы знали, что надо делать! В одном только Хайденау, в Саксонии, уже в двадцать первом году на заводе «Рокштро» было изготовлено шестьсот гаубиц. Под полами цехов было спрятано пять нарезных станков в отличном состоянии. А в двух комнатах арсенала Шпандау близ Берлина до потолка были навалены документы со сведениями об артиллерийских инженерах и других специалистах по Берлинскому военному округу. Но когда контрольная межсоюзническая комиссия этих ублюдков прибыла на место проверки, комнаты были пусты. Часовой был посажен на гауптвахту на шесть суток, а через два месяца генерал-лейтенант фон Бок — он был тогда начальником штаба третьего военного округа, — произвёл его в чин фельдфебеля. Кстати, фон Бок при вторжении в Судетскую область взял с собой своего девятилетнего сына, одетого в военную форму. Генерал хотел, чтобы на мальчика произвела впечатление красота солдатской службы. У Бока крепкие нервы и полное презрение к опасности! Он может требовать от солдат величайших лишений, но обязательно разделит их сам. Для него не существует ничего, кроме армии. Ещё бы, ведь он родом из Кюстрина! Казармы там построены ещё во времена Фридриха Второго...

Шёрнер с удивлением слушал скачущую от одной темы к другой речь Геббельса, не понимая, зачем сейчас, когда немецкая армия отступает на всех фронтах, вспоминать бог знает что.

— А как боялись нас так называемые союзники! — Геббельс опять перескочил на новую тему. — Стоило фюреру только свистнуть — они мчались к нему, как официанты в ресторане!

...Поздно вечером Геббельс, довольный поездкой, возвратился в Берлин. Здесь ему принесли новые сводки с фронтов. Сводки были неутешительные. Самые удручающие сообщения поступали из Венгрии, где немецкие контратаки окончательно захлебнулись.

«Кажется, всё идёт прахом! — Геббельс в ярости отшвырнул листы бумаги. — Сталин имеет все основания, как кинозвёзд, чествовать своих маршалов. А этот проклятый Малиновский уже нацелился на Вену...»

Сводки с фронтов с каждым днём становились всё более мрачными. Геббельс заносил в свой дневник:

«День наполнен тяжелейшими заботами. Драматические доклады поступают ко мне один за другим, и каждый из них взваливает на меня массу острейших проблем. В этой атмосфере чудесная весенняя погода прямо-таки раздражает. Хочется закрыть маскировочные шторы и спрятаться в четырёх стенах... Сталин, по-видимому, поставил перед Красной Армией цель овладеть к 25 апреля Веной, Прагой и Берлином. Значит, в ближайшие недели нам надо готовиться к чему-то ещё более трудному. Пока что об улучшении критической обстановки на фронте не может быть и речи».

Геббельс был абсолютно прав: уже в начале апреля войска Малиновского вступили в предместья Вены и повели бои за овладение центром австрийской столицы. Жители предместий активно помогали Красной Армии, и это вызвало следующую запись:

«Таковы последствия так называемого весёлого нрава венцев, который, вопреки моей воле, всегда приукрашивали и прославляли наши пресса и радио. Фюрер-таки раскусил венцев. Это отвратительные подонки — смесь поляков, чехов, евреев и немцев. Но я думаю, что венцев можно было бы держать в узде, если бы там у кормила власти было приличное и прежде всего энергичное политическое руководство. Ширах явно не подходил для этого. Но сколько раз я говорил об этом и сколько раз меня не слушали!»

Выпустив пар, Геббельс позвонил в Генеральный штаб. Ничего утешительного! Он глянул на карту. Германская империя предстала перед его глазами в виде узкой длинной кишки, тянущейся от Норвегии до озера Комаккьо.

«Мы потеряли всё — от центров военной промышленности до источников продовольствия. Это конец».

30

Такого количества радостных лиц старый московский Кремль, наверное, не видел за всю свою историю. Большой Кремлёвский дворец был переполнен ликующими людьми, основную массу которых составляли военные, чьи парадные кители были увешаны многочисленными орденами и медалями. И потому, что вся масса приглашённых не стояла на месте, а непрестанно находилась в движении, ожидая приглашения в Георгиевский зал, всё время слышался малиновый перезвон.

Многие из тех, кто находился сейчас в Кремле, прошли два дня назад торжественным маршем на параде Победы по брусчатке Красной площади, прошли под проливным дождём, который, казалось, был плачем народа по тем, кто не вернулся с полей сражений. Они видели, как скакал манежным галопом на белом коне Георгий Константинович Жуков, принимавший рапорт командующего парадом Константина Константиновича Рокоссовского, как шли, печатая шаг, суровые, полные гордого достоинства колонны войск фронтов во главе со своими командующими, как мелькали штандарты «непобедимых» гитлеровских армий, швыряемые к подножию Мавзолея, и как реяло Знамя Победы, осенявшее величественный, теперь уже навеки «впечатавшийся» в историю Парад.

В зале постоянно раздавались восторженные восклицания, то встречались однополчане, то кто-то на манер Василия Теркина рассказывал весёлую байку, вызывавшую громкий смех, то кто-то пересказывал врезавшийся в память эпизод боя, когда только чудо спасло от неминуемой гибели. Многие торопливо записывали в блокноты адреса и телефоны фронтовых побратимов, с которыми не хотели терять связи в наступавшей, полной неизвестности мирной жизни. Объятия, поцелуи, крепкие рукопожатия и бесконечные то радостные, то печальные: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»

На этом торжестве, схожем с фейерверком, особенно выделялись, вызывая восхищение, женщины-фронтовички. Почти все они вместо военной формы надели нарядные платья, вместо сапог — туфельки и потому были похожи сейчас на фей, выпорхнувших из сказок Андерсена.

Это празднество отличалось от других, проходивших прежде в Кремле празднеств и тем, что люди не делились на группы по своим званиям, чинам или положению в обществе. Маршалы разговаривали с младшими офицерами, лейтенант со Звездой Героя запросто подходил к известному военачальнику и заводил с ним беседу. Это было истинное фронтовое братство, где все, независимо от служебного положения, были равны между собой.

И снова звучало и звучало то восторженное, то грустное: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»

Часто печаль ложилась на их лица — искренняя, глубокая, ненарочитая печаль, когда назывались имена однополчан, погибших в бою и не доживших до этого праздника. Фронтовики, не стесняясь, смахивали слёзы: даже их воля, закалённая в боях, не могла совладать сейчас с этими горькими, чистыми слезами...

