Малярка

Глава первая

Второй год уже Столбов сидел в тюрьме. Несколько воскресений передачи носила Дуня, а потом тюремщик смилостивился и снова стал принимать их от Вали.

Как-то в конце марта девочка, дрожа от холода, возвращалась из острога. Дул резкий, холодный ветер. Кутаясь в старенькое пальтишко, Валя быстро бежала по дороге. Совсем неожиданно к её ногам подкатилась чья-то шляпа. Валя подняла её и огляделась. Из-за угла показался невысокий, сухонький старичок. Длинные седые волосы его растрепались. Валя подала ему шляпу и хотела бежать дальше.

— Подожди! Ишь, как ты посинела! Зайди ко мне обогреться! Снег перестанет валить, — тогда и пойдёшь.

Валя действительно очень озябла и охотно пошла за ним.

Алексей Алексеевич Кончиков снимал комнату и кухню в двухэтажном доме. Он отпер дверь и пропустил Валю вперёд. Девочка оказалась в совсем особом мире, где было много кистей, пахло краской, а на стене висели большие листы толстой бумаги с незаконченными рисунками. На одном из них Валя увидела медный самовар, на другом — румяные булки, на третьем — высокий мужской сапог.

— Какой сапог чёрный, блестящий! Точно только сейчас начищен. А самовар-то! — восхищалась девочка. — Только жаль, — пар из него не идёт, а то совсем бы как настоящий был!

Кончиков поглядел на самовар, потом на Валю и сказал:

— А верно, пару-то ему не хватает!

Он взял кисть, легко провёл ею над самоваром, потом как-то быстро закрутил, подмазал и отошёл.

— Батюшки! Да это же настоящий пар! Как вы хорошо нарисовали! Вот бы мне так научиться…

— А ты тоже любишь рисовать?

— Очень, очень люблю!

И девочка рассказала про табуретку, про портрет Мурзика. Потом начала рассказывать про рисунок тюрьмы — и остановилась. Алексей Алексеевич заметил, как слезинка покатилась по её щеке. Он молча погладил девочку по волосам и спросил:

— Отец-то где у тебя?

— В остроге, — едва слышно ответила Валя и сейчас же громко добавила: — Только он не вор!

— А почему он в тюрьме? — расспрашивал художник.

— Он… он — поличичичский, — с большим трудом выговорила девочка непривычное слово.

— Политический! — поправил её Кончиков. — А за что его посадили?

Но как могла Валя объяснить? Она знала только одно: папа сидит за правду.

Старик ласково глядел на маленькую гостью. Он налил ей стакан горячего сладкого чаю, дал ломоть белого хлеба с колбасой. Девочка отломила кусочек и с жадностью съела его.

— Кушай, кушай, — угощал её хозяин.

Прощаясь, он сказал:

— Заходи ко мне почаще. — И потом долго сидел у потухшего самовара. Кончикову вспомнилось, как одиннадцать лет назад, в дни революции 1905 года, он всю ночь тщательно выписывал на знамени: «Долой самодержавие!» А на следующий день он, тогда еще бодрый, крепкий, шёл вместе с другими и пел. И высоко над головами демонстрантов плыли знамёна и лозунги, написанные им… А потом, — живописец тяжело вздохнул, — потом все узнали, что царское правительство подавило московское вооружённое восстание. Оно жестоко расправлялось с восставшим народом. Карательные экспедиции, казни — вот что сменило дни свободы. Тюрьмы были переполнены. Даже здесь, в отдалённом городе на Каме, хватали и сажали всех, кто сочувствовал революции. Донесли и на живописца Кончикова. В жандармском управлении его спросили:

— Это ты разрисовывал надписи на знамёнах?

— Я, — спокойно ответил он. — Это же моя профессия. Иначе я с голоду умру.

Несколько месяцев Алексея Алексеевича продержали в сырой тёмной камере. Тяжело ему там было!..

Кончиков подумал о Валином отце.

«А девочка-то хорошая, кажется! И рисовать любит… Но какая она голодная! Надо бы её подкормить».

