Мальчик из Брюгге

ГЛАВА 21

Флоренция, этой ночью

Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.

В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:

— Поздравляю. Ваш план хитроумен, даже изящен, он лучше подходит мне, чем все эти conium maculatum[22] и другие надоевшие яды.

— Я следовал вашим рекомендациям, монсеньор.

— Знаю. Но что меня в особенности привлекает, так это не замысловатость мероприятия, а его символический аспект. Мне по душе сама мысль о смешении жизни и смерти. В сущности, что такое жизнь, как не приближающаяся смерть? Но вы уложитесь к назначенному сроку?

— До Дня успения почти месяц. Этого мне хватит.

— Хорошо. А то я начинаю уставать от этой жизни в темноте, от наших встреч в таких мрачных местах, — он обвел рукой лоджию, — вроде этого. — Он рассеянно коснулся указательным пальцем бархатной полумаски. — Наконец-то мы избавимся от этих сеятелей хаоса. Ах! Если бы только люди моей закалки имели смелость вовремя воспротивиться всему, мы бы до этого не дошли. Потеряно больше века! Вам, разумеется, известно, что зверь из Апокалипсиса родился вместе с так называемым поэтом Петраркой! Мы полагали, что после его смерти вредные идеи, которые он посеял, последуют за ним в ад. Но нет! Они продолжают распространяться. — Мужчина ровным голосом процитировал: — «…одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем…» Апокалипсис, глава тринадцатая, стих третий. Вы слышите, Бандини? Вся земля! Наш священный долг — остановить эту эпидемию. — Он устремил взгляд на врача: — Достаточно одной идеи рокового человека, чтобы покачнулись устои нашего мира.

— Петрарка — вне сомнения. Но по-моему, автор «Декамерона» заслуживает не меньшего внимания.

— Вы хотите говорить о том бастарде? О Джованни Боккаччо?

Бандини подтвердил с гримасой отвращения:

— Все эти молодые люди, молодые женщины, погрязшие в утехах… — Он наклонился к мужчине в маске: — Вы читали предисловие?

— Разумеется. Мало того, что его писанина не отличается глубиной и синтаксис весьма прискорбный, так он еще посвятил свою книгу женщинам! Он, видите ли, жалеет их под тем предлогом, что их положение мешает им посещать гимнастические залы и заниматься чисто мужскими делами. Как осмеливается он заявлять: «Законы должны быть равными для всех и издаваться с одобрения тех, к кому они обращены. С женщинами не посоветовались»! Более того, Боккаччо был не только жалким писакой, но оказался предателем и клеветником. Отбросим тот факт, что он всегда предпочитал Неаполь Флоренции, своему родному городу, его критика в адрес нашего города представляет скопище лжи, если не скрытого поношения.

Бандини одобрительно кивнул и воспользовался случаем высказаться:

— Знаете ли вы, что идеи этих людей проникают и в медицину, отравляя ее? Не далее как вчера я слышал, как один из наших врачей заявил, что нужно снести до основания прошлое и пришла пора отменить запрещение на вскрытие трупов! Что учения Галена и Гиппократа должны быть пересмотрены, из них следует извлечь лишь их «первоначальную чистоту». Короче говоря, настало время создавать «другую» медицину, и все это во имя освобождения умов!

— Да успокойтесь вы. Скоро все эти вредные мысли не найдут ни малейшего отзвука, поскольку не останется ни одного ума для их передачи. Мы и так потеряли время. Признаюсь, я допустил ошибку в суждениях. — Он снова процитировал: — «…и увидел я выходящего из моря зверя с семью головами и десятью ногами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные». Да, я допустил ошибку, полагая, что мы могли бы отсечь головы по одной. Я не учел, что зверь — это Лернейская гидра: вместо одной отрубленной головы у нее вырастают семь новых. По правде говоря, нам следовало вырвать само сердце. Лишившись сердца, тело начнет разлагаться. — И он заключил: — Но берегитесь! Малейшая ошибка приведет к непоправимым последствиям. Вы знаете о неудачах во Фландрии. Бездарности!

— А случай с Гиберти… Нельзя сказать, что он был из наиболее удачных.

— Раз уж мы заговорили о провалах… Ребенок… Вы не знаете, удалось ли им схватить его?

На лице Бандини появилась озабоченность.

— Нет. Я не в курсе. Медлительность почты…

— Я даже не сомневаюсь, что он мог от них ускользнуть. — Он сделал паузу и спросил: — Есть новости об Ансельме и Лукасе?

