Мальчик из контейнера

Виталий Кирпиченко Мальчик из контейнера

Ранним мглистым утром к контейнеру для сбора отходов подошла закутанная в теплый платок женщина и бросила внутрь серый сверток. Оглянувшись по сторонам, заспешила прочь. Скоро ее неуклюжая фигура растаяла в холодном тумане.

Дремавшего за стеклом дежурного милиционера потревожил телефонный звонок.

— Слушаю вас, — сказал, зевая, милиционер. — Да, милиция, — уточнил, видать, после вопроса звонившего. — Что у вас?

Милиционер долго слушал, не перебивая, говорившего, а потом сказал, и в голосе его уже не было вялости и усталости, был приказ:

— Будьте на месте! Я высылаю оперативного и скорую. К контейнеру никого не подпускать, ребенка отнесите в теплое место.

Милицейский уазик и скорая подъехали к контейнеру одновременно. Их ожидала женщина пенсионного возраста.

— Вы звонили в милицию? — спросил оперативник. Получив утвердительный ответ, задал еще несколько положенных в таких случаях вопросов.

— Я по пути на работу завернула, чтобы выкинуть мусор, слышу, кто-то пищит. Жалобно так, как котенок какой. Я так и подумала, что кто-то котенка выкинул. А потом слышу, не котенок это. Вгляделась, темень тут и так, а в ящике и совсем ничего не видать, вижу что-то серенькое, сверточек махонький такой. Я сразу и догадалась, думаю, ребятенка кто-то выкинул. Вытащила на свет, развернула — точно, ребятенок. Пощупала носик, вроде бы тепленький, глазками заморгал, видать, со свету, или ветерок холодный подул. Вот я и позвонила в милицию от соседей. У меня нет своего телефона, так они разрешили. У них и его оставила, в тепле чтоб…

Команда скорой отправилась на квартиру, где был найденыш, а милиционер с водителем остались у контейнера и продолжили исследования его содержимого. Воняло жутко истлевшими отходами, объедки, промасленная бумага, тряпки вызывали тошноту, но милиционер с водителем, надев резиновые перчатки, ворошили вонючую гниль, не выказывая отвращения.

— Не успел родиться, и его тут же приговорили, — произнес водитель. Милиционер на это ничего не сказал. — Что ждет его в жизни? При отце и матери бед натерпишься, а тут такое. Если еще выживет, неизвестно, как скажется все это на его здоровье, потом пойдут детские дома и приюты, тюрьмы ждут таких…

Врачи скорой, размотав окровавленное тряпье, увидели голое синюшное тельце в кровавых пятнах. Задвигав беспорядочно ручками и ножками, ребенок вызвал усмешку у врача, женщины полноватой и добродушной по виду.

— Его на помойку, а он будет ждать свою маму, выглядывая в щели забора, надеясь найти ее среди прохожих. А потом, войдя в понятия, станет искать ее, говорить, что прощает ей все, и за то, что она дала ему жизнь, благодарить без тени упрека. Вот так мы живем.

— Хуже зверей живем, — сказал хозяин квартиры. — Волчица идет под картечь, только чтобы спасти своих детенышей, а тут же человек, царь природы. За такое бы этого царя — на осину и показать по телевизору, чтобы другим неповадно было! У нас же такая гуманность везде, хоть волком вой. Насилуют и убивают, а ему фиговы гуманисты дают за это восемь лет, говорят, он же молодой совсем, может, еще исправится. Выйдет такой на свободу, лишит жизни уже не одного, а дюжину, а ему за это десять лет. Вот и этот, — хозяин кивнул небритым подбородком в сторону дрыгающего ножками малютки, — выжил случайно, а что дальше с ним будет при нашей-то жизни? Может, толковый будет человек, а может, как и его бездушные родители, кому лишить жизни человека ничего не стоит.

Оперативник сделал несколько снимков малютки и отпустил врачей, наказав им не выбрасывать тряпки, в которые завернут новорожденный, — они могут пригодиться в расследовании уголовного дела.

Ни та женщина, что нашла ребенка, ни ее соседи не могли припомнить ни одной в их доме и по соседству, которая была бы беременной.

— Залетная какая-нибудь, — высказал догадку хозяин квартиры. — Совсем дурой надо быть, чтобы рядом с домом своим выбрасывать дитятка. Какая-нибудь студентка или даже школьница, они теперь шибко самостоятельные, все знают, на родителей им наплевать.

В городской детской больнице, куда привезли найденного в контейнере ребенка, никаких отклонений по здоровью у малыша не нашли. Рост 53 см, вес 3,570 кг. Нормальный хороший ребенок. Глазки светло-голубые, волосики на затылке тоже светленькие.

— Не от негра или таджика — уже хорошо, — высказалась сестра, отмывая ребенка в теплой купели.

При регистрации долго не думали, какую дать фамилию. Найдёнов. Вполне приличная фамилия. Имя? Тут надо подумать, чтобы и модное, и звучное, и подходило.

— Найдёнов Олег — годится? — посмотрела на всех молоденькая сестра.

— Почему — Олег? Потому что у тебя парень такой был? — спросила врач.

— Почему сразу — парень, и был? — зарделась сестра. — Просто хорошее русское имя.

— Мне нравится — Казимир, — сказала вторая сестра, совсем юная, вчерашняя студентка.

— Роди и назови, — сказала на это врач. — Найдёнов Казимир, то же самое, что Джек Портянкин. Думайте! Да и Найдёновых, Сироткиных, разных Подкидышевых накопилось — пруд пруди! Думайте!

— Недавно по телевизору художника показывали, он такие красивые картины рисует, — с восторгом выпалила молодая сестра.