Глава вторая

Почти каждое воскресенье Валя носила отцу передачу. На обратном пути из тюрьмы она часто забегала к живописцу. Девочка деловито оглядывалась и принималась прибирать его небольшую квартирку. Потом они вместе пили чай, и Валя слушала рассказы Алексея Алексеевича. Он еще мальчишкой полюбил краски и кисти. Его отдали в подмастерья к маляру. Потом Кончиков как-то сам научился писать вывески. В постоянной работе прошла вся его жизнь. Жена умерла лет пять назад. Детей не было. Старик жил совсем одиноко. Живопись заменяла ему всё.

Как-то Валя пришла, когда Алексей Алексеевич спешил закончить вывеску для нового магазина.

— Некогда мне сегодня чаёвничать с тобой! — сказал он, укладывая железный лист на столе. Девочка хотела уйти, но старик остановил её: — Разотри-ка мне краски!

Валя старательно тёрла, а сама наблюдала за работой мастера. Вот он разметил все буквы на длинном железном листе, ещё раз промерил и тоненько обвёл каждую букву. Потом отошёл в сторону, снова всё просмотрел и только тогда начал заливать буквы золотистой краской. Раскрыв рот, девочка следила, как быстро и красиво он работает.

— Что, кончила? — спросил Алексей Алексеевич. Он дал Вале двугривенный и велел прийти на следующий день.

По дороге домой Валя думала: сумела бы она также ровно положить краску?

Однажды Алексей Алексеевич сказал ей:

— Докрась-ка здесь!

Дрожащими руками принялась Валя за работу. Она едва прикасалась кисточкой к железному листу.

— А ты смелее, смелее! — ободрял её мастер. Валя расхрабрилась.

Всё шло хорошо. Ровненько ложилась вокруг блестящих букв коричневая краска фона. Вдруг девочка вскрикнула и уронила кисть на пол. Она с ужасом смотрела, как тёмное пятно наплывает на золотые буквы. Пятно казалось ей огромным.

Алексей Алексеевич! поднялся со стула.

«Пусть ударит, прибьёт!» — думала Валя, и это не пугало её. Она знала, что виновата. Терзала мысль, что она испортила прекрасную работу художника.

— Эх ты, горе-малярка! — сказал Алексей Алексеевич. Он осторожно, тоненьким ножичком снял коричневую краску, и пятно оказалось совсем не таким большим, как думала Валя. Испорченное место живописец заново покрыл краской, и девочка вздохнула с облегчением: буква по-прежнему сияла золотом.

— Теперь вот здесь покрась! — указал мастер на узенькое местечко между двумя буквами.

— Что вы! Я опять испорчу.

Алексей Алексеевич хитро скосил глаза и сказал:

— Нет, теперь-то ты не испортишь!

С великим страхом принялась девочка за работу и выкрасила хорошо.

— Молодец, малярка! Из тебя будет толк! — похвалил её живописец. — Валя, а ты дома-то рисуешь?

— Конечно, только у меня очень плохо получается, дядя Алёша! Вчера собиралась нарисовать такой же сапог, как этот, — указала девочка на вывеску, — нашла дома старый папин сапог, вычистила его и поставила на стол. Долго рисовала, а получилось у меня совсем иначе, чем у вас!

Валя вытащила из кармана пальто листок бумаги.

— Вот поглядите! У вас стоит прямо, как часовой. А мой всё косился в сторону. Так и на рисунке вышел… И ещё — у вас не видно, куда ногу вставляют, а у меня почему-то видно. И ваш такой чинный, аккуратный, красивый, а у меня не получилось. Может, оттого, что я со старого сапога рисовала?

Живописец разглядывал Валин рисунок, сравнивал его со своим. С детства ему хотелось рисовать картины, большие картины, правдиво рассказывающие о жизни людей. Ничего из этой мечты не вышло… Вздохнув, он сказал:

— Ты хорошо написала, девочка. У тебя-то сапог настоящий. А я малюю, не считаясь с натурой. На вывеске всё сойдёт!.. Ну как, завтра придёшь?

— Завтра — воскресенье. Мы к папе на свидание пойдём! Его всё не выпускают!..