— Увы, никаких! Ничего с тех пор, как они известили нас о скором прибытии во Флоренцию. Если мои сведения верны, они сегодня уже отплыли из Брюгге.

Мужчина в маске встал со своего сиденья, показывая, что разговор окончен.

Ансельм де Веер презрительно взглянул на Лукаса Мозера, вытянувшегося на кушетке, осунувшегося, с мертвенно-бледным лицом:

— Не знал, мой дорогой, что вы такой слабак.

— Потому что вы не представляете, что такое морская болезнь. Ощущение такое, будто желудок поднимается к горлу. Пол и потолок меняются местами. Это ужасно…

Художник едва успел схватить стоящую рядом миску; в нее спорадически стала изрыгаться рвота.

Де Веер с отвращением отвернулся.

Когда недомогание Мозера прошло, де Веер обратился к нему:

— Состояние ваше довольно жалкое. Вдвоем мы не сумеем урезонить того мужчину и избавиться от ребенка. Ну и совпадение!

— Хорошо, что они не знают о нашем присутствии…

— А как бы они узнали? Мы занимаем одну из двух кают, предназначенных для пассажиров. Да и после отплытия мы не показывались на палубе.

Мозер утер лоб рукавом, проворчав:

— Не скоро же меня на ней увидят.

— Вы шутите, надеюсь! Это путешествие должно длиться месяц. Три недели при попутном ветре. Не заточите же вы себя на все это время в своем убежище!

— Ансельм, буду вам очень признателен, если вы перестанете изводить меня. Ведь речь идет обо мне, о моем здоровье. К тому же позвольте вам напомнить, что, выйди мы из каюты, тот мужчина сразу узнает нас. Что вы тогда будете делать?

— То, что я должен был сделать еще в Брюгге: избавиться от него.

Мозер задумчиво поморщился:

— На вашем месте я бы не рисковал. Вы хоть обратили внимание на рост этого человека? Настоящий колосс! Да и оружия у нас нет.

— Не важно. Есть и другие средства. Не забывайте, что он чувствует себя в безопасности на этом корабле, значит, потерял бдительность.

Художник открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле, и он снова нагнулся к миске.

Стоя у поручней, Ян смотрел в ночное небо. Никогда в жизни он не видел столько звезд. Все они, должно быть, высыпали одновременно, чтобы освещать триумфальный путь корабля. Его завораживало их отражение на сине-зеленой поверхности моря, тысячи золотых капелек, которые растворялись во впадинах волн, прежде чем угаснуть в глубине.

Вдалеке угадывалось побережье Фландрии.

— Красивое зрелище, правда? — заметил Идельсбад.

— Оно превосходит мое воображение.

Гигант показал на уголок небесного свода:

— Там направо — Альдебаран. А прямо над нами Сириус.

Ян меланхолично обронил:

— Жаль.

— Что ты хочешь сказать?

— Жаль, что люди, которых я любил, не могут разделить со мной эти мгновения.

— Что ты об этом знаешь? Они, может быть, вокруг нас.

— Вы думаете? Вы действительно считаете, что такое возможно?

Идельсбад пожал плечами:

— Ничто не запрещает так думать. В конце концов, никто точно не знает, куда уходят люди после смерти. Почему бы им не продолжать наблюдать за дорогими существами?

Мальчик задумался, потом ответил:

— Допустим, это так. И все же мне их не хватает.

— Мод?

— Мод никогда не была со мной. Я привык к тому, что она живет во мне. Но есть отец. Кателина… Ее-то я когда-нибудь увижу. — И вдруг спросил: — Почему вы не оставили меня в Брюгге?

— Твой вопрос меня удивляет. Ведь я уже ответил тебе.

Мальчик задумался.

— Ответ тебя не убедил?

— Только наполовину. У меня отличная память. Помнится, не так давно вы сказали: «Я прибыл в Брюгге не для того, чтобы играть в защитника детей». Однако вы со мной.

— А ты думаешь, что мы всегда действуем разумно, осознавая последствия, которые может повлечь за собой тот или иной поступок? Если ты так считаешь, то ошибаешься. Человек подобен кораблю: есть моменты, когда все за него решает ветер или море, либо еще что-нибудь непредвиденное, и он вынужден менять курс, претерпевать штормы или штили. — Он умолк, затем глухо произнес: — Я долго жил один, полагая, что нет другого смысла в моей жизни, кроме моря, морского братства, приключений. Но с недавнего времени я узнал, что есть еще и другое. Самопожертвование обогащает больше, чем все открытия, и чувства, какими бы сильными они ни были, могут стать еще сильнее, если кто-то разделяет их с тобой. Теперь тебе понятно?