Родион Яковлевич Малиновский пришёл в Кремль вместе с женой Раисой Яковлевной, одетой в строгое, почти форменное, чёрное платье с орденом Красной Звезды. В этом платье она сидела и в ложе венской оперы, восхищённо слушая чарующую музыку.

В Кремлёвском дворце Малиновскому было с кем здороваться и с кем общаться. Сколько вокруг фронтовых друзей — наверное, и года не хватит, чтобы с каждым переброситься хотя бы парой слов.

Тут грянул оркестр. Приглашённые потянулись в Георгиевский зал, где шумно, после длительных «прикидок» разместились за праздничными столами.

Верховного ещё не было, и все с напряжённым ожиданием всматривались в ту сторону, откуда он должен был прийти. И когда этот главный момент торжества настал и Сталин появился, громыхнули такие мощные аплодисменты, такие овации, что даже самый яростный гром с небес не смог бы их заглушить. Малиновский подумал, что даже явление Христа не вызвало бы такого неистовства и ликования в этом огромном зале.

Сталин внешне как бы преобразился: стал выше, плечистее, величественнее, не так сильно, как раньше, сгибал левую руку. Только лицо заметно постарело, выглядело усталым, хотя и было всё таким же безмятежно-спокойным. Вождь был сосредоточен и временами даже суров.

«Постарел, — подумал Малиновский, — да и как не постареть. Он не был на фронте, но тяжкий груз ответственности за всю страну лежал на его плечах».

Застолье пошло по обычному сценарию, принятому для подобных торжеств: Сталин произнёс первый тост в честь Победы, затем начались тосты в честь командующих фронтами. Речи были очень похожи друг на друга, как близнецы, но Родион Яковлевич внимательно слушал. Но всё равно, о чём-то задумавшись, он едва не пропустил тост, который Сталин начал произносить в его честь. Раиса Яковлевна крепко сжала своей горячей ладошкой его руку, шепнув:

— Это о тебе...

Малиновский слушал, внимая каждому слову, и, как ни стремился, не мог пригасить в душе чувство гордости и счастья, возникшее сейчас именно из-за этих немногих слов, которые произносил Верховный Главнокомандующий.

Потом пошли тосты присутствующих. Главным образом они произносились в честь великого вождя всех народов товарища Сталина, в честь Коммунистической партии — организатора и вдохновителя побед...

Несмотря на то что тостов было много, Малиновскому казалось, что время за праздничным столом летит стремительно. Внезапно до него донёсся какой-то непривычный голос Сталина. Непривычный потому, что в этом голосе сейчас было столько тепла и искренности, что даже те, кого винные пары уже успели настроить на игривый лад, притихли, вслушиваясь в отрывистые негромкие слова вождя:

— Товарищи, разрешите мне поднять ещё один, последний, тост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.

Шквал аплодисментов заглушил последние слова Сталина. Могучее «ура!», подобное тому, какое гремело в рядах бойцов, идущих в решительную атаку, едва не взорвало зал. Неистовство, казалось, никогда не прекратится, но Сталин поднял руку, призывая к вниманию.

— Да, я пью, — продолжал он спокойно, говоря самые простые, обыденные слова, которые тем не менее приобретали в ушах слушавших его чрезвычайно важное значение, — прежде всего за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Потому, что русский народ заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза, всех народов нашей страны...

Сталин приостановился, словно хотел убедиться, насколько внимательно слушают его присутствующие и правильно ли понимают глубинный смысл слов. Он отдавал себе отчёт в том, что в зале сидят не только русские, хотя их и было большинство. Сидят украинцы, белорусы, грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, узбеки, таджики, туркмены, киргизы, татары, евреи, осетины, кабардинцы, эстонцы, латыши, литовцы, молдаване — сидят представители всех национальностей великой страны. Он хорошо знал, что содержание его тоста будет передано по радио, размножено в многомиллионных тиражах газет и журналов по всему миру и наверняка большинство оценят эти слова не однозначно. Он понимал, на какой риск идёт: ведь каждая нация, пусть даже самая крохотная, обладает сильнейшим, въевшимся в плоть и кровь национальным самосознанием (и, как правило, чем нация меньше по численности, тем в большей степени ей присущи национальные чувства), — слова, которыми он возвысил русских над всеми другими нациями страны, могли быть восприняты как ущемление национального самолюбия. И всё же он, Сталин, пошёл на это, будучи твёрдо убеждённым, что произносит справедливые слова, отвечающие ходу минувшей войны и её победоносному результату. Он верил в то, что любой, самый закоренелый националист, если он способен отличать справедливость от несправедливости и трезво и беспристрастно оценивать исторические события, сумеет подняться над своими амбициями и признать высшую справедливость его, Сталина, слов.

Поэтому он всё так же уверенно, будто говоря о самом простом и обыденном и не придавая своим словам оттенка торжественности, продолжил:

— ...потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. У нашего правительства, — говорил Сталин, — было немало ошибок. Были моменты отчаянного положения в тысяча девятьсот сорок первом — тысяча девятьсот сорок втором годах...

Малиновский воспринял это напоминание как упрёк ему: сразу «вспыхнули» в памяти страшные слова приказа о знамёнах Южного фронта, покрывших себя позором, об оставленном Ростове.

— ...когда наша армия отступала, покидала родные нам сёла и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода...

«Не было другого выхода». Да теперь он говорит то, чего не было в приказе № 227, — думал Малиновский. — Впрочем, в го время о таких словах нельзя было и думать...»

— Другой народ мог бы сказать своему правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите. Мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ, — голос Сталина окреп, — верил в правильность политики своего правительства и шёл на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — фашизмом.

Сталин перевёл дух и после небольшой паузы закончил:

— Спасибо русскому народу за это доверие! За здоровье русского народа!

Все, кто был в зале, в едином порыве встали со своих мест, и шквал аплодисментов снова напомнил Малиновскому грохот тысяч орудий во время артподготовки перед решающим наступлением.

...На другой день в гостинице «Москва», где разместился весь Военный совет 2-го Украинского фронта, Малиновский дважды перечитал речь Сталина в «Правде». Когда к нему зашли Захаров и Леонов, он первый завёл об этом разговор.

— Кажется, впервые с семнадцатого года произнесена такая похвала русскому народу.

— Однако могут найтись люди, которые расценят этот тост по-своему, — осторожно возразил Леонов. — Может быть, следовало сказать и о других нациях.

