Малое прекрасно

Глава 1 Проблема производства

Одним из роковых заблуждений современности стала святая вера в то, что «проблема производства» наконец-то решена. Теперь мы якобы можем произвести достаточно товаров и обеспечить безбедное существование всех и каждого. В этом совершенно уверены не только люди, далекие от производства и, таким образом, профессионально не осведомленные в этом вопросе; в это верят практически все ведущие эксперты, промышленники, экономисты правительств мировых держав, экономисты-теоретики и не теоретики, не говоря уже о журналистах. У них найдется немало тем для споров, однако все неизменно сходятся на том, что проблема производства уже решена, а человечество вступило в фазу зрелости. Они утверждают, что богатые развитые страны могут заниматься образованием для удовольствия, а бедным остается лишь перенять производственные технологии богатых. И все будет хорошо.

Но на деле все идет не так гладко, как хотелось бы, и виновата де в этом людская зловредность. Поэтому нам необходимо создать совершенную политическую систему, в которой даже самые отчаянные злодеи станут благодушными добряками. Считается, что от рождения человек добр, и если он стал преступником или бездушным эксплуататором, то вина эта вовсе не его, а «системы». Несомненно, «система» во многом ущербна и требует пересмотра. Однако одна из главных причин, по которой плохая система выживает, несмотря на все ее очевидные недостатки, — это ошибочная уверенность в том, что «проблема производства» решена. Такое заблуждение господствует в большинстве современных экономик, и вряд ли найдется система, что в этом отношении была бы лучше других.

Появление этой вопиющей ошибки, так глубоко засевшей в умах людей, тесно связано с философско-религиозным изменением отношения человека к природе за последние три-четыре столетия. Пожалуй, стоит оговориться: отношения западного человека к природе, но, похоже, сегодня все страны мира стремятся «догнать» Запад и перенимают его ценности, технологии и образ жизни, поэтому мои обобщения здесь вполне уместны. Современный человек уже не ощущает себя частью природы, он мнит себя внешней силой, призванной покорять и главенствовать. Он даже говорит о борьбе с природой, забывая, что победа над природой равносильна поражению и уничтожению человека. До совсем недавнего времени борьба человека с природой шла столь успешно, что у него возникла иллюзия неограниченной власти, но при этом провозглашать полную победу над природой было рано. Теперь же, по-видимому, она не за горами, и многие, пусть их и меньшинство, стали осознавать все последствия такой победы для существования человечества.

Иллюзия неограниченных возможностей, подкрепленная удивительными достижениями науки и техники, породила еще одну иллюзию — будто проблемы производства больше не существует. Источник этого заблуждения ясен: до сих пор никто четко не разграничивал понятия «доход» и «капитал», причем в вопросах, где такое разграничение просто необходимо. Разница между «доходом» и «капиталом» известна любому экономисту или бизнесмену[1]. Эти понятия добросовестно используют в различных областях экономики, за исключением одной, причем той, где эта разница имеет огромное значение. Речь идет о невосполнимых природных ресурсах. Человек их не создал своими руками, а лишь случайно обнаружил, но обойтись без них никак не может.

Какой бизнесмен станет хвалиться, что его фирма решила проблему производства и достигла процветания и устойчивости, если фирма быстро и неумеренно расходует свой капитал? Тогда почему мы не замечаем тот же самый процесс в самой большой фирме — мировой экономике и, в частности, в национальных хозяйствах богатых стран? Откуда такая невнимательность?

Мы оторваны от реальности и склонны расценивать любое благо, не созданное нашими руками, как не имеющее никакой ценности. Вот одна из причин нашей странной невнимательности. Даже великий Карл Маркс совершил ту же непростительную ошибку в своей так называемой «трудовой теории стоимости». Не спорю, что труд человека действительно создал часть капитала, вовлеченного в производство: огромный банк научной, технической и другой информации; сложную материальную инфраструктуру; бесчисленные виды изощренного оборудования, и т д. — однако все созданное — лишь маленькая часть того совокупного капитала, который мы используем. Природа снабжает нас гораздо большим капиталом, чем создал человек — а мы даже и не осознаем этого. В настоящее время природный капитал расходуется в устрашающих темпах; именно поэтому верить, что проблема производства давно решена и действовать, исходя из этого, — абсурдная и самоубийственная ошибка.

Давайте подробнее рассмотрим этот «природный капитал». Во-первых, наиболее очевидный вид такого капитала— полезные ископаемые. Вряд ли кто-нибудь будет отрицать, что мы рассматриваем их как «доход», тогда как полезные ископаемые, несомненно, относятся к капитальным благам. А раз это капитал, то мы должны заботиться о его сохранности, должны сделать все возможное, чтобы сократить до минимума текущие объемы потребления. Например, деньги, полученные от реализации таких активов — невосполнимых полезных ископаемых — могли бы направляться в специальный фонд, который бы занимался исключительно разработкой новых методов производства и формированием образа жизни, позволяющих исключить потребление ископаемого топлива или же сократить зависимость от него до минимума. Эти и многие другие меры предпринимались бы, если бы мы рассматривали полезные ископаемые как капитал, а не доход. Мы же не только не реализуем такие меры, но все делаем наоборот: вместо того, чтобы сокращать темпы потребления, мы их наращиваем и совершенно не интересуемся альтернативными методами производства и образом жизни, что позволили бы сойти с пути саморазрушения; мы катимся по накатанной колее и праздно разглагольствуем о невиданном прогрессе, об «образовании для удовольствия» в богатых странах и «передаче технологий» бедным.

Истощение запасов природного капитала идет такими быстрыми темпами, что даже в США, якобы самой богатой мировой державе, немало обеспокоенных людей, включая высокопоставленных чиновников, призывают к разработке и широкомасштабному внедрению технологий по перегонке угля в нефть и газ, требуют дальнейшего увеличения затрат на поиски и эксплуатацию новых месторождений, последних природных богатств. Вот данные, опубликованные под заголовком: «Мировые потребности в топливе в 2000 году». Если уже сейчас мы потребляем 7 млрд. тонн в год в угольном эквиваленте, то через двадцать восемь лет потребность возрастет в 3 раза до 20 млрд. тонн в год! Что такое двадцать восемь лет? Двадцать восемь лет назад закончилась Вторая мировая война, и с тех пор потребление топлива также утроилось, однако это увеличение составило лишь 5 млрд. тонн в год в угольном эквиваленте. А теперь мы снова спокойно говорим о трехкратном увеличении потребления.

Люди спрашивают: а что, нельзя достигнуть трехкратного увеличения потребления? Им отвечают: это необходимо, а, значит, будет сделано. Очень вежливый ответ. Так подбадривают умирающего, уверяя, что он проживет еще много лет. Дело в том, что сама формулировка вопроса неправильная, так как уже подразумевает, что речь идет о доходе, а не о капитале. Что ж особенного в 2000 году? А как насчет 2028 года, когда сегодняшняя беззаботная детвора будет подумывать о пенсии? Что, очередное утроение потребления? Все эти вопросы и ответы станут бессмысленными, как только мы поймем, что имеем дело с капиталом, а не с доходом: ископаемое топливо не создано человеком; их нельзя восстановить или сдать во вторсырье. Как только они будут исчерпаны, их уже не будет. Никогда.

Следует вопрос: «Хорошо, а как насчет возобновимых источников энергии, что относятся не к капиталу, а к доходу?» Да, действительно, а как обстоят дела с ними? В настоящее время их доля составляет только 4 % совокупного мирового потребления топлива (при пересчете в тепловой эквивалент, калории). В обозримом будущем их потребление нужно довести до 70, 80, 90 %. Одно дело — использование возобновимых источников энергии там-сям в скромных масштабах, и совсем другое — крупномасштабное использование. Чтобы реально повлиять на мировую энергетическую проблему, нужны поистине титанические усилия. Если исходить из того, что производство должно работать на возобновимых источниках энергии, то едва ли кто-то станет утверждать, что проблема производства решена.

Ископаемое топливо — не единственная составляющая «природного капитала», запасы которого мы опрометчиво воспринимаем как бесконечные (как будто бы речь идет о доходах) и даже не самая важная составляющая. Транжиря полезные ископаемые, мы ставим под угрозу существование цивилизации, но расточая капитал живой природы вокруг нас, мы подвергаем опасности жизнь на планете. Люди, наконец, начали осознавать эту угрозу и требуют прекращения загрязнения окружающей среды. В загрязнителях видят этаких жадных и корыстных людей, которым ничего не стоит выбросить свой мусор через забор на участок соседа. Для более цивилизованной утилизации отходов, полагают они, нужны дополнительные средства, а для этого необходимо наращивать темпы экономического роста. Отныне, заявляют они, по крайней мере, часть плодов постоянно растущей производительности следует направлять на улучшение «качества жизни», а не просто на увеличение потребления. Эта точка зрения, конечно, в чем- то справедлива, но весьма поверхностна.

Стремясь понять суть проблемы, зададимся вопросом: а почему, собственно, понятия «загрязнение», «окружающая среда», «экология» и прочие вдруг стали настолько актуальными. В конце концов, промышленность чадит уже более века, но всего лишь пять-десять лет назад эти слова были практически неизвестны. Это что, внезапная причуда, глупая мода или нервный срыв?

За объяснением далеко ходить не приходится. Так же, как и в случае с полезными ископаемыми, мы какое-то время пользовались капиталом живой природы, однако в относительно скромных масштабах. И только после Второй мировой войны этот вид капитала стал расходоваться угрожающе высокими темпами. По сравнению с тем, что происходит сейчас, вся деятельность человека и его воздействие на природу с конца 19 века до окончания Второй мировой войны — просто детская шалость. За ближайшие четыре-пять лет мировая промышленность произведет больше товаров, чем за всю историю человечества до 1945 года. Другими словами, совсем недавно, так недавно, что многие еще и опомниться не успели, объемы промышленного производства превратились из легкой ряби на поверхности моря в цунами.

Отчасти причиной этого превращения, отчасти его следствием стал уникальный качественный прорыв в характере производства. Ученые научились создавать совершенно неизвестные в природе вещества. Против многих из них природа совершенно беззащитна. Они не гниют и никак не распадаются в природных условиях.

Природа оказалась в ситуации племени аборигенов: их оружием испокон веку были лук да стрелы, и вдруг на них набросились вооруженные до зубов пулеметчики. Своей чуть ли не волшебной эффективностью синтетические вещества обязаны беззащитности природы. Отсюда же их неблагоприятное воздействие на окружающую среду. Синтетические вещества стали использоваться в колоссальных объемах лишь в последние двадцать лет. Они не разлагаются и накапливаются в природе в огромных количествах; известно, что накопление некоторых веществ в долгосрочной перспективе чревато самым страшным последствиям, а для других веществ последствия совершенно непредсказуемы.

Другими словами, со всеми качественными и количественными изменениями в процессе промышленного производства дела сегодня обстоят совсем не так, как раньше. Причем причиной плачевного положения вещей стали не наши просчеты и ошибки, а то, что мы принимали за величайшие достижения и успех. Ситуация возникла неожиданно, и мы даже не успели заметить, что рьяно испытываем «терпение» природы — тоже своего рода невосполнимый капитал.

Давайте все же вернемся к возобновимым источникам энергии. Никто даже не заикается о том, что мировая промышленность 2000 года, т. е. следующего поколения, будет работать на энергии воды и ветра. Нет, ей пророчат атомное будущее. Конечно, раздающиеся уже двадцать лет обещания светлого атомного будущего без всякого недостатка энергии набили оскомину, а доля атомной энергетики в общем объеме производства энергии остается мизерной. В 1970 г. она составляла 2,7 % в Великобритании, 0,6 % в странах Европейского Сообщества и 0,3 % в США — а ведь это страны-лидеры в использовании мирного атома. Наверное, природа справится с ядерными отходами в небольшом количестве, хотя уже сейчас многие люди забили тревогу. Вот что говорит о захоронении ядерных отходов президент Никсоновского научного общества д-р Эдвард Д. Дэвид: «становится как-то не по себе, когда подумаешь, что ядерные отходы станут полностью безопасными, только пролежав в хорошо обустроенных герметичных подземных хранилищах 25000 лет».

Все достаточно просто: если заменить ежегодно потребляемые миллиарды тонн ископаемого топлива на ядерное, мы, конечно, «решим» проблему недостатка топлива, но взамен породим такую экологическую проблему, что не по себе станет не одному доктору Дэвиду. Такое решение — лишь спихивание проблемы в другую область, где она превращается в проблему несравнимо большую.

Уверен, мне возразят, что, мол, будущие ученые изобретут технологии, которые позволят совершенно безопасно использовать, перевозить, перерабатывать и утилизировать все большее количество радиоактивных веществ, а политики и социологи создадут мировое сообщество, в котором не будет ни войн, ни социальных потрясений. Опять же, это предложение решить проблему, переложив ее из одного места в другое, в данном случае в сферу повседневного человеческого поведения. Так мы подходим к рассмотрению третьего вида «природного капитала», который мы бездумно расточаем. Мы обращаемся с ним как с доходом, будто сами его создали и можем легко заменить при помощи растущих объемов производства, которыми мы так гордимся.

Разве не очевидно, что сегодняшний способ производства уже негативно сказывается на сущности человека? Для многих это вовсе не очевидно. Они удивляются: разве человеку когда-нибудь жилось лучше, чем сегодня, когда проблемы производства решена? Мы лучше питаемся и одеваемся, чем наши предки. Наши дома комфортны. А как мы образованы! Да, конечно! Все это так в отношении жителей (да и то не всех) богатых стран. Но я имел в виду совсем не то, когда говорил о «сущности человека». Сущность человека не измерить объемами валового внутреннего продукта. Пожалуй, ее вообще невозможно как-либо измерить, за исключением разве что некоторых симптомов ее утраты. Правда, здесь не место приводить статистику появления этих симптомов, таких как преступность, наркомания, вандализм, психические расстройства, бунты и так далее. Статистикой никогда ничего не докажешь.

Как я сказал в начале, одним из роковых заблуждений современности стала вера в то, что «проблема производства» наконец-то решена. Я объяснил, что причина этого заблуждения, как мне кажется, во многом в нашей непонятливости и недальновидности. Мы все никак не можем понять, что современное индустриальное общество, помешанное на интеллектуальных изысках, подрывает тот фундамент, на котором само же себя и выстроило. Если говорить языком экономики, общество живет за счет невосполнимого капитала, который оно легкомысленно именует доходом. Я выделил три категории этого капитала: полезные ископаемые (в особенности ископаемое топливо), запас прочности природы (то есть ее способность самовосстанавливаться) и сущность человека. Даже если некоторым читателям не придутся по душе все три категории, думаю, даже одной достаточно, чтобы задуматься.

О чем же я призываю задуматься? Да о том, что наша главная задача — как можно быстрее сойти с взятого курса на разрушение. Но кому такая задача под силу? Я думаю, что любому из нас, независимо от возраста, богатства и положения в обществе. Что толку говорить о будущем, если сейчас ничего не делается для его изменения? Действуйте сейчас. Но разве можно сделать что-нибудь сейчас, если мы до сих пор находимся в сладкой иллюзии того, что «теперь человек живет куда лучше, чем раньше»? По крайней мере (а это уже великое дело) мы должны хорошо разобраться в проблеме и подобрать себе новый образ жизни, основанный на иной структуре производства и потребления и ориентированный на долговечность. Приведу лишь три примера: в сельском хозяйстве необходимо найти, исследовать и применить способы производства, которые бы учитывали все биологические особенности сельскохозяйственных экосистем и не разрушали бы их, увеличивали плодородие почв и создавали бы здоровье, красоту и долговечность. А урожайность уже приложится сама собой. В промышленности следует ориентироваться на маломасштабное производство, основанное на ненасилии, «технологии с человеческим лицом». Люди должны наслаждаться процессом труда, а не просто трубить от звонка до звонка за свою зарплату со слабой надеждой «развеяться» во время досуга. Опять же, в промышленности — а промышленность поистине задает тон всей нашей сегодняшней жизни — можно поэкспериментировать с новыми формами взаимоотношений и сотрудничества между управляющими и работниками, вплоть до совместного владения бизнесом.

Часто приходится слышать, что мы вступили в эру «просвещенного общества». Очень хочется в это верить. Но какими бы просвещенными мы ни были, нам все еще придется учиться жить в ладу не только с другими людьми, но и с природой, и прежде всего с Высшими Силами, которые сотворили природу и нас, людей. Ведь без сомнения человек — творение Высших Сил, а не плод собственной изобретательности или случайного стечения обстоятельств.

В настоящей главе эти проблемы затронуты лишь поверхностно и в дальнейшем будут рассмотрены более подробно. Мало кто сразу поверит, что проблемы будущего человечества не решить даже сменой политической системы, не говоря уже о простом латании брешей там и сям.

В следующей главе мы снова попробуем взглянуть на создавшуюся ситуацию, но уже с позиций мира и долговечности. Человек обладает столь мощными средствами стереть себя с лица земли, что проблема войны и мира в настоящее время актуальна как никогда в истории человечества. Но о мире не может идти и речи, если мы не построим долговечную экономику.

Глава 2 Мир и долговечность

Всеобщее материальное благополучие — самая прочная основа мира на земле. Это одно из самых распространенных поверий сегодняшнего дня. Но были ли богатые всегда миролюбивее бедных? Что говорит история? История же говорит, что это вовсе не так. Конечно, можно предположить, что состоятельные люди чувствовали себя незащищенными перед бедными, и воинственность богатого сословия — проявление страха. Тогда сам собой напрашивается вывод, что все было бы совсем иначе, будь каждый человек богачом. К чему богатому человеку войны? Ему нечего завоевывать. А вот бедные, униженные и оскорбленные разве не более склонны к насилию — ведь им нечего терять, кроме своих цепей? Вот и получается, что путь к миру лежит через экономическое процветание.

Конечно, приятно верить в столь изящный миф. Чем быстрее все разбогатеют, тем скорее на земле воцарится прочный мир. Кроме того, можно забыть об этике: от нас не требуется ни воздержанности, ни самопожертвования — даже наоборот! Какая заманчивая перспектива! На поезде технического прогресса мы доедем до станции «Мир и изобилие», нам остается лишь хорошо себя вести и не срывать стоп-кран. Те, кто беден и ропщет — смиритесь! Не трогайте и тем более не убивайте курицу, что в один прекрасный день обязательно снесет золотое яйцо и для вас. Те, кто богат — не оплошайте! Время от времени делитесь с бедными, ибо это верный способ и дальше преумножать ваши богатства.

Ганди пренебрежительно относился к «мечтам построить систему столь совершенную, что в ней отпадет необходимость быть хорошим». Но разве не именно эту мечту мы теперь обращаем в реальность чудесными силами науки и техники? Кому нужны добродетели (приобретение которых не каждому и под силу), если все, что требуется от человека, — это рациональный научный подход и технические знания?

Но кто услышал призыв Ганди? Мы склонны следовать советам одного из самых влиятельных экономистов нашего времени, великого лорда Кейнса. В 1930 году, в разгар Великой Депрессии, охватившей весь мир, Кейнсу захотелось порассуждать о том, «как будет житься нашим внукам». Он пришел к заключению, что, возможно, не за горами тот день, когда все заживут богато. Тогда, по его словам, «мы сможем снова ставить цель выше средств и предпочитать добро пользе».

«Но смотрите! — продолжает Кейнс. — Время для всего этого еще не пришло. Еще хотя бы сотню лет нам следует притворяться, будто добродетель порочна и порок добродетелен, ибо зло полезно, а добро — нет. Алчность, корысть и осмотрительность должны еще ненадолго остаться нашими богами, ибо только они могут вывести нас из подземелья нищеты на свет материального благополучия».

Этим словам сорок лет. С тех пор прогресс настолько ускорился, что, может, нам не придется ждать и тридцати лет до наступления эры всеобщего изобилия. В любом случае мысль Кейнса совершенно ясна: осторожно! этика не просто не имеет отношения к экономике, но даже мешает экономическому развитию, ибо «зло полезно, а добро — нет». Время красоты и справедливости еще не настало. Дорога к небесам вымощена плохими намерениями.

Давайте теперь разберемся с экономическим процветанием как средством достижения мира. Для этого нам нужно ответить на три вопроса:

Во-первых, возможно ли всеобщее процветание?

Во-вторых, можно ли достичь его, следуя материалистическому призыву «обогащайтесь»?

В-третьих, ведет ли эта дорога к миру?

Прежде всего, необходимо определить, хватит ли материальных благ на всех. Здесь возникает непростой вопрос: что значит «хватит»? Кто даст ответ? Естественно не экономист, ставящий «экономический рост» превыше всего. По определению такой экономист не понимает значения слова «хватит». Есть бедные страны, у которых слишком мало материальных благ, но видели ли вы хоть одну страну, которая заявила бы: «Все! Нам достаточно»? Таких стран нет.

Поэтому нам, наверное, придется забыть о первоначальном вопросе и удовлетвориться исследованием роста потребления мировых ресурсов в ситуации, когда все просто из кожи вон лезут, чтобы иметь «еще». Изучение спроса на все ресурсы потребовало бы слишком много места, поэтому давайте ограничимся топливом как важнейшим ресурсом.

С ростом материального богатства растет потребление топлива. Это несомненный факт. Огромный разрыв в благосостоянии между бедными и богатыми странами ясно виден из относительного потребления ими топлива. Если обозначить «богатыми» все страны, где среднее потребление топлива на душу населения в 1966 году составило более одной тонны в угольном эквиваленте (то есть, тонны условного топлива — т.у.т.), а «бедными» — страны с потреблением меньше 1 т.у.т. на душу населения, то на основе статистики Организации Объединенных Наций можно составить следующую таблицу (см. таблицу ниже).

«Бедные» в среднем потребляют только 0,32 тонны на человека — в четырнадцать раз меньше, чем «богатые». Кроме того, в мире очень много «бедных» людей — почти 70 процентов всего населения Земли. Если бы «бедные» вдруг стали сжигать столько же топлива, сколько и «богатые», мировое потребление топлива сразу же утроилось.

Но это не произойдет в одночасье, так как все требует времени. А со временем и у «богатых» и у «бедных» разгорается аппетит. И их самих становится все больше и больше. Давайте прикинем. Если население «богатых» стран будет расти на 1,25 процента в год, а население «бедных» стран — на 2,5 процента, к 2000 году население Земли увеличится до 6,9 миллиардов человек. Эта цифра не сильно отличается от самых качественных сегодняшних прогнозов. Если в тот же самый период потребление топлива на душу населения в «богатых» странах будет увеличиваться на 2,25 процента в год, а в «бедных» странах — 4,5 процента в год, в 2000 году ситуация будет выглядеть следующим образом:

В результате общее мировое потребление топлива вырастет с 5,5 млрд. т.у.т. в 1966 году до 23,2 млрд. т. в 2000 году, то есть более, чем в 4 раза. Половина увеличения потребления будет обусловлена ростом населения, половина — ростом потребления на душу населения.

Такое деление 50 на 50 примечательно. Но разница между «бедными» и «богатыми» еще более интересна. Из общего прироста мирового потребления топлива с 5,5 млрд. до 23,2 млрд. т.у.т., то есть прироста в 17,7 млрд. т, на долю «богатых» придется почти две трети, а на долю «бедных» — лишь чуть более трети. За весь 34-летний период мир израсходует 423 млрд. т.у.т., из них «богатые» потребят 321 млрд. т., или 75 процентов, а «бедные» — 104 млрд. т.

Не предстает ли вся ситуация в новом очень интересном свете? Эти цифры, конечно, не прогнозы, но лишь «прикидки». Я допустил, что население «богатых» стран будет расти очень умеренными темпами, а «бедных» — в два раза большими. Между тем, именно на «богатых», а не на «бедных» приходится подавляющая часть разрушения (если можно его так назвать) природных ресурсов. Даже если бы население «бедных» стран росло теми же темпами, что и население «богатых», это оказало бы весьма скромное влияние на мировой спрос на топливо (снижение только на 10 процентов). Но если бы «богатые» посчитали (что маловероятно) свой текущий уровень потребления топлива на душу населения приемлемо высоким и совершенно достаточным, и решили его больше не наращивать (особенно учитывая, что он и так в четырнадцать раз выше, чем у «бедных») — вот тогда бы действительно произошли большие перемены: несмотря на предполагаемый рост численности «богатых», мировые потребности в топливе в 2000 году были бы более чем на треть ниже нашего первоначального расчета.

Все вышесказанное подводит нас к самому важному вопросу: насколько разумно предположить, что мировое потребление топлива может вырасти до порядка 23 млрд. т.у.т. в год к 2000 году, и что за рассматриваемые 34 года будет использовано 425 млрд. т.у.т.? Если основываться на современной оценке запасов ископаемого топлива, эти цифры недостижимо высоки, даже если предположить, что 25–35 процентов совокупных потребностей в энергии будут обеспечены за счет ядерной энергетики.

Ясно, что «богатые» лишают мир невосполнимых запасов относительно дешевых, доступных, простых видов топлива. Их непрекращающийся экономический рост увеличивает спрос до заоблачных высот. В результате дешевые и доступные виды топлива могут стать дорогими и редкими задолго до того, как «бедные» страны обретут материальное богатство, образование, высокие промышленные технологии и внушительные запасы капитала, необходимые для использования альтернативных источников энергии в хоть сколько-нибудь значимом масштабе.

Мои расчеты, конечно же, ничего не доказывают. О будущем в любом случае нельзя ничего доказать. Как было умно замечено, любое предсказание ненадежно, особенно в отношении будущего. Нам нужно не доказательство, а суждение, и такие расчеты могут по крайней мере помочь оценить ситуацию. Правда, опираясь на наши вычисления, мы в одном необычайно важном отношении даже недооцениваем масштабы проблемы. В данном случае нельзя смотреть на мир как на единое целое. Энергетические ресурсы крайне неравномерно распределены по планете, и любой пусть даже незначительный недостаток топлива немедленно разделит мир на «имущих» не «неимущих» по совершенно новым критериям. На особо богатые ресурсами регионы, такие как Ближний Восток и Северную Африку, обратятся завистливые взгляды немыслимой сегодня силы, в то время как некоторые регионы с высоким уровнем потребления, например Западная Европа и Япония, окажутся в незавидном положении бедных родственников. И, случись конфликт, вот вам уже причина для войны.

Раз о будущем, пусть всего на тридцать лет вперед, доказать ничего нельзя, даже на самые страшные проблемы всегда можно закрыть глаза, уповая на то, что все как-нибудь образуется. Вдруг разведают просто неслыханные новые запасы нефти, природного газа или даже угля? А почему ядерная энергетика должна покрывать только четверть или треть всех потребностей в энергии? Конечно, можно выставить проблему за дверь, но она никуда не уйдет, ибо потребление топлива в указанном масштабе — даже при отсутствии препятствий к удовлетворению спроса — породит беспрецедентные экологические проблемы.

Возьмем, к примеру, ядерную энергетику. По мнению некоторых специалистов, мировых запасов относительно концентрированного урана не хватило бы для поддержания по-настоящему крупномасштабной ядерной программы, способной повлиять на ситуацию с топливом в мире и заменить не просто миллионы, но многие миллиарды тонн условного топлива. Но давайте предположим, что эти люди ошиблись. Человечество разведает достаточное количество урана, соберет его из самых удаленных уголков земли, привезет в самые густонаселенные районы и сделает высокорадиоактивным. Трудно себе представить большей угрозы для жизни людей, не говоря уже о политической опасности использования этого ужасного вещества в не столь уж мирных целях.

А что, если откроют новые сказочно богатые месторождения ископаемого топлива и потребность в ускоренном развитии ядерной энергетики отпадет? Тогда мы столкнемся с невиданной проблемой по-настоящему масштабного теплового загрязнения.

Многократное увеличение потребления любого вида топлива неизбежно приведет к неразрешимым проблемам загрязнения окружающей среды.

По мнению экономистов, ученых и промышленников, объемы производства могут расти чуть ли не бесконечно долго. Но из примера с топливом становится очевидно, что на пути экономического роста обязательно встанут непреодолимые экологические препятствия. Одурманенный материализмом, современный человек стремится реализовать себя в бездумной гонке за богатством и не видит других целей. Такой подход к жизни — не от мира сего, ибо в нем нет ограничивающего элемента, в то время как окружающая среда, в которой живет человечество, строго ограничена. Природа уже пытается показать нам, что мы слишком сильно на нее давим. «Решение» одной проблемы приводит к появлению десяти новых. Как подчеркивает профессор Бэрри Коммонер, новые проблемы — следствие не случайностей или неудач, но технических достижений.

Между тем, немало людей остаются глухи к любым аргументам и во всем видят лишь «оптимизм» или «пессимизм». Сами они с гордым оптимизмом заявляют, что «наука найдет выход из любой ситуации». Что ж, с этим можно было бы согласиться, если бы произошел осознанный и фундаментальный разворот в направлении научных исследований. А так в последние сто лет наука и техника породила больше проблем, чем решила. К обсуждению этого я еще вернусь.

Вокруг — множество неоспоримых доказательств того, что великая саморегулирующая система природы то там, то здесь теряет равновесие. Описание всех экологических проблем не уместилось бы в этой книге. Профессор Бэрри Коммонер обращает внимание на ужасающее состояние озера Эри. Это достаточно сильное предостережение всем нам. Через десять-двадцать лет все водоемы США могут оказаться в столь же плачевном состоянии. Другими словами, нарушение природного баланса может перерасти из местной в национальную, а потом и в глобальную проблему. Чем дальше зайдут процессы деградации окружающей среды, тем сложнее потом будет повернуть их вспять — если это вообще возможно.

Таким образом, к идее безграничного экономического роста — производить все больше и больше, пока все не утонут в роскоши — следует отнестись очень настороженно как минимум по двум причинам: запасы основных ресурсов конечны, да и способность природы справляться со все возрастающим вмешательством человека имеет пределы. Мы уделили должное внимание физической стороне этой проблемы. Давайте теперь обратимся к некоторым нематериальным аспектам.

Бесспорно, идея личного обогащения по душе человеку. Кто не хотел бы стать богатым? В эссе, которое я уже цитировал, Кейнс сообщает, что не пришло еще время «возвратиться к незыблемым религиозным принципам и к традиционному представлению о добродетели: видеть в алчности порок, в ростовщичестве — проступок и считать любовь к деньгам отвратительной».

По мнению Кейнса, экономический прогресс основан на мощных эгоистических стремлениях человека, к смирению которых повсеместно призывает религия и традиционная мудрость. Современной экономикой движет сумасшедшая жадность и безобразная зависть. Это не второстепенные ее черты, но самая основа ее ошеломляющего роста. Встает вопрос: можно ли на таком основании построить крепкое здание, которое простояло бы века? Не дало ли оно уже трещин, чреватых полным крахом? Утверждение Кейнса, что «зло полезно, а добро — нет» — не истина в последней инстанции. Оно может оказаться и ложным. Или может выглядеть истинным в краткосрочном плане, но не выдержать проверку временем в долгосрочной перспективе. Так прав ли был лорд Кейнс?

На мой взгляд, за прямыми доказательствами ложности этого утверждения далеко ходить не приходится. Оно ложно даже с самой практической точки зрения. Целенаправленное культивирование таких человеческих пороков, как жадность и зависть, неизбежно разрушает разум. Человек, охваченный жадностью или завистью, теряет способность видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, видеть их гармонию и целостность. И тогда его победы оборачиваются поражениями. Общество, заболевшее этими пороками, может достигнуть поистине грандиозного экономического и технического прогресса, но при этом все хуже справляться с самыми элементарными проблемами повседневной жизни. Получается, что валовой внутренний продукт вроде бы быстро растет, а жизнь людей становится все сложнее, на их плечи ложится все больший груз разочарований, отчуждения, незащищенности и т. д. А там глядишь и валовой внутренний продукт перестает расти, и вовсе не из-за научных или технических неудач: просто общество разбивает паралич разобщенности, люди — как униженные и оскорбленные, так и самые обеспеченные — бегут от реальности и отказываются толкать экономику вперед.

Можно долго жаловаться на иррациональность и глупость как власть имущих, так и обыкновенных людей, и вздыхать: «Ах! Если б только народ понял, в чем его истинные интересы и не ленился идти к поставленной цели!» Но почему же он этого не понимает? Либо потому, что человеческий разум заслонили жадность и зависть, либо потому, что в глубине души каждый понимает, что его главная цель — в чем-то совсем другом. «Не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа», — поистине революционные слова.

Конечно, и здесь ничего не «докажешь». Но как можно до сих пор полагать, будто тяжелые социальные болезни, охватившие многие богатые страны, — лишь легкий насморк, который хорошее правительство (эх! нам бы лишь найти по-настоящему хорошее правительство!) полностью вылечит просто ускорением научно-технического прогресса или ужесточением правоохранительной системы?

Прочного мира не построить на фундаменте всеобщего материального благополучия в современном смысле этого слова, так как даже если бы все могли стать богатыми, это непременно потребовало бы культивирования в человеке жадности и зависти, разрушающих разум, счастье, спокойствие и, следовательно, миролюбие человека. Богатые могут быть миролюбивее бедных, только чувствуя себя в полной безопасности, а это по определению невозможно. Их богатство зависит от необыкновенно масштабной эксплуатации ограниченных мировых ресурсов, а значит неизбежно ставит их на тропу войны — в первую очередь не со слабыми и беззащитными бедняками, но с другими богачами.

Короче говоря, современный человек настолько умен, что ему не выжить без мудрости. Достигнуть мира, не возродив мудрость, невозможно. А утверждение: «зло полезно, а добро — нет», — это отрицание мудрости. Нереалистично, ненаучно и нерационально надеяться на то, что устремление к добру и добродетели можно отложить до времен всеобщего материального процветания, и что в слепой погоне за богатством, не забивая себе голову духовными и моральными вопросами, мы можем установить мир на земле. Пренебрежение мудростью в экономике, науке и технике некоторое время сходило нам с рук только из-за того, что наши достижения в этих областях были весьма скромны. Теперь же, когда мы преуспели и в экономике, и в науке, и в технике, проблемы духа и морали выходят на передний план.

В экономике мудрость означает прежде всего долговечность. Мы должны научиться обустраивать свое хозяйство на века. Хозяйственный уклад, который того и гляди развалится, с экономической точки зрения абсурден. Экономика может «расти» к определенной цели, но неограниченного всеобщего роста быть не может. Скорее всего, Ганди был прав, сказав: «плодов Земли достаточно, чтобы удовлетворить потребности всего человечества; но если всех обуяет жадность, то не хватит никаких щедрот Земли». Долговечность несовместима с хищничеством общества, радующегося, что «то, что было роскошью для наших родителей, для нас стало необходимостью».

Культивирование и умножение потребностей — это отрицание мудрости. Кроме того, это отрицание свободы и мира. Каждая новая потребность увеличивает зависимость человека от внешних, ему неподвластных сил, а, значит, он все больше боится за свое существование. Только сокращая потребности, можно ослабить противоречия, лежащие в основе раздоров и войн.

Построение долговечной экономики предполагает поворот научных исследований и технических разработок в совершенно новое русло. Они должны открыться мудрости и, более того, вобрать в себя мудрость. Самые гениальные и внешне привлекательные научно- технические «решения» совершенно бесполезны, если они отравляют окружающую среду и разрушают общество и человека. Производство гигантских машин, позволяющих сконцентрировать экономическую власть и творящих все большее насилие над природой, — это никакой не прогресс, а отрицание мудрости. Мудрость требует, чтобы наука и техника повернулась лицом к природе, добру, ненасилию, изяществу и красоте. Как можно построить мир на основе не думающей о последствиях науки и разрушительной техники? Необходима революция в технике, необходимы изобретения и машины, помогающие свернуть с дороги в бездну, по которой мы все сейчас идем.

Что же требуется от ученых и техников? Нам нужны методы производства и оборудование, которые:

— настолько дешевы, что доступны практически каждому,

— подходят для мелкомасштабного производства и

— совместимы с потребностью человека в творчестве.

Совокупность этих трех элементов рождает ненасилие и взаимоотношение человека с природой, позволяющее построить долговечное хозяйство. Если не хватает хоть одного из этих трех составляющих, ничего не получится. Давайте рассмотрим их по очереди.

С чего мы взяли, что наши ученые и техники не могут разработать дешевые методы производства и машины по карману практически каждому человеку? Это очень волновало Ганди: «Я хочу, чтобы миллионы простых людей в нашей стране были здоровы, счастливы и росли духовно… Если появится потребность в машинах, у нас будут машины. Любая машина, помогающая каждому человеку, имеет право на существование, но нет места машинам, которые сосредотачивают власть в руках небольшого числа людей и превращают массы в рабов машин или в безработных».

«Если бы все мы видели призвание изобретателей и инженеров в обеспечении обыкновенных людей средствами для прибыльного и по-настоящему значимого труда, научно-технический прогресс пошел бы в совершенно новом направлении, — отмечает Алдус Хаксли. — Люди преодолели бы зависимость от начальников, стали бы своими собственными работодателями или членами само- руководящей группы единомышленников, совместно работающих на обеспечение себя всем необходимым и на местный рынок… Такой технический прогресс постепенно привел бы к децентрализации населения, доступа к земле, собственности средств производства, политической и экономической власти… Больше людей жили бы по-настоящему полной жизнью; истинное самоуправление и демократия были бы реальностью; и все мы были бы благословенно свободны от глупой и пагубной рекламы, навязываемой крупными производителями товаров широкого потребления»[2].

Стоимость способов производства и оборудования должна быть соизмерима с уровнем доходов в обществе, где это оборудование используется. Только тогда можно сказать, что оборудование дешево и доступно практически каждому работнику. Я пришел к заключению, что в промышленности среднее вложение капитала в создание одного рабочего места не должно превышать годового заработка способного усердного рабочего. Другими словами, если такой рабочий зарабатывает 5000 долларов в год, средние издержки по оборудованию его рабочего места не должны превышать 5000 долларов. Если расходы значительно выше, то общество сталкивается с серьезными проблемами: богатство и власть концентрируется в руках олигархов; все больше людей не могут найти себе места в обществе и пополняют ряды бомжей и наркоманов; возникает «структурная» безработица; население бежит в города; людей охватывает разочарование и отчуждение; безудержно растет преступность…

Итак, машины должны быть дешевы. Но, кроме того, способы производства и оборудование должны быть заточены под маломасштабное производство. Проблема «масштаба», ярко и убедительно описанная в работах профессора Леопольда Кора, напрямую связана с долговечным обустройством хозяйства. Воздействие маломасштабного производства на природу незначительно по сравнению с природной способностью к самовосстановлению. Поэтому сколь многочисленными ни были бы кустарные производства, они наносят меньший ущерб окружающей среде, чем заводы-гиганты. Человеческое знание мало и фрагментарно; в исследовании природы мы полагаемся на эксперимент куда больше, чем на понимание. Этого уже достаточно, чтобы мудрый человек всегда придерживался малого. А безудержное широкомасштабное внедрение фрагментарного знания непременно сопряжено с величайшими опасностями, которым мы свидетели в ядерной энергетике, химизированном сельском хозяйстве, новых транспортных технологиях и бесчисленных других областях.

Хотя даже небольшие сельские общины порой повинны, обычно по незнанию, в серьезной деградации земель, это детские шутки по сравнению с разрушением, производимым гигантскими промышленными группами, движимыми жадностью, завистью и неутолимым стремлением к власти. Очевидно, что люди, живущие в небольших поселениях, лучше будут заботиться о своем клочке земли и других природных ресурсах, чем безликие компании или помешавшиеся на гигантизме правительства, воображающие, будто им по праву принадлежит вся вселенная.

Наконец, третье, возможно, самое главное условие: способы производства и оборудование должны оставлять человеку место для творчества. За последние сто лет никто не говорил об этой проблеме настойчивее и с большим опасением, чем главы католической церкви. Если процесс производства «становится несовместимым с человеческой свободой и превращает труд в простой набор механических действий», то рабочий теряет свои человеческие качества, перестает быть свободным существом.

«И вот физический труд, который даже после первородного греха был послан Господом для блага тела и души человека, превращается в инструмент развращения, ибо заводы делают мертвую материю красивой, а людей — безобразными», — говорил Пий XI.

Эта тема настолько обширна, что я только бегло ее затрону. Нам необходимо изменить отношение к труду и увидеть в нем не нечеловеческую рутину (коей он действительно сегодня стал), которую надлежит поскорее устранить посредством автоматизации производства, но благо, «посланное свыше для тела и души человека». Как и семья, труд и трудовые отношения лежат в самом основании общества. Если основание прогнило, как может общество быть крепким? А больное общество непременно несет угрозу миру.

По словам Дороти Л. Сэйерс, «война — это наказание обществу, мировоззрение которого слишком сильно противоречит вселенскому порядку… Войны— вовсе не безумные катастрофы: они происходят, когда неправильный образ мыслей и неправильный образ жизни делают существование человека невыносимым»[3]. Систематическое воспитание жадности и зависти создает у человека все новые и новые потребности; наш образ жизни становится неэкономичным до расточительства, и мы превращаемся в рабов машин. Алчность в сочетании с завистью руководит современным человеком; в результате лихорадка экономического роста не лечится даже все более высоким «уровнем жизни», и даже самые богатые страны безудержно стремятся к обладанию все большими материальными богатствами. Правители богатых стран, будь то капиталистических или социалистических, отказываются сделать труд достойным человека и любое предложение, связанное со снижением «уровня жизни», принимают в штыки. А люди по-прежнему выполняют бездушную, бессмысленную, механическую, монотонную, идиотскую работу. Такое оскорбление человеческой природы порождает либо стремление убежать от реальности, либо агрессию, и никаким количеством «хлеба и зрелищ» не компенсировать нанесенный такой работой вред. Эти факты никто не отрицает, но и никто не признает: их просто обходят полным молчанием, ведь отрицать очевидное глупо, а согласится с ним — значит признать, что путь, по которому идет современное общество, — путь развращения человека и уничтожения всего человеческого.

Пренебрежение мудростью, я бы даже сказал отрицание мудрости, зашли настолько далеко, что большинство интеллектуалов даже не знают значения этого слова. В результате они силятся вылечить болезнь, только усиливая ее причину. Ведь если причина болезни в том, что знание заменило мудрость, никакие умнейшие исследования и новые открытия не помогут найти лекарство. Но что такое мудрость? Где найти ее? Вот мы и подошли к самой сути проблемы: прочитать о мудрости можно во множестве книг, но найти ее можно только в себе. А чтобы найти ее, сначала нужно освободиться от жадности и зависти. Освобождение приносит спокойствие, а спокойствие — пусть даже мимолетное — приносит понимание, которого не получить никакими другими способами.

Тогда человек открывает для себя всю пустоту и никчемность жизни, направленной в основном на удовлетворение материальных потребностей за счет пренебрежения потребностями духовными. С такой жизнью человек человеку непременно волк, а страна стране — враг, так как потребности безграничны, а безграничное достижимо не в материальном мире, но только в мире духовном. Конечно, человеку нужно подняться над будничным, и мудрость указывает ему путь. Без мудрости он бросается строить чудовищную экономику, разрушающую землю, и ищет самореализации в фантастических предприятиях, как, например, в полете человека на луну. Он пытается преодолеть тоску будней не двигаясь к святости, но стремясь стать первым в богатстве, власти, науке или каком бы то ни было «спорте».

Вот истинные причины войны, и все попытки построить крепкий мир, не устранив сперва эти причины, обречены на провал. Тем более абсурдно пытаться достигнуть мира при помощи экономики, основанной на систематическом поощрении жадности и зависти — сил, толкающих человека к конфликтам.

Как же нам справиться с жадностью и завистью? Пожалуй, каждому следует начать с себя и стать менее жадным и завистливым; устоять перед соблазном сделать из роскоши потребности; и даже внимательно разобраться в своих потребностях и подумать, не можно ли их упростить и сократить. Если все это нам не по силам, то стоит хотя бы прекратить хвалить экономический «прогресс», явно чреватый крахом всей цивилизации, и оказать скромную посильную поддержку тем, кто без страха прослыть чудаками работает во имя ненасилия: защитникам природы и диких животных, экологам, отказавшимся от ядохимикатов и минеральных удобрений земледельцам, филантропам, садоводам и огородникам, и т. д. Крупица действий обычно ценнее целого воза теории.

Но чтобы заложить экономическое основание для мира, потребуется немало крупиц. Как не упасть духом при виде столь грандиозных препятствий? Более того, где найти силу преодолеть бушующую в себе жадность, зависть, ненависть и похоть?

Думаю, Ганди ответил на этот вопрос: «Необходимо признать и искренне уверовать в существование помимо тела вечной души. Ненасилие бесполезно без живой веры в Бога Любви».

Глава 3 Место экономической теории

Сказать, что будущее экономики зависит от экономистов, было бы преувеличением; между тем, огромное влияние экономистов и экономической теории на нашу жизнь несомненно. Сегодня человек озабочен решением именно экономических проблем, отсюда привилегированное положение экономической теории, решающей, что «экономично», а что — нет. Пожалуй, ни одна другая система критериев не оказывает столь сильного влияния на поведение отдельных людей, коллективов и даже правительств государств. Отсюда можно предположить, что экономисты, по-видимому, лучше всех разбираются в решении проблем современности и знают, как нам обустроить долговечное хозяйство, чтобы все жили в мире и достатке.

И все же, какое отношение имеет экономическая теория к проблемам, описанным в предыдущих главах? Вот экономист решает: эта деятельность «экономически эффективна», а эта — нет. В этой связи возникает два вопроса: во-первых, что стоит за понятием «экономическая эффективность»? И, во-вторых, позволяет ли критерий «экономической эффективности» принимать правильные решения и на их основании уверенно действовать?

Сделаем экскурс в историю экономической теории. Когда сто пятьдесят лет назад в Оксфордском университете встал вопрос об учреждении должности преподавателя политической экономии, многие уважаемые люди отнеслись к такому предложению весьма прохладно. Ректор Ориел Колледжа Эдвард Коплстон и вовсе не желал включать этот курс в учебный план университета, опасаясь, что новый предмет «подомнет под себя все остальные науки». Даже Генри Драммонд, ректор колледжа Элбьюри Парк, учредивший таки в 1825 году должность преподавателя политэкономии, выступил с заверениями, что университет будет «держать этот предмет в узде». Но уже первый профессор политэкономии, Насо Сениор, задумал перегрызть удила. В первой же лекции он заявил, что «новая наука станет самой увлекательной и полезной из всех гуманитарных наук» и заметил, что «для основной массы людей погоня за богатством является прекрасным способом самосовершенствования». Конечно же, не все экономисты были столь заносчивы. Джон Стюарт Милль (1806–1873) видел в политической экономии не «отдельную науку, но лишь частицу более обширного поля знания». «Это отрасль социальной философии, столь тесно переплетенная с другими общественными науками и столь сильно от них зависящая, что даже в экономической сфере ее выводы можно считать верными лишь условно». И даже Кейнс, противореча себе в том, что «алчность, корысть и осмотрительность должны еще ненадолго остаться нашими богами», предупреждает: «Не стоит преувеличивать важность экономических проблем и приносить в жертву якобы нуждам экономики высшие и неизменные человеческие ценности».

Но сегодня такое уже вряд ли услышишь. С ростом материального благосостояния экономическая теория стала востребована как никакая другая наука, а человечество только и думает об экономических проблемах. Правительства всех стран озабочены, можно даже сказать, одержимы, вопросами «здоровья экономики», «экономического роста», «конкурентоспособности экономики» и так далее. Вряд ли найдется слово более ругательное, чем «неэкономичный» или «экономически неэффективный». Стоит какую-либо деятельность окрестить экономически неэффективной, и люди с пеной у рта заявляют, что она не имеет права на существование. Все, что мешает экономическому росту, признается чем-то неприличным, а тех, кто остается верен своему «неэкономичному» делу, принимают за саботажников либо дураков. С другой стороны все, что неэтично и уродливо, растлевает душу и разрушает человека, угрожает миру во всем мире и благополучию будущих поколений, но при этом считается экономически эффективным, может существовать, расти и процветать.

Что же все-таки значит «экономически неэффективный» или «неэкономичный»? Большинство людей понимают под этим болезнь, которую надо побыстрее вылечить. Экономисту, как врачу, надлежит распознать симптомы этой болезни и затем — если повезет — умело ее вылечить. Правда, экономисты нередко ставят противоположные диагнозы и еще чаще прописывают разные лекарства, но это лишь подтверждает тот факт, что проблема экономической эффективности действительно сложна, а экономисты, как все простые смертные, могут ошибаться.

Но меня больше интересует научное значение термина «экономически неэффективный». Ответ однозначен: экономически неэффективно или неэкономично то, что не приносит адекватный денежный доход. Этот термин не может значить ничего другого, ибо таков метод экономической теории. Многочисленные попытки скрыть это привели к изрядной путанице, но факт остается фактом. Общество, коллектив или отдельные люди, конечно, могут действовать по каким-либо неэкономическим (социальным, эстетическим, этическим или политическим) соображениям, но от этого данная деятельность не станет экономичной. Другими словами, суждения экономической теории чрезвычайно ограниченны, из всего многообразия вопросов, на которые в реальной жизни необходимо ответить, прежде чем принять решение, экономическая теория дает ответ лишь на один вопрос: приносит ли деятельность денежный доход тем, кто ее предпринял, или нет.

Я специально выделил слова «тем, кто ее предпринял». Мы привыкли думать, будто экономическая теория выясняет, приносит ли деятельность определенной общественной группы доход всему обществу в целом. Однако чаще всего это вовсе не так. Даже государственные предприятия не рассматриваются с этой, более здравой, точки зрения. Напротив, каждое предприятие получает от государства финансовый план, обязательный к исполнению. И от предприятий требуют, чтобы они выполняли этот план, не обращая внимания на ущерб, наносимый их деятельностью другим предприятиям или секторам экономики. Мы верим — и эту веру разделяют все политические партии — что общественное богатство можно максимизировать, если каждая отрасль и предприятие, частное или государственное, будет стремиться «окупить» вложенные в производство средства. Но даже Адам Смит не был настолько уверен в «невидимой руке рынка», чтобы утверждать: «то, что хорошо для Дженерал Моторз, должно быть хорошо и для США».

Как бы там ни было, невозможно отрицать ограниченность заключений экономической теории. Даже в области экономических расчетов ее выводы неизбежно однобоки вследствие используемой методологии. Во-первых, она придает куда больший вес краткосрочным показателям, практически игнорируя показатели долгосрочные, ведь в долгосрочной перспективе, как жизнеутверждающе заявил Кейнс, мы все умрем. Во-вторых, экономические расчеты основаны на понятии стоимости, не отражающем ценности «бесплатных благ», например сотворенной Богом природы, за исключением ее частей, находящихся в частной собственности. Получается, что даже губительная для окружающей среды деятельность может считаться экономически эффективной, а сходная деятельность, часть дохода от которой направляется на охрану природы, — неэффективной.

Более того, экономисты сравнивают товары по их рыночной цене, а не по тому, чем они на самом деле являются. Одни и те же правила и критерии применяются и к сырьевым товарам, которые человек отбирает у природы, и к промышленным товарам, производство которых зависит от наличия природного сырья. Все товары оцениваются одинаково, ведь их приводят к одному знаменателю — прибыли, извлекаемой производителем от продажи данного товара. А это значит, что методология экономической теории закрывает глаза на зависимость человечества от окружающей среды.

Можно сказать то же самое и другими словами. Экономическая наука смотрит на товары и услуги глазами участников рынка — желающего продать товар продавца и желающего купить товар покупателя. Покупатель стремится найти товар с наилучшим сочетанием цены и качества; его совершенно не волнует ни происхождение товара, ни условия, в которых он был произведен. Его единственная забота — купить на свои деньги побольше и получше.

Таким образом, рыночные отношения поверхностны, а ситуация на рынке обусловлена лишь кратковременным стечением обстоятельств — условиями, сложившимися здесь и сейчас. Никто не пытается докопаться до сути вещей, до социального и природного значения товаров. Можно сказать, что рыночные отношения закрепляют в общественном сознании индивидуализм и безответственность. Ни продавец, ни покупатель не ответственны ни за кого и ни за что, кроме себя. Для богатого продавца «неэкономично» уступить в цене бедному покупателю просто из-за того, что у последнего не хватает денег, а богатому продавцу «неэкономично» платить сверх установленной цены лишь потому, что продавец беден. Аналогично, для покупателя «неэкономично» покупать отечественный товар, если импортный дешевле. Он не несет ответственности — да никто от него этого и не требует — за платежный баланс своей страны.

Что касается безответственности покупателя, то существует единственное исключение: покупатель не должен приобретать краденый товар. Это правило соблюдается неукоснительно, и неосведомленность или наивность покупателя не служат ему оправданием, что порой приводит к чудовищно несправедливым и досадным ситуациям.

Однако неприкосновенность частной собственности требует соблюдения этого закона. И он соблюдается.

