Мальчик из Холмогор

Глава первая

Через три недели после отъезда, поздним вечером, Миша Головин добрался с обозом до Петербурга. После оттепели подули холодные ветры, и лошади скользили и выбивались из сил. Как Иван Макарыч ни жалел Мишу, всё же в последний день частенько приходилось брести рядом с санями. Миша промёрз и сильно устал.

По широким, глухим и тёмным улицам, мимо маленьких сонных домишек обоз наконец доехал до постоялого двора.

В низкой комнате все спали вповалку на полу и полатях. Миша, повязанный платком поверх шапки и тулупа, стоял, качаясь, засыпая и встряхиваясь, пока Иван Макарыч разговаривал с хозяйкой. Какого-то парня согнали с полатей и Мишу уложили наверху. Он тотчас заснул.

Когда Миша проснулся, в комнате было тихо. Слабый отблеск огня, словно далёкие зарницы, пробегал по потолку. Миша повернулся, поглядел вниз. Постояльцы все ушли. Одна хозяйка хлопотала у печи.

— Проснулся, — сказала она. — А Иван Макарыч давно ушёл. Он велел тебе дожидаться. Уж теперь он скоро придёт, поведёт тебя на Мойку, к дяденьке, к генералу... Ты бы сполоснул лицо, а то нос весь в саже.

Хозяйка плеснула ему на руки воды из ковша, и Миша утёрся платком. Потом она сунула ему баранку:

— Покушай, миленький!

В комнате воздух был тяжёлый, и Миша вышел во двор. Чуть светало. Снег был испачкан прелой соломой и навозом. Миша открыл калитку и очутился на улице.

Он постоял минуту, и она показалась ему часом. Он нетерпеливо подумал, что можно пойти навстречу Ивану Макарычу и на такой широкой и пустынной улице им не разминуться. Когда мальчик дошёл до угла, то открылась такая же улица, и Ивана Макарыча снова не было видно. Так он добрался до реки.

Был тот неопределённый час, когда рабочий люд уже ушёл на работу, а господа ещё спят. Но Миша этого не знал и удивился, что никто не попадается ему навстречу и некого спросить про Ивана Макарыча. Он уже хотел вернуться, но, оглянувшись, увидел, что все улицы одинаковы и ему самому не найти постоялый двор. Тогда он медленно и оглядываясь, не видать ли Ивана Макарыча, пошёл по набережной.

На том берегу стояли, наклонно спускаясь по льду, поднятые на брёвна корабли, и Миша по темневшей на льду тропке перешёл реку и обошёл корабль. Дальше открылась площадь с большим храмом, где шла служба и, наверно, были люди, но Миша побоялся туда зайти, чтобы не прозевать Ивана Макарыча.

Он шёл всё дальше, и теперь изредка попадались случайные прохожие. Он несколько раз пытался подойти к ним, но они торопливо пробегали, не обращая на него внимания. Он потянул за рукав встречного мальчишку, но тот вырвался и показал ему кулак. Миша остановился, чтобы оглядеться, но какой-то здоровый мужик толкнул его — не стой на пути! — и он двинулся дальше. Так он добрёл до второй реки, и тут ему встретилась какая-то старушка.

Мише её лицо показалось добрым, и он спросил:

— Бабушка, как мне пройти к постоялому двору?

— А какой же двор тебе нужен? Здесь много постоялых дворов, миленький, а я там век не бывала. Город большой, дворов-то много. На какой улице твой-то двор?

— За рекой, — сказал Миша.

— А за какой рекой? И рек-то у нас много. И Нева-река, и Невка, и Мойка, и Фонтанка, и каналы, и канавы. У нас город большой...

— Мойка? — перебил Миша. — А где это Мойка?

— А вот на Мойке-то и стоим, — ответила старушка. — Это она, Мойка, и есть. Что же ты, Мойки не знаешь?

— Здесь на Мойке живёт Михайло Васильевич Ломоносов, — сказал Миша.

— Не слыхала про такого. А он что, генерал?

— Генерал.

— И генералов у нас много, — сказала старушка. — И военные генералы есть, и штатские, и в академии профессора — вроде генералов. У нас всяких много, город большой.

— Он в академии профессор, — сказал Миша.

— И в академии профессоров много, — ответила старушка. — Ты спроси у соседей. А мне некогда, миленький. И как тебе помочь, когда ты сам толком ничего не знаешь! — И она поспешно пошла прочь.

Миша внимательно оглядел Мойку. Среди домов один показался ему решительно лучше всех. Был он трёхэтажный, со статуями на крыше, с колоннами, балконом, огромными окнами. И Миша подумал, что, наверно, Михайло Васильевич живёт в этом доме. Он смело подошёл к стоящим у ворот людям и спросил:

— Михайло Васильевич здесь живёт?

— Нет здесь такого, — отмахнувшись, ответил один.

Но второй сказал:

— Стой, стой! Какой Михайло Васильевич? Не Ломоносов ли?

Миша кивнул головой.

— А вон на той стороне. Вон двухэтажный, с мезонином. Перейдёшь реку — прямо в него упрёшься.

Миша поблагодарил и, сбежав по ступенькам с пристани, перешёл по льду на другую сторону.

Глава вторая

Дом смотрел на реку и на Мишу пятнадцатью завешенными окнами, но двери не было ни одной. Миша прошёл вдоль дома, увидел кованую чугунную калитку и вошёл во двор — авось там есть вход.

Со двора в дом вело большое застеклённое крыльцо. Миша отворил дверь и увидел девушку в сарафане, которая мыла пол.

Миша поклонился, но девушка не обратила на него внимания. Он снова поклонился и ступил шаг вперёд. Девушка быстро подняла голову и крикнула:

— Ай, не ходи, не ходи — наследишь!

— Мне к Михаилу Васильевичу, — сказал Миша.

— Вышел! — ответила девушка и ещё крепче стала тереть пол.

Миша в раздумье прислонился к притолоке. Уйти? Город большой, незнакомый — Михайла Васильевича прозеваешь, Ивана Макарыча не найдёшь, сам потеряешься. Он решил ждать.

Тут девушка поднялась, чтобы отжать тряпку, и опять увидела Мишу.

— Сказано — вышел он! — заговорила она. — Здесь ждать нельзя. Барыня выйдет, заругается.

— Что же мне делать? — жалобно спросил Миша. — Ведь я не здешний. Я не знаю, где его искать.

— Да он недалеко ушёл, — сжалившись, объяснила девушка. — Он, верно, в мастерской. Выйди во двор, там найдёшь его. Только здесь не стой.

Миша опять вышел во двор и оглянулся. По свежему снегу цепочкой шли одни только крупные мужские следы, и Миша пошёл по следу. Следы подвели его к кованой решётке, и сквозь узорчатую калитку он вошёл в плодовый сад.

Укутанные на зиму рогожами деревья сверкали снежным убором. Меж гряд были крытые аллеи. С оплетавшей их дранки ещё свисали засохшие ветви вьющихся растений. Запорошённые снегом, они блестели и искрились на утреннем солнцё.

Следы два раза прошли взад и вперёд по аллее, обогнули четырёхугольный бассейн и дошли до второго двора.

В глубине этого двора с обеих сторон стояло по двухэтажному дому — один поменьше, другой побольше. Следы вели к меньшему, дверь в дом была отперта, и Миша вошёл.

Он очутился в очень высокой зале, в вышину всего дома, так что свет падал в два ряда окон — внизу и сверху, и было очень светло. Но как велика была эта зала, Миша не мог понять, потому что четвёртой стены не было — вместо четвёртой стены было что-то странное.

Миша стоял и смотрел. Было очень тихо. И в этой тишине на дальнем конце залы творилось что-то необычайное.