В тюрьме Столбова узнала, что суд над Димитрием и его товарищами, наконец, состоялся. В приговоре было сказано: «За подстрекательство к забастовкам в военное время сослать на три года в Сибирь». Горько плакала она, и Валя вместе с нею. Правда, девочка не представляла себе, что такое ссылка, и о Сибири она ничего не слышала. Одно ей было понятно: папу, любимого, самого лучшего папу она не увидит долго, долго.

Тяжёлым было последнее свидание. Опять, как и прежде, между ними стоял часовой. Он даже не позволил Столбову обнять на прощание жену и дочь. Но Валя выждала минутку, когда часовой отвернулся, бросилась к отцу и повисла у него на шее.

— Не забывай меня! — шепнул Димитрий и крепко поцеловал дочку.

Мать возвратилась из тюрьмы, обливаясь слезами. Валя не плакала. Молчаливая, погружённая в недетские думы, сидела она с Мурзиком на коленях.

«„Не забывай меня“, — мысленно повторяла девочка. — Да разве я могу забыть папу?..»

Она ещё больше возненавидела тюремщиков и решила, что будет так же бороться за правду, как её отец.

Глава третья

Всю ночь Евдокия Ивановна металась в жару, а на следующий день её увезли в больницу. Валя осталась одна в маленьком домишке. Отец Лены, иногда навещавший Столбовых, хотел увести девочку к себе, но она сказала:

— Я буду работать, чтоб помогать маме.

— Куда тебе! От горшка два вершка, а задумала помощницей стать! — с удивлением сказал рабочий. Девочка смотрела на него серьёзно и твёрдо.

«Вся в отца!» — подумал он, но повторил:

— Пойдём к нам. С Леной тебе весело будет. Да и кошку с собой захватить можешь.

Но Валя рассказала ему про Алексея Алексеевича, про то, как часто она помогала ему.

Кончикова многие хорошо знали. Почти все вывески в городе были написаны им. Выслушав Валю, рабочий сказал:

— Ну что ж, сведи меня к твоему живописцу!

Алексей Алексеевич охотно взял Валю в ученицы. Он обещал кормить её и платить два рубля в месяц.

— Если хочешь, — живи пока у меня. Постели себе на сундуке в кухне!

— Нет, мне домой надо! Там Мурзик, и мама скоро вернётся.

Рано утром Валя прибегала к Алексею Алексеевичу. Она скоро привыкла к своим обязанностям и даже научилась немного ворчать на своего доброго живописца:

— Дядя Алёша, вот вы опять бросили кисти на пол. Вот же банка с керосином.

— Забыл, Валюша! — добродушно признавался тот, наколачивая железо на деревянную раму. — А что мы с тобой сегодня делать будем?

— У вас же две вывески не кончены: одна — для булочной, другая — для гробовщика.

— Верно, верно!.. Я займусь разметкой букв, а ты мне почитаешь.

Лена давно перестала ходить к своей ученице:

— Некогда мне! Уроков много, да и мама ворчит, что я ей мало помогаю.

Валя успела научиться читать по складам. На этом и кончилось её обучение. Уходя, Лена показала ей цифры, ткнула в букварь и сказала:

— Если писать захочешь, — смотри вот сюда. Это «прописи». С них и срисовывай буквы.

Читать Валя скоро научилась довольно сносно и охотно читала вслух, когда закончит растирать краски и приготовит всё нужное хозяину для работы.

Однажды Алексей Алексеевич принёс откуда-то маленькую книжку с пожелтевшими страницами. Она называлась: «Картины из истории детства знаменитых живописцев».

— Это старинная книга, — объяснил он Вале. — Она напечатана семьдесят лет тому назад. Тогда еще и меня на свете не было!

Девочка бережно перелистывала толстые, плотные страницы. Перед каждым рассказом вклеена цветная иллюстрация, изображающая маленького итальянца, испанца, француза. Из всех этих мальчиков потом выросли великие художники.

Валя залюбовалась прекрасной женщиной в нарядном платье. Ласково обняв за плечи бедно одетого мальчугана, та подвела его к седому художнику. Тот с палитрой и кистью в руках сидел перед мольбертом.