— Ну, и к чему ты это? — остановила свой строгий взгляд врач на смутившейся вдруг сестре.

— Зовут его Никас. — После долгого общего молчания добавила: — Может, тоже художник будет.

— Будет ли он художником, мы не знаем, а портить жизнь человеку таким именем мы не станем. Назовем его просто Николай! Жуков Николай Алексеевич. Почему Жуков? Отвечаю: пусть будет похож на Маршала Победы. Ему в жизни это пригодится! Родился 13 октября 1975 года в городе Липецке Московской области. Родители… Родители — сволочи и преступники.

Найти родительницу милиции не удалось, да и искали они ее спустя рукава. Опросили жителей ближайших домов, участковых, женские консультации двух районов и успокоились, полагая, что детский дом станет лучшим в жизни ребенка местом, где будет ему тепло и сухо, где вовремя накормят и спать уложат в постель с простынкой и одеяльцем. Только не приголубит его родная мама, не накормит молоком из груди, не поцелует в макушку сморенного сном младенца… Много чего не будет у него, что должно быть у каждого дитяти. Будут болезни, сострадание сердобольных нянечек, проклятия в адрес их матерей-кукушек, только не будет рядом той, самой родной и близкой, которая называется мамой.

В течение года пять раз выносили его на показ желающим усыновить. Но даже лучшая одежка по этому случаю и тщательно причесанные мягкие, как лен, волосенки не смогли тронуть сердца и души усыновителей. Трем парам не подошел по цвету глаз, одна пара нашла изъян в улыбке, вернее, в отсутствии таковой. Он смотрел на людей, стремящихся развеселить его, и ничем не выражал нужных им эмоций.

— Он какой-то… не такой, — помотала головой женщина и, резко повернувшись к врачу, представлявшему «товар», спросила: — Он нормальный?

Врач встала, взяла на руки ребенка и молча вышла из зала.

Пятой паре показалось, что левый глаз мальчишки косит.

— Он не сможет быть ни летчиком, ни моряком, — зашептала жена мужу на ухо.

— Ну и что? Будет учителем, врачом, токарем! — с нескрываемой злостью тихо в ответ прошипел муж. — Дались тебе эти моряки!

13 октября 1977 года Коле Жукову, как и всем другим, отмечали в столовой день рождения. Двухлетие! За отдельный, праздничный, столик уселись, как говорят, виновники торжества — две девочки и еще один мальчик. Стол был красиво накрыт, на салфеточках с голубой (для мальчиков) и розовой (для девочек) каемочками стояли блюдца с кусочками настоящего торта, из которого торчали тоненькие свечи — у Коли две, у девочки с большими абсолютно черными глазами и мелкими кудряшками тоже две, по три у второй девочки и у мальчика с неистребимым испугом в глазах. На других столиках тоже стояли большие круглые торты, но они были из гречневой крупы.

Когда успокоилась шумливая компания, усевшись за столики, заведующая столовой, подойдя к праздничному столику, обратилась к залу, похлопав в ладоши:

— Милые детки! Послушайте меня, не шумите. Сегодня у наших друзей, у Коли, Миши, Светы и Адели день рождения! Они славные дети, послушные и ласковые. Коленька любит сказки, Света прекрасно рисует красками, Миша строит города из конструктора, особенно хорошо у него получаются разные машины, Адель, наша неугомонная красавица, поет и танцует как заправская артистка. Вот какие они у нас хорошие! Давайте все дружненько поздравим их с днем рождения и похлопаем в ладошки.

После обеда Колю тщательно причесали, поправили воротничок рубашки и повели в отдельную комнату, где сидели чужие люди.

— Вот наш Коля, — нараспев сказала врач Валентина Ивановна. — Он очень хороший мальчик. Здоровенький. Смотрите, какие у него крепкие ручки и ножки. И плечики как у настоящего борца. Он любит сказки. Их ему читает наша тетя Зина, бухгалтер. Они любят друг друга. Коля, ты же любишь сказки? — неожиданно обратилась Валентина Ивановна к Коле, чтобы хоть как-то расшевелить мальчишку, видя его растерянность и испуг.

Вместо ответа Коля расплакался. По его пунцовым щекам потекли огромные кругляшки слез. Мужчина, проглотив ком, крякнул и заерзал на жестком стуле. Женщина сидела, не шелохнувшись. Мужчина встал и подошел к ребенку, присел, взял его горячую ладошку в свою огромную руку, улыбнулся широкой доброй улыбкой.

— Ну, все? Поплакал маленько? Больше не надо. Все будет у нас с тобой хорошо.

Он взял мальчишку на руки, прижал его к себе. Коля усиленно тер кулачками глаза, выпятив нижнюю губу, которая кривилась сама по себе; уже и не хотелось плакать, а губа не переставала дергаться.

— Конфеты любишь? — спросил мужчина. Коля в ответ согласно кивнул. — Мама, дай нам самую вкусную конфету, — распорядился мужчина.

Женщина подала две ярких конфеты.

Мужчина сел на стул, посадив на колени Колю.

Коля неумело развернул фантик, сунул в рот целиком конфету, от этого щеки его сразу раздулись.

— Ружье у тебя есть? — спросил мужчина.

Мальчик отрицательно покрутил головой.

— Ружья, пистолеты, автоматы, танки и самолеты мы не покупаем. У нас все мирное, — улыбнулась Валентина Ивановна. — У нас самосвалы, краны, пожарные машины. Мы строители.

— Вы правы, — согласился мужчина. — Это вечные профессии.

Съедена вторая конфета. Женщина, незаметно улыбнувшись, достала еще две.