В огне и в дыме шла яростная молчаливая битва. Беззвучно рвались снаряды, но дым от них не стелился, не рассеивался, а застыл неподвижными белыми клубами. Солдаты, сверкая обнажёнными штыками, кололи и рубили врагов, но поднятые руки не шевелились и не опускались. Развевались знамёна, но их складки хранили всё тот же изгиб. И мимо солдат, мимо Миши по брошенному оружию, по лафетам разбитых пушек мчался на могучем коне гигантский всадник, ни на миг, ни на шаг не двигаясь с места.

Миша мгновенно понял, что это не настоящий бой, но что это, он не мог понять, потому что никогда ничего подобного не видел. Медленно и осторожно он двинулся вперёд, не спуская глаз с грозного и победного лица всадника.

У Миши были зоркие глаза, и, ступив несколько шагов, он заметил, что лицо всадника, да и всё вокруг него, покрыто будто какой-то неровной сеткой. Миша протёр глаза — сетка стала еще явственней. Миша подвинулся ещё ближе и ахнул от изумления.

Перед ним была четвёртая стена. Она была сложена из камней. Только эти камни были совсем мелкие, блестящие, как стекло, яркие и разноцветные и выложены не ровными рядами, а полукругом вокруг лиц, полосками на рукавах, так что они как будто рисовали всё, что Миша видел. Это было удивительно и необыкновенно и очень понравилось ему. Он отошёл назад, чтобы лучше рассмотреть изображение, потом подошёл ближе и потрогал рукой. Конечно, это было стекло, хотя и непрозрачное. Он опять отступил немного и с большим удовольствием стал рассматривать лицо всадника.

Вдруг чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо. Миша обернулся. За ним стоял высокий человек и внимательно смотрел на него.

Человек нагнулся к нему, и Миша увидел полное, чуть желтоватое лицо, коротко стриженные с проседью волосы и под тонкими бровями большие карие глаза.

Миша мгновенно понял, кто перед ним, и поклонился в ноги. Большие мягкие руки приподняли его с полу.

— Ты откуда, мальчик? — спросил глубокий и звучный голос.

— Я Миша.

И тогда Михайло Васильевич коснулся губами его лба и сказал:

— Добро пожаловать, дружок! Я давно тебя поджидаю.

Глава третья

Когда рука за руку Михайло Васильевич и Миша вернулись в дом, первою встретилась им Матрёша, Мишина сестра, уже второй год жившая в Петербурге.

— Мишенька! — воскликнула она. — Ах, да каким же ты мужичком! Сразу видать — из дальней деревни! — И рассмеялась.

Сама Матрёша — сразу было видать, что не деревенская. Бойко постукивала она каблучками. Русые волосы красиво были подняты кверху, а на них держался накрахмаленный чепчик, похожий на белую бабочку, опустившую крылья.

И была она вовсе не чучело, как когда-то думал Миша, а очень миленькая девушка.

— И причёсан-то как чуднó! — И она мигом взъерошила ему волосы.

— Сегодня же причешем его так, что на Матигорах и не узнают, — сказал Михайло Васильевич. — А что, Мотя, готов ли кофей?

— Тётенька Лизавета Андреевна уже вышли в столовую, — ответила Матрёша. — И Леночка сейчас выйдет. — И она убежала, позванивая связкой ключей.

Столовая была большой комнатой. В ней стоял длинный стол, а вокруг вперемешку были расставлены простые крашеные стулья, табуретки и два кресла. На одном из них сидела невысокая пожилая дама.

Мише, привыкшему к тёмным сарафанам матери, очень не понравилось её яркожёлтое платье с узором из незабудок.

«Экая шутиха!» — подумал он, но подошёл и низко поклонился.

По одну сторону от Елизаветы Андреевны стояло кресло для Михайла Васильевича, по другую сидела очень молоденькая девушка, одетая точь-в-точь, как Матрёша.

— Леночка, — сказал Михайло Васильевич, — вот Мишенька Головин, твой двоюродный братец. Не обижай его.

— Ах, что это вы! — ответила Леночка и потупила голубые глазки.

Мишу усадили рядом с Михайлом Васильевичем, и почти тотчас через другую дверь вошло несколько молодых людей, одетых по-домашнему — в рубашки без манжет, стянутые у кисти, и в длиннополые камзолы без кафтанов. Они скромно расселись у другого конца стола и тотчас принялись пить кофей, который разливала Матрёша.

Мише тоже дали чашку, и Михайло Васильевич, заметив, что он недоверчиво посматривает на незнакомый тёмный напиток, шепнул ему:

— Ты пей. Он сладкий.

Миша взял чашку обеими руками и звучно потянул в себя кофей. Леночка тихонько фыркнула и прикрыла рот платочком. Миша поднял глаза и увидел, что Михайло Васильевич держит чашку одной рукой за ручку. Миша тотчас сделал так же, исподлобья поглядывая на Леночку.

Завтрак кончился, молодые люди встали, поклонились и чинно пошли к дверям. По дороге один из них легонько толкнул Мишу в бок и шепнул:

— А я видел в окошко, как ты в мастерскую шагал. Вот, думаю, приехал знаменитый мастер из дальних стран.

— Я не мастер, — серьёзно ответил Миша. — Я ещё буду учиться.

— Когда так, приходи в мастерскую, я тебя обучу. Спросишь Матвея Васильева.

Он вышел вслед за другими. Миша увидел, как все они в одних рубашках и камзолах бежали по двору и один запустил в Матвея снежком, а Матвей на ходу захватил пригоршню снега и вытер обидчику лицо, и потом оба бросились догонять товарищей.

Елизавета Андреевна вынула из кармана зелёное шёлковое вязанье и села к окошку. Леночка села против неё, сложив тонкие ручки на коленях. Матрёша убежала, звеня ключами. А Михайло Васильевич взял Мишу за руку и увёл в свой кабинет.

Здесь жарко горел камин. Михайло Васильевич сел в кресло около огня и сказал:

— Расскажи мне про себя, дружок. Что ты делал, что видел любопытное?

Миша тотчас вспомнил, как Иван Макарыч говорил ему, что Михайло Васильевич любит сполохи, и ответил:

— Как мы от Матигор отъезжали, в небе сполохи играли.

— Как бежали лучи? Вот так? — И Михайло Васильевич, взяв свинцовую палочку, набросал на бумажке рисунок северного сияния.

— Нет, не совсем, — ответил Миша. — Лучи будто пошире были. И вот здесь, внизу, не сходились, а немного до земли не доходили, будто занавесь с неба спускалась, а потом стала сдвигаться и раздвигаться. Дайте-ко я покажу.

Он взял палочку из руки Михаила Васильевича и неумело начертил сияние — такое, каким он его видел.

Михайло Васильевич посмотрел рисунок, сложил его и спрятал в карман.

— Ещё я на промыслах был, — сказал Миша и рассказал, как провёл лето.

— И меня мальчиком отец на промыслы брал, — сказал Михайло Васильевич. — Но я в море далеко ходил.

— И китов ловили?

— Случалось.

— А мне не пришлось, — сказал Миша и вздохнул.

— Что ж! — сказал Михайло Васильевич. — Твоё время ещё не ушло.

— Где уж там! Теперь я наукам буду обучаться. Теперь уж некогда будет. Я учиться очень люблю.

— Любишь? А много уж научился?

Миша раскраснелся и, стоя у Михайла Васильевича меж колен, начал перечислять свои знания:

— Читать, и писать, и считать, и стишки говорить.

— Видишь на той полке две книги толстые в кожаных переплётах? Дай-ка их сюда, — приказал Михайло Васильевич.

Миша влез на табуретку и достал книги.

Михайло Васильевич, подумав, одну из них отложил, а другую протянул Мише:

— А ну-ка, открой, прочитай, что тут написано.

Миша внятно прочёл:

— «Арифметика, практика или деятельная. Что есть арифметика? Арифметика или числительница...»