Конечно, легко вести дела, не отвечая ни перед кем, кроме себя. Это действительно практично, поэтому стоит ли удивляться, что многие деловые люди столь безответственны? Но воистину удивительно, что извлечение максимальной выгоды из свободы от ответственности считается нормальным и даже похвальным. Если покупатель отказывается от хорошей сделки, подозревая, что за дешевизной товара стоит хищническое использование природных ресурсов, эксплуатация людей или другая предосудительная деятельность (исключая кражу), то критицизм в его сторону неизбежен. Такого человека обвинят в «неэкономическом» поведении, что приравнивается чуть ли не к грехопадению. Такое поведение покупателя вызывает у экономистов и прочих людей насмешки, а иногда даже возмущение, ведь первая заповедь религии экономики гласит: человек должен вести себя «экономически эффективно», по крайней мере, производя, покупая или продавая товары. Вот когда скупердяй-покупатель пришел домой и превратился в потребителя, первая заповедь чудесным образом утрачивает силу: ему не зазорно расслабиться и делать, что только душа пожелает. Экономическая религия как-то совсем забыла о потребителе. Эта странная, но важная черта современного общества заслуживает более пристального внимания.

В рынке теряются бессчетные качественные характеристики, столь важные для человека и общества. В практических целях на них не обращают внимания. Так его величество Количество празднует в царстве Рынок свой величайший триумф. Все приведено к одному знаменателю, имеет цену и может быть куплено. Экономическое мышление, основанное на рыночных отношениях, лишает жизнь святости, ведь то, что имеет цену, не может быть свято. Неудивительно, что когда экономический образ мыслей охватывает все общество, даже за такими простыми неэкономическими ценностями, как красота, здоровье или чистота признают право на существование лишь в том случае, если они «экономически обоснованы».

Стремясь втиснуть неэкономические ценности в экономические расчеты, экономисты разработали метод сравнения издержек и выгод[4]. Этот метод считается новым словом в экономике, дающим возможность, по крайней мере, попытаться учесть издержки и выгоды, которые в противном случае вообще не принимаются во внимание. Но, по сути, анализ издержек и выгод низводит высшее до уровня низшего и оценивает бесценное. Поэтому он никчемен: с его помощью не разберешься в ситуации и не примешь действительно верного решения. Он лишь сбивает людей с толку, ведь попытки измерить неизмеримое абсурдны и являются лишь изощренным методом получения заранее известных результатов на основе предвзятых понятий. Чтобы получить желаемый результат, достаточно подставить подходящие значения для неизмеримых издержек и выгод. Но логическая путаница — не самый большой недостаток этого метода. Хуже всего то, что он зиждется на постулате: все имеет цену, или, другими словами, деньги являются наивысшей ценностью.

Экономическая теория применима и полезна лишь в строго заданных границах, которые невозможно установить при помощи ее количественных методов. Экономическая теория как бы лишена основания, она лишь производная отрасль знания. Система ее понятий и ценностей задается на совсем другом уровне — уровне метаэкономики. Если экономист не изучил метаэкономику, или, хуже того, даже не подозревает, что сфера применения экономических расчетов довольно узка, он рискует стать похожим на средневековых священников, которые в спорах по вопросам физики ссылались на Библию. Любая наука полезна в отведенной ей сфере, но превращается в зло и разрушение, как только переступает свои границы.

Играя на присущей человеку зависти и алчности, экономическая теория действительно «подминает под себя все другие науки» — в настоящее время даже больше, чем сто пятьдесят лет назад, когда Эдвард Коплстон предупреждал об этой опасности. Поэтому экономистам тем более следует понять и определить границы применения своих методов, и здесь не обойтись без изучения и понимания метаэкономики.

Что же такое метаэкономика? Раз экономическая теория изучает поведение человека в окружающей его среде, метаэкономика, скорее всего, состоит из двух частей: изучения человека и изучения окружающей среды. Понимая человека, мы в состоянии определить цель и задачи экономической теории, а понимая природу — разработать, по крайней мере, большую часть методологии экономической науки.

В следующей главе я попытаюсь показать, как с изменением видения человека и его места в этом мире меняются и выводы и рекомендации экономической теории. В этой главе я ограничусь второй частью метаэкономики: экономическая теория должна почерпнуть основы своей методологии из изучения природы. Как я уже отметил, на рынке все товары приведены к общему знаменателю. Рынок — по сути институт погони за выгодой, и экономическая теория, ориентированная на рыночные отношения, не видит зависимости человека от природы. В адресованной Королевскому экономическому обществу речи «Стагнация экономической теории» президент общества профессор Е. Х. Фелпс Браун отметил, что «даже самые выдающиеся достижения экономической теории последней четверти века внесли лишь скромный вклад в решение наболевших проблем современности». Среди острейших проблем он выделил негативное воздействие промышленности на окружающую среду и качество жизни, рост населения и урбанизацию.

Вообще-то, «скромный вклад» — это слишком мягко сказано, так как нужно говорить о нулевом вкладе. Более того, можно с полным правом сказать, что экономическая наука в ее современном виде, из-за своей зацикленности на чисто количественных методах и боязни заглянуть в суть вещей, является основным препятствием на пути решения этих проблем.

Экономическая теория имеет дело с самыми разными товарами и услугами. Эти товары и услуги производятся и потребляются самыми разными людьми. Очевидно, что при построении экономической теории неизбежно опускается огромное количество качественных характеристик. Но не менее очевидно, что полностью игнорировать все качественные характеристики нельзя: такая теория будет удобна в обращении, но окажется совершенно стерильной и далекой от реальности. Самые же «выдающиеся достижения экономической теории последней четверти века», о которых говорит профессор Фелпс Браун, имели место в области количественных методов в ущерб изучению и пониманию качественных характеристик. И действительно, экономическая теория становится все более нетерпимой к последним, так как качественные факторы совершенно не вписываются в ее метод и требуют от экономистов понимания и проницательности, а таким требованиям экономисты соответствовать либо не могут, либо просто не хотят. К примеру, установив при помощи чисто численных методов, что валовой внутренний продукт страны вырос на, скажем, пять процентов, экономист-статистик не желает, а чаще всего не способен ответить на вопрос, хорошо это или плохо. Он бы перестал спокойно спать по ночам, допустив правомерность такого вопроса, ведь каждый экономист знает, что рост ВВП — это обязательно хорошо, вне зависимости от того, что выросло, и кто от этого выиграл (если кто-то вообще выиграл). Он гонит прочь мысль, что рост бывает патологическим, нездоровым, нарушающим равновесие или разрушительным. Такая мысль для него — сущая ересь. Сегодня небольшая группа экономистов начинает задаваться вопросом, насколько еще сможет «вырасти» экономика, ибо бесконечный рост в конечной окружающей среде, естественно, невозможен. Но даже эти экономисты не могут выйти за рамки чисто количественного видения экономического роста. Вместо того, чтобы отстаивать первичность качественных различий, они просто подменяют рост отсутствием роста, а это то же самое, что переливать из пустого в порожнее.

Конечно, за качество намного сложнее «ухватиться», чем за количество, точно так же как способность дать оценку выше способности считать. Количественные характеристики легче уловить и конечно же легче измерить, чем качественные различия; точность расчетов обманчива и придает им видимость научной достоверности, даже когда эта точность куплена ценой устранения жизненно важных качественных характеристик. Подавляющее большинство экономистов все еще мечтают о том, что однажды экономическая теория станет столь же научной и точной, как и физика. Можно подумать, что между безмозглыми атомами и людьми, созданными по образу и подобию Бога, не существует качественных различий.

Экономическая теория в основном занимается «товарами». Экономисты проводят некоторые примитивные различия между товарами с точки зрения покупателя. Например, делается различие между потребительскими товарами и средствами производства, но почти никто не пытается понять, чем эти товары являются на самом деле: сделаны они человеком или даны Богом, могут ли они быть свободно произведены в любом количестве или нет. На рынке товары с любыми метаэкономическими характеристиками являются лишь объектами купли-продажи. А экономическая теория прежде всего озабочена теоретическим рассмотрением поведения покупателя, ищущего лучшую цену.

Однако группы «товаров» существенно отличаются друг от друга. Это непреложный факт. Не замечать эти различия значит потерять связь с реальностью. Ниже приведена самая простая и принципиально важная классификация товаров:

Различие между первичными и вторичными товарами имеет колоссальное значение, так как последние предполагают наличие первых. Могли бы мы производить все больше вторичных товаров, не совершенствуя способы добычи первичных товаров из земли? Ведь человек не производит, а лишь преобразует, и для каждого преобразования ему нужно сырье — первичные товары. В частности, преобразование невозможно без энергетических ресурсов, отсюда очевидна необходимость различать между невозобновимыми и возобновимыми первичными товарами. Что до вторичных товаров, промышленные товары существенно отличаются от услуг. Таким образом, мы выделили как минимум четыре категории, каждая из которых существенно отличается от всех остальных.

Рынок не знает таких различий. У каждого товара есть ценник, и нам кажется, будто все они одинаково значимы. Нефть на пять долларов (категория 1) тожественна пшенице на пять долларов (категория 2), которая в свою очередь тожественна ботинкам за пять долларов (категория 3) и услугам по размещению в гостинице на пять долларов (категория 4). Единственный критерий для сравнения относительной важности этих товаров — прибыльность для того, кто их продает. Если категории 3 и 4 приносят большую прибыль, чем категории 1 и 2, это принимают как «сигнал» о «целесообразности» вложения дополнительных средств в сферы 3 и 4 за счет сфер 1 и 2.

Здесь меня не волнует надежность или рациональность рыночного механизма — то, что экономисты называют «невидимой рукой». Это обсуждалось тысячу раз, но ни разу — с пониманием того, что четыре выше описанные категории по сути несопоставимы. Например, понятие «издержек» принципиально различно для возобновимых и невозобновимых сырьевых товаров, а также для промышленных товаров и услуг. Однако этот факт так и остался незамеченным, и в экономической теории его никогда серьезно не рассматривали. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, можно сказать, что экономическая теория в ее современном виде полностью применима только к промышленным товарам (категория 3), но не понимая принципиальных качественных различий между четырьмя категориями, экономисты применяют ее без разбора ко всем товарам и услугам.

Эти различия можно назвать метаэкономическими: в них необходимо тщательно разобраться прежде, чем приступать к экономическому анализу. Еще важнее увидеть и понять природу «товаров», которые никогда не появляются на рынке, ибо не могут (или до сих пор не могли) находиться в частном владении, но тем не менее являются необходимым условием для любой человеческой деятельности — таких как воздух, вода, почва, да и вся окружающая нас живая природа.

До самого недавнего времени экономисты более или менее обоснованно чувствовали себя вправе рассматривать всю окружающую среду, в которой протекает хозяйственная деятельность, как данность, вечную и нерушимую. В их профессиональные обязанности не входило изучение воздействия хозяйственной деятельности на природу. Да и мало кто из экономистов в этом хорошо разбирается. Между тем, наблюдаемое сегодня ухудшение качества окружающей среды и разрушение живой природы заставляют нас пересмотреть предмет и метод экономической теории.

Экономические знания слишком узки и отрывочны, и могут привести к правильным выводам только в сочетании с знанием метаэкономики.

Когда средства ставят выше цели — а именно таков подход современных экономистов, что подтверждают и высказывания Кейнса — возникают серьезные проблемы: человек теряет свободу и способность выбирать нужные ему цели; совершенствование средств предопределяет выбор целей. Сразу приходят на ум такие примеры, как стремление к созданию сверхзвуковых пассажирских самолетов и грандиозные усилия, связанные с полетом человека на луну. Постановка этих задач была обусловлена не осознанием истинных потребностей и стремлений человека, которым и должна служить техника, но появлением необходимых технических средств.

Как мы видели, экономическая теория «подчиняется» тому, что я назвал метаэкономикой. По мере изменения метаэкономики меняется и содержание экономической теории. В следующей главе мы рассмотрим, что произойдет с экономическими законами и понятиями «экономичного» и «неэкономичного», если на место западной материалистической метаэкономики поставить учение буддизма. Выбор для этой цели именно буддизма несуществен: вместо него мы могли бы взять учения христианства, ислама, иудаизма или других великих религий Востока.

Глава 4 Буддийская экономика

«Правильный образ жизни» — одно из требований к последователям Благородного Восьмеричного Пути Будды. А правильный образ жизни, среди прочего, предполагает умение правильно обустроить свое хозяйство и обеспечить себя всем необходимым. Тогда, очевидно, должна существовать и «буддийская» экономика.

Страны, исповедующие буддизм, не скрывают желания оставаться верными своему наследию. Так, например, бирманцы заявляют: «Современная Бирма не видит противоречия между религиозными ценностями и экономическим прогрессом. Духовная чистота и материальное благополучие вовсе не исключают, а, скорее, дополняют друг друга»[5]. Или: «Мы в состоянии успешно сочетать религиозные и духовные ценности нашего наследия с преимуществами современных технологий»[6]. Или еще: «Наш священный долг привести наши устремления в соответствие с верой. И мы его выполним» [7].

Несмотря на эти заявления, буддийские страны считают, что планирование экономического развития должно основываться на законах западной экономической теории. Они приглашают в качестве советников именитых экономистов из «развитых» стран, чтобы те давали советы и составляли долгосрочные программы развития, типа Пятилеток. Похоже, всем невдомек, что своеобразный образ жизни в буддийских странах требует соответствующей ему «буддийской» экономики, точно так же, как западному материалистичному образу мышления и жизни необходима им под стать экономическая наука.

Экономисты же, как и многие другие специалисты, частенько страдают чем-то вроде метафизической[8] слепоты. Они почему-то уверены, что экономика — это наука абсолютных и вечных истин, что она не основана на допущениях и предположениях. А некоторые даже верят в то, что законы экономики — как и закон всемирного тяготения — не зависят от всякой «метафизики» и «ценностей». Мы не станем вступать в дебаты по поводу научных методов. Вместо этого, давайте возьмем несколько основных экономических понятий и рассмотрим их с точки зрения западного и буддийского экономиста.

Бесспорно, труд — основной источник богатства. Между тем, западный экономист рассматривает «труд», или работу, как неизбежное зло. Для работодателя это просто одна из статей в графе «затраты», следовательно чем меньше расходы на оплату труда, тем лучше (если уж избавиться от них невозможно, например, с помощью автоматизации производства). С точки зрения рабочего, труд — это досадное неудобство, ведь работать — значит жертвовать своим комфортом и досугом. Заработная плата служит как бы компенсацией этой жертвы. Получается, что работодателю в идеале хотелось бы наладить полностью автоматизированное производство, в то время как мечта каждого работника — получать доход без всяких усилий.

Такой подход, как в теории, так и на практике имеет далеко идущие последствия. Если мы мечтаем о том, что в один прекрасный день необходимость в труде исчезнет, то любой способ сократить трудовые затраты, безусловно, воспринимается как великое благо. Самый эффективный метод, после автоматизации, — это так называемое разделение труда, и классическим примером здесь служит небезызвестная булавочная фабрика, воспетая Адамом Смитом в «Богатстве народов»[9]. В трактате Смита речь идет не о привычной специализации, известной человеку с незапамятных времен, а о разделении любого завершенного процесса производства на множество примитивных операций. В результате разделения труда конечный продукт производится с огромной скоростью, в то время как вклад отдельно взятого рабочего — незначителен и в большинстве случаев сводится к простейшему движению рук, не требующему никакой квалификации.

С точки зрения буддизма, назначение труда, по крайней мере, трояко. Во-первых, труд предоставляет человеку возможность использовать и развивать свои способности. Во-вторых, труд помогает ему преодолеть свой эгоизм через работу над общей задачей совместно с другими людьми. В-третьих, труд решает задачу производства необходимых для достойной жизни товаров и услуг. Как и в случае с западной экономикой, последствия буддийского подхода также всеобъемлющи. Если работодатель организовал труд таким образом, что он становится бессмысленным, скучным, никчемным или раздражающим, он чуть ли не совершает преступление. Его действия означают, что он больше печется о производстве материальных благ, чем о людях, а значит, он черств и его душа погрязла в пагубной привязанности к самой примитивной стороне бытия. Точно так же стремление как можно больше отдыхать и как можно меньше работать означает полное непонимание одной из важнейших основ человеческого бытия: работа и отдых — две взаимодополняющие стороны одного жизненного процесса. Отделить их друг от друга — значит пожертвовать радостью работы и блаженством отдыха.

Таким образом, с точки зрения буддийского экономиста существует четкое различие между двумя способами механизации. Первый умножает силу и способности человека, а второй заменяет человеческий труд машинным и превращает работника в слугу бесчувственной механической махины. Как же отличить один способ от другого? Вот как на это отвечает Ананда Кумарасвами, человек, компетентный в делах как современного Запада, так и древнего Востока:

Отсюда очевидно, что буддийская экономика принципиально отличается от западной материалистичной экономической науки, поскольку буддист видит суть цивилизации не во все увеличивающихся потребностях, но в возвышении человеческого характера. Характер складывается под влиянием труда. Свободный труд в достойных человека условиях облагораживает как работников, так и продукт. Вот как говорил об этом индийский философ и экономист Дж. С. Кумараппа:

Лишившись работы, человек попадает в отчаянное положение не просто потому, что он теряет источник дохода, но и потому, что он уже не может ощутить это живительное и ничем не заменимое влияние прилежного труда. Западный экономист может производить невероятно сложные вычисления, пытаясь определить, насколько «выгодна» полная занятость, или, может быть, выгоднее поддерживать определенный уровень безработицы, ведь это дает большую мобильность рабочей силы, стабильную зарплату и т. д. Не удивляйтесь, ведь для него основным критерием успешного развития экономики является объем произведенной за определенный промежуток времени продукции (то есть валовой внутренний продукт — ВВП). «Если предельная потребность в товарах невелика, — говорит профессор Гэлбрейт в работе „Общество изобилия“, — то и необходимость обеспечивать работой все население до последнего человека, или до последнего миллиона человек, также невелика»[12]. И дальше: «Стоит пожертвовать полной занятостью ради достижения экономической стабильности — что, кстати, предлагали самые консервативные экономисты прошлого — и мы сможем обеспечить безработных пособиями, достаточными для поддержания их привычного образа жизни».

С буддийской точки зрения, ставить товар выше человека, а потребление — выше творческой деятельности — значит перевернуть все с ног на голову. Ведь тогда получается, что продукту труда (то есть низшему предмету) уделяется больше внимания, чем самому работнику (высшему существу, человеку), а это капитуляция перед силами зла. Для буддийского экономического планирования на первом плане должно стоять обеспечение полной занятости не для достижения наибольшего объема производства, но лишь ради обеспечения работой тех, кто нуждается в ней «на стороне», за пределами домашнего хозяйства. Женщины, в основном, не нуждаются в работе «на стороне». Повсеместная занятость женщин в конторах или на фабриках говорит о серьезных неполадках в экономике. Мамы, работающие на заводах, когда их дети предоставлены самим себе, — это так же неэффективно в глазах буддийского экономиста, как и призыв в армию высококвалифицированного рабочего — в глазах западного экономиста.

Материалист в основном думает о товарах, буддист заботится об освобождении души. Однако не зря буддизм еще называют «Срединным путем»: действительно, он никоим образом не отрицает материальное благополучие. Не богатство само по себе, но привязанность к богатству, не радость от материальных благ, но страстное желание владеть ими, стоят на пути освобождения. Таким образом, основной принцип буддийской экономики — простота и ненасилие. С точки зрения экономики, буддийский образ жизни удивительно разумен: самых скромных средств достаточно для достижения полного благополучия.

Но западному экономисту понять это очень трудно. Он привык мерить уровень жизни количеством потребленных за год товаров и услуг, полагая, что человек, потребляющий больше, живет лучше того, кто потребляет меньше. Для буддийского экономиста такой подход абсурден: потребление — не цель, а средство, а показателем уровня жизни является максимальное благополучие при минимальном потреблении. Возьмем для примера одежду. Одежда должна согревать тело и иметь привлекательный вид. Задачей для буддиста является достижение этой двойной цели с наименьшими усилиями, т. е., с наименьшим ежегодным износом ткани, и с использованием моделей, требующих минимальных затрат труда. Чем меньше труда затрачено, тем больше времени и сил остается на созидательное творчество. К примеру, совсем не экономично производить одежду с помощью сложных процессов кройки и шитья, как это делается сейчас на Западе, в то время как одежда, полученная из искусно обернутой вокруг тела ткани, выглядит гораздо красивее. Вершина глупости — производить быстро изнашиваемый материал, и верх варварства — шить некрасиво и убого. Все, только что сказанное об одежде, в равной степени относится и к другим человеческим потребностям. Потребление благ и владение ими — всего лишь средства. Буддийская экономика — это систематическая наука о том, как достичь желаемых целей, обладая минимальными средствами.

С другой стороны, для западной экономической науки потребление — единственная цель экономической деятельности, а средствами служат факторы производства: земля, труд и капитал. Одним словом, буддийская экономика старается максимально удовлетворить потребности путем оптимального потребления, в то время как западная наука ориентирована на максимальное потребление с помощью оптимального производства. Очевидно, что нескончаемая гонка за максимальным потреблением требует огромных усилий и средств, в то время как поддержание образа жизни, нацеленного на оптимальное потребление, куда менее затратно. Поэтому не стоит удивляться тому, что американец подвергается значительно большему стрессу чем, скажем, бирманец, и это несмотря на то, что Бирма, по сравнению с США, почти не использует трудосберегающие технологии.

Простота и ненасилие тесно связаны. Оптимальное, т. е., относительно скромное, но приносящее наибольшее удовлетворение, потребление дает людям возможность жить, не испытывая стресса, свободно, и таким образом выполнять основное предписание буддийского учения: «Не делай зла. Твори добро». Природные ресурсы ограничены везде: у тех, кто довольствуется малым, куда меньше причин воевать, чем у тех, кто зависит от высокого уровня использования ресурсов. Люди, живущие в небольших поселениях с натуральным хозяйством, менее склонны ввязываться в войны и революции, чем те, чье выживание зависит от наличия ресурсов с другого конца света.

С точки зрения буддийской экономики, производство из местных ресурсов для местных нужд является наиболее рациональным экономическим укладом. Крайне неразумно зависеть от импорта из дальних стран и в то же время производить товары для продажи неизвестно кому на другом конце планеты. Такая торговля оправдана только в исключительных случаях и в небольшом объеме. Западный экономист, наверняка, согласится, что далекий путь от дома на работу и обратно (и потребление большого количества транспортных услуг), означает скорее неудобство, нежели высокий уровень жизни. Точно так же, буддийский экономист утверждает, что расчет на удаленные ресурсы для удовлетворения местных потребностей — свидетельство не благополучия, а экономической неэффективности. Западные экономисты часто рассматривают увеличение объемов грузовых перевозок на душу населения как показатель экономического прогресса, в то время как те же данные для буддийского экономиста означают крайне нежелательное ухудшение структуры потребления.

Еще одно принципиальное отличие буддийской экономики от западной очевидно в отношении к использованию природных ресурсов. Бертран де Жувенель, выдающийся французский философ и политолог, охарактеризовал «западного человека» следующим образом (такое описание как нельзя лучше подходит и западному экономисту):

Учение же Будды предписывает почтительное и ненасильственное отношение ко всему живому и, в особенности, к деревьям. Раз в несколько лет каждому буддисту следует сажать дерево и приглядывать за ним, пока оно не окрепнет. Буддийский экономист без труда покажет, что соблюдение этого правила всеми приведет к высоким темпам не зависящего ни от какой иностранной помощи истинного экономического развития. Развал экономики стран Юго-Восточной Азии и других частей света во многом объясняется позорной небрежностью и наплевательским отношением к деревьям.

Современная экономика не делает различия между возобновимыми и невозобновимыми ресурсами, поскольку для сравнения любых товаров используются только денежные показатели цены. Возьмем, к примеру, различные виды топлива: уголь, нефть, дрова, гидроэнергию. В глазах современного экономиста они различимы только по цене за единицу условного топлива. Автоматически, самый дешевый источник энергии является лучшим, а выбор другого вида топлива — нерационален и неэкономичен. С буддийской точки зрения простого сравнения по цене недостаточно. Нельзя упускать из виду принципиальную разницу между невозобновимыми источниками энергии (уголь, нефть) и возобновимыми (дрова, гидроэнергия). Использование невозобновимых ресурсов допустимо лишь в случае крайней необходимости, да и то с величайшей рачительностью. Их бездумное использование для удовлетворения человеческих прихотей является актом насилия. Хотя полное ненасилие недостижимо в этом мире, непреложная обязанность человека стремиться к этому идеалу во всех своих действиях.

Вряд ли европейский экономист счел бы большим экономическим достижением даже выгодную в денежном отношении продажу всех шедевров европейского искусства в Америку. Точно так же, буддийский экономист утверждает, что страна, где население использует в основном невозобновимые источники энергии, ведет паразитический образ жизни, потребляя не доход, а капитал. Такой экономический уклад крайне неустойчив и допустим лишь как кратковременное явление. Поскольку мировые запасы невозобновимых ресурсов — угля, нефти, природного газа — распределены крайне неравномерно и без сомнения ограничены, их разработка все увеличивающимися темпами представляет собой насилие против природы и неизбежно ведет к насилию между людьми.

Даже жителям буддийских стран, безразличным к своему религиозному и духовному наследию и жаждущим перенять западный экономический уклад со свойственным ему материализмом, есть над чем подумать. Отбросить буддийскую экономику как всего лишь пустую мечту несложно. Западный путь экономического развития позволит на некоторое время увеличить объемы потребления, но приведет ли это к большему благополучию? В своей книге «Проблема человеческого будущего» Хэррисон Браун, профессор Калифорнийского Института Технологий, делает смелые выводы:

Можно отбросить вышесказанное как слишком долгосрочный прогноз, но это не поможет ответить на вопрос: действительно ли технический прогресс без учета религиозных и духовных ценностей приносит приемлемые результаты. Ведь для большинства населения последствия такого развития просто бедственны: развал экономики села, рост безработицы в городе и деревне, рост городского пролетариата, обделенного и материальной, и духовной пищей.

Видя то, что происходит в мире, и задумываясь над тем, что нас ждет в будущем, мой совет даже тем, кто верит, что экономический рост важнее любых духовных или религиозных ценностей: изучите буддийскую экономику. Ведь мы больше не можем выбирать между «современным ростом» и «традиционным застоем». Нам нужно найти правильный путь развития, Срединный Путь между безрассудством материализма и неподвижностью традиционного общества, то есть, другими словами, найти «ПРАВИЛЬНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ».

Глава 5 Проблема масштаба

На занятиях по истории меня учили, что развитие общественных отношений происходило так: сначала возникла семья, затем семьи объединились и образовали племена, потом из нескольких племен возникло государство, из объединения государств образовывались всякого рода «Союзы» и «Соединенные Штаты», и, наконец, впереди нас ждет единое Мировое Правительство. Все это звучит очень правдоподобно и захватывающе. Однако, параллельно, похоже, происходит прямо противоположный процесс увеличения числа независимых государств. Двадцать пять лет назад в Организацию Объединенных Наций входило около шестидесяти стран, сегодня же их более ста двадцати, и это далеко не предел. В моей молодости этому процессу дали название «балканизация» и считали его крайне негативным. Но несмотря на это, процесс дробления крупных государств на мелкие продолжается вот уже более полувека в большинстве частей света. Большее имеет склонность распадаться на меньшее. Этот феномен, который так дискредитирует общепринятую историческую гипотезу о развитии общественных отношений, заслуживает внимания вне зависимости от нашего к нему отношения.

Вдобавок ко всему, меня постоянно убеждали, что размер территории страны обеспечивает ее процветание, и чем обширнее страна, тем лучше. Эта теория также выглядела вполне правдоподобно. Сравните раздробленную на княжества Германию до Бисмарка, которую Черчилль метко сравнивал с «лоскутным одеялом» и бисмарковый рейх. Не правда ли очевидно, что только объединение Германии привело к ее возрождению и процветанию? Между тем, отказавшиеся от присоединения к Германии немецкие швейцарцы и австрийцы ничуть не проиграли в экономическом плане. Если же составить список самых процветающих стран мира, то окажется, что почти все обладают очень скромными территориями, в то время как большинство самых крупных стран окажется очень бедными. Вот вам пища для размышлений.

И в довершении всего я усвоил теорию «экономии на масштабах производства». Суть ее в том, что аналогично объединению мелких государств в более крупные, в промышленности и отдельных компаниях существует непреодолимая тенденция к укрупнению, причиной чему является современная технология. Нельзя не согласиться, что на своем веку человечество никогда еще не создавало так много таких крупных организаций, но в то же время в странах типа Великобритании и США наблюдается устойчивый рост числа малых предприятий. Многие их этих мелких фирм вполне успешны и поставляют обществу немало действительно полезных новшеств. Как же примирить теорию с реальностью? Вопрос оптимального размера выглядит довольно запутанным, особенно для тех, кому со школьной скамьи внушали эти три взаимодополняющих теории.

Даже сегодня нам твердят о насущной потребности в гигантских организациях, однако если приглядеться, можно заметить одну особенность: как только организация становится гигантом, координация деятельности мелких подразделений внутри огромной машины становится чрезвычайно сложным делом. Величайшим достижением руководителя Дженерал Моторз г-на Слоуна стала перестройка структуры этой гигантской корпорации таким образом, что она фактически превратилась в федерацию компаний более или менее приемлемого размера. В Британском национальном совете угольной промышленности, одной из крупнейших фирм Западной Европы, происходили сходные процессы под руководством лорда Робенса: он прилагал огромные усилия для структурной перестройки группы, чтобы поддержать единство одной большой организации и одновременно создать атмосферу содружества многочисленных «квази-фирм». Неуклюжего монстра преобразовали в хорошо управляемую группу активных, полуавтономных хозяйственных единиц, с различными стремлениями и интересами. Пусть оторванные от жизни теоретики по-прежнему молятся на фирмы-гиганты. Практики чувствуют неодолимую тягу к малой организации, чьей неотъемлемой чертой является удобство, человечность и гибкость в управлении. Это также совершенно очевидная тенденция.

Рассмотрим проблему под другим углом и зададимся вопросом: а какой же размер нужен на самом деле. Мы в своей деятельности всегда испытываем потребность в двух на первый взгляд совершенно несовместимых и взаимоисключающих элементах: свободе и порядке. Мы хотим свободы для многочисленных подразделений и в то же время упорядоченности единства и координации для крупномасштабного, и даже глобального предприятия. Действие человека приносит желаемые результаты только в небольших структурах, ибо действие предполагает личное участие, а человек способен одновременно общаться с очень небольшим числом людей. Но когда дело касается системы ценностей и этики, целостности мира и экосистемы Земли, нам следует исходить в наших действиях из интересов единого человечества. Другими словами, все люди — братья, но между тем в нашей повседневной личной жизни нам могут фактически приходиться братьями только несколько человек, и эти люди получат от нас больше братской любви, чем все человечество. Вокруг нас многие восхваляют братство, но при этом враждуют с собственными соседями. Аналогично, немало людей поддерживают великолепные отношения с соседями, но в то же время таят в душе ужасные предрассудки по отношению к людям, не входящих в их круг общения.

Я хочу подчеркнуть неоднозначность проблемы оптимального масштаба, у нее нет единого и окончательного решения. Для разных целей человеку нужны разнообразные структуры: малые и большие, специализированные и универсальные. Между тем, человек с трудом может совместить в себе эти две так необходимые ему противоположности. Он всегда склонен шумно требовать окончательного решения всех проблем, как будто в реальной жизни бывают окончательные решения, кроме смерти. Для плодотворной работы необходимо постоянно поддерживать определенное равновесие. Сегодня мы страдаем от почти повсеместной гигантомании. Вспомните, ведь малое тоже прекрасно — там, где это уместно. (Если бы вместо гигантомании мы везде и во всем страдали минимализмом, то встала бы необходимость подтолкнуть общество в противоположном направлении.)

Проблему масштаба можно переформулировать и по-другому: прежде всего необходимо разобраться с каждой конкретной ситуацией, ибо в одних случаях укрупнение может оказаться полезным, а в других нет. Любая деятельность требует своего оптимального масштаба. Так, в активной деятельности, построенной на тесном личном взаимодействии, могут поучаствовать немного людей, ибо человек способен поддерживать ограниченное число личных отношений. Возьмем, к примеру, преподавание: говорят, что будущее за обучением на расстоянии. Но сначала следует выяснить, чему мы хотим научить. Сразу становится очевидным, что некоторые знания передаются в очень узком кругу через живое общение, а другим, конечно же, можно учить в массовом порядке — по радио, телевидению, с помощью обучающих машин и так далее.

Какой же масштаб оптимален? Это зависит от рода нашей деятельности. Сегодня вопрос масштаба не теряет своей актуальности и в политических, и в общественных, и в экономических, да и почти во всех остальных сферах. Например, каков оптимальный размер города? Или кто-то может спросить: а каков оптимальный размер страны? Это, бесспорно, вопросы серьезные и сложные. Сложные компьютерные вычисления вряд ли помогут ответить на этот вопрос. Решение по-настоящему важных жизненных проблем не поддается арифметическим расчетам. Нам сложно подсчитать напрямую, что правильно, но мы чертовски хорошо чувствуем, что не правильно! Обычно правильное и неправильное поддается распознаванию в самых крайних проявлениях, хотя часто мы не в состоянии провести тонкие различия и заключить: «Это не плохо бы увеличить на пять процентов» или «сие нужно уменьшить на пять процентов».

Возьмем проблему оптимальных размеров города. Хотя абсолютная точность здесь невозможна, с достаточной уверенностью можно сказать, что верхний предел оптимального размера города — где-то порядка полумиллиона жителей. Совершенно очевидно, что от превышения этого предела город далеко не выигрывает. Многомиллионное население таких городов, как Лондон, Токио или Нью-Йорк отнюдь не делает их привлекательными, а лишь создает огромные проблемы и становится причиной деградации человека. Поэтому, возможно, число в 500000 человек можно принять за верхний предел оптимального населения города. На вопрос о нижнем пределе ответить уже куда сложнее. Размеры самых красивых в истории человечества городов по современным меркам были очень небольшими. Инструменты и институты городской культуры, конечно же, требуют накопления определенного благосостояния. Но количество необходимых материальных благ зависит от вида культуры. Философия, искусства и религия требуют очень небольших вложений. Расходы же на другие виды так называемой «высокой культуры» — космические исследования или ультрасовременную физику — обычно просто астрономически высоки, но, к сожалению, такая культура очень слабо связана с истинными потребностями человека.

Вопрос оптимального размера города интересен и сам по себе, и как основа для дальнейшего обсуждения оптимального размера страны.

Упомянутая религия гигантизма, возможно, является одной из причин и уж конечно, одним из следствий применения современных технологий, особенно в сфере транспорта и связи. Развитие транспорта и связи имеет одно серьезное последствие: люди перестали чувствовать почву под ногами и стали чересчур мобильными.

Миллионы людей снимаются с насиженных мест, бросают родную деревню или городок и устремляются к манящим огням больших городов, что приводит к патологическому разрастанию последних. Посмотрите на Соединенные Штаты — пожалуй, наилучший пример такой ситуации. Социологи изучают проблему «мегаполисов». Слово «метрополис» уже не отражает реального размера городов, приходится говорить о «мегаполисах». Ученые спокойно толкуют о поляризации населения США и его концентрации в трех районах-мегаполисах: от Бостона до Вашингтона (сплошь застроенная полоса с шестьюдесятью миллионами жителей), вокруг Чикаго (еще шестьдесят миллионов) и на западном побережье — от Сан-Франциско до Сан-Диего (опять же полоса сплошной застройки с шестьюдесятью миллионами человек). Оставшаяся часть страны оказывается практически незаселенной и представляет собой брошенные провинциальные города и сельскохозяйственные земли, обрабатываемые гигантскими тракторами и комбайнами и посыпаемые огромным количеством химикатов.

Может кто-то и мечтал о таком будущем для США, но вряд ли наберется много желающих жить в таком будущем. Приходится признать, нравится нам это или нет, что таков результат чудесной мобильности рабочей силы, восхваляемой экономистами.

Все, что не имеет структуры, превращается в хаос. До появления массового транспорта и связи структура существовала за счет относительной немобильности человека. Люди, жаждавшие перемены мест, находили способы к перемещению — вспомните о потоке святых из Ирландии по всей Европе. Я не говорю, что люди не путешествовали, но, по крайней мере, они «держались корней» и не стремились к бесцельным перемещениям. Сегодня же большая часть структуры рухнула, и страна стала похожа на большую баржу, где груз забыли прикрепить к палубе. Достаточно судну накрениться, и весь груз вывалится за борт, а корабль затонет.

Один из главных элементов структуры для всего человечества, безусловно, государство, а один из важнейших инструментов структуризации (если можно так сказать), это границы, государственные границы. Раньше, до появления технического прогресса, значение границ было исключительно политическим: они показывали пределы политической власти, обозначали, из каких районов монархи могли призвать в армию мужчин в случае войны. Экономисты всячески противились тому, чтобы такие границы превращались в экономические барьеры — отсюда идеология свободы торговли. Но в то время люди «держались корней», а перевозка пассажиров и грузов была настолько дорогой, что перемещения всегда были самыми незначительными. В доиндустриальном мире никогда не торговали предметами первой необходимости: велась торговля драгоценными камнями и металлами, предметами роскоши, специями и, к несчастью, рабами. Основные жизненные потребности, конечно же, удовлетворялись за счет местного производства. Пускались в путешествия лишь те (за исключением периодов катастроф), у кого были на то особые причины, как, например, ирландские святые или у студенты и преподаватели Парижского университета.

Теперь же никого ничто не держит. Все структуры уязвимы в большей степени, чем когда-либо раньше, и того и гляди развалятся.

Экономическая теория, которая, как надеялся лорд Кейнс, займет скромное место в ряду занятий сродни стоматологии, вдруг становится важнейшей научной дисциплиной. Почти все внимание правительства уделяется именно экономической политике, которая, между тем, становится все менее эффективной. Самые простые вещи, которые считались естественными лишь полвека назад, сегодня уже непозволительная роскошь. С ростом благосостояния общества заниматься стоящим делом без немедленных и существенных жертв становится практически невозможно. Экономика поработила нас настолько, что стала узурпировать даже несвойственные ей области, вроде внешней политики. Люди ворчат: «Этот народец просто невыносим, а что делать? Мы зависим от него экономически, и поэтому приходится смотреть им в рот и улыбаться». Экономика почти полностью подмяла под себя этику и главенствует над всеми соображениями человека. Совершенно очевидно, что здоровым такое развитие не назовешь. Тому, конечно же, есть много причин, но среди них одна, лежащая на поверхности — достижения современной техники в области транспорта и связи.

Люди легкомысленно полагают, что быстрый транспорт и мгновенная связь создают новое измерение свободы (что, конечно, верно, но лишь на первый взгляд). Но никто не замечает, что эти достижения в то же время разрушают свободу, делая все вокруг чрезвычайно уязвимым и беззащитным, если только не проводится целенаправленная политика и не предпринимаются сознательные действия для компенсации разрушительных воздействий технических достижений.

Разрушительные последствия развития транспорта и связи наиболее сильно проявлены в больших странах, потому что, как мы выяснили, границы создают «структуру», и любому человеку куда сложнее перебраться в другую страну — с корнями оторвавшись от родной земли, чтобы затем попытаться укорениться в земле чужой — чем переместиться внутри границ своей страны. Таким образом, оторванность от земли тем больше, чем больше страна, ведь в крохотной стране даже человек из самого «удаленного» района по-прежнему «свой», а в большой тот, кто приехал из другой части страны — уже «чужак». Отравляющее влияние потери связи с землей чувствуется и в богатых, и в бедных странах. В богатых странах, таких как Соединенные Штаты Америки, она порождает, как мы уже говорили, «мегаполисы». Кроме того, ее следствием стала нарастающая и выходящая из-под контроля проблема «лишних людей», то есть тех, кто, потеряв свои корни, не может найти себе места в обществе. С этим напрямую связана ужасающая проблема преступности, отчуждения, стресса, разрыва социальных отношений вплоть до уровня семьи. В бедных странах, опять же наиболее сильно в самых больших, потеря связи с землей вызывает массовую миграцию в города, массовую безработицу и, по мере того, как жизнь покидает деревню, угрозу голода. В результате возникает «двойное общество» без внутреннего единства, подверженное высокой политической нестабильности.

В качестве примера приведу Перу. Столица Лима, расположенная на тихоокеанском побережье, еще пятьдесят лет назад, в начале 1920-х годов, была милым испанским городком с 175 тысячами жителей. Теперь население этого города составляет около трех миллионов человек. Город оброс трущобами, окружающими его концентрическими кругами до самых подножий Анд. Но это еще не все. Ежедневно из деревни в Лиму приезжает более тысячи человек, и никто не знает, что с ними делать. Социальная и духовная жизнь в провинции полностью разрушена, люди снимаются с насиженных мест и тысячами прибывают в столицу, чтобы закрепиться на крошечном кусочке еще незанятой земли. И под страхом облав полиции, которая всеми силами пытается выжить их из города, люди строят себе глиняные лачуги и начинают искать работу. И никто не знает, что с ними делать дальше. Никто не знает, как остановить миграцию из деревни.

Представьте, что в 1864 году Бисмарк аннексировал всю Данию, а не ее небольшую часть, и с тех пор Дания так и осталась в составе Германии. Датчане оказались бы этническим меньшинством, и, скорее всего, попытались бы сохранить свой язык. А так как официальным языком, конечно же, был бы немецкий, они стали бы двуязычными. Они могли бы избежать положения граждан второго сорта только через активную ассимиляцию среди немцев. Самые амбициозные и предприимчивые датчане, уже полностью «онемеченные», неизбежно потянулись бы на юг, на континент. И что бы из себя представлял Копенгаген? Удаленный провинциальный городок. Или представьте себе Бельгию частью Франции. Во что бы превратился Брюссель? Опять же, в малозначимый городок на периферии. Стоит ли продолжать? А теперь представьте себе, что Дания как часть Германии и Бельгия как часть Франции вдруг заупрямились и стали бы добиваться независимости. Возникли бы бесконечные, ожесточенные споры о том, что эти «провинции» экономически нежизнеспособны и что их стремление к независимости — это, по словам одного известного политического обозревателя, «подростковые причуды, политическая наивность, экономическая мистика и неприкрытый оппортунизм».

Что можно сказать об экономике малых независимых государств? Не станем обсуждать эту проблему, ведь ее просто нет. Нет такого понятия, как жизнеспособность больших и малых государств, есть только проблема жизнеспособности людей: люди жизнеспособны, если могут сами удовлетворять свои нужды. Однако, нельзя вернуть людям их жизнеспособность, просто поместив их в один огромный город. Кроме того, жизнеспособные люди не теряют своей силы, если происходит дробление крупного сообщества на ряд более мелких, более сильных, более сплоченных и более организованных групп. Все это совершенно очевидно и не подлежит никаким обсуждениям. Кто-то спросит: «А что произойдет, если страна, состоящая из одного богатого и нескольких бедных регионов, распадется по желанию богатого региона?» Скорее всего, ничего особенного и не произойдет. «А если до отделения богатый регион оказывал помощь бедным, что тогда?» Ну тогда, вполне возможно, субсидии прекратятся. Но богатые редко субсидируют бедных, чаще всего они их эксплуатируют. Не обязательно делать это напрямую, достаточно обеспечить себе выгодные условия торговли. Богатые могут пустить пыль в глаза некоторым перераспределением налоговых поступлений на небольшую благотворительность, но отделяться от бедных они захотят в последнюю очередь.

Обычно же происходит прямо противоположное, а именно: бедные регионы хотят отделиться от богатых, а богатые сопротивляются, ведь они прекрасно знают, что доить бедных внутри своих государственных границ бесконечно легче, чем за их пределами. Так как относиться к тому, что бедный регион стремится к самостоятельности, рискуя потерять некоторые субсидии?

Конечно, решать не нам, но все же, как относиться к такой ситуации? Разве не стоит уважать и всячески поддерживать такое стремление? Разве мы не хотим, чтобы люди стояли на своих ногах и стали свободными и самодостаточными? Так что здесь также нет никаких вопросов. Поэтому я склонен утверждать, что, как показывает опыт, не существует проблемы жизнеспособности. Кто сказал, что если страна хочет заниматься экспортом и импортом в мировых масштабах, то ей для этого нужно аннексировать весь мир?

А как же насущная потребность в большом внутреннем рынке? Если под «большим» мы понимаем территорию страны, то это еще один обман зрения. Не спорю, что процветающий рынок лучше бедного, но какая разница, внутренний он или внешний? Например, я что-то не слышал, чтобы для обеспечения экспорта больших партий Фольксвагенов на богатый рынок Соединенных Штатов, Германии необходимо было присоединить США к себе. Но все выглядит совсем по-другому, когда бедная социальная группа или регион оказываются политически привязанными к богатой группе или региону или же управляются ими.

Почему? Потому что в мобильном, оторванном от земли обществе закон потери равновесия бесконечно сильнее так называемого закона равновесия. Успешное развитие непременно ведет к дальнейшему развитию, а застой — к еще более глубокому застою. Развитый регион обескровливает недоразвитый, и если у слабых нет защиты от сильных, то ситуация безнадежна: им остается либо остаться слабыми, либо мигрировать и присоединиться к сильным, однако помочь себе сами они уже не в состоянии.

Важнейшая проблема второй половины двадцатого века — это географическое распределение населения, проблема «регионов». Проблема регионов здесь понимается не в смысле объединения многих стран в региональные системы свободной торговли, но в смысле равномерного развития всех регионов внутри каждой страны. И действительно, сегодня это самый важный пункт на повестке дня всех крупных стран. И национализм малых народов, стремление к самоуправлению и так называемой независимости — это просто логичный, разумный ответ на потребность регионального развития. В особенности в бедных странах положение бедноты безнадежно, если не будет успешного регионального развития во всех сельских районах за пределами столицы.

Если региональное развитие не является одним из приоритетов государства, то бедные оказываются перед выбором: продолжать жить в нищете там, где они есть, или переехать в большой город, где их ждет еще большая нищета. Действительно странно, что современная экономическая наука со всеми своими премудростями бессильна помочь бедным.

Она неизменно доказывает, что эффективна лишь та политика, которая делает богатых и могущественных еще более богатыми и могущественными. Из нее следует, что промышленное развитие оправдано только в непосредственной близости к столице или к другому большому городу, но не в деревне; большие проекты неизбежно более эффективны, чем малые, и что предпочтение следует неизменно отдавать капиталоемким, а не трудоемким проектам. Экономические расчеты современных экономистов подводят промышленников к необходимости ликвидации человеческого фактора, ибо, в отличие от людей, машины не делают ошибок. Отсюда огромные затраты на автоматизацию и строительство заводов все большего размера. Это означает, что те, у кого нет ничего, кроме своих рабочих рук, остаются в самом уязвимом положении, когда речь идет об оплате труда. Мудрость экономической науки обходит стороной бедных, тех самых людей, которым действительно необходимо экономическое развитие. Экономика гигантизма и автоматизации — пережиток мышления девятнадцатого века, совершенно бессильного решить сегодняшние насущные проблемы. Необходимо совершенно новое мышление, основанное на внимании к человеку, а не к товарам (товары-то сами о себе позаботятся!). Его можно кратко передать фразой: «производство массами, а не массовое производство». То, что было невозможно в девятнадцатом веке, возможно сегодня. И то, чем пренебрегали в девятнадцатом веке, сегодня становится для нас невероятно важным. Это касается целенаправленного использования колоссального технического и научного потенциала для борьбы против нищеты и деградации человека, борьбы в непосредственном контакте с народом: с отдельными людьми, семьями, небольшими группами, а не с государством или другими безымянными абстракциями. А для этого необходима политическая и организационная структура, позволяющая работать в таком контакте.

В чем смысл демократии, свободы, человеческого достоинства, высокого уровня жизни, самореализации, чувства удовлетворения? От чего это зависит: от материальных благ или человека? Конечно же, от человека. Но люди могут быть сами собой только в небольших коллективах. Поэтому целостная крупная структура должна одновременно быть способна справляться со множеством маломасштабных проблем. Если экономическое мышление не может это понять, оно бесполезно. Если оно не может выйти за рамки своих широких обобщений, национального дохода, темпов роста, коэффициента капиталоемкости производства, анализа затрат и выпуска, мобильности рабочей силы, накопления капитала; если оно не может отвлечься от всего этого и соприкоснуться с человеческими реалиями бедности, разочарования, отчуждения, отчаяния, подавленности, преступности, бегства от реальности, стресса, пресыщения, уродства и духовной смерти, то давайте выбросим всю экономическую теорию на помойку и начнем сначала.

Неужели мы еще не поняли, что всю экономическую теорию действительно пора переписать заново?

Глава 1 Важнейший из всех ресурсов — образование

Тысячелетиями человеческий род жил, множился и создавал свою культуру практически во всех уголках земли. Всегда и везде человек изыскивал средства, чтобы произвести все необходимое для выживания и даже отложить что- то про запас. Цивилизации росли, достигали расцвета, и, чаще всего, приходили в упадок и исчезали. Здесь мы не станем вдаваться в подробности всех причин их гибели, но с уверенностью можно сказать только одно: им не хватало ресурсов. В большинстве случаев на месте старых цивилизаций возникали новые. Если бы гибель цивилизаций объяснялась дефицитом только материальных ресурсов, то каким же образом на месте погибших цивилизаций появлялись новые? Ведь материальные ресурсы не могли бы так быстро восстановиться.

Вся история вплоть до сегодняшнего дня показывает, что важнейшие для человека ресурсы заключены вовсе не в природе, а в человеке, и движущей силой любого экономического развития является человеческий разум. Внезапно, одновременно во многих областях знаний возникает взрыв смелости, инициативы, изобретательности, созидательной деятельности. Пусть мы не в состоянии объяснить причины такой активизации творческих энергий, но затем возникновение различных школ и направлений, другими словами, образование, поддерживает и даже усиливает этот всплеск. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что образование — важнейший из всех ресурсов.

Поскольку западная цивилизация впала в состояние хронического кризиса, можно не без основания заподозрить неладное в системе ее образования. Я уверен, что ни одной цивилизации не пришлось потратить столько энергии и ресурсов на организацию системы образования. Мы можем быть оголтелыми атеистами и безбожниками, но наша вера в образование свята и непоколебима. Мы уверены, что образование и есть или должно быть тем самым золотым ключиком, что отпирает все потайные двери. Более того, вера в образование столь сильна, что во всех наших проблемах мы склонны винить несовершенства системы образования. Новые угрозы со стороны яд ер ной энергетики и генной инженерии; разрушительные соблазны потребительского общества нам нипочем, если улучшить и расширить систему образования, ибо тогда она со всем справится. Жизнь сейчас становится все более сложной. А значит, каждый должен получать больше знаний. Не так давно кто-то заявил: «Желательно к 1984 году обучить даже самого простого обывателя без труда пользоваться логарифмической таблицей, хорошо считать и понимать и использовать такие термины, как „электрон“, „кулон“ и „вольт“. Он должен уметь пользоваться не только ручкой, карандашом и линейкой, но магнитной лентой, клапанами и транзисторами. От этого зависит улучшение общественных отношений». Ситуация в мире, похоже, требует неимоверных усилий в области образования. Классическое заявление на эту тему сделал несколько лет назад в своей лекции сэр (а ныне Лорд) Чарльз Сноу: «Посмотрите, что творится в мире, и вы поймете, что образование для нас — вопрос чуть ли не жизни и смерти. Мы должны стать образованней или уже на своем веку будем свидетелями резкого упадка нашей цивилизации». По словам Лорда Сноу, русские справляются с проблемой образования куда лучше остальных и «вырвутся вперед, если только американцы и мы не позаботимся о воспитании разума и чувств».

Насколько я помню, лекция Лорда Сноу касалась «двух культур и научной революции», и через нее красной нитью проходила его озабоченность «все увеличивающимся расколом интеллектуальной жизни западной цивилизации на две противоположные группы… С одной стороны — литературные интеллектуалы… с другой — ученые». Он выражал недовольство «пропастью взаимного непонимания» между этими двумя группами и мечтал о ее устранении. Предложенный им способ «наведения мостов» таков: нужно разработать новую политику в области образования. В соответствии с этой политикой, во-первых, страна должна вырастить «максимальное количество „сверхгениальных ученых“. Во-вторых, обучить „значительно большее количество профессионалов первой величины“ для проведения высококлассных научно-исследовательских и опытно-конструкторских разработок. В-третьих, обучить „многие и многие тысячи“ других ученых и инженеров и, наконец, дать „политикам, чиновникам и всему обществу основные азы в науке, чтобы те имели представление, о чем говорят ученые“. Если последняя группа получит достаточное образование, чтобы, по крайней мере, „иметь представление“, о чем говорят настоящие люди — ученые и инженеры — то, по мнению Лорда Сноу, пропасть взаимного непонимания между „двумя культурами“ будет преодолена.

Такой привычный в наше время взгляд на образование оставляет в душе неприятный осадок. Получается, что от обычных людей, включая политиков и чиновников, нет никакого толку — это люди второго сорта. Но по крайней мере они должны быть достаточно образованными, чтобы представлять, о чем толкуют между собой люди науки, когда, к примеру, разговор заходит о втором законе термодинамики. Все это неприятно, так как ученые не устают твердить о „нейтральности“ плодов их труда: результат использования научных знаний будет зависеть от поставленной цели. Но кто выбирает эти цели? Ученые и инженеры такие решения не принимают, иначе от нейтралитета науки не осталось бы и следа.

Образование действительно может помочь обычным людям справляться с проблемами, порождаемыми научно-техническим прогрессом, но лишь если оно не сводится к тому, о чем говорил Лорд Сноу. Ученые и инженеры создают „знания“, но сами по себе „знания“ ничего не значат, это средства без цели, всего лишь потенциал, незаконченное предложение. Называть „знания“ культурой все равно, что считать фортепиано музыкой. Может ли образование помочь нам закончить предложение, претворить потенциал науки в жизнь на благо человека?