— Не надо больше, — возразила Валентина Ивановна. — Они у нас не избалованы сладостями, желудочки их к ним не привычны. Сразу много им нельзя. Постепенно можно прибавлять по чуть-чуть.

— Понятно, — сказал мужчина и тут же спросил, чем лучше всего кормить таких детей.

— Кашки, супчики, можно салатики из овощей. Одно яблоко, апельсин один в сутки пока, потом можно больше.

— Мясо можно? Какое лучше?

— Лучше куриное. Можно немного говядины. Любят тертую морковь с сахаром и сметаной.

Сославшись на занятость, Валентина Ивановна вышла, оставив мальчишку с усыновителями. Вернулась она минут через пятнадцать.

— Ну, как вы тут? — весело спросила, прежде окинув взглядом троицу. — Познакомились?

— Познакомились! — ответил мужчина. — Оказывается, Коля не видел живой кошечки и собачки!

— Если б только это они не видели и не знали, — тяжело вздохнула Валентина Ивановна.

В кабинете заведующей детским домом обговорили условия усыновления. Документы на усыновление у приемных родителей были собраны почти все, не хватало двух малозначащих справок.

— Когда придете за ребенком, — сказала заведующая, — принесите ему всю одежду, чтобы в нашей его никому не показывать.

Через две недели Колю привез в детский дом только приемный отец. Не глядя в глаза заведующей, он сбивчиво объяснял причины отказа.

— Понимаете, — говорил он, глядя в угол кабинета, — мы преувеличили свои возможности. Думали, справимся, я юрист, жена тоже, чего сложного, думали, люди без образования справляются, говорили мы, а дети у них и учителя, и инженеры, и юристы. Не получилось у нас, как хотелось.

— А в чем, собственно, проблема, — сузила зрачки заведующая.

— Он нас не признает не только за родителей, но и за близких. Мы и так, и этак, а он уставится и молчит. Мы к нему, он от нас. Плачет часами подряд. Жена говорит, он психически нездоров, ему два года, а он почти не говорит…

— Наши дети — не домашние, они отстают в развитии на полгода примерно. Потом они выравниваются, а пока вот так. Две недели очень малый срок, чтобы ребенок привык к родителям, надо время и надо иметь подход к нему. Нам только кажется, что он маленький и совсем несмышленый, а они соображают лучше нашего. Ты на него глянул не так, и он уже зафиксировал в своей памяти этот взгляд, уже не доверяет тебе… Ты обнял его, поцеловал, погладил по головке, и он сияет от счастья. Такое с каждым ребенком, а с нашими так и во все сто крат это увеличивается. Две недели… со своими родными возимся годами и бывает бестолку, а тут две недели… Ладно, чего теперь-то говорить попусту, оставляйте. Какая-никакая, а травма у ребенка долго будет заживать. Чтобы не травмировать детские души надо заранее хорошо продумывать свои возможности…

— Да вот так… Мы думали, но… Извините нас, конечно… Может, потом как-нибудь… другого какого…

— Нет уж! Поищите в другом месте, здесь вы больше не нужны. Будьте здоровы.

Завидев своих, Коля, с ног сбиваясь, кинулся к ним. Глаза его искрились радостью быть вместе со всеми. Да и дети, эти несмышленыши, непонятным чутьем одаренные, спешили чем-то подбодрить собрата по судьбе. Кто-то отдавал ему свою лучшую игрушку, кто-то угощал конфетой, что досталась, как с неба упала, кто-то просто трогал его за рукав, выражая непомерную доброту и сердечность…

Утром Валентина Ивановна увидела Колю, все поняла, на глаза ее навернулись слезы.

— Бедный ты мой, — тихо сказала она. Взяла его на руки, крепко прижала к груди и уткнулась в его плечо шмыгающим носом.

В одиннадцать приехала заведующая, привезла краску, кисти, три мешка штукатурки. Все это занесли рабочие к ней в кабинет.

— Оля, я к тебе по очень важному вопросу, — подошла к пылающей щеками заведующей Валентина Ивановна.

— Потом, Валя! — отмахнулась та. — Приходи попозже, надо товар оприходовать. Позови бухгалтера скоренько, — крикнула проходившей мимо нянечке.

— Освободилась? Теперь можно? — пришла через час Валентина Ивановна к заведующей.

— Освободилась, да не совсем, рабочих не могу выбить. Нет у них, видите ли, на это сметы. А у меня обшарпанные столовая и зал. Ладно, с этим разберемся, — Ольга Максимовна тяжело откинулась на спинку стула, уставилась на Валентину Ивановну. — Ну, что опять у тебя?

— Я хочу, Оля, усыновить мальчишку, возвращенца нашего, Колю. — Постучала пальцами по спинке стула, присела у стола, зная, что разговор будет долгим и непростым.

— Ты хорошо подумала? — после долгого молчания спросила Ольга Максимовна.

— Хорошо, — упрямо кивнула Валентина Ивановна.

— Я понимаю твои благие намерения, — изучающе смотрела заведующая на врача, — но подумать тебе советую еще и, не торопясь. Коля никуда не денется, а ты подумай.

— Я подумала. Сколько можно издеваться над ребенком! Два годика человечку, а испытаний как у… не знаю, как у кого. И на этом беды его не закончатся! Выпустим мы его, а что дальше? Незащищенность со всех сторон! Со всех сторон их ждет несправедливость! Они как проклятые кем-то непонятно за какие грехи! С жильем проблема, с работой проблема, семью создать тоже проблема. Не знают они, что такое семья! А вот тюрьмы почему-то прямо стерегут их. Даже по телевизору спешат, чуть что, выпалить: он же детдомовский! Как смогу, постараюсь воспитать, человеком, чтоб был, — заключила Валентина Ивановна и нервно потерла ладонью ладонь.