— Хорошо читаешь, — прервал Михайло Васильевич. — Переверни несколько страничек и прочти задачу.

Миша прочёл:

— «Послан человек с Москвы на Вологду, и велено ему в хождении своём совершать на всякий день по сорок вёрст. Потом другой человек в другой день послан в след его, и велено ему идти на день по сорок пять вёрст, и ведательно есть, в коликий день настигнет вторый первого?»

Миша на минуту задумался, потом сказал:

— Он его нагоняет каждый день по пять вёрст. Он его нагонит... он нагонит его на... сорок разделить на пять... на восьмой день вечером.

— Хорошо! — сказал Михайло Васильевич, взял книгу из Мишиных рук и закрыл её.

— Что же вы мало спрашиваете? Я бы и другую книжку почитал, — сказал Миша.

— Почитай, — ответил Михайло Васильевич и чуть улыбнулся.

Миша раскрыл книгу и прочёл:

«Речь хитрость добро глаголати».

— Что это значит? — спросил Михайло Васильевич.

— Я подумаю, — ответил Миша и стал думать.

Но сколько ни старался, не мог понять, о чём говорится — про речь ли, про добро или про хитрость.

— Я тебе помогу, — сказал Михайло Васильевич. — «Добро» — значит «хорошо», «правильно». «Хитрость» — значит «уменье».

— Всё равно не пойму.

— Ты не смущайся, — сказал Михайло Васильевич. — Книжка эта написана очень давно. С тех пор многие слова устарели и вышли из употребления. В грамматике, по которой ты будешь учиться, я написал: «Слово дано для того, чтобы сообщать свои мысли другим». Это тебе ясно?

Миша кивнул головой.

— Смекалка у тебя есть, видишь ты ясно, говоришь толково. Я тобой доволен. Недаром ты Ломоносову племянник.

Он взял обе книги из Мишиных рук, провёл ладонью по истёртым переплётам и сказал:

— Арифметика Магницкого и грамматика Смотрицкого — врата моей учёности. С ними когда-то я пришёл в Москву.

Глава четвёртая

Волнуясь и сочувствуя, слушал Миша рассказ Михайла Васильевича и ясно представлял себе, как бредёт рядом с санями высокий исхудавший парень с обветренным лицом. Как он в первое утро в Москве просыпается в санях под заснеженной рогожей и снег тает у него на лице, как он стоит посреди площади и не знает, куда ему двинуться, потому что в огромном городе нет ни одного человека, которому было бы до него дело.

Вот он находит угол, где жить, и школу, где он хотел бы учиться. Но в эту школу его не примут, потому что во всей стране нет школы, куда бы брали крестьян. Тогда он говорит, что потерял паспорт, и выдаёт себя за дворянского сына из Холмогор, и его принимают.

Вот они, Спасские школы — Славяно-греко-латинская академия. Сквозь маленькие квадратики окошек едва пробивается дневной свет. В классах холодно и грязно. На длинных некрашеных скамьях — ученики: солдатские и поповские дети, изредка дворянский сынок, дети мастеровых, даже дети нищих. Только крестьянских детей нет. Крестьяне — крепостные, рабы. Господам невыгодно отпускать их учиться. С раннего детства крепостные ребятишки в тяжком труде. Но по виду спасские ученики немногим лучше крепостных — грязные, голодные, в обтрёпанной одежде. Им выдают жалованье — три копейки в день, на седьмой день — четыре копейки. На эти деньги надо питаться, одеваться, покупать бумагу, перья, книги. Оттого книг почти нет, учатся по замызганным запискам. Перья выдирают из хвоста первого попавшегося гуся, и окрестные гуси, увидев спасского ученика в длиннополом кафтане, гогочут и удирают. А не то ученики, сплющив дробинку, пишут свинцовой палочкой.

На голодный ум не идёт ученье. Ученики подметают дворы, колют дрова, чтобы хоть немного подработать. А то попросту на соседнем рынке стащат у зазевавшейся торговки пирог с ливером или зайчатиной, кусок рубцов, жирный блин.

Но Михайло не колет дров и не ворует пирогов. Его еда — на полкопейки хлеба, на полкопейки кваса. Он дорвался до ученья и все мысли и всё время отдаёт науке. Драчуны и забияки дразнят его: смотри-де, какой болван — в двадцать лет пришёл латыни учиться.

В Спасских школах — четыре низших класса, два средних и два высших. Михайло вовсе не знает латыни, и ему приходится начинать с самого первого класса. Через полгода он переходит во второй, к концу года — в третий. В третьем классе ученики должны говорить между собой по-латыни. Они говорят, путая латинские слова с русскими.

В третьем классе — такое наказание: кто сделает ошибку в латинском языке, тому на смех вешают на шею бумажный свиток. Избавиться от позорного свитка есть одно только средство — поймать на ошибке другого ученика и перевесить свиток ему на шею. У кого к концу дня окажется свиток, того ставят на колени на горох или дерут плетьми. Но Михайло так хорошо учится, что ни разу не был наказан.

На следующий год он переходит в средние классы. Теперь он уже свободно читает латинские книги и пишет латинские стихи на заданные темы. И тут он пишет своё первое русское стихотворение.

Было это так. Кто-то из учеников украл туесок с мёдом и спрятал его в стол. Был жаркий осенний день, мёд таял, и от него исходило сладкое благоухание. В открытое окошко налетели мухи. Они вились тучами над головой воришки, забирались в стол и жужжали. Ученики начали их гонять, поднялся шум. Учитель-монах, осердясь, бранился и махал руками, а мухи садились ему на лицо. Михайло, сидя за своим столом и глядя на кутерьму, улыбался и думал: «Почуяли мухи медовые дýхи».

И вдруг понял, что это стихи, и, уже не слыша крика учеников, которых учитель бил палкой, начал слагать строку за строкой.

Скоро ученье в классе показалось Михайлу недостаточным. В свободные часы он роется в монастырской библиотеке. Тут есть не только духовные книги, но и словари, и книги по математике и физике, и даже по географии — «Земноводного круга краткое описание».

Но этого ему уже мало. Он узнаёт, что недалеко от Спасских школ, у Спасского моста, есть библиотека Киприянова. Он спешит туда и, зайдя, думает, что ошибся домом, — так странно то, что он видит.

В монастырской библиотеке было тихо и пустынно. Лишь изредка забредёт учёный монах и задремлет над толстым томом творений отцов церкви. Обычно Михайло в библиотеке один — роется в шкафах, сколько заблагорассудится, перебирая книги и тут же, на подоконнике, присаживаясь прочесть найденное.

В киприяновской библиотеке книг не видно. Большая комната заставлена столиками. Между ними бегают слуги — в одной руке кофейник, в другой чайник — и наливают в чашечки кому кофе, кому чай. А не то, зажав бутылку меж колен, откупоривают её, пробка летит вверх, а вино льётся в высокие стаканы. И, прихлёбывая напитки, за столиками сидят господа и читают присланные из Петербурга газеты «Ведомости».

Но книг оказалось много — только были они в задних комнатах, и здесь Михайло впервые читает издания Петербургской Академии наук: «О земле», «О ветрах», «Книгу мирозрения» и «Глобус небесный».

Так проходит четыре года. Ему нечему больше учиться в Москве. Но в Киеве, слышал он, учат философии, физике и математике. По усиленной просьбе, Михаила посылают в Киев. Увы, и здесь, как в Москве, духовная академия, и такие же монахи учат всё тем же наукам. Но в Киеве Михайло, случайно зайдя в собор, видит древние мозаики.

— Что это — мозаика? — робко перебил Миша.

— Но ведь ты же видел мозаику, — ответил Михайло Васильевич, — сегодня утром: Полтавский бой. Это и есть мозаика: изображение, картина, не написанная красками, а составленная, набранная из кусочков стекла.