— Не совсем.

Идельсбад сердито заворчал:

— Потому что ты не хочешь понять!

— Как бы это было хорошо!

— Что именно?

— Если бы вы просто сказали, что немножко любите меня.

Гигант ошеломленно смотрел на него некоторое время, потом буркнул:

— Да, я немного тебя люблю. Ты доволен? — И сразу сменил тему: — Боже, до чего же медленно идет это судно!

— Ваше ходило быстрее?

— У меня была каравелла. Она маневреннее этой караки.

— Вы были на ней капитаном?

— Да.

Мальчик переключил свое внимание на море.

— Когда-нибудь и я стану им, — задумчиво пробормотал он.

— А живопись?

— Никогда я не буду Ван Эйком. Он был гением.

— Ян, дружище, если ты считаешь, что для того чтобы заниматься любимым делом, нужно быть гениальным, то большая часть людей, населяющих землю, не делала бы ничего. Для них достаточно любить само решение что-то делать.

— А я стану моряком!

— Ты говоришь так, потому что не знаешь морской жизни. Быть юнгой несравнимо труднее, чем подмастерьем художника.

Ян наморщил лоб:

— А вы пробовали каждый день растирать два фунта маренового лака? Мука!

— Возможно. Но обязанности юнги еще тяжелее. Он должен мыть кухонные котлы и посуду, собирать дрова на суше, а когда судно стоит в порту, очищать трюмы от грязи и промывать их уксусом для обеззараживания, стирать и чинить белье. В жару, во время штиля, ему нужно быстро черпать большими ведрами забортную воду, иногда часами, и поливать палубу и обшивку, чтобы они не покоробились от жары. Но это еще пустяки. Летом сгораешь на солнце, зимой превращаешься в сосульку. Нет удобной кровати, пища невкусная. Я уж не говорю о тысячах опасностей, подстерегающих мореплавателя. Впрочем, кое в чем ты сможешь убедиться во время этого плавания.

— Как я понимаю, вы не очень любите свою работу.

Идельсбад расхохотался:

— Хочешь правду? Море безжалостно, но человек, который борется со стихиями, богаче, чем самый богатый из принцев.

Мальчик вздохнул:

— Взрослые — сложный народ. Вы могли бы начать с заключительной части ваших страшилок. — И поинтересовался: — Что вы собираетесь делать по прибытии во Флоренцию?

— Вполне вероятно, если не сказать наверняка, принц уже обогнал нас. У меня не будет проблем, чтобы встретиться с ним. Коммерческие интересы Португалии представляет во Флоренции хорошо знакомый мне человек, Педро де Менесес. Лет двадцать назад он сражался рядом со мной во время одной корабельной экспедиции против мавров Сеуты.

— Сеуты?

— Я как-нибудь расскажу тебе о ней. Менесес наверняка знает, где остановился Энрике. Я предупрежу того о грозящей ему опасности и постараюсь убедить побыстрее покинуть город раньше роковой даты, упомянутой Петрусом.

— Успение?

— Верно.

— А потом?

— Мы уплывем на корабле Энрике в Лиссабон. — Глаза гиганта на мгновение затуманились. — Лишь бы приплыть вовремя…..

— Будем надеяться, — вздохнул Ян. И, подавляя зевок, продолжил: — Обязательно спать в трюме вместе с другими? Разве нельзя спать на палубе?

— Я собирался тебе это предложить. Но боюсь, замерзнем. Пойду-ка достану где-нибудь пару одеял.

Небесный свод проплывал над каракой, а она продолжала рассекать волны, оставляя за собой белый пенящийся след. Кроме рулевого и вахтенных, весь экипаж и пассажиры уснули.

Что касается гиганта, он не спал. Он смотрел на Яна, который мирно посапывал.

«Не так давно вы сказали, что прибыли в Брюгге не играть в защитника детей. И все же вы со мной».

Это правда, они были вместе. Правда и то, что независимо от него установились прочные связи между ним и ребенком. Если бы не застенчивость, Идельсбад признался бы, что отныне не представляет своей жизни без него. И совершенно естественно мысли его перескочили на Мод. Как получается, что женщинам свойственно защищать жизни, которые они произвели на свет, ценой собственной? В поступке молодой женщины не было и тени колебания. Она не задумываясь бросилась на защиту своего ребенка. Странная у нее судьба… Она прожила в потемках и вышла оттуда, чтобы пожертвовать собой.

Идельсбад осторожно натянул на плечи Яна одеяло и с мыслями о мальчике заснул.