— Валя, Валя, — покачалась на стуле Ольга Максимовна, — их всех не защитишь, не убережешь от бед.

— Хотя бы одного, что в моих силах. Разве это мало — спасти и защитить человека! — упорствовала Валентина Ивановна.

— Ты же знаешь, почему я тебя прошу подумать, — с прищуром смотрела Ольга Максимовна. — Если бы у тебя самой не было проблем.

— У всех есть какие-то проблемы, — доказывала Валентина Ивановна право на материнство.

— Согласна. Но проблемы со здоровьем — особые проблемы.

— Я не чувствую себя больной. А с ребенком вообще об этом забуду.

— Чувства, к сожалению, наши обманщики.

— Больше года я не была в больнице!

— Давай сделаем, как я сказала: подумай недельку и приходи с окончательным решением.

— Думаю, оно не изменится.

— Хорошо, хорошо! Иди думай! Все по полочкам разложи — потом обсудим, — Ольга Максимовна встала и, словно забыв, о чем только что они говорили, спросила: — Кофеек будешь?

«Неделя на размышление, — хмыкнула Валентина Ивановна, выйдя из кабинета заведующей. — Да хоть месяц! Все равно не передумаю! Как решила, так и будет!»

Сомнения появились этим же вечером. До искр в глазах резануло внизу живота. Охнув, Валентина Ивановна, держась за стол, присела на табурет. Боль не утихала. Отодвинув в сторону пакет с крупой, облокотилась на стол, потом положила голову на руки.

«Сейчас потеряю сознание, — мелькнула мысль, — а рядом — никого. Не умереть бы. Кого позвать?»

Дотянулась до чайника. Прямо из носика потянула терпкую чайную жижу. Не сразу, но темнота, а с нею и тошнота, стали медленно улетучиваться. Дышать стало легче. Встала на онемевшие ноги, побрела в комнату, легла на диван.

«Рано решила, что болезнь в прошлом, — с горечью думала она, глядя в потолок. — Ничего не изменилось. Неужели, это приговор? Завтра же на обследование!»

Вся ночь в тревоге, только под утро впала в забытье, похожее и на сон, и на бред.

— Что с вами, Валентина Ивановна, — с испугом спросила гинеколог, когда Валентина Ивановна зашла к ней в кабинет. — На вас лица нет.

— Все было хорошо, а вчера повторились боли. Чуть сознание не потеряла.

— После последней операции болей не было?

— Не было.

Выписала талончик на УЗИ, посмотрела на пациентку:

— В 14.35 на УЗИ, с результатами сразу же ко мне!

В полчетвертого Валентина Ивановна зашла в кабинет гинеколога.

— Давайте посмотрим, что там у вас, — протянула врач руку. Взяв листок с результатами обследования, долго читала, то нахмурив брови, то разведя их по сторонам.

— Ничего страшного я у вас не вижу. Подлечим немного, и все будет хорошо, — сказала гинеколог.

У Валентины Ивановны словно камень с плеч свалился. Перед тем как войти в кабинет, она прочитала заключение УЗИ, ничего не нашла, но все равно сомневалась. Раньше бы она плюнула на все это, сказала бы: «Сколько Господь отпустит, столько и проживу. Чужой век не захвачу!» Теперь ее жизнь принадлежит не только ей, но и человеку, которому, пожалуй, она даже больше нужна. Так что есть о чем задуматься.

Валентина Ивановна на выходные и праздничные дни стала приводить Колю в свой домик на набережной маленькой речушки с громким названием Буйная. Боялась, что не получится, как хочется, что не понравится ему у нее. Даже пыталась в первый приход подкупить его сладостями, ласковыми до приторности словами. Коле сладости пришлись по душе, а к льстивым словам и умильной улыбке был безразличен. Наблюдая исподтишка за мальчонкой, она заметила, как внимательно он рассматривает незнакомые ему предметы. Похоже, больше всего заинтересовал его глиняный петух на серванте. Этого петуха привез муж, когда ездил на родину в отпуск. Он был офицером, служил тогда в Туркестанском военном округе, в авиационном полку, летал на истребителях. В отпуск отправился один, Валентина Ивановна, в то далекое время студентка мединститута, сдавала госэкзамены, и ехать в Сибирь ей совсем было не с руки. Муж попытался тоже остаться, не ездить к родителям, но Валя заверила, что без него ей будет проще готовиться к экзаменам, а вот родителям он будет кстати.

— В следующем году поедем вместе, как все порядочные люди, — сказала она и лукаво подморгнула.

В следующем году родилась Лиза. Родилась в августе, когда от жары не мог спрятаться здоровый человек, а для беременной был настоящий ад. В голой выжженной пустыне стоял городишко Кизыл-Арват, рядышком приклеился военный аэродром, на котором днем и ночью громом отзывались авиационные двигатели. Звук их был слышен за десятки километров. Жара наступала с восходом солнца. До восхода — прохлада, с восходом — пекло; казалось, что и песок спекается в стеклянные куски. В январе третья эскадрилья по плану должна была всем составом идти в отпуск. Лизавете не исполнилось и полгода, тащить ее в Иркутск или в Липецк к родителям Вали с многими пересадками было бы безрассудством. Отпуск провели в «любимом» военном городке № 29. Анатолию командование настоятельно предлагало путевку в авиационный санаторий «Цхалтубо», ему стоило больших трудов отказаться от такого отдыха, когда он развлекался бы от души, а жена в это время с малюткой парились бы в пустыне, как проклятые.