Эти древние мозаики поразили Михайла. Ведь прошло более тысячи лет, как их создали мастера, а они всё так же ярки, как были в первый день. Секрет этой работы утерян, но Михайло не забудет их очарования, пока вновь не откроет способы окраски стекла, составов мастики, которая крепит эти стёкла, пока сам через четверть века не создаст свою мозаику — Полтавский бой.

Из Киева Михайло вскоре возвращается в Москву, и вдруг нежданно-негаданно из Петербурга предписание — выбрать из учеников двадцать человек, в науках достойных, и отправить их в Академию наук. Из двухсот учеников двадцати знающих не нашлось, едва набрали двенадцать. Так Михайло Ломоносов попал в Петербург.

— Михайло Васильевич... — начал Миша.

Но тут дверь отворилась, и на пороге показался Иван Макарыч. Он выглядел так, как в дни самой суровой непогоды, когда крутила метель и лошади отказывались ступать дальше: был красен, растрёпан, с расстёгнутым воротом.

Увидев Мишу, он только сказал:

— А, ты здесь! — Повернувшись к Михайлу Васильевичу, он поклонился низко и заговорил: — А я, Михайло Васильевич, ваше благородие, пришёл к вам каяться, что ребёнка потерял. Весь город обыскал, думал — в уме помешаюсь. Как мне после такого несчастья людям на глаза показаться? Уж сюда шёл, ни на что не надеялся, лишь бы совесть облегчить, покаяться.

— Иван Макарыч! Виноват! — воскликнул Миша. — Никогда больше не уйду без спросу!

— Да и не придётся уходить, наши с тобой дела кончены. Нашёлся — и хорошо! — Иван Макарыч был очень сердит.

— Прости его, Иван Макарыч, — попросил Михайло Васильевич.

А Миша, поклонившись в ноги, повторил:

— Прости меня!

— Уж так и быть, — сказал Иван Макарыч. — Мне что? Теперь моё дело сторона.

Ивана Макарыча оставили обедать, и за столом он рассказывал, как искал Мишу, а Мишу заставили рассказать, как он искал Ивана Макарыча, а попал в дом на Мойке. Все очень смеялись его рассказу, а Матрёша так смеялась, что уронила глиняный кофейник, из которого разливала послеобеденный кофей. Кофейник разбился вдребезги. Елизавета Андреевна послала служанку к соседке попросить другой кофейник. Служанка скоро вернулась с отказом.

— Что же, будем пить пиво, — сказал Михайло Васильевич.

Все обрадовались, а Елизавета Андреевна с обеими девушками встала и ушла.

— Что же ты к нам не пришёл? — спросил Матвей Васильев. — Мы тебя ждали.

— Я не знал, куда идти, — ответил Миша.

— Вот ты какой! — сказал Матвей. — В Петербурге не потерялся, а здесь, в доме, не знал, куда идти! Полтавский бой видел? А мозаичная мастерская рядом — в доме, который побольше. Туда и приходи. Мы мозаичные мастера.

В этот вечер Миша, как только добрался до постели в жарко натопленной комнатке, которую ему отвели, тут же свалился и заснул. Всю ночь ему снились гуси, у которых выдирали перья из хвоста и которые щипали его за ноги, бесконечные ровные улицы, по которым он бежит за Иваном Макарычем, а тот всё время скрывается за поворотом. Наконец, когда добрая старушка верхом на коне поскакала прямо на него, он громко закричал со сна и открыл глаза. Над ним склонилось лицо Михайла Васильевича.

— Спи, мальчик! — сказал он.

И Миша заснул.

Глава пятая

На другое утро Михайло Васильевич тотчас после завтрака уехал в Адмиралтейство. А Мише Елизавета Андреевна строго приказала никуда не отлучаться. Придёт портной снимать с него мерку для новой, городской одежды.

То и дело звенел колокольчик у крыльца, служанка хлопала входной дверью, и Миша бежал посмотреть, не пришёл ли портной. Но нет, сперва пришёл посыльный из типографии, потом писарь из академической канцелярии — принёс бумаги на подпись. Оба остались ждать в прихожей. Несколько раз прибегал лаборант из флигеля, где была лаборатория, и спрашивал, скоро ли Михайло Васильевич будет домой. Потом подъехала карета. На её окне поднялась кожаная штора, выглянул важный господин. Кучер слез с козел, дёрнул звонок, сказал служанке, что академик Мюллер спрашивает, дома ли господин Ломоносов, и что он привёз ему письмо и посылку с образцами руд, полученными с Урала. Служанка ответила, что дома нет, скоро будет, не пожалует ли господин академик в дом. Но Мюллер ждать не пожелал, в дом зайти не захотел, письмо с посылкой оставил, а сам уехал.

Потом пришёл скромный молодой человек, и Миша уже решил, что это портной, потому что у него был узелок подмышкой. Но молодой человек, смущаясь, пробормотал, что зайдёт позже, что у него к Михайлу Васильевичу просьба.

Подъехали простые крестьянские сани. С них соскочил пожилой человек в потёртом тулупе, стал бережно вынимать закутанные в солому маленькие ящички и таскать их в сени. Миша было подумал, что служанка погонит и его, но она вместо того поклонилась и сказала:

— Давненько не бывали, Иван Андреевич!

А человек ответил:

— Очень.

Сани ещё не успели отъехать, как возвратился Михайло Васильевич. Увидев человека в тулупе, он закричал:

— Иван Андреевич, вот порадовал!

— Это я рад, я обрадован видеть, что вы есть здоровы, — ответил Иван Андреевич.

Они похлопали друг друга по плечу. Тут в дверях показалась Елизавета Андреевна, равнодушным голосом сказала: «Братец?!» — и ушла. А служанка тем временем объяснила Мише, что это Иван Андреевич Цильх, Елизавете Андреевне родной брат. Приехал он с фабрики из Усть-Рудицы, где постоянно живёт и работает стекловаром.

— Иди в комнаты, Иван Андреевич, я сейчас приду, — сказал Михайло Васильевич, взял принесённые из типографии листы и велел прийти за ними завтра, а писаря увёл в кабинет и задержался там, пока Елизавета Андреевна не крикнула в дверь:

— Мы все ждём! Обед простынет.

За столом Михайло Васильевич посадил Цильха рядом с собой, и у них тотчас пошёл разговор о делах. Цильх рассказал о новой толчее, которую он поставил на фабрике, и тут же начал её чертить вилкой по тарелке, так что соус пролился на скатерть. Михайло Васильевич набросил на пятно свою салфетку и сказал, что такая толчея нехороша — будет толочь крупно, а можно сделать лучше, и тоже начал чертить вилкой на своей тарелке.

— А образцы привёз? — спросил, он.

— Привёз, — ответил Иван Андреевич. — Я велел снести их в мастерскую. А один вот. — Он вытащил из кармана маленькое полушарие из розового стекла.

— Да-а! — сказал Михайло Васильевич, повертев стекло в руках. — Это не то!

— Очень не то! — огорчённо подтвердил Иван Андреевич. — Делали по рецептуре, а почему-то не то.

— Сейчас узнаем почему, — сказал Михайло Васильевич.

Отодвинув кресло, он вышел из-за стола, Цильх — за ним, а Миша, минутку поколебавшись, — за Цильхом. Так они дошли до флигеля, где была лаборатория.

Лаборант только что собрался пообедать щами, которые он разогрел в горшочке на краю плавильной печи. Увидев Михаила Васильевича, он вскочил, но тот крикнул:

— Сиди ешь! Без тебя справимся. Ты зачем ко мне приходил?

— Пробу сплава показать.

— Удачно? — спросил Михайло Васильевич, нагибаясь к печи и подкидывая в неё дрова. — Потом покажешь. Ешь, ешь!

Лаборант снова принялся за свой обед, а Михайло Васильевич, опустив стеклянное полушарие в тигелёк, стал смотреть, как оно плавится.