Для этого важнейшей целью образования должна стать передача системы ценностей, понимания смысла жизни. Конечно, передача технических знаний тоже важна, но имеет уже второстепенное значение. Очевидно, было бы верхом безрассудства наделять людей огромной властью, даже не позаботившись о том, чтобы они могли разумно ею пользоваться. Сегодня, без сомнения, человечество находится в смертельной опасности, и не потому, что ему не хватает научных и технических знаний, а потому, что используются они в целях разрушения, без мудрости. Образование сможет решить наши проблемы лишь в том случае, если поможет человеку набраться мудрости.

По-моему, суть образования в передаче системы ценностей, но ценности вряд ли помогут в выборе жизненного пути, если они не восприняты нами и не стали, так сказать, частью нашего духовного облика. Система ценностей — это не просто предписания и догмы; система ценностей — это „цветное стеклышко“, сквозь которое мы смотрим на мир, это инструмент, при помощи которого мы мыслим и чувствуем, интерпретируем и ощущаем происходящее. При помощи чего мы думаем? При помощи мыслей. Наш разум вовсе не пуст, он не tabula rasa. Мы способны мыслить, лишь когда ум уже наполнен всякого рода мыслями, при помощи которых можно думать. В детстве и юности, еще до того, как сознательный ум начинает играть роль фильтра и привратника, в него беспрепятственно проникает огромное количество представлений и идей. В эти годы мы получаем в наследство множество различных мыслей, постулатов, теорий и пр. Лишь спустя немало лет мы постепенно научимся разбираться в нашем наследстве.

Прежде всего, мы наследуем язык. В каждом слове заложена мысль. Если в детстве мы выучили английский язык, то представления, заложенные в наш ум этим языком, существенно отличаются от представлений, закладываемых китайским, русским, немецким или даже американским языками. За словами следуют правила объединения слов в предложения — грамматика любого языка представляет еще один набор представлений. Изучение грамматики настолько зачаровало некоторых современных философов, что, по их мнению, всю философию можно было бы свести к изучению грамматики.

Представления, являющиеся результатом размышлений и наблюдений, привлекали особое внимание философов и не только. Однако в последнее время их изучению стали уделять слишком мало внимания. Поверхностные представления еще можно изменить на основе опыта и посредством сознательного размышления, но изменить фундаментальные, всеобъемлющие или тонкие представления очень сложно. Более того, порою невозможно даже осознать их существования, ибо они являются инструментами, а не результатом нашего мышления. Это сравнимо со зрением: наш глаз может видеть окружающий мир, но увидеть инструмент зрения, то есть сам глаз, практически невозможно. И даже когда мы осознаем существование инструментов мышления — заложенных в наше сознание представлений, критически оценить их на основе обычного опыта зачастую невозможно.

Порой мы замечаем более или менее глубоко укоренившиеся представления в умах других людей — мысли, которыми они мыслят, даже не замечая этого. Мы называем такие мысли предрассудками, что очень логично, ибо они проникли в ум и вовсе не являются результатом рассуждения. Но слово „предрассудок“ имеет негативный оттенок и означает представление, считающееся явно ошибочным всеми окружающими, кроме самого носителя предрассудка. Однако большинство представлений, являющихся инструментами мышления, нельзя назвать ошибочными. К некоторым из них, например, тем, что встроены в слова и грамматику, понятия истинности и ложности неприменимы в принципе; другие же являются не явными предрассудками, а результатами рассуждения; третьи — молчаливые допущения или предположения — вообще распознать очень сложно.

Мы мыслим при помощи представлений, а то, что мы называем мышлением, обычно является процессом „фильтрации“ ситуации или факта через уже сформированные представления. Во время размышления, скажем, о политической обстановке в стране, мы более или менее систематично рассматриваем эту обстановку с позиций наших политических представлений и пытаемся „разобраться“ в ней посредством своих представлений. И так везде. Некоторые представления входят в систему наших ценностей, то есть мы оцениваем ситуацию в свете наших представлений о добре и зле.

Очевидно, наше восприятие мира в очень большой степени зависит от представлений, которыми заполнены наши головы. Если представления преимущественно недалекие, слабые, поверхностные и запутанные, то жизнь будет казаться скучной, неинтересной, никчемной и хаотичной. И тогда нас охватывает просто невыносимое чувство пустоты. А вакуум разума с легкостью заполняется какой-нибудь большой, фантастичной идеей — политической или любой другой — которая вдруг чудесным образом все разъясняет и придает значение и цель существованию. Стоит ли говорить, что здесь кроется одна из величайших опасностей нашего времени.

В образовании, как правило, важно не просто обучение, знание фактов и не просто развлечение. Может, человек и сам не уверен, что именно он желает найти, но думаю, на самом деле он ищет представления, помогающие понять смысл мира и его собственной жизни. Если человеку понятен смысл происходящего, то он чувствует к этому сопричастность, если же происходящее бессмысленно, то ничего, кроме отчуждения и страха, оно не вызывает. „Ну что же это такое?!“ — то и дело говорят люди в бессильном протесте против бессмысленности окружающего мира. Если разум не принес с собой в мир набор инструментов мышления — мощных представлений, мир предстает перед ним как хаос, масса бессвязных феноменов и бессмысленных явлений. Такой человек похож на путешественника, вдруг оказавшегося в незнакомом краю без всяких признаков цивилизации, без карты и без каких бы то ни было ориентиров. Для него все бессмысленно, необъяснимо, неинтересно; он не может ни в чем разобраться.

Вся традиционная философия — это попытка создать упорядоченную систему представлений, инструментов понимания мира. По словам профессора Куна „в представлении греков философия — это попытка человеческого ума разобраться в системе знаков и символов и, таким образом, определить место человека в мире как всеобъемлющем порядке“. Классическая христианская культура позднего Средневековья давала человеку полную и удивительно целостную систему распознавания знаков, то есть систему жизненно важных представлений, рисующих детальное понимание вселенной, человека, и его места во вселенной. Однако эта система была разрушена, что привело к замешательству и отчуждению, необычайно ярко описанному Кьеркегором в середине прошлого века:

Может, режиссера вообще не существует. По утверждению Бертрана Рассела, вселенная — просто „результат случайного соединения атомов“, а научные теории, ведущие к такому заключению, „если и не абсолютно бесспорны, то настолько близки к истине, что любая философская система, их отвергающая, обречена… Безысходное отчаяние — теперь единственный удел человеческой души“. Астроном сэр Фред Хойл говорит о „поистине ужасном положении, в котором мы оказались. Вот мы живем в этой фантастической вселенной без малейшего представления о том, имеет ли наше существование хоть какой-то смысл“.

Из отчуждения рождается одиночество и отчаяние, „встреча с пустотой“, цинизм, пустая болтовня, которыми грешит большая часть экзистенциальной философии и современной литературы. Или отчуждение, как я отметил выше, обращается в ярое служение фантастическому учению, которое, хоть и чудовищно упрощает реальность, но все же дает ответы на все вопросы. Итак, в чем же причина отчуждения? Вроде бы все прекрасно: наука празднует громкий триумф, власть человека над природой тверда и непоколебима, а технический прогресс идет по миру семимильными шагами. Вряд ли отчаяние религиозных мыслителей вроде Кьеркегора и таких ведущих математиков и ученых, как Рассел и Хойл, было вызвано недостатком технических знаний. Мы умеем делать очень многое, но знаем ли мы, что и зачем делать? Ортега-и-Гассет говорил об этом коротко и ясно: „На человеческом уровне бытия мы не можем жить без представлений. От них зависят наши действия. Жизнь — это постоянный выбор между разными действиями“. Что же тогда образование? Это передача идей, позволяющих человеку делать выбор или, по словам Ортеги, „вести жизнь, которая все же немного больше, чем бессмысленная трагедия или презрение к самому себе“.

Помогает ли нам понять смысл человеческого существования на земле, скажем, второй закон термодинамики? Лорд Сноу говорит, что когда образованные люди жалуются на „невежество ученых“, он иногда у них спрашивает: „А вы знаете второй закон термодинамики?“ По его словам, в ответ лишь поджимают губы и холодно качают головой. „А ведь это то же самое, — говорит он, — что спросить: читали ли вы что-нибудь Шекспира?“ Такое заявление потрясает самые основы нашей цивилизации. Что может быть важнее набора представлений о смысле окружающего мира и предназначении человека? Второй закон термодинамики — не более, чем рабочая гипотеза, подходящая для разного рода научных исследований. С другой стороны, произведения Шекспира изобилуют самыми жизненно важными идеями о внутреннем развитии человека, показывают весь блеск и нищету человеческого существования. Как эти две вещи могут быть равнозначными? Что я потерял, как человеческое существо, если никогда не слышал о втором законе термодинамики? Ответ: ничего[15]. А что я потерял, если не читал Шекспира? Если я не почерпнул понимание сути жизни из другого источника, я просто потерял свою жизнь. Как мы можем учить своих детей, что эти две вещи одинаково хороши: вот немного физики, а вот немного литературы? Если мы делаем это, то грехи отцов накажут в детях до третьего и четвертого рода[16], ибо обычно именно столько времени проходит от рождения идеи до ее полной зрелости, когда она внедряется в сознание людей нового поколения и заставляет их думать посредством ее.

Наука не может дать нам жизненных ориентиров. Даже величайшие научные идеи — всего лишь рабочие гипотезы, пригодные для целей определенных исследований, но совершенно бесполезные для понимания смысла мира и предназначения человека. Если человек, не видящий смысла в жизни и чувствующий себя отчужденным и заблудившимся, тянется к образованию, то, изучая естественные науки (то есть получая технические знания), он так и никогда не найдет ответов на мучающие его вопросы. Я вовсе не собираюсь умалять достоинства технических знаний: они помогают понять устройство неживой природы и полезны в инженерном деле, но ничего не говорят человеку о смысле жизни и не помогут преодолеть отчуждение и скрытое отчаяние.

Куда же податься человеку ищущему? Возможно, несмотря на все разговоры о научной революции и хвалебные гимны наступившей эпохе науки и техники, он обратится к так называемым гуманитарным наукам. Здесь, если ему повезет, он действительно найдет великие и живительные идеи, из которых можно построить систему ценностей, идеи, посредством которых можно осмыслить и понять смысл мира, общества и собственной жизни. С какими же основными идеями он вероятнее всего столкнется сегодня? Я не собираюсь составлять здесь полный список, а ограничусь перечислением шести основных идей, рожденных девятнадцатым веком, которые все еще владеют умами „образованных“ людей современности.

1. Идея эволюции: высшие формы постоянно развиваются из низших. Это естественный и автоматический процесс. В последние сто лет или около того эта идея систематически применялась ко всем без исключения аспектам бытия.

2. Идея конкуренции, естественного отбора, и выживания сильнейшего, которая якобы объясняет естественный и автоматический процесс эволюции и развития.

3. Идея о том, что высшие проявления человеческой жизни, такие как религия, философия, искусство, и т. д. (Маркс называл это „фантасмагорией в мозгу человека“) — ничто иное как „необходимые дополнения материального жизненного процесса“, надстройка, возведенная для прикрытия и продвижения экономических интересов, ибо вся история человечества — это история классовой борьбы.

4. Казалось бы, вразрез с марксистской интерпретацией высших проявлений человеческой жизни идет четвертая идея под авторством Фрейда. Он объяснял духовную сторону жизни темным брожением подсознания, основной причиной которого является нереализованное желание инцеста в детстве и раннем подростковом возрасте.

5. Общая идея относительности, отвергающая все абсолютное, все нормы, стандарты и самую идею истины и затрагивающая даже математику, которую Бертран Рассел назвал „предметом, где никогда не знаешь, о чем речь, и даже не уверен в истинности того, о чем говоришь“.

6. Наконец, победная идея позитивизма[17], согласно которой получение истинного знания возможно только при помощи методов естественных наук. Таким образом, если знание не подтверждено очевидными фактами, то оно не может считаться истинным. Другими словами, позитивизм признает только технические знания и отвергает существование объективного знания о смысле и предназначении.

Думаю, никто не станет преуменьшать силу и масштабы воздействия этих шести „великих“ идей. Эти идеи вовсе не являются результатом какого-либо целенаправленного эмпирического исследования. Вряд ли можно собрать достаточно фактов, чтобы подтвердить истинность хотя бы одной из них. Они являются огромными скачками воображения в непознанное и непознаваемое. Конечно, за основу берется небольшая группа наблюдаемых фактов. Если бы эти идеи не содержали в себе важных элементов истины, то вряд ли они смогли так крепко укорениться в человеческих умах. Но все они имеют одну существенную характеристику — претензию на универсальность. Где только не встретишь идею эволюции, она объясняет не только материальные феномены от космических туманностей до homo sapiens, но и духовные феномены, такие как религия или язык. Конкуренция, естественный отбор и выживание сильнейших — это якобы не одно из множества наблюдаемых явлений, но вселенский закон. Думаете, что Маркс говорил: „некоторые периоды истории отмечены классовой борьбой“? Вовсе нет! „Научный материализм“ не самым научным образом распространяет свои поверхностные наблюдения, ни много ни мало, на „историю всего доселе существовавшего человечества“. Фрейд также, не желая довольствоваться описанием нескольких клинических наблюдений, предлагает всеобъемлющую теорию человеческих мотиваций, среди прочего утверждая, что религия — не более чем маниакальный невроз. Релятивизм[18] и позитивизм, чистой воды метафизические доктрины, имеют забавную особенность: они отвергают истинность всей метафизики, включая самих себя.

Что общего у этих шести „великих“ идей, помимо их неэмпирического, метафизического характера? Они утверждают, что все проявления высшего порядка — „всего лишь“ утонченная форма „низшего“, если только высшее и низшее вообще чем-то отличаются. Таким образом, человек, как и все прочее во вселенной, — всего лишь случайное соединение атомов. Различие между человеком и камнем — лишь кажущееся различие во внешнем виде. Наивысшие достижения человека в области культуры — всего лишь скрытая корысть и жадность или выплеск сексуальной неудовлетворенности. В любом случае, призывать человека стремиться к „высшему“, а не к „низшему“, просто бессмысленно, так как не существует никакого разумного определения таким субъективным понятиям, как „высшее“ и „низшее“, и сам такой призыв — вообще признак авторитарной мании величия.

За идеи отцов девятнадцатого века приходится расплачиваться потомкам в третьем и четвертом поколении, живущим во второй половине двадцатого века. Для авторов эти идеи были просто результатом размышлений. В третьем и четвертом поколении они стали инструментами познания и объяснения мира. Новые идеи редко имеют власть над теми, кто их выдвинул. Но они обретают власть над судьбами людей в третьем и четвертом поколении, когда эти представления вливаются в огромную массу уже существующих идей, включая язык, и таким образом проникают в сознание детей и молодежи еще до того, как они начинают самостоятельно мыслить.

Эти идеи девятнадцатого века прочно засели в умах почти всех людей западной цивилизации, вне зависимости от уровня образования. В уме необразованного человека эти представления еще не успели принять ясные и четкие формы, они запутаны, расплывчаты и слишком слабы для того, чтобы стать инструментом познания и объяснения мира. Отсюда и исходит потребность в образовании, то есть в системе знаний, которая вывела бы нас из темного леса невежества к свету понимания.

Я уже отметил, что чисто научному образованию это не под силу, так как оно основано только на технических знаниях. Мы же жаждем понимания сути вещей, смысла нашей жизни и нашего назначения в этом мире. В любом случае знание отдельной науки слишком специфично и узко, чтобы служить нашим гораздо более обширным целям. Тогда в поисках четкого представления о значительных и жизненно важных идеях современности мы обращаемся к гуманитарным наукам. Но даже там мы рискуем погрязнуть в массе специализированных знаний и незначимых идей, которые не подходят для наших целей, как и идеи естественных наук. Но, может, нам повезет (если это правильно назвать везением) и найдется учитель, что „очистит наш ум“ и прояснит „значимые“ и всеобъемлющие идеи, уже присутствующие в наших умах — и таким образом сделает мир более понятным.

Вот такой процесс действительно достоин называться „образованием“. А что дает нам современное образование? Представление о мире как о бессмысленной и никому не нужной пустыне, где сознание человека — лишь случайное стечение космических обстоятельств, и где по-настоящему реальны только страдание и отчаяние. Если с помощью настоящего гуманитарного образования человеку удается познать „верховные идеи нашего времени“ (Ортега), он оказывается в бесконечной пустоте. Возможно, его ощущения будут схожи с чувствами Байрона:

Другими словами, даже гуманитарное образование, поднимающее человека „на вершину идей нашего времени“ не отвечает его запросам, ведь совершенно естественно искать от жизни не тоски и печали, а радости и счастья.

Но что стряслось? Почему так получается?

Наиболее значимые идеи девятнадцатого века, которые якобы разделались с метафизикой, явили собой ту же метафизику, но жестокую, порочную, разрушительную. Мы неизлечимо больны этими идеями. Знание — это скорбь? Это неправда. Но ядовитые ошибки приносят неизбывное горе в третьем и четвертом поколении. Ошибки не в науке, но в философии, выдаваемой за науку. Как сказал более двадцати лет назад Этьен Гилсон:

Нельзя сказать, что метафизику и этику окончательно упразднили — даже напротив. Просто нам досталась порочная метафизика и развращенная этика.

Историки знают, что философские ошибки могут привести к гибели. Р. Г. Коллингвуд писал:

Это высказывание можно без изменений применить и к современной цивилизации. Мы запутались в своих представлениях и уже не можем разобраться, во что мы действительно верим. Наш ум так или иначе захвачен „великими“ идеями девятнадцатого века, но наши сердца не могут в них поверить. Между собой воюют ум и сердце, а не, как часто утверждается, разум и вера. Наш разум замутнен необычайной, слепой и безумной верой в набор фантастичных и разрушительных идей, унаследованных из девятнадцатого века. Основная задача нашего разума — обретение истинной и твердой веры.

Образование, не уделяющее должного внимания метафизике, бесполезно. Если обучение науке — естественной или гуманитарной — не ведет к разъяснению метафизики, то есть наших базовых убеждений, оно не может называться образованием и, следовательно, не имеет настоящей ценности для общества.

Приходится слышать, что образование страдает сверхспециализацией, и в этом де вся проблема. Но этот диагноз верен лишь отчасти и поэтому только сбивает с толку. Специализация — естественный принцип образования. А что предлагается взамен: „мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь?“ Или длительное общее образование, где студенты вынуждены изучать все подряд, даже неинтересные им предметы? Тогда на предметы, к которым действительно лежит душа, уже не остается ни сил, ни времени. Такое образование не решит проблему, ведь оно способно лишь сформировать этакого интеллектуала-всезнайку, о котором критически высказался Кардинал Ньюмэн: „сегодня интеллектуалами называют тех, кто может не задумываясь высказать „свое мнение“ на любую философскую проблему или любое происходящее событие“. Такие „мнения“ — скорее признак невежества, чем знания. Конфуций спрашивал: „Объяснить вам, что такое знание? Когда вы что-то знаете и сознаете, что вы это знаете; а когда чего-то не знаете и сознаете, что вы этого не знаете — это и есть знание“.

Проблема образования не в специализации, а в поверхностном освещении предметов и отсутствии метафизической осознанности. Науки преподаются без всякого осознания их предпосылок, смысла и значимости научных законов и места естественных наук во всем космосе человеческой мысли. В результате предпосылки науки обычно принимают за ее открытия. Современным преподавателям экономической теории невдомек, что в основе их предмета лежит определенное представление о природе человека. Действительно, многие экономисты даже не подозревают, что это представление составляет неотъемлемую часть их учения. Экономическая теория изменилась бы до неузнаваемости, если бы изменилось отношение к человеку. Возможно ли преподавание политологии без сведения всех вопросов к их метафизическим корням? Из-за постоянного пренебрежения серьезным изучением соответствующих метафизических и этических вопросов, политическое мышление неизбежно становится запутанным и заканчивается лицемерной болтовней политиков. Неразбериха уже столь велика, что приходится сомневаться в образовательной ценности изучения многих так называемых гуманитарных дисциплин. Я говорю „так называемых“, ибо предмет, четко не обозначающий свой взгляд на природу человека, можно с трудом назвать гуманитарным.

Все, даже узкоспециализированные, предметы связаны с центром, они похожи на лучи, исходящие от солнца. Центром служат наши самые глубокие убеждения, система наших ценностей, идеи, к которым мы действительно не равнодушны. Другими словами, центр состоит из метафизики и этики, из идей, которые — нравится нам это или нет — выходят за пределы материального мира.

А раз так, то их не доказать и не опровергнуть обычными научными методами — что вовсе не значит, что эти идеи „субъективны“, „относительны“ или являются лишь произвольными условностями. Они, хоть и выходят за пределы материального мира, все же должны соответствовать реальности — вот такой парадокс для наших мыслителей-позитивистов. Если система ценностей не соответствует реальности, то принятие такого набора идей неизбежно приведет к катастрофе.

Образование бесполезно, если оно не формирует „целостного человека“. По-настоящему образованный человек — не тот, кто имеет представление обо всем понемногу, и даже не тот, кто досконально знает все предметы (даже если бы это было возможно). На самом деле „целостный человек“ может и не обладать детальным знанием фактов и теорий („к чему мне забивать голову всякой чепухой, когда на это есть Британская энциклопедия!“), но он находится в неразрывном контакте с центром. Такой человек не сомневается в своих базовых убеждениях, в своем взгляде на смысл и цель жизни. Возможно, он не сможет объяснить это словами, но в его поведении и образе жизни будет чувствоваться определенная уверенность в себе и твердость духа, исходящие от внутреннего ясного понимания мира и своего места в нем.

Попытаюсь немного подробнее объяснить значение слова „центр“. Любой человек стремится к добру. Это звучит банально, но наводит на правильный вопрос: „Добру для кого?“ Добру для самого человека. Но если он не разобрался со своими многочисленными желаниями и порывами и не упорядочил их, его устремления, скорее всего, будут запутанными, противоречивыми, нереалистичными, а то и очень разрушительными. „Центр“ — это место для создания упорядоченной системы представлений о себе и о мире. Только выстроив свою систему ценностей, человек может упорядочить и сонаправить свои стремления. Если он никогда об этом не задумывался (ввиду „нехватки времени“ или гордо считая себя „скромным агностиком“), центр не станет пустовать: его заполнят идеи, которые тем или иным способом пробрались в ум человека в детстве и юности еще до того, как он начал самостоятельно мыслить. Я обрисовал идеи, которые, скорее всего, там окажутся: полное отрицание смысла и цели человеческого существования на земле, ведущее к глубокому отчаянию всякого, кто в них по-настоящему верит. К счастью, как я уже говорил, сердце разбирается в подобных вещах лучше ума, и отказывается принимать эти идеи слишком „близко к сердцу“. Тогда человек избегает отчаяния, но оказывается в замешательстве. Его базовые убеждения спутаны, поэтому его действия также запутанны и робки. Но стоит ему направить луч сознания на центр и задаться вопросами своих базовых убеждений, и он сможет навести порядок там, где сейчас царит неразбериха. Это „образует“ его и выведет из мрака метафизического замешательства.

Между тем, его усилия вряд ли увенчаются успехом, если он совершенно осознанно не примет — пусть даже на время — некоторые метафизические идеи, идущие вразрез с представлениями (из девятнадцатого века), укрепившимися в его уме. Приведу три примера.

Идеи девятнадцатого века полностью отрицают существование иерархии во вселенной, но понятие иерархического порядка — необходимый инструмент понимания. Без признания „Уровней Бытия“[20] или „Степеней значимости“[21] мы не сможем понять мир и определить место человека в устройстве вселенной. Мир — это лестница, и человек находится на одной из ступеней. Имея такое представление о мире, мы можем понять предназначение человека на земле. Может, задача человека, или, если хотите, просто счастье человека, заключается в максимальной реализации своего потенциала, в достижении более высокого уровня бытия или „степени значимости“, чем те, которыми он наделен при рождении. Но если существование „вертикального измерения“ полностью отрицается, то как человеку тянуться вверх? Пока мы смотрим на мир сквозь фундаментальные идеи девятнадцатого века, различия в уровнях бытия для нас не существуют; мы их не видим, ибо нас ослепили.

Между тем, стоит нам допустить существование „уровней бытия“, и сразу становится ясно, почему, к примеру, методы физики неприменимы к политологии или экономической теории, или почему достижения физики не имеют никакого философского значения — о чем, кстати, говорил и Эйнштейн.

Если, следуя Аристотелю, разделить метафизику на онтологию [22] и эпистемологию[23], то понятие уровней бытия будет относиться к онтологии. Важно добавить одно эпистемологическое положение: природа нашего мышления такова, что мы мыслим противоположностями.

Нам всю жизнь приходится примирять логически непримиримые противоположности. На привычном нам уровне бытия типичные жизненные проблемы не имеют решения. Возьмем пример с воспитанием детей. Как примирить потребность в свободе и в дисциплине? На самом деле многие мамы и учителя успешно это делают, но вряд ли кто-нибудь из них смог бы написать формулу успеха. Они успешно решают эту проблему при помощи силы, принадлежащей более высокому уровню бытия и стоящей над противоположностями, — силы любви.

Г. Н. М. Тирелл разделил все проблемы на „расходящиеся“ и „сходящиеся“[24]. Первые отличаются от вторых тем, что не могут быть решены при помощи логики. Расходящиеся проблемы — двигатель жизни, их нужно „прожить“, а решение таких проблем приходит только со смертью. Сходящиеся же проблемы — полезное изобретение человека. Они не существуют в реальности, но создаются посредством абстрагирования. Когда они решены, решение можно записать и передать другим людям, которые могут его использовать, не воспроизводя умственные усилия, что были необходимы для нахождения решения. Если бы человеческие отношения в личной жизни, в экономике, политике, образовании и т. д. подпадали под этот тип проблем, тогда — ну, я даже не знаю, как закончить предложение. Тогда бы мы имели дело не с человеческими отношениями, а лишь с механическими реакциями; жизнь была бы живой смертью. Расходящиеся же проблемы заставляют человека стремиться превзойти себя. Они требуют и тем самым обеспечивают наличие сил более высокого уровня и привносят в наши жизни любовь, красоту, доброту и истину. В жизненных ситуациях противоположности примиримы только с помощью этих высших сил.

Физические науки и математика занимаются только сходящимися проблемами. Именно поэтому эти науки развиваются кумулятивно, и каждое новое поколение ученых начинает прямо с того места, где остановились предшественники. Но за это приходится платить высокую цену. Занятие исключительно сходящимися проблемами не наполняет жизнь, а опустошает ее.

До тридцати, а, может, и более лет [писал в своей автобиографии Чарльз Дарвин], я получал огромное удовольствие от поэзии. Еще в школе я был в восторге от Шекспира, особенно его исторических пьес. Я уже упоминал, что раньше очень любил живопись, и музыка доставляла мне огромное наслаждение. Но вот уже много лет я не выношу стихов: недавно попробовал почитать Шекспира, и он мне показался настолько невыносимо скучным, что меня чуть не стошнило… Кажется, мой ум превратился в особую машину по выделению общих законов из большого количества фактов, но я ума не приложу, почему это повлекло атрофию части мозга, от которой зависят высшие ощущения… Потеря этих ощущений ведет к потере счастья, возможно, разрушительно скажется и на интеллекте, и уж точно — на морали, ослабляя чувственную часть человеческой натуры[25].

Это оскудение, столь трогательно описанное Дарвином, захватит всю нашу цивилизацию, если мы не перестанем, по словам Гилсона, „распространять действие позитивных наук на социальные факты“. Все расходящиеся проблемы можно свести к сходящимся через процесс „редукции“. Однако в результате теряются все высшие силы, облагораживающие человеческую жизнь, и деградирует не только чувственная сторона нашей натуры, но и, как почувствовал Дарвин, разум и мораль. Современный мир полон проявлений этой болезни.

Истинные проблемы жизни — в политике, экономике, образовании, семье, и т. д. — всегда связаны с преодолением или примирением противоположностей. Такие расходящиеся проблемы не имеют решения в обычном смысле этого слова. Они требуют от человека полной отдачи, а не просто мыслительных способностей. Естественно, постоянно появляются внешне верные, но на поверку ложные умные решения-формулы, но они никогда долго не работают, ибо неизменно упускают из вида одну из противоположностей, а вместе с ней и самую суть человеческой жизни. В экономической теории предлагаются решения, обеспечивающие свободу, но не возможность планирования, и наоборот. В управлении компаниями появляются решения, обеспечивающие дисциплину, но не участие работников в управлении компанией, и наоборот. В политике — обеспечивают сильную власть без демократии или же демократию без сильной власти.

Решение расходящихся проблем — обычно тяжелое, беспокойное, изматывающее занятие. Поэтому люди, елико возможно, их избегают. Занятой бизнесмен, весь день решавший расходящиеся проблемы, по дороге домой читает детектив или решает кроссворд. Он и так весь день напрягал мозги, неужто ему мало? Но в том-то и дело, что детектив и кроссворд представляют собой сходящиеся проблемы, и это — настоящий отдых. Для их решения необходимо пошевелить мозгам (причем порой довольно интенсивно), но они не требуют напряжения всех сил для достижения более высокого уровня, что является характерным вызовом расходящихся проблем, проблем, в которых требуется примирить непримиримые противоположности. А только такие проблемы и составляют настоящую материю жизни.

Наконец, я обращаюсь к третьему классу понятий, которые по сути относятся к метафизике, но обычно рассматриваются отдельно — этике.

Как мы видели, самые значимые идеи девятнадцатого века развалили или, по крайней мере, запутали систему представлений об „уровнях бытия“ и о том, что есть „высшее“ и „низшее“. Это, конечно же, разрушило и этику, которая основана наразличении добра и зла и утверждении, что добро выше зла. И снова за грехи отцов приходится расплачиваться третьему и четвертому поколениям, которые сегодня растут без каких бы то ни было моральных ориентиров. Ум людей, выдвинувших идею, что „мораль — это полная чушь“, был набит моральными представлениями. Но таких представлений больше нет в умах третьего и четвертого поколений: они набиты идеями девятнадцатого века, а именно что „мораль — это полная чушь“ и что все „высшее“ на самом деле весьма посредственно и вульгарно.

Возникает неописуемая путаница. На что молодежи ориентироваться в попытках образовать себя? Ориентиров нет, или, скорее, существует такое количество взаимоисключающих ориентиров, что по ним не найдешь пути. Интеллектуалы, которые должны были бы привести все в порядок, тратят время на заявления, что все относительно — или что-то вроде того. Или берутся за этические вопросы с самым наглым цинизмом.

Приведу пример, на который уже намекал выше. Он столь значим потому, что исходит от одного из самых влиятельных людей нашего времени, покойного Лорда Кейнса. Кейнс писал: „Еще хотя бы сотню лет нам следует притворяться, будто добродетель порочна и порок добродетелен, ибо зло полезно, а добро — нет. Алчность, корысть и осмотрительность должны еще ненадолго остаться нашими богами“.

Когда великие, умнейшие люди говорят такое, стоит ли удивляться, что смешение понятий порока и добродетели ведет к лицемерию, пока все спокойно, и к преступлению, когда спокойствие хоть немного нарушено. То, что алчность, корысть и осмотрительность (то есть экономическая безопасность) должны быть нашими богами — было лишь яркой идеей для Кейнса, ибо, несомненно, сам он поклонялся более благородным богам. Но идеи — самые могущественные вещи на земле, и вряд ли преувеличением будет сказать, что к сегодняшнему дню названных им богов усадили на трон.

В этике, как и в столь многих других областях, мы опрометчиво и сознательно отбросили наше великое классическое христианское наследие. Мы даже смешали с грязью слова, без которых об этике говорить невозможно, такие слова, как „добродетель“, „любовь“, „смирение“. В результате в самых важных из всех мыслимых предметов мы совершенно невежественны и необразованны. Не имея идей, которыми думать, мы больно легко верим в то, что в области этики размышления бесполезны. Кто знает что-нибудь сегодня о Семи смертных грехах или Четырех главных добродетелях? Сможет ли кто-нибудь хотя бы перечислить их? А если предполагается, что эти благородные старые идеи не заслуживают того, чтобы ими забивали себе голову, то какие новые идеи заняли их место?

Что должно прийти на смену тлетворной метафизике девятнадцатого века? Не сомневаюсь, что задача нашего поколения — это метафизическое возрождение. Нам нет нужды все изобретать заново. В то же время недостаточно просто возвратиться к старым формулировкам. Наша задача — и задача всего образования — это понять современный мир, мир, в котором мы живем и выбираем жизненный путь.

Проблемы образования — лишь отражение глубочайших проблем нашего века. Их не решишь совершенствованием организации, административными мерами или финансовыми вливаниями, хотя никто не отрицает важность всего этого. Мы страдаем метафизической болезнью, а значит и лекарство должно быть метафизическим. Образование, которое не позволяет нам разобраться в наших базовых убеждениях — это просто обучение или бесполезное времяпрепровождение. Ибо наши базовые убеждения не в порядке и до тех пор, пока сегодняшние антифилософские настроения не исчезнут, беспорядок будет усугубляться. Тогда образование не только перестанет быть главным ресурсом человека, но и станет инструментом разрушения, в соответствии с принципом corruptio optimi pessima[26]

Глава 2 Земля и ее надлежащее использование

Земля, бесспорно, важнейший из всех материальных ресурсов. Хотите узнать будущее цивилизации? Посмотрите на ее отношение к земле, этого достаточно.

Земля покрыта почвой, а почва — несметным количеством разнообразных живых существ, включая человека. В 1955 году два опытных эколога, Том Дэйл и Вернон Джилл Картер, опубликовали книгу под названием „Почва и цивилизация“. Здесь будет уместно процитировать несколько первых параграфов этой книги.

Что бы там ни говорили, а „экологическая проблема“ не блещет новизной. Но между прошлым и настоящим есть две важнейшие разницы: сегодня плотность населения земли намного выше, чем когда-либо в истории, и, вообще говоря, новых земель, куда можно было бы переселиться, у нас не осталось. Кроме того, преобразование природы идет куда быстрее, чем раньше, особенно в последнюю четверть века.

Но, несмотря ни на что, большинство людей думают так: „не знаю, отчего там вымерли прошлые цивилизации, но современная западная цивилизация уже давно не зависит от окружающей среды“. Приведу высказывание Евгения Рабиновича, главного редактора „Бюллетеня ученых-ядерщиков“, опубликованное в журнале „Таймс“ от 29 апреля 1972 года:

Лично я и, наверное, подавляющее большинство людей содрогнется при мысли о том, что на планете не останется животных и растений. Но ведь выживают же миллионы жителей „городских джунглей“ Нью-Йорка, Чикаго, Лондона или Токио, рождаясь и живя в среде, практически лишенной жизни (за исключением крыс, мышей, тараканов и прочих нежелательных животных).

Судя по всему, Евгений Рабинович считает это „логически обоснованным“ утверждением. Он сетует на то, что „в последнее время даже самые видные ученые то и дело говорят, что природные экологические системы святы, что им присуще хрупкое равновесие, и что вмешательство в них человека опасно. Такие заявления логически не обоснованы“.

Но что „логично“ и что — „свято“? Кто человек: хозяин природы или ее дитя? Если „рано или поздно“ появятся „экономичные способы производства синтетической пищи из неорганического сырья“, мы станем независимыми от растений, и связь между почвой и цивилизацией исчезнет. Но исчезнет ли? Эти вопросы подводят к пониманию того, что „надлежащее использование земли“ — это не технический и не экономический, но в первую очередь метафизический вопрос. Совершенно ясно, что эту проблему нужно рассматривать на более высоком уровне рационального мышления, чем уровень последних двух цитат.

У человека есть цели, и есть средства для достижения целей. Ни в коем случае нельзя путать одно с другим. Любое общество должно обязательно выработать целостную и непротиворечивую систему целей и средств к их достижению. Что такое земля: просто фактор производства или что-то большее, цель в себе? Когда я говорю „земля“, я имею в виду и живые существа, живущие на ней.

То, что мы делаем „ради удовольствия“, не поддается утилитарному объяснению. Например, почти все люди склонны поддерживать чистоту своего тела и пространства вокруг себя. Почему? Только ради гигиены? Нет, гигиена второстепенна. Мы признаем чистоту как ценность в себе. Мы не подсчитываем ее цену: экономические расчеты здесь неуместны. Можно доказать, что умываться неэкономично: мы тратим время и деньги, а взамен не получаем ничего, кроме чистоты. Многие действия можно расценить как совершенно неэкономичные, однако же, люди их предпринимают ради них самих. Экономисты ловко справились с этой проблемой: они разделили все человеческие занятия на „производство“ и „потребление“. Ко всему, что подпадает под определение „производства“, применимы экономические расчеты, для „потребления“ же они не годятся. Но реальная жизнь никак не укладывается в такое жесткое разграничение, ведь на самом деле производитель и потребитель — одно и то же лицо, причем одновременно производящее и потребляющее.

Даже рабочий на фабрике потребляет определенные „услуги“, обычно называемые „условиями труда“, и при отсутствии таких „услуг“ он не может или отказывается работать. И даже человека, потребляющего воду и мыло, можно рассматривать как производителя чистоты.

Мы производим для того, чтобы позволить себе некоторые удобства как „потребители“. Однако потребуй кто- то тех же удобств на „производстве“, ему скажут, что это неэкономично и неэффективно, чего общество позволить себе ну никак не может. Другими словами, оценка действия зависит от того, кто его предпринимает, человек- производитель или человек-потребитель. Если производитель путешествует первым классом или пользуется роскошным автомобилем, это назовут расточительством, но если тот же самый человек в роли потребителя делает то же самое, это считается признаком высокого уровня жизни.

Наиболее ярко эта двойственность прослеживается в отношении к земле. Считается, что фермер — типичный производитель, обязанный всеми возможными способами снижать издержки и увеличивать эффективность, даже если он таким образом разрушает (уже для человека-потребите ля) плодородный слой почвы и красоту ландшафта, что в конечном итоге выливается в „вымирание“ сельской местности и перенаселение городов. Многим теперешним крупным фермерам, цветоводам, садоводам и производителям питания и в голову не придет потреблять собственные продукты. „К счастью, — говорят они, — мы достаточно обеспечены, чтобы покупать продукты, выращенные без использования ядохимикатов и минеральных удобрений“. Спросите их, почему они сами не придерживаются экологически чистых методов земледелия и пользуются ядовитыми веществами, и получите ответ: мы не можем себе этого позволить. То, что позволительно человеку-производителю, это совсем не то, что может себе позволить человек-потребитель. Но, забывая о том, что производитель и потребитель — одно и то же лицо, мы никак не можем ответить на вопрос: что же на самом деле может себе позволить человек или общество. Возникает нескончаемая путаница.

Нам не выбраться из этой неразберихи, пока мы относимся к земле и существующей на ней жизни лишь как к „факторам производства“. Конечно, они являются факторами производства, то есть средствами для достижения цели, но это их второстепенное, не главное значение. Прежде всего, они самоценны, метаэкономичны, а поэтому можно логически обосновано утверждать, что они в некотором смысле святы. Земля не является творением рук человека, поэтому относиться к земле, как и рукотворному механизму, который ничего не составляет создать или починить, совершенно недопустимо.

Высшие животные полезны, и поэтому имеют экономическую ценность, но они ценны и в метаэкономическом смысле. Купив автомобиль, вещь, произведенную человеком, я имею полное право навсегда забыть о ремонте и обслуживании и просто гонять на нем, пока он не рассыплется. Может, я действительно рассчитал, что это самый экономичный способ его использования. Если мои расчеты верны, никто не станет критиковать мое поведение, ибо в рукотворном предмете, машине, нет ничего святого. Но будь у меня животное, пусть лишь теленок или курица — живое, чувствующее существо, имею ли я право относиться к нему как ко всего лишь полезной вещи? Позволено ли мне загнать его до смерти?

Попытки дать на эти вопросы научный ответ ни к чему не приведут. Это вопросы не научные, а метафизические. Приравнивать „машину“ к „животному“ на основе их полезности, и не обращать внимания на важнейшее различие между ними, различие „уровней бытия“ — это грубейшая метафизическая ошибка, которая может привести к тяжелейшим практическим последствиям. Современный человек с удивлением и презрением взирает на священные слова, которыми религия помогала нашим предкам осознать метафизические истины. „И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Эдемском“ не для безделья, но для того, „чтобы возделывать его и хранить его“. „И да владычествуют они [люди] над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле“. Когда он сделал „скотов, и гадов, и зверей земных по роду их“, он увидел „что это хорошо“. Но увидев все, что он создал — как мы называем ее сегодня, всю биосферу, „и вот, хорошо весьма“. Человеку, высшему существу, была дана „власть“, а не право мучить, разрушать и убивать. Говорить о достоинстве человека можно только признавая, что noblesse oblige[28]. Неправильное отношение к животным, в особенности прирученным и одомашненным, всегда, во всех традициях считалось ужасным и бесконечно опасным поведением. История не знает ни одного мудреца или святого, кто бы отличался жестоким обращением к животным или рассматривал бы их как всего лишь полезные вещи. Из бесчисленных легенд и сказаний мы узнаем, что святость и счастье сопряжены с любовью и добротой по отношению к низшим созданиям.

Интересно отметить расхожее и якобы научно объективное убеждение, что человек — всего лишь голая обезьяна или даже случайное соединение атомов. „Теперь мы можем дать определение человеку, — заявляет профессор Джошуа Ледерберг. — По крайней мере с точки зрения генотипа, это сто семьдесят сантиметров особой молекулярной последовательности атомов углерода, водорода, кислорода, азота и фосфора“[29]. Если человек придерживается столь „скромного“ мнения о себе, то что уж говорить о полезных ему животных: он относится к ним, словно это машины. Другие, менее образованные (а, может, менее обделенные?) люди смотрят на животных совсем по-другому. X. Филдинг Холл, побывав в Бирме, писал вот что:

В Книге притчей Соломоновых говорится, что праведник заботится о своем животном, а порочный человек относится жестоко. Святой Фома Аквинский писал: „Очевидно, что если человек испытывает сострадание и любовь к животным, он еще более склонен к состраданию к другим людям“. Никто никогда не задавался вопросом, может ли он позволить себе жить в соответствии с этими убеждениями. На уровне ценностей, вещей в себе, не существует вопроса об эффективности и экономичности.

То, что относится к животным на земле, без всякой сентиментальности равным образом относится и к самой земле. Хотя невежество и жадность неизменно разрушали плодородие почвы настолько, что исчезали целые цивилизации, все без исключения традиционные учения признавали метаэкономическую ценность и значимость „матушки земли“. И там, где придерживались такого взгляда, не только сельское хозяйство, но и другие составляющие цивилизации расцветали и отличались здоровьем и целостностью. Как только люди воображали, что „не могут себе позволить“ бережно относиться к почве и сотрудничать с природой, больная почва неизбежно разрушала и другие составляющие цивилизации.

В наше время главная опасность для почвы, а вместе с ней для сельского хозяйства и для цивилизации в целом, исходит из решимости горожан применить к сельскому хозяйству принципы промышленного производства. Ярчайшим представителем этого течения является д-р Сикко Л. Маншольт, который, будучи вице-президентом Европейского экономического сообщества, запустил План Маншольта для европейского сельского хозяйства. Он считает, что фермеры „все еще не осознали быстрых перемен в обществе“. Большинству фермеров следует оставить фермерство и пополнить ряды промышленных рабочих в городах, так как „у промышленных рабочих, строителей и „белых воротничков“ уже пятидневная рабочая неделя и две недели отпуска в году. Возможно, в скором времени рабочая неделя сократится до четырех дней, а отпуск увеличится до четырех недель. А фермер, как проклятый, работает семь дней в неделю, ибо пятидневную корову пока не изобрели, а отпуск ему и вовсе не предусмотрен“[31]. Соответственно План Маншольта предполагает как можно быстрее и гуманнее объединить множество небольших семейных ферм в большие сельскохозяйственные предприятия, управляемые по типу фабрик, что приведет к максимальному сокращению доли сельского населения. Выдаваемые пособия „помогут старым и молодым фермерам оставить сельское хозяйство“[32].

В Плане Маншольта сельское хозяйство обычно называют одной из „отраслей промышленности“ Европы. Возникает вопрос: действительно ли сельское хозяйство — это промышленность, или, может, что-то существенно отличное от нее? Стоит ли удивляться, что, раз это вопрос метафизический или метаэкономический, экономистам до него нет никакого дела.

Все же, давайте разберемся. Сельское хозяйство существенно отличается от промышленности, ибо имеет дело с жизнью, то есть живой материей. Его продукт — результат живых процессов, а его средства — живая почва. Один кубический сантиметр плодородной почвы содержит миллиарды живых существ, полное исследование которых не под силу человеку. С другой стороны, современная промышленность имеет дело с технологиями, созданными человеком, сырьем же для нее служат рукотворные неживые материалы. Идеал промышленности — устранение живых материй. Искусственные материалы предпочтительнее природных, ибо человек может подогнать их свойства под свои потребности и применить идеальный контроль качества. Сделанные человеком машины более надежны и предсказуемы, чем живое существо и человек. Идеал промышленности — устранение живого фактора, вплоть до человека, и передача производственного процесса машинам. Альфред Норс Уайтхэд определил жизнь как „оскорбление монотонному механизму вселенной“. Так и мы можем определить современную промышленность как „оскорбление непредсказуемости, непунктуальности, постоянной изменчивости и упрямству живой природы, включая человека“.

Другими словами, фундаментальные „принципы“ сельского хозяйства и промышленности, несомненно, не только не сопоставимы, но прямо противоположны друг другу. Настоящая жизнь состоит из „трения“, производимого непримиримыми противоположностями, каждая из которых необходима. И так же как жизнь не имела бы смысла без смерти, сельское хозяйство не имело бы смысла без промышленности. Между тем, факт остается фактом: сельское хозяйство первично, а промышленность вторична. Другими словами, человек может выжить без промышленности, но не без сельского хозяйства. Однако на уровне цивилизации жизнь человека требует баланса двух принципов, и этот баланс неизбежно нарушается, когда люди перестают замечать принципиальную разницу между сельским хозяйством и промышленностью, разницу столь же огромную, как разница между жизнью и смертью, и пытаются относиться к сельскому хозяйству просто как к еще одной отрасли промышленности.

Такой подход, конечно, нам очень знаком. Группа высококлассных специалистов коротко и четко описала его в своей работе „Будущее европейского сельского хозяйства“:

Если это так, то почему сельскохозяйственный протекционизм был скорее правилом, чем исключением на протяжении всей истории? Почему большинство стран часто не желают получить такие заманчивые выгоды столь простым способом? Именно потому, что „производство сельскохозяйственной продукции“ не сводится к извлечению прибыли и снижению издержек, но включает в себя все отношения между человеком и природой, весь образ жизни общества, здоровье, счастье и гармонию человека, а также красоту его среды обитания. Если все это выпадает из поля зрения экспертов, то вместе с этим выпадает и человек. Приняв решение, эксперты и политики ставят человека перед свершившимся фактом, а обществу потом приходится расплачиваться за „социальные последствия“ принятой политики. По утверждению экспертов, План Маншольта — „смелая инициатива, основанная на понимании основополагающего принципа: уровень доходов в сельском хозяйстве можно удержать на существующем уровне, только если ускорится снижение доли сельского населения и если фермы быстро достигнут экономически эффективных размеров“» [34]. Или еще: «Сельское хозяйство, по крайней мере, в Европе, направлено прежде всего на производство продуктов питания… Хорошо известно, что спрос на продукты питания растет относительно медленно по сравнению с реальным доходом. В результате совокупный доход в сельском хозяйстве растет медленнее, чем в промышленности. Для обеспечения одинакового темпа роста доходов на душу населения необходимо соответственно снизить занятость в сельском хозяйстве» [35]… «Выводы очевидны: в условиях, обычных для развитых стран сегодня, общество могло бы удовлетворить свои потребности за счет гораздо меньшего количества фермеров, в три раза меньшего, чем сегодня» [36].

Что ж, с этим не поспоришь, если, конечно, мы примем точку зрения махрового материализма этих экспертов, для которых денежные издержки и денежные доходы — единственное мерило действий человека, а живой мир — не более чем объект для эксплуатации.

Но достаточно более широко взглянуть на мир, чтобы понять, что земля — это бесценный капитал, а задача и счастье человека в том, «чтобы возделывать ее и хранить ее». Можно сказать, что, возделывая землю, человек должен преследовать три цели — здоровье, красоту и долговечность. Тогда четвертая цель — продуктивность (единственное, что признается экспертами) будет достигаться почти автоматически. Грубый материалист считает, что сельское хозяйство «направлено в основном на производство продуктов питания». Более широкий взгляд предполагает, что сельское хозяйство направлено на выполнение по меньшей мере трех задач:

— поддержание связи человека с живой природой, ведь человек был, есть и будет уязвимой ее частью,

— гуманизация и облагораживание окружающей человека среды, и

— производство продуктов питания и других материалов, необходимых для достойной жизни.

Очень сомневаюсь, что цивилизация, которая постоянно пренебрегает двумя первыми задачами, а признает лишь третью, и то добивается ее выполнения с изощренной жестокостью и насилием, имеет в долгосрочном плане хоть какие-то шансы на выживание.

Мы гордимся тем, что сегодня доля занятых в сельском хозяйстве сократилась до рекордно низкого уровня и все еще продолжает сокращаться. В Великобритании всего лишь 3 процента занятых в сельском хозяйстве удовлетворяет около 60 процентов потребностей страны в продуктах питания. В Соединенных Штатах к концу Первой мировой войны доля занятых в сельском хозяйстве все еще составляла 27 процентов, к концу Второй мировой войны — 14 процентов, и в 1971 году только 4,4 процента. Такое снижение занятости в сельском хозяйстве обычно связано с массовым бегством людей с земли и разрастанием городов. Однако, в то же время, по словам Льюиса Хербера:

В современных огромных городах, говорит г-н Хербер, горожанин чувствует одиночество гораздо острее, чем его предки в сельской местности: «Городской житель в современном мегаполисе достиг такой степени анонимности, социальной атомизации и духовной изоляции, какой до сих пор не знала человеческая история»[38].

Как же он решает эту проблему? Переезжает в пригород и каждый день мотается на работу в город. Сельская культура развалилась, и люди бросают землю. Городская культура также разваливается, и горожане бегут из городов. По словам д-ра Маншольта, «никто не может позволить себе такую роскошь, как действовать неэкономично»[39]. В результате повсеместно жизнь становится невыносимой для всех, кроме самых богатых.

Я согласен с утверждением г-на Хербера, что «примирение человека с природой не просто желательно, а уже жизненно необходимо». Но туризм, осмотр достопримечательностей и другие способы проведения досуга не могут обеспечить воссоединение с природой. Это может произойти только через изменение структуры сельского хозяйства, которая станет прямо противоположной той, что предложена д-ром Маншольтом и вышеупомянутыми экспертами. Вместо того, чтобы стимулировать сокращение доли занятых в сельском хозяйстве, нам следует проводить политику возрождения сельской культуры. Пусть земля станет доступной большому числу людей, пусть люди плодотворно работают на земле либо постоянно, либо хотя бы часть своего времени, и свои действия на земле направляют на достижение троякого идеала здоровья, красоты и долговечности.

Социальная структура сельского хозяйства, порожденная и часто оправдываемая широкомасштабной механизацией и химизацией, не позволяет человеку поддерживать настоящую связь с живой природой. Напротив, она поощряет опаснейшие современные тенденции: насилие, отчуждение и разрушение природы. Сегодня затрагивать темы здоровья, красоты и долговечности стало признаком дурного тона, а это еще один пример наплевательского отношения к человеческим ценностям, а значит и к человеку. Таков неизбежный результат современного экономического мышления.

Если «красота — это сияние истины», то сельское хозяйство вряд ли выполнит свою вторую задачу — гуманизацию и облагораживание человеческой среды обитания — если не станет придерживаться природных истин. Одна из них — это закон возвращения; другая — закон разнообразия, то есть недопустимость монокультуры любого рода; третья — закон децентрализации, позволяющий найти применение даже незначительным ресурсам, которые невыгодно перевозить на большие расстояния. Но сегодня сельское хозяйство развивается в противоположном направлении — ко все большей индустриализации, обезличиванию сельскохозяйственного производства, к концентрации, специализации и внедрению машин, экономящих труд, но разрушающих природу. В результате сельскохозяйственная деятельность человека не только не облагораживает среду обитания человека, но обезличивает и даже уродует ее.

А все потому, что человек-производитель не позволяет себе «роскошь вести себя неэкономично» и поэтому не может произвести самую необходимую роскошь — здоровье, красоту и долговечность — которую человек-потребитель жаждет больше всего. Это слишком дорого, и чем богаче мы становимся, тем меньшее мы можем себе это «позволить». Вышеупомянутые эксперты рассчитали, что «бремя» поддержки сельского хозяйства в шести странах Европейского сообщества составляет «почти три процента совокупного валового национального продукта», то есть «весьма приличную» величину. Если учесть, что валовой национальный продукт растет на три процента в год, можно предположить, что такое «бремя» не столь уж и обременительно, но эксперты отмечают, что «ресурсы страны необходимы для личного потребления, инвестиций и покрытия государственных расходов… Бросая на ветер столько ресурсов на поддержку убыточных предприятий, будь то в сельском хозяйстве или в промышленности, Сообщество лишает себя возможности предпринять… необходимые улучшения»[40] в этих важных областях.