— В следующем году, — говорил Анатолий, покачивая на ноге Лизавету, — прокатимся по большому кругу: сначала к твоим в Липецк, оттуда самолетом до Иркутска. Покажем им нашу Лизавету! Заодно там присмотрим жениха-сибиряка нашей красавице.

— Не рано ли? — усмехнулась Валя. — Хотя бы на ноги поставить. Да и приданого нет.

— Интересно, кто у нее будет муж? — всматриваясь в дочь, вдруг задумался Анатолий.

— Принц на белом коне, кто же еще!.

— Нет, я серьезно.

— Да неужели ж ты, полковник, а может, и целый генерал, не найдешь своей любимой дочери толкового мужика?

— Толковые сейчас редкость. Вот в наше время…

— Не знаю, не знаю. И знать не хочу! Твоя дочь, ты и ищи ей жениха и мужа!

— Найдем! Под пистолетом приведем!

В следующем году эскадрилье запланировали отпуск в августе. А в июле Анатолий погиб. Его самолет взорвался над горами Копетдага. Долго искали и пешие, и на вездеходах, и с вертолетов, но так и не смогли хоть что-нибудь найти.

Лиза вышла замуж за летчика. Живут они на Дальнем Востоке, в Черниговке, у них сынок, назвали его Анатолием. Ему уже один годик. Приехать не могут: Лиза готовится к госэкзаменам, да и мал еще ребенок…

А петух… Анатолий в том отпуске купил на станции Кунгур этого петуха, вот и стоит он до сей поры на серванте как молчаливый упрек всем живущим от всех безвременно ушедших.

Коля с опаской, боязнью тянулся к Валентине Ивановне, и в то же время в его взгляде читалось доверие к ней. Потрогал пальцем за клюв петуха и неожиданно рассмеялся.

— Петушок! — сказала Валентина Ивановна и погладила петушка по красному гребешку. — Он кричит ку-ка-ре-ку! — улыбнулась и подумала: «Старая дура! Вот и петухом уже кричу. Потом козликом запрыгаю!»

Коля смотрел, широко раскрыв глаза, на свою новую воспитательницу, и в этом взгляде было все: и вопрос, и надежда, и любопытство, и тревога.

За столом мальчишка вел себя уверенно. Поерзав на жестком высоком стуле, он основательно уселся, сжал ложку в кулак и окунул ее в манную кашу. После каши выпил стакан малинового киселя, привычно утер губы тыльной стороной ладони и посмотрел на Валентину Ивановну.

— Еще чего-то хочешь? — спросила она, перебирая в памяти, чем еще может порадовать ребенка.

— Ябоська, — сказал Коля.

Валентина Ивановна не сразу поняла, что «ябоська» — это яблочко. Поняв, засмеялась, и достала из холодильника мандаринку.

В час дня Коля, хорошо пообедавши, уснул на приготовленной для него постели. Уснул быстро и крепко. Валентина Ивановна несколько раз подходила к его кроватке и подолгу смотрела на него. Разные мысли вихрились в голове. И упрек тем мамам, которые так просто избавляются от нежеланных деток, как старый ботинок выкидывают их в мусорный ящик или рассовывают по детским домам, тут же стерев их из своей короткой памяти. Это ж каким чудовищем надо быть, чтобы живое существо взять и убить! Убить своего ребенка! Нет таких зверей, которые бы не заботились о своих зверенышах. Рискуя жизнью, волчица приходит к логову, чтобы увести волчат от охотников. Маленькая птаха отводит от своего гнезда, изображая из себя подранка, не способного летать. Мечется лисица вокруг норы с лисятами, чуя охотников с собаками… И только человек, наделенный разумом, почему-то поступает неразумно. Животными руководят инстинкты, а человек, выходит, приобретя разум, потерял нужные, данные ему природой, инстинкты? Потерял инстинкты, а разум исковеркан? Так, куда же придет человечество, убивающее своих детей, свое потомство? Придет! Оно уже пришло, дальше идти некуда! Роковая черта позади! Что впереди? Пропасть? Превращение человека в существо без чести, совести, разума, даже без инстинктов. Инстинкт сохранения жизни размыт, инстинкт размножения доведен до абсурда, до извращения. Нет, не совершенен человек, заключила Валентина Ивановна, он слабое подобие тех сил, которым предназначено менять мир к лучшему.

Как по звонку проснулся Коля. Молча встал, как умел, поправил одеяльце на постели, положил сверху подушку, взбив ее предварительно.

Валентина Ивановна глядела на него, и ей было до слез жаль эту кроху, приученную к дисциплине с пеленок. «Маленький солдатик, — прожгло болью сердце, — бедное дитя! Вместо мамы с поцелуями — серая казарма!»

— Пойдем, маленький, — взяла она Колю на руки, прижала к себе, тягостно вздохнула и понесла к туалету.

После ужина они уселись на диван, при этом Коля прижался к теплому боку Валентины Ивановны и ждал чего-то нового, что должно ему понравиться так же, как и все, что уже было в этом доме.

— Почитаем сказочки, — сказала Валентина Ивановна. — Ты любишь сказочки?

Интуитивно мальчишка понимал, что от него чего-то хотят, а чего — понять не мог.

— Про трех поросят почитаем?

Коля молчал, и только глаза его говорили: конечно, почитаем.

— Жили-были три поросенка, — тихим вкрадчивым голосом начала Валентина Ивановна, — три брата. Наф-Наф, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. Посмотри-ка сюда. Вот этот — Наф-Наф, скажи: Наф-Наф! Наф-Наф!

Коля молчал. Губы его пытались что-то произнести, но тщетно. От напряжения часто моргал, глаза наполнились слезами.