— Но это уже был бы совсем другой тост, — заметил Малиновский. — Иосиф Виссарионович, по всему видно, хотел сделать акцент именно на русской нации. А какая логика! У тебя, Матвей Васильевич, — обратился он к Захарову, — даже в лучших приказах, что ты мне приносил на подпись, не было такой железной логики.

— Упрёк принимаю, — добродушно откликнулся Захаров. — Но прошу учесть, что Верховный не приказ зачитывал, а тост произносил.

— Одно мне непонятно, — вступила в разговор Раиса Яковлевна, — почему Иосиф Виссарионович сказал «поднять тост». Насколько я знаю, правильно говорить по-русски «произнести тост». Тост — это же застольное пожелание, здравица в честь кого-либо. Поднимают бокалы, а тосты произносят.

— Ну, Раечка, это уже буквоедство, — засмеялся Малиновский. — Сразу видно, что ты книжный человек.

— Почему книжный? — удивился Леонов.

— А как же! — с гордостью ответил Родион Яковлевич. — Выпускница Ленинградского библиотечного института. В таких институтах языку учат лучше, чем ты своих связистов воевать учил.

— Ну, тогда понятно. Тогда есть повод выпить за Раису Яковлевну. — Леонов обрадовался. — И не только за её фронтовые подвиги, а и за победы на фронте русского языка!..

К вечеру в номер Малиновских подтянулись и другие члены Военного совета, командармы, сослуживцы по фронту. Было тесновато, но весело. Воспоминаниям не было конца: «Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Не верилось, что всё пережитое и выстраданное уже постепенно становится историей. Помянули тех, кто пал на поле боя и не пришёл на великое торжество. Малиновский вспомнил о парламентёре Штеймеце.

— Штеймец был моим настоящим другом. Очень я переживал его гибель. Если в бою погибает человек, это понятно. Но чтобы вот так... Ведь, по существу, это я послал его на верную смерть, хоть он и вызвался сам идти парламентёром. Говорил: «Сколько жизней сохраним, если они, гады, примут наш ультиматум!» Да разве можно было ожидать от этих мерзавцев чего-либо, кроме подлости и коварства? — Малиновский помолчал, спазмы сдавили горло. — Мы же с ним в Испании всё время локоть к локтю... Настоящий был человек...

Грустные воспоминания перемежались смехом: война, она ведь и трагедия, и комедия! Леонов беспрестанно шутил с Раисой Яковлевной. Дружно хохоча, вспомнили знаменитое: впервые увидев Раису Яковлевну, вместо того, чтобы сказать: «здравствуйте!», он спросил: «Почему это я вас не знаю?»

— А я возьми да и скажи: «А почему это вы меня должны знать?» — вспоминала Раиса Яковлевна. — А вы в ответ: «Потому что я всех женщин на нашем фронте знаю!» Вот тогда я и поняла, Алексей Иванович, какой вы великий сердцеед!

— Вы возвышаете меня в моих глазах! — весело откликнулся Леонов. — Но что поделаешь, красота она и есть красота!

— «Почему не знаю?» — повторила опять Раиса Яковлевна. — Вы тогда, Алексей Иванович, знаете, кого мне напомнили? Василия Ивановича Чапаева!

— Чапаева? — Леонов удивился. — Разве Чапаев такой же бритоголовый был, как я?

— Да не этим! Помните, ему комиссар говорит: «Александр Македонскйй был великий полководец, но зачем же табуретки ломать?» А он в ответ: «Македонский? Почему не знаю?»

— Молодец, Раиса Яковлевна! Ловко себя с Александром Македонским сравнила! Остренький язычок, ничего не скажешь!

— А как же! — горделиво рассмеялась Раиса Яковлевна. — Вы же сами своих подчинённых учите: лучший вид обороны — наступление!..

Наконец настал момент застолья, когда всем захотелось вспомнить свои любимые песни.

Начал Малиновский:

Едва он закончил петь, как Захаров затянул «Славное море, священный Байкал!». А член Военного совета Тевченков, в свою очередь, лихо пропел:

Раиса Яковлевна внезапно насторожилась: что-то репертуар у всех больно дальневосточный! Сразу вспомнилось, что все дни накануне Родион Яковлевич возвращался в гостиницу не с репетиций парада, а из Генштаба. Возвращался погруженный в свои думы, на вопросы жены отвечал неохотно и часто невпопад. И сейчас Раиса Яковлевна поняла:

— Значит, для нас с вами война не кончилась?

И, взяв себя в руки, она запела песню, которую ещё в тридцать девятом году слышала с экрана кинотеатра:

31

Глядя на то, как Сталин основательно устраивается в своём кресле, Василевский понял, что разговор будет продолжительным.

— На повестку дня встаёт вопрос о разгроме империалистической Японии, — начал не спеша Верховный. — Конечно, японские милитаристы сразу же поднимут визг, будто Советский Союз — агрессор, а Сталин — реваншист. Но мы не примем во внимание их явную клевету. Спрашивается, кто же на самом деле является агрессором — Советский Союз или Япония? Разве Советский Союз является членом Тройственного пакта, заключённого Германией, Италией и Японией? Разве неопровержимые факты не свидетельствуют о том, что членом Тройственного пакта является именно Япония? Разве японские правящие круги не планировали использовать этот Тройственный пакт для войны против Советского Союза? Поэтому участие Советского Союза в войне против Японии не может рассматриваться иначе, чем акт справедливого возмездия. Да, Япония не напала на Советский Союз. Но только лишь потому, что победа Советской Армии под Сталинградом отрезвила горячие головы японской военщины. И хотя Япония не предприняла прямого военного вмешательства и не напала на СССР, она была готова в любой выгодный для неё момент перейти границу и развивать наступление вглубь советской территории в Приморье, на амурском направлении и в Забайкалье. Кстати, какими силами располагала Япония, готовясь к своему разбойному нападению на СССР, товарищ Василевский?

— По нашим данным, товарищ Сталин, только за июль-август тысяча девятьсот сорок второго года Япония больше чем вдвое, то есть до восьмисот пятидесяти тысяч человек, увеличила свою группировку войск в Маньчжурии и Корее и была готова действовать в любой момент. Этим самым Япония сковала наши войска на Дальнем Востоке, не давая возможности перебрасывать их на советско-германский фронт. Мы вынуждены были держать на востоке почти тридцать процентов своих вооружённых сил — из пяти тысяч наших танков едва ли не половину, примерно из такого же числа самолётов почти три тысячи. А ведь если бы не угроза вооружённого вторжения Японии, мы смогли бы применить всю эту огромную силу на западе — и уберегли бы сотни тысяч, а может, и миллионы человеческих жизней в результате более быстрого окончания войны с немцами.