— Читай вслух! — попросил Алексей Алексеевич.

— «…Поздно вечером, по тропинке, которая вела из густого леса в местечко Корреджио, шла бедная женщина; она с трудом несла огромную вязанку дров…» — начала Валя рассказ о сыне дровосека. Мальчик тоже должен был стать дровосеком, но ему с детства хотелось рисовать. Его больному, измученному работой отцу казалось, что Антонио растёт бездельником.

Как-то раз мальчика послали в лес рубить дрова, но он бросил топор и увлёкся вырезыванием из дерева изображения мадонны. Отец окончательно разгневался, и Антонио пришлось уйти из дома. Не помогла и защита дяди, уверявшего, что статуэтка мадонны сделана прекрасно.

Усталый, голодный, пришёл Антонио Аллегри в соседний город. Он слышал, что там живёт один известный художник, обучающий молодых итальянцев. К нему-то и направился сын дровосека.

— «Антонио увидел длинный ряд мольбертов, а за ними молодых людей различных возрастов; по середине зала сидел седой старик и рисовал. Не трогаясь с места, не подымая головы, спросил он: „Что надобно?“

— Синьор… синьор… — начал Антонио; крупные капли пота катились с лица его.

— Ну! — сердито сказал старик.

— Меня прислал мой дядя Лаврентий, живописец в Корреджио.

— Да разве есть живописец в Корреджио?

— Да, синьор, дядя мой делает славные картины, которые привешивают над лавками.

— О, вывесочный живописец! Ты сказал бы с самого начала…»

— «Эти слова были произнесены с таким презрением, что Антонио был совершенно уничтожен», — читала Валя задрожавшим голосом.

— «О синьор, примите меня в число учеников! Я буду прилежен…

— А сколько ты можешь платить мне? — сердито прервал его художник.

Вопрос этот как громом поразил Антонио.

— Примите меня так, без платы! — с отчаянием проговорил мальчик.

— Слуга покорный! — сказал маэстро и опять взялся за кисть.

Один из учеников сжалился над несчастным, встал со своего места, взял его за руку и вывел из мастерской, и, оставляя его, сказал:

— Знай, бедный мальчик, без денег в городах не найдёшь ни хлеба, ни учителя, ни слуги, ничего; послушайся меня: вернись туда, откуда ты пришёл!»

Дойдя до этого места, Валя так расплакалась, что Алексей Алексеевич не знал, как её успокоить. Он гладил её худенькие плечи, принёс крепкого чаю, но девочка продолжала рыдать.

— Да ну тебя! — сказал он строго. — Чем реветь, читай лучше дальше! Может, всё еще обойдётся!

И действительно, всё обошлось. Появилась прекрасная и добрая маркиза. Она заплатила корыстному художнику за обучение и питание Антонио. Мальчик долго и старательно работал над картиной, заказанной ему маркизой. Когда он кончил, управляющий заплатил молодому художнику сто франков медяками. Получился большой, тяжёлый мешок.

Счастливый Антонио сейчас же понёс деньги своим родителям. Идти надо было далеко, а день выдался жаркий. Антонио не видел родителей с тех пор, как ушёл из дома. Думая о встрече с матерью, мальчик сначала почти не чувствовал тяжести мешка. Но жара всё увеличивалась и увеличивалась. Ноша давила его плечи всё сильнее. Изнемогая от усталости, юный художник едва передвигал ноги. Он несколько раз падал, с трудом поднимался и снова шёл. Дом был уже совсем близко, но Антонио споткнулся, упал и потерял сознание.

— Не могу больше читать! — снова заливаясь слезами, сказала девочка. Алексей Алексеевич взял книгу из её рук и медленно прочитал:

— «Дядя Лаврентий встал, подошёл к дверям, чтобы посмотреть, какова погода, переступил через порог и вскричал:

— Боже мой, мертвец!

— Это сын мой! — вскричала Мариэтта, бросаясь к порогу.