«Сказки подождут! — решила Валентина Ивановна. — Надо что-то другое придумать!»

Начала с простого: она подзывала мальчишку к себе, повторяя неоднократно: «Иди ко мне!» «Иди сюда!» «Подай книгу!» «Дай руку, пойдем пить молочко!»

Коля как зачарованный смотрел в глаза своему учителю, желая больше увидеть, чем понять, чего от него она добивается. Кивок головой — правильно, поворот из стороны в сторону — не угадал!

Мальчишка на удивление оказался смышленым. Скоро в общении у них не было проблем — простые команды и просьбы исполнялись точно. А вот разговаривать на равных пока не получалось.

Первые два дня, что Коля провел у Валентины Ивановны, показали живучесть их союза. И уже в детском доме, среди недели, при встрече они спешили друг к другу. Валентина Ивановна подхватывала на руки Колю, крепко обнимала и целовала его на зависть всем другим детишкам… Коля обнимал Валентину Ивановну за шею своими маленькими, но крепкими ручонками и прямо млел от блаженства.

Валентина Ивановна стала замечать, как мальчишка меняется на глазах. Только что был не уверен, боязлив, и в один момент, вдруг почувствовав защиту со стороны, приобрел уверенность. И все же тревога в глазах его была. Боязнь потерять свалившуюся на него удачу еще жила в нем. Как мог, оберегал он свое счастье. Как-то при очередной встрече, когда вместе с Колей к Валентине Ивановне бросилась девочка, убежденная, что радость на всех одна, и протянула к ней свои руки, то Коля, зло глянув на соперницу, так ее толкнул, что она упала и заплакала. Валентина Ивановна была в смятении, она не знала, как поступить, как разрешить этот казус. Приголубить девочку — травмировать психику Коли, отдалить девочку — посеять в ее маленькой душе обиду. Она сгребла обоих, подняла, прижала их крепко и стояла так посреди зала, как изваяние.

— Бери уж и эту, — весело сказала нянечка, проходившая мимо. — Будет вам веселье в доме!

Внизу живота, видать, от непомерной тяжести, полоснула острая боль, только чудом удалось удержать, не выронить детей.

На следующие выходные домой Валентина Ивановна шла в сопровождении Коли и Киры.

Сероглазая, смуглая Кира была полной противоположностью Коли не только по цвету кожи, но и по характеру. Она была неудержима во всем, кружилась волчком на одном месте, потом хватала первую попавшуюся на глаза вещь и неслась с нею куда-то, так же внезапно избавлялась от нее. И говорила, говорила, говорила. Смеялась и говорила.

«Может, так лучше, — рассуждала Валентина Ивановна, — они понимают друг друга лучше, чем я их. Такое активное общение быстрее подтянет их до уровня домашних детей. Только надо вовремя подсказывать им правила игры, вселять в их души жизненные принципы».

Коля пережил ревность быстро и без остатка. Он убедился, что Кира не противник ему в борьбе за счастье быть рядом с этой большой и доброй тетей, и этого ему было достаточно. Игрушек было мало, но ссор из-за них никогда не возникало.

Зима 1977 года выдалась не суровой, но снежной. Дети и взрослые с улицы насыпали большой холм из снега, и на нем вечерами было видимо-невидимо визжащей мелюзги. Как муравьев на куче. Визг, смех, крик до глубоких сумерек. Валентина Ивановна купила одни санки, на вторые денег не было, и думала, что ссоры и даже драки из-за этих санок им не избежать. Но получилось как никогда удачно: Коля и Кира, сидя на санках, так крепко держались друг за дружку, что, казалось, сидит один человечек. И тянули санки в гору тоже дружно.

Удалось ли каким детям не болеть никогда, не известно. Известно, что все они болеют. Да так болеют, что взрослые говорят с горечью: лучше бы мне умереть, чем ему болеть. Болезнь ребенка — страшное испытание для взрослых. Видеть больного, непривычно неподвижного и молчаливого ребенка с обожженными горячкой губами или смертельно бледного — худшего горя не придумаешь.

Случилось такое и в семье Валентины Ивановны. Первым заболел Коля. Началось с легкого покашливания, а потом подскочила температура до 39. Его перевела, уже врач, Валентина Ивановна в отдельный, инфекционный, бокс. Ангина. Вместе с Колей попали туда еще два мальчика и девочка. А через двое суток там оказалась и Кира. Валентина Ивановна перешла жить в детский дом. Бессонные ночи, уход за больными, лекарства, уколы, профилактика выбили ее из колеи, и если бы не воспитательницы и нянечки, которым в связи с карантином ввели в обязанность дежурить днем и ночью, то она бы не вынесла такой нагрузки. Почернела, осунулась, но держалась стойко. Если удавалось прикорнуть, то предупреждала, чтобы в случае чего ее будили без всяких проволочек.

Все дети были ей милы, за всех она переживала, а за Колю и Киру в особенности. Да и они с появлением своей мамы (они уже так ее называли) тянули к ней руки, не спускали с нее молящих глаз.

Положив руку на лоб Коли, чтобы определить температуру, она почувствовала, как его маленькая рука схватила ее за палец и сжала что было сил.

— Все будет хорошо, сынок, — прошептала она, сглотнув ком.

И это позади.

Жизнь действительно стала веселей и интересней. Забота о малых перечеркнула многое из прежней жизни Валентины Ивановны. Ей уже не было тоскливо одной в долгую зимнюю ночь, она думала о детях, о их будущем. Планировала им будущее. Колю она видела только военным летчиком, как муж и зять. А вот чем увлечь эту проказницу и непоседу, терялась в догадках. То она ее видела балериной, то врачом, то учителем, то гимнасткой, и везде она была на своем месте; а как будет на самом деле — кто это сейчас знает.