Над морем занялась первая заря, за ней — другая. По мере того как корабль приближался к югу, воздух становился тепло-влажным, облака появлялись реже, а те, что еще сопротивлялись, рассеивались в течение дня. Однажды утром лазурное небо явило себя во всей красе.

Подплыли к мысу Финистер, и нервное напряжение охватило экипаж. Идельсбад уже побывал в тех местах и знал, что подводные рифы, окаймляющие побережье, часто не видны в тумане и за завесой дождя. Но не опасность кораблекрушения мучила Идельсбада, а мысль о невозможности предупредить Энрике.

Однако погода была чудесной. Мыс обогнули без происшествий.

В выступающей точке полуострова обошли остров Уэссан, еще один смертельный капкан для кораблей. Обычно, когда его замечали, было уже поздно избежать столкновения с ним. Недаром старая морская пословица гласила: «Кто видит Уэссан, увидит свою кровь».

Дни Яна проходили в непрестанно обновляющемся восхищении. Каждый день приносил новые открытия, сопровождавшиеся уверенностью в том, что он все это уже видел, и на море не было для него ничего чуждого. Одним счастливым утром Идельсбад помог ему взобраться в корзину марсового. И целый час Яну казалось, что небо и необъятное море принадлежат только ему. Вскоре вышли в Атлантику.

Первую остановку сделали в Jla-Рошели, где выгрузили тюки шерсти и сушеную сельдь в обмен на бордоское вино.

Первый шторм разыгрался в Гасконском заливе. Караку трепало ветром, заливало водой, ослепляло молниями. Пока бушевал шторм, Ян не отходил от гиганта; крепко прижавшись к нему, он молился Святой Деве, испрашивал милости у святого Бавона.

Потом появились берега Галисийского королевства, берега Португалии с песчаными банками, не отмеченными на картах. А на западе, там, где заходило солнце, начиналась великая тайна.

— А что с другой стороны? — спросил Ян, указывая пальцем на горизонт.

— Нам ничего об этом не известно, — ответил Идельсбад.

— Не могут ли там находиться неизведанные земли?

— Более чем вероятно. Я даже убежден в этом. На Мадейре я видел цветы, фрукты, не встречающиеся на нашем континенте. Я уверен, что их семена занесены теплыми ветрами, дующими с запада. Один из моих товарищей, Жоао Гонсальвес, нашел на отмели острова обломок ветки с цилиндрической сердцевиной. Такой древесины никто из нас прежде не видел. Но самыми волнующими оказались останки судна, разбившегося о берег. В них мы обнаружили трупы с необычными лицами. Лоскуты кожи, оставшиеся на них, были оливкового цвета. — Он прервался, жестом подчеркнув это событие: — Да. Никакого сомнения: на западе существуют земли. Только вот вопрос: сколько до них? Тысяча лье? Десять тысяч? Сто тысяч? Ни один корабль, под завязку набитый провизией, не может продержаться в море больше трех месяцев.

— Когда-нибудь, это уж точно, кто-то рискнет броситься в эту авантюру.

— Смею надеяться, что это будет португалец! — поддержал его гигант.

— Или фламандец! — возразил Ян, вздернув подбородок.

— Почему бы и нет?

— Как бы то ни было, авантюра эта соблазнит меня.

— Коль ты так страстно веришь, то добьешься своего. — Однако Идельсбад тут же поправился: — Если только до тех пор какой-нибудь моряк, в котором отваги больше, чем у других, не опередит тебя…

На исходе третьей недели карака обогнула мыс Сен-Винсент, самую крайнюю точку континента. Проплывая мимо, матросы дружно приветствовали ее.

Когда судно проходило между Геркулесовыми столбами[23], португалец взял руку Яна и направил его указательный палец к невидимой точке.

— Помнишь? Несколько дней назад я упоминал своего друга, дон Педро, и корабельную экспедицию в Сеуту. Город лежит там. Я чуть не погиб в нем.

— А что произошло?

— Было это лет двадцать назад. Мы прогнали мавров из Португалии, но они не сдались. На море и на суше их набеги угрожали нашей торговле и крестьянам. Чтобы положить этому конец, король Жоао решил овладеть ближайшим мавританским портом — Сеутой. В составе экспедиции был и Энрике; он предложил дону Педро и мне сопровождать его. Больше двух сотен галер и парусников преодолели береговой прибой и высадили в Танжере двадцать тысяч солдат. Отец инфанта милостиво позволил ему первым ступить на африканский берег и возглавить наступление. Я находился рядом с ним. В ходе боя копьем мне пронзили пах. Целую неделю я был между жизнью и смертью. — Идельсбад возвел глаза к небу: — Кто-то там, наверху, покровительствовал мне.