— Он еще дышит! Он не умер!»…

Шли годы. Антонио много учился и работал. Имя его стало известно далеко за пределами его родины. Но прославился он не как Антонио Аллегри, а как Корреджио, по местечку, где он родился…

Кончив читать, Валя сидела на маленькой скамеечке, прижав книгу к груди. Она не вскочила и не убрала её в шкаф, как обычно. Глубоко задумавшись, смотрела в окно.

«Вот если б и мне встретилась какая-нибудь маркиза, и тоже помогла стать художником!..» — мечтала девочка. Старый живописец с грустью наблюдал за ней. Алексей Алексеевич знал, как хочется Вале учиться живописи, а он мог только научить её писать вывески.

Глава четвёртая

Кончиков любил читать газеты и часто рассказывал Вале о войне.

— Начали в четырнадцатом году немцы, а сейчас почти все государства Европы участвуют в войне. Третий год она тянется. Сколько убитых, раненых!.. Одно разорение и горе она приносит.

Валя внимательно слушала Алексея Алексеевича. Она знала, что из-за войны отцу её вынесли такой суровый приговор; он столько времени просидел в тюрьме и теперь отбывает ссылку в Сибири. Девочка видела, что матери всё труднее и труднее заработать на жизнь, и в этом тоже была виновата война. Все говорили, что дёньги теперь дешевеют, а хлеб дорожает.

Нередко, рассказывая о войне, старый живописец начинал вспоминать о революции 1905 года.

— Дядя Алёша, вы говорите, — из тюрьмы тогда выпустили?.. И все ходили по улицам с красными флагами, и полиция никого не хватала? — допытывалась девочка.

— Я сам шагал вместе с рабочими и пел с ними…

Старик оглянулся, будто в маленькой квартирке мог подслушать кто-то посторонний, и, понизив голос, запел:

Вале очень понравились слова революционной песни, но она продолжала расспрашивать:

— А почему революция кончилась, дядя Алёша?

— У царя были войска, ружья, пушки, а народ вышел с голыми руками, — тяжело вздохнул Кончиков. — Зверски разделались в Москве с восставшими рабочими. И не только в Москве. По всей стране сколько народа тогда на виселицах погибло. Все тюрьмы были забиты. И до сих пор слова сказать нельзя. Да что тебе рассказывать! Сама знаешь, как твоего отца в остроге морили!..

Спохватившись, Алексей Алексеевич наставительно добавил:

— Ты смотри, о наших разговорах никому не болтай! А то, знаешь, и тебе и мне несдобровать!..

— Что вы, дядя Алёша! Я даже маме ничего не рассказываю.

Евдокия Ивановна после больницы сильно изменилась. Она как-то замкнулась в себе, в своём горе.

Вале казалось, что мать даже о ней забывает. Она никогда не расспрашивала о работе у живописца. А девочка делала большие успехи. Алексей Алексеевич не только вполне доверял ей заливать краской фон для вывесок, но как-то сказал:

— Вот этот заказ ты выполнишь сама. Надо на железном листе в один аршин уместить надпись: «Пётр Зайцев чинит мебель и делает гробы», а ниже обязательно сделать рисунок ломаного стола и голубого гроба. Смотри, гроб обязательно должен быть небесного цвета!

Девочка горячо принялась за работу. Надпись и гроб у неё вышли хорошо, а вот ломаный стол никак не получался.

«Попрошу завтра дядю Алёшу нарисовать!» — решила она, складывая работу. Но уснуть не могла. «Сделаю без одной ножки! — придумала девочка. — Тогда всем будет ясно, что его надо починить».

Она тихонько встала, зажгла лампу и снова принялась за рисунок. На трёх ножках стол вышел прекрасно. Довольная, Валя погасила лампу и быстро юркнула в постель.

Вывеска понравилась заказчику. Он заплатил за неё два рубля.

— Возьми эти деньги. Ты заработала их, — сказал Алексей Алексеевич.

Счастливая, прибежала Валя домой и положила деньги на стол перед матерью. Та словно проснулась от долгого сна. Она горячо обняла девочку и заплакала. Валя по-отцовски нахмурила брови.