В конце декабря позвонила дочь и сообщила, что в следующем году эскадрилья мужа идет в отпуск в апреле, и если ничего не изменится, то они прилетят всем скопом в Липецк.

— Так что скоро, бабулечка, ты увидишь своего внука! — заключила Лиза. — Он уже мужик! Покрикивает на меня, сердится! Ему и года нет, а он уже показывает, понимаешь, свой характер! Так что, готовься к серьезной встрече!

«Вот те раз! Что я им скажу?» — первое, что пришло в голову Валентине Ивановне.

— Ты чего молчишь? Не рада, что ли? — удивилась долгому молчанию дочь.

— Да рада, рада! — быстро, как очнувшись, выкрикнула Валентина Ивановна. — Почему это я не рада.

«Говорить — не говорить, — была в замешательстве Валентина Ивановна. — Может, что-то изменится, может, не разрешат, а я тут разнесу весть по белу свету. Почему, не разрешат? Какое они имеют право не разрешить? Я что бомж, алкоголик, наркоман? Я обыкновенная мать-одиночка, воспитываю своих детей. От государства мне не надо никакой помощи. Если ее взять, то обвинений не оберешься. Дескать, позарилась на деньги, взяла детишек, как берут поросят на откорм. Лишний рубль, конечно, не помешал бы в доме. Да и почему он лишний? У меня их миллионы, что ли? Да, люди-то у нас какие! Будут пальцем показывать, в спину шептать гадости. И что теперь только из-за разговоров, которые еще будут — не будут, детишек лишать семейного уюта, материнской ласки, конфетки? Не будет так! Они мои дети, и я за них в ответе!» — поставила точку в рассуждениях Валентина Ивановна, и поклялась не менять решения раз и навсегда.

В марте она получила документы на право называться мамой, а дети поменяли свои фамилии, они стали: Шевченко Николай Анатольевич и Шевченко Кира Анатольевна. Барьера во взаимоотношениях не было, и скоро в избушке звучало: «мама», «сынок», «доченька», как само собой разумеющееся.

Чтобы не показать дочери естественную отсталость в развитии детей, Валентина Ивановна усилила занятия с ними. Через три месяца уже был заметен кое-какой успех — они научились правильно говорить нужные в обиходе слова, понимали значение других, труднопроизносимых, внимательно слушали сказки и понимали их смысл. Валентина Ивановна этому радовалась больше детей. Она забыла о своих болячках, и они ее не беспокоили — это тоже радовало.

Колю и Киру пришлось перевести в детский садик, это тоже немаловажное событие — оторвать от привычной обстановки, окунуть в малознакомое общество. Дети, не взрослые, они гораздо общительней. На чем угодно могут сблизиться. На игрушке, на умении кататься с горки, на прыжках с бордюрчика… Вот с бордюрчика и началось признание Коли. Сам не думая о том, он спрыгнул со снежного бордюрчика прямо в сугроб, и это так всем понравилось, что стоило большого труда воспитательнице занять их чем-то другим, менее опасным. Скоро все дети были, как медвежата, в белом пуху. Смеялись и визжали так звонко, что хоть уши затыкай. Румянощекая ватага долго не могла успокоиться, даже когда пришло время обеда, все еще слышались смех и визг.

И Кира не осталась в стороне. Она на занятии в зале так кувыркалась через голову, что все смотрели на нее с раскрытыми ртами.

— Ваши дети, — говорила, спрятав улыбку, воспитательница Валентине Ивановне, прибежавшей в конце дня за детьми, — просто артисты!

— Что не так они сделали? — встревожилась Валентина Ивановна.

— Все так. Очень активные, того и гляди, как бы на люстре не вздумали качаться. И качались бы, да люстры нет у нас.

— Да, я их не очень одергиваю, — призналась Валентина Ивановна.

— И не надо этого делать, — согласилась воспитательница. — Зашоренные дети превращаются в инфантильных взрослых. Они тогда, по привычке, ждут подсказки, как им поступить даже в малом деле, а о большом и говорить нечего. Принять самостоятельно решение — для них труднейшая задача! Из таких получаются хорошие клерки и плохие руководители.

— А военные? — спросила Валентина Ивановна, обозначив в уме Колю в образе бравого летчика.

— Хуже не придумаешь! Никакие! Но вам беспокоиться незачем, ваш еще тот командир! Наполеон! Жуков!

— Жуков? — переспросила Валентина Ивановна. — Какой Жуков?

— Наш Жуков, — удивилась воспитательница. — Маршал который!

— А, понятно. Ну, да! Конечно, Маршал Победы! — улыбнулась Валентина Ивановна, поняв, что Жуков — прежняя фамилия Коли, здесь ни при чем.

На Новый год Валентина Ивановна привела из детского дома еще двух девочек и мальчика. Наряжали елку сообща, веселились долго. Так долго, что Валентина Ивановна подумала, как ей уже утомительно простое занятие с детьми, а что дальше будет…

Хорошее обернулось слезами. Отвеселившись, напрыгавшись, наигравшись, дети не хотели возвращаться в свой дом, они поверили в вечное счастье, которое связывали с маленьким теплым домиком, мягким диваном, вкусной едой, тортом, конфетами, красивой елкой, и вдруг их почему-то лишают этого счастья, хотя они ничего никому плохого не сделали.

— Хотели как лучше, — говорила Валентина Ивановна заведующей, — а получилось не очень.