— Ртуть клали? — спросил он Цильха.

— Клали.

— Мало! — И Михайло Васильевич, порывшись на полке, снял с неё стеклянную банку, капнул каплю в чашечку весов и уже с чашечки осторожно слил в тигель.

Он и Цильх нагнулись над тиглем, а Миша, которому тоже очень хотелось посмотреть, видел только во многих местах прожжённые полы Цильхова кафтана и расшитые золотом фалды кафтана, в котором Михайло Васильевич ездил в Адмиралтейство.

Огорчённый, Миша повернулся и, заложив руки за спину, стал разглядывать диковинную посуду на полках, белую и зелёную: шары с высоким горлышком или изогнутым хвостиком; стаканы, прямые и расширяющиеся кверху; трубы, завивающиеся, словно змеи; тигли красной, жёлтой и чёрной глины. Ещё тут был большой медный сосуд с медной же крышкой и торчавшей из неё медной трубкой. По всему сосуду был выбит узор — в два ряда вились крупные листья и стебли, а в середине виден был круг с надписью в две строки: «М. В. Ломоносов», и дальше — две строки нерусскими буквами.

— Это что? — спросил Миша.

— Перегонный куб, — ответил лаборант.

Затем Миша осмотрел весы, тоже украшенные узором, поглядел на горн с мехами для сильного дутья, а когда снова вернулся к кирпичной плавильной печи с решёткой, на которую ставили тигли, то Михайло Васильевич воскликнул:

— Готово!

— Совсем другое дело, очень другое, — сказал Цильх и снял тигелёк с огня.

— Пусть остынет, — сказал Михайло Васильевич. — Образцы в мастерской? Пошли туда! А может, ты ещё есть хочешь? Мы, помнится, обед не доели.

— Я в пище очень умеренный, — сказал Цильх. — Я сыт. Пошли.

Михайло Васильевич, Цильх и Миша перебежали по снегу через двор, через сад, во второй двор, в мастерскую.

Здесь было жарко натоплено и очень светло от морозного солнца за окнами. За столами прилежно работали мастера. Миша сунулся было посмотреть, что они делают, но Цильх уже начал вскрывать свои ящики и доставать из них маленькие полушария из стекла различных цветов.

На каждый образец он дул, дышал, протирал полой кафтана и передавал Михайлу Васильевичу. А Михайло Васильевич, тоже дохнув, протирал кружевной манжетой и внимательно разглядывал на свет.

— Эти цвета дала медь, — объяснял Цильх. — Превосходное зелёное стекло, травяного цвета, весьма похожее на настоящий изумруд. Вот это очень похоже на бирюзу, это — полупрозрачное, как лист крапивы. А в этом ящике — стёкла жёлтых цветов, которые дало железо.

— А как на излом? — спросил Михайло Васильевич и осторожно ударил по образцу молотком.

По столу рассыпались крупные куски, сверкающие, как драгоценные камни.

— Михайло Васильевич, вас спрашивают, — сказала, просунув голову в дверь, служанка. — Из географического департамента.

— Сейчас приду, попроси обождать!

— Михайло Васильевич, подождите уходить, — поспешно попросил Матвей Васильев. — Я у вас хотел спросить...

Все подошли к его столу, и тут Миша увидел, что делают мастера.

Над каждым столом был подвешен рисунок, ярко раскрашенный и разграфлённый на квадраты. А мастера на железных противнях выкладывали этот рисунок разноцветными стёклышками, которые они брали из небольших коробок.

— Вот, Михайло Васильевич, нос получается коряво, будто в щербинах от оспы, — сказал, вздохнув, Матвей.

— Не так набираешь, — ответил Михайло Васильевич. — Тебя ли учить? Смотри. — Он ловко вынул несколько стекляшек, минуту подумал и вставил на их место другие. — Ты пятнышками выкладывал, и они выделялись на светлой мастике тёмной, неровной линией. А лучше будет выложить ленточкой. Видишь, получается ровней. А здесь, вдоль края щеки, — мелкими квадратами.

В дверях показалась служанка:

— Михайло Васильевич, вас спрашивают! Давешний человек с просьбой пришел.

— Иду! — ответил Михайло Васильевич. — Ты понял, Матвей?

— Спасибо, Михайло Васильевич!

Но тот уже не слышал, а, окликнув Цильха, вместе с ним вышел из мастерской. Миша остался, потому что ему хотелось посмотреть на работу Матвея.

— А что это дальше будет? — спросил он.

— Ты видел «Полтавский бой»? — ответил Матвей. — А теперь мы делаем «Взятие Азова». Каждый из нас набирает стёклышками часть картины: я — главное лицо, Ефим Мельников — другие лица, кто лошадиные головы, кто одежду, руки и ноги. А вот он, — Матвей указал на здорового парня с глуповатым лицом, — он набирает воздух и дым. И хоть он дворянин, а я матросский сын, а Михайло Васильевич положил мне жалованья много больше и назначил главным мастером.

— Как это — воздух и дым? — спросил Миша и засмеялся.

— Ну как же! Воздух ведь есть на картине, небо, а дым — от выстрелов. Это легче всего набирать, потому что большими кусками и почти что одного цвета. А у нас с Ефимом работа самая мелкая. А когда будут готовы все эти отдельные куски, их соединят вместе, на большом, тяжёлом медном листе, и картина будет готова.

— Какие стёклышки красивые! — вдруг сказал Миша.

— Тебе нравятся? — спросил Матвей. — Хочешь, возьми.

Миша выбрал два стёклышка, зелёное и жёлтое, и зажал их в кулак. Матвей снова нагнулся над своей работой, тихонько напевая:

— Михайло Евсеевич! — крикнула вошедшая служанка. — Вас тётушка требует в дом. Портной пришёл мерку снимать.

Миша сперва не понял, кто это Михайло Евсеевич, но Матвей сказал:

— Иди, это тебя зовут.

И Миша, удивляясь странному, городскому обращению, пошёл за служанкой.

Глава шестая

Миша катался со снежной горки, санки опрокинулись, и из кармана вывалились два цветных стёклышка, которые ему подарил Матвей.

Миша зажмурил один глаз и для верности ещё прикрыл его рукой в тёплой, подаренной матерью, варежке, а другой глаз прищурил и посмотрел в стекло.

Словно в сказке, вдруг наступила весна. Снежные сугробы превратились в яркозелёные холмы, и весь двор зарос свежей, нежной травой. Крытые аллеи завились гирляндами зелени, а в квадратном бассейне заблестела зелёная вода. Невиданная зелёная птица поднялась с зелёной ветки, крикнула: «Карр!» — и улетела поперёк зелёного неба.

Тогда Миша спрятал стёклышко в карман и глянул во второе стекло.

Того, что он увидал, конечно, никто никогда не видел на земле. Ни весна, ни лето, ни полдень, ни закат. Под густым золотым небом расстилался золотой неведомый край. Квадратный бассейн до краёв был наполнен мёдом. Двор был усеян золотым песком. Крытая золотом мастерская сверкала золотыми окнами. На золотых черепицах голубятни сидел золотой голубь и держал в клюве золотое перо. И всё было залито золотым светом. Такого на земле не могло быть. Такое было, конечно, только на солнце.

Миша опустил стёклышко, увидел Михайла Васильевича и побежал навстречу.

— Михайло Васильевич, хотите посмотреть, как на солнце бывает? — И он протянул стёклышко.

Михайло Васильевич посмотрел в стёклышко и сказал:

— Ошибся, Мишенька, на солнце совсем иначе.

— Конечно, вы всё знаете, — сказал Миша. — А всё ж вы там не были. Или, может, бывали?

— Не был, — сказал Михайло Васильевич и засмеялся. — До солнца нам с тобой, дружок, не добраться. Так далеко до солнца, что если бы мы всю жизнь летели к нему, то всё-таки не успели бы долететь.