Что может быть проще. Если сельское хозяйство не приносит дохода, это просто «убыточное предприятие». Зачем его поддерживать? «Необходимые улучшения» не касаются земли, но лишь доходов фермеров, а эти доходы можно поддержать, если сократить количество фермеров. Это философия горожанина, оторванного от природы, и навязывающего свои приоритеты, доказывая при помощи экономических расчетов, что мы не можем «позволить себе» никакой другой шкалы ценностей. В реальности же любое общество может позволить себе заботливо относиться к земле и поддерживать ее здоровье и красоту бесконечно долгое время. Для этого нет никаких технических препятствий и нет недостатка соответствующих знаний. Нет смысла обращаться к экспертам-экономистам, когда речь идет об определении приоритетов. На сегодняшний день мы так хорошо разбираемся в экологии, что многочисленным злоупотреблениям, наблюдаемым сейчас в обработке земли, в обращении с животным, в хранении продуктов питания, в пищевой промышленности и безудержной урбанизации нет никаких оправданий. Если мы закрываем на это глаза, то не от бедности, как будто мы не в силах остановить этот беспредел, а из-за того, что наше общество не имеет твердой веры в основные метаэкономические ценности, а когда нет веры, верх берет экономический расчет. Это неизбежно. Может ли быть иначе? Как говорится, природа не терпит пустоты, и когда имеющееся место для духовных ценностей не заполнено более высокими мотивами, их место неизбежно займет более низкое — маленькое, подлое, расчетливое — отношение к жизни, основанное на экономических расчетах.

Не сомневаюсь, что черствое отношение к земле и животным говорит и о многих других пороках, таких как жажда резких перемен и обожание новшеств — технических, организационных, химических, биологических, и т. д. Все это внедряется в жизнь задолго до того, как приходит хотя бы примерное понимание их долгосрочных последствий. В нашем отношении к земле, к самому драгоценному ресурсу после человека, отражается весь наш образ жизни, и прежде чем политика в области земли по-настоящему изменится, потребуются глубинные философские, если не религиозные, изменения. Здесь речь идет вовсе не о том, что мы можем себе позволить, а о том, на что мы решаем потратить свои деньги. Если бы мы вернулись к широкому признанию метаэкономических ценностей, наши ландшафты снова стали бы здоровыми и красивыми, а люди вновь обрели бы достоинство человека, который всегда осознает свое превосходство над животными, но который никогда не забудет, что noblesse oblige.

Глава 3 Промышленные ресурсы

Просто удивительно, насколько современная промышленность много берет и мало дает. Неэффективность современной промышленности даже не укладывается в голове. По этой причине эту неэффективность никто не замечает.

Самая промышленно развитая страна в мире — это, бесспорно, Соединенные Штаты Америки. Население США составляет около 207 миллионов человек, или 5,6 процента населения земли, с средней плотностью в 22 человека на квадратный километр, что значительно ниже среднего показателя по миру — 27 человек. Эта страна расположена в умеренных широтах северного полушария и является одной из обширнейших редконаселенных территорий мира. Кто-то подсчитал, что если бы все человечество перебралось в США, то плотность их населения оказалась бы не большей, чем в сегодняшней Англии. Могут возразить, что это «нечестное» сравнение, но даже в Великобритании в целом плотность населения в десять раз выше, чем в США (что значит, что США могли бы вместить более половины современного населения мира, прежде, чем сравнялись бы с Великобританией по плотности населения), а ведь во множестве промышленно развитых стран плотность населения еще выше. Плотность населения Западной Европы в целом составляет 94 человека на кв. километр, что в 4,25 раза выше, чем в США. То есть нельзя сказать, чтобы Соединенные Штаты были в относительно проигрышном положении и имели слишком много людей и слишком мало места.

Также не скажешь, чтобы территория США была обделена природными ресурсами. Наоборот, за всю историю европейцы не открывали большей территории с более замечательными и чудесными ресурсами. Это относится к США и по сей день, пусть со времен открытия Америки многие ресурсы подверглись эксплуатации и были разрушены.

Однако промышленности США не хватает внутренних ресурсов, поэтому она протянула свои щупальца по всему миру, чтобы обеспечить поставки сырья. 5,6 процентам населения мира, проживающим в США, требуется около сорока процентов первичных ресурсов мира, чтобы выжить. По прогнозам, в следующие десять, двадцать, тридцать лет экономика США будет все больше зависеть от поставок сырья и топлива из-за границы. Так, по расчетам Национального нефтяного совета, к 1985 году США потребуется покрыть 57 процентов потребностей в нефти за счет импорта, и ввезти на 800 миллионов тонн больше нефти, чем сегодня импортируют из стран Ближнего востока и из Африки Западная Европа и Япония вместе взятые.

Промышленную систему, потребляющую 40 процентов мировых первичных ресурсов для обеспечения потребностей менее чем 6 процентов населения планеты, можно было бы назвать эффективной, только если бы она обеспечила необыкновенное счастье и благополучие людей, процветание культуры, мир и гармонию. Нет нужды долго доказывать, что американская система с этим не справляется. Нет никаких оснований полагать, что ей помогло бы с этим справиться увеличение темпов роста производства, сопряженных с постоянно растущим спросом на конечные мировые ресурсы. Профессор Вальтер Хеллер, бывший председатель Совета экономических советников президента США, несомненно, отразил мнение большинства современных экономистов:

Для удовлетворения чаяний нашей нации нам необходим экономический рост. В быстрорастущей экономике с полной занятостью скорее найдутся государственные и частные ресурсы для борьбы с загрязнением земли,

воздуха и воды, и с шумом, чем в экономике с низкими темпами роста.

«Не могу себе представить, — говорит он, — процветающую экономику без экономического роста». Но если даже экономика США не может быть процветающей без дальнейшего быстрого роста, зависящего от возможности высасывать все больше ресурсов из всего мира, как насчет остальных 94,4 процентов человечества, пока «отстающих» от США?

Для борьбы с загрязнением нужны высокие темпы экономического роста. Но загрязнение является следствием высоких темпов экономического роста. Возможно ли вырваться из этого порочного круга? В любом случае необходимо разобраться, хватит ли мировых ресурсов для дальнейшего развития промышленной системы, которая потребляет так много, а дает человеку так мало.

Сегодня все чаще приходится слышать, что ресурсов не хватит. Возможно, наиболее авторитетное заявление исходит от группы исследователей Массачусетского института технологий (МИТ), опубликовавших «Пределы роста», доклад Римскому клубу в рамках проекта по выяснению будущего человечества. В этом докладе, среди прочего, есть интересная таблица, показывающая известные мировые запасы ресурсов; число лет, на которое известных мировых запасов хватит при текущих мировых темпах потребления; число лет, на которое известных запасов хватит, если потребление и дальше будет расти экспоненциально; и число лет, на которое, при растущем потреблении, их хватило бы, будь они в пять раз больше, чем известно сейчас — все это по девятнадцати невозобновимым природным ресурсам, жизненно важным для индустриального общества. Особый интерес представляет последняя колонка таблицы, в которой указана «Доля США в мировом потреблении ресурсов, в процентах». Цифры следующие:

Добыча полезных ископаемых внутри страны полностью обеспечивают потребности США только в одном или двух из этих ресурсов. Подсчитав, когда, при определенных сценариях, мировые запасы каждого из этих полезных ископаемых иссякнут, авторы осторожно делают следующий общий вывод:

Исходя из сегодняшнего уровня потребления ресурсов и прогнозируемого роста потребления в будущем, можно заключить, что подавляющее большинство важнейших для современной промышленности невозобновимых ресурсов будут чрезвычайно дороги через 100 лет.

Более того, по их мнению, современную промышленность, «в большой степени зависящую от системы международных соглашений с добывающими странами о поставках сырья», могут очень скоро потрясти кризисы неслыханных масштабов.

По мере того, как ресурс за ресурсом будет становиться слишком дорогим, различные отрасли промышленности столкнутся с огромными трудностями. Эта экономическая проблема усугубляется политическими проблемами неизвестного масштаба. Какими станут отношения между странами-производителями и странами-потребителями по мере концентрации оставшиеся ресурсов в определенных географических регионах? Недавняя национализация южноамериканских рудников и успешное повышение цен на нефть ближневосточными странами позволяют предположить, что политические проблемы могут возникнуть задолго до серьезных экономических проблем.

Замысловатые гипотетические расчеты экспертов МИТ[41], быть может, и небесполезны, но вряд ли принципиально важны. В конце концов, заключения экспертов вытекают из сделанных ими допущений, а для того, чтобы понять, что бесконечный рост потребления ресурсов в конечном мире невозможен, достаточно лишь немного поразмыслить. То, что время коротко, понятно и без исследования многочисленных товарных групп, тенденций, схем обратной связи, системной динамики и прочего. Может, и полезно использовать компьютер для получения выводов, к которым любой разумный человек придет при помощи нескольких расчетов на клочке бумаги, ибо современный мир верит в компьютеры и базы данных, и питает отвращение к простоте. Правда, изгоняя бесов, бесполезно и даже опасно звать на помощь Вельзевула, главного беса.

Дело не в возможный нехватке и высоких ценах на большинство сырьевых товаров, которым в «Пределах роста» уделяется столь пристальное внимание. Современной индустриальной системе это особо не угрожает. Кто знает, сколько полезных ископаемых скрыто в земной коре и сколько будет извлечено все более изощренными способами, прежде чем серьезно встанет вопрос об исчерпании ресурсов в масштабе всей планеты; сколько можно будет извлечь из океана, и сколько — получить из вторичного сырья? Как говорится, голод не тетка: изобретательная промышленность и современная наука так просто не сдадутся в этих направлениях.

Анализ «Пределов роста» был бы значительно глубже, удели его авторы главное внимание материальному ресурсу, наличие которого является изначальным условием наличия всех остальных и который невозможно повторно использовать — энергии.

В одной из предыдущих глав я уже упоминал проблему энергии. От нее не убежишь. Невозможно переоценить ее значение. Можно сказать, что энергия для промышленности — то же самое, что сознание — для человека. Если закончится энергия, всему придет конец.

До тех пор, пока первичная энергия в достатке по приемлемым ценам, нет причин для беспокойства: нехватку любых других первичных ресурсов можно либо преодолеть, либо обойти. С другой стороны, в случае недостатка первичной энергии спрос на большинство других первичных ресурсов сократится настолько, что вряд ли встанет вопрос об их нехватке.

Большинство современных экономистов пока не осознают эту простую и столь очевидную истину. Из-за чрезмерной привязанности к количественному анализу, они по-прежнему ставят проблему наличия энергии в ряд многочисленных второстепенных проблем. Такой подход свойствен и авторам «Пределов роста». Зацикленность на количестве сопровождается настолько полным непониманием качества, что даже самые принципиальные качественные различия остаются незамеченными. А это, между прочим, одна из основных причин нереалистичности большинства прогнозов обеспечения современного индустриального общества энергией. Например, утверждают, что «на смену углю скоро придет нефть». В ответ на замечание, что это означает быстрое исчерпание всех разведанных и предполагаемых (то есть тех, что еще будут разведаны) запасов нефти, уверенно заявляют, что «мы прямиком идем в эру ядерной энергетики», поэтому можно спать спокойно и продолжать разбазаривать запасы ископаемого топлива. Нет счета умным исследованиям, подготовленным национальными и международными организациями, комитетами, научно-исследовательскими институтами и т. д., якобы доказывающим при помощи сложнейших расчетов, что спрос на западноевропейский уголь снижается и будет продолжать падать столь быстро, что единственная проблема — побыстрее избавиться от шахтеров. Вместо того, чтобы взглянуть на общую ситуацию, которая была и продолжает оставаться легко предсказуемой, авторы почти всех этих исследований ограничиваются бесчисленными аспектами проблемы, каждый из которых в отдельности предсказать невозможно, ибо невозможно понять часть, не поняв целого.

Приведу только один пример. Тщательное и сложное исследование Европейского сообщества угля и стали, предпринятое в 1960-61 годах, дало точные количественные ответы на буквально все вопросы, что только могут прийти в голову, о топливе и энергетике стран Общего рынка вплоть до 1975 года. Мне довелось рецензировать этот доклад вскоре после его публикации, и, возможно, не лишним будет процитировать несколько отрывков из моего отзыва[42]:

Прогнозы сегодня в моде. Считается, что лучше иметь хоть какую-то цифру о будущем, чем вообще никакой. Современный экономист так «узнает» о будущем: делается то или иное предположение, называемое «допущением», и на его основе получают оценку при помощи тонких расчетов. Затем такую оценку выдают за результат научного исследования, за что-то куда более значимое, чем просто гадание на кофейной гуще. Такая порочная практика может привести лишь к колоссальным ошибкам в планировании, ибо она дает липовый ответ там, где на самом деле требуется оценка здравомыслящим человеком, хорошо разбирающимся в проблеме.

Рассматриваемое исследование изобилует самыми произвольными допущениями, которые затем, как ни в чем не бывало, вводятся в счетную машину для получения «научного» результата. Было бы дешевле и значительно честнее просто допустить результат расчетов.

Так и случилось: «порочная практика» действительно привела к колоссальным ошибкам в планировании. Производственные мощности западноевропейской угольной промышленности были сокращены практически наполовину не только в Сообществе, но и в Великобритании. С 1960 по 1970 год зависимость Европейского сообщества от импорта топлива возросла с тридцати до более шестидесяти процентов, а Великобритании — с двадцати пяти до сорока четырех процентов. Хотя общую ситуацию в 1970-х годах и далее можно было совершенно спокойно предвидеть еще в начале 1960-х годов, правительства стран Западной Европы при поддержке подавляющего большинства экономистов специально разрушили почти половину угольной промышленности, как будто уголь был всего лишь одним из бесчисленных товаров на рынке, который следует производить до тех пор, пока это выгодно, и ликвидировать, как только производство перестало приносить прибыль. На вопрос о том, что заменит поставки местного угля в долгосрочном плане, ответили заверениями в том, что другие дешевые энергоносители обеспечат потребности в энергии «на обозримое будущее», тем самым выдавая желаемое за действительное.

Не то, чтобы тогда — да и сейчас — не хватало нужной информации, или чтобы разработчики энергетической политики случайно пропустили немаловажный факт. Нет, они располагали совершенно достаточной информацией о текущей ситуации и совершенно разумными и реалистичными оценками будущих тенденций. Но они не смогли прийти к правильным заключениям на основе достоверной информации. Замечания тех, кто указывал на возможность резкой нехватки энергоносителей в обозримом будущем, не принимали во внимание и не отвергали на основе контраргументов, но просто осмеивали или обходили молчанием. И без семи пядей во лбу можно было понять, что каким бы ни было будущее ядерной энергетики в долгосрочном плане, судьбы мировой промышленности до конца этого века будут определяться главным образом нефтью. Что можно было сказать о будущем нефти лет десять тому назад? Приведу отрывок из своей лекции, прочитанной в апреле 1961 года.

Что-либо сказать о наличии нефти в долгосрочной перспективе — незавидная задача. Действительно, тридцать-пятьдесят лет назад кто-то предсказывал, что нефть скоро кончится, но, смотри-ка! не кончилась. Удивительно большое количество людей, кажется, воображают, что, указывая на ошибочные предсказания, сделанные тем или иным ученым в стародавние времена, они как бы доказали, что нефть никогда не кончится, как бы быстро не росли объемы добычи. В отношении запасов нефти, так же как и будущего ядерной энергетики, многие люди занимают совершенно неразумную позицию безграничного оптимизма.

Я предпочитаю основываться на информации, исходящей от самих нефтяников. Они не говорят, что нефть скоро кончится. Напротив, по их словам, очень много нефти еще не найдено и мировые запасы, доступные для разработки с разумными издержками, быть может, составляют порядка 200 миллиардов тонн, что в 200 раз больше объема ежегодной добычи в настоящее время. Так называемые «доказанные» запасы нефти составляют на сегодняшний день 40 миллиардов тонн, и глупо было бы думать, что только эта нефть и есть на земле. Мы радостно верим, что еще 160 миллиардов тонн будет открыто за следующие несколько десятков лет. Такие открытия трудно себе представить, потому что, например, даже недавнее открытие больших месторождений нефти в Сахаре, по мнению многих людей якобы в корне изменившее будущее нефтедобычи, вряд ли существенно увеличивает разведанные запасы. На сегодняшний день эксперты полагают, что месторождения в Сахаре в конце концов дадут до 1 миллиарда тонн нефти. Такая цифра впечатляет, если ее сравнить, скажем, с текущими годовыми потребностями Франции, но ее вклад в 160 миллиардов тонн, которые, как мы полагаем, разведают в обозримом будущем, невелик. А 160 открытий, сравнимых с открытием нефти в Сахаре, и вправду сложно себе представить. Но все же давайте допустим, что такие открытия могут и будут сделаны.

Поэтому при сегодняшних объемах добычи доказанных запасов нефти, по-видимому, хватило бы на сорок лет, а всех запасов — на двести лет. К сожалению, однако, объемы потребления уже долгие годы растут на 6–7 процентов в год. Если бы объемы добычи отныне расти перестали, то не могло бы идти и речи о замене угля нефтью, поэтому все, похоже, достаточно уверены, что рост потребления нефти в мировых масштабах продолжится теми же темпами. Индустриализация охватывает весь мир, и в основе ее лежит использование нефти. Поскольку все исходят из того, что эти тенденции продолжатся и в будущем, нам стоит чисто арифметически прикинуть, как долго сможет продолжаться рост потребления нефти.

То, что я предлагаю сейчас сделать, это не прогноз, а лишь опытный расчет, прикидка или, как говорят инженеры, оценка осуществимости проекта[44]. Темпы прироста в 7 процентов означают удвоение за десять лет. Таким образом, к 1970 году в мире может потребляться 2 миллиарда тонн нефти в год. [На самом деле потребление составило 2,3 миллиарда тонн.] За эти десять лет добудут примерно 15 миллиардов тонн. Чтобы сохранить величину доказанных запасов на уровне в 40 млрд. тонн, новые доказанные запасы должны составить около 15 млрд. тонн. Доказанные запасы, что сегодня составляют сорок объемов годовой добычи, тогда уже составят только двадцать лет, ибо годовое потребление удвоится. События вполне могут развиваться таким образом. Но в вопросе запасов топлива десять лет — это не срок. Поэтому давайте посмотрим на следующие десять лет до примерно 1980 года. Если потребление нефти продолжит расти в среднем на семь процентов в год, оно составит около 4 млрд. тонн в год в 1980 году. Объем добычи за эти десять лет составит около 30 млрд. тонн. Если мы захотим, чтобы доказанных запасов по-прежнему хватало на двадцать лет — а немногие бизнесмены станут вкладывать большие деньги, если невозможно планировать их списание хотя бы в течение двадцати лет — будет необходимо не просто восполнить добытые 30 млрд. тонн, но обеспечить наличие 80 млрд. тонн доказанных запасов (двадцать раз по 4 млрд.). Новые открытия в течение этих десяти лет должны будут составить как минимум 70 млрд. тонн. По-моему, такая цифра уже достаточно фантастична. Более того, к тому времени мы уже израсходуем 45 млрд. тонн из изначально имевшихся 200 млрд. Оставшиеся 155 млрд. тонн, разведанные и нет, обеспечат поддержание уровня потребления 1980 года на протяжении менее 40 лет. И без дальнейших арифметических расчетов становится понятно, что продолжение быстрого роста потребления нефти после 1980 года тогда будет практически невозможным.

Результат нашей «оценки осуществимости проекта» таков: если оценки общих запасов нефти, опубликованные ведущими геологами, хоть как-то соотносятся с реальностью, не вызывает сомнений, что нефтяная промышленность сможет расти привычными для нее темпами еще десять лет; весьма сомнительно, что такой рост сможет продержаться двадцать лет, и почти точно не сможет продолжиться после 1980 года. В 1980 году, или скорее примерно в это время, и мировое потребление нефти, и доказанные запасы нефти в абсолютном выражении будет больше, чем когда-либо в истории. Это, конечно же, не значит, что к этому времени мировые нефтяные ресурсы окажутся исчерпаны, но росту потребления нефти придет конец. Кстати, это, похоже, уже случилось с природным газом в США. Потребление природного газа достигло рекордной за всю историю отметки, но соотношение объемов текущего потребления и оставшихся запасов таково, что, возможно, потребление газа больше расти не сможет.

В Великобритании — стране с высокоразвитой промышленностью и высоким уровнем потребления нефти при отсутствии местных запасов — нефтяной кризис наступит не когда все мировые запасы нефти иссякнут, но когда мировые запасы нефти перестанут расти. Как показывают наши опытные расчеты, это могло бы произойти лет через двадцать. К тому времени индустриализация охватит весь мир, и у развивающихся стран — пусть по-прежнему нищих — разгорится желание более высокого уровня жизни. Когда этот момент наступит, может начаться энергичная и даже кровавая борьба за нефть, в которой любая страна с большими потребностями и малыми местными запасами окажется в очень слабом положении.

При желании можно еще поиграть с опытными расчетами. Но даже если изменить основные допущения в полтора раза, результаты существенно не изменятся. Если вы переполнены оптимизмом, то, возможно, обнаружите, что точка максимального роста будет достигнута не в 1980 году, а на несколько лет позднее. Какая разница? Мы, или наши дети, будем просто несколькими годами старше.

Следовательно, главнейшая задача и обязанность Национального совета угольной промышленности как попечителя угольных запасов страны — быть в состоянии произвести достаточно угля, когда начнется всемирная драка за нефть. Это будет невозможно, если он допустит, чтобы угольную промышленность или ее большую часть ликвидировали из-за текущего избытка и дешевизны нефти, избытка, вызванного разными временными причинами…

Каково же будет значение угля, скажем, в 1980 году? По всей видимости, спрос на уголь в нашей стране будет выше, чем сейчас. Нефти все еще будет много, но, возможно, недостаточно для всех нужд. Возможно, произойдет всемирная драка за нефть, и цены на нее значительно возрастут. Поэтому будем надеяться, что Национальный совет угольной промышленности проведет отрасль без потерь через трудные годы, лежащие впереди, и сохранит ее способность эффективно производить порядка 200 миллионов тонн угля в год. Время от времени будет казаться, что снижение добычи угля и увеличение импорта нефти дешевле и удобнее для отдельных пользователей или для всей экономики в целом, но национальная топливная политика должна основываться на долгосрочном видении проблемы. И этот долгосрочный взгляд должен учитывать такие всемирные тенденции, как рост численности населения и индустриализацию. По всей видимости, к 1980 году население планеты будет как минимум на треть больше, чем сегодня, а объем мирового промышленного производства — по меньшей мере в два с половиной раза выше, чем сегодня; потребление топлива более чем удвоится. Чтобы обеспечить удвоение общего потребления топлива, необходимо будет увеличить добычу нефти в четыре раза; удвоить количество получаемой гидроэнергии; поддержать уровень добычи природного газа как минимум на сегодняшнем уровне; обеспечить существенный (пусть все еще скромный) вклад ядерной энергетики, и добывать примерно на двадцать процентов больше угля, чем сегодня. Несомненно, за следующие двадцать лет произойдет масса событий, которые мы не можем сегодня предусмотреть. Некоторые события могут увеличить потребность в угле, а некоторые — уменьшить. Нельзя основывать политику на неизвестном и тем более непредсказуемом. Политика, основанная на том, что можно предвидеть сегодня, должна предусматривать сохранение, а не ликвидацию угольной промышленности…

На эти и многие другие предупреждения, высказывавшиеся на протяжении 1960-х годов, никто так и не обратил внимания; к ним относились с насмешкой и презрением вплоть до всеобщей топливной паники 1970 года. Каждое новое открытие нефти или природного газа, будь то в Сахаре, в Нидерландах, в Северном море, или на Аляске, встречали с восторгом как событие, «основательно изменившее будущее нефтедобычи», как будто анализ, подобный вышеприведенному, уже не предполагает, что огромные новые открытия должны совершаться каждый год. Основной недочет опытных расчетов 1961 года в том, что все цифры оказались несколько занижены. События развивались даже быстрее, чем я ожидал десять или двенадцать лет назад.

Даже сегодня приходится слышать, что у нас нет проблем. На протяжении 1960-х годов самые обнадеживающие заявления исходили в основном от нефтяных компаний, хотя ими же предоставляемые цифры полностью опровергали их утверждения. Сегодня, когда почти половина производственных мощностей и куда более половины доступных запасов западноевропейской угольной промышленности уничтожено, они сменили пластинку. Раньше говорили, что ОПЕК — Организация стран-экспортеров нефти — никогда не будет значимой, потому что арабы ни за что не договорятся друг с другом, и тем более с не-арабами. Сегодня же ясно, что ОПЕК — величайший картель-монополия, что видывал мир. Раньше говорили, что страны-экспортеры нефти зависят от стран-импортеров в не меньшей степени, чем последние зависят от первых; сегодня ясно, что тот, кто так говорил, выдавал желаемое за действительное: потребность в нефти настолько велика, а спрос столь неэластичен, что странам-экспортерам нефти, действующим сообща, для увеличения своих доходов достаточно уменьшить добычу нефти. Все еще встречаются люди, заявляющие, что если цены на нефть станут слишком высоки (не знаю, что они имеют в виду), нефть перестанут покупать из-за высокой цены; но ведь совершенно очевидно, что пока нефть заменить нечем в хоть сколько-нибудь значимом масштабе, поэтому на самом деле покупатели не могут перестать покупать нефть из-за ее дороговизны.

Тем временем, страны-производители нефти начинают понимать, что одной нефтью и нефтедолларами сыт не будешь, и их население нуждается в новых источниках жизнеобеспечения. А их создание требует, кроме денег, огромных усилий и очень долгого времени. Нефть — это «тающий актив», и чем быстрее он растает, тем меньше времени останется для развития новой экономической базы воспроизводства. Выводы очевидны: в долгосрочном плане как страны-экспортеры, так и страны-импортеры нефти по-настоящему заинтересованы продлить «жизнь» нефти как можно дольше. Первым необходимо время, чтобы разработать альтернативные источники жизнеобеспечения, а вторым — чтобы приспособить свои зависимые от нефти экономики к ситуации (которая совершенно точно сложится еще при жизни большинства сегодня живущих людей), когда нефти будет мало и цены на нее будут огромны. Самая большая опасность для тех и для других — продолжать наращивать добычу и потребление нефти во всем мире. Катастрофу на нефтяном фронте можно было бы предотвратить, только полностью осознав фундаментальное единство долгосрочных интересов обеих групп стран и предприняв совместные действия для стабилизации и постепенного снижения годовых объемов потребления нефти.

Что до стран-импортеров нефти, Западная Европа и Япония находятся в самом незавидном положении. Эти два региона рискуют превратиться в «бедных родственников», стоящих в очереди за импортом нефти. Это очевидно и без сложных компьютерных расчетов. До самых недавних пор Западная Европа жила в приятной иллюзии приближения «века безграничной, дешевой энергии» и известные ученые, среди прочих, в качестве своего экспертного мнения заявляли, что в будущем «энергии будет завались». Возьмем Доклад по топливной политике Великобритании, опубликованный в ноябре 1967 года:

Прошло пять лет. Достаточно сказать, что Великобритания больше зависит от импортной нефти, чем когда бы то ни было раньше. В докладе, представленном Министру окружающей среды в феврале 1972 года, глава об энергетике начинается такими словами:

Мы крайне озабочены будущем как британской, так и мировой энергетики. По существующим оценкам, ископаемые энергоносители будут исчерпаны в не столь отдаленном будущем, и необходимо найти удовлетворительные альтернативы. Огромные грядущие потребности развивающихся стран, рост населения, бездумное разбазаривание некоторых энергоносителей, возможный рост издержек на добычу ресурсов и опасности, связанные с развитием ядерной энергетики, — все эти факторы вызывают все растущую озабоченность.

Жаль, что «растущая озабоченность» не проявилась в 1960-х годах, когда почти половина британской угольной промышленности была ликвидирована из-за ее «экономической неэффективности» (причем, закрывая шахты, мы фактически теряем их навсегда). И поистине удивительно, что, несмотря на «растущую озабоченность», очень влиятельные официальные лица постоянно требуют от отрасли дальнейшего закрытия шахт по «экономическим» причинам.

Глава 4 Ядерная энергетика — спасение или проклятие?

Появление ядерной энергетики вызвало всеобщую эйфорию, теперь, правда, постепенно проходящую. По всеобщему убеждению, за ядерной энергетикой будущее, и изобрели ее как раз вовремя. Но никто не задумывался о последствиях ее появления. Ядерная энергия казалась новой, прогрессивной, поразительной; к тому же обещали, что она будет дешевой. Поскольку новый источник энергии рано или поздно все равно понадобится, то почему бы не попользоваться им уже сегодня?

Следующее заявление было сделано шесть лет назад. В то время оно казалось очень неортодоксальным:

И далее:

Не удивительно, что создание атомной бомбы приковало всеобщее внимание, но, быть может, ее больше никогда не станут использовать. Использование атомной энергии в так называемых мирных целях таит в себе гораздо большую угрозу для человечества. В этой области безраздельно властвует экономическая теория. Вопрос выбора между строительством традиционных электростанций на угле или мазуте или атомных электростанций решается лишь на основе экономических расчетов. При этом ради приличия делается небольшой реверанс в сторону возможных «социальных последствий» быстрого сворачивания угольной промышленности. Однако же ни в каких расчетах не фигурирует тот факт, что реакция ядерного расщепления представляет невероятную, ни с чем не сравнимую и единственную в своем роде опасность для человеческой жизни. Ни в одной стране мира профессионалы в области оценки риска — страховые компании — не желают страховать АЭС от гражданской ответственности, то есть от риска причинения ущерба третьим лицам. В результате потребовалось принятие специального законодательства, согласно которому государство берет всю ответственность на себя[46]. Но страхование не может устранить угрозу человечеству. Тем не менее правительство и общественность, похоже, интересуется лишь «прибыльностью», тем самым отдавая дань культу холодной и расчетливой экономической теории.

Нельзя сказать, чтобы нас некому было предупредить об опасностях радиации. Воздействие альфа-, бета- и гамма-лучей на живую клетку изучено достаточно хорошо: радиоактивные частицы подобно пулям, врезаются в ткани, а степень наносимого поражения прежде всего зависит от интенсивности излучения и типа пораженных клеток[47]. Уже в 1927 году американский биолог Г.Д. Мюллер опубликовал свой знаменитый труд о генетических мутациях, вызванных рентгеновским облучением[48], а в начале 30-х годов опасность генетических повреждений вследствие радиоактивного излучения была признана также и учеными других областей[49]. Ясно, что перед нами неведомая доселе угроза беспрецедентных масштабов, нависшая не только над теми, кто подвержен риску радиоактивного поражения, но и над их потомками.

После создания радиоактивных веществ их радиоактивность уже невозможно снизить никакими средствами — человечество оказывается в ловушке. Ни химическая реакция, ни физическое воздействие не может обезвредить радиацию с момента ее возникновения. Это лишь во власти времени. Период полураспада углерода-14 составляет 5900 лет. Это означает, что требуется почти 6 тысяч лет, чтобы его радиоактивность уменьшилась наполовину. Период полураспада стронция-90 составляет 28 лет. Но каким бы коротким ни был период полураспада, какая-то доля излучения сохраняется практически вечно. И с этим уже ничего не поделаешь. Единственный «выход» — попытаться захоронить радиоактивное вещество в относительно безопасном месте.

Но где найти достаточно безопасное место для огромного количества радиоактивных отходов, создаваемых ядерными реакторами? Ни одно место на земле не может считаться абсолютно безопасным. Сначала предлагали сбрасывать радиоактивные отходы в самые глубины океана, полагая, что жизнь на такой глубине невозможна[50]. Но затем советские ученые обнаружили жизнь на огромной глубине. А везде, где есть жизнь, радиоактивное вещество вовлекается в биологический цикл. В течение считанных часов после погружения этих веществ в воду, огромное их количество можно обнаружить в живых организмах. Планктон, водоросли и многие морские животные накапливают радиоактивные вещества в концентрациях, в тысячу, а иногда и в миллион раз превышающих концентрацию радиоактивных веществ в воде. А поскольку одни организмы служат пищей для других, то радиоактивные материалы поднимаются вверх по пищевой цепи и возвращаются к человеку[51].

Международной конвенции о захоронении радиоактивных отходов до сих пор не существует. В ноябре 1959 года на конференции МАГАТЭ в Монако страны-участницы так и не смогли договориться: большинство стран были возмущены практикой американцев и англичан сбрасывать радиоактивные отходы в океан[52]. «Высокорадиоактивные» отходы все еще продолжают сбрасывать в океан, а «средне-» и «низкорадиоактивные» сливают в реки или прямо в землю. В одном из докладов КАЭ лаконично отмечается, что жидкие отходы «постепенно просачиваются в грунтовые воды, но радиация, полностью или частично [так! ого!] застревает в почве»[53].

Основные поставщики радиоактивных отходов — это, конечно же, отслужившие свой срок ядерные реакторы. На повестке дня стоит тривиальный экономический вопрос — каков срок службы реактора? 20 лет? 25 лет? 30 лет? Да какая разница? Знает ли кто-нибудь, что ядерный реактор не подлежит разборке и транспортировке? Он будет стоять на своем прежнем месте сотни, а может даже тысячи лет, представляя постоянную угрозу всему живому, тихо и незаметно загрязняя радиацией воздух, воду и почву. Никого не волнует ни количество, ни расположение этих неумолимо множащихся дьявольских мельниц. Все почему-то уверены, что реакторы не потревожат ни землетрясения, ни войны, ни гражданские беспорядки и бунты, которыми так изобилуют американские города. Отработавшие АЭС будут стоять уродливыми памятниками и постоянно нарушать покой человека: «а вдруг что случится?», и напоминать ему, что когда-то будущим жертвовали ради мелких сиюминутных выгод.

Тем временем ряд государственных служб занимаются разработкой «предельно допустимых концентраций» (ПДК) и «предельно допустимых уровней» (ПДУ) для различных радиоактивных веществ. Под ПДК подразумевается количество радиоактивного вещества, которое человеку допустимо накопить в своем теле. Но известно, что любое накопление радиации в организме приводит к биологическому повреждению. Сотрудники радиологической лаборатории ВМФ США отмечают: «Полностью вылечиться от радиоактивного поражения невозможно, поэтому нам необходимо волевое решение о том, с какой дозой облучения мы готовы смириться. То есть вопрос: что является „приемлемым“ или „допустимым“, должен решаться не на основе научных исследований, а через постановления правительства»[54]. Стоит ли удивляться, что разумные и честные люди, типа Альберта Швейцера, реагируют на такие административные решения весьма бурно: «Кто дал им такое право? Кто вообще вправе давать такое разрешение?»[55] История принятия этих решений, мягко говоря, вызывает тревогу. Около 12 лет назад Британский совет медицинских исследований отметил, что:

Немногим позже ПДК стронция-90 для населения в целом была уменьшена на 90 процентов, а затем еще на одну треть до 67 стандартных единиц. Тем временем ПДК для работников АЭС была поднята до 2000 стандартных единиц[57]

В джунглях противоречий, накопившихся в этой области, несложно и потеряться. Но если внимательно во всем разобраться, не остается сомнений, что «мирное использование» ядерной энергии уже представляет очень серьезную угрозу не только для нынешнего, но и для будущих поколений. И это при том, что на сегодняшний день доля ядерной энергетики в общем энергетическом балансе сравнительно невелика. Если же ядерная энергетика начнет бурно развиваться, со временем наладятся постоянные транспортные потоки радиоактивных веществ от заводов по производству ядерного топлива к АЭС и обратно, а от АЭС к предприятиям по переработке отходов, затем от них — к местам захоронений. Крупная авария во время перевозки или производства может привести к очень серьезной катастрофе, и уровень радиации по всему миру будет неотвратимо расти от поколения к поколению. По словам современных генетиков, столь же неумолимо, хотя с определенным временным лагом, будет увеличиваться количество всевозможных вредных мутаций. К.З. Морган из лаборатории Оук-Ридж подчеркивает, что повреждения могут быть совершенно невидимы глазу: деградация качеств органической материи, таких как подвижность, способность к размножению и сенсорная чувствительность. «Небольшая разовая доза радиации на любой стадии жизненного цикла организма может и не повредить, однако постоянное облучение той же интенсивности может вызвать более серьезные повреждения, чем большая единовременная доза… Даже когда облучение вроде бы не ставит под угрозу жизнь человека, могут иметь место внутренние повреждения и увеличение частоты мутаций»[58].

Ведущие генетики призывали сделать все возможное, чтобы не допустить учащения мутаций[59]. Светила медицины настаивали на том, что будущее ядерной энергетики должно определяться прежде всего результатами исследований в области влияния радиации на живые организмы, а таких исследований в настоящее время совершенно недостаточно[60]. Ведущие физики полагали, что для решения проблемы будущих источников энергии, не столь уж острой в настоящее время, можно обойтись и «меньшей кровью, чем строительство… ядерных реакторов»[61]. Ведущие исследователи стратегических и политических проблем в то же время предупреждали, что распространение ядерного оружия станет неизбежным, если продолжится тиражирование плутониевой технологии, как в «блистательно запущенной президентом Эйзенхауэром 8 декабря 1953 года „инициативе по мирному использованию атома“»[62].

Но все эти весомые аргументы почему-то не оказывают никакого влияния на ход дискуссии о том, быть или не быть ядерной энергетике со всеми ее непредсказуемыми опасностями. О них даже не упоминают. Дебаты о будущем ядерной энергетики, результаты которых жизненно важны для человечества, ведутся исключительно на основе соображений сиюминутной выгоды, как если бы два старьевщика пытались договориться о скидке на приобретаемый товар.

В конце концов, что такое задымление воздуха по сравнению с загрязнением воздуха, воды и почвы ионизирующей радиацией? Я вовсе не собираюсь приуменьшать вред от загрязнения воздуха и воды традиционными загрязнителями. Но мы должны признать существенную разницу: радиоактивное загрязнение — это зло несопоставимо большего «масштаба», чем все, с чем сталкивалось человечество до сих пор. Что толку в чистом воздухе, если этот воздух насыщен радиацией? Но, допустим, удастся предотвратить загрязнение воздуха — ну и что с того, если заражены почва и вода?

Даже экономист мог бы задаться вопросами: к чему нам экономический прогресс и пресловутый высокий уровень жизни, если наша земля, единственная, что у нас есть, загрязняется веществами, из-за которых наши дети и внуки могут родиться уродами? Неужели трагедия с талидомидом[63] нас ничему не научила? Можно ли решать столь серьезные проблемы путем необоснованных заверений или увещеваний государственных органов, типа «нет доказательств, что это вредно, нечего и панику поднимать»?[64] Можем ли мы при решении таких вопросов руководствоваться исключительно расчетами краткосрочной прибыльности?

С точки зрения здравого смысла [писал Леонард Битон], страны, опасающиеся распространения ядерного оружия, должны были постараться как можно дольше сдерживать его разработку в странах, у которых его пока нет. По идее, США, СССР и Великобритания должны были направлять большие средства, к примеру, на доказательство привлекательности традиционных видов топлива как источников энергии… Произошедшие же события можно трактовать, как одну из наиболее необъяснимых политических прихотей в истории. Возможно, лишь социальному психологу под силу объяснить, почему обладатели самого ужасного за всю историю человечества оружия способствовали распространению технологий, необходимых для его производства… К счастью… ядерных реакторов пока сравнительно немного[65].

Выдающийся американский ядерный физик А. У. Уейнберг смог хоть как-то это объяснить: «люди доброй воли, — говорит он, — склонны расхваливать положительные аспекты ядерной энергетики просто потому, что отрицательные ее стороны столь ужасны». Но он также предупреждает, что «ученые атомщики с оптимизмом пишут о своем влиянии на мир по веским причинам личного характера. Все они должны как-то оправдывать перед собой свое участие в создании инструментов ядерного разрушения (и даже мы, специалисты, связанные с „мирными“ реакторами, лишь немногим меньше обременены чувством вины, чем наши коллеги, изготавливающие оружие)»[66].

Казалось бы, что значат сладкозвучные обнадеживающие речи «виноватых» ученых и бездоказательные обещания финансовых выгод по сравнению с заложенным в нас инстинктом самосохранения? Но мы не прислушиваемся к своим инстинктам. «Пока еще не слишком поздно пересмотреть старые решения и принять новые, — говорит один современный американский обозреватель. — По крайней мере сегодня у нас еще есть выбор»[67]. Строительство множества новых ядерных реакторов лишит нас этого выбора, и мы останемся один на один с огромнейшей угрозой масштабного радиоактивного загрязнения. А сможем ли мы с ней справиться, неизвестно.

Совершенно ясно, что некоторые научно-технические достижения последних тридцати лет создали и продолжают создавать невиданную опасность для природы и человека. В сентябре 1960 года в США на Четвертой национальной конференции по онкологии Лестер Бреслоу из Министерства здравоохранения Калифорнии сообщил, что десятки тысяч особей форели в нерестилищах западного побережья США внезапно заболели раком печени, и продолжил:

Упоминая о подобных вещах, я, без сомнения, подставляю себя под огонь критики и рискую получить клеймо «противника науки, техники и прогресса». Поэтому позвольте в заключение сказать несколько слов о будущем научных исследований. Человек не может жить без науки и техники так же, как он не может жить, нарушая законы природы. Однако, следует серьезно задуматься, о направлении научных исследований. Этот вопрос нельзя оставить на откуп ученым. По словам самого Эйнштейна[69], «почти все ученые находятся в полной экономической зависимости», а «число ученых, обладающих чувством социальной ответственности столь незначительно», что они не могут определять направление исследований. Последнее высказывание, без сомнения, применимо ко всем ученым-специалистам. Следовательно, эта задача ложится на плечи сознательных рядовых граждан, на людей вроде тех, что являются членами Национального общества охраны чистого воздуха и других подобных организаций, обеспокоенных сохранением среды обитания. Им следует работать над общественным мнением с тем, чтобы политики, зависимые от общественного мнения, освободились от рабства экономических расчетов и занялись действительно значимыми проблемами. Как я уже сказал, действительно значимой проблемой является направление исследований, которые должны ориентироваться скорее на ненасилие, чем на агрессию; на гармоничное сотрудничество с природой, а не на противостояние ей; на создание бесшумных, энергосберегающих, изящных и экономичных решений, обычно свойственных природе, а не грохочущих, энергозатратных, грубых, ресурсоемких и неуклюжих решений современной науки.

Пока же наука движется по пути все большего насилия над природой, венец которого — расщепление ядра и грядущий ядерный синтез. Этот гибельный путь грозит истреблением всему человечеству. Но ведь нас никто не обязывал идти именно этим путем. Есть также возможность жизнеутверждающего и созидательного развития, сознательного исследования и культивирования всех мирных, гармоничных, естественных методов сотрудничества с этой огромной, чудесной, непостижимой, сотворенной Богом природой, частью которой (и уж никак не ее творцами) являемся и мы.

Так заканчивалась моя лекция, прочитанная перед Национальным обществом охраны чистого воздуха в октябре 1967 года. Ее встретила осознанными аплодисментами очень ответственная аудитории. Но затем на меня яростно обрушились государственные органы с критикой за «сущую безответственность». Чего стоит одно лишь замечание министра энергетики Великобритании Ричарда Марша, который посчитал своим долгом «пристыдить» меня. По его словам, лекция была невероятной и бесполезной, никак не проясняющей проблему сравнения себестоимости ядерной и тепловой энергии (Дэйли Телеграф от 21 октября 1967 года.)

Но времена меняются. Доклад о борьбе с загрязнением, представленный в феврале 1972 года Министру окружающей среды официально назначенной рабочей группой, и опубликованный Канцелярией Ее Величества под заглавием «Загрязнение: досадное неудобство или возмездие?», содержит такие строки:

Касательно радиоактивных отходов от ядерных реакторов:

Сегодня в Соединенном Королевстве стронций- 90 хранится в жидком виде в огромных баках из нержавеющей стали в Уиндскейле (графство Камберлэнд). Их приходится постоянно охлаждать водой, поскольку тепло, выделяющееся в результате радиоактивного распада, подняло бы температуру выше точки кипения. Мы будем вынуждены охлаждать эти баки еще долгие годы, даже если сегодня прекратим строительство ядерных реакторов. Но быстрое увеличение количества стронция-90, ожидающееся в будущем, может поставить нас перед гораздо более серьезными проблемами. Более того, ожидающийся переход на технологию быстрых бридерных реакторов[71] еще больше усугубит ситуацию, поскольку они производят большое количество радиоактивных веществ с очень длительным периодом полураспада.

Одним словом, мы сознательно и намеренно накапливаем смертоносное вещество, уповая на совершенно иллюзорную мечту, что в один прекрасный день мы как-нибудь от него избавимся. Мы переваливаем все заботы по решению этой неразрешимой проблемы на грядущие поколения.

Наконец, доклад содержит совершенно ясное предостережение:

А как же удовлетворить постоянно растущий спрос на энергию?

По их мнению, если спрос на электроэнергию будет продолжать расти сегодняшними темпами, энергетические потребности невозможно будет удовлетворить без ядерной энергетики, поэтому человечеству следует пересмотреть свое потребности и пользоваться электроэнергией и другими видами энергии менее расточительно. Более того, они видят насущную необходимость в изменения направления научных исследований.

Никаким процветанием экономики нельзя оправдать накопление огромных количеств высокотоксичных материалов, не поддающихся обезвреживанию. Эти вещества будут чрезвычайно опасными для всего живого в течение исторических или даже геологических эпох. Такой поступок — преступление против самой жизни, преступление бесконечно более серьезное, чем любое из когда-либо совершенных человеком. Мысль о том, что цивилизация может строить свое существование на фундаменте такого злодеяния, есть чудовищное этическое, духовное и метафизическое заблуждение. Это означает вести хозяйственную деятельность без малейшего уважения к человеку.

Глава 5 Технология с человеческим лицом

Современный мир таков, какова его метафизика. Метафизика определила содержание образования, которое в свою очередь привело к появлению науки и техники. Если не возвращаться к метафизике и образованию, то можно сказать, что мир обрел свой современный вид благодаря технике. Его лихорадит, терзает то один, то другой кризис, со всех сторон слышны пророчества катастрофы, и, действительно, видны признаки распада.

Если мир, преобразованный техникой, выглядит больным, разумно взглянуть на саму технику. Если мы чувствуем, что техника становится все более и более негуманной, небесполезно подумать, как нам обзавестись чем-нибудь получше — технологией с человеческим лицом.

Достаточно странно, что техника, хоть, конечно же, и создана человеком, развивается по своим собственным законам, весьма отличным от законов человеческой природы и живой природы в целом. Природа всегда знает, где и когда остановиться. Поистине, естественный рост — великая тайна. Но естественное прекращение роста — тайна еще более глубокая. Во всем живом присутствует чувство меры — в размерах, скорости, агрессивности. В результате природной системе, частью которой является и человек, свойственно равновесие, приспособляемость и самоочищение. С техникой — или, скорее, с человеком под властью техники и специализации — все наоборот. Техника не признает ограничений в размере, скорости, агрессивности. Поэтому она лишена достоинств равновесия, приспособляемости и самоочищения. Техника, и в особенности современная супертехника — инородное тело в тонкой системе природы, и налицо все признаки отторжения.

Не удивительно, что современная техника ввергла мир в три кризиса одновременно. Во-первых, человеческая природа восстает против нечеловечных технических, организационных, и политических структур, которые ее душат и обескровливают. Во-вторых, живая природа, поддерживающая существование человека, больна. Она стонет и демонстрирует признаки частичного распада. И, в-третьих, посягательства на невозобновимые ресурсы планеты, в особенности на ископаемое топливо, достигли таких масштабов, что серьезная нехватка и фактическое исчерпание ресурсов не за горами, что совершенно очевидно каждому сведущему в этом деле человеку.

Каждый из этих трех кризисов — болезнь, которая может оказаться смертельной. Не знаю, который из трех станет прямой причиной краха. Но совершенно очевидно, что образ жизни, основанный на материализме, то есть на постоянном и безграничном экономическом росте в конечной среде, долго не протянет и конец тем ближе, чем успешнее экономический рост.

Результаты бурного развития мировой промышленности за последние двадцать пять лет удручающи. Повсеместно проблемы растут быстрее решений. Это относится как к богатым странам, так и к бедным. Стало очевидно, что современные технологии не облегчат глобальную проблему бедности, не говоря уже о проблеме безработицы, которая уже достигает тридцати процентов во многих так называемых развивающихся странах и того и гляди охватит богатые страны. Не будь трех кризисов, о которых я говорил, мы еще могли бы повторить мнимый успех последних двадцати пяти лет, а так это уже невозможно. Поэтому давайте разберемся с технологией — что она делает и что она должна делать. Можем ли мы создать технологию, что действительно поможет нам в решении проблем, — технологию с человеческим лицом?

На первый взгляд, техника призвана облегчить человеку бремя работы, необходимой для поддержания жизни и самореализации. И техника вроде бы справляется с этой задачей — достаточно взглянуть на любую работающую машину. Компьютер, например, за считанные секунды производит вычисления, на которые клерками даже математикам потребовалось бы очень много времени, если такие расчеты вообще возможно произвести вручную. Но если взглянуть на все общество в целом, в душу закрадываются серьезные сомнения. Когда я впервые посетил некоторые богатые и бедные страны, меня так и подмывало сформулировать первый закон экономической теории следующим образом: «Количество свободного времени в обществе обратно пропорционально количеству трудосберегающих машин, используемых в этом обществе». Преподаватели экономической теории могли бы включить это высказывание в экзаменационные работы и попросить студентов обсудить его. Как бы там ни было, эта закономерность очевидна. Уезжая из беспечной Англии в, скажем, Германию или Соединенные Штаты, вы обнаруживаете, что немцы или американцы живут в намного большем напряжении, чем англичане. А в стране вроде Бирмы, что плетется в самом хвосте промышленного прогресса, у людей огромное количество по-настоящему радостного досуга. Конечно, они не располагают трудосберегающим оборудованием, и их «достижения» значительно скромнее наших, но это совсем другая история. Факт остается фактом: им живется значительно легче, чем нам.

Поэтому стоит разобраться, какой в технике прок. Она значительно снижает бремя некоторых видов работ, но при этом увеличивает бремя других. Современная технология разделалась с искусной, продуктивной работой человеческих рук в контакте с природными материалами. В продвинутом индустриальном обществе такая работа стала чрезвычайно редкой, а обеспечить себе достойную жизнь, занимаясь такой работой, стало практически невозможно.

Быть может, этим в большой степени и объясняются неврозы современного общества, ибо ничто так не мило человеку — которого Фома Аквинский называл существом с мозгами и руками — как творческая, полезная, продуктивная работа с использованием и рук и мозгов. Сегодня только состоятельный человек может позволить себе это простое удовольствие, эту великую роскошь: ему нужно помещение и хорошие инструменты, ему очень повезет, если он найдет хорошего учителя и достаточно свободного времени на учебу и наработку навыка. Получается, что он должен быть достаточно богат и не нуждаться в работе, ибо число работ, удовлетворительных в этих отношениях, действительно очень невелико.

Покажу на примере, насколько современная технология узурпировала работу человеческих рук. Зададимся вопросом, сколько «совокупного времени общества» — то есть всего времени, что есть у всех нас, по двадцать четыре часа в день на каждого — действительно используется в реальном производстве. Чуть меньше половины всего населения нашей страны, как говорится, заняты, и около одной трети из этого числа — настоящие производители в сельском хозяйстве, строительстве и промышленности. Я действительно имею в виду только настоящих производителей, а не людей, говорящих другим людям, что делать, или считающих прошлое, или планирующих на будущее, или распределяющих то, что произведено другими людьми. Другими словами, чуть меньше одной шестой всего населения заняты реальным производством. В среднем каждый из них кормит кроме себя пятеро других, из которых двое заняты чем-то помимо реального производства, а трое не заняты. Далее: полностью занятый человек, за вычетом праздников, больничных, прогулов, проводит около одной пятой своего общего времени на работе. Из этого следует, что доля «совокупного времени общества», затрачиваемая на реальное производство — в узком смысле, в котором я использую этот термин — составляет около одной пятой от одной третьей от одной второй, то есть 3,5 процента. Остальные 96,5 процентов «совокупного времени общества» тратится на что-то еще, включая сон, еду, телевизор, работу, которая напрямую ничего не производит, или просто более или менее сносное времяпрепровождение.

Эти расчеты не следует воспринимать слишком буквально, но они совершенно адекватно показывают, чего мы добились при помощи технологии. Она сократила количество времени, непосредственно затрачиваемого на реальное производство, до столь незначительного процента от совокупного времени общества, что настоящая работа теряет истинный вес, не говоря уже о престиже. Поэтому не удивительно, что престиж достается тем, кто помогает заполнить оставшиеся 96,5 процентов совокупного времени общества. Это в основном те, кто нас развлекает, а также те, кто применяет на практике закон Паркинсона[72]. Социологи могли бы проверить такую гипотезу: «В современном индустриальном обществе престиж человека обратно пропорционален его близости к реальному производству».