— Вам удалось захватить город?

— Да. Мавры, застигнутые врасплох, дрались всего лишь несколько часов. Ну и кровавая была бойня! После падения крепости солдатам отдали город на разграбление. Полагаю, в этот вечер Энрике понял, что не создан для войн, и решил посвятить себя открытиям на море. По возвращении в Португалию он испросил у своего отца разрешение удалиться в Сагры. При дворе посчитали, что он якобы уединился, чтобы замаливать грехи. Но все ошиблись. Энрике раньше всех почувствовал, что взятие Сеуты не решает проблем. Только открытие новых земель обеспечит Португалию всем необходимым для успешной торговли.

— Кем стал ваш друг дон Педро?

— Остался защищать завоеванное. Но вот уже девять месяцев как король дал ему назначение во Флоренцию, наградив за верную службу. — Бросив взгляд на море, Идельсбад с досадой заметил: — Как тащится это судно… Путешествию не видно конца.

Пройдя вдоль берегов Прованса, карака сделала остановку в порту Генуи. Город предстал перед ними скучившимся, прижавшимся к крутой прибрежной полосе; крыши громоздились друг на друга, над ними возвышались зубчатые башни укрепленных жилищ и купола церквей.

Ян пожирал глазами порт, где царило невиданное им ранее оживление. Прислушиваясь, он улавливал скрипучее постанывание раненых судов, вернувшихся из боя, насмешливые всплески волн, весело обсуждавших последние рейды мавританских пиратов и приключения паломников, возвратившихся из Святой Земли. Вдоль причалов с неубранными экскрементами и кучами гниющего мусора, над которыми вились тучи мух, стояли на якорях суда всех форм и происхождений. Лодчонки торговцев дынями с Корсики тщетно пытались найти себе местечко между каравеллами и галерами. Последние больше жались к малому форту, охраняющему вход в порт, над которым вилась полукруглая дорога. Стояли на часах офицеры при оружии; из их ноздрей торчали дольки чеснока — единственное спасение от невыносимого запаха, исходящего от прикованных к веслам рабов.

В эту ночь, когда карака стояла на якоре в порту, было полнолуние. Круглая луна плыла над морем, отбрасывая молочный свет на спящий пейзаж. Идельсбад спал на палубе рядом с Яном. Ночная тишина нарушалась лишь отдаленными глухими звуками порта и более близкими — плеском волн о корпус корабля.

Человеческий силуэт отделился от фок-мачты и бесшумно двинулся к тому месту, где лежали гигант и ребенок. При ходьбе лезвие плотницкого топора, который мужчина держал в руке, с перерывами отражало блеск звезд. Его пальцы сжимались на топорище все сильнее, по мере того как он приближался к своей цели. Когда он оказался над гигантом, фаланги пальцев побелели.

В момент, когда топор опускался в смертельном ударе на Идельсбада, вахтенный матрос, бывший свидетелем сцены, тревожно крикнул. Все произошло очень быстро. Идельсбад мгновенно перекатился на бок, в волоске от него в доску палубы вонзилось лезвие топора. Рефлексы, обостренные ночами, проведенными во враждебном мире, привычка к неожиданностям, к опасностям на каждом шагу — все это сыграло в пользу португальца. Он уже был на ногах.

Ансельм де Веер почувствовал, как буквально отрывается от палубы и летит. Неведомая сила кинула его на поручни. Наполовину оглушенный падением, он все же смог подняться, но противник уже крепко держал его. С яростью отчаяния фламандец стал отбиваться, изо всех сил бить кулаками, пытаясь освободиться. Все напрасно. Идельсбад схватил его поперек пояса, поднял с обезоруживающей легкостью и раскачивал за бортом. Казалось, участь де Веера решена. Но нет, его тело повисло в пустоте, однако Идельсбад еще крепко удерживал его за предплечье.

— Нет! — закричал Ян. — Нет! Не убивайте его!

— Успокойся, — ответил гигант, не поворачивая головы. — Я приберегу его на черный день. — Наклонившись к де Вееру, он отрывисто бросил: — Я хочу знать имя…

Лицо мужчины невероятно ожесточилось, исказились все его черты. На виске сильными толчками билась вена, глаза сверкали ненавистью, необъятной, решительной и… спокойной.

— Лучше сгореть в аду…

— Ты уже близок к нему. Имя!

Вопреки всем ожиданиям фламандцу удалось собрать всю свою энергию и освободить предплечье. На мгновение он завис между небом и морем, потом, отцепившись от невидимой связки, полетел вниз, к волнам.