— Ну, не буду, не буду! — утирая слёзы, повторяла Дуня. Она сбегала в лавочку, купила Валиных любимых пряников и баночку варенья. Приготовив чай, принялась угощать дочку, а сама всё смотрела на неё, повторяя:

— Вон ты какая большая!.. И вся в отца!

Валя засмеялась:

— Ты точно первый раз увидела меня, мама!

— Пожалуй, что и так!..

С этого дня Евдокия Ивановна стала особенно заботиться о девочке. Она теперь часто говорила с ней об отце.

— Один в Сибири живёт. Нелегко ему там! Вот мы подкопим к весне денег и поедем к нему. Хочешь, дочка?

Валя давно мечтала о встрече с отцом. Они старались откладывать каждую копейку. Алексей Алексеевич знал об этом и всегда охотно передавал своей помощнице маленькие заказы:

— Вот покрась этот двухэтажный пароход. Его покроешь белилами, а трубу сделай чёрную с красной полосой…

Старый живописец и его юная ученица работали прилежно. В часы отдыха Кончиков набивал трубку крепким табаком и ложился в своё любимое кресло-качалку. Валя придвигала маленькую скамеечку поближе к окну, раскрывала книгу, и для неё начинались самые счастливые часы. Алексей Алексеевич познакомил её с произведениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Диккенса. За эти вечерние часы он также показал девочке четыре правила арифметики и научил её писать.

Но. после нового года Алексей Алексеевич почему-то перестал интересоваться книгами. Он почти каждый раз приносил кучу газет и говорил:

— Нет, ты почитай, что они пишут! Как осмелели-то! Так прямо и говорят: «Страна и народ истощены войной. Поля некому засевать. Всех здоровых, сильных работников взяли на фронт. В деревнях одни бабы остались…» Это они верно пишут, только понять я не могу, отчего это газетчики так расхрабрились. Как ты думаешь, малярка?

Не дожидаясь её ответа, старик задумчиво продолжал:

— Перед революцией 1905 года газетчики тоже смело писали…

Трубка старого живописца дымила, как паровоз, а он то замолкал, глубоко задумавшись, то снова начинал говорить. Вале очень хотелось спросить: «Неужели революция может быть второй раз?» — но она знала: когда дядя Алёша думает вот так вслух, — прерывать его нельзя.

— Такие дела-то, девочка!.. По-моему, семнадцатый год не пройдёт для нашего царя гладко!.. В воздухе чем-то пахнет. Помяни моё слово, — пахнет!..

Словно опомнившись, что сказал лишнее, старик с ожесточением принялся выводить буквы.

— А ты что сидишь, раскрыв рот? Опять мне краски не приготовлены!

Валя хотела сказать, — как же она могла растирать краски, если читала газету? Но она промолчала, видя, как взволновался её учитель.

Всё смелее и смелее писали в газетах о неудачной войне, принёсшей России разорение и голод.

— Война нужна богатым, — объяснял Алексей Алексеевич. — Бедным людям она не нужна. Так, девочка?

Валя солидно кивала головой.

Глава пятая

В конце февраля выдался ясный морозный день. Прохожие поглубже натягивали шапки, прятали уши в воротники. Снег хрустел под ногами, и солнце на поголубевшем небе поднялось такое большое, яркое.

Валя стояла у окна, поджидая Алексея Алексеевича. Он ушёл за новым заказом и почему-то долго не возвращался. Девочка смотрела на улицу. Вот стайка воробьёв слетела на дорогу. Они весело роются в свежем навозе… Вот мальчонка выскочил в одной рубашке из магазина и рысью помчался в соседний дом. Морозно; но разве в такой яркий день можно поверить в мороз?.. Воробьи испуганно зачирикали и все разом поднялись на крышу.

Тихонько напевая, девочка стала прибирать комнату. Вдруг дверь распахнулась, и Алексей Алексеевич, не раздеваясь, повалился в кресло. На нём не было шапки. Валя испугалась: не заболел ли её старый друг? Но Алексей Алексеевич весело закричал:

— Валюшка, доставай скорее киноварь и позолоту, что у меня в шкафчике припрятаны!