— Вот видите, — продолжил Сталин. — Сейчас мы должны выполнить свой союзнический долг. Вступление СССР в войну с Японией — это не реваншизм Сталина, а закономерное следствие коалиционного характера войны, в которой участвуют СССР, Англия и США. У Японии был шанс избежать войны с Советским Союзом. Вы знаете, что мы давали ей этот шанс Потсдамской декларацией. И если бы японское правительство согласилось принять условия этой декларации, то незачем было бы объявлять войну. Разумеется, японские правители начнут кричать о том, что Советский Союз нарушает пакт о нейтралитете. Пускай себе! У Японии была совершенно конкретная цель — вместе с Германией и Италией сокрушить Советский Союз или, по крайней мере, связать наши вооружённые силы на Дальнем Востоке и тем самым способствовать военным успехам немецко-фашистских войск. Это зафиксировано в официальных документах. — Сталин раскрыл лежавшую перед ним на столе папку. — Вот что доносил германский посол Отт из Токио Риббентропу: «Я имею удовольствие заявить, что Япония готовится ко всякого рода случайностям в отношении СССР для того, чтобы объединить свои силы с Германией...» Риббентроп в телеграмме японскому правительству от пятнадцатого мая тысяча девятьсот сорок второго года заявил, что поддерживает политику Японии в сковывании советских войск на Дальнем Востоке и что Россия должна держать войска в Восточной Сибири в ожидании русско-японского столкновения.

— Товарищ Сталин, нам известно, что японские военные манёвры под кодовым названием «Кантокуэн» проходили после массовой мобилизации и, разумеется, не для самообороны, а для того, чтобы в любой удобный момент напасть на Советский Союз. Япония готовилась к прыжку, в этом нет никаких сомнений.

— И Японии в своё время ничего бы не стоило разорвать пакт о нейтралитете, как пустую бумажку, — добавил Сталин. — Тем более, этой достойной ученице Гитлера было с кого брать пример. Лишь когда наша армия погнала гитлеровские войска, японцы поняли, что дело Гитлера проиграно и с нами связываться опасно. Таким образом, мы должны форсировать подготовку разгрома милитаристской Японии, — подводя итог, сказал Сталин. — Надо ускорить переброску войск на Дальний Восток и победоносно завершить Вторую мировую войну, поставить в ней последнюю точку. От этого зависит будущее устройство мира.

Какое-то время Сталин сидел в задумчивости, как бы снова и снова взвешивая принятое решение, затем спросил:

— Вы уже думали, товарищ Василевский, кто будет командовать фронтами в ходе войны с Японией?

— Думал, товарищ Сталин. Основная тяжесть боевых действий ляжет на Забайкальский фронт. Ему придётся наносить удары по главной японской военной силе — Квантунской армии. Ещё летом тысяча девятьсот сорок первого года её мощь достигала очень внушительных размеров, недаром в Японии её именуют не иначе как непобедимой. Армия имеет сильное современное вооружение. Что же касается японских солдат, то им не откажешь в хорошей подготовке и храбрости.

— Следовательно, на Забайкальский фронт необходимо поставить командующего, имеющего большой опыт боевых действий против немецко-фашистской армии.

— Совершенно верно, товарищ Сталин. Поэтому я и хочу предложить на ваше утверждение маршала Родиона Яковлевича Малиновского.

— Малиновского? — переспросил Сталин. — Вы в этом абсолютно уверены?

Василевский едва сдержался, чтобы не улыбнуться: лукавит Верховный. Ведь уже сам не раз убеждался в полководческих способностях Малиновского! Даже если взвесить на весах поражения и победы, разве победы — да ещё какие! — не перетянут?!

— Считаю, товарищ Сталин, что таких полководцев, как Малиновский, у нас раз-два и обчёлся.

— Полководцев? — оттягивал своё решение Сталин. — Что-то в последнее время многие наши военачальники из кожи лезут вон, чтобы присвоить себе титул полководца.

— Малиновский к их числу не относится, товарищ Сталин. Он действительно, как говорится, милостью Божьей полководец. Я его очень хорошо знаю. Скромнейший из скромных. Вот уж у кого «я» — действительно последняя буква алфавита.

Сталин испытующе взглянул на Василевского:

— Ну что ж, будем считать, ваше предложение принято. Но что-то вы, товарищ Василевский, в последнее время часто стали ссылаться на Господа Бога. Сказывается происхождение?

Василевский не ожидал этого вопроса.

— Так это я так, к слову, по русской традиции. А что касается происхождения, я ведь никогда не скрывал, что мой отец священник.

— Ну и как поживает ваш отец? Не притесняют ли его местные власти? В порядке ли его здоровье?

— Мне об этом ничего не известно, — не понимая, к чему клонит Верховный, признался Василевский. — Я уже давно не переписываюсь с ним и не имею никаких сведений.

— А вот это, товарищ Василевский, характеризует вас уже не с хорошей стороны, — в голосе Сталина послышался упрёк. — Как можно забывать о своём престарелом отце? Только потому, что он священник? Или вам мешает война? Война войной, а отец есть отец. Думаю, что вам не следует забывать о своём сыновнем долге.

Василевский смутился: Верховный прав!

— Идеология идеологией, атеизм атеизмом, война войной, но отец — это человек, который дал тебе жизнь!

— Я сознаю свою вину, товарищ Сталин. И постараюсь исправить ошибку.

— Это не ошибка, товарищ Василевский. Вы не совсем точно оцениваете своё поведение. Это большой, очень большой грех. И не всегда даже искренним покаянием можно этот грех искупить.

— Понимаю, товарищ Сталин.

— Хорошо. Перейдём снова к вопросу о долге, но уже не перед родителями, а перед страной. В каком состоянии находится план войны с Японией?

— Всё делается в соответствии с данными вами указаниями, товарищ Сталин. Первоначальные расчёты сосредоточения наших войск в Приамурье и Приморье были сделаны ещё осенью тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Были сделаны прикидки по размерам необходимых материальных ресурсов. Нынешней весной шёл процесс обновления военной техники в войсках Дальнего Востока.

— А конкретно?