Миша посмотрел недоверчиво, но ничего не сказал.

— А если бы и взлетели мы до него, то ничего не успели бы рассмотреть: во мгновенье уничтожил бы нас бушующий пламень. Солнце — не золотой мячик, Мишенька, а пылающий шар, горящий вечно океан.

— Вы это видели? — спросил Миша. — Как это можно увидеть?

— Конечно, глазами этого нельзя увидеть, а можно только вообразить, представить себе в мыслях. Но кое-что я рассмотрел в подзорную трубу — в телескоп. Иногда эти огненные вихри вздымаются такими высокими фонтанами, что и в наши слабые трубы их видно. Если уметь смотреть, многое можно увидеть.

— И мне можно?

— На солнце ты, пожалуй, немного увидишь, но если хочешь, сегодня вечером я покажу тебе в телескоп луну.

Вечером они пошли во двор смотреть луну. В доме все уже спали и огни погасли, но кто-то играл да флейте, быть может в соседнем доме или за рекой — такая далёкая слышалась музыка.

— Будто звёзды звенят, — сказал Миша.

Небо было чистое, звёзды ярко горели. Пока Михайло Васильевич устанавливал телескоп, Миша, запрокинув голову, смотрел в далёкое небо.

— Вон, видите три звезды, — сказал он. — Они будто рог изогнутый. У нас их «Лось» зовут. У Лося рог разлапистый. А около него четверо — это «сторожа». Два поближе, два подальше. Они Лося сторожат.

— А у нас зовут их, все эти семь звёзд, Большой Медведицей, — сказал Михайло Васильевич. — Ну, теперь готово, смотри.

Миша прильнул глазом к стеклу и увидел чёрные провалы гор и залитые серебристым светом равнины, так удивительно не похожие на всё то, что он когда-либо видел. Он долго смотрел, потом вздохнул и поднял голову.

— А что ещё можно увидеть? — спросил он слегка охрипшим голосом.

— Всё остальное очень далеко, и в эту слабую трубу ты ничего любопытного не сможешь увидеть, — сказал Михайло Васильевич. — Хотя в эту самую трубу я увидел, что вокруг планеты Венеры слой воздуха не меньший, чем вокруг нашей Земли.

— Но ведь воздух нельзя видеть? — упрямо сказал Миша. — Он прозрачный.

— Нет, иногда можно видеть. Хотя до сих пор никто, кроме меня, этого не видел... Ты не хочешь спать?

— Очень хочу. А я это увижу?

— Увидишь когда-нибудь. Спокойной ночи. А я ещё побуду здесь.

В эту ночь Миша спал крепко, как у себя дома, в Матигорах, и совсем не видел снов.

Глава седьмая

Рядом с кабинетом Ломоносова была комната, где в часы, свободные от лекций, занимался студент Илья Абрамов, помогавший Михайлу Васильевичу по делам географического департамента. Сюда принесли полученную накануне посылку с образцами руд. Михайло Васильевич, уходя, попросил:

— Пожалуйста, Илья, разбери образцы, проверь их по списку и расставь по местам. А те, которые я в списке отметил, поставь особо — они мне сейчас понадобятся.

Михайло Васильевич уехал, а Илья Абрамов принялся за работу. Миша стоял рядом и смотрел, как он достаёт из ящика аккуратно завёрнутый кусок руды, снимает обёртку и, рассмотрев приклеенный к камню бумажный билетик, отмечает в списке и откладывает в сторону.

— Можно, я вам помогу? — спросил Миша.

— Нет, — ответил Абрамов, — пожалуйста, не мешай мне. Если тебе нечего делать, почитай книжку. Вон их сколько на полках стоит.

Миша попытался сунуть нос в одну книгу, в другую, но ничего не понял. В одних книгах страницы сплошь были покрыты цифрами и знаками, и только изредка попадалось между ними несколько строчек, напечатанных на непонятном языке, другие все были написаны на неизвестных языках, а если встречались картинки, то ничего в них нельзя было понять. На картинках были разные линии, переплетавшиеся, словно кружево, какое плетут в Матигорах. Там, где линии встречались, стояли буквы, большие и маленькие, но к чему это и что это, Миша не мог сообразить.

Среди всех этих ненужных Мише книг наконец попалась одна на русском языке. Он немного полистал её, и она показалась ему любопытной. Называлась книга «О слоях земных. Сочинение М. В. Ломоносова». Миша забрался на диван и начал читать:

— Что это — янтарь? — спросил Миша студента Абрамова.

— Окаменевшая смола, — ответил тот.

— А вы видели янтарь?

— Видел. Хочешь, я тебе покажу?

В соседней комнате, в шкафах и на полках, лежало множество всяких камешков, каждый с приклеенным к нему ярлычком и номером.

— Вот янтарь, — сказал Абрамов и положил на Мишину ладонь несколько кусочков.

Янтари были глубокого жёлтого цвета — одни прозрачные, как мёд, другие мутные и в разводах, как мёд, смешанный с молоком. И действительно, в одном куске виднелась заключённая в него мушка, а в другом — маленький червячок.

— А вот смотри, — сказал Абрамов: — на каменном угле отпечатался лист папоротника. Уголь и сам образовался из растений. Смотри: вот этот тёмносерый камень называется шифер или сланец, потому что он слоистый и легко разделяется на пластины. Когда-то он был илом на морском дне, и на этом кусочке виден рыбий позвонок. И вся гора, от которой отломили этот шифер, была когда-то морским дном. Вот ракушки, найденные на суше, но это морские ракушки. Михайло Васильевич изучает перемены, которые претерпела земная поверхность, а по ним выводит законы, как искать полезные ископаемые.

— Сколько камней! — восторгался Миша. — Какие красивые, и как их много!

И действительно, тут были камни гладкие, белые и сквозные, словно стекло. Были совсем чёрные и чёрные с белыми искрами, пятнами, стружками. Всякие пёстрые и одноцветные. Красные, жёлтые, синие, вишнёвые. Тут были такие крепкие, что, наверно, нелегко было их расколоть, и такие хрупкие, что стоит к ним притронуться — и они рассыплются песком. Были камни слоистые, разделяющиеся на пластинки, и ноздреватые, будто размытые дождями. Были камни, похожие на раковину, на ежа, на рыбью кость...

— Но это уже не камни, а окаменелости, — сказал Абрамов.

— Да когда же Михайло Васильевич собрал их? — удивлялся Миша. — Ведь у него совсем времени нет!

— Он их и не собирал. Он написал на различные заводы, что очень хотел бы получить пески, глины и камешки небольшие, и если встретятся части животных и растений, превратившиеся в камень или в самые руды, то их тоже присылали бы, и что это нужно для пользы науки. И теперь заводские люди собирают и шлют образцы. А Михайло Васильевич составил книгу «Практическое руководство». Он уже послал её на заводы. В этой книге он пишет о металлах и минералах, о рудных местах и приисках и как находить новые жилы.

— А как находить новые жилы? — спросил Миша.

— По окраске и вкусу воды в ручьях, текущих с гор. По цвету земли. По тому, что на горах, в которых руды родятся, деревья растут низкие, кривоватые, суковатые, с бледной листвой. И по этому руководству уже открывают новые месторождения... Ну, всё посмотрел? — И Абрамов запер шкаф.

— А откуда вы столько знаете? — спросил Миша. — Вас в гимназии научили?

— И в гимназии и в университете, а больше всего я научился от самого Михайла Васильевича.

— Я тоже скоро в гимназии буду, — сказал Миша. — Михайло Васильевич обещался на той неделе отдать меня в гимназию. Ещё три дня осталось.

— Очень хорошо, — ответил Абрамов и опять сел за свой стол.

А Миша устроился на диване и читал до самого обеда.