Девочка бросилась исполнять его приказание, а Кончиков развернул принесённый свёрток и вытащил аршин пять алого шёлка.

— Дожили мы с тобой, малярка! Знаешь, что мы на этом знамени писать будем?.. Нет, не догадаешься! — хитро подмигнул он Вале. — Мне и самому трудно поверить!..

Помолчав, он торжественно произнёс:

— Мы напишем только два слова: «Долой самодержавие!»

— Дядя Алёша, вас же посадят! — с испугом сказала девочка.

— Нет, не посадят! На этот раз мы их посадим!.. Валюша, что в Питере делается! И по всей стране народ восстал. А завтра и у нас будет демонстрация. Это знамя заказали мне рабочие завода, где твой отец работал. Я вместе с ними пойду!

— А мне можно? — робко спросила девочка.

Старик поглядел на её бледное личико и твёрдо сказал:

— Можно! Рабочие хорошо помнят твоего отца.

Вечером Валя рассказала матери всё, что слышала от Алексея Алексеевича о событиях в Петербурге. Дуня собиралась стирать и не пошла на демонстрацию, но дочку отпустила. Рано утром Валя помчалась к своему учителю. С бережно свёрнутым знаменем они пришли в Мотовилиху к воротам завода.

Рабочие поставили Валю Столбову в первый ряд. Она гордо шагала под красным знаменем рядом со старым живописцем.

Девочка сначала про себя повторяла незнакомые слова «Варшавянки», но скоро её тоненький голосок влился в общий могучий хор.

Демонстрация дошла до Соборной площади. Там уже плотной стеной стоял народ. Кое-кто из обывателей трусливо прятался в подъездах и за заборами.

— Стрелять будут! — боязливо оглядываясь, зашептали они. Но никто не стрелял. Городовые и жандармы знали, что произошло в столице. Они поняли, что их власти пришёл конец. Трусливо прятали они свою форму, переодевались в штатское платье и старались удрать из города.

А на площади, переполненной народом, царило радостное оживление. Но вот кто-то недалеко от Вали поднялся на опрокинутую телегу.

— Тише, тише! — закричали со всех сторон. Замолк гул толпы.

— Волею российского народа свергнуто самодержавие! Сегодня царь Николай Второй отрёкся от престола! — во весь голос кричал он.

Все, кто слышал оратора, старались слово в слово передать речь стоявшим сзади, а те передавали дальше. И дрогнула площадь, заполненная народом. Рабочие громко кричали:

«Ура-а-а-а!». Незнакомые люди обнимались, целовали друг друга. Радовались, что дождались свободы.

Какой-то молодой рабочий спросил Валю:

— Ты дочь Димитрия Столбова?

— Да, — ответила девочка. И вдруг десятки рук подхватили её и стали подбрасывать всё выше и выше. Девочка понять не могла, что случилось. У неё кружилась голова, но было как-то очень радостно.

Поставив её на землю, бородатый рабочий сказал:

— Это мы за отца тебя качали! Он стойко боролся за наше дело. Будь и ты достойной отца!

У Вали было так весело на сердце. Все говорили, что Столбова должны теперь вернуть из ссылки. Девочка поняла, сердцем почувствовала, за какое великое дело пострадал её отец. Она вбежала в дом с криком:

— Мамочка, царя сбросили с трона. Папа скоро вернётся, и я всегда, как он, буду бороться за свободу!

Глава шестая

Отец Лены с удовольствием пил горячий чай. Сахар он откусывал маленькими кусочками, но хлеба не брал. Евдокия Ивановна хлопотала около стола, упрашивая гостя откушать селёдочки с луком. Ей хотелось, чтоб он посидел подольше. Уж очень хорошо становилось на сердце от его слов.

— Ты не бойся, Дуня! Если народ взял власть в свои руки, он её не выпустит! Видела, как наш острог горел? Всех, кто за правое дело сидел, выпустили теперь на свободу.

— Но как же мой-то Димитрий? Он-то где?

— Придёт и он, Дунюшка! Скоро и твой муженёк вернётся. Жди его!