— Мы направили туда шестьсот семьдесят танков Т-34 и много другой боевой техники. Идёт переброска войск, имеющих большой опыт ведения боевых действий, причём в таких природных условиях, которые схожи с условиями на Дальнем Востоке. В Забайкалье уже переведена 39-я армия генерал-полковника Людникова, 53-я армия генерал-полковника Манагарова, 6-я гвардейская танковая армия генерал-полковника танковых войск Кравченко, а в Приморье — 5-я армия генерал-полковника Крылова.

— Хорошо, — одобрил Сталин. — Удалось ли детально выяснить, какие японские силы будут нам противостоять?

— Уточнены все разведданные. Квантунская армия генерала Отодзо Ямада по-прежнему представляет собой основу японских вооружённых сил в Маньчжурии и Корее и насчитывает свыше одного миллиона двухсот тысяч человек. Что же касается боевой техники, то она заметно уступает нашей. В состав Квантунской армии входят четыре фронта, — Василевский обратился к карте. — Это Восточно-Маньчжурский, развёрнутый вдоль границ нашего Приморья, Западно-Маньчжурский, предназначенный для действий на монголо-маньчжурском направлении, затем фронт в районе портов Кореи, являющийся резервом командующего Квантунской армией, и, наконец, фронт на Южном Сахалине и Курильских островах. С воздуха Маньчжурию прикрывает 2-я воздушная армия, а Корею — 5-я воздушная армия. Что касается всех вооружённых сил, то в них в настоящее время имеется свыше семи миллионов человек, более десяти тысяч самолётов и около пятисот боевых кораблей.

— Внушительная сила, — прокомментировал Сталин. — Совершенно очевидно, что без нас союзники не в состоянии заставить Японию капитулировать. Они и сами признают, что без участия Советского Союза война с Японией продлится не менее полутора лет и потребует перебросить на Японские острова несколько миллионов человек. Не говоря уже о том, что всё это сопряжено с огромными потерями.

Сталин отошёл от карты.

— Государственный Комитет Обороны решил, что для стратегического руководства военными действиями на Дальневосточном театре, учитывая его большую удалённость от Ставки, огромную территорию, сложные природные условия, а также необходимость эффективного использования Тихоокеанского флота, создать Главное Командование советских войск на Дальнем Востоке. Это Главное Командование предлагается возглавить вам, товарищ Василевский.

— Благодарю за доверие, товарищ Сталин. Я готов.

— Учтите, что именно на вас в первую очередь возлагается ответственность за осуществление главной военно-стратегической цели дальневосточной кампании — полный разгром основной ударной силы японского милитаризма — Квантунской армии — и освобождение от японских захватчиков северо-восточных провинций Китая и Северной Кореи.

— Понимаю, товарищ Сталин.

— В таком случае ещё раз назовите расстановку наших сил в дальневосточной кампании.

— Слушаюсь. Для выполнения поставленной вами задачи предусматривается развернуть три фронта. На западной границе Маньчжурии — Забайкальский фронт под командованием маршала Малиновского, 1-й Дальневосточный фронт под командованием маршала Мерецкова и 2-й Дальневосточный фронт под командованием генерала армии Пуркаера. К участию в кампании привлекаются также силы Тихоокеанского флота, которым командует адмирал Юмашев. В Монголию перебрасывается конно-механизированная группа генерал-полковника Плиева.

— Хорошо. Более детальное обсуждение проблем Дальневосточной кампании мы продолжим на ближайшем заседании Государственного Комитета Обороны.

32

Прибыв в Генеральный штаб, Малиновский ознакомился с тем, как идёт переброска войск с запада на Дальний Восток. Цифры были впечатляющие. Только за май-июль 1945 года на Дальний Восток и в Забайкалье было отправлено сто тридцать шесть тысяч вагонов с личным составом, техникой и различными военными грузами. Получалось, что вместе с войсками, находившимися здесь прежде, общая группировка, нацеленная против Квантунской армии и других японских войск, составила более полутора миллионов человек, свыше двадцати шести тысяч орудий и миномётов, пять с половиной тысяч танков и самоходных артиллерийских установок и почти четыре тысячи самолётов.

Подготовка к войне против Японии поражала своей масштабностью и сложностью. Войска пришлось перебрасывать с запада на восток на огромное расстояние в одиннадцать тысяч километров при невысокой пропускной способности железных дорог. При этом переброску таких огромных масс людей и техники требовалось осуществить в самые сжатые сроки, в обстановке строжайшей тайны и маскировки. В подготовку всей операции был вложен колоссальный труд.

Вчитываясь в данные сводки, Родион Яковлевич не мог пройти мимо «моральной» стороны дела. За цифрами и выкладками он словно видел тех людей, которые, отвоевав четыре страшных и жестоких года и встретив победу не только как праздник, но, главное, как дарованную им за все их муки и страдания возможность продолжать жить, вдруг получили приказ снова идти в огненное пекло войны. И это в то время, когда уже почти вся страна жила в условиях мира.

А как ждали этих людей во всех домах огромной страны! Ждали миллионы родных и близких, чтобы обнять их, расцеловать и только тогда поверить, что чудо свершилось: живы!

Эшелоны с победителями прибывали и прибывали на Белорусский вокзал, но оказывалось много и таких эшелонов, которые обходными путями проходили мимо Москвы, вроде бы не заслужив встречи со столицей, и устремлялись дальше на восток. И тем, кто трясся в теплушках этих эшелонов, была уготована иная судьба — преодолеть тысячи и тысячи километров по родной земле, проехать мимо своих городов, деревень и сёл для того, чтобы снова вести в бой танки, стрелять из орудий, громить врага с воздуха, высаживаться на острова, идти в смертельную атаку.

Но удивительно: уныния у тех, кому выпало продолжать войну, не было — радость победы так прочно вселилась в сердца, что даже предчувствие новых испытаний и вполне реальная вероятность навеки остаться лежать в чужой земле не могли затмить этой всепоглощающей радости, единственным желанием было поскорее разбить самураев, чтобы уже окончательно вернуться к гражданской жизни.