На это есть еще одна причина. С концентрацией продуктивного времени в 3,5 процентах совокупного времени общества работа перестала приносить работнику всякое удовольствие и удовлетворение. Почти все реальное производство превратилось в нечеловеческую рутину, которая не обогащает человека, а опустошает его. Как было сказано, «заводы делают мертвую материю красивой, а людей — безобразными».

Поэтому не будет преувеличением сказать, что современная технология украла у человека самую приятную работу — творческую, полезную работу для рук и мозгов, и дала взамен много фрагментарной работы, большая часть которой человеку вообще не по душе. Технология засадила массу людей за работу, которая, если она вообще продуктивна, продуктивна в непрямом или каком-то «опосредованном» виде, и большая часть такой работы была бы вообще не нужна при менее современных технологиях. Похоже, Карл Маркс предвидел многое из этого, когда писал: «Они хотят, чтобы производились только полезные вещи, но забывают, что производство слишком большого количества полезных вещей выливается в слишком большое количество бесполезных людей», к чему можно добавить: особенно когда процесс производства безрадостен и скучен. Все это подтверждает наше подозрение, что, развиваясь, современная технология становится все менее человечной, поэтому нам не мешало бы остановиться и пересмотреть свои цели.

Мы накопили огромное количество новых знаний, обладаем чудесными научными методами их дальнейшего умножения и обширным опытом в их применении. Все эти знания в некотором смысле истинны. Эти истинные знания сами по себе не обрекает нас на технологию гигантизма, сверхзвуковых скоростей, насилия и устранения человеческого удовольствия от работы. Мы использовали наши знания только одним из возможных способов, причем, как сегодня становится все более заметно, способом немудрым и разрушительным.

Как я показал, в нашем обществе по-настоящему продуктивное рабочее время уже сократилось до примерно 3,5 процентов совокупного времени общества, и все развитие современных технологий направлено на его дальнейшее сокращение, асимптотически[73] до нуля. Представьте себе, что мы поставили противоположную цель — увеличить его в шесть раз до примерно 20 процентов, чтобы 20 процентов совокупного времени общества использовалось на действительно продуктивную работу с использованием рук, головы и, естественно, отличных инструментов. Невероятная мысль! Тогда нашлась бы работа даже для детей и стариков. При шестикратном снижении продуктивности мы бы производили то же самое количество товаров, что и сегодня. На любую работу нашлось бы в шесть раз больше времени — достаточно, чтобы выполнить ее размеренно и с удовольствием, произвести по-настоящему качественные предметы и даже украсить их. Только подумайте о терапевтическом эффекте настоящей работы, об ее образовательной ценности. Никто бы тогда не стал продевать срок обучения в школе или понижать возраст выхода на пенсию с целью вытеснить людей с рынка рабочей силы. Помощь каждого была бы уместна. Достоянием каждого стала бы редчайшая сегодня привилегия — возможность, задействуя руки и голову, выполнять полезную, творческую работу в удобное для себя время, в своем темпе, и с отличными инструментами. Значит ли это, что нам пришлось бы намного больше работать? Нет, люди, которые так работают, не знают различия между работой и досугом. За исключением сна, еды и иногда безделья, они всегда занимаются чем-то приятным и продуктивным. Многие работы для «нахлебников» просто исчезли бы; оставлю на откуп читателю определить их. Стали бы не нужны бездумные развлечения и другие наркотики и, несомненно, люди намного меньше болели бы.

Могут возразить, что это романтичная, утопичная мечта. Согласен. Вот уклад современного индустриального общества не романтичен и уж конечно не утопичен, ибо мы все ему свидетели. Но он очень серьезно болен, без шансов выжить. Мы, черт побери, должны набраться смелости мечтать, если хотим выжить и дать своим детям шанс на выживание. Три кризиса, о которых я говорил, не исчезнут, если мы будем продолжать жить, как раньше. Все будет лишь ухудшаться и закончится катастрофой, если мы не создадим новый образ жизни, учитывающий истинные потребности человеческой натуры, обеспечивающий здоровье живой природы вокруг нас и вписывающийся в запасы мировых ресурсов.

Это действительно непросто, и не потому, что невозможно вообразить новый образ жизни, который бы отвечал этим требованиям, но потому, что современное общество потребления похоже на наркомана, который, как бы плохо ему ни было, никак не может слезть с иглы. Что бы там ни говорили, большинство самых серьезных проблем современности порождаются богатыми странами, а вовсе не бедными.

Но богатые страны, по крайней мере, обратили внимание на третий мир и попытались уменьшить его бедность. Это почти благословение свыше. Хотя помощь далеко не всегда искренна, и эксплуатация бедных продолжается, я думаю, изменение отношения богатых к бедным достойно похвалы. Это новое мировоззрение могло бы нас спасти: бедные не в состоянии успешно перенять наши технологии. Они часто пытаются это сделать, и затем тяжко страдают от массовой безработицы, массовой миграции в города, упадка села и невыносимых социальных трений. На самом деле им нужно то же, что и нам: другие технологии, технологии с человеческим лицом, которые вместо того, чтобы делать человеческие руки и голову лишними, помогли бы разительно увеличить их продуктивность.

Как сказал Ганди, бедным не поможешь массовым производством, но только производством массами. Система массового производства, основанная на сложных, очень капиталоемких, энергоемких и трудосберегающих технологиях, предполагает, что вы уже богаты, ибо требует огромных капитальных вложений для создания каждого рабочего места. Система производства массами мобилизует бесценные ресурсы, которыми обладают все человеческие существа — умные головы и умелые руки — и снабжает их первоклассными инструментами. Технологиям массового производства присуще насилие, разрушение природы, эксплуатация невозобновимых ресурсов и оболванивание человека. Технологии производства массами, используя лучшие современные знания и опыт, ведут к децентрализации, сочетаются с законами природы, экономно используют ограниченные ресурсы и служат человеку, а не превращают его в слугу машин. Я назвал их средними технологиями, что значит, что они значительно превосходят примитивные технологии ушедших веков, и в то же время значительно проще, дешевле и свободнее супертехнологий богатых. Их также можно назвать технологиями «помоги себе сам», или демократичными, народными технологиями, доступными каждому, а не только тем, кто уже богат и могуществен. Мы более подробно рассмотрим среднюю технологию в следующих главах.

Мы обладаем всеми необходимыми знаниями, но еще требуется систематическое, творческое усилие, чтобы эта технология увидела свет и стала повсеместно известной и доступной. По своему опыту знаю, что усложнить вещь куда проще, чем вновь сделать ее простой. Любой третьеразрядный инженер или исследователь горазд усложнять, но чтобы вернуть вещам простоту, нужен гений. А проницательность редко свойственна людям, отвернувшимся от настоящей продуктивной работы и от самобалансирующей системы природы, которая всегда знает меру и пределы. Любая деятельность, не признающая принципа самоограничения, — от сатаны. В нашей работе с развивающимися странами мы по крайней мере вынуждены признать ограничения бедности, и поэтому, искренне пытаясь помочь другим, можем также научиться помогать себе.

Думаю, уже очевиден конфликт мнений, от которого зависит наше будущее. С одной стороны стоят люди, полагающие, что с тремя кризисами можно справиться современными методами, и только ими; я называю их «людьми-полный-вперед». С другой стороны, есть люди, ищущие новый образ жизни, стремящиеся вернуться к определенным базовым представлениям о человеке и мире; я называю их «теми, кто возвращается домой». Не спорю, что голоса «людей-полный-вперед», как и сатаны, сладкозвучны. Они знают самые лучшие песни и постоянно напевают самые популярные и знакомые мелодии. Нельзя стоять на месте, говорят они, стоять на месте — значит идти вниз, ты должен идти вперед, с современной технологией все в порядке, ну разве что она еще не доделана, но так нужно ее доделать. Можно привести слова д-ра Сикко Маншольта, одного из самых выдающихся вождей Европейского экономического сообщества и типичного представителя этой группы. «Больше, дальше, быстрее, богаче, — говорит он, — ключевые слова современного общества». И, по его мнению, необходимо помочь людям к этому приспособиться, «ибо другой альтернативы нет». Это аутентичный голос «полного вперед», который вторит великому инквизитору Достоевского: «Зачем же ты пришел нам мешать?» Они указывают на демографический взрыв и на вероятность всемирного голода. Естественно, мы должны смело броситься вперед и не падать духом. Народ начинает протестовать и бунтовать? Давайте наймем больше полицейских и лучше вооружим их. Проблемы с окружающей средой? Примем более строгие законы против загрязнения и ускорим экономический рост, чтобы покрыть расходы на защиту природы. Не хватает природных ресурсов? Перейдем на синтетические материалы. Кончается ископаемое топливо? Сменим медленные ядерные реакторы на быстрые, а расщепление ядра — на ядерный синтез. Неразрешимых проблем не существует. Лозунги «людей-полный-вперед» ежедневно мелькают в заголовках газет с неизменным смыслом: «ежедневный прогресс — вот и кризис исчез».

А как насчет другой стороны? Эта состоит из людей, которые глубоко убеждены, что технический прогресс сбился с правильного пути и его нужно снова направить в правильное русло. Термин «возвращающийся домой» имеет, конечно, религиозную коннотацию. Ибо нужно обладать недюжинной храбростью, чтобы сказать «нет» моде и чарам нашего времени и отбросить предрассудки цивилизации, которая завоевала почти весь мир. Необходимые на этом пути силы можно почерпнуть только из глубоких убеждений. Если они исходят лишь из страха перед будущим, они, очень возможно, исчезнут в решающий момент. Тот, кто возвращается в свой истинный дом, не знает лучших песен, но помнит самые возвышенные слова, не много не мало, слова Евангелия. Для него самое точное описание нашего положения — это притча о блудном сыне. Удивительно, но Нагорная проповедь содержит достаточно точные инструкции о том, как сформировать мировоззрение, которое могло бы привести к Экономике Выживания.

Казалось бы, какая связь между этими словами и проблемами техники и экономики? Но не потому ли мы в беде, что до сих пор не видим этой связи? Не сложно различить, что эти откровения значат для нас сегодня:

Мы бедняки, а не полубоги.

Нам есть много о чем плакать. Мы не вступаем в золотой век.

Нам нужна кротость и философия ненасилия, а малое прекрасно.

Мы должны заботиться о справедливости и зреть торжество правды.

И все это, только это, сделает нас миротворцами.

Возвращающиеся домой и люди-полный-вперед по-разному смотрят на природу человека. Было бы слишком поверхностно сказать, что последние верят в «рост», а первые — нет. В определенном смысле все верят в рост, что совершенно правильно, ибо рост — существенная черта жизни. Все упирается в то, чтобы провести в идее роста качественные различия, ибо чему-то следует расти, а чему- то — уменьшаться. Так устроено в природе.

Равным образом было бы слишком поверхностно сказать, что возвращающиеся домой не верят в прогресс, ведь прогресс тоже, можно сказать, существенная черта жизни. Все сводится к определению того, что такое прогресс. Те, кто возвращаются домой, считают, что путь, на который встала и по которому продолжает идти современная технология — ко все большему размеру, все большим скоростям, все большему насилию наперекор всем законам природной гармонии — противоположен прогрессу. Отсюда призыв остановиться, подвести итоги «прогресса» и найти новое направление. Подведение итогов обнаруживает, что мы разрушаем самое основание нашего существования. Чтобы найти новое направление, нужно вспомнить об истинном смысле человеческой жизни.

Так или иначе, каждому придется определить свое место в этом великом конфликте. «Положиться на мнение экспертов» значит примкнуть к людям-полный-вперед. Все соглашаются, что политика — слишком важное дело, чтобы оставлять ее на усмотрение экспертов. Сегодня основное содержание политики — это экономика, а основное содержание экономики — это технология. Если политику нельзя отдавать на откуп специалистам, то же самое относится к экономике и технологии.

Обнадеживает, что обычные люди часто мыслят более широко и более «человечно», чем эксперты. Сегодня обычные люди считают, что они не в силах ничего изменить. Но от них и не требуется встать и начать действовать наперекор всему обществу. Достаточно поддержать альтернативные группы, что уже начали действовать. Кстати приведу два примера. Первый касается сельского хозяйства, по-прежнему самого масштабного занятия человека на земле, а второй — промышленной технологии.

Современное сельское хозяйство полагается на внесение в почву, растения и животных все больших количеств химикатов, которые в долгосрочном плане разрушают плодородие и здоровье почвы. Людям, об этом заявляющим, обычно напоминают, что теперь де человечеству приходится выбирать между «ядом или голодом». Однако во многих странах есть преуспевающие фермеры, которые обеспечивают высокую урожайность без использования химикатов и не подвергают риску долгосрочное плодородие и здоровье почвы. Вот уже двадцать пять лет частная благотворительная организация — Почвенная ассоциация — занимается исследованием жизненно важных связей между почвой, растениями, животными и человеком, предпринимает или поддерживает соответствующие исследования, и пытается информировать общество о достижениях в этой области. Ни преуспевающие фермеры, ни Почвенная ассоциация не смогли заручиться официальной поддержкой и признанием. Обычно над ними смеются, их обзывают «навозными мистиками», ибо они, естественно, «стоят на обочине прогресса». Их методы возделывания земли отличаются ненасилием и уважением бесконечно тонкой гармонией природы, а это противоположно образу жизни современного мира. Но если мы сейчас осознаем, что современный образ жизни смертельно опасен, не стоит ли нам поддержать и даже присоединиться к этим первопроходцам, вместо того, чтобы игнорировать или осмеивать их?

Что до промышленности, то Группа разработки средних технологий занимается систематическими исследованиями того, как помочь людям встать на ноги и достигнуть независимости и самодостаточности. Хотя ее работа в основном касается оказания технической помощи третьему миру, результаты ее исследования привлекают все большее внимание тех, кого волнует будущее богатых стран. Ибо она показывает, что средние технологии, технологии с человеческим лицом, возможны, жизнеспособны и вновь вовлекает человеческое существо, с его умелыми руками и изобретательной головой, в процесс производства. Она служит производству массами вместо массового производства. Как и Почвенная ассоциация, это частная благотворительная организация с добровольным членством, зависящая от общественной поддержки.

Я не сомневаюсь, что развитие техники можно повернуть в новое русло. Технология может вернуться к истинным потребностям человека, а также к реальному размеру человека. Человек мал, и поэтому малое прекрасно. Стремление к гигантскому — это стремление к саморазрушению. А во сколько нам обойдется смена курса? Гм! Как-то странно подсчитывать цену выживания. Несомненно, за все стоящее должно платить: чтобы перенаправить технологию с разрушения человека на служение ему, придется, главным образом, напрячь воображение и избавиться от страха.

Глава 1 Развитие

Несколько лет назад в Государственном докладе об экономическом развитии стран третьего мира британское правительство так определило цель своей помощи:

Вряд ли сегодня кто-то станет говорить об этом с таким же оптимизмом, но отношение к проблеме особо не изменилось. Однако на практике задача оказалась не такой уж простой, как думали многие, и немало новоиспеченных государств чувствуют это на себе. Особое беспокойство мирового сообщества вызывают два явления: массовая безработица и массовая миграция населения в города. Две трети человечества считают «насыщенную и счастливую жизнь и постоянное совершенствование условий существования» если не утопией, то весьма далекой перспективой. Поэтому на проблему экономического развития требуется взглянуть заново.

Необходимость нового подхода к экономическому развитию очевидна, и раздаются призывы увеличить расходы на помощь бедным странам. Вся беда де в недостатке средств. Сторонники такой точки зрения признают наличие нездоровых и разрушительных процессов, но полагают, что увеличение объемов финансирования могло бы компенсировать негативные тенденции. Если же выделяемых средств не хватит для помощи всем странам, то их следует направить в страны, где можно ожидать должную отдачу от помощи. Неудивительно, что мало кто принял такую точку зрения.

Практически во всех развивающихся странах наблюдается одно нездоровое и разрушительное явление — «двойственная экономика». Возникают два отдельных мира со своим укладом и образом жизни. Речь не идет о простом делении на богатых и бедных, но о двух совершенно отличных, но параллельно сосуществующих системах, в одной из которых дневной доход даже самого скромного работника на несколько порядков выше дохода самого трудолюбивого работника в другой. Социальные и политические трения, возникающие из-за двойственной экономики, настолько очевидны, что нет нужды их подробно описывать.

В двойственной экономике типичной развивающейся страны примерно пятнадцать процентов населения заняты на современных предприятиях, сосредоточенных в одном-двух крупных городах. Остальные восемьдесят пять процентов живут в сельской местности и мелких городах. По некоторым причинам, которые будут обсуждаться ниже, основной поток помощи направляется в большие города. Это значит, что восемьдесят пять процентов населения остается не у дел. Что же станется с ними? Совершенно нереально предполагать, что со временем все они найдут работу в современном промышленном секторе больших городов, как это произошло во многих развитых странах. Ведь даже высокоразвитые страны сильно страдают от диспропорции городского и сельского населения.

Концепция «эволюции» занимает очень важное место во всех отраслях современного знания. Но теорию экономического развития учение об эволюции обошло стороной, даже несмотря на то, что термины «развитие» и «эволюция» — почти синонимы. При всех ее достоинствах и недостатках в применении к другим отраслям, теория эволюции, безусловно, отражает наш опыт экономического и технологического развития. Представим себе современное промышленное предприятие, скажем, гигантский нефтеперерабатывающий завод. Мы бродим по его просторам, оглядываем фантастически сложные машины и удивляемся, как человек смог до всего этого додуматься. Какие огромные знания, талант и опыт заложены в этом оборудовании! Как же такое возможно? Дело в том, что человек не сходу все это придумал, а доходил до этого постепенно, эволюционным путем. Сначала все было довольно просто, потом что-то добавлялось, что-то совершенствовалось, а завод в целом становился все более сложным. Но даже то, что мы видим на заводе — лишь, как говориться, вершина айсберга.

От нашего взора укрылось гораздо больше, чем мы увидели: сложнейшая разветвленная организационная структура, обеспечивающая все от поступления сырой нефти на завод до отправки множества упакованных и промаркированных готовых заказов на нефтепродукты бесчисленным заказчикам через чрезвычайно сложную и отлаженную систему сбыта. Все это мы увидеть не смогли. Остались невидимыми для нас и интеллектуальные достижения в области планирования, организации, финансов и маркетинга. Тем более мы не можем увидеть высокий образовательный уровень от начальной школы до университетов и научно-исследовательских институтов, который и стал основой всего существующего на заводе. Как я уже сказал, посетитель видит лишь вершину айсберга: а под водой осталось его основание, которое в десять раз больше верхушки. Однако без этого скрытого основания верхушка просто невозможна. Несли в стране, на территории которого был возведен завод, нет такого основания, то либо завод просто не сможет функционировать, либо останется для этой страны инородным телом и будет практически полностью зависеть от «основания» другой страны. Сейчас этот факт просто забыли, так как современные люди склонны принимать во внимание лишь видимое глазу и игнорировать невидимое, которое на самом деле является двигателем видимого.

Так, быть может, одной из причин относительной неудачи иностранной помощи или, по крайней мере, низкой ее эффективности является наша материалистическая философия, следуя которой мы не замечаем важные предпосылки успешного развития, обычно невидимые глазу? А если и замечаем, то ставим в один ряд с материальными факторами, которые можно распланировать, расписать и приобрести за деньги по заранее разработанному плану развития. Другим словами, мы склонны видеть в «развитии» не «эволюцию», а «творения».

Наши ученые беспрестанно и с полной уверенностью утверждают, что все окружающее произошло в результате небольших мутаций, прошедших естественный отбор. Даже Всевышний, по их мнению, не способен сотворить что-нибудь сложное. Считается, что всякая сложная система является результатом эволюции. А вот наши специалисты по развитию почему-то думают, что они лучше Бога и могут сотворить сложнейшую систему за один присест с помощью планирования. У них Афина рождается не из головы великого Зевса, а из ничего, и при этом она во всеоружии, распрекрасна и полностью жизнеспособна.

Конечно, время от времени происходит что-то из ряда вон выходящее, и то там, то здесь кому-либо удается успешно реализовать проект. В конце концов, сотворить суперсовременный островок в море доиндустриального общества не так уж и сложно. Но впоследствии такие островки будут нуждаться в постоянной защите от стихии, а провизию на них будут сбрасывать с вертолетов, иначе остров погибнет и его смоет бушующий океан. В любом случае, вне зависимости от успешности этих проектов, создается «двойственная» экономика, о которой говорилось выше. Такие островки не могут быть интегрированы в существующее общество и начинают разрушать устоявшиеся социальные связи.

Кстати сказать, аналогичные тенденции наблюдаются даже в самых высокоразвитых странах, где они проявляются в виде чрезмерной урбанизации с образованием мегаполисов, а за бортом всеобщего изобилия остается немало нищих, безработных, никому не нужных людей.

До недавнего времени эксперты по развитию довольно редко вспоминали о «двойственной» экономике, а с ней и о ее родных сестрах: массовой безработице и массовой миграции в города. Двойственную экономику воспринимали лишь как досадное временное явление. Между тем всем стало ясно, что со временем вряд ли что-нибудь изменится. Даже наоборот, «двойственная» экономика, если не принимать должные меры, вызывает «эффект взаимного уничтожения». Успешное промышленное развитие в городах уничтожает экономическую структуру глубинки, а глубинка мстит за это массовой миграцией в города, в результате чего город становится совершенно неуправляемым. Согласно долгосрочным оценкам ВОЗ и компетентных экспертов вроде Кингсли Дэвиса, появятся города в двадцать, сорок и даже шестьдесят миллионов жителей, где несметное число людей будут прозябать в невообразимой нищете.

Но, может быть, есть другой путь? Развивающиеся страны вряд ли смогут обойтись без современной промышленности, особенно там, где налажены тесные связи с богатыми странами. Между тем, предполагается, что современные отрасли очень быстро вырастут и обеспечат рабочими местами чуть ли не все население страны. Но так ли это? В последние двадцать лет, составляя программы развития, плановики неизменно руководствовались принципом: «все, что хорошо для богатого, обязательно должно быть хорошо и для бедного». Эта идея подвигла на воистину великие свершения. Достаточно просмотреть список развивающихся стран, где американцы и их союзники, а иногда и русские, нашли уместным воздвигнуть «мирные» атомные реакторы: Тайвань, Южная Корея, Филиппины, Вьетнам, Таиланд, Индонезия, Иран, Турция, Португалия, Венесуэла. Основная же проблема всех этих стран — возрождение сельского хозяйства, так большая часть бедного населения проживает в сельской местности.

Отправной точкой наших рассуждений будет бедность, вернее, ее крайнее проявление — нищета, ведущая к деградации и распаду личности. Прежде всего нам необходимо определить и понять условия нищеты и связанные с ними ограничения. И опять, наша материалистичная философия обязывает нас принимать во внимание лишь «материальную основу» (используя слова из доклада, который я цитировал в начале главы) и не обращать никакого внимания на нематериальные факторы. Но я уверен, что среди причин нищеты материальные факторы, такие как недостаток природных ресурсов, капитала или неразвитость инфраструктуры, являются лишь вторичными. Основные причины ужасающей нищеты нематериальны, они кроются в недостатке образования, организации и дисциплины.

Движущая сила развития — не товары, а люди и их образование, организация и дисциплина. Без этих трех составляющих все остальные ресурсы пассивны. Существуют процветающие общества, которые практически не обладают природными ресурсами; и первостепенное значение нематериальных факторов было особенно заметно после Второй мировой войны. Как бы ни разорена была послевоенная экономика, страна с высоким уровнем образования, организации и дисциплины неизменно являла «экономическое чудо». На самом деле, это казалось чудом лишь тем, кто смотрел на вершину айсберга. Война разрушила вершину, но осталось невидимое основание — образование, организация, дисциплина.

В этом-то и заключается центральная проблема развития. Если основная причина нищеты в недостатке образования, организации и дисциплины, то преодоление нищеты требует, соответственно, развития этих трех составляющих. Становится понятно, почему развитие не может быть «творением», почему его нельзя купить, заказать и четко распланировать, и почему развитие — эволюционный процесс. Уровень образования не подскочит в одночасье, это длительный и довольно сложный процесс. Невозможно все сразу организовать, организация развивается постепенно под влиянием изменяющихся обстоятельств. То же самое относится и к дисциплине. Все три формируются постепенно, шаг за шагом; основная же задача политики в области развития — ускорить эти процессы. Эти три элемента должны стать достоянием всего общества, а не привилегированного меньшинства.

Если помощь направлена на внедрение каких-либо новых видов экономической деятельности, то последние могут быть жизнеспособными лишь тогда, когда они подкрепляются уже существующим уровнем образования довольно широких слоев населения. Они принесут настоящую пользу обществу, если будут способствовать распространению более высокого уровня образования, организации и дисциплины. Но в любом случае это процесс, требующий не рывков и прыжков, а времени. Если внедряемые виды экономической деятельности требуют особого образования, особой организации и особой дисциплины, то такая деятельность не может органично вписаться в общество и не будет нести с собой здоровое развитие, а скорее лишь станет препятствием на его пути. Она так и останется инородным телом, которое невозможно переварить, и в дальнейшем будет усугублять проблему «двойственной» экономики.

Из всего этого следует, что развитием в первую очередь должны заниматься далеко не экономисты и уж тем более не экономисты, чьи взгляды основаны на матерой философии материализма. Без сомнения, на разных этапах процесса развития, а также на строго очерченных участках работы, требующих прагматичного подхода, найдут себе применение экономисты с самыми разными философскими взглядами, но лишь в том случае, если политика экономического развития четко сформулирована и предполагает охват всего населения страны.

Новое мышление, необходимое для помощи развивающимся странам, будет отличаться от старого тем, что серьезно возьмется за проблему нищеты. Здесь нельзя автоматически руководствоваться правилом: «все, что хорошо для богатого, непременно хорошо и для бедного». Экономист с новым мышлением будет заботиться о человеке с совершенно практической точки зрения. К чему нам принимать во внимание человеческий фактор? Да потому что человек — первичный и незаменимый источник любого богатства. Если не ставить в центр человека и позволить мнимым экспертам и надменным плановикам манипулировать людьми, развитие не принесет никаких реальных результатов.

Следующая глава — немного сокращенная версия доклада, написанного в 1965 году для Конференции по применению науки и техники в целях развития стран Латинской Америки. Конференция была организована ЮНЕСКО в Сантьяго, Чили. В то время во всех дискуссиях по экономическому развитию уровень технологий обычно не обсуждался, основная задача развития виделась в том, чтобы внедрить данную высокую технологию там, где только возможно. Считалось, что чем выше уровень технологий, тем, конечно же, лучше. На фоне этого идею о том, что высокие технологии далеко не всегда решают насущные проблемы развивающихся стран и не могут быть восприняты нищим обществом, и вовсе поднимали на смех. Однако на основе идей этого доклада в Лондоне была создана Группа по разработке средних технологий.

Глава 2 Разработка и внедрение средних технологий для решения социальных и экономических проблем

Сегодня во многих уголках мира наблюдается рост материального благосостояния богатых и дальнейшее обнищание бедных. И, похоже, установившаяся практика иностранной помощи и планирования развития не в состоянии хоть что-нибудь изменить. Более того, зачастую помощь и планирование в современном виде даже усиливают этот процесс: всегда легче подать руку помощи оступившемуся силачу, который, отряхнувшись, пойдет на своих ногах, нежели безногому калеке, которого всю дорогу придется нести на руках. Практически во всех «развивающихся» странах присутствует современный сектор экономики, где условия жизни и труда во многом схожи с реалиями развитых стран. Однако подавляющее большинство населения развивающихся стран живет и работает в традиционном секторе экономики. Здесь условия жизни и труда просто ужасающи, и к тому же продолжают ухудшаться.

Здесь меня интересует исключительно проблема помощи занятым в традиционном секторе экономики. Я вовсе не призываю перестать помогать современному сектору; такая работа, несомненно, продолжится. Но я убежден, что любые достижения в современном секторе окажутся иллюзорными, если не будет обеспечен если не рост, то хотя бы стабильные и достойные условия жизни и труда для огромного числа людей, не вылезающих из нищеты и пребывающих в состоянии полнейшей безнадежности.

Чем же живет бедняк в типичной «развивающейся» стране? Возможности трудоустройства для него настолько ограничены, что шансы выкарабкаться из нищеты практически равны нулю. Он либо подрабатывает от случая к случаю, либо вообще безработный, и даже если ему посчастливится найти временную работу, его производительность крайне низка. Возможно, он владеет землей, обычно крошечным клочком. Но зачастую земли у него нет и не будет никогда. В деревне ему надеяться не на что, и поэтому он перебирается в большой город. Но и в городе его никто не ждет с распростертыми объятьями: нет работы и, конечно же, нет крыши над головой. Но все же он тянется к городу: шансы найти там хоть какую-то работу повыше, чем в деревне, где они попросту нулевые.

Обычно единственной причиной явной и скрытой безработицы в деревне принято считать рост населения; да, без сомнения, это немаловажный фактор. Правда, не совсем понятно, почему дополнительные люди не могут найти дополнительной работы. Говорят, они не могут работать, потому что им не хватает «капитала». Но что такое «капитал»? Это продукт человеческого труда. Недостаток капитала может объяснить низкий уровень продуктивности, но не объясняет отсутствие возможностей для работы.

Между тем, факт остается фактом: огромное количество людей — безработные либо подрабатывают от случая к случаю. Это бедные и беспомощные люди, которые от отчаяния часто покидают насиженные места в деревне и ищут лучшей доли в большом городе. Сельская безработица порождает массовую миграцию в город; это в свою очередь ведет к высокому темпу урбанизации. Даже богатой, высокоразвитой стране было бы сложно поддержать столь быстрый рост городов. Таким образом, сельская безработица порождает безработицу городскую.

Таким образом, встает следующая проблема: как нам поправить экономическую ситуацию в деревне, где в большинстве случаев сосредоточено 80 %—90 % всего населения страны? До тех пор, пока все имеющиеся ресурсы направляются на развитие лишь крупных городов, где гораздо проще создать новые предприятия, нанять для них менеджеров и рабочих, найти финансирование и рынки сбыта для обеспечения их бесперебойной работы, товарное производство провинции будет страдать от конкуренции со стороны города. Это приведет к росту безработицы в деревне и миграции обездоленных бедняков в крупные города, которые также не могут обеспечить им достойные условия жизни. Процесс «взаимного уничтожения» продолжается.

Поэтому основные усилия по развитию и большую часть инвестиций необходимо направить не в город, а на создание «агропромышленной инфраструктуры» в провинции. Подчеркну, что главная потребность деревни — рабочие места, миллионы и миллионы рабочих мест. Никто не станет отрицать важность производительности труда, но главная забота на данном этапе — не максимизация производительности каждого рабочего, но максимизация возможностей для занятости безработных. Возможность работать для бедняка — это потребность номер один, и даже низкооплачиваемая и относительно низкопродуктивная работа — это лучше, чем безделье. Г-н Габриэль Ардант говорил: «Добейся широты охвата, а уж потом совершенствуй охваченное»[74].

Важно обеспечить работой всех желающих, ибо только так можно устранить растлевающее влияние безработицы и сформировать у населения новый менталитет, показать, что в этой стране труд обладает величайшей ценностью, востребован и используется наилучшим образом.

Другими словами, экономическая политика, определяющая успех экономического развития ростом объема производства или дохода без учета занятости, совершенно не оправдана в данной ситуации и свидетельствует о статическом подходе к проблеме развития. При динамическом подходе основное внимание уделяется насущным потребностям населения. В данный момент это в первую очередь потребность в хоть какой-нибудь работе, приносящей пусть самое скромное вознаграждение. И когда человек почувствует, что его время и труд имеют какую-то ценность, он уже сам позаботиться об увеличении этой ценности. Поэтому ситуация, где все производят понемногу, гораздо выигрышней той, где единицы производят огромные объемы продукции. Это верно даже в тех исключительных случаях, когда общий объем производства при полной занятости и низкой общей продуктивности будет ниже, чем при занятости небольшого числа рабочих с высокой продуктивностью. Даже в этом случае динамический подход к развитию принесет свои плоды, ибо он обеспечивает здоровый, масштабный рост.

Человек без работы находится в отчаянном положении и почти наверняка захочет попытать счастья в городе. Это еще один довод в пользу расширения занятости — задачи номер один для экономического планирования. Без создания рабочих мест в деревне усилия по сокращению, не говоря уже по прекращению, миграции в крупные города попросту бесполезны.

Итак, задача сводится к созданию миллионов новых рабочих мест в сельских районах и малых городах. Совершенно очевидно, что современная промышленность развитых стран справиться с этой задачей никак не сможет. Такой тип промышленности свойствен странам с избытком капитала и дефицитом рабочей силой, и поэтому никоим образом не подходит для стран с недостатком капитала и избытком рабочей силы. Ситуация в Пуэрто-Рико служит хорошей иллюстрацией сказанному. По данным недавнего исследования,

Развитие современного промышленного производства вносит очень скромный вклад в повышение занятости. При всей энергичности и успешности Программы развития Пуэрто-Рико с 1952 по 1962 год средний рост занятости на финансируемых Агентством международного развития предприятиях составлял лишь 5000 человек в год. При современном уровне безработицы и отсутствии чистой эмиграции на континент ежегодное увеличение занятости должно было бы составлять порядка 40000 человек в год…

В промышленном производстве необходимо творческое использование маломасштабных, более децентрализованных и трудоемких технологий, сродни тем, что до сих пор сохраняются в Японии и внесли ощутимый вклад в ее энергичный рост[75].

Столь же яркие примеры можно привести из истории многих других стран, в особенности Индии и Турции. Чересчур амбициозные экономисты при планировании пятилеток закладывали на конец пятилетки больший уровень безработицы, чем на ее начало.

На самом деле данную задачу можно сформулировать в четырех положениях:

Во-первых, рабочие места в первую очередь необходимо создавать в провинции, то есть в местах текущего места жительства основной части населения, а не в городских агломерациях, куда безработные склонны мигрировать в поиске работы.

Во-вторых, средние затраты на одно рабочее место должны быть достаточно низкими для того, чтобы создать их в большом количестве без привлечения иностранного капитала и высококлассных специалистов.

В-третьих, необходимо использовать простые методы производства для снижения потребности в высококвалифицированных рабочих. Это относится не только к производственному процессу, но и к структуре предприятия, организации снабжения сырьем и сбытовой сети, финансам предприятия и так далее.

В-четвертых, сырьем для производства должны служить преимущественно местные материалы, а выпускаемая продукция должна предназначаться преимущественно для местных нужд.

Эти четыре условия можно выполнить только при «региональном» подходе к развитию и, во-вторых, при целенаправленной разработке и внедрению так называемых «средних технологий». Теперь мы по очереди рассмотрим эти два условия.

Размеры существующих территориально-административных единиц могут не подходить для нужд развития и помощи самым бедным. В некоторых случаях размеры административных единиц чересчур малы, но зачастую они слишком велики. Возьмем, к примеру, Индию. Это огромная административная единица и, безусловно, в некоторых случаях ее целесообразно рассматривать как единое целое. Но если политика экономического развития рассматривает только (или преимущественно) «Индию в целом», то, развитие, естественно, будет концентрироваться в современном секторе городских агломераций. Однако обширные районы страны, где проживает более восьмидесяти процентов населения, останутся незатронутыми, а может даже понесут ущерб от такого развития. Отсюда появление тех самых сестер двойственной экономики: массовой безработицы и массовой миграции в город. В результате такого «развития» удачливое меньшинство значительно преумножит свое благосостояние, в то время как действительно нуждающиеся в помощи окажутся в положении еще более безнадежном, чем раньше. Если цель развития — помощь нуждающемуся в ней, то для каждого «региона» или «района» страны нужен индивидуальный план развития. Вот что понимается под «региональным» подходом.

В качестве еще одного примера можно привести Италию, уже достаточно богатую страну. В Южной Италии и Сицилии экономическое развитие прекратилось в результате успешного экономического роста «Италии в целом». Итальянская промышленность сконцентрирована преимущественно на севере страны, но ее быстрое развитие не решает, а даже усугубляет проблемы юга. Как говорится, деньги к деньгам липнут. Конкуренция с севера разрушает производство на юге и вытягивает оттуда всех талантливых и предприимчивых людей. Для противодействия этой тенденции необходимы осознанные усилия, ведь если развитие сосредоточено лишь в одном регионе и совсем не касается остальных регионов страны, то жизнь в отстающих регионах ухудшается, возникает массовая безработица, и происходит интенсивный отток безработных в город. Этот механизм срабатывает даже в высокоразвитых странах.

Везде, безусловно, присутствует своя специфика: многое зависит от географии и местных условий. Нескольких тысяч человек, несомненно, недостаточно, чтобы образовать «район» для индивидуального экономического развития, но несколько сотен тысяч человек, даже если они проживают на обширной территории, уже заслуживают такого обозначения. Население всей Швейцарии менее шести миллионов человек, между тем она разделена на двадцать с лишним «кантонов», каждый из которых является своеобразным центром развития. В результате население и промышленность Швейцарии распределены по территории страны достаточно равномерно, что препятствует образованию излишних городских конгломератов.

В идеале каждый «район» должен обладать внутренним единством и своеобразием. На его территории должен быть хотя бы один город, служащий районным центром. Району равно необходима как экономическая так и социально-культурная инфраструктура. Желательно, чтобы она выглядела следующим образом: в каждой деревне района — начальная школа, в маленьких городах — рынки и общеобразовательные школы, а в довольно крупном районном центре — высшее учебное заведение. Чем обширней территория страны, тем настоятельнее потребность во «внутренней структуре» и в децентрализованном подходе к развитию. Стоит пренебречь этой потребностью, и положение бедных станет совершенно безнадежным.

Понятно, что такой «региональный» или «районный» подход обречен на провал, если не основан на использовании подходящей технологии. Оборудование каждого рабочего места в современной промышленности требует огромных капитальных вложений — в среднем порядка 2000 фунтов стерлингов. Естественно, бедная страна не может позволить себе массовое создание таких рабочих мест. Более того, рабочее место в «современном» секторе обеспечивает высокую отдачу только в при наличии современных инфраструктуры, условий труда и жизни. Хотя бы по этой причине создание таких рабочих мест вряд ли уместно в отсталом «районе», состоящем из сельской местности и нескольких небольших городов. В любой «развивающейся» стране наверняка найдутся промышленные предприятия, построенные в сельских районах, где высококлассное современное оборудование попросту простаивает из-за недостатков в организации, нехватки финансирования, сырья, транспорта, возможностей сбыта, и т. п. Начинаются поиски виноватого, но факт остается фактом: на оплату импортного оборудования потрачена часть и без того скудных запасов иностранной валюты, внушительное количество дефицитных капитальных ресурсов выброшено на ветер.

Теория экономического развития, конечно, проводит различие между «капиталоемким» и «трудоемким» производствам. Хотя такое деление, несомненно, справедливо, оно не очень-то помогает уловить суть проблемы, ибо создается впечатление, будто технология любого производственного процесса — нечто неизменное и постоянное. Пусть теоретики утверждают, что развивающиеся страны должны отдать предпочтение «трудоемким» производствам перед «капиталоемкими». На практике выбор промышленности определяется другими более весомыми факторами, такими как наличие ресурсной базы, рынков сбыта, заинтересованности предпринимателей, и т. д. Но одно дело — выбрать тип производства, и совсем другое — затем подобрать технологии для использовании на этом производстве. Поэтому будем вести речь сразу о технологии и не путаться в понятиях «капиталоемкости» или «трудоемкости». То же относится и к другому разграничению, обычно всплывающему при обсуждении этой проблемы, — между «крупномасштабным» и «маломасштабным» производством. Да, современное производство часто организовано в виде очень крупных предприятий, но «крупномасштабность» производства сама по себе еще ни о чем не говорит. Соответствие данной промышленной деятельности условиям и потребностям бедного района напрямую зависит не от «масштаба», а от используемой технологии. Малое предприятие с средними издержками на создание рабочего места в 2000 фунтов стерлингов не годится так же, как и крупное предприятие с аналогичными издержками.

Поэтому, рассматривая технологии, мы быстрее дойдем до сути проблемы: экономическое развитие в бедных районах может быть плодотворным только на основе так называемой «средней технологии». В конце концов, всегда выясняется, что средняя технология «трудоемка» и подходит маломасштабному производству. Однако, ни «трудоемкость», ни «малый масштаб» производства еще не означают, что используется «средняя технология».

Давайте определим уровень технологии затратами на техническое оснащение одного рабочего места. Тогда традиционную технологию, используемую в типичной развивающейся стране можно условно назвать «технологией-1», а технологию развитых странах — «технологией-1000». Эти две технологии настолько отличны друг от друга, что резкий переход от одной к другой просто невозможен. Судите сами: попытки развивающихся стран внедрить технологию-1000 в свою экономику неизбежно ведут к уничтожению технологии-1 и ее рабочих мест намного быстрее, чем появляются современные рабочие места. Это усугубляет и без того отчаянное и беспомощное положение бедных, что были заняты в производстве с технологией-1. Для оказания реальной помощи этим людям требуется технология, занимающая промежуточное положение между технологией-1 и технологией-1000. Назовем ее условно «технология-100».

Такая «средняя» технология была бы несравнимо более продуктивна, чем традиционная технология (которая зачастую уже исчерпала себя), но в то же время была бы гораздо дешевле, чем сложная и очень капиталоемкая технология современной промышленности. При таком уровне капитализации возможно создать большое количество рабочих мест за довольно короткий временной промежуток. К тому же это было бы по силам местным предпринимателям не только в финансовом отношении, но и в отношении их образования, организаторских и прочих способностей и т. д.

Поясню последнее положение на примере:

На сегодня в развитых странах среднегодовой доход одного работника и средние затраты капитала на одно рабочее место соотносятся примерно как 1:1. Это означает, что для создания одного рабочего места требуется один человеко-год, или что, ежегодно откладывая одну месячную зарплату, через двенадцать лет работник сможет выкупить свое рабочее место. Если бы соотношение было 1:10, то для создания одного рабочего места потребовалось бы десять человеко-лет, а человеку для выкупа своего рабочего места нужно было бы ежегодно откладывать один месячный заработок на протяжении 120 лет. Это уже нереально, следовательно, при внедрении технологии-1000 в район, застрявший на уровне технологии-1, ожидать естественного развития производства и распространения технологии не приходится. На практике с точки зрения воздействия на человека внедрение таких дорогостоящих технологий в бедной среде имеет отрицательный эффект. Бедные люди, для которых технологии-1000 недоступны, просто «сдаются» и зачастую бросают даже свои прежние занятия.

Средняя же технология должна естественно вписаться в относительно простую среду. Оборудование будет достаточно простым и, следовательно, понятным, поддающимся обслуживанию и ремонту на месте. Производство на простом оборудовании обычно находится в меньшей зависимости от высококачественного или соответствующего точным спецификациям сырья; простое производство легче приспосабливается к колебаниям рынка, чем предприятие, оснащенное чрезвычайно сложным оборудованием. При этом гораздо проще организовать обучение персонала, контроль и функционирование предприятия. Все становится значительно менее уязвимым для непредвиденных обстоятельств.

Со времени появления идеи средней технологии возник целый ряд возражений. Первыми появились возражения чисто психологические: «Вы хотите скрыть от бедных самое лучшее и вынудить их пользоваться примитивным и устаревшим оборудованием». Это говорят те, кто не знаком с настоящей бедностью и просто хочет еще немного повысить свой уровень жизни. Мы же ведем речь о подавленных нищетой массах людей, у которых нет никаких условий для достойной человека жизни, будь то в сельской местности или в городе, у которых нет ни «самого лучшего», ни «просто хорошего», ни даже самых элементарных средств к существованию. Иногда задаешься вопросом, а имеют ли «экономисты по развитию» хоть приблизительное представление о реальном положении бедных?

Некоторые экономисты и эконометрики[76] берут за основу политики развития ряд якобы фиксированных коэффициентов, таких как отношение затрат капитала к объему произведенной продукции. Они рассуждают так: мы имеем ограниченную сумму капитала. Его можно либо сконцентрировать на создании небольшого количества очень капиталоемких рабочих мест, либо «размазать тонким слоем» по большому количеству дешевых рабочих мест. Если сделать последнее, то общий объем произведенной продукции будет меньше, чем в первом случае. Следовательно, задача достижения максимально возможных темпов экономического роста останется не выполненной. Например, д-р Калдор утверждал, что «по результатам исследований, на самом современном оборудовании можно произвести намного больше товаров на единицу вложенного капитала, чем на менее сложных машинах, требующих вовлечения большего количества рабочей силы»[77]. Считается, что строго ограничено не только количество «капитала», но и потребительских товаров, и это количество определяет «максимальный уровень занятости в любой стране в любое время».

Раз мы можем обеспечить работой ограниченное количество людей, давайте использовать их самым продуктивным образом. Они должны внести максимальный вклад в объемы национального производства, ибо это также обеспечит самые высокие темпы экономического роста. Не нужно сознательно жертвовать высокой продуктивностью ради снижения затрат капитала на создание одного рабочего места. Мне это кажется абсурдным, ибо несложно подсчитать, что, увеличив затраты капитала на одного рабочего в десять раз, можно увеличить количество произведенной продукции на одного рабочего в двадцать раз. Не вызывает никакого сомнения, что с любой точки зрения современные и капиталоемкие технологии — лучшее решение проблемы[78].

Что здесь можно возразить? Во-первых, эти рассуждения совершенно статичны и не принимают во внимание динамики развития. Если мы имеем дело с реальной жизнью, то необходимо всегда учитывать поведение и возможности человека, а не ограничиваться лишь машинами и абстрактными коэффициентами. Ошибочно полагать, что предприятие со сложным оборудованием, построенное в простой среде, будет постоянно использоваться на полную мощность. А при низком использовании мощностей отношение количества произведенной продукции к затратам капитала снижается. Поэтому не стоит думать, что этот (затраты капитала / выпуск продукции) и другие теоретические коэффициенты неизменно верны в любых условиях, так как не последнюю роль здесь играют и многие другие факторы.

Более того, стоит разобраться, а действительно ли, как утверждает д-р Калдор, при увеличении капитальных затрат на одно рабочее место увеличивается общее количество произведенной продукции? Ни один сколько-нибудь сведущий в делах промышленности специалист и ни один ученый не подтвердят вам существование такой зависимости. Да, механизация и автоматизация применяются для повышения производительности труда (то есть количества выпускаемой продукции на одного рабочего). Однако влияние механизации или автоматизации на отношение производительности труда к затратам капитала может быть как положительным, так и отрицательным. Можно привести массу примеров, когда технологические усовершенствования за счет дополнительных затрат капитала ведут к сокращению рабочих мест, но при этом не влияют на объемы производства. Поэтому совершенно неверно утверждать, что повышение капиталоемкости рабочих мест вкупе с сокращением их числа всегда и везде приводит к росту совокупного объема производства.

Однако самый главный недостаток эти рассуждений в том, что они принимают количество «капитала» и даже «потребительских товаров» за «постоянную величину» в экономике с неполной занятостью. Такой статический подход опять неизбежно ведет к ошибочным выводам. Как я уже сказал, центральной проблемой политики развития должно быть создание возможности трудиться для тех, кто, будучи безработным, является потребителем — на каком бы то ни было низком уровне — но при этом не вносит никакого вклада ни в производство «потребительских товаров», ни в создание «капитала». Занятость — непременное исходное условие для всего остального. Незанятый человек вообще ничего не производит, в то время как даже бедно оснащенный человек вносит положительный вклад, и этот вклад может идти на увеличение «капитала» или количества «потребительских товаров». Различие между этими двумя категориями вовсе не столь четки, как склонны думать эконометрики, потому что определение «капитала» во многом зависит от уровня используемой технологии.

Рассмотрим один простой пример. В районе с высоким уровнем безработицы необходимо произвести земляные работы (к примеру, выкопать фундамент для здания). Для этих целей у нас имеется широкий выбор технологий: от самой современной землеройной техники до работы руками без всяких инструментов. Рабочим нужно выполнить фиксированный объем работ, что обусловлено самой природой работы. Очевидно, что отношение выполненных работ к затратам капитала будет максимальным при минимальных затратах капитала. Если работы будут выполняться без всякой помощи инструментов, то коэффициент объем выполненных работ / затраты капитала станет бесконечно высоким, однако производительность каждого работника будет чрезвычайно мала. Если же работы будут выполнены при помощи самых современных дорогих технологий, то коэффициент объем выполненных работ / затраты капитала станет низким при очень высокой производительности каждого рабочего. Обе эти крайности не желательны; необходимо найти срединный путь. Пусть сначала часть безработных приступят к изготовлению различных инструментов, включая тачки и тому подобное, в то время как другим поручат производство различных «потребительских товаров», которые могут купить занятые в производстве инструментов на свою заработную плату. В свою очередь в каждом из этих направлений производства потенциально могли бы использоваться самые разные технологии, от самых простых до чрезвычайно сложных. В каждом случае требуется найти среднюю технологию, которая обеспечивает достаточно высокий уровень производительности без необходимости приобретения сложного и дорогого оборудования. Результатом всего затеянного предприятия станет экономическое развитие, выходящее далеко за рамки первоначального землеройного проекта. В этом случае проект был завершен при намного меньших общих затратах иностранного капитала и гораздо большем вовлечении неиспользованной рабочей силы, чем в случае покупки самой современной строительной техники. Но это еще не все. Главное, что местные жители, все местное сообщество встало на путь развития.

Поэтому я берусь утверждать, что динамический подход к развитию, где основная задача — выбор подходящей средней технологии, открывает возможности для плодотворной работы. Применение же статического эконометрического подхода попросту не в состоянии создать возможности экономического развития и роста.

Здесь мы сталкиваемся с очередным возражением против идеи средней технологии. «Все это было бы очень перспективным, если бы жители развивающихся стран имели хоть какую-нибудь предпринимательскую жилку. А так как их предпринимательские способности в целом чрезвычайно низки, нужно максимально использовать этот редкий ресурс там, где шансы на успех наиболее высоки. При этом нужно снабдить местных предпринимателей самым лучшим и современным оборудованием, что есть в мире». Тогда опять получается, что предприятия должны создаваться поблизости или в пределах больших городов в виде крупных интегрированных производств с максимальными затратами капитала на рабочее место.

Это возражение основано на предположении, что «предпринимательские способности» строго ограничены. Опять же, это чисто статичный подход. Предпринимательские способности, конечно же, не ограниченны и во многом зависят от используемой технологии. Люди, не способные к предпринимательству в рамках современных технологий, могут быть успешны в руководстве малыми предприятиями, работающими на средней технологии — по причинам, уже объясненным выше. По моему мнению, текущая нехватка предпринимателей во многих развивающихся странах является результатом именно очевидного «провала» сложных технологий, проникнувших в простую среду. Предприятия, использующие подходящие средние технологии, вряд ли будут страдать от нехватки местных предпринимателей. Кроме того, средние технологии никак не «отнимут» предпринимателей у современного сектора, даже наоборот. Распространяя знание систематических и технических способов производства среди населения, средняя технология, несомненно, поможет развитию предпринимательского таланта у большого числа людей.

Против идеи сред ней технологии было выдвинуто еще два возражения: продукция предприятий на средних технологиях потребует внутренних государственных субсидий, а также она не годится для экспорта. Оба возражения основаны лишь на догадках. На самом деле немало инженерных разработок и расчетов издержек, сделанных для конкретных продуктов в конкретных районах, неизменно доказывали, что себестоимость товара, произведенного при помощи правильно подобранной средней технологии, может быть даже ниже, чем себестоимость товара, выпущенного на современных фабриках в ближайшем крупном городе. Годится ли такой товар на экспорт — это открытый вопрос. В настоящее время безработные не только не производят товары на экспорт, а попросту не имеют никакой работы. Задача номер один — дать им работу, чтобы они могли производить полезные товары из местных материалов для местных нужд.

Конечно, применимость средней технологии не безгранична. Несомненно, есть товары, по сути, являющиеся продуктом именно чрезвычайно сложных современных производств. В то же время бедным такие товары обычно и не нужны. Более всего бедные нуждаются в относительно простых благах: строительных материалах, одежде, домашней утвари, инструментах для сельского хозяйства, и кроме того, в достойной оплате производимой ими сельскохозяйственной продукции. Часто им также настоятельно необходимы деревья, вода и помещения для хранения урожая. Возможность самостоятельной первичной обработки сельскохозяйственной продукции также была бы неоценимой помощью сельскому населению. Средние технологии идеально подходят к использованию во всех этих областях.

Между тем, средние технологии применяются и в более сложных производствах. Приведу два примера из недавнего доклада:

Первый касается нефтеперерабатывающей промышленности. Большинство стран Африки, Азии и Латинской Америки пожелали иметь на своей территории нефтеперерабатывающие заводы, невзирая на малую емкость своих рынков нефтепродуктов. Эти страны пригласили к сотрудничеству международные компании, которые спроектировали небольшие маломощные (скажем, от 5000 до 30000 баррелей в день) нефтеперерабатывающие заводы с низким уровнем затрат капитала на единицу производимой продукции. Эти предприятия не уступают в эффективности и рентабельности более крупным и капиталоемким нефтеперерабатывающим заводам обычного образца. Второй пример относится к «мини-заводам» по производству аммиака, также недавно созданным для небольших рынков. По предварительным данным, инвестиции в мини-завод мощностью 60 тонн в день могут составить около 30000 долларов на тонну мощности, в то время как обычный завод мощностью 100 тонн в день (что совсем немного для обычного предприятия) потребовал бы капиталовложений примерно 50000 долларов на тонну мощности[79].