Глава восьмая

Наконец-то портной принёс новый кафтан! Миша надел его и посмотрелся в зеркало. А Матрёша и Леночка начали над ним подшучивать.

— Настоящий ты медвежонок, Мишенька! — сказала Матрёша. — Ходишь, ноги прямо ставишь и стучишь громко. А у нас, по-городскому, ступают легко и носки вывёртывают. Вот так. Ну-ка, ещё раз!

И обе заливались смехом.

— А кланяешься, будто тебя стукнули. Надо вот так: плавно, руку вперёд протянуть и будто проводишь черту по полу этой рукой.

Миша поклонился, а Леночка засмеялась так громко, что он обиделся и ушёл.

В своём новом кафтане Миша показался Илье Абрамову, сходил в лабораторию, в мастерскую и даже на конюшню, к кучеру Пантюше, с которым успел подружиться. И все его очень хвалили и говорили, что теперь в Матигорах его не узнают.

Когда Миша вернулся в дом, то встретился в коридоре с маленьким старичком в тёмном суконном кафтане. Старичок держал подмышкой свою шляпу и небольшой пакет, завёрнутый в цветной платок. Увидев Мишу, он поклонился. Миша смутился, так как не привык, чтобы ему кланялись первому, и постарался выразить своё почтение — расшаркался так, как его только что обучали.

Тут старичок, чуть заметно усмехнувшись, спросил, дома ли Михайло Васильевич. Миша ответил, что нет, но обещался скоро быть, и повёл его в кабинет подождать. Но, видно, старичок уже бывал в доме и знал порядки лучше Миши и прямо прошёл мимо кабинета, в комнату студента Абрамова. Абрамов ушёл в университет на лекцию, и комната была пустая.

Здесь старичок сел на край стула, поближе к дверям, бережно приподняв полы кафтана, и положил пакет и шляпу под стул. Миша сел против него, подпёр лицо ладонями. Старичок посмотрел на него внимательно и спросил:

— А позвольте узнать, кем вы приходитесь Михайлу Васильевичу?

Миша назвал себя и объяснил, что приехал в Петербург учиться.

— Счастлив, кто в отроческих годах прикоснулся к науке, — задумчиво сказал старичок.

— А вас маленького не учили?

— Учили колотушками по загривку.

— Колотушками? — И Миша недоверчиво засмеялся. — Какое же это ученье?

— Обыкновенное. Где нищета, где темнота, там и побои. В народе даже выражение есть «учить» вместо «бить». Вы, конечно, племянники знатной особы и родители у вас состоятельные — вам мои слова за шуточку кажутся. А я от этих шуточек до сих пор не опомнюсь.

Старичок достал из кармана платок и табакерку, щёлкнул по крышке, открыл её и, достав щепотку табаку, задумчиво поглядел, но нюхать не стал, а заговорил:

— Отец мой работал на пороховом заводе. И, подросши, я на его место вступил. Грамоте я не знал. Вокруг меня люди такие же были все тёмные, книги в глаза никогда не видели. Неделю они проводили в тяжёлых трудах, а в праздники гуляли и дрались. Эта жизнь мне казалась незавидной, и я стал искать путей, как бы научиться лучшему. Поговорка есть такая: «Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше».

Тут старичок, отставив мизинец, поднёс щепотку к ноздре, понюхал, с удовольствием чихнул и утёрся платком.

— А где же лучше? — спросил Миша и подвинулся поближе.

— Везде лучше, да неграмотному человеку никуда пути нету. Но чего человеческая воля не преодолеет! Я и раньше слыхал, что наука хранится в книгах, а как узнал, что книги печатают в типографии, я с завода ушёл и в типографию определился — накатывать краску на литеры. А когда начал понемногу буквы разбирать, стал печатником. Тут меня уж не Андрюшкой стали звать, а по фамилии — Богданов.

Любопытство моё к наукам не утишилось, а жадней стало. В тридцать четыре года засел за латынь в самом нижнем классе академической гимназии и попросился в академическую библиотеку, чтобы в ней вседневно работать.

Как попал я в библиотеку, думал, что нет меня счастливей. Стоят в шкафах книги, и вся премудрость человеческая в них заключена. Я хожу, как шальной, и каждый шкаф мне открыть не только дозволено, но по моей службе в обязанность входит. А мне к ним и подойти неловко: того гляди, заскорузлыми руками переплёт исцарапаешь. Стал я себе в пище отказывать, да зато порядочную одежду завёл. Руки стал мыть хорошим мылом, ногти подрезать и чистить. Перевели меня из уборщиков в помощники библиотекаря. Уж я стал не Андрюшка, не просто Богданов, а Богданов Андрей Иванович.

К тому времени я собрал книжку российских пословиц. Каталоги составлял русским книгам и древним рукописям. До меня этим никто не занимался. И ещё трудился я над российским словарём и более шестидесяти тысяч чистых российских речений собрал и по алфавиту расположил.

Через мой словарь я и удостоился чести познакомиться с Михайлом Васильевичем. Академия наук собралась печатать словарь венецианца Дондоло. Но Михайло Васильевич выступил и не допустил печатать тот словарь, затем что в нём много было ошибок и неправильностей, а вместо того велел продолжать мой словарь.

После заседания я подошёл к Михаилу Васильевичу, чтобы выразить ему свою благодарность, и он меня сразу в лицо признал, потому что постоянно встречал в библиотеке. На мои слова он ответил:

«Благодарить меня незачем. Я давно твои работы знаю. А сейчас подожди меня. Я с делами покончу и довезу тебя до дому, и дорогой побеседуем».

Через некоторое время Михайло Васильевич вышел и, окликнув меня, велел к нему в карету садиться. Я было хотел поместиться на козлах, подле кучера, но он того не допустил и не позволил примоститься на переднюю откидную скамеечку, а усадил рядом с собой. Всю дорогу он со мной беседовал о моём словаре и о древних рукописях и с той поры, когда надобно, обращается ко мне и, по любезности своей, не раз говаривал, что я ему помощник.

— А в чём вы помогаете Михаилу Васильевичу? — спросил Миша.

— Михайло Васильевич выпустил книжечку «Краткий летописец», там моего мёду есть капля. А для «Российской истории», которой первый том Михайло Васильевич уже составил, я делал краткие изложения, выписки из летописей. И вот сейчас для дальнейшей работы новые материалы принёс.

Тут послышался скрип полозьев по снегу, и хлопнула дверь в сенях. Михайло Васильевич вернулся. Андрей Иванович вскочил и, подобрав с полу шляпу и пакет с рукописями, засунул их подмышку и поспешил навстречу.

Глава девятая

Миша нашёл Матрёшу в кладовой и попросил:

— Дай мне кусок сахару.

— Зачем тебе? — спросила она.

— Что ж, ты не знаешь, что меня завтра в гимназию отдадут? — обиженно ответил Миша. — Должен я с лошадками проститься? Они меня обе знают и такие ласковые... Должен я их на прощанье угостить?

— Не выдумывай! — сказала Матрёша. — Вот ещё, лошадей сахаром угощать! Давно ли сам впервые сахар попробовал? Сахар очень дорогой, и Елизавета Андреевна все куски пересчитала и с меня спросит. Пойди на кухню и возьми кусок хлеба с солью. Очень хорошее угощенье.

Миша покормил лошадей хлебом и заговорил с кучером:

— Пантюша, завтра меня в гимназию отдают.

— Уж это как полагается, — равнодушно ответил Пантюша. — У вас дяденька учёные, и вас по учёной части пускают. А у меня отец был конюх, и я кучером вышел. И хоть расшибись, а больше мне ничего не достигнуть, как только четвёркой лошадей править вместо пары. Да и то едва ли.

— Ты неправильно говоришь, Пантюша, — сказал Миша. — Михайло Васильевич учёный, а отец у него был рыбак.