Всем, кто перебазировался на Дальний Восток, запрещалось посылать письма с дороги, не было объявлено о конечном пункте маршрута, на станциях, мимо которых проходили или ненадолго задерживались эшелоны, вывешивались специальные «обманные» таблички «Все билеты проданы». Даже штабные офицеры не посвящались в детали этого «путешествия»: в Новосибирске им говорили, что эшелон идёт до Красноярска, в Красноярске сообщалось, что предстоит путь до Иркутска, и только в Хабаровске объявлялась станция назначения. Генералы были переодеты в штатское, им временно, в целях конспирации, присваивались воинские звания на несколько рангов ниже реального. Что же касается высшего командного состава, то он обзаводился вымышленными фамилиями. Малиновскому сообщили, что на всё время боевых действий он будет генерал-полковником Морозовым, а начальник его штаба генерал армии Захаров — генерал-полковником Золотовым. Не миновало переименование и маршала Василевского, который стал генерал-полковником Васильевым.

Под командование Малиновского в Забайкалье перебрасывались: 39-я армия генерал-полковника И.И. Людникова, героя Сталинграда и штурма Кёнигсберга, 53-я армия генерал-полковника И.М. Манагарова, 6-я гвардейская танковая армия генерал-полковника танковых войск А.Г. Кравченко. Кроме того, в состав Забайкальского фронта вошли 17-я армия генерал-лейтенанта А.И. Данилова, 36-я армия генерал-лейтенанта А.А. Лупинского, героя штурма Берлина, конно-механизированная группа генерал-полковника И.А. Плиева и 12-я воздушная армия маршала авиации С.А. Худякова.

В первых числах августа всё было готово для начала военных действий.

33

5 июля 1945 года самолёт маршала Василевского приземлился на аэродроме в Чите, где разместился штаб Забайкальского фронта. Его встретил командующий фронтом маршал Малиновский. Боевые друзья крепко обнялись. Родион Яковлевич не скрывал своей радости: военная судьба вновь соединила его со старым однополчанином.

Василевский привёз с собой директиву Ставки. Этой директивой планировалось провести три операции. Хингано-Мукденская операция возлагалась на Забайкальский фронт Малиновского, при этом предусматривалась, что она будет проведена совместно с войсками Монгольской Народной Республики. Фронту Малиновского предстояло преодолеть Большой Хинганский хребет и главными силами нанести удар на Мукден. 1-й Дальневосточный фронт должен был провести Харбинско-Гиринскую операцию с нанесением главных ударов на Харбин и Гирин. 2-му Дальневосточному фронту досталась вспомогательная, Сунгарийская операция, в ходе которой предполагалось сковать Квантунскую армию ударом из Приамурья. Оба Дальневосточных фронта должны были тесно взаимодействовать с Тихоокеанским флотом.

— От вашего фронта, Родион Яковлевич, — говорил Василевский, — Ставка требует стремительно вторгнуться в Центральную Маньчжурию и во взаимодействии с войсками Приморской группы и Дальневосточного фронта разгромить Квантунскую армию и овладеть районами Чифын, Мукден, Чанчунь, Чжаланьтунь. Разумеется, главный фактор — внезапность и использование подвижных соединений фронта.

— Всё ясно, — отозвался Малиновский. — Хотя Хинган, конечно, не подарок. Тут у меня уже появились маловеры, пытаются доказать, что танкам через Хинган не пройти. Но Кравченко заверяет — прорвётся. И я ему верю. Мы с ним всё уже обмозговали и хотим пустить танковую армию в первом эшелоне фронта.

— Рискованно, конечно, — заметил Василевский, обдумывая слова Малиновского. — Даже с учётом того, что будем преодолевать Хинган в его более узкой части, это примерно двести-триста километров. Восточные отроги хребта здесь длиннее и выше западных. И всё же на перевалах могут образоваться пробки...

Маршалы подошли поближе к оперативной карте.

— Зато как только танки вырвутся на Маньчжурскую равнину, до Чанчуня и Мукдена будет уже рукой подать. А падёт Мукден — и вся японская оборона затрещит по швам.

— Это верно.

— Сейчас танковая армия и две общевойсковые армии сосредоточены на Тамцак-Булакском выступе в Монголии, они поведут наступление на Солунь. Здесь монголо-маньчжурская граница подступает к Большому Хингану. И что особенно привлекает, так это отсутствие крупных рек. Да и перевалы более пологие.

— Что и говорить, это кратчайший путь на Маньчжурскую равнину. — Василевский всё более склонялся к предложению Малиновского. — Верховный требует стремительных действий. А что, если мы, Родион Яковлевич, поставим задачу Кравченко преодолеть Большой Хинган не на десятый день операции, как это предусмотрено планом, а на пятый? Да и общевойсковые армии поторопим. Вот, скажем, 36-й прикажем овладеть укрепрайоном Хайлар не на двенадцатый день, а на десятый?

— Риск, как говорится, благородное дело, — улыбнулся Малиновский. — Солдаты и офицеры воспримут это на «ура», уж больно хочется всем побыстрее поставить точку в этой войне. А 53-ю армию Манагарова поставим в затылок танковой армии и потребуем, чтобы она неотступно шла следом. Думаю, поразворотливее сможет действовать и правый фланг фронта — 17-я армия и конно-механизированная группа Плиева. Хотя им досталась распрекрасная пустыня Гоби.

— Так и сделаем, — решил Василевский. — Вот только надо доложить Верховному.

— Можно бы и не докладывать! — весело сказал Малиновский. — Вы же не о продлении сроков будете просить, а о сокращении.

— И всё же. Пусть даст добро, а то ещё обидится, что обошли да не согласовали.

Но Верховный на этот раз опередил Василевского. Позвонив ему и поинтересовавшись, как идёт подготовка к операции, Сталин спросил, нельзя ли ускорить её дней на десять. Василевский был удивлён: Сталин звонил не из Москвы, а из Потсдама, где проходила конференция трёх держав. Чем объяснить такую поспешность? Опять, видимо, в военные планы вторгаются политические соображения? И всё же мягко, но настойчиво он объяснил Сталину, что в таком случае сосредоточение войск и подвоз всего необходимого для операции может сорваться. Сталин, как ни странно, сразу же согласился со всеми доводами.

Маршалы позже продолжили обсуждение предстоящих действий.

— Ну что же, Родион Яковлевич, вам придётся повторить подвиг Александра Васильевича Суворова. Конечно, Альпы и Хинган имеют отличия, и не малые, а всё же как не вспомнить его Швейцарский поход... На помощь танкам при форсировании Хингана надо будет бросить группы сапёров, им придётся срезать грунт для уменьшения крена машин при подъёмах, расширять дороги, да мало ли что ещё!

— Кравченко справится! — уверенно сказал Малиновский. — Он со своими ребятами хорошо Карпаты освоил!