Средняя технология — это вовсе не «шаг назад» к примитивным устаревшим методам, хотя систематическое изучение методов производства, использовавшихся в развитых странах, скажем, сто лет назад, также сослужило бы неплохую службу. Часто считают, что достижения фундаментальной и прикладной западной науки заключаются, главным образом, в изобретении сложных приборов и оборудования. И отказ от сложной техники равносилен отказу от науки и научного подхода. Этот взгляд слишком поверхностен. Истинное достижение современной науки заключается в накоплении технических знаний. А использовать эти знания можно самыми разными способами, в том числе и в современной промышленности. Поэтому разработка средних технологий значит шаг вперед в неизведанные области. Странам с избытком рабочей силы больше подходят относительно недорогие средние технологии, чем сложные методы производства с огромными затратами капитала ради экономии труда и устранения «лишних» рабочих мест.

Взгляните на примеры использования средних технологий в реальной жизни, и вам станет ясно, что их применимость не просто широка, а даже универсальна. За примерами далеко ходить не нужно. Их можно найти в любой развивающейся стране, да и в развитых странах тоже. Тогда зачем же дело встало? Просто смелые и талантливые специалисты по средним технологиям работают в одиночку, без взаимной поддержки, и не могут помочь тем, кто хочет идти в том же направлении, но не знает, как начать. Они работают как бы вне основной сферы интересов государства и общественности. «Каталоги, издаваемые крупными европейскими или американскими экспортерами дорогого оборудования, до сих пор являются главным источником технической информации»[80], и распределение иностранной помощи организовано так, что обычно выбираются крупномасштабные проекты на уровне самой современной технологии.

Если переключить внимание государства и общественности с грандиозных проектов на истинные потребности бедных, то победа средних технологий будет обеспечена. Изучение существующих средних технологий показывает, что уже есть достаточно знаний и опыта для обеспечения работой всех безработных. Новые инженерные разработки заполнят пробелы там, где существующих знаний и опыта не достаточно. Профессор Гаджил, директор Гокхальского института политики и экономики в Пуне (Индия), обрисовал три возможных подхода к разработке средней технологии:

Подход № 1. Начните с уже существующих методов традиционного производства, и усовершенствуйте их должным образом при помощи знания современных методов производства. Усовершенствование предполагает сохранение некоторых элементов существующего оборудования, навыков и процедур… Такой процесс совершенствования традиционной технологии чрезвычайно важен, особенно для технологий с использованием ручного труда, где важно избежать роста «технологической» безработицы…

Подход № 2. Начните с конца, с самой современной технологии. Упрощайте и подстраивайте ее под требования средней технологии… В некоторых случаях этот процесс будет включать в себя учет особых местных условий, таких как доступные источники энергии или вид топлива.

Подход № 3. Проведите научно-исследовательские и опытно-конструкторские разработки именно с целью создания средней технологии. Для гарантированного успеха необходимо задать всем разработчикам — ученым и технологам — лимитирующие экономические условия, такие как требуемый масштаб производства, соотношение капитальных затрат с затратами на оплату труда, объемы используемого капитала и труда — возможные и желательные. Такие целенаправленные усилия по разработке средней технологии должны, несомненно, проводиться с учетом знаний современной технологии в этой области. Однако этот подход применим в куда большем количестве случаев, чем подход № 2.

Далее профессор Гаджил призывает:

С тем же призывом нужно обратиться и к международным организациям, которые имеют все возможности для сбора, систематизации и развития разрозненных знаний и опыта, уже существующих в этой важнейшей области.

В заключении подведу итоги вышесказанному:

1. Экономика развивающихся стран в обозримом будущем так и будет грешить «двойственностью». Современный сектор не сможет охватить всю экономику.

2. Без целенаправленных усилий по развитию традиционного сектора, он будет и дальше разрушаться. Это разрушение повлечет массовую безработицу и массовую миграцию в городские агломерации, что отравит жизнь и в современном секторе.

3. Есть способ помочь бедным самим позаботиться о себе. Нужно предоставить им технологию, признающую экономические ограничения бедности, — среднюю технологию.

4. На национальном и международном уровне необходимо осуществление программ по разработке средних технологий, подходящих для обеспечения полной занятости в развивающихся странах.

Глава 3 Два миллиона деревень

Если материальному производству будут по-прежнему уделять больше внимания, чем человеку, то все программы развития потерпят фиаско, что, впрочем, и происходило в течение последних двадцати лет. Более того, без осознанного и решительного переноса внимания с потребностей производства на потребности человека иностранная помощь развивающимся странам будет иметь все более разрушительные последствия.

Что мы подразумеваем под развитием: производство материальных благ или улучшение жизни людей? Если улучшение жизни людей, то каких именно? Кто они? Где они? Почему они нуждаются в помощи? Если они не могут обойтись без помощи, то какая именно помощь им необходима? Как найти с ними общий язык? Забота о людях вызывает массу подобных вопросов. С производством товаров все намного проще — меньше вопросов. А уж когда за дело берутся эконометрики и статистики, тогда даже товары становятся чем-то эфемерным и превращаются в ВВП, объемы импорта, экспорта, накоплений, капиталовложений, инфраструктуры и многого другого. Из этих абстракций строятся внушительные модели, в которых живым людям нет места. Конечно, в этих моделях может фигурировать «численность населения», но всего лишь в виде численного показателя — знаменателя в дроби для определения объема произведенных товаров на душу населения. Кстати, модель показывает, что «развитию», то есть росту доходов, мешает рост знаменателя, то есть численности населения.

Иметь дело с товарами куда проще, чем с людьми, хотя бы потому, что у товаров нет разума, и поэтому не стоит проблема общения. Когда мы делаем упор на человека, проблемы взаимоотношений приобретают первостепенное значение. Кто помогает, и кто нуждается в помощи? Благодетели — это богатые, образованные (если это можно назвать образованием) горожане. Нуждающиеся в помощи — бедные, необразованные крестьяне. Это означает, что между первыми и вторыми пролегают целых три бездонных пропасти: пропасть между богатыми и бедными, между образованными и необразованными и между горожанами и крестьянами, включая пропасть между промышленностью и сельским хозяйством. Первая проблема иностранной помощи развитию — это преодоление трех бездонных пропастей. Для этого требуются огромные усилия, творческий подход, изучение реалий жизни бедных и сострадание. Методы производства, структура потребления, система ценностей и взглядов на жизнь, присущие зажиточным и образованным горожанам, никак не подходят бедным, полуграмотным крестьянам. Они не могут вдруг перенять мировоззрение и привычки утонченных горожан. Если люди не могут приспособиться к методам производства, значит, методы производства должны быть приспособлены к людям. Вот мы и докопались до сути проблемы.

Более того, хозяйственный уклад богатых стран сам по себе во многом ущербен. Как бы там ни было, он совершенно не вписывается в образ жизни и труда бедных общин, и даже успешное его внедрение в простую среду посеяло бы лишь разрушение. Если после внедренных западных новшеств отцам нечего передать своим сыновьям, а сыновьям — перенять от отцов, то традиционный семейный уклад попросту разваливается. Жизнь и благополучие любого общества зависит от определенных бесконечно ценных и очень хрупких «психологических структур». Целостность общества, сотрудничество, «чувство локтя» и взаимопомощь, взаимное уважение и, более всего, самоуважение, стойкость и способность сносить лишения — все это и многое другое распадается и исчезает при серьезной поломке «психологических структур». Внутренняя убежденность в своей бесполезности и никчемности уничтожает человека. Никакой экономический рост не может компенсировать такие потери, хотя при таком исходе даже экономический рост обычно замедляется.

Ни одна из этих серьезных проблем не получила должного отражения в «удобных» теориях большинства экономистов по развитию. Провал первых десяти лет развития списывают на недостаток выделенных средств или даже на якобы ущербность общества и людей развивающихся стран. После прочтения современных исследований создается впечатление, что успех или провал программ по развитию только и зависит от выделения денежных средств на основе многосторонних или же двухсторонних соглашений, улучшения условий торговли сырьем, устранения барьеров в торговле, предоставления гарантий частным инвесторам, эффективного ограничение рождаемости и т. п. Именно это и считается по-настоящему важным.

Я вовсе не говорю, что все эти вопросы не имеют отношения к проблеме. Но они, похоже, не затрагивают самую ее суть, и, в любом случае, бесчисленные дебаты по этим вопросам практически не ведут к каким-либо конструктивным действиям. Суть же проблемы, по-моему, проста до неприличия: проблема бедности в мире — это, в основном, проблема двух миллионов деревень и двух миллиардов их жителей. Крупные города развивающихся стран — это не то место, где нужно искать решение. Если жизнь в деревне не станет достойной, то проблема бедности так и останется неразрешимой и будет неизбежно усугубляться.

Однако понимания сути проблемы еще мало, если мы по-прежнему будем мыслить в количественных и абстрактных категориях: ВВП, инвестиции, сбережения, и т. д. Они небесполезны в изучении экономики развитых стран, но не имеют практически никакого отношения к проблемам развития как таковым. (Да и в развитии богатых стран они не имели абсолютно никакого значения!)

Программу развития можно считать успешной, только если она помогла мобилизовать рабочую силу масс и повысила производительность, не «экономя» труд. Общепризнанный критерий успеха, а именно, рост ВВП, лишь основательно сбивает с толку и на деле неизбежно ведет к явлению, которое иначе как неоколониализмом не назовешь.

Я не стану использовать этот термин, потому как он уже приобрел негативную окраску и предполагает со стороны помогающих какие-то корыстные намерения. Есть ли такие намерения на самом деле? Думаю, вряд ли. Но это лишь усугубляет проблему. Ненамеренный неоколониализм — это словно скрытая опаснейшая болезнь, с которой бороться куда сложнее, чем с явным неоколониализмом. Он обусловлен стремительными переменами, которые производятся богатыми странами из самых лучших побуждений. Попытки привить бедным странам подходящие (что тоже сомнительно) лишь к условиям высокого достатка методы производства, уровень потребления, критерии успеха, систему ценностей и манеры поведения, ставят развивающиеся страны в постоянную зависимость от богатых. Самый очевидный пример и симптом — это растущая задолженность бедных стран своим богатым кредиторам. Никто не отрицает наличие этой проблемы, и люди из богатых стран с добрыми намерениями заключают, что безвозмездная помощь лучше кредитов, а низкий процент по кредитам лучше высокого. Безусловно, все верно. Но растущая задолженность — не самое страшное зло. В конце концов, если должник платить не в состоянии, то он и не платит. И кредиторы такой риск непременно учитывали.

Бедная страна попадает не только в зависимость материальную. Часто она «попадается на крючок» методов производства и структуры потребления богатых стран, и такая зависимость гораздо серьезней. Недавно я посетил крупную африканскую текстильную фабрику. Пример с этой фабрикой — отличная иллюстрация к сказанному. Управляющий гордо объяснил мне, что на его фабрике используются самые высокие технологии, лучшие в мире. А зачем нужен столь высокий уровень автоматизации? «Видите ли, — сказал он, — африканские рабочие не привыкли работать на промышленных предприятиях и будут делать ошибки, а автоматы не ошибаются. Требования к качеству сегодня очень высокие, и для того, чтобы найти покупателя, моя продукция должна быть идеальной». Описывая свой подход, он подытожил: «Моя главная задача — устранить человеческий фактор». Но это еще не все. Из-за чрезмерно высоких требований к качеству все оборудование пришлось импортировать из развитых стран; это оборудование оказалось столь сложным, что все старшие управленческие и технические кадры пришлось также выписывать из-за границы. Даже сырье поступало из-за рубежа: волокна местного хлопка были слишком коротки для высококлассной пряжи; кроме того, установленные стандарты требовали использования большого процента искусственного волокна. Это вполне обычная ситуация. Каждый, кто, вместо того, чтобы витать в облаках абстрактных эконометрических моделей, удосужился систематически изучить реальные проекты «развития» приведет вам массу подобных примеров. Мыловарни, производящие высшие сорта мыла при помощи тонких технологических процессов. В качестве сырья для такого мыла подходят только вещества высокой очистки, которые импортируются за немалые деньги, тогда как местное сырье идет на экспорт за бесценок. Предприятия пищевой промышленности; упаковочные заводы; тракторы в сельском хозяйстве — все как у богатых. А как часто местные фрукты идут на свалку потому, что потребитель якобы требует идеального внешнего вида продуктов. Такие потребности можно обеспечить только импортом фруктов из Австралии или Калифорнии, где применение науки и техники на грани фантастики обеспечивает всем яблокам одинаковый размер и ни единого видимого изъяна. Бедные страны мало-помалу (и не без чужой помощи) начинают перенимать методы производства и стандарты потребления, устраняющие всякую возможность самодостаточности и самопомощи. Это ведет к ненамеренному неоколониализму и безвыходной ситуации для бедных.

Что же может помочь двум миллионам деревень? Возьмем сначала количественный аспект. Если общую сумму, направляемую западными странами на развитие бедных, разделить на количество людей, живущих в развивающихся странах, то на каждого человека приходится чуть меньше 2 фунтов стерлингов в год. Не жалкий ли довесок к доходам бедных? Поэтому раздается призыв увеличить суммы, направляемые на помощь бедным. Такой призыв можно только поддержать. Но на что мы можем рассчитывать? 3 фунта стерлингов на человека в год, или 4? Как субсидия, своего рода «пособие», даже четыре фунта в год — такая же смешная сумма, как и та, что мы имеем сегодня.

Но рассмотрим еще один пример: небольшая группа развивающихся стран получает по-настоящему огромные дополнительные доходы — это нефтедобывающие страны Ближнего Востока, Ливия и Венесуэла. Налоговые поступления и плата за использование месторождений от нефтяных компаний составили в 1968 году 2349 миллионов фунтов стерлингов, или около 50 фунтов надушу населения. Обеспечивают ли такие доходы здоровье и стабильность общества, благополучие населения, постепенное устранение сельской бедности, процветание сельского хозяйства и повсеместную индустриализацию? Несмотря на некоторые скромные успехи, ответ, конечно же, отрицательный. Только денег для этого явно недостаточно. Количественный аспект вторичен по отношению к качественному. Если изначально взят ошибочный курс, то деньги его не выправят, а если курс верный, то и за деньгами дело не станет.

Теперь рассмотрим качественный аспект. Попытки обеспечить экономическое развитие третьего мира за последние десять-двадцать лет научили нас тому, что перед нами стоит сложная интеллектуальная проблема. Богатые страны и их образованные горожане хорошо ориентируются в знакомых им условиях. Но откуда им знать, как помочь встать на ноги двум миллионам деревень и двум миллиардам их жителей, бедным, необразованным крестьянам? Богатые могут эффективно работать в условиях избытка капитала, но что делать с огромным количеством неквалифицированной рабочей силы в условиях нехватки капитальных средств?

В целом они этого не знают, но есть множество опытных людей, которые знают — каждый в своей области. Другими словами, необходимые знания, в принципе, существуют, но они не систематизированы и труднодоступны. Эти знания разрозненны, не упорядочены, и, кроме того, несомненно, неполны.

Лучшая помощь — помощь интеллектуальная, то есть передача полезных знаний. Передача знаний гораздо предпочтительней передачи материальных благ. На то есть много причин. В любом деле навык и умение приобретается лишь через искренние усилия и даже лишения. Материальный подарок достается получателю без всяких усилий и жертв, поэтому он редко воспринимается как что-то «свое». Чаще всего к нему относятся легкомысленно, как к упавшему с неба счастью. Подарок в виде интеллектуальных благ, подарок знаний, — это совсем другое дело. Без искреннего усилия по усвоению знаний получатель не получает никакого подарка. Принять такой подарок и сделать его «своим» — это одно и то же, такой подарок в огне не горит и в воде не тонет. Дар материальных ценностей делает людей зависимыми, дар знаний освобождает их, при условии, конечно, что это знания полезные. Передача знаний также имеет долгосрочный эффект и непосредственно относится к понятию «развитие». Как говорится в пословице: покорми человека рыбой, и ты ненадолго утолишь его голод, но научи его ловить рыбу, и он сможет всю свою жизнь сам добывать себе пищу. Точно так же можно сказать: дай человеку удочку, и это влетит тебе в копеечку, а результат почти нулевой. Но даже если у него получится удить, то он будет зависеть от тебя и постоянно просить новые удочки взамен сломавшихся. Но научив его делать удочку своими руками, ты поможешь ему не только обеспечить себя пищей, но также стать самодостаточным и независимым.

Основная забота разработчиков программ помощи — сделать людей независимыми и уверенными в своих силах, щедро обеспечить их полезными методами помощи самим себе. Этот подход, между прочим, имеет и другое преимущество: относительная дешевизна. На сто фунтов стерлингов можно снабдить средствами производства одного человека, но на те же деньги можно обучить сотню человек изготовлению для себя орудий труда. Возможно, в некоторых случаях начальная материальная поддержка поможет запустить и ускорить процесс; но наличие материальных средств вторично. Кроме того, если уровень технологии правильно подобран, те, кто хочет работать, скорее всего, смогут оборудовать себе рабочее место за свой счет.

Для столь радикальной смены курса иностранной помощи потребовалось бы лишь немного перераспределить средства. На сегодняшний день Великобритания тратит на помощь развивающимся странам порядка 250 миллионов фунтов стерлингов в год. Я уверен, что всего лишь один процент от этой суммы, направленный на сбор и упорядочение «даров знаний», изменил бы все перспективы развития. Мы стали бы свидетелями наступления новой, многообещающей эры в истории «развития». В конце концов, один процент — это только два с половиной миллиона фунтов стерлингов — и, если эту сумму использовать с толком, то ее хватило бы на очень, очень многое в этой области. Тогда остальные девяносто девять процентов денежных «вливаний» стали бы несравнимо более продуктивными.

Как только мы поймем, что задача помощи — в основном в передаче соответствующих знаний, опыта, ноу-хау, и т. д., то есть скорее интеллектуальных, а не материальных благ, то станет очевидным, что сегодняшняя организация помощи развивающимся странам далеко не оптимальна. Это естественно, ибо задачу помощи видят в предоставлении средств на разнообразные нужды и проекты, предложенные принимающей страной. При этом подразумевается наличие у бедной страны необходимых для этого знаний и опыта. По-моему убеждению, исходить из того, что все необходимые знания имеются в наличии, крайне неразумно, ведь как раз их-то катастрофически не хватает. Это белое пятно, «недостающее звено» во всем этом предприятии. Я вовсе не говорю, что передачи знаний не происходит. В развивающиеся страны широким потоком течет ноу-хау, но при передаче знаний следуют принципу: что хорошо для богатых, то, без сомнения, хорошо и для бедных. Как я показал выше, это предположение ошибочно или, по крайней мере, верно лишь отчасти.

Вернемся к нашим двум миллионам деревень и посмотрим, как передать им необходимые знания. В первую очередь мы должны сами располагать этими знаниями. Чтобы предлагать помощь, нужно иметь, что дать. В нашей стране нет тысяч обнищавших деревень, так что мы знаем об эффективных способах самопомощи в таких обстоятельствах? Начало мудрости — это признание нехватки собственных знаний. До тех пор, пока мы уверены в том, что знаем абсолютно все (что на деле не так), мы так и будем показывать бедными чудесные вещи, которые они могли бы делать, будь они богаты. Это и есть основная причина провала помощи до настоящего времени.

Но мы неплохо разбираемся в упорядочивании и систематизации знаний и опыта; мы располагаем реальными возможностями выполнить почти любую работу, если только четко понимаем свою цель. Например, стоит задача составить действенное руководство по дешевому строительству в тропиках, и при помощи этого руководства обучить местных строителей в развивающихся странах подходящим технологиям и методологиям. Это в наших силах или, в крайнем случае, мы могли бы немедленно приступить к решению этой задачи, чтобы располагать этими знаниями через два-три года. Равным образом, мы понимаем, что вода — одна из насущных потребностей во многих развивающихся странах. Систематизированные знания малозатратных, доступных методов хранения, защиты и транспортировки воды были бы необыкновенно полезны миллионам сельских жителей. Если есть четкое понимание такой задачи, то, без сомнения, мы обладаем и способностями, и ресурсами по сбору, систематизации и передаче требуемой информации.

Как я уже сказал, у бедных людей относительно простые потребности, и они ждут помощи именно в своих занятиях и в удовлетворении своих основных нужд. Они, без сомнения, способны помочь себе сами и могут полагаться на свои силы, иначе не выжили бы в современном мире. Но их собственные методы часто слишком примитивны, неэффективны и недейственны; эти методы требуют усовершенствования при помощи новых для них (но не для нас) знаний. Совершенно неверно предполагать, что бедные обычно не хотят перемен, относятся к ним с подозрением и даже противодействуют им. Просто перемены должны органично вписываться в их существующий образ жизни и занятия. А как еще относиться к революционным изменениям, предлагаемым городским «белым воротничком»? Он не вылезает из своего офиса и обращается к бедному примерно так: «Эй, ты, не путайся под ногами и дай мне показать тебе всю твою никчемность. С иностранной помощью и импортным оборудованием эту работу можно сделать куда лучше, чем ты».

Так как потребности бедных людей достаточно просты, набор требуемых исследований не столь уж велик. При систематическом подходе, с этой задачей вполне можно справиться, однако, здесь не обойтись без новой организационной структуры, отличной от существующей, которая в основном ориентирована на распределение финансовых средств. В настоящее время и в странах-кредиторах, и в странах-получателях реализацией программ по развитию занимаются преимущественно государственные органы, то есть чиновничий аппарат. У них нет образования и опыта предпринимателя и инноватора; они не разбираются ни в производственных процессах, ни в ведении коммерческих дел, ни в разрешении проблем общения. Конечно, им отведена важная роль, и преуменьшать ее не стоит. Но сами по себе они бессильны. Чиновники должны работать в тесном контакте с людьми из других слоев общества: промышленниками и коммерсантами, которые наработали огромный опыт в успешном ведении коммерческих дел (не выплатил вовремя зарплату — вылетел в трубу); с профессионалами, учеными и исследователями, профессорами, журналистами, специалистами в области образования и т. д., у которых есть время, возможности, способности думать, излагать свои мысли на бумаге и доносить их до других людей. Для успешной реализации программ развития необходимо тесное взаимодействие всех трех групп. И в странах-донорах, и в странах-получателях помощи необходимо наладить сотрудничество между чиновниками, предпринимателями, интеллектуалами и профессионалами в разных областях. Только наладив такое взаимодействие, можно достигнуть реальных успехов в решении столь сложных проблем развития.

В богатых странах найдутся тысячи талантливых людей из всех трех групп, которые бы с готовностью внесли посильный вклад в борьбу с бедностью, вклад, выходящий далеко за рамки бездумного отстегивания денежных средств. Но, к сожалению, у них нет особых возможностей применить себя в этом деле. В бедных же странах люди, получившие хорошее образование, находятся в привилегированном меньшинстве и зачастую следуют моде, задаваемой богатыми странами — это еще один аспект ненамеренного неоколониализма. Они занимаются всем, только не проблемами, напрямую связанными с бедностью их сограждан. Таких людей нужно вдохновить и показать четкий путь к решению насущных проблем их общества.

Итак, необходимо мобилизовать полезные бедным знания через объединение усилий желающих помочь (такие люди найдутся повсюду, как в бедных, так и в богатых странах), а также наладить сотрудничество трех групп: чиновников, предпринимателей, интеллектуалов. Это задача требует некоторых затрат, но не огромных. Я уже упоминал, что всего лишь один процент средств, выделяемых Великобританией на развитие, обеспечил бы такому подходу долговременную финансовую поддержку. Таким образом, не нужно ломать старые и лихорадочно изобретать новые стратегии помощи. Нужно лишь изменить образ мышления и методы действия. В теории новая политика может выглядеть очень заманчиво, однако, необходим новый порядок организации, потому как успех политики заключается в успешном ее воплощении.

Для реализации предлагаемого подхода необходимо сформировать инициативные группы не только в странах-кредиторах, но, что даже важнее, в самих развивающихся странах. В идеале, инициативные группы, состоящие из чиновников, предпринимателей и интеллектуалов, должны находиться вне государственной машины, другими словами, они должны быть неправительственными организациями. Вполне возможно, что такие организации могут быть созданы на базе уже существующих неправительственных организаций, занимающихся проблемами развития.

На данный момент немало религиозных и светских организаций с большим штатом сотрудников работают над проблемами развития «на местах». Они отмечают, что уже не раз пытались внедрить средние технологии на практике, но всякий раз им не хватало организованной технической поддержки. После проведения многочисленных конференций во многих странах, где на повестке дня стояли наболевшие общие проблемы, стало ясно, что даже самоотверженный труд добровольцев будет бесполезен без систематического упорядочивания знаний и столь же систематической организации передачи этих знаний, другими словами, без «интеллектуальной инфраструктуры».

В настоящее время предпринимаются попытки по созданию такой инфраструктуры. Эти усилия заслуживают всяческой поддержки правительств и неправительственных организации. Требуется обеспечить реализацию, по крайней мере, четырех основных функций:

Функция связи: позволяет любому специалисту или группе специалистов, работающих на местах, быть в курсе всех событий, происходящих в их профессиональной сфере или в географическом районе, где они работают. Это способствует прямому обмену информацией.

Функция информационного банка данных: систематический сбор и распространение информации о средних технологиях, в особенности о низкозатратных методах строительства, водо- и энергоснабжения, хранения и переработки сельскохозяйственной продукции, маломасштабного промышленного производства, здравоохранения, транспорта и т. д. Здесь задача состоит не в том, чтобы собрать всю информацию в одном месте, но чтобы держать «информацию об информации» или «знания о том, кто знает».

Функция обратной связи: передача технических проблем, возникших в развивающихся странах в те развитые страны, где существуют подходящие возможности для их решения.

Функция создания и координации подструктур: создание инициативных групп и технических центров в самих развивающихся странах.

Создание такой инфраструктуры — дело новое. В нем не обойтись без метода проб и ошибок. Но и на пустом месте начинать не приходится — большое количество знаний и технологий уже существуют и ждут, чтобы их собрали воедино и систематически разработали. Будущий успех помощи развитию будет зависеть от упорядочивания и передачи по-настоящему нужных знаний — эта задача нам под силу, она четко определена и полностью обеспечена имеющимися ресурсами.

Почему же помощь богатых не идет бедным впрок? Самая серьезная болезнь современного мира — это полный дисбаланс между городом и деревней, дисбаланс в богатстве, власти, культуре, привлекательности и надежде. Города растут, а деревня вырождается. Город стал магнитом, а сельская жизнь утратила свою прелесть. Однако факт остается фактом: так же, как здоровый дух зависит от здорового тела, благополучие города зависит от процветания деревни. Города со всей их роскошью — лишь вторичные производители. Первичное производство, предпосылка всей экономической жизни, происходит вне городов. Столетняя эксплуатация сельских жителей и производителей сырья породила диспропорции, которые сегодня угрожают всем странам мира, богатым даже в большей мере, чем бедным. Восстановление должного равновесия между городом и деревней — пожалуй, величайшая задача, стоящая перед современным человеком. Дело вовсе не в увеличении урожайности сельскохозяйственных культур для предотвращения всемирного голода. Чтобы излечить болезни массовой безработицы и массовой миграции в города, необходимо поднять уровень жизни в деревне, а это требует создания агропромышленной культуры, с тем, чтобы каждый район, каждая община могли предложить своим членам насыщенную плодотворную жизнь и разнообразные занятия.

Помощь развитию необходимо привести в соответствие потребностям бедных. Только так она станет более эффективной и сможет изменить жизнь к лучшему в мире бедности — двух миллионах деревень. Это важнейшая задача на ближайшие годы. Если упадок деревни продолжится, то у нас нет никаких шансов на успех вне зависимости от объемов потраченных средств. Но стоит лишь научить жителей деревень развивающихся стран методам самопомощи и самообеспечения, и я не сомневаюсь, что последует истинное развитие без лачуг и трущоб, опоясывающих все крупные города, без жестоких расправ и кровавых революций. Перед нами стоит огромная задача, но и ресурсы для ее решения тоже огромны.

Экономическое развитие куда шире и глубже экономической теории, не говоря уж об эконометрике. Его корни лежат за пределами экономики, в сфере образования, организации, дисциплины и, еще дальше, в политической независимости и чувстве национальной гордости и уверенности в себе. Развития не обеспечишь искусными операциями по «пересадке» технологий, производимыми иностранными инженерами или местной элитой, оторванной от жизни народа. Экономику двигает вперед широкое народное стремление к обновлению при максимальном использовании мотивации, энтузиазма, разума и рабочих рук каждого. Успех — это отнюдь не волшебство, созданное учеными, инженерами или экономистами-плановиками. Успех зиждется на трех китах образования, организации и дисциплины всего населения. Не будет хоть одного из них, и провал обеспечен.

Глава 4 Проблема безработицы в индии

Под безработицей я подразумеваю неиспользование или значительное недоиспользование имеющейся рабочей силы. Представим себе шкалу производительности труда, где ноль — это производительность безработного, а сто — производительность человека, полностью занятого самым эффективным образом. Любой бедной стране чрезвычайно важно двигаться вверх по этой шкале. При рассмотрении совокупной производительности обычно принимают во внимание лишь производительность занятых и полностью сбрасывают со счетов всех безработных, чья продуктивность, следовательно, равна нулю. Но такой подход очень поверхностен.

Для обеспечения экономического развития обществу необходимо выполнить больший объем работ. Это возможно при выполнении четырех основных условий. Во-первых, необходима мотивация; во-вторых, некоторые знания; в-третьих, определенный капитал; в-четвертых, сбыт, так как дополнительный объем продукции требует дополнительных рынков.

Внутренняя мотивация людей обычно недоступна взгляду со стороны. Первое правило оказания помощи: оставьте в покое тех, кто не стремится к улучшению своей жизни. У них могут быть другие взгляды и цели в жизни. В то же время, нет недостатка и в тех, кто действительно жаждут улучшений, но не знают, с чего начать. Здесь сразу встает вопрос знаний и образования. Есть миллионы людей, желающих улучшить свою жизнь, но что им для этого делать? Кто поможет и укажет им путь? Смотрите, насколько эта проблема масштабна в Индии: речь идет не о тысячах и даже не миллионах, а скорее о сотнях миллионов человек. Проблему такого размаха уже не решить скромными улучшениями, робкими реформами или пламенными призывами. Она уже затрагивает основы политической философии. Вся проблема сводится к вопросу: для чего нужны знания и образование? Перед второй мировой войной, кажется, китайцы подсчитали, что для содержания одного студента университета требуется труд тридцати крестьян. За пять лет учебы в университете студент потребляет 150 крестьянино-лет. Оправданы ли такие издержки? Почему кто-то имеет право присвоить себе плоды 150 лет крестьянского труда на собственное обучение в университете? И что от этого получают сами крестьяне? Вот мы стоим на распутье. Что есть образование: «пропуск в высший свет» или что-то вроде монашеского обета, священной обязанности служить людям? Первый путь ведет молодого выпускника вуза в престижные районы Бомбея, в свой круг высокообразованных людей. Он присоединится к их самодовольному обществу, этакому «профсоюзу элиты», дабы упрочить свое привилегированное положение и не затеряться в несметных толпах необразованных современников. Это один путь. Другой же путь ведет в обратную сторону, и на него встают с другими помыслами. Он ведет к народу, который, в конце концов, прямо или косвенно, заплатил за образование 150 крестьянино-лет. В свое время молодой человек потребил плоды крестьянского труда и теперь считает своей почетной обязанностью возвратить свой долг народу.

Эта проблема далеко не новая. Лев Толстой писал о том же: «Я сижу у мужика на шее, душу его, заставляю меня тащить, и при этом уверяю себя и других, что мне его очень жаль и я сделаю все возможное, чтобы облегчить его участь, лишь бы не слезать с его шеи». Поэтому прежде всего я предлагаю ответить на такой вопрос: возможна ли идеология (или называйте это, как хотите), по которой получение образования — не только «пропуск в высший свет», но и определенные обязанности перед народом? Такую идеологию, конечно же, поддерживают все религиозные учения человечества. Я, как христианин, процитирую Евангелие от Луки (12:48): «И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут». Можно сказать, что это элементарная справедливость.

Если такой идеологии не существует, а по общепринятому мнению образование — это хороший способ неплохо устроится в жизни, то суть образования будет сводится не к помощи своим соотечественникам, а к удовлетворению личных интересов самих образованных людей. Привилегированное меньшинство захочет получить образование и выделится из серой массы, оно будет неизбежно учить и учиться порочному. Ручной труд, сельское хозяйство, деревенская жизнь будут вызывать у таких людей лишь презрение. Если каждый образованный человек не будет воспринимать себя слугой своего отечества, что, в сущности, значит слугой народа, то откуда же взять достаточно лидеров, что поведут за собой и передадут нужные знания для решения проблем безработицы и низкой производительности труда в полумиллионе индийских деревень? Ведь речь идет о 500 миллионах человек! Чтобы наладить процесс передачи знаний и опыта, потребуются по крайней мере два учителя на 100 человек, а это в масштабах Индии означает десять миллионов образованных людей (что составляет все образованное население Индии). Вы можете скептически пожать плечами и сказать, что это невозможно. Да, но не из-за каких-то вселенских законов, а из-за разросшегося эгоизма человека, который с готовностью берет взаймы, но не очень-то охотно отдает свой долг. На самом деле эта проблема поддается решению только на политическом уровне.

Мы рассмотрели мотивацию и знания, третье же условие я назвал капиталом, и оно, конечно же, тесно связано с знаниями. По моим подсчетам, сегодня Индии необходимо около пятидесяти миллионов новых рабочих мест. Если предположить, что люди могут работать продуктивно только при наличии какого-то капитала в виде оборудования и инструментов, то встает вопрос: сколько капитала мы можем позволить себе вложить в создание одного нового рабочего места? Если создание рабочего места обходится в 10 фунтов стерлингов, то на создание 50 миллионов рабочих мест потребуется 500 миллионов фунтов стерлингов. При издержках в 100 фунтов на место нам нужно 5 миллиардов фунтов, и при издержках в 5000 фунтов (таковы примерные издержки в Великобритании и США) создание 50 миллионов рабочих мест обойдется в 250 миллиардов фунтов стерлингов.

Национальный доход Индии — примерно 15 миллиардов фунтов в год. Итак, первый вопрос: сколько мы в состоянии потратить на создание одного нового рабочего места? И второй вопрос: за какое время мы хотим их создать? Скажем, наша цель — создание 50 млн. новых рабочих мест за десять лет. Какую часть национального дохода (15 миллиардов фунтов) реально направить на организацию капитального фонда по созданию рабочих мест? Не вдаваясь в подробности, скажу, что пять процентов — это уже неплохо. Тогда в течение десяти лет мы располагаем 7,5 миллиардами фунтов (пять процентов от 15 миллиардов фунтов умножить на 10 лет). Если за эти десять лет мы хотим создать 50 миллионов рабочих мест, то в среднем мы можем себе позволить 150 фунтов на место. Другими словами, при таком уровне капиталовложений в каждое рабочее место, мы имеем достаточно средств на создание 5 миллионов рабочих мест в год. Предположим, что вы рассуждаете так: «Ну, 150 фунтов — это не деньги. Их хватит разве что на набор инструментов. Вот 1500 фунтов — это еще куда ни шло». Тогда мы сможем создать не 5 миллионов, а лишь полмиллиона новых рабочих мест в год. А если вы настроены решительно: «Нам нужно только самое лучшее.

Мы все хотим жить, как в Америке — и как можно скорее. А значит, надо вкладывать 5000 фунтов в рабочее место». Тогда у нас не выйдет и полумиллиона новых рабочих мест в год (я уж молчу о пяти миллионах), но только около 170 тысяч. Вы, наверное, заметили, что я сильно упростил наш пример. Так, за десять лет, благодаря созданию новых рабочих мест, национальный доход вырастет. Но я также не учел и рост населения, поэтому давайте предположим, что эти два фактора компенсируют друг друга и не влияют на мои расчеты.

Я пытаюсь подвести вас к пониманию того, что выбор технологии — самое важное коллективное решение, которое должна принять любая страна в таком положении, как Индия. Это, конечно, не абсолютная истина, а лишь реалии нашей жизни. Со многим можно поспорить, но с арифметикой спорить бесполезно. Либо мы создаем небольшое количество капиталоемких рабочих мест, либо много рабочих мест с низким уровнем капиталоемкости.

Конечно же, все это напрямую связано с другими условиями, о которых я уже упоминал — с образованием, мотивацией, знаниями. В Индии насчитывается около 50 миллионов учеников начальной школы, 15 миллионов старшеклассников и около полутора миллионов студентов высших учебных заведений. Поддерживать такую армию учеников и студентов стоит лишь тогда, когда получившие образование люди впоследствии могут применить свои знания. Если таких возможностей нет, вся образовательная машина — лишь тяжкая обуза для общества. Чтобы образованным индийцам было, где приложить себя, действительно нужно пять миллионов новых рабочих мест в год, а не несколько сотен тысяч.

До недавнего времени, еще каких-то пятьдесят или семьдесят лет назад, методы производства по сегодняшним меркам были весьма примитивными. Здесь я хотел бы обратиться ко второй главе из книги Джона Кеннета Гэлбрейта «Новое индустриальное общество»[82], содержащей захватывающий рассказ о развитии автомобильной компании Форда. Форд Мотор Компани была создана 16 июня 1903 года с уставным капиталом в 150 тысяч долларов. Было выпущено акций на 100 тысяч долларов, из которых только около трети были обеспечены наличными. То есть реально в это дело было вложено порядка 30 тысяч долларов. Компанию создали в июне 1903 года, а первый автомобиль появился на рынке уже через четыре месяца, в октябре 1903 года. Первоначально, в 1903 году, в компании насчитывалось лишь 125 рабочих, а размер капитальных вложений в каждое рабочее место составил чуть меньше 100 фунтов стерлингов. Это было в 1903 году. Шестьдесят лет спустя, в 1963 году, Форд решил выпустить новую модель — Мустанг. На подготовку модели к серийному производству потребовалось три с половиной года. Инженерно-конструкторские разработки и дизайн обошлись компании в 9 миллионов долларов, а издержки на оснащение оборудования для производства этой модели составили 50 млн. долларов. К этому времени активы компании достигли 6 миллиардов долларов, что составляет почти 10 тысяч фунтов на каждого занятого (примерно в сто раз больше, чем шестьдесят лет назад).

Гэлбрейт делает некоторые интересные выводы. Что же произошло за эти шестьдесят лет? Во-первых, для реализации проектов теперь требуется гораздо больше времени. На создание первой машины Форда, с начала производства до ее появления на рынке, ушло четыре месяца, в то время как на простое изменение модели теперь требуется целых четыре года. Во-вторых, произошло значительное увеличение активов компании. Первый завод Форда потребовал мизерных капиталовложений на единицу выпускаемой продукции, материалы и запчасти не залеживались на складах и сразу шли в дело, для их разработки не требовались высокооплачиваемые специалисты, сборка автомобиля производилась при помощи элементарного оборудования, а кузов могли поднять два человека, что было очень удобно.

В-третьих, приспособляемость компании к новым условиям значительно снизилась. Гэлбрейт замечает: «Стоило Форду и его партнерам [в 1903 году] в любой момент захотеть перейти с двигателя внутреннего сгорания на паровой двигатель, и рабочий цех можно было бы переоборудовать за считанные часы». Сегодня же на изменение одной гайки требуется несколько месяцев. В-четвертых, наблюдается дальнейший рост специализации не только в сфере производства, но и в планировании и прогнозировании деятельности компании. В-пятых, сформировалась совершенно новая структура компании, способная интегрировать многочисленную армию узких специалистов, каждый из которых имеет строго ограниченную функцию и является лишь винтиком в огромной замысловатой машине. «Действительно, координация бесперебойной работы компании стала настолько сложной, что уже появились специалисты по координации. Усложнение технологий проявляется даже не столько в совершенствовании промышленного оборудования, сколько в усложнении и утяжелении организационной структуры бизнеса». И, наконец, появилась потребность в долгосрочном планировании, уверяю вас, работе тяжкой и неблагодарной. Гэлбрейт отмечает: «В самом начале скорость реализации проектов компании была необычайно высокой. Производство автомобиля от А до Я занимало несколько дней. Когда будущее так близко, можно исходить из того, что оно будет очень похоже на настоящее». В этом случае и планирование, и прогнозирование не составляют большого труда.

Какой из всего сказанного сделать вывод? Вывод таков: при усложнении технологии ужесточаются все вышеописанные требования. Если элементарные блага, удовлетворяющие насущные потребности (а меня здесь только они и интересуют), производятся при помощи высоких технологий, бедной стране становится не по силам выполнять эти шесть требований. Мы глубоко убеждены, что простые блага — пища, одежда, жилье и культурная инфраструктура — могут быть произведены лишь способом 1963, а не 1903 года, и в этом наше величайшее заблуждение. Способ производства 1963 года предполагает наличие огромного количества капитала и просто недостижим для бедных. Не желая обидеть моих ученых коллег, я все же должен заметить, что почти никто из них не замечает этой проблемы. Никто даже не задается вопросом о реальных возможных затратах на каждое новое рабочее место при том, что нам требуются миллионы рабочих мест. Выполнение требований, появившихся за последние пятьдесят — шестьдесят лет, на самом деле предполагает квантовый скачок. Примерно до начала двадцатого века история человечества текла непрерывно, но в последние полвека произошел квантовый скачок. Он сравним с резким ростом капитализации компании Форда с 30 тысяч до 6 миллиардов долларов.

В развивающихся странах Генри Форды образца 1903 года на дороге не валяются. А уж Генри супер-Форд образца 1963 года — явление и вовсе невозможное. Никто не может начать с уровня 1963 года: здесь может работать только тот, кто на нем уже находится. Это критически важно для понимания современного мира. На этом уровне уже ничего не создается, только модифицируется, а это значит, что при стремлении сразу достичь высокого уровня 1963 года бедные попадают в глубочайшую в истории зависимость от богатых. Богатые затыкают бедными бреши в своем производственном процессе, когда низкие издержки на оплату труда в развивающихся странах позволяют им дешево производить ту или иную чепуху. Информация о даровой рабочей силе в той или иной бедной стране распространяется в богатых странах. Там после несложных подсчетов выясняется, что какую-либо деталь часов или карбюратора в третьем мире можно произвести дешевле, чем в Великобритании. Так пусть ее производят в Гонконге, на Тайване или где-нибудь еще. Бедная страна становится просто слугой, удовлетворяющим прихоти богатых. Из этого следует, что при высоком уровне технологии полная занятость и независимость недостижимы. Итак, самый важный выбор — это выбор технологии.

Странно, но некоторые считают вопрос выбора технологии надуманным. В одной из статей широко известного американского экономиста утверждается, что любой товар можно производить только одним способом — способом 1971 года. Но разве пища, одежда, жилье никогда не производились раньше? Эти товары нужны людям с тех пор, как Адам покинул Рай. Экономист утверждает, что на рынке представлено только новейшее оборудование. Но это уже второй вопрос. Очень возможно, что новейшее и является единственным легкодоступным оборудованием. И действительно, на рынке промышленного оборудования обычно доминируют новинки. Это создает впечатление, будто выбора нет, и количество капитала в стране определяет возможный уровень занятости. Конечно, это абсурд. Это знает и автор статьи, поэтому он оговаривается, что в Японии, Корее, Тайване и т. д. достигнут высокий уровень занятости и производства при очень скромных затратах капитала.

Важность выбора технологии понемногу начинают осознавать даже экономисты и специалисты по развитию. У этого процесса четыре стадии. На первой стадии всякого, кто заикался об этом, осмеивали и закидывали тухлыми яйцами. Сейчас мы перешли во вторую стадию: много разговоров, но мало дела, и все идет по-старому. Третьей стадией должна быть активная работа по мобилизации знаний о технических альтернативах. А четвертой стадией станет практическое применение накопленных знаний. Но не стану скрывать, что этот растянутый во времени процесс можно существенно ускорить и перескочить сразу в четвертую стадию. Для этого существует ряд политических возможностей.

Не стану здесь распространяться о политике, это не мое дело. Раз мы наконец перестали отрицать важность выбора технологии и признали, что от него зависит все остальное, как нам перебраться из второй стадии в третью, то есть от слов к делу? Насколько я знаю, систематически этим занимается только одна организация — Группа развития средней технологии. Хотя, не отрицаю, от случая к случаю ведется работа и на коммерческой основе. Группа поставила своей целью определить технологические альтернативы. Приведу только один пример из обширной практики этой негосударственной организации. Возьмем металло- и деревообработку, так как металл и дерево — два основных вида промышленного сырья. Группа составляет список имеющихся технологий и ранжирует их по капиталоемкости: от самых примитивных, где используются простейшие инструменты, до самых сложных. Для каждого уровня технологии составляется обучающее пособие и прилагается директория производителей такого оборудования.

Единственный недостаток этой работы в том, что ее делается слишком мало и слишком поздно. Одного небольшого коллектива энтузиастов недостаточно. Этим должны заниматься десятки серьезных, богатых организаций по всему миру. Задача столь обширна, что даже некоторое дублирование работ не имеет значения. В любом случае, я надеюсь, что этой работой серьезно займутся в Индии, и очень приятно видеть, что начало тому уже положено.

Рассмотрим теперь четвертый фактор, а именно, рынки сбыта. Это, действительно, серьезная проблема, потому как бедность означает ограниченность рынков сбыта и покупательной способности населения. Вся существующая покупательная способность уже исчерпана. Если я приму решение организовать новое производство, скажем, сандалий или ботинок, то чем же будут расплачиваться за обувь мои нищие земляки? Иногда даже легче начать производство, чем затем найти сбыт для нового товара. Тогда, конечно же, нам услужливо подкидывают идею производить на экспорт, ведь экспортный товар идет в богатые страны, а их покупательная способность огромна. Но если я начинаю дело с нуля в деревне, то вряд ли смогу конкурировать с крупными производителями на мировом рынке.

Я вижу две причины такой зацикленности на экспорте: одна из них реальна, а другая — не очень. Начну со второй. На самом деле это пережиток колониальной экономики. Метрополии интересовались колониями не от доброты душевной к местному населению, а ради доступа к необходимым промышленным ресурсам. Танзанию захватили ради сизаля, Замбию — ради меди, и т. д., а некоторые территории — ради торговли. Экономическое мышление было сформировано этими интересами.

В то время «развитие» означало увеличение поставок сырья, продовольствия или доходов от торговли из стран-колоний. Метрополиям были нужны, прежде всего, ресурсы и прибыли, а не улучшение жизни и развитие местных народов, и их интересовал экспорт из колонии, а не расширение ее внутреннего рынка. Такое мировоззрение настолько укоренилось, что даже в Докладе Пирсона увеличение объемов экспорта рассматривается как главный критерий успешного развития страны. Но, без сомнения, страна живет не экспортом; с экономической точки зрения для нее гораздо важнее производство для местных нужд.

Теперь вернемся к первой причине, имеющей под собой реальную основу. Если мое производство ориентировано на экспорт в богатую страну, я могу быть спокоен: у меня всегда будет рынок сбыта и огромная покупательная способность потребителя. Ведь мое личное производство — лишь капля в море уже созданной и успешно работающей мировой промышленности. Но если начать производство в бедной стране и ориентироваться на местные нужды, то для обеспечения рынка сбыта в условиях низкой покупательной способности необходимо, чтобы потребитель переключился с какого-либо товара на мои сандалии, что часто довольно затруднительно. Нужно одновременно начать дюжину разных производств: тогда для каждого из двенадцати производителей остальные одиннадцать будут его рынком сбыта. Тогда появится дополнительная покупательная способность, чтобы поглотить дополнительное производство. Однако сразу начать множество различных производств чрезвычайно сложно. Поэтому традиционный совет таков: «Производство на экспорт — единственно верный путь развития». Однако масштаб такого производства ограничен, и оно не решает проблему безработицы. Для успешной конкуренции на мировых рынках обычно необходимы дорогостоящие высокие технологии богатых стран с минимальным использованием рабочей силы. В любом случае, эффект мультипликатора[83] отсутствует: я продаю свой товар на экспорт за иностранную валюту, которая, в свою очередь, идет на оплату импорта (или возврат долгов), и на этом все и заканчивается.

Для обеспечения развития на местном уровне нужно одновременно начать множество взаимодополняющих производств. Эту чрезвычайно трудную задачу можно облегчить путем организации общественных работ. Многие экономисты не раз восхваляли достоинства широкомасштабных программ общественных работ с целью создания рабочих мест. К их словам я бы хотел добавить вот что: при организации в деревне программы общественных работ с внешним финансированием для создания дополнительной покупательной способности, максимально используйте эффект мультипликатора. Занятые на общественных работах захотят потратить свой доход на различные потребительские товары. Если потребительские товары могут производиться на месте, то дополнительная покупательная способность, созданная общественными работами, не просачивается вовне, а продолжает циркулировать на местном рынке. При этом рост занятости может стать феноменальным. Приветствуйте организацию общественных работ, они приносят немало пользы, однако, если они не подкреплены местным производством дополнительных потребительских товаров, то новая покупательная способность перекинется на импортные товары, а страна может испытать серьезную нехватку валютных средств. И даже в этом случае не стоит делать вывод о том, что процесс развития не может обойтись без ориентации промышленности на экспорт. В конце концов, для человечества в целом экспорта не существует. Оно начало свое развитие без всякой финансовой поддержки с Марса или Луны. Человечество — закрытое общество. Размеры Индии достаточно велики, чтобы стать относительно закрытым в этом смысле обществом, где здоровые и сильные люди работают на собственные нужды.

Все это выглядит сложным и запутанным, и в некотором смысле это действительно очень сложно, если делается для людей, а не самими людьми. Вы думаете, что развитие и занятость — что-то очень сложное и запутанное? Но почему? Ведь это совершенно естественные процессы. Рано или поздно с ними приходится сталкиваться каждому здоровому человеку. Наступает момент, когда он просто начинает работать. В некотором смысле сегодня это сделать проще, чем раньше, потому что мы обладаем огромным запасом знаний и у нас есть прекрасные возможности его передачи. И всем этим знанием можно пользоваться (чем и должна заниматься Группа развития Индии). Поэтому не будем заранее пугаться трудностей и попытаемся мыслить здраво: труд — это совершенно естественное явление. Нужно только, чтобы избыток ума не мешал действовать. Нас постоянно одолевают умные идеи, как что-то улучшить прежде, чем оно существует. По-моему, темный мужик, считающий, что «лучше уж что-то, чем совсем ничего», мыслит куда более здраво, чем умник, рассуждающий по принципу: «ничего, кроме самого лучшего». Что же нас останавливает? Теории и планирование. В Плановой Комиссии я встречал плановиков, уверенных в том, что всех желающих работать индийцев не обеспечишь работой даже за пятнадцать лет. Ну за пятнадцать месяцев, согласен, это было бы довольно проблематичным, ведь на все нужно время. Но ведь они поставили на всем крест и утверждают, что самую элементарную вещь нельзя сделать за пятнадцать лет! Это неприкрытое слабоумие. Как же они до такого додумались? Ага! При помощи гениальной, замечательной математической модели они установили, что для создания рабочего места требуется в среднем столько-то электроэнергии, цемента и стали. Какая чушь! Хочу напомнить, что всего лишь сто лет назад ни того, ни другого, ни третьего не производили в сколько-нибудь значимых масштабах. (Стоит ли мне напоминать, что при строительстве Тадж Махала не использовали ни электроэнергию, ни цемент, ни сталь, и что все соборы Европы построены без них. Все зациклились на новейших достижениях науки и техники: мол, если уж что-то делать, то только при помощи ультрасовременных технологий. Это просто навязчивая идея, и ее нужно преодолеть.) Опять же, можно сказать, что эта проблема носит не экономический, а в основном политический характер. По сути, это вопрос сострадания обычным людям в этом мире. Мы должны добиться не мобилизации сил обыкновенных людей, а получить добровольную поддержку людей образованных.

Еще один пример: теоретики и плановики убеждают нас в том, что уровень занятости зависит от размера капитальных вложений в создание новых рабочих мест. Но ведь можно занять людей на производстве средств труда! Нам говорят, что выбора технологии нет и быть не может. Но производство возникло задолго до 1971 года! Нас поучают, что использование устаревших методов производства неэффективно. Но что может быть более неэффективным, чем безработные, погибающие от безделья люди? Нам твердят об «устранении человеческого фактора».

Нет беды большей, чем отсутствие возможности самому позаботиться о себе и обеспечить себя средствами к существованию. Между ростом и занятостью нет противоречия. Нет противоречия даже между настоящим и будущим. Вам придется попотеть, чтобы доказать, что обеспечение работой всякого желающего создает конфликт между настоящим и будущим. Ни одна развитая страна не достигла своего высокого уровня жизни, отказывая людям в работе. С одной стороны, все это достаточно сложно, но, с другой стороны, не будем забывать, что когда мы говорим о насущных потребностях человека, напыщенные и очень сложные соображения не должны мешать нам делать самые простые вещи.