— Так то рыбак! — сердито ответил Пантюша. — Не господский человек, не раб, а государственный крестьянин. Ему что — заплатил оброк, деньги, сколько с него полагается, взял паспорт и ушёл куда глаза глядят. А я попробуй отлучись за ворота без спросу, так меня и отстегать могут, не хуже, чем скотину. Ещё я лошадь пожалею, а меня никто жалеть не станет. И выходит — я хуже лошади. А ежели меня хозяин продать пожелает, так и цена мне ниже, чем другому коню или собачке легавой.

— Пантюша, зачем ты надо мной смеёшься! — воскликнул Миша. — Ты думаешь, я не здешний, так уж всякой сказке поверю? У нас на севере не слыхано, чтобы людей продавали.

— Глупы вы ещё, хоть и барские племянники! Как у вас на севере, не знаю, а по всей России людьми торгуют. Да чего там? Вот я вам, несмышлёнышу, «вы» говорю, а вы мне, старику, «ты», потому что я раб... И шли бы вы лучше отсюда, а то мне за вас ещё нагоняй будет!

Миша огорчился, что Пантюша с ним неласков, и пошёл прощаться к студенту Абрамову. Тот, как всегда, был занят — чертил географическую карту. Миша присел около него, вздохнул и сказал:

— А меня завтра в гимназию отдадут.

— Что ж! — сказал Абрамов. — Без этого нельзя. Учиться надо. Я там тоже немало горя хлебнул.

— А что, там очень плохо? — обеспокоившись, спросил Миша.

— В наше время очень плохо было, — ответил Абрамов. — Теперь, конечно, легче стало, с тех пор как Михайло Васильевич сам обо всём заботится. А раньше ужас было! Помещения не было. Учились на частных квартирах. Холод был такой, что учителя ходили по классу в шубах и руками по рукавам били, будто извозчики в мороз. А ученики сидят на скамейках и так бывало окоченеют, что от холода по всему телу нарывы пойдут. Поверишь ли, квашня с тестом на кухне замерзала! Окна тряпицами и рогожами завешивали. А били нас как! Учителя палками дрались. Меня один раз так избили, что я неделю без памяти лежал. — И Абрамов так расстроился от этих воспоминаний, что даже перестал чертить, а сел, подперев голову обеими руками.

Миша сам очень огорчился и, чтобы отвлечься от печальных мыслей, спросил:

— А что вы рисуете?

— А вот на карте намечаю кораблям путь, который Михайло Васильевич предлагает: северный проход в океан мимо берегов Сибири.

— Как же этим путём поедут? — спросил Миша. — Ведь там стужа и льды.

— Они менее опасны, чем иссушающие жары южных морей, от которых пища и вода портятся, а люди заболевают. Наши моряки к морозам привыкли, а другого пути у нас нет. Михайло Васильевич очень этим путём занялся, за тем и в Адмиралтейство ездит. Экспедицию помогает готовить. Я для этого карту черчу. В оптической мастерской разные подзорные трубы делают. Ты, небось, видал?

— Нет, ещё не успел, — сказал Миша. — Может, сегодня успею. А зачем этот путь вообще нужен?

— Государство богатеет от торговли с отдалёнными странами. Есть мелкие государства, много меньше Российского, а они распростёрли свои силы во все концы земного шара. А у нас выход к одному лишь океану — Северному.

— Ну, я пойду! — сказал Миша. — Я ещё не со всеми простился. — И направился в лабораторию.

Лаборант что-то толок в ступке. Пестик звенел, будто вприсядку плясал, и от стука вся посуда на полках подскакивала и позванивала. Миша подождал, пока стало потише, и сказал:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Очень хорошо! — ответил лаборант. — Оттуда тебе все дороги открыты — и в лекари, и в аптекари, и в механики, и в горные инженеры, и даже в профессора. Вот меня Михайло Васильевич из гимназии к себе взял.

— А вас там больно били? — робко спросил Миша.

— Без этого не бывает! — ответил лаборант. — И ничего тут страшного нет. За битого двух небитых дают.

Миша вздохнул, и ему расхотелось говорить о гимназии.

— А что это у вас в тигельке плавится?

— Это сплав для зеркал, а зеркала — для подзорных труб. Видал в оптической мастерской трубы делают?

— Не видал. Пойти, что ли, посмотреть? — ответил Миша и пошёл в оптическую мастерскую.

Оптический мастер Игнат Петров был крестьянский парень из Усть-Рудицы, и Миша уже раза два успел побеседовать с ним о деревне. Войдя в мастерскую, Миша поздоровался и невесёлым голосом сообщил:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Вот счастливец! — сказал Игнат, и глаза у него заблестели. — Мне бы так!

— Там холодно и голодно, — сказал Миша. — И больно дерутся.

— Я бы за науки всё претерпел! — воскликнул Игнат. — Но меня не возьмут. Я крепостной, холоп — таких не берут учиться. Вот сейчас я мастер и любимое дело делаю, а случись что, и меня опять в деревню, к сохе. А будь я свободный человек, я бы в гимназии тоже учился и потом мог бы в самой академии инструментальным мастером работать. Счастливец вы, Мишенька!

Но Миша не очень был уверен в своём счастье.

— Не огорчайтесь, Мишенька, — заговорил Игнат. — А как же Михайло Васильевич? Ведь он, когда учился, тоже и голод и холод терпел, а теперь он знаменитый учёный, и, может, во всём мире ему равного нет. Да, он вас полюбил и не стал бы отдавать в гимназию, если бы там плохо было.

— А что у вас за трубы делают? — спросил Миша.

Игнат взял лежащую на столе трубу и подал Мише. Миша посмотрел в неё и увидел, что Игнат стоит вверх ногами. Миша опустил трубу — Игнат стоял, как всегда, вверх головой.

— Ты меня рассмешить хочешь? — спросил Миша. — Чтоб я про печальное не думал? Мне всё равно не смешно.

— Не пойму я, — сказал Игнат, — про что вы говорите?

— Я сам вверх ногами стоять умею, — сказал Миша. — Только я тогда руками за пол держусь, а ты вверх ногами стоял и руками разводил.

— Вот что! Вы на меня в трубу смотрели, а эта труба обратная, в ней отражение перевёрнуто. Вы ещё поглядите.

Миша навёл трубу на других мастеров, и все они тоже оказались перевёрнутыми. Он засмеялся.

— Ну, вот и развеселились! — сказал Игнат. — А эта труба очень любопытная. Называется она «ночезрительная», потому что как посмотришь в неё в сумерки и в светлые ночи, то многое можно увидать, что простым глазом не видно. И в морских плаваниях от неё большая польза.

— А зачем ночью в трубу смотреть?

— Представьте, на море, когда мрачная наступает погода, как мореплаватель может знать, где искать пристанище, куда уклониться от мелей, от подводных камней и берегов, неприступных своей крутизной? А в ночезрительную трубу он видит свой путь так же ясно, как днём. Эту трубу Михайло Васильевич давно уже изобрёл, но до сего времени её не делали. А теперь для экспедиции понадобилась, сразу четыре штуки работаем.

— Как это Михайло Васильевич придумал? — сказал Миша.

— А вот вы обучитесь, тоже придумывать станете. Ничего, Мишенька, всё хорошо будет!

От Игната Миша пошёл к Матвею Васильеву и здесь тоже пожаловался на своё горе. Но Матвей только посмеялся.

— Не трусь, Мишенька, — сказал он. — А как же другие учатся? И я учился и Ефим Мельников. Ничего страшного нет. Видишь, все живы и здоровы и смеяться не разучились.

Весь вечер Миша ходил задумчивый, пока Михайло Васильевич не провёл рукой по его голове и не сказал:

— Счастливый ты, дружок! Не так тяжело будет тебе ученье, как было мне и другим, кто сам себе дорогу пробивал.