— Теперь проведём рекогносцировку, побываем на основных операционных направлениях вашего фронта. Придётся где вместе, а где и порознь — для ускорения проверки готовности войск.

Разговор прервал Захаров.

— Только что получено, можно сказать, сенсационное сообщение, — встревоженным голосом сказал он. — Американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму.

Воцарилось тревожное молчание. Василевский и Малиновский срочно отправились в аппаратную связаться с Москвой. Ставка подтвердила сроки начала операции.

— Сталин считает, что эти действия американцев не вызваны военной необходимостью и не повлияют на способность Японии к сопротивлению, — сообщил Василевский.

— Это же неслыханное злодеяние, — громко вздохнул Малиновский. — Миллионы безвинных жертв.

Маршалы ещё не знали, что через два дня вторую атомную бомбу американцы сбросят на Нагасаки.

9 августа в ноль-ноль часов 10 минут по местному времени войска Забайкальского фронта перешли границу. Его передовые отряды вместе с пограничниками атаковали многочисленные опорные пункты противника и его укреплённые районы. Перешли в наступление и два Дальневосточных фронта.

6-я гвардейская танковая армия Кравченко начала форсировать Большой Хинган. Это было незабываемое зрелище! Танкам ещё никогда не приходилось преодолевать столь грозную, почти неприступную преграду: местами хребет достигал высоты 800-1200 метров над уровнем моря, проходимость усложняли многочисленные отроги, склоны были покрыты густыми лесами. Отроги разделялись широкими равнинами, реками с болотистым дном. К тому же с началом наступления на Хинган обрушились ливни.

Танкам пришлось тяжело: они с трудом взбирались на крутые подъёмы, преодолевали заболоченные ущелья, сыпучие пески и взбунтовавшиеся от проливных дождей реки. И всё же «орлы» Кравченко за семь часов преодолели 40 километров!

Перевалив через хребет, танки пошли вниз — это было не менее опасным, чем подъём. Пришлось довольно часто удерживать танки и самоходные орудия тросами, чтобы они не попадали в ущелья. Но темп наступления не сбавлялся: в отдельные дни он превышал 100 километров!

Самое главное: японцы и в страшном сне не могли себе представить, что непреодолимый для танков Большой Хинган (в этом они были твёрдо уверены) оказался для советских войск проходимым. Появление советских танков на Маньчжурской равнине вызвало у японцев настоящий шок.

Малиновского же особенно заботила проблема с доставкой танковой армии горючего. В сложившихся условиях это было непросто. Недаром даже в самый разгар боёв Родион Яковлевич скрупулёзно помечал в своей полевой книжке, к примеру, следующее: «Отправлено Кравченко — самолётами — автобензина 35 тонн, дизельного топлива 32 тонны, масла 10 тонн; автотранспортом: автобензина 158 тонн, дизельного топлива 102 тонны, масла 107 тонн». Дальше шли записи о количестве отправленных армии боеприпасов и продовольствия...

Что же касается конно-механизированной группы Иссы Александровича Плиева, то на её долю выпали не менее тяжкие испытания. Путь наступления пролегал через пустыню Гоби, или, как её называли китайцы, Шамо. Страшная безводная пустыня, которая при ветреной погоде вздымала в небеса тучи серо-жёлтой пыли. Жара — под пятьдесят градусов, а песок накалялся и до семидесяти! Немилосердно палило солнце, казалось, что стоишь у доменной печи. Каждый глоток воды был на вес золота. Машины по ступицу зарывались в песок, а песок простирался от горизонта до горизонта. Песчаные бури, казалось, выкалывают глаза.

«Много лет там не ступала нога человека, так много, что караванный путь исчез под толщей песков. И какой полководец осмелится на погибель себе повести через страшные сыпучие пески армию?»

Это писал военный министр Маньчжурии генерал Син Жи-Лян, пугая возможного противника. Но он не знал, что такие военачальники, как Малиновский и Плиев, были не из пугливых. Конно-механизированная группа, преодолевая все трудности, упорно продвигалась вперёд, к Калганскому укреплённому району.

Район этот сразу трудно было и разглядеть. Вначале впереди показались едва приметные пологие курганы, поросшие ковылём, груды камней, серые юрты... Курганы же на поверку оказались железобетонными дотами, а юрты — дзотами. К ним вели хитроумные подземные ходы, рядом располагались замаскированные склады, жильё. То, что бойцы Плиева вначале приняли за выжженные солнцем полосы лебеды, оказалось проволочными заграждениями, за которыми были устроены противотанковые заграждения, рвы, минные поля. Ко всему прочему — траншеи полного профиля с ходами сообщений. А для пущей неприступности Калганский укрепрайон своими флангами упирался в Великую Китайскую стену.

Плиеву вспомнилось, что как-то раз, ещё до начала боевых действий, Малиновский рассказал ему весьма занятную историю. Николай II пригласил высокого сановника феодального Китая Ли Хун-Чжана, начавшего свою карьеру с подавления Тайпинского восстания, на свою коронацию. Сановник отправился в Москву с огромной пышной свитой и... гробом — на случай смерти в долгом пути. Ехали на верблюдах, основной караван состоял из многочисленных повозок — тырок, запряжённых быками. Оси у тырок были изготовлены из дерева, не смазывались, и потому над всей пустыней на много вёрст окрест стоял оглушающий скрип.

Вспомнив этот рассказ, Плиев рассмеялся. Уж слишком забавная история!

Да что там министр Син Жи-Лян! Ведь даже собственный начальник штаба, не воевавший на западе, а всё время прослуживший на Дальнем Востоке и постоянно хвастающийся тем, что отлично знает местный театр военных действий, не раз спрашивал: «Неужели вы и впрямь думаете, что по пустыне Гоби можно наступать со скоростью сто километров?» А получив в очередной раз положительный ответ, восклицал: «Пустыня Гоби — это же не Европа!»

— Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! — спокойно реагировал Плиев. И ставил очередную задачу: — В основе нашего наступления — борьба за время и пространство. Не давать противнику опомниться, бить его по частям. Темп должен быть предельно высоким, иначе противник подготовится к контрударам, и в результате мы получим затяжные бои. Боевой порядок — ромб. Впереди ударная группировка, уступом вправо и влево — усиленные кавалерийские дивизии второго эшелона, сзади — резерв. Все передвижения — только ночью.

Впрочем, последнюю фразу можно было бы и не произносить: днём — раскалённая пыль и раскалённый воздух, видимость — нулевая.