Здесь, рискуя быть неправильно понятым, я приведу самый простой из всех возможных примеров самопомощи. Господь дал своим детям все, что мог, а уж что касается Индии, то ее он одарил многообразием деревьев, какого не сыщешь нигде в мире. Деревья в Индии могли бы удовлетворить практически все человеческие потребности. Будда, один из величайших духовных учителей Индии, давал своим последователям такое наставление: всякому хорошему буддисту хотя бы раз в пять лет следует посадить дерево и ухаживать за ним, пока оно не окрепнет. Пока люди следовали этому правилу, вся огромная территория Индии была покрыта лесами, не было пыли, а вода, тень, пища и материалы были в избытке. Только представьте себе, что вам удалось создать идеологию, обязывающую каждого трудоспособного индийца, будь то мужчина, женщина, или ребенок, делать эту мелочь — раз в год на протяжении пяти лет сажать и ухаживать за одним деревом. За пять лет Индия получила бы 2 миллиарда окрепших деревьев. После несложных вычислений на клочке бумаги станет ясно, что экономическое эффект такого правильно организованного предприятия был бы большим, чем всех индийских пятилеток. Это не требует ни копейки иностранной помощи, не нужно беспокоиться о накоплениях и капиталовложениях. В результате индийцы получили бы пищу, волокна, строительные материалы, тень, воду — почти все, что человеку действительно нужно.

Я подал лишь идею, и она не является окончательным решением серьезных проблем Индии. Но нам все же стоит задуматься: зачем нам образование, которое не может и не хочет решать самые простые проблемы? С чего мы взяли, что без электроэнергии, цемента и стали мы вообще ничего не можем сделать? Производство действительно необходимых благ не может быть централизованным и контролироваться крупными организациями. Такие блага должны производиться теми, кто непосредственно в них нуждается, то есть самим народом. Давайте вспомним, что стремление всякого человека продуктивно использовать свои руки, способности и смекалку — совершенно естественное желание, и создание условий для реализации этого желания вполне под силу человеческому уму. Если мы это поймем, то, думаю, проблема безработицы исчезнет, и мы вскоре будем ломать голову: где бы нам найти пару свободных рабочих рук?

Глава 1 Машина для предсказания будущего?

Предсказание будущего — одна из важнейших метафизических, а значит и практических, проблем, которые нам приходится решать. Поэтому я посвящаю предсказаниям целую главу. Никогда еще не было столько футурологов, плановиков, прогнозистов и специалистов по математическому моделированию, как сегодня, а самое многообещающее достижение технического прогресса, компьютер, открывает чуть ли не беспредельные новые возможности. Уже поговаривают о «машинах, которые предскажут будущее». Не этого ли мы только ждали? Человек всегда хотел знать будущее.

Древние китайцы заглядывали в И-Цзын — «Книгу перемен» — считающуюся древнейшей книгой человечества. Даже сегодня некоторые наши современники нет- нет, да и откроют древний текст. И-Цзын учит, что, хотя все со временем меняется, само изменение неизменно и подчиняется определенным метафизическим законам, которые можно установить. «Всему свое время, — говорил Экклесиаст, — и время всякой вещи под небом… время разрушать и время строить… время разбрасывать камни и время собирать камни» или, как мы бы сказали, время экономическому подъему и время экономическому спаду. Задача мудрого — понимать великие ритмы Вселенной и подстраиваться под них. Греки — и, я подозреваю, большинство других народов — ходили к живым оракулам, к своим Пифиям, Кассандрам, пророкам и ясновидящим. Но, что очень примечательно, китайцы обращались к книге, описывающей всеобщий и непреложный порядок перемен, самые Законы Неба, которым неизбежно следует природа. Следует им по своей воле и человек — благодаря пониманию, обретенному через мудрость или через страдание. Современный же человек садится за компьютер.

Соблазнительно сравнить древних оракулов с современным компьютером, но сравнение получится не в пользу последнего. Оракулы обращались исключительно с качествами, компьютеры — с количествами. Надпись на дельфийском храме гласила: «Познай себя», а надпись на ЭВМ скорее будет «Познай меня», то есть «Прочитай инструкцию по эксплуатации, прежде чем совать вилку в розетку». На первый взгляд может показаться, что И-Цзын — это философия, оракулы — философы, а вот компьютерные расчеты — «реальны». Между тем, и компьютерные модели для предсказания будущего построены на совершенно определенных метафизических предпосылках. Подразумевается, что «будущее уже произошло», что оно уже существует в определенном виде, и с хорошим оборудованием и хорошими программами его можно нащупать и «проявить». Читатель согласится, что это очень далеко идущее философское допущение, причем чрезвычайно необычное и противоречащее личному опыту каждого из нас. Оно подразумевает, что человеческой свободы не существует или, по крайней мере, личная свобода не может изменить предопределенный ход событий. Такое допущение, как и все метафизические положения, явные и подразумеваемые, имеет огромные последствия в реальной жизни. Это чрезвычайно важно, и я несколько раз говорил об этом на протяжении всей книги. Остается лишь вопрос: истинно такое допущение или ложно?

Когда Бог сотворил мир и человека — предприятие, на которое, по мнению современной науки, ушло уйма времени — я думаю, Он рассуждал с Собой таким образом: «Если я все сделаю предсказуемым, то человеческие существа, наделенные неплохими мозгами, обязательно научатся все предсказывать, и, обнаружив, что будущее полностью задано и никаким человеческим действиям его не изменить, потеряют всякий интерес к жизни. С другой стороны, сделай я все непредсказуемым, они постепенно обнаружат, что принимать какие бы то ни было решения бессмысленно, и, как и в первом случае, потеряют всякий интерес к жизни. Ни то, ни другое не подходит. Не смешать ли мне одно с другим? Пусть некоторые вещи будут предсказуемыми, а другие — нет. Тогда людям, помимо всего прочего, придется решать очень важную задачу — выяснять, что есть что».

И это действительно важнейшая задача, особенно сегодня, когда человек пытается создать машину для предсказания будущего. Прежде чем сделать предсказание, он должен очень убедительно объяснить, почему аспект реальности, который он предсказывает, в сущности, предсказуем.

По мнению плановиков, будущее, конечно же, еще не произошло, и они имеют дело с неопределенной — а значит непредсказуемой — системой. Они могут де все предопределить своей свободной волей, и их планы сделают будущее отличным от того, каким оно было бы без плана. Получается, что будущее определяют плановики. И между тем именно плановики, больше, чем, пожалуй, кто- либо еще, мечтают о машине для предсказания будущего. Они что, хотят машину, которая бы предсказывала их планы прежде, чем эти планы пришли им в голову?

Определимся с терминами

Как бы там ни было, становится ясно, что вопрос предсказуемости не только важен, но и достаточно сложен. Мы лопочем об оценке, планировании, прогнозах, бюджетировании, об обзорах, программах, целях и так далее, и склонны использовать эти термины как синонимы, как будто каждому человеку понятно, что имеется в виду. Возникает несусветная неразбериха, потому что на самом деле необходимо сделать несколько основополагающих различий. Мы можем говорить о прошлом или будущем, о действиях или событиях, об определенности или неопределенности. Из трех таких пар возможно восемь комбинаций, и по-хорошему нам нужно восемь разных терминов, чтобы четко понимать, о чем идет речь. Но наш язык не настолько совершенен. Вообще-то самое важное различие — между действиями и событиями, поэтому восемь возможных комбинаций можно упорядочить следующим образом:

Действие отличается от события так же, как активное от пассивного, или то, над чем я властен, от того, что мне неподвластно. Использовать слово «планирование» относительно того, над чем плановик не властен — абсурдно. Для плановика события просто случаются. Возможно, он способен их спрогнозировать, и это значительно изменит его план, но они никак не могут являться частью плана.

Нам пришлось сделать различие между прошлым и будущим, потому что, оказывается, слова типа «план» или «оценка» используются в отношении и того, и другого. Когда я говорю: «Я не поеду в Париж без плана», это может означать: «Чтобы не потеряться, я возьму с собой план города». Тогда под планом я имею в виду пятый вариант. Или это может означать: «Я заранее продумаю, куда я собираюсь пойти, и как я потрачу время и деньги» — то есть я составлю план в смысле 2 или 4. Если кто-то утверждает, что «без плана нам не обойтись», небезынтересно выяснить, имеет ли он в виду первый или второй план. Ибо эти два плана по сути различны.

Точно так же слово «оценка», обозначающее неопределенность, может относиться и к будущему, и к прошлому. В идеальном мире не было бы нужды оценивать то, что уже произошло. Но в реальной жизни очень часто приходится давать оценку даже тому, что, в принципе, можно было бы установить с полной определенностью. Варианты 3, 4, 7 и 8 — это четыре типа оценок. Вариант 3 относится к чему-то, что я сделал в прошлом, вариант 7 — к тому, что случилось в прошлом. Вариант 4 означает что-то, что я планирую сделать в будущем, а вариант 8 — что-то, что может произойти в будущем. Кстати, вариант 8 — это прогноз в должном смысле этого слова; он не имеет никакого отношения к «планированию». Как часто, однако, прогнозы выдают за планы, и наоборот! Британский «Национальный план» 1965 года служит великолепным тому примером. Не удивительно, что он полностью провалился.

Можно ли говорить о будущих действиях и событиях как определенных (варианты 2 и 6)? Если, составляя план, я учел все к нему относящиеся факторы и затем преисполнился решимости претворить его в жизнь, то мои будущие действия можно считать определенными — вариант 2. Точно так же в лабораторных экспериментах с тщательно изолированными детерминистскими системами будущие события можно назвать определенными. Однако реальный мир — не детерминистская система. Мы вправе говорить о свершившихся действиях или произошедших событиях как определенных — варианты 1 и 5, но говорить о будущих событиях как определенных можно только на основе допущений. Другими словами, мы можем сформулировать условное предложение о будущем, типа: «Допустим, что наблюдаемая тенденция продолжится еще х лет. Тогда значение данного показателя будет таким-то». Это не прогноз и не предсказание, которые в жизни всегда неопределенны, но опытный расчет. Будучи условным, он обладает математической точностью и определенностью.

Сумятица с используемой сегодня терминологией порождает нескончаемую путаницу. Как я уже говорил, люди составляют «планы», которые, как оказывается, относятся к событиям, совершенно неподвластным плановику. «Прогнозы» на поверку оказываются условными предложениями, или, другими словами, опытными расчетами. А опытные расчеты принимаются за прогнозы или предсказания. Некоторые «оценки» оказываются планами. И так далее, и тому подобное. Преподаватели вузов выполнили бы очень нужную и действительно полезную задачу, объяснив студентам выше приведенные различия и разработав соответствующую терминологию.

Предсказуемость

Давайте теперь обратимся к нашему главному вопросу — предсказуемости. Возможно ли вообще что-либо спрогнозировать или предсказать? [Термины прогноз и предсказание вроде бы взаимозаменяемы.] Ведь будущее не существует. Так можно ли что-нибудь узнать о том, чего нет? Это очень важный и совершенно обоснованный вопрос. Строго говоря, возможно лишь знание прошлого. Будущее же постоянно формируется, правда в большой степени из существующего материала, о котором мы знаем очень много. Будущее, таким образом, можно в большой степени предсказать на основе детального и достоверного знания прошлого. В большой степени, но ни коим образом не полностью, ибо в делании будущего непременно участвует загадочный фактор — человеческая свобода. Это свобода существа, созданного по образу и подобию Бога-Творца, — свобода творчества.

Но сегодня под воздействием точных наук многие люди используют свою свободу только для отрицания ее существования. Не странно ли это? Незаурядные, одаренные мужчины и женщины с восторгом говорят о «механистичности» человека, «предопределенности» его действий и на ура принимают любые доказательства человеческой несвободы. Стоит кому-то найти еще одно такое доказательство — в физиологии, психологии, социологии, экономике или политике — и поднимается овация: люди аплодируют доказательству того, что человек не может измениться к лучшему и перестать делать то, что делает, насколько нечеловеческими ни были бы его действия. Отрицание свободы, конечно же, равносильно отрицанию ответственности: действий нет, только события; все просто случается, в том некого винить. Поэтому и возникла неразбериха с терминологией, о которой я говорил выше. По этой же причине мы ждем появления машины, предсказывающей будущее.

И правда: если бы все просто случалось, без элемента свободы, выбора, человеческого творчества и ответственности, мир был бы полностью предсказуем, а любая нехватка знания была бы временна и случайна. Не будь свободы, естественные науки могли бы с полным правом взяться за изучение поведения человека или по крайней мере одолжить свои методы гуманитарным наукам, а систематического наблюдения фактов было бы вполне достаточно для надежных выводов. Президент Королевского экономического общества профессор Фелпс Браун, похоже, свято верит в несвободу человека. В своем обращении к Обществу он сетует на «недоразвитость экономической теории». «Наша наука, — говорит он, — отстала от физики на триста лет». Не сомневаясь в метафизической тожественности экономической теории и физики, он с одобрением цитирует другого экономиста, профессора Моргенштерна:

Так профессор Фелпс Браун делает вывод о необходимости наблюдать за поведением человека еще много, много лет, а «пока использование количественных методов в экономической теории преждевременно».

Именно благодаря человеческой свободе и ответственности экономическая теория метафизически отлична от физики, а человеческие действия в большой степени непредсказуемы. Но поведение человека, действующего по плану, конечно же, предсказуемо — правда, именно потому, что план — это реализованная свобода выбора: выбор сделан, все альтернативы отброшены. Следуя плану, люди ведут себя предсказуемо только потому, что они решили пожертвовать своей свободой действовать иначе.

В принципе, там, где нет человеческой свободы, все предсказуемо (как, например, движение звезд), а там, где свобода человека присутствует — непредсказуемо. Значит ли это, что все человеческие действия непредсказуемы? Нет, потому что большинство людей большую часть времени не используют свою свободу и действуют чисто механически. Как показывает опыт, при рассмотрении большого числа людей многие аспекты их поведения действительно предсказуемы, ибо из большого числа людей в каждый момент времени только единицы пользуются своей свободой, что часто почти не влияет на общий результат.

Однако все по-настоящему значимые перемены обычно начинаются с тех немногих людей, кто свободно творит.

Из-за отказа от свободы общественные процессы приобретают некоторую устойчивость и предсказуемость, а значит, подавляющее большинство людей одинаково реагируют на определенные события и одинаково ведут себя в определенных ситуациях. Эта реакция стабильна и долгое время не изменяется — пока под влиянием значимых новых факторов поведение людей вдруг не изменится.

Итак, мы провели следующие различия:

1. Полная предсказуемость (в принципе) возможна только там, где нет человеческой свободы, то есть в «дочеловеческой» природе. Возможности предсказания здесь ограничиваются лишь недостатком имеющихся знаний и несовершенством методов исследования.

2. Относительно предсказуемо поведение очень большого количества людей, занимающихся «обычными», рутинными делами.

3. Относительно полно можно предсказать действия людей, следующих плану, устраняющему свободу. Пример — расписание поездов.

4. Личные решения индивидуумов в принципе непредсказуемы.

Краткосрочные прогнозы

На практике любое предсказание — это просто экстраполяция с поправкой на имеющиеся «планы». Но как экстраполировать? Данные за сколько предшествующих лет брать в расчет? Предположим, определенный показатель проявляет тенденцию к росту. Что именно экстраполировать: средние темпы роста, или увеличение темпов роста, или ежегодный прирост показателя в абсолютных величинах? На самом деле правил не существует. При наличии сезонных или циклических колебаний, конечно же, необходимо взять данные за полный год или цикл, но вам судить, сколько взять лет или циклов: на это просто нужно «чутье».

Полагайтесь на интуицию и здравый смысл.

Один и тот же временной ряд можно экстраполировать разными способами — и получить самые различные результаты. Тот, кто знает об этом, не станет слишком уж полагаться на любую экстраполяцию. По той же причине не стоит увлекаться разработкой «усовершенствованных» методов прогнозирования. При краткосрочном прогнозе, скажем, на следующий год, самые изощренные расчеты редко приводят к результатам, существенно отличным от результатов более грубых расчетов. Ведь что можно предсказать после года роста?

1. что мы достигли (временного) предела роста,

2. что рост продолжится теми же, более медленными, или более быстрыми темпами,

3. что произойдет спад.

«Методы прогнозирования» мало чем помогут в выборе между тремя основными вариантами прогноза. Здесь необходимо информированное суждение. Пожалуй, это достаточно очевидно. Конечно же, все зависит от показателей, с которыми вы имеете дело. Рассматривая что-то, что обычно очень быстро растет, как, например, потребление электроэнергии, вы выбираете между тем же темпом роста, более высоким или более низким.

Итак, чтобы сформировать весомое суждение о будущем, нужен не столько метод прогнозирования, сколько полное понимание текущей ситуации. Если известно, что текущий уровень производства (или темп роста) зависит от особых факторов, которые вряд ли будут иметь место в будущем году, их, конечно, необходимо принять во внимание. Тогда прогноз «без изменений» на следующий год на самом деле может означать «реальный» рост или «реальное» падение по сравнению с этим годом, ведь в этом году действовали исключительные факторы, и, безусловно, прогнозист должен открыто заявить об этом.

Поэтому, на мой взгляд, не стоит тратить сил на совершенствование методов прогнозирования, а лучше попытаться понять текущую ситуацию, распознать и, если нужно, учесть «необычные» и единовременные факторы. После того, как это сделано, даже самого грубого метода прогнозирования будет вполне достаточно. Сколь бы ни были утонченны расчеты, основополагающее суждение — будет ли следующий год таким же, как и этот, лучше, или хуже — вам придется делать самому.

Мне могут возразить, что с появлением компьютеров краткосрочное прогнозирование вступает в новую эру: машины могут легко и быстро обработать огромное количество данных и описать их формулой. С появлением новых данных эта формула может практически мгновенно обновляться, и как только динамика показателя будет достаточно хорошо описана математической формулой, машина сможет предсказывать будущее.

Давайте разберемся с метафизической основой таких утверждений. Что значит «достаточно хорошо описана математической формулой»? Просто ряд количественных изменений в прошлом был изящно описан точным математическим языком. Но то, что я или машина смог столь точно описать эту последовательность, вовсе не означает, что такая динамика изменений обязательно сохранится и в будущем. Она могла бы сохраниться, только если бы: а) не было человеческой свободы и б) причины, лежащие в основе наблюдаемой динамики показателей, никоим образом не могли бы измениться.

Да, разумно ожидать, что очень четкая и хорошо устоявшаяся тенденция (стабильности, роста или снижения) продержится еще некоторое время в будущем, если только мы достоверно не знаем о возникновении новых факторов, способных на нее повлиять. Но, по-моему, для выявления таких четких, сильных и устойчивых тенденций куда дешевле, быстрее и надежнее было бы воспользоваться человеческим мозгом, а не его электронным соперником. Или, другими словами, если тенденцию не выявить без утонченных методов математического анализа и компьютера, значит, она настолько слаба и неясна, что не может служить подходящей основой для экстраполяции в реальной жизни.

Сделав поправку на нетипичные факторы, можно смело использовать самые простые методы прогнозирования. Сложные статистические расчеты только создают пагубную иллюзию правдоподобия и детальной проработки. Имея математическую модель и компьютер, ужасно соблазнительно мурыжить данные до тех пор, пока не возникнет картина будущего, подкупающая самой своей точностью и правдоподобием. Однако куда лучше вообще не иметь карты, чем иметь вымышленную карту и принимать ее за настоящую. Без карты вы хотя бы будете спрашивать о дороге у каждого встречного, станете отмечать каждую деталь на своем пути и всеми чувствами и разумом постоянно искать подсказок, куда вам идти.

Допущения, на которых построены прогнозы, еще могут быть понятны самому прогнозисту. Но тот, кто пользуется прогнозами, часто и не подозревает, что все здание расчетов зачастую строится на одном единственном не проверяемом предположении, и если это предположение ложно, то рухнет все здание. Люди дивятся тщательности проделанной работы, тому, как все выглядит лепо и складно, и т. д. Если бы прогнозы представляли совершенно безыскусно, просто на клочке бумаги, было бы легче осознать их зыбкость и тот факт, что прогнозы прогнозами, а кому-то придется принимать предпринимательские решения о неизвестном будущем.

Планирование

Я уже говорил о принципиальном отличии плана от прогноза. План — это заявление о намерениях, о том, что плановик или его хозяин намеревается сделать. Планирование (я предлагаю использовать этот термин) неотделимо от власти. Каждый, кто обладает некоторой властью, хочет иметь план. Это вполне естественно. Похвально, когда люди, наделенные властью, используют власть осознанно и осмотрительно, просчитывая свои действия на несколько шагов вперед. При составлении плана они должны принимать во внимание возможные действия других людей, другими словами, умного плана не составить без некоторых прогнозов. Все это достаточно просто до тех пор, пока то, что прогнозируют, действительно «прогнозируемо», то есть относится либо к вещам, в которые не вмешивается человеческая свобода, либо к рутинным действиям очень большого числа людей, либо к планам других власть имущих. К сожалению, объекты прогнозирования очень часто не принадлежат ни одной из этих категорий, и зависят от личных решений отдельных людей или небольших групп людей. В таких случаях прогнозы не многим значимее гаданий на кофейной гуще, и никакими пусть самыми совершенными методами прогнозирования их не улучшить. Конечно, у одних людей интуиция развита лучше, чем у других, и они составляют более точные прогнозы, но ни методы прогнозирования, ни технические средства для проведения расчетов не имеют к этому никакого отношения.

Что же тогда подразумевается под «национальным планом» в свободном обществе? Понятно, что речь не идет о концентрации всей власти в одной точке, потому что это несовместимо со свободой, а истинное планирование имеет тот же охват, что и власть. По-моему, в свободном обществе «национальный план» может означать лишь как можно более полный сборник заявлений о намерениях всех людей, обладающих значительной экономической властью. Такие заявления мог бы собирать и сводить воедино какой- либо государственный орган. Самые несообразности такого сводного «плана» стали бы полезными индикаторами расклада сил.

Долгосрочные прогнозы и оценки осуществимости проектов

Давайте теперь рассмотрим долгосрочное прогнозирование, под которым я понимаю создание прогнозов на пять или более лет вперед. Понятно, что, так как со временем все меняется, в долгосрочном плане, будущее еще менее предсказуемо, чем в краткосрочном. На самом деле любой долгосрочный прогноз либо самонадеян и абсурден, либо настолько общ, что содержит лишь очевидные истины. Однако на практике часто все равно требуется «заглянуть» в будущее, ибо приходится принимать решения и брать на себя долгосрочные обязательства. Может ли что-то помочь в такой ситуации?

Еще раз отмечу разницу между прогнозами с одной стороны и «опытными расчетами» и «анализом осуществимости» задуманных предприятий с другой. Прогноз равнозначен утверждению: значение такого-то показателя будет таким-то через, скажем, двадцать лет. Опытные же расчеты или оценки осуществимости — это исследование того, к чему приведут те или иные тенденции в долгосрочном плане. К сожалению, макроэкономические оценки осуществимости обычно весьма примитивны. Люди зачастую полагаются на общие прогнозы, что не стоят бумаги, на которой они написаны.

Приведу несколько примеров. В наши дни модно говорить о развитии недоразвитых стран; появляются все новые «планы» экономического роста. Судя по заложенным в них ожиданиям, предполагается, что через несколько десятков лет большинство людей в мире будут жить, как сегодня живут в Западной Европе. Мне кажется, было бы очень полезно внимательно и подробно проанализировать осуществимость такого проекта. Можно взять 2000 год как конечную точку исследования и, двигаясь назад к сегодняшнему дню, прикинуть: сколько потребуется продовольствия, топлива, металлов, текстиля, и т. д.?

Какой будет величина основных средств? Естественно, нам придется сделать много новых допущений по мере продвижения от 2000 года назад к текущему году. А затем можно будет оценить, насколько каждое из принятых допущений реалистично. Тогда мы, видимо, обнаружим, что расчеты построены на совершенно нереалистичных ожиданиях. Это открытие было бы чрезвычайно поучительным. Мы поняли бы, что хотя страны, где огромное количество людей живет в полной нищете, безусловно, нуждаются в значительном экономическом развитии, существует несколько альтернативных путей развития, и некоторые пути более реальны, чем другие.

Нам так не хватает долгосрочного мышления, подкрепленного добросовестными оценками осуществимости проектов, в сфере использования всех редких невозобновимых природных ресурсов — многих видов ископаемого топлива и металлов. Например, сегодня уголь заменяют нефтью. Некоторые люди, кажется, полагают, что скоро уголь вообще прекратят использовать. На основе имеющихся данных о запасах угля, нефти и природного газа— как доказанных, так и просто предполагаемых — можно было бы оценить осуществимость перевода экономики на нефть. Это также было бы чрезвычайно поучительно.

На сегодняшний день самые близкие к оценкам осуществимости подсчеты проводились Организацией Объединенных Наций в отношении роста населения и наличия продовольствия. Эти расчеты можно было бы значительно углубить и не только дать общий объем необходимого к 1980 или 2000 году продовольствия, но и более подробно, чем раньше, расписать с указанием дат конкретные шаги, которые нужно предпринять в ближайшем будущем, чтобы достичь этих объемов.

Загвоздка в том, что большинство людей не очень хорошо разбираются в статистике и путают прогнозы с оценками осуществимости проекта. Как я уже говорил, долгосрочный прогноз — это дерзость, в то время как долгосрочная оценка осуществимости — плод серьезной кропотливой работы, которой мы пренебрегаем себе на погибель.

А не помогут ли этой работе приспособления типа компьютера? Вряд ли. Мне кажется, что появление все новых электронных «помощников» там, где требуется прежде всего человеческое здравомыслие, — одна из главных движущих сил Закона Паркинсона. Бесспорно, компьютер может произвести огромное количество расчетов с разными исходными условиями за считанные секунды или минуты. Человеческий мозг справился бы с этой задачей только за несколько месяцев. Но в том то все и дело, что человеку даже нет нужды браться за такую работу. Компьютер только считает, а человек способен рассуждать. Чтобы прикинуть возможное развитие событий, достаточно сосредоточиться на нескольких ключевых параметрах. Говорят, можно и нужно сделать машину для долгосрочных прогнозов. В нее будут вводить «последние известия», чтобы она постоянно уточняла долгосрочные прогнозы. Согласен, такую машину сделать можно, но только нужно ли? Ведь прежде чем ввести «новость» в компьютер, требуется определить, имеет ли она отношение к долгосрочному прогнозу, а сходу это решить порой невозможно. Кроме того, непрерывное автоматическое обновление долгосрочных прогнозов кажется мне бесполезным. Прогноз нужен только для принятия или пересмотра долгосрочного решения. Такие решения достаточно редко принимаются даже в самых крупных компаниях. В таких случаях специально собираются самые лучшие данные; они оцениваются в свете накопленного опыта; наконец принимается решение, кажущееся разумным самым башковитым людям, что только есть в компании. Те, кто думают, что такой трудоемкий и неопределенный процесс можно заменить несколькими расчетами на компьютере, глубоко заблуждаются.

Для оценки осуществимости проектов (но не для прогнозов), быть может, не помешало бы устройство, способное быстро пересчитать все данные при изменении исходных допущений. Но мне для этих целей пока вполне хватает логарифмической линейки и набора таблиц сложных процентов.

Непредсказуемость и свобода

По-моему «автоматизация» экономического прогнозирования и сходных областей бесполезна, не сказать вредна. Между тем, компьютеры и схожие устройства полезны, например, в решении математических задач и в программировании процессов производства, то есть в сфере применения точных наук. Точные науки не изучают человека. Самая их точность — признак отсутствия человеческой свободы, выбора, ответственности и достоинства. С появлением человеческой свободы мы оказываемся в совершенно другом мире, где внедрение механических устройств таит огромную опасность. Попытки устранить различие между человеком и дочеловеческими уровнями бытия губительно, им необходимо решительно противостоять. Человеческое достоинство и так было грубо попрано опрометчивыми попытками общественных наук перенять и применить методы естественных наук. Экономическая теория, и уж тем более прикладная экономическая теория — не точная наука, но что-то гораздо большее. Она должна быть ветвью мудрости. Г-н Колин Кларк как-то заметил, что «в долгосрочном плане мировая экономика развивается сама по себе, независимо от политических и общественных перемен». На основе этой метафизической ереси, в 1941 году он написал книгу под названием «Экономика в 1960 году»[84]. Нарисованная им картина действительно во многом походит на то, что произошло. Но эта схожесть объясняется тем, что хотя человек свободен, физические законы природы, в которой он действует, неизменны. Метафизическое допущение г-на Кларка ложно. В реальности развитие мировой экономики даже в долгосрочном плане сильно зависит от политических и социальных перемен. Просто сложные и изобретательные методы прогнозирования, использованные г-ном Кларком, помогли создать внешне правдоподобную картину будущего.

Заключение

Вот мы и пришли к жизнеутверждающим выводам: жизнь, включая экономическую жизнь, все еще стоит того, чтобы жить, потому что она достаточно непредсказуема, чтобы быть интересной. Ни экономист, ни статистик не запишут ее на дискету. В пределах физических законов природы мы по-прежнему хозяева нашей личной судьбы и судьбы всего человечества, будь то к добру или нет.

Но знания экономиста, статистика, физика, инженера и даже истинного философа могут помочь увидеть границы, в которых лежит наша судьба. Будущее нельзя спрогнозировать, но можно нащупать. Оценки осуществимости проектов могут показать нам, куда мы идем, и это сегодня важнее, чем когда бы то ни было раньше, так как все страны мира теперь стремятся к экономическому «росту», не понимая, к чему он приведет.

Никакая армия прогнозистов, горы данных и чудесные электронные приспособления для их обработки не помогут современному погрязшему в суете человеку достоверно узнать будущее. Будущее по сути неопределенно. Попытки предсказать его при помощи технических средств — это самообман, лишний раз подтверждающий Закон Паркинсона. Лучшие решения будут по-прежнему основываться на суждениях не роботов, но зрелых людей, которые долго и спокойно смотрели на ситуацию и увидели ее в целостности. Остановиться, посмотреть вокруг и прислушаться к окружающему миру куда полезнее, чем обратиться к вороху бумаг: «Ну-ка, что у нас там напрогнозировали?»

Глава 2 К теории крупномасштабной организации

Чуть ли не каждый день мы слышим о слияниях и поглощениях компаний; в погоне за все большими рынками сбыта Великобритания вступает в Европейское экономическое сообщество; а огромные рынки требуют создания огромных промышленно-финансовых групп. Национализировав свою промышленность, социалистические страны создали индустриальные гиганты, не уступающие по размеру самым крупным корпорациям капиталистического мира. Подавляющее большинство экономистов и аналитиков корпораций поддерживают эту тенденцию укрупнения.

С другой стороны, социологи и психологи то и дело предупреждают нас об опасностях гигантских организаций, где человек чувствует себя лишь винтиком огромной машины, где людские взаимоотношения в повседневной рабочей жизни становятся все менее гуманными, где даже эффективность и продуктивность производства начинает страдать от разбухания корпоративной бюрократии.

В то же время современная литература рисует страшные картины нового мира, разодранного на нас и них и терзаемого взаимным подозрением; мира, где народ ненавидит власть, а власть презирает народ. Массы встречают решения правителей угрюмой безответственностью, а правители тщетно пытаются поддержать работу машины при помощи четкой организации и координации, налоговых стимулов, льгот, бесконечных призывов и угроз.

Безусловно, все дело в общении. Но по-настоящему эффективно лишь личное общение, то есть человека с человеком, лицом к лицу. Кошмарный роман Франца Кафки «Замок» показывает разрушительное воздействие управления на расстоянии. Г-на К., землемера, наняли власти, но никто толком не знает, как и зачем. Он пытается прояснить свое положение, ибо все, кого он встречает, говорят ему: «К сожалению, нам не нужен землемер. Совершенно не нужен».

Стараясь во что бы то ни стало встретиться с представителем власти лицом к лицу, г-н К. обращается к различным людям, по-видимому, имеющим некоторый вес, но те неизменно говорят ему: «До сих пор вы еще ни разу по-настоящему не общались с нашими властями. Все эти встречи совершенно иллюзорны, но по незнанию вы принимаете их за реальность».

Ему так и не удается толком поработать. А потом приходит письмо из Замка: «Я очень доволен вашей работой… Так держать! Успехов вам в ее завершении. Не останавливайтесь — мне это было бы неприятно… Я вас не забуду».

Мало кому по душе работа в больших организациях. Кому понравится получать приказы от начальника, который получает приказы от своего начальника, который получает приказы?.. Даже когда созданные бюрократической машиной правила чрезвычайно гуманны, никому не нравится подчиняться безликим предписаниям и людям, что встречают любую жалобу словами: «Не я же эти правила придумал. Я просто следую инструкциям».

Но, похоже, с большими организациями нам еще жить да жить. Поэтому тем более необходимо думать о них и пытаться понять, как они устроены, ведь чем сильнее течение, тем искуснее надо владеть рулем.

Главное — создать малые структуры внутри большой организации.

Вот возникла большая организация. Обычно она словно маятник колеблется между централизацией и децентрализацией. Каждый раз, встречая такие противоположности, каждая из которых обладает несомненными достоинствами, стоит вникнуть в суть проблемы в поисках чего-то большего, чем просто компромисс, чем решение пятьдесят на пятьдесят. Может, нам на самом деле нужно не или-или, но и то и другое одновременно.

Реальная жизнь полна таких проблем, пусть они и не по вкусу людям, полагающимся на логику. Они привыкли решать абстрактные задачи, в которых совершенно не учитываются «всякие посторонние факторы». Но в реальной жизни мы постоянно сталкиваемся с этими «посторонними факторами» и нуждаемся в порядке и свободе одновременно.

Любой организации, большой или малой, нужна определенная ясность и упорядоченность, ведь в беспорядке организация ничего не достигнет. Но сама по себе упорядоченность неподвижна и безжизненна; а люди должны иметь возможность импровизировать, вырываться за рамки установленного порядка, делать то, что никогда раньше не делали, что никогда не предвидели стражи порядка. Организации не выжить без непредвиденных и непредсказуемых плодов творческой мысли человека.

Поэтому любая организация должна постоянно стремиться к упорядоченности порядка и к беспорядку свободы творчества. Крупные же организации склонны предпочитать порядок свободе творчества, и в этом таится опасность.

Остальные пары противоположностей, так или иначе, соотносятся с основной парой «порядок — свобода». Централизация в основном связана с порядком, децентрализация — со свободой. Типичный бухгалтер и управляющий — чаще всего люди порядка, в то время как предприниматели — люди творческой свободы. Порядок требует интеллекта и ведет к эффективности, свобода же открывает дверь навстречу интуиции и ведет к инновации.

Большой организации непременно нужен порядок. Но если идеальный порядок поддерживают столь усердно, что человеку больше негде применить свою творческую интуицию, негде создать предпринимательский хаос, организация теряет энергию жизни и превращается в мертвую пустыню.

На основе этих соображений я теперь попытаюсь создать теорию крупной организации и изложу ее в виде пяти принципов.

Первый принцип называется принцип субсидиарности или принцип субсидиарной функции. Известная формулировка этого принципа такова: «Передавать большей, вышестоящей организации функции, с которыми может справиться меньшая, нижестоящая организация — не только несправедливо, но и пагубно. Это нарушает правильный порядок вещей. Ведь общество призвано помогать своим членам, а не подавлять и не порабощать их». Это высказывание относится к обществу в целом, но оно не менее справедливо и в отношении разных уровней в большой организации. Вышестоящий уровень не должен узурпировать функции нижестоящего: то, что он выше, еще не значит, что он непременно мудрее и лучше с ними справится. Преданность — необходимое условие здоровья любой организации — возникает только у меньших частей к большим (или высшим), а не наоборот.

В соответствии с принципом субсидиарной функции бремя доказательства всегда лежит на тех, кто хочет лишить нижестоящий уровень его функции, а значит и части его свободы и ответственности. Путь они докажут, что нижестоящий уровень не справляется с выполнением этой функции, и что именно вышестоящий уровень действительно справится с ней намного лучше. Продолжаю цитату: «Власть имущие должны знать, что чем лучше сохранен иерархический порядок социальных групп в соответствии с принципом субсидиарной функции, тем выше авторитет власти и эффективнее общественные институты, и счастливее и благополучнее государство»[85].

Нас больше не волнуют противоположности централизации и децентрализации: из принципа субсидиарной функции следует, что, лелея свободу и ответственность нижестоящих образований, центр обретет власть и эффективность; в результате организация в целом становится «счастливее и благополучнее».

Как построить такую структуру? С точки зрения управляющего, любителя порядка, она будет выглядеть неряшливо: монолит мраморной пирамиды куда логичнее и красивее. Большая организация будет состоять из множества полуавтономных образований, квази-фирм. Каждая из них будет в большой степени свободна, будет обладать всеми возможности для творчества и предпринимательства.

Такая организационная структура напоминает человека с тучей воздушных шаров в руке. Каждый шар устойчив и сам стремится вверх; человек же не восседает над шарами, а стоит под ними, но при этом крепко держит нити в руке. Каждый шар — не только административное, но и предпринимательское образование. С другой стороны, монолитная организация похожа на рождественскую елку: на вершине горит звезда, а под ней — много орехов и других полезных вещей. Все исходит от вершины и зависит от нее. Истинной свободе и предпринимательству место только на самом верху.

Таким образом, нужно разобраться с деятельностью организации, выделить относительно обособленные подразделения и создать столько квази-фирм, сколько покажется возможным или целесообразным. Например, Британский национальный совет угля, одно из крупнейших промышленных предприятий Европы, счел возможным создать квази-фирмы под разными именами для добычи угля открытым способом, кирпичных заводов и сбыта угля. Но этим дело не кончилось. Были разработаны специальные, относительно целостные организационные структуры для его транспортных операций, месторождений, розничной сбытовой сети, не говоря уже о различных предприятиях, не занимавшихся профильной деятельностью совета. Основная же деятельность организации, добыча угля в шахтах, была организована по семнадцати регионам, и каждый получил статус квази-фирмы. В уже цитированном источнике описываются результаты такой структуризации: «Таким образом, центр будет более свободно, энергично и эффективно заниматься именно своим делом: направлять, наблюдать, побуждать, сдерживать — при случае и необходимости. Кроме него выполнить эти функции некому».

Чтобы значимо и эффективно управлять, центр должен следовать второму принципу, который мы назовем принципом невмешательства. Этот принцип очень хорошо описывает одну из важнейших обязанностей центра по отношению к нижестоящим образованьям. Хороший управленец управляет лишь в исключительных случаях. За исключением исключительных случаев, центр не должен придираться к дочерней квази-фирме, причем исключения должны быть достаточно ясно обозначены, так, чтобы квази-фирма точно знала, удовлетворительны результаты ее деятельности или нет.

Управленцы чистой воды, то есть люди порядка, любят, чтобы у них все было под контролем. При помощи компьютеров сегодня можно проконтролировать почти неограниченное количество показателей, ведущих к прибыли или убытку: объемы производства, продуктивность, различные статьи издержек, непроизводственные расходы, и т. д. Все довольно логично, вот только реальная жизнь больше логики. Если нижестоящее образование подотчетно по большому количеству показателей, то всегда можно придраться к тому или иному показателю. Тогда не может идти и речи об управлении лишь в исключительных ситуациях, и никто никогда точно не знает, насколько хорошо работает это подразделение.

В идеале принцип невмешательства предполагает, что подразделения коммерческой организации подотчетны лишь по одному показателю, а именно по прибыльности. При этом, конечно же, квази-фирма обязана следовать общим правилам и политике, устанавливаемым центром. Хоть идеалы и редко достижимы в реальном мире, они, тем не менее, значимы, поэтому любое отклонение от идеала следует специально обосновать. Творчество и предпринимательство в квази-фирме могут процветать, только если она подотчетна действительно по очень небольшому количеству показателей.

При всей его важности, показатель прибыльности нельзя использовать механически. Некоторые подразделения могут находиться в чрезвычайно выгодном положении, другие — в чрезвычайно плохом; некоторые могут обслуживать организацию в целом или иметь иные обязательства, которые необходимо выполнять безотносительно их прибыльности. В таких случаях при определении прибыльности необходимо учитывать, условно говоря, величину ренты или субсидий.

Подразделение, пользующееся особыми и неизбежными преимуществами, должно выплачивать соответствующую ренту, а подразделению, сталкивающемуся с неизбежными трудностями, причитается специальный зачет или субсидия. Такая система достаточно хорошо выравнивает шансы получения прибыли разными подразделениями, и прибыль становится значимым показателем успеха. Там, где такое выравнивание необходимо, но не применяется, подразделения-счастливчики почивают на пуховой перине, а остальные ворочаются на досках, утыканных гвоздями, что сказывается и на боевом духе, и на результатах работы.

Если в соответствии с принципом невмешательства подразделения подотчетны по прибыльности как основному показателю (с поправкой на ренту или субсидии, когда это необходимо), вмешательство центра требуется лишь в исключительных случаях, и он может сосредоточиться на том, чтобы непрестанно «направлять, наблюдать, побуждать, сдерживать — при случае и необходимости» все подразделения.

Центр будет вмешиваться в двух исключительных случаях. Во-первых, когда центр и подразделение никак не могут договориться о размере ренты или субсидии. В таком случае центр предпринимает полную проверку эффективности подразделения, с тем, чтобы объективно оценить его истинный потенциал. Во-вторых, когда подразделение не смогло получить прибыль с поправкой на ренту и субсидии. Руководство подразделения оказывается в незавидном положении: если проводимая центром проверка эффективности выявит никчемное состояние дел, управляющим укажут на дверь.

Третий принцип — принцип обособленности. Каждое подразделение или квази-фирма должны иметь как счет прибылей и убытков, так и собственный баланс. Для поддержания порядка отчета о прибылях и убытках вполне достаточно: из него можно узнать, вносит ли подразделение вклад в финансовый успех организации. Но для предпринимателя баланс просто необходим, пусть даже исключительно для внутренних целей. Почему недостаточно иметь только один баланс для организации в целом?

Ресурсы организации уменьшаются в результате убытков и увеличиваются благодаря прибыли. Но что происходит с прибылью или убытком подразделения в конце финансового года? Они вливаются в океан счетов организации и, с точки зрения подразделения, просто теряются в нем. Без баланса или чего-нибудь подобного подразделение начинает каждый финансовый год с нуля. Это неправильно.

Успешные подразделения должны обладать большей свободой и большими финансовым возможностям, а неудачливые и убыточные — меньшими. Организация стремится поощрять успех и ставить неудачников в менее выгодное положение. Баланс отражает совокупность ресурсов организации или его подразделения, их увеличение или уменьшение в соответствии с текущими результатами. Это позволяет всем, кого это касается, проследить воздействие текущей деятельности на ресурсы. Прибыли и убытки переносятся на будущие периоды и не стираются. Поэтому каждой квази-фирме необходим свой баланс, в котором прибыль отражается как кредит центру, а убыток — как кредит от центра. Это имеет огромное психологическое значение.

Теперь рассмотрим четвертый принцип, который можно назвать принципом мотивации. Стоит ли говорить, что человек действует в соответствии со своими устремлениями? Это совершенно очевидно. Вместе с тем для большой организации с ее бюрократией, безличным управлением на расстоянии, множеством абстрактных правил и предписаний и сверх всего с ее относительной непостижимостью введу ее необъятности, нехватка мотивации у работников становится важнейшей проблемой. У высшего руководства компании нет проблем с мотивацией, но чем ниже мы спускаемся по иерархической лестнице, тем сильнее ощущается нехватка мотивации. Здесь не место углубляться в эту сложную проблему.

Современное индустриальное общество, олицетворяемое большими организациями, уделяет этому слишком мало внимания. Управленцы считают, что люди работают просто ради денег, ради конверта с получкой в конце месяца. Несомненно, это в некоторой степени так, но когда на вопрос, почему он проработал только четыре дня на прошлой неделе, рабочий отвечает: «Потому что зарплаты за три дня мне не хватило», — все ошарашены и чувствуют, что что-то неладно.

Это плата за интеллектуальную неразбериху. Мы проповедуем достоинства упорного труда и сдержанности и в то же время рисуем утопичные картины безграничного потребления без работы и без умеренности. Мы жалуемся, что на призыв работать прилежнее отвечают: «А мне наплевать», и в то же время мечтаем: «Вот бы за нас работали роботы, а думали — компьютеры!»

Один из лекторов Рейта недавно заявил, что когда меньшинство «сможет кормить, обхаживать и обеспечивать большинство, не будет смысла удерживать на производстве тех, кто не желает работать». Многие не хотят работать, потому что их работа им неинтересна, не дает реализовать себя, не приносит удовлетворения, и на их взгляд имеет единственное достоинство: конверт с получкой в конце месяца. Если наши интеллектуальные лидеры относятся к работе как ко всего лишь неизбежному злу, которое вскоре будет устранено для большинства людей, стоит ли удивляться, что уже сейчас люди стремятся как можно меньше работать, и проблема мотивации становится неразрешимой.

Как бы там ни было, здоровье большой организации в огромной степени зависит от ее способности мотивировать своих работников. У любой организационной структуры, построенной без уважения этой фундаментальной истины, шансы на успех невелики.

Мой пятый, и последний, принцип — это принцип золотой аксиомы. Высшему руководству большой организации приходится нелегко. Оно ответственно за все, что случается или не случается во всей организации, но при этом удалено от реальных событий. Приказов, правил и предписаний вполне достаточно, чтобы руководить подразделениями, выполняющими многочисленные рутинные функции. Но как быть с инновационными решениями, новыми творческими идеями? Как насчет развития организации — самой что ни на есть предпринимательской деятельности?

Мы возвращаемся к тому, с чего начали: все истинные человеческие проблемы вырастают из парадокса порядка и свободы. Парадокс значит противоречие между двумя законами, конфликт мировоззрений; противостояние между законами или принципами, каждый из которых может оказаться правильным.

Прекрасно! Вот это настоящая жизнь, полная парадоксов, и большая, чем логика. Без порядка, планирования, предсказуемости, централизованного управления, счетоводства, инструкций, послушания, дисциплины — без всего этого не выйдет ничего путного, ибо все развалится. И все же без щедрости хаоса, счастливой безудержности, предпринимательства, осмеливающегося прыгнуть в неизвестное и необъятное, без риска и азарта, без творческого воображения, рвущегося туда, куда ангелы-бюрократы боятся ступить — без этого жизнь жалка и унизительна.

Центр обладает властью, поэтому ему несложно навести порядок. Куда труднее создать условия для процветания свободы и творчества, ведь никаким приказом или инструкцией не вызовешь творческий порыв. Так как же высшему руководству обеспечить развитие организации? Предположим, оно знает, что нужно делать. Как добиться, чтобы это делалось во всей организации? Вот где приходит на помощь принцип золотой аксиомы.

Есть аксиомы — самоочевидные истины, с которыми нельзя не согласиться. Центр может огласить такую открытую им истину. Несколько лет назад Национальному совету угля необходимо было донести до своих подразделений очень важную истину: необходима концентрация производства, то есть концентрация добычи угля на меньшем количестве месторождений, с ростом добычи на каждом из них. Все, конечно же, сразу же с этим согласились, но, понятное дело, мало что изменилось.

Подобные перемены трудоемки, требуют нового мышления и планирования на каждой шахте. Естественным образом возникают препятствия и трудности. Как центру, в данном случае Национальному совету угля, ускорить процесс? Конечно, можно провозгласить новую политику компании. Но зачем, если все и так соглашаются с необходимостью перемен? Призывы из центра оставляют в неприкосновенности свободу и ответственность нижестоящих подразделений, но вызывают справедливую критику: «они только болтают, но ничего не делают». Возможен и другой подход: центр выпускает инструкции, но он далек от реального производства, и высшее руководство опять справедливо ругают: «они пытаются всем заправлять из Центра». Центр жертвует свободой ради порядка и теряет творческое участие людей в нижестоящих подразделениях — тех самых людей, что лучше всего понимают работу на местах. Ни вежливые призывы, ни жесткие приказы в данном случае не подходят. Требуется что-то среднее, золотая аксиома, приказ сверху, что при этом не совсем и приказ.

Решив концентрировать производство, Национальный совет угля выдвинул минимальные требования к открытию новых угольных забоев. Было оговорено, что если какой-либо Регион сочтет необходимым открыть забой, несоответствующий этим требованиям, такое решение необходимо записать в специально для этого предназначенную книгу, ответив на три вопроса:

— Почему этот забой нельзя спроектировать так, чтобы был достигнут минимальный требуемый объем добычи?

— Зачем вообще разрабатывать этот участок месторождения?

— Какова примерная прибыльность забоя в спроектированном виде?

Этот действенный способ применения принципа золотой аксиомы оказал чуть ли не чудесное воздействие. Концентрация производства пошла полным ходом, с отличными результатами для отрасли в целом. Центр нашел способ воздействия без обычных понуканий и при этом не ущемил свободу и ответственность нижестоящих подразделений.

Другую золотую аксиому можно обнаружить в приеме статистики убеждения. Обычно статистические данные служат целям того, кто их собирает — того, кому нужна (или якобы нужна) определенная количественная информация. Цель статистики убеждения иная, а именно заставить того, кто предоставляет данные, ответственное лицо нижестоящего подразделения, осознать некоторые вещи, которые иначе он мог бы пропустить. Этот способ успешно применялся в угольной промышленности, особенно в области безопасности.

Найти золотую аксиому — всегда большое достижение. Поучать просто. Издавать приказы тоже. Но высшему руководству действительно сложно осуществить свои творческие идеи, не ущемляя свободы и ответственности нижестоящих подразделений.

Я изложил пять принципов, на мой взгляд, относящихся к теории крупной организации, и придумал каждому из них более или менее интригующее название. Какая от всего этого польза? Не пустая ли это философия? Безусловно, некоторые читатели подумают так. Другие, и именно для них я написал эту главу, возможно, скажут: «Вы выразили словами то, над чем я бьюсь много лет». Прекрасно! Многие из нас долгие годы бились над решением проблем, связанных с крупными организациями. Эти проблемы становятся все острее. Чтобы более успешно их решать, нужна теория, складывающаяся из принципов. Но откуда берутся принципы? Из наблюдения и понимания того, как все работает в реальной жизни.

Лучшая из всех известных мне формулировок необходимости взаимодействия теории с практикой принадлежит Мао Цзэдуну. Иди к практикам, говорит он, и учись у них, потом соединяй их опыт в принципы и теории, а затем возвращайся к практикам и пусть они применяют эти принципы и методы на практике, решая свои проблемы и достигая свободы и счастья[86].

Глава 3 Социализм

И теоретические соображения, и реалии жизни, похоже, свидетельствуют о том, что социализм замечателен лишь своими неэкономическими ценностями. Он помогает преодолеть религию экономики. Обществу же, следующему призыву «обогащайтесь!», поклоняющемуся золотому тельцу и превозносящему миллионеров как национальных героев, социализация не даст ничего, что бы оно не могло получить и без нее.

Поэтому неудивительно, что в так называемых развитых странах многие социалисты сами того не зная являются последователями экономической религии и задаются вопросом: а нужна ли вообще национализация? Это хлопотное дело, так зачем же утруждать себя? Ликвидация частной собственности — не панацея: все стоящее по-прежнему приходится добывать упорным и терпеливым трудом, а стремление к хорошим финансовым показателям в сочетании с устремлением к высоким социальным идеалам приводит к множеству дилемм и кажущихся противоречий, и управлять промышленными предприятиями становится еще сложнее.

Если национализацию проводят с целью достичь более высоких темпов экономического роста, большей эффективности, лучшего планирования, и т. д., то разочарование неизбежно. Идея ведения всей хозяйственной деятельности на основе жадности отдельных людей обладает необыкновенной силой преображать мир, чему мы все свидетели. Даже Маркс этого не отрицал:

Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голой корысти…

Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. [Коммунистический манифест]

Идея частного предпринимательства сильна своей ужасающей простотой: жизнь сводится к погоне за прибылью. Как частному лицу, бизнесмену могут быть небезразличны и другие аспекты жизни — возможно, даже доброта, правда и красота — но как бизнесмена его интересует только прибыль. В этом отношении идея частного предпринимательства идеально сочетается с идеей Рынка, которой, как я сказал в одной из предыдущих глав, «закрепляет в общественном сознании индивидуализм и безответственность». Равным образом она идеально подходит современной тенденции во всем видеть лишь количество и не замечать качественные различия, ибо частное предприятие волнует не то, что оно производит, а только прибыль, приносимая этим производством.

Когда всю реальность свели к только одному из ее тысячи аспектов, все становится предельно ясно. Ты знаешь, что делать — то, что приносит прибыль, и знаешь, чего избегать — того, что снижает прибыль или приносит убытки. Кроме того, твой успех или неудачу можно легко измерить. Не слушай тех, кто смущает тебя, спрашивая, ведет ли твоя деятельность к богатству и процветанию общества, обогащает ли она людей морально, эстетически или культурно. Просто выясни, выгодно ли это, и проверь, нет ли более прибыльной альтернативы. Если есть, то выбери альтернативу.