Столбова могла говорить теперь только о возвращении Димитрия. Она строила планы, мечтала, как хорошо они теперь заживут все вместе. Валю радовало бодрое настроение матери. Сама она была занята мыслью, как бы к приезду папы научиться получше рисовать. Девочка помнила, как отец в тюрьме назвал её «маленьким художником».

Наступили солнечные, весенние дни. Алексей Алексеевич словно помолодел. Он с удовольствием писал революционные плакаты, лозунги и новые вывески. Часто под вечер, после работы, они с Валей уходили на берег реки. Старый живописец показывал девочке свои любимые места и говорил, как хорошо было бы зарисовать красавицу Каму и молодые ивы или берёзку с нежной зеленью на берегу. Он подарил Вале альбом для рисования, хороший набор акварельных красок и научил разводить их.

— Сам-то я не мастер акварелью писать, но, как работают настоящие художники, приходилось видеть. Да и читал кое-что об этом… Ты лучше вот сюда садись, а то там тебе солнце мешать будет… Если неверно напишешь, — краску можно смывать. Только лучше пиши так, чтобы смывать не приходилось. Акварель — краска тонкая, прозрачная, пачкотни не любит…

Каждый сделанный Валей этюд Кончиков строго критиковал. Он умел точно подмечать, хорошо чувствовать и много помогал Вале. Девочка так полюбила краски, что готова была целый день не расставаться с ними. И, чем больше она работала акварелью, тем меньше ей хотелось писать вывески. Но работала она добросовестно: Однако старый живописец заметил, что она уже не так горячо относится к его ремеслу. Он слегка журил свою помощницу, но не сердился.

«Перед ней другая дорога», — думал он.

Проходило лето, а война всё не кончалась.

Как-то Алексей Алексеевич прочитал газету, скомкал и бросил её.

— Подлецы засели у нас во Временном правительстве! Этот Керенский только прикидывается другом народа, а на самом деле такой же буржуй, как его министры. Помнишь, еще в первые дни революции он обещал мир заключить? Народ ждал, и всё напрасно. Наоборот: теперь, смотри, о новом наступлении в газетах заговорили!.. Вот и отца твоего до сих пор в Сибири держат, а уж давно ему приехать пора бы!

У Вали слезинки заблестели на глазах. От отца до сих пор почему-то не было никакой весточки.

Алексей Алексеевич всеми силами старался отвлечь девочку от печальных мыслей. Он уступал ей самые интересные заказы, приносил хорошие книги, но ничто не успокаивало Валю.

И вот однажды, в дождливый осенний день, кто-то громко постучался в мастерскую Кончикова. Валя открыла дверь и испугалась, увидев мать. Но та радостно обняла девочку и сказала:

— Жив наш отец!.. Только непонятно как-то пишет. Спрашивает, почему я на письма не отвечаю. А какие письма? Сама знаешь, ничего мы не получали.

— Я давно Вале объяснял, — заговорил Алексей Алексеевич, — в стране такая разруха. Разве можно на почту надеяться? Вот на днях почтальона задержали: он все письма в Каму спустил… А ну-ка, Евдокия Ивановна, дайте письмо. Валюша вслух его почитает.

Димитрий коротко сообщал, что поселился в Петрограде, уже поступил на работу и снял квартиру. «Забирай Валюшку и немедленно приезжайте ко мне», — писал он.

Только в конце сентября Столбовы выехали из родного города. День был пасмурный, дождливый. Алексей Алексеевич помогал своей маленькой ученице и её матери поудобнее устроиться в вагоне.

— Мурзика не задавите! — просила Валя пассажиров, заталкивавших под скамейку свои чемоданы.

Раздался второй звонок. Старик обнял и горячо поцеловал девочку. Он хотел сказать ей, чтоб не забывала, но непрошеные слёзы потекли по его щекам. Валя обхватила дядю Алёшу за шею, прижалась к его морщинистому лицу…

— Провожающие, оставьте вагон!

Валя высунулась в окне. Её старый друг с непокрытой головой стоял под холодным дождём и печально смотрел вслед уходящему поезду.