Однако приказ приказом, а пустыня Гоби — это пустыня смерти. Именно это как раз и обозначает слово «Шамо»! Спасают монгольские лошадки — низкорослые, терпеливые, с сильными ногами и прочными копытами. Одна незадача: сено и овёс оказались для них в диковинку. Пришлось приучать. И коновязь они увидели впервые в жизни. По первости гневно отворачивались от овса, а как поголодали, начали хрумкать с превеликим удовольствием! Куда хуже складывалось положение с водой: большинство колодцев было отравлено. А требовалось этой самой воды аж несколько сот кубометров в сутки!

Но разве есть в мире что-то такое, чего не сумел бы преодолеть и осилить русский солдат? И войска Плиева продолжали наступать. Вместе с монгольскими войсками.

Малиновский заранее предупреждал Плиева:

— Учтите, Исса Александрович, это будет впервые в истории нашей армии: слияние регулярных войск двух стран под единым командованием. Вашим заместителем по монгольским войскам назначен генерал Лхагвасурэн, а политическое руководство возложено на генерал-лейтенанта Цеденбала. Надо, чтобы все монгольские товарищи почувствовали в советских воинах искренних друзей. От вас лично многое будет зависеть в укреплении этой дружбы. Это придаст вам силу.

Что верно, то верно: бои в огненном пекле спаяли советско-монгольскую дружбу...

Уже к 14 августа передовые части Забайкальского фронта продвинулись на 400 километров и вышли в центральные районы Маньчжурии, стремительно приближаясь к её столице Чанчунь и к крупному промышленному центру Мукден. Войска 1-го Дальневосточного фронта, ведя наступление в труднодоступной горно-таёжной местности, прорвав сильно укреплённую оборону, напомнившую командующему фронтом генералу К.А. Мерецкову финскую «линию Маннергейма», продвинулись вглубь Маньчжурии до 150 километров и повели бои на подступах к городу Муданьцзяну. Войска 2-го Дальневосточного фронта генерала М.А. Пуркаева завязали бои на подступах к Цицикару и Цзямусам. В результате менее чем за неделю Квантунская армия оказалась расчленена на части.

Подводя первые итоги наступления, Василевский особо отметил пограничников.

— Пограничники оказали войскам Дальнего Востока поистине неоценимую помощь, — говорил он Малиновскому. — В первые же дни Маньчжурской операции они вместе с полевыми войсками атаковали и ликвидировали пограничные опорные пункты, бок о бок с регулярными частями преследовали противника, охраняли коммуникации, штабы, важные объекты и тыловые районы полевых войск.

— Да, мне на днях доложили о действиях Джалинского пограничного отряда, — согласился Малиновский. — Командует отрядом очень толковый офицер Попов. Его отряд уже в первом бою уничтожил пятьдесят японцев, из них тринадцать офицеров, сто пятьдесят взял в плен. А позже джалинцы уничтожили полицейский пограничный отряд, два районных и одиннадцать малых пограничных отрядов, три погранпоста, девять отдельных войсковых групп и два парохода. Отряд полностью изгнал противника с территории в четыреста двадцать семь километров по фронту и до девяноста километров в глубину, занял двадцать четыре населённых пункта. И ко всему прочему, захватил большие трофеи: военную технику, оружие, боеприпасы, продовольственные и вещевые склады, четыре баржи с грузом. Короче говоря, славно потрудились ребята-пограничники.

— И другие пограничные отряды тоже славно воюют, — добавил Василевский. — И командиры у пограничников прекрасные, достаточно назвать генералов Зырянова, Никифорова, Шишкарёва...

Наступательная операция всех трёх фронтов развивалась чётко по плану. 17 августа главнокомандующий Квантунской армии генерал Ямада, осознав бесполезность сопротивления, отдал приказ начать переговоры с советским Главнокомандованием на Дальнем Востоке. К этому времени уже были высажены советские воздушные десанты в Мукдене, Чанчуне, Порт-Артуре, Дальнем, Харбине и Гирине, вслед за ними в Мукден, Чанчунь, Порт-Артур и Дальний ворвались передовые отряды и соединения 6-й гвардейской танковой армии генерала Кравченко.

Маршал Василевский направил генералу Ямада радиограмму:

«Штаб японской Квантунской армии обратился по радио к штабу Советских войск на Дальнем Востоке с предложением прекратить военные действия, причём ни слова не сказано о капитуляции японских вооружённых сил в Маньчжурии. В то же время японские войска перешли в контрнаступление на ряде участков советско-японского фронта. Предлагаю командующему войсками Квантунской армии с 12 часов 20 августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всём фронте, сложить оружие и сдаться в плен. Указанный выше срок даётся для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ о прекращении сопротивления и сдаче в плен до всех своих войск. Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия».

Одновременно Василевский отдал приказ перейти к действиям специально сформированных, подвижных и хорошо оснащённых отрядов. Эти отряды создавались из танковых частей, стрелковых подразделений, посаженных на автомашины, и подразделений самоходной и истребительно-противотанковой артиллерии.

Японские войска были буквально «парализованы» и целыми соединениями сдавались в плен. В советском плену оказалось 148 японских генералов, 594 тысячи офицеров и солдат. Вся кампания длилась 24 дня, а боевые действия — вдвое меньше. Военные действия советских вооружённых сил завершились блистательной победой. Японцев выбили с Южного Сахалина и Курильских островов.

— Вот теперь действительно можно спеть «И на Тихом океане свой закончили поход»! — Малиновский был счастлив.

Он вспомнил разговор, который произошёл у него с женой перед отправкой на Дальний Восток. Раиса Яковлевна очень переживала и сетовала:

«Ну вот, вся страна уже живёт мирной жизнью. А мы опять на фронт. Доколе же эта проклятущая война будет нас преследовать?»

Малиновский подумал и хитро прищурился:

«А ты помнишь, был в России такой монах — протопоп Аввакум? Много вёрст исходил он по российским дорогам вместе со своей верной женой. Не выдержала та и спросила: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И ответил Аввакум: «До самой могилы, Марковна». Вздохнула протопопиха и говорит: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Вот так и мы, Раечка. Думаешь, война кончится, нам, военным, легко будет? Только что пули перестанут свистеть да бомбы падать. А так ещё долго брести придётся».

Раиса Яковлевна прижалась к мужу и прошептала:

«Добро, Яковлевич, ино ещё побредём!»

«А я другого и не ожидал от тебя услыхать», — улыбнулся тот.