Не случайно успешные бизнесмены часто потрясающе примитивны. Они живут в мире, который стал примитивным из-за этих упрощений. Им удобно в упрощенной версии мира, их это устраивает. А когда настоящий мир иногда заявляет о своем существовании и пытается привлечь их внимание другой гранью бытия, не предусмотренной их философией, они обычно становятся весьма беспомощными и приходят в замешательство. Они чувствуют, что с ними в любой момент может произойти что-то непредвиденное, что на их жизнь влияют неподвластные им силы, и направо и налево предрекают конец света. В результате их оценка действий людей, имеющих более глубокое понимание значения и цели жизни, обычно совершенно никчемна. Им заранее ясно, что иное устройство мира, например, бизнес, не основанный на частной собственности, никак не может быть успешным. Если он все же преуспел, на то должна быть какая-то зловещая причина — «эксплуатация потребителя», «скрытые субсидии», «принудительный труд», «монополия», «демпинг» или какое-то темное и ужасное увеличение пассивов, что непременно даст о себе знать в будущем.

Но не об этом речь. Речь же о том, что истинная сила теории частного предпринимательства заключается в грубом упрощении реальности, которое так хорошо подходит образу мыслей, сформировавшемуся под воздействием феноменальных успехов науки. Наука также сильна сведением реальности к тому или иному из многих ее аспектов, прежде всего сведением качества к количеству. В девятнадцатом веке наука зациклилась на механических аспектах реальности. Но слишком много реальности просто не укладывалось в эти рамки, и пришлось шире взглянуть на мир. Так и зацикленность бизнесменов на «прибыли» претерпела изменения, ибо стремление к прибыли не учитывает истинных потребностей человека. Историческая заслуга социалистов именно в том, что они подтолкнули развитие цивилизации в этом направлении. В результате сегодня просвещенные капиталисты поговаривают: «Все мы теперь социалисты».

Сегодня капиталист божится, что прибыль — не единственная конечная цель всей его деятельности. «Что вы! Мы очень многое делаем для наших работников, даже сверх того, что мы обязаны делать по закону. Мы пытаемся сохранить красоту сельской местности. Мы занимаемся исследованиями, которые могут себя не окупить». И прочее, и прочее. Очень знакомые заявления. Вот только они не всегда обоснованы.

Нам здесь важно следующее: вот классическое частное предприятие стремится к прибыли. Его цель максимально проста, и измерить успех или неудачу также идеально просто. Возьмем теперь предприятие «нового образца», что стремится выполнять самые разнообразные задачи, пытается учесть все аспекты реальности, а не только аспект делания денег. Оно не упрощает себе задач и не знает, как точно измерить свой успех или неудачу. Такие частные предприятия «нового образца», организованные в крупные акционерные компании, отличаются от государственных предприятий только тем, что приносят своим акционерам нетрудовой доход.

Ясно, что поборники капитализма несколько запутались. Если они признают, что «все мы теперь социалисты», как можно при этом утверждать, что социализм в принципе не работает? Если для них самих получение прибыли — не единственная цель, они не вправе утверждать, что постановка задач, отличных от получения прибыли, непременно делает управление средствами производства страны неэффективным. Если они сами могут управлять, не меряя все прибылью, то и национализированная промышленность может.

Но если все это — лишь притворство, и частный бизнес работает только на прибыль, если выполнение других задач в реальности обусловлено стремлением к прибыли, если расходы на социальные и другие нужды — не более чем использование части прибыли, то чем раньше это выяснится, тем лучше. В таком случае частный сектор по-прежнему обладает силой простоты и вправе утверждать, что государственные предприятия не могут быть эффективными вследствие множественности их целей. А социалисты могут и дальше критиковать частное предпринимательство, выдвигать традиционные, в основном неэкономические аргументы, и ругать его за то, что самой своей простотой оно унижает человека, строя всю экономическую деятельность исключительно на стремлении к наживе.

Ярый сторонник капитализма на дух не переносит государственную собственность и полностью поддерживает частную. А фанатик-коммунист — наоборот. Их взгляды одинаково догматичны. Любой фанатизм — признак недалекого ума, но фанатизм о средствах для достижения совершенно неопределенных целей — это неприкрытое слабоумие.

Как уже отмечалось выше, вся соль экономической жизни, да и жизни в целом, — в необходимости постоянно примирять противоположности, которые с точки зрения логики непримиримы. В макроэкономике (управлении хозяйством целой страны) необходимо и планирование, и свобода, причем сочетаемые не посредством вялого компромисса, но через открытое признание потребности и в том, и в другом. То же самое в микроэкономике (управлении отдельными предприятиями): с одной стороны, управляющие должны обладать полной властью и нести полную ответственность за состояние дел, с другой — рабочие непременно должны свободно участвовать в принятии управленческих решений. Опять же, не следует стремиться сгладить противоречие между противоположными потребностями несмелым компромиссом, не удовлетворяющим ни одну из них. Требуется принять обе противоположности. Зацикленность на одной противоположности, скажем, на планировании, порождает сталинизм, а зацикленность на другой — хаос. Естественная реакция на любую крайность — движение к другой крайности. Но естественная реакция — не единственная возможная. Ворчание и злой критицизм бесполезны. Только осознание поможет обществу найти — пусть хотя бы на время — средний путь, примиряющий противоположности, и при этом не извратить их.

То же можно сказать и о выборе целей для ведения бизнеса. Деловая жизнь требует простоты и измеримости, поэтому удобно ничего не видеть в мире, кроме «прибыльности». Эта противоположность олицетворяется частным предпринимательством «старого образца». С другой стороны, потребность во всеобъемлющем гуманизме в ведении хозяйственной деятельности — это вторая противоположность, свойственная первоначальному «идеалистичному» представлению о государственном секторе. Исключительная приверженность первому принципу влечет грубое попрание человеческого достоинства, второму — хаос и неэффективность.

Такая проблема не имеет «окончательного решения». Возможно лишь живое решение, основанное на непрестанном осознании того, что обе противоположности одинаково необходимы.

Собственность, государственная или частная — просто элемент общей структуры экономики. Она не предопределяет цели хозяйственной деятельности. В этом контексте можно сказать, что форма собственности не столь уж и важна. Правда, в условиях частной собственности на средства производства выбор целей крайне ограничен: людей влечет прибыль и они склонны принимать узкий и эгоистичный взгляд на мир. Государственная собственность предоставляет полную свободу выбора целей и поэтому годится для любой цели, которая может быть выбрана. Итак, частная собственность — инструмент, который сам по себе во многом определяет цели, для достижения которых он может быть использован, государственная же собственность — это инструмент, цели использования которого неопределенны и должны быть сознательно выбраны.

Поэтому государственная собственность не имеет особых преимуществ, если цели, стоящие перед государственным сектором, ограничены лишь прибыльностью — как и в капиталистическом производстве. Именно в этом, а не в какой-то надуманной неэффективности таится серьезная опасность национализации в сегодняшней Великобритании.

Противники национализации ведут две агитационные кампании. Одна преследует цель убедить общественность в целом и людей, работающих в национализированных отраслях, что управление средствами производства, распределения и обмена должно ориентироваться исключительно на прибыльность, а отклонение от этого священного стандарта, особенно в национализированных отраслях, невероятно обременительно для народа и является прямой причиной любых неполадок в экономике в целом. Эта кампания чрезвычайно успешна. Вторая кампания стремится внушить, что государственный сектор особо не отличается от частного и, следовательно, никак не помогает в строительстве лучшего общества. Поэтому любая новая национализация — следствие догматичной закостенелости власть имущих. Она является поистине «хищническим захватом», организованным расстроенными политиками — глупыми, невменяемыми и неспособными логически мыслить. А еще государство де примется регулировать цены на продукцию национализированных отраслей и лишит их всякой надежды на прибыль. И тогда этот заговор правительства увенчается успехом.

Стоит признать, что такие кампании, подкрепленные систематичным обливанием грязью национализированных отраслей, некоторым образом повлияли на мышление социалистов.

Виной тому не ошибочность светлых идеалов социалистов и не оплошности национализированных отраслей (такие обвинения совершенно беспочвенны), но недостаток четкого видения у самих социалистов. Им не вернуть своего политического влияния, и национализации не выполнить своих задач без видения целей.

Решается судьба не экономики и не уровня жизни, но культуры и качества жизни. Экономика и уровень жизни не пропадут и в капиталистической системе со скромным планированием и перераспределительным налогообложением. Но культуре и, в общем, качеству жизни, такая система теперь только вредит.

Для социалистов национализация промышленности должна быть не просто способом раскулачить капиталистов (что им может удаться, а может и нет), но возможностью создания более демократичной и достойной системы управления предприятиями, более гуманного использования оборудования, и более разумного использования плодов человеческого труда и изобретательности. Если им это удастся, то за ними будущее. Если нет, то они не могут предложить ничего, за что стоило бы горбатиться свободным людям.

Глава 4 Право собственности[87]

«Никакие изменения системы или технологий не устранят причины болезни общества. Общество больно, потому что люди самовлюбленны, жадны и вспыльчивы. Между тем, систему и технологии можно изменить так, чтобы эти качества не поощрялись. Людей не заставишь жить согласно принципам. Но можно положить в основу социального уклада принципы, следуя которым по доброй воле человек будет расти, а не деградировать. Нельзя управлять действиями человека. Но можно указать ему цель, к которой он устремит свои помыслы. А каковы помыслы, таковы в долгосрочном плане и за некоторыми исключениями и будут действия».

Этим словам Р.Х. Тони много десятилетий, но они не потеряли актуальности. Правда, сегодня речь идет уже не только об общественных недугах, но и, прежде всего, о болезни всей экосистемы земли — болезни, которая может оказаться для человечества смертельной. Все проблемы, затронутые в предыдущих главах, сводятся к проблеме «системы и технологий», хотя я не престану повторять, что все системы, технологии, экономические доктрины и теории непременно имеют метафизическое основание — мировоззрение человека, его взгляд на значение и смысл жизни. Я говорил о религии экономики, поклонении материальным благам, потреблению и так называемому уровню жизни и о роковой склонности радоваться тому, что то, «что было роскошью для наших отцов, для нас стало необходимостью».

Системы всего лишь воплощают основы мировоззрения человека. Одни воплощения получаются лучше, другие — хуже. Наши достижения в материальной сфере свидетельствует о том, что современная система частного предпринимательства оказалась идеальным инструментом личного обогащения. Современная система частного предпринимательства умело запрягла человеческую жадность и зависть в повозку экономического прогресса и при этом еще умудряется объезжать вопиющие недостатки laissez-faire[88] при помощи кейнсианской экономической политики, скромного перераспределения доходов через налоги и «противовеса» профсоюзов.

Но справится ли такая система со стоящими перед нами проблемами? Конечно же, нет. Алчность и зависть требуют непрерывного и безграничного материального экономического роста без всякой заботы о сохранении природных ресурсов, а такой рост совершенно невозможен в ограниченной окружающей среде. Поэтому давайте разберемся в сути системы частного предпринимательства и подумаем о путях создания альтернативной системы, которая бы отвечала новым требованиям.

Суть частного предпринимательства — в частной собственности на средства производства, распределения и обмена. Стоит ли удивляться, что противники частного предпринимательства ратуют за перевод частной собственности в так называемую государственную или коллективную собственность и нередко добиваются успеха? Но давайте прежде всего разберемся с значением слов «собственность» или «право собственности».

Необходимо провести различие между двумя видами частной собственности: собственностью, помогающей творческой работе, и собственностью, являющейся альтернативой творческому труду. Первая — частная собственность работающего собственника — естественное и здоровое начало, но от второй — частной собственности пассивного владельца, живущего как паразит за счет чужого труда — веет чем-то неестественным и дурным. Тони ясно видел это принципиальное различие. Он писал: «прежде чем выступать за или против частной собственности, нужно уточнить, о каком виде собственности идет речь».

Ибо тлетворное влияние промышленного производства обусловлено не частной собственностью как таковой, но частной собственностью, оторванной от труда. Некоторые же социалисты полагают, что частная собственность на землю и капитал непременно вредна. Это одно из проявлений ученого педантизма, столь же нелепое, сколь и заявления консерваторов, что вся собственность священна и неприкосновенна.

Частное предприятие, основанное на собственности первого рода, — это непременно малое, личное, местное производство. Оно не несет большой социальной ответственности. С защитой прав потребителя могут справиться сами потребители. Законодательство о труде и бдительность профсоюзов защитят рабочих. Маломасштабное предприятие не принесет баснословного богатства владельцу, но обществу приносит огромную пользу.

Становится очевидным, что в вопросе о частной собственности размер предприятия имеет ключевое значение. При переходе от малого предприятия к среднему связь между собственностью и работой уже ослабевает, частное предприятие обычно становится обезличенным и обретает значительный социальный вес на местном, а порой и на более высоком, уровне. Сама идея частной собственности становится все более обманчивой.

1. Владелец, нанимающий управляющих, может выполнять свою работу, не будучи собственником. Таким образом, его право собственности перестает быть функционально необходимым. Оно становится инструментом эксплуатации, если он присваивает прибыль сверх справедливой зарплаты и процента на вложенный капитал — не выше текущих процентов на капитал, занятый на стороне.

2. Высокую прибыль приносит либо удача, либо старания не владельца, но организации в целом. Поэтому ее присвоение одним лишь собственником несправедливо и имеет разрушительные социальные последствия. Прибыль должна быть распределена между всеми членами организации. Если она вкладывается обратно в дело, она должна принадлежать коллективу, а не увеличивать автоматически богатство изначального владельца.

3. На среднем предприятии уже возникают безличностные отношения, и управлять становится сложнее. На малом предприятии даже авторитарное управление не создает особых проблем, ведь всем руководит работающий собственник, а дело имеет почти семейный характер. Большее предприятие, пусть даже довольно скромного размера, уже несовместимо с человеческим достоинством и истинной эффективностью. Чтобы дать всем членам организации возможность по-настоящему поучаствовать в управлении, приходится сознательно налаживать общение с работниками и регулярно советоваться с ними.

4. Вследствие социальной значимости фирмы для местных жителей становится необходимым в некоторой мере «обобществить собственность» уже за пределами самого предприятия. Это «обобществление» может принять форму регулярного отчисления части прибыли на общественные или благотворительные нужды и включение местных жителей в попечительский совет предприятия.

В Великобритании и других капиталистических странах некоторые частные предприятия успешно применили эти идеи на практике и таким образом устранили предосудительные и социально разрушительные черты, присущие частной собственности на средства производства средних предприятий. Одна из таких компаний — Скотт Бэйдер и Ко. Лимитед в Уолластоне в Норсхэмптоншире. Я более подробно опишу их опыт и эксперименты в следующей главе.

В крупных же компаниях идея частной собственности становится нелепой. Такая собственность никак не может быть истинно частной. P. X. Тони очень четко это подметил:

Так называемое право частной собственности на крупное предприятие не имеет ничего общего с простым правом собственности небольшого землевладельца, ремесленника или предпринимателя. По словам Тони, оно скорее походит на «феодальную дань, при помощи которой крестьянина лишали части его урожая».

Роялти, земельная рента, монополистические прибыли, всякого рода излишки — все эти права являются «собственностью». Их следует подвергнуть самой жесткой критике на основе обычных доводов в защиту права собственности. Говорят, что частная собственность гарантирует работнику владение плодами своего труда и тем самым поощряет усердный труд. Несомненно, за человеком должно быть сохранено право собственности на результат его труда. Но тогда тем более важно устранить право собственности на результат чужого труда.

Подведем итог:

1. На малом предприятии частная собственность естественна, плодотворна и справедлива.

2. На среднем предприятии частная собственность уже, в общем-то, не нужна. Понятие «собственности» становится натянутым, неплодотворным и несправедливым. Предприятие с одним владельцем или небольшой группой владельцев может и должно добровольно передать связанные с правом собственности привилегии коллективу непосредственно занятых на производстве людей — как в случае с компанией Скотта Бэйдера. Вряд ли можно ожидать подобной щедрости от компании, которой владеет большое число анонимных акционеров, но законодательство могло бы создать такую возможность и для них.

3. Право частной собственности на крупное предприятие — это фикция, позволяющая бесполезным владельцам жить как паразиты за счет чужого труда. Она не только несправедлива, но и неразумна, и искажает все отношения внутри организации. Еще раз процитирую Тони:

Если каждый член коллектива кладет что-то в общий котел при условии, что возьмет что-то взамен, размер доли каждого все еще может вызывать споры… Но если известен общий объем прибыли и признается право каждого на ее часть, то только о размере своей доли они и могут спорить… Но в промышленности признаются не все права, ибо те, кто ничего не кладут в общий котел, требуют своей доли, когда похлебка готова.

Так называемую частную собственность на большие предприятия можно устранить самыми разными способами. Наиболее известный способ — это «национализация».

Однако национализация — слово не слишком удачное и довольно неопределенное. Оно лишь означает, что право собственности принадлежит органу, представляющему все общество потребителей. Но ни в одном языке нет слов, четко передающих нюансы всех возможных вариантов организации хозяйственной деятельности на благо обществу.

В результате совершенно нейтральное слово «национализация» приобретает очень специфический смысл и эмоциональную окраску. Сегодня под этим термином обычно подразумевают способ управления, при котором государственные служащие сменяют директоров предприятий и получают все бразды правления в свои руки. Поэтому те, кто желает поддержать систему, при которой промышленное производство служит интересам не народа, а акционеров, набрасываются на национализацию, утверждая, что государственное управление предприятиями обязательно неэффективно.

«Национализация» нескольких крупных отраслей промышленности Великобритании подтвердила очевидную истину: качество отрасли зависит от людей, которые ей управляют, а не от владельцев, которых никто не видел. Но несмотря на огромные достижения национализированных отраслей, некоторые привилегированные группы людей по-прежнему смотрят на них с непримиримой ненавистью. Непрестанная критика национализированной промышленности сбивает с толку даже тех, кто неплохо к ней относится и вроде бы хорошо разбирается в экономике. Глашатаи частного предпринимательства неустанно требуют большей «подотчетности» национализированных предприятий. Выглядит это достаточно смешно, поскольку подотчетность государственных предприятий, работающих исключительно во благо народа, уже достаточно высока, в то время как подотчетность частной промышленности, открыто преследующего частные интересы, практически равна нулю.

Собственность — не единое право, но пучок прав. «Национализация» не предполагает передачи всего пучка прав от частных лиц «государству»: тщательно определяется, куда надлежит передать различные права, до национализации принадлежавшие исключительно «частному владельцу». Тони коротко замечает: «Национализация — вопрос пересмотра конституции». Как только юридический механизм частной собственности устранен, появляется возможность все устроить заново — соединить или разъединить, централизовывать или децентрализовывать, концентрировать власть или распылять ее, создавать большие или малые предприятия, унифицированную систему, федеральную систему или вообще не создавать системы. По словам Тони,

Справедливая критика государственной собственности на самом деле сводится к критике сверхцентрализации. Но лекарство от сверхцентрализации — не возврат безфункциональной собственности в частные руки, но децентрализованное владение государственного собственностью.

«Национализация» устраняет право частной собственности, но сама по себе не создает никакого нового «права собственности», в экзистенциальном (в отличие от юридического) смысле. Кроме того, она не предопределяет судьбу изначального права собственности и не определяет, кто его будет реализовывать. Поэтому национализация — в некотором смысле чисто негативное мероприятие: она отменяет предыдущее устройство и порождает возможность и необходимость создания нового. Это новое устройство, возможное благодаря «национализации», должно, конечно же, удовлетворять потребностям каждого конкретного случая. Но есть несколько принципов, на которых строится любая национализация промышленных предприятий, обслуживающих общество.

Во-первых, опасно смешивать бизнес с управлением государством. Такая смесь обычно делает бизнес неэффективным, а государственную власть — коррумпированной. Поэтому в законе о национализации непременно должен содержаться четкий перечень и определение прав (если таковые имеются), которые государственный орган — министерство или любой другой орган исполнительной или законодательной власти — имеет по отношению к государственному предприятию, то есть к совету управляющих. Это особенно важно при назначении руководителей предприятия.

Во-вторых, национализированные предприятия, предоставляющие коммунальные и другие общественно значимые услуги, всегда должны стремиться к скромной прибыли, наращивать резервы и не зависеть от дотаций из государственного бюджета. Они никогда не должны распределять прибыль, даже правительству. Избыточной прибыли, то есть создания избыточных резервов, следует избегать, уменьшая цены на продукцию или услуги этих предприятий.

В-третьих, за национализированными предприятиями в законодательном порядке должна быть закреплена обязанность «во всех отношениях служить интересам народа». Определение «интересов народа» следует оставить на откуп самому предприятию, которое должно иметь соответствующую структуру. Не стоит полагать, будто национализированное предприятие должно стремиться лишь к получению прибыли, как если бы оно работало на частных акционеров, и будто определение интересов общества — исключительно дело правительства. К сожалению, теория управления национализированными отраслями Великобритании строится именно на этой точке зрения: предполагается, что государственные предприятия должны работать только ради прибыли и могут отклоняться от этого принципа только по предписанию правительства, которое тогда должно компенсировать им недополученную прибыль. Столь аккуратное распределение функций по вкусу теоретикам, но совершенно никчемно в реальной жизни, ибо разрушает моральный настрой руководителей национализированных предприятий. Управляющие должны непрестанно заботиться о «служении народу», и правительство не может и не должно ни контролировать, ни тем более денежно компенсировать устремление к этому идеалу. Нельзя отрицать, что в некоторых случаях стремление к прибыльности и служба интересам народа несовместимы. Но это просто означает, что управление национализированной отраслью — более сложная задача, чем управление частным предприятием. Но как можно построить лучшее общество, не предъявляя к людям более высоких требований?

В-четвертых, чтобы национализированные предприятия могли выявить «интересы народа» и защищать их, необходимо устроить так, чтобы все легитимные интересы могли быть выражены и оказывать влияние на деятельность предприятия — интересы работников, местных жителей, потребителей и даже конкурентов, особенно когда последние сами являются национализированными предприятиями. Для эффективного внедрения этого принципа требуется эксперименты. Идеальных «моделей» не существует. Необходимо найти золотую середину: обеспечить уважение интересов народа и при этом оставить управляющим достаточно свободы для управления предприятием.

Наконец, главная опасность национализации — в пристрастии плановиков к излишней централизации. Малые предприятия, как правило, предпочтительнее крупных. Вместо того, чтобы путем национализации создавать большое предприятие, как это делалось до сих пор, и затем пытаться децентрализовать управление и ответственность, делая нижестоящие подразделения более самостоятельными, лучше сначала создать небольшие относительно независимые предприятия, и затем передать некоторые функции в центр, вышестоящей организации, если лучшая координация окажется совершенно необходимой.

Лучше всех в этих вопросах разбирался P. X. Тони, поэтому я заключаю эту главу еще одной цитатой из его книги:

Глава 5 Новые виды собственности

Дж. К. Гэлбрейт говорил о богатстве элиты и нищете народа. Примечательно, что он говорил о США, по общему мнению и в соответствии с принятыми показателями богатейшей стране в мире. Как в богатейшей стране народ может быть нищим, причем куда более нищим, чем во многих других странах, чей валовой внутренний продукт на душу населения значительно меньше? Если экономический рост до текущего американского уровня не смог устранить нищету народа, или даже, быть может, только ее усугубил, разумно ли ожидать, что дальнейший «рост» облегчит или устранит ее? Как объяснить, что в странах с наибольшими темпами роста природа, как правило, чрезвычайно загрязнена, а нищета народа достигает поразительных масштабов? Если бы валовой внутренний продукт Великобритании рос, скажем, на пять процентов, или около 2 миллиардов фунтов стерлингов в год, могли бы мы использовать все эти деньги, это дополнительное богатство, или большую его часть, чтобы «удовлетворить чаяния нации»?

Конечно же, нет, ибо при частной собственности каждая крупица богатства, появляясь, незамедлительно автоматически присваивается частными лицами. У органов государственной власти почти нет своего собственного дохода, и они вынуждены извлекать из карманов граждан деньги, которые граждане считают своими по праву. Не удивительно, что это ведет к нескончаемому соревнованию в смекалке между налоговыми инспекторами и гражданами, и в этом состязании богатые, с помощью высокооплачиваемых налоговых консультантов, обычно чувствуют себя куда лучше бедных. В стремлении перекрыть «лазейки», налоговые законодательство становится все более запутанным, растет спрос на налоговых консультантов, растут их доходы. Так как налогоплательщики чувствуют, что у них отбирают заработанное потом и кровью, они не только пытаются при всякой легальной возможности избежать налогов, не говоря уже о незаконном уклонении от налогов, но и настойчиво требуют сокращения государственных расходов. «Больше налогов и больше государственных расходов» — не очень хороший лозунг для избирательной кампании, какой бы разительной ни была разница между частным изобилием и народной нищетой.

Эта дилемма не имеет решения, если потребность в государственных расходах не будет отражена в структуре собственности на средства производства.

Дело не просто в народной нищете, убожестве многочисленных сумасшедших домов, тюрем и бесчисленных государственных служб и организаций — все это лишь негативная сторона проблемы. Положительная же сторона в том, что большое количество государственных средств тратились и продолжают тратиться на «инфраструктуру», а выгоды от ее использования в большой степени бесплатно достаются частным предприятиям. Это хорошо известно всякому, кто когда-либо участвовал в создании или управлении предприятием в бедной стране с недоразвитой или вообще отсутствующей «инфраструктурой». Там нельзя полагаться на дешевый транспорт и другие общественные услуги, часто приходится за свой счет находить многое из того, что в стране с высокоразвитой инфраструктурой можно получить бесплатно или за небольшую плату. Нельзя рассчитывать на найм обученных людей: работодателю придется самому их учить, и так далее. Все образовательные, медицинские и научно-исследовательские учреждения в любом обществе, богатом или бедном, чрезвычайно полезны для частных предприятий, однако за эти выгоды частное предприятие платит не напрямую, но только косвенно через налоги, которым, как я уже упомянул, сопротивляются, которые презирают, против которых ведут кампании, и от которых часто искусно уклоняются. Но почему плата за выгоды, получаемые частными предприятиями от использования «инфраструктуры», не может быть взыскана государством путем прямого участия в прибыли, но только после ее частного присвоения? Ведь это совершенно нелогично и ведет к бесконечным сложностям и мистификациям. Частное предприятие утверждает, что заработало прибыль своими усилиями, а государство затем отбирает ее значительную часть через налоги. Вообще-то, это не так. В реальности большая часть расходов частного предприятия была понесена государством, которое заплатило за инфраструктуру; следовательно, частное предприятие реально «само» заработало лишь часть полученной прибыли.

Истинное положение вещей может быть учтено на практике, только если вклад государственных расходов в прибыль частного предприятия будет отражен в структуре собственности на средства производства.

Поэтому теперь я приведу два примера того, как структура собственности может (или могла бы) быть изменена в целях устранения фундаментальных недостатков, описанных выше. Первый пример — фирма средних размеров, фактически работающая на основе преобразованной собственности. Второй пример — гипотетический план преобразования структуры собственности крупной фирмы.

Эрнест Бэйдер основал предприятие Скотт Бэйдер Ко. Лимитед в 1920 году, когда ему было тридцать лет. Тридцать лет спустя, после многочисленных испытаний и невзгод военных лет, у него был процветающий средний бизнес, с 161 наемным рабочим, оборотом около 625 тысяч фунтов стерлингов в год и чистой прибылью более 72 тысяч фунтов. Он начал практически с нуля. Теперь же он и его семья стали состоятельными. Его фирма стала ведущим производителем синтетических смол, а также производила другие сложные продукты, например краски, полимеры и пластификаторы. В молодости ему претила мысль провести всю жизнь наемным рабочим, он не принимал сами понятия «рынок труда» и «система заработной платы» и особенно мысль, что капитал использует людей, а не люди используют капитал. Теперь, оказавшись в положении работодателя, он отнюдь не забыл, что его успех и процветание были не только его собственными достижениями, но достижениями всех его сотрудников, а также в большой степени общества, в котором он имел честь работать. Он говорил об этом так:

Я осознал, что — как и много лет назад, когда я шагнул в неизвестное и перестал быть наемным рабочим — мне претила капиталистическая философия разделения людей на начальников и подчиненных. Истинным же препятствием было корпоративное право, с его положениями о диктаторских полномочиях акционеров и подконтрольной им иерархией управления.

Он решил радикально преобразовать свою фирму «на основе философии, пытающейся привести промышленность в соответствие человеческим потребностям».

Проблема была двояка: во-первых, как организовать и соединить в фирме максимальное чувство свободы, счастья и человеческого достоинства, не теряя рентабельности, и, во-вторых, сделать это способами и средствами, приемлемыми для частных промышленных предприятий вообще.

Г-н Бэйдер сразу понял, что для решительных перемен необходимы две вещи: во-первых, преобразование права собственности — простого участия работников в прибылях, которое он применял с самого начала, было недостаточно, и, во-вторых, добровольное принятие определенных правил самоограничения. Чтобы удовлетворить первому требованию, он создал Содружество Скотта Бэйдера, которому передал (в два шага: 90 процентов в 1951 году и остальные 10 процентов — в 1963 году) права собственности на свою фирму, Скотт Бэйдер Ко. Лимитед. Для достижения второй цели он договорился со своими новыми партнерами, то есть членами Содружества, его бывшими наемными рабочими, о создании конституции, не только определяющей распределение «пучка прав», присущего частной собственности, но также устанавливающей следующие ограничения на свободу деятельности фирмы:

Во-первых, фирма останется предприятием среднего размера с тем, чтобы укладывается в уме и воображении каждого сотрудника. В ней будет работать не более 350 человек или около того. Если обстоятельства потребуют роста за эти пределы, то Скотт Бэйдер окажет помощь в создании новых, полностью независимых предприятий, организованных в соответствии с принципами Содружества Скотта Бэйдера.

Во-вторых, разница в вознаграждении труда в организации — между самой низкой оплатой труда и самой высокой, в независимости от возраста, пола, должности или опыта — будет не более соотношения 1 к 7, до вычета налогов.

В-третьих, так как члены Содружества — партнеры, а не наемные рабочие, они не могут быть уволены своими коллегами иначе как в случае грубого невыполнения своих обязанностей. Они могут, конечно же, добровольно уйти в любое время, заблаговременно об этом сообщив.

В-четвертых, совет директоров фирмы, Скотт Бэйдер Ко. Лимитед, будет полною подотчетен Содружеству. По правилам, закрепленным в Конституции, Содружество имеет право и обязанность подтверждать или отклонять назначение директоров и также соглашаться с уровнем их вознаграждения.

В-пятых, не более сорока процентов чистой прибыли Скотт Бэйдер Ко. Лимитед присваивается Содружеством, а как минимум шестьдесят процентов направляется на уплату налогов и самофинансирование Скотт Бэйдер Ко. Лимитед. Содружество направляет половину присвоенной прибыли на выплату премий сотрудникам компании и другую половину — на благотворительные цели за пределами организации Скотта Бэйдера.

Наконец, продукты Скотт Бэйдер Ко. Лимитед ни в коем случае не будут продаваться клиентам, использующим их в военных целях.

Когда г-н Эрнест Бэйдер и его коллеги привнесли эти революционные изменения, на каждом углу заявляли, что фирма, действующая на основе коллективной собственности и самоограничений, ни за что не выживет. На самом же деле компания становилась все сильнее и сильнее, хотя сложности, даже кризисы и откаты назад, конечно же, были. В чрезвычайно конкурентной среде с1951по1971 год фирма увеличила свои продажи с 625 тысяч фунтов стерлингов до 5 миллионов фунтов, чистая прибыль возросла с 72 тысяч до почти 300 тысяч фунтов в год, количество сотрудников увеличилось с 161 до 379, за двадцать лет более 150 тысяч фунтов было распределено в качестве премий персоналу, и столько же было отдано Содружеством на благотворительные цели, а также было создано несколько новых фирм.

Каждый, кто хочет, может заявить, что коммерческий успех Скотт Бэйдер Ко. Лимитед был, скорее всего, вызван «исключительными обстоятельствами». Более того, существуют не менее успешные обычные частные предприятия. Но не в этом дело. Если бы Скотт Бэйдер Ко. Лимитед разорилась вскоре после 1951 года, это лишь послужило бы ужасным предостережением другим фирмам. Ее несомненный успех не доказывает, что «система» Бэйдера обязательно лучше соответствует стандартам финансовой устойчивости, он просто показывает, что она совместима с ними. Ее достоинства заключаются именно в достижении целей, лежащих за пределами коммерческих стандартов, человеческих целей, которые обычно отодвигают на второй план или которыми вообще пренебрегают в обычной деловой практике. Другими словами, «система» Бэйдера преодолевает редукцию системы частной собственности и ставит промышленную организацию на службу человеку, вместо того, чтобы позволять использовать человека просто как средство обогащения владельца капитала. По словам Эрнеста Бэйдера:

Хотя я не собираюсь вдаваться в подробности долгой эволюции замыслов и новых стилей управления и сотрудничества за более чем двадцать лет, прошедших с 1951 года, здесь будет полезно вычленить из этого опыта некоторые общие принципы.

Во-первых, передача прав собственности от человека или семьи — в данном случае семьи Бэйдера — коллективу, Содружеству, столь основательно меняет «собственность», что такую передачу лучше представлять себе как ликвидацию частной собственности, а не учреждение коллективной собственности. Отношение между одним человеком или очень небольшой группой людей и определенным набором физических активов совершенно отлично от отношения между Содружеством большого количества людей и теми же физическими активами. Неудивительно, что столь резкое изменение количества владельцев приводит к глубоким изменениям в качестве значения собственности, особенно когда, как в случае со Скоттом Бэйдером, собственностью наделяется коллектив, Содружество, а личные права владения для отдельных членов Содружества не устанавливаются. В случае со Скоттом Бэйдером юридически корректно будет сказать, что компанией Скотт Бэйдер Ко. Лимитед владеет Содружество; но ни юридически, ни фактически неверно сказать, что члены Содружества, как индивидуумы, обладают какими-либо правами собственности внутри Содружества. На самом деле право собственности было заменено на определенные права и обязанности в управлении активами.

Во-вторых, хотя никто не приобрел никаких прав собственности, г-н Бэйдер и его семья лишились своей собственности. Они добровольно отказались от возможности сказочно разбогатеть. Даже тот, кто не относит себя к поклонникам идеи всеобщего равенства, согласится, что наличие необыкновенно богатых людей в любом современном обществе — огромное зло. Некоторое неравенство в богатстве и доходе, несомненно, «естественны» и функционально оправданны, с этим согласится почти каждый. Но здесь, как и во всех человеческих делах, огромное значение имеет масштаб. Чрезмерное богатство, как и власть, обычно развращает. Даже когда богатые не «бездельничают» и работают больше всех, они работают отлично от других, применяют отличные стандарты и отделяют себя от обычного человечества. Они растлевают себя алчностью и портят остальное общество, провоцируя зависть. Г-н Бэйдер осознал последствия этого, отказался от необыкновенного богатства и тем самым создал возможность построения настоящего сообщества.

В — третьих, эксперимент Скотта Бэйдера совершенно ясно показывает, что преобразование прав собственности имеет огромное значение, без него все попытки реформировать компанию равносильны самообману. Между тем, он также показывает, что преобразование прав собственности всего лишь создает новые возможности: это необходимое, но не достаточное условие достижения более высоких целей. Соответственно, содружество признало, что задачи коммерческой организации в обществе не сводятся к получению прибыли, максимизации прибыли, росту и достижению могущества: Содружество признало четыре одинаково важные задачи:

(A) Экономическая задача: заручиться заказами, которые можно выполнить и получить прибыль.

(Б) Техническая задача: разработать новейшие продукты, позволяющие отделу сбыта обеспечить наличие выгодных заказов.

(B) Социальная задача: обеспечить сотрудников компании возможностями для самореализации и личностного роста через работу в коллективе.

(Г) Политическая задача: помочь другим людям изменить общество, подавая пример экономической жизнеспособности и социальной ответственности.

В-четвертых, сложнее всего выполнить именно социальную задачу. За двадцать с лишним лет устои Содружества неоднократно изменялись. По мнению Содружества, новая конституция 1971 года теперь сформировала набор «органов», которые позволят Содружеству соединить истинную демократию с эффективным управлением. Должен сказать, что сделать это сложнее, чем превратить круг в квадрат. Я не стану рисовать органиграммы Скотта Бэйдера и показывать на бумаге соотношение различных «органов» друг с другом: реальность не изложишь на бумаге и уж тем более не воспроизведешь, копируя кем-то описанные модели. Как говорит сам г-н Эрнест Бэйдер:

Развитие организации Скотта Бэйдера было и остается учебным процессом, и суть происходящего в ней с 1951 года в том, что люди, связанные со Скоттом Бэйдером, научились видеть в работе не просто зарабатывание себе на жизнь, получение зарплаты, помощь предприятию в получении прибыли или экономически рациональное поведение, но что-то значительно большее. В организации Скотта Бэйдера каждый имеет возможность стать более человечным, не занимаясь сам по себе самосовершенствованием, которое не имеет ничего общего с целью фирмы (это каждый может сделать и сам), но свободно и радостно включаясь в достижение целей организации. Этому нужно научиться, а обучение требует времени. Большинство сотрудников Скотта Бэйдера, но не все, используют эту возможность.

Наконец, направление половины присвоенной прибыли на благотворительные нужды за пределами организации не только позволило найти деньги на многие дела, которыми обычно не занимается капиталистическое общество — работу с детьми, стариками, калеками, и одинокими людьми — но также помогло членам Содружества осознать общественную значимость их дела, что редко встречается в коммерческой организации обычного типа. Кроме того, были предприняты сознательные усилия против превращения Содружества в организацию, где личный эгоизм стал бы групповым эгоизмом. Был образован Попечительских совет, занимающий положение как бы конституционного монарха, в котором решающую роль играют люди, не входящие в организацию Скотта Бэйдера. Попечители следят за соблюдением конституции, но не имеют права вмешиваться в дела управления. Однако они вправе выступать в роли арбитра в случае, если возникнет серьезный конфликт по основополагающим вопросам между демократическими и функциональными органами организации.

Как я упомянул в начале своего рассказа, г-н Эрнест Бэйдер принялся за «революционные преобразования» своей фирмы «способами и средствами, приемлемыми для частных промышленных предприятий вообще». Его революция была бескровна, никто ни о чем не сожалел, даже г-н Бэйдер и его семья. Окруженные морем забастовок, рабочие Скотта Бэйдера гордо заявляют: «У нас не бывает забастовок», — и хотя каждый член Содружества осознает, что все достижения Содружества — лишь первые шаги к поставленным им целям, невозможно не согласиться с утверждением Эрнеста Бэйдера:

Между тем, хотя тихая революция г-на Бэйдера должна быть «приемлема для частных промышленных предприятий вообще», ее, в реальности, так и не приняли. Тысячи людей, даже в деловом мире, смотрят на текущее развитие событий и требуют «новых поблажек» от государства. Но Скотт Бэйдер, и некоторые другие, остаются маленькими островками здравомыслия в огромном обществе, управляемом жадностью и завистью. Создается впечатление, что, сколько примеров новых способов ведения дел ни показывай, «старую собаку не научишь новым трюкам». Однако постоянно вырастают новые «щенки», и им обязательно стоит обратить внимание на то, возможность чего была продемонстрирована Содружеством Скотта Бэйдера.

Общество, озабоченное экономическими проблемами, стоит перед тремя важнейшими выборами — выбором между частной собственностью на средства производства и всякого рода государственной или коллективной собственностью; выбором между рыночной экономикой и различными вариантами «планирования» и выбором между «свободой» и «тоталитаризмом». Понятно, что в реальности ни одной из противоположностей не встретишь в чистом виде, ибо внутри этих трех пар противоположности дополняют друг друга, но одна из них непременно будет доминировать.

Далее: можно заметить, что сторонники частной собственности обычно заявляют, что отсутствие частной собственности неизбежно предполагает «планирование» и «тоталитаризм», в то время как «свобода» совместима исключительно с частной собственностью и рыночной экономикой. Схожим образом, сторонники разного рода коллективной собственности обычно утверждают, пусть не столь догматично, что при этом необходимо центральное планирование; по их мнению, свобода достижима только через обобществление собственности и планирование, в то время как иллюзорная свобода частной собственности и рыночной экономики — это не более чем «свобода ужинать в Рице и спать под мостами Темзы». Другими словами, каждый якобы достигает свободы по-своему и обвиняет любую другую «систему» в неизбежной тирании, тоталитаризме или анархии, ведущей и к тирании, и к тоталитаризму.

От споров между приверженцами частной и коллективной собственности обычно больше жара, чем света, как то всегда бывает со спорами, выводящими «реальность» из теоретических положений, а не теоретические положения из реальности. При наличии трех основных альтернатив возможно 23, или 8, сочетаний. В реальной жизни вполне могут встретиться все возможные варианты — в разное время или даже одновременно в разных местах. В отношении трех упомянутых мною альтернатив возможны восемь следующих вариантов (я построил их в соответствии с противоположением свободы тоталитаризму, ибо это самое важное различие с метафизической точки зрения, которой я придерживаюсь в этой книге):

Нелепо утверждать, что «возможны» только варианты 1 и 8: это лишь простейшие случаи для теоретиков-пропагандистов. Реальность, слава Богу, более разнообразна, но я оставлю на откуп усердному читателю определить современные или исторические примеры для каждого из восьми случаев, указанных выше, и я бы порекомендовал преподавателям политологии предложить такое упражнение своим студентам.

Здесь же давайте поразмыслим о возможностях создания «системы» собственности на крупные предприятия, которая бы привела к формированию истинно «смешанной экономики». Скорее всего, «золотая середина» лучше любой из крайностей удовлетворит сложным требованиям будущего, ведь мы строим наши рассуждения на реалиях промышленно развитого мира, а не на пустом месте, где все пути еще открыты.

Я уже отмечал, что частное предприятие в так называемой развитой стране извлекает очень большую выгоду из инфраструктуры — как видимой, так и невидимой — построенной обществом за счет государственных расходов. Но государство, берущее на себя значительную часть издержек частного предприятия, напрямую не участвует в его прибыли. Вся доходы изначально присваиваются частными лицами, а государству приходится покрывать свои собственные финансовые потребности, извлекая часть этих доходов из карманов частных лиц. Современный бизнесмен непрестанно жалуется, что он в большой степени «работает на государство», что налог на прибыль поглощает значительную часть того, что, по его мнению, принадлежит ему одному или его акционерам. Получается, что доля государства в частных прибылях, другими словами, налог на прибыль предприятия, могла бы быть преобразована в долю государства в собственности частного предприятия, по крайней мере, на крупных предприятиях.

В дальнейших рассуждениях я буду исходить из того, что государство должно получить половину распределяемой прибыли крупного частного предприятия, но не посредством налога на прибыль, а через пятидесятипроцентное участие в собственности этого предприятия.

1. Для начала необходимо определить минимальный размер предприятий, подпадающих под действие этой схемы. Поскольку каждое предприятие теряет свой частный и личный характер и фактически становится публичным предприятием, как только число наемных рабочих превышает определенный предел, наверное, минимальный размер лучше всего определить числом занятых рабочих. В некоторых случаях может возникнуть необходимость задать размер величиной капитала или объема производства.

2. Все предприятия, достигающие этого минимального размера или его превышающие, должны быть акционерными обществами.

3. Было бы желательно преобразовать все акции этих акционерных обществ в акции без указания номинальной стоимости, как это часто делается в США.

4. Количество выпущенных акций, включая привилегированные акции и любые другие ценные бумаги, выражающие права собственности, должно быть удвоено выпуском такого же количества новых акций, принадлежащих государству, так, чтобы на каждую старую акцию, находящуюся в частных руках, одна новая акция с идентичными правами принадлежала государству.

При реализации такой схемы не встанет вопрос о «компенсации», так как это будет не экспроприацией в строгом смысле слова, но лишь преобразованием права государства взимать налог с прибыли в прямое участие в экономических активах, из использования которых возникают налогооблагаемые доходы. Такое преобразование стало бы открытым признанием несомненного факта, что большая заслуга в создании «частного» экономического богатства в любом случае принадлежит государству, то есть некапиталистическим общественным силам, и что активы, созданные с участием государства, должны быть признаны государственной, а не частной, собственностью.

Сразу возникнет три рода вопросов. Во-первых, что именно понимается под «государством»? Куда будут направлены новые акции, и кто будет представлять общественные интересы? Во-вторых, какими правами собственности будут наделены эти новые акции? И, в-третьих, вопросы, связанные с переходом от существующей системы к новой системе, с обращением с транснациональными и прочими компаниями, с привлечением новых капитальных средств, и т. д.

Что касается первой группы вопросов, я бы предложил держателем вновь созданных акций, представляющих 50 процентов активов, назначить местную организацию в районе, где находится данное предприятие. Таким образом, мы максимально децентрализуем общественное участие в собственности и максимально интегрируем коммерческие предприятия в общественный организм, в котором они работают и от которого получают несчетные выгоды. Таким образом, половина собственности предприятия, действующего в районе X, должна быть во владении местной организации, в общем представляющей население районах. Однако ни местные выборные лица, ни местные чиновники не являются самыми подходящими людьми, которым стоит доверить реализацию прав, связанных с новыми акциями. Прежде чем углубляться в вопросы персонала, необходимо обозначить эти права немного более подробно.

Поэтому я перехожу ко второй группе вопросов. В принципе, права собственности всегда можно разделить на две части — права управления и денежные права.

Я уверен, что пока все идет хорошо, вмешательство государства в дела предприятия не только не полезно, но и чрезвычайно вредно. Существующее руководство компании должно обладать полной свободой действий и нести полную ответственность за компанию. Таким образом, «частных» управляющих предприятий стоит оставить на месте, и принадлежащие государству права управления должны оставаться пассивными до возникновения особых обстоятельств. Принадлежащие государству акции в нормальных условиях не будут иметь права голоса, но лишь наблюдательное право и право на получение информации. Государство вправе назначить одного или нескольких наблюдателей в совет директоров предприятия, но эти наблюдатели не будут иметь права голоса и принятия решений. Однако если наблюдатель чувствует, что интересы общества под угрозой и необходимо вмешаться в управление компанией, он может обратиться в специальный суд за активацией права голоса. Если он представит суду веские доказательства необходимости вмешательства, суд на некоторое время активирует принадлежащие государству права голоса. Итак, закрепленные за принадлежащими государству акциями права управления обычно будут лишь потенциалом воздействия на руководство компании; в исключительных случаях государство сможет активировать эти права при помощи установленной формальной и гласной процедуры. И даже в этих исключительных случаях права голоса государственных акций будут активированы лишь на некоторое время, ибо в принципе управление компанией является обязанностью управляющих, а не государства. Об этом нельзя забывать.

Часто приходится слышать, что для защиты «общественных интересов» необходимо ввести чиновников высшего или среднего ранга в состав руководства компании. Об этом нередко говорится в предложениях по национализации, однако такой шаг был бы наивным и непрактичным. Чтобы заставить коммерческие предприятия с большим уважением относиться к «интересам общества», нужно не вмешиваться в управление, а обеспечить открытость информации и подотчетность руководства компании обществу. Управление государством и управление бизнесом — совершенно разные вещи. Чиновники и бизнесмены имеют совершенно различный уровень доходов и социальной защищенности, и путать бизнес и управление государством вредно.

Итак, государство, как правило, не будет пользоваться правами управления предприятием. При этом денежные права принадлежащих государству акций должны реализовываться с самого начала и постоянно. Это очевидно, так как они заняли место налога на прибыль, который иначе взимали бы с предприятия. Половина всех распределяемых прибылей автоматически пойдет государству — владельцу новых акций. Однако принадлежащие государству акции, в принципе, не подлежат отчуждению (точно так же как право взимания налога на прибыль не может быть продано). Их нельзя будет обратить в наличность; а вопрос, можно ли их будет использовать в качестве залога при государственных займах, можно оставить открытым.

Описав в общих чертах права и обязанности, связанные с новыми акциями, мы теперь можем вернуться к вопросу о кадрах. Цель этой схемы — интегрировать крупные коммерческие предприятия, елико возможно, в их социальное окружение. Решая вопрос кадров, мы также должны руководствоваться этой целью. Реализация связанных с промышленной собственностью денежных и управленческих прав и обязанностей, безусловно, должна находиться вне политической борьбы. В то же время, ее не следует вменять в обязанность чиновникам, которых назначали совсем для других целей. Поэтому я предлагаю передать ее специальному общественному органу, который я здесь назову «Общественным советом». Этот орган должен быть сформирован на местном уровне, без каких бы то ни было политических выборов и без помощи государственной власти, и должен включать широкие слои местной общественности. Четверть членов совета должна быть назначена местными профсоюзами, четверть — организациями местных работодателей, четверть — местными профессиональными ассоциациями, и одна четверть — набрана из местных жителей примерно так же, как выбирают присяжных. Членов назначают, скажем, на пять лет, и одна пятая членов сменяется каждый год.

Общественный совет имел бы юридически обозначенные, но в остальном неограниченные права и свободу действия. Конечно же, он будет подотчетен общественности и будет публиковать отчеты о своей деятельности. В качестве дополнительной защитной меры местный орган власти, возможно, стоит снабдить определенными «резервными правами» по отношению к Общественному совету — правами, схожими с теми, что последний имеет по отношению к руководству отдельных предприятий. То есть местный орган власти будет вправе иметь своего наблюдателя в Общественном совете своего района и в случае серьезного конфликта или недовольства обратиться в соответствующий «суд» за временными правами вмешательства. Опять же, такое вмешательство будет скорее исключением, чем правилом, и в нормальных условиях Общественный совет будет обладать полной свободой действий.

Общественный совет будет свободно распоряжаться дивидендами на принадлежащие государству акции. Общие руководящие принципы расходования этих средств, возможно, необходимо закрепить в законе, но они должны обеспечивать большую степень местной независимости и ответственности. Возможен вопрос: где гарантии, что Общественные советы смогут правильно распределить свои средства? Ответ очевиден: а с чего мы взяли, что местный орган власти или центральное правительство лучше справились бы с этой задачей? Поскольку местные Общественные советы являются истинными представителями местного сообщества, можно с уверенностью предположить, что они будут направлять ресурсы на решение жизненно важных общественных задач и расходовать средства куда рачительнее местных или центральных чиновников.

Обратимся теперь к третьей группе вопросов. Переход от современной системы к системе, предлагаемой здесь, не создаст особых проблем. Как я уже упоминал, о компенсации не будет идти и речи, потому что половина собственности «приобретается» отменой налога на прибыль компании, и это относится ко всем компаниям, достигшим определенного размера. Размер можно задать таким образом, чтобы сначала преобразование собственности коснулось только небольшого числа очень крупных фирм. Так «переход» будет постепенным и пробным. Если в рамках этой схемы крупным компаниям придется выплачивать в качестве дивидендов государству немного больше денег, чем то, что они заплатили бы как налог на прибыль вне схемы, это послужит социально желательным стимулом избегать чрезмерного укрупнения компании.

Стоить подчеркнуть, что преобразование налога на прибыль в «долю собственности» значительно изменяет психологический климат, в котором принимаются деловые решения. Если налог на прибыль находится на уровне, скажем, пятидесяти процентов, бизнесмену всегда будет соблазнительно требовать, чтобы «бюджет покрыл половину» всех предельных издержек, которых он мог избежать. Избежание этих издержек увеличило бы прибыль, но половина прибыли все равно ушла бы в налоги. Психологический климат совсем иной, когда налог на прибыль отменен, и ему на смену пришла доля государственной собственности. Ибо знание того, что половина активов компании принадлежит государству, не затеняет тот факт, что все расходы, которые можно избежать, снижают прибыль на сумму, точно равную этим расходам.

Естественно, возникла бы масса вопросов в отношении компаний, действующих в разных районах, включая международные компании. Но не возникнет никаких серьезных проблем, если четко придерживаться двух основных правил: налог на прибыль преобразуется в «долю собственности», и государственной долей собственности распоряжается местная организация — в местности, где работники компании реально работают, живут, пользуются транспортом и другими общественными услугами. Несомненно, порой, чтобы распутать хитросплетения корпоративных структур, бухгалтерам и юристам придется изрядно потрудиться, но настоящих проблем быть не должно.

Как компании, подпадающей под эту схему, привлекать дополнительный капитал? Ответ, опять же, прост: на каждую акцию, выпущенную частным акционерам, либо за плату, либо бесплатно, бесплатно выпускается акция для государства. На первый взгляд это может показаться несправедливым: если частные инвесторы платят за свою акцию, с какой стати государство получает ее бесплатно? Дело, конечно же, в том, что компания не платит налога с прибыли, прибыль на новый капитал, таким образом, также не облагается налогом, и государство получает свои бесплатные акции вместо налога на прибыль, который иначе подлежал бы уплате.

Наконец, могли бы возникнуть особые вопросы при реструктуризации компании, поглощениях, ликвидации, и т. д. Все они легко разрешимы в соответствии с вышеизложенными принципами. В случае с ликвидацией компании из-за банкротства или по какой-то другой причине, государственные акции, конечно же, имели бы одинаковые права с частными.

Вышеприведенные предложения могут показаться утопичными. Однако реализовать такую схему действительно можно; она бы преобразовала крупную промышленную собственность без революций, экспроприации, централизации; не пришлось бы жертвовать гибкостью частного бизнеса в пользу неповоротливой бюрократии государственных органов. Ее можно было бы ввести постепенно или в качестве эксперимента — начиная с крупнейших предприятий и постепенно охватывая все менее крупные, до тех пор, пока не станет ясно, что интересы общественности достаточно закрепились в бастионах частного предпринимательства. Ведь современная структура крупных промышленных предприятий, несмотря на высокие налоги и все новые и новые законы, не работает на благо общества.