— Да, Валя, я знаю. Это не впервой. И опять же, как им жить, если они не будут знать, что такое семья, дом, родители, бабушки-дедушки, близкие вообще люди? Они же не смогут построить правильно свою жизнь! Вот побывали они у тебя, и это маленькой светлой искоркой будет жить в них всегда. Добро, красота приживаются быстро и живут долго в человеке. Кто знает, как сложится жизнь у этих мальчиков и девочек, часто не очень удачно, но, возможно, в какую-то определяющую минуту они вспомнят то хорошее, что посетило их однажды, и примут правильное решение. Они сохранят в себе Человека. Человека! — Ольга Максимовна подняла вверх руку с выпрямленным указательным пальцем. Повторила тихо, но твердо: — Человека!

— Оля, я часто думаю теперь…

Ольга Максимовна насторожилась.

— Что напрасно связалась? — спросила, не дослушав Валентину Ивановну.

— Нет, что ты! С чего взяла! — всполошилась та. — Не напрасно!

— Прости, перебила. Говори.

— Как нам избавиться от этой напасти? От этой детской беды? Как не делать их сиротами при живых родителях?

— Ты думаешь, что только ты одна такая сердобольная да умная, а остальные толстокожие и тупые?

— Я так не думаю, но…

— Вот именно, но! Идет разложение государства, уничтожение нации. Нравственность — основа семьи, фундамент государства, скатилась на ноль. Дальше ждет нас еще худшее — мы превращаться будем в жвачных животных, безразличных ко всему, падких до скотского. Скотские отношения между людьми будут нормой, о семье речь не веду — как таковых их не будет. Будут животные страсти называть любовью! И не только называть, но навязывать нам будут, убеждая, что это верх человеческих отношений, избавляющих человека от дурацких предрассудков.

— Что теперь делать? — в испуге расширила зрачки Валентина Ивановна.

— Подержи арбуз!

— Какой арбуз?

— А вот такой! Не знаю! Это задача государства, а я всего лишь винтик в этом механизме!

— Почему оно ничего не делает?

— Оно занято мировой революцией. Ему не до мелких балалаек!

— Каких еще балалаек? Говоришь непонятно!

— Эзоповский язык знаешь? Это когда ты говоришь об одном, а понимать надо совсем другое.

— Опять ничего не пойму! — Валентина Ивановна готова стукнуть кулаком по столу.

— Эзопов у нас теперь столько, что не перечесть. Что говорят они нам — известно, что думают — можем только догадываться, соотнося с фактами; что будут делать — темный лес для темной массы.

— Оля, — приложив ладони к лицу, тусклым голосом вымолвила Валентина Ивановна, — мы с тобой уже немолодые, не о нас речь, а что будет с детьми нашими?

— Ну, я себя не считаю старухой, мне нет и сорока пяти, этого критического возраста, воспетого горе-поэтами и такими же песенниками. Так что я еще поборюсь за свое бабье счастье! И за их тоже, — махнула рукой в сторону детского игрового зала. — А за них особенно!

Апрель выдался суматошным. Повально переболели ангиной дети. Казалось, что воспитательницы глаз не спускают с детишек на прогулках. И кутают их даже больше, чем надо, и сосульки сбиты с крыш и навесов, а дети надрываются в сухом кашле. Эпидемия захватила весь город. Как не защищалась Валентина Ивановна от этой напасти, не убереглась, занесла в свой дом заразу. Дети слегли одновременно, но болели не так сильно как детсадовские. Температура 37, легкий кашель, слабый озноб.

«Не заразить бы внука, — беспокоилась Валентина Ивановна, представив больным маленького Толю. — Совсем кроха, не дай Бог! Лучше бы и не приезжали сейчас, а летом нашли время».

Приехали и с порога удивились.

Пообнимались, перецеловались, повосхищались, и когда успокоились, Лиза, кивнув на комнату, где по-хозяйски вели себя Коля и Кира, спросила, как выстрелила:

— Кто это?

— Это? — переспросила Валентина Ивановна и тут же ответила: — А, из детсада дети.

— Вижу, что не котята. Ты их на время привела?

— Да, — согласно кивнула Валентина Ивановна, — пускай поживут тут.

— Потом обратно вернешь? — пытала дочь, предчувствуя неладное. — Родители их заберут? Совсем ничего не понимаю. При чем тут родители?

Вмешался Василий.

— Что ты пристала к человеку, как фриц к партизану? — сказал он жене. — Других вопросов у тебя к матери нет, что ли? С порога — допрос!

— Я знаю, что делаю! — оборвала его Лиза. — Прошу мне не указывать!

— Господи! — всплеснула руками Валентина Ивановна, — не хватало нам еще перессориться из-за пустяков. Раздевайтесь, умывайтесь да праздновать будем встречу!

За стол уселись, когда в домах зажглись огни. Василий поставил на стол бутылку марочного венгерского вина и бутылку водки.

— Анатолий тоже пил только водку. Две-три маленьких рюмочки — не больше, — сказала Валентина Ивановна и как-то со стороны посмотрела на зятя.

— Сегодня можно и расслабиться, — отозвался зять. — Отпуск! Встреча! И главное — никаких тревог и полетов.

— Ну, да, — согласилась Валентина Ивановна, но как-то нехотя. — Полеты — это главное! Анатолий никогда не делал того, что мешало полетам. Перед ночными полетами мы собирали детей и уходили куда-нибудь, чтобы не шуметь во время их отдыха. И огорчать своих мужей перед полетами женам строго запрещалось, замполит за этим следил.

Василий широко улыбнулся.

— А в другое время огорчать можно было? — спросил он.

— Старались обходиться без этого. Не всегда получалось, но старались.

— Хорошо, что хоть старания были. Теперь этим некоторые пренебрегают.

Лиза сверкнула глазами в сторону мужа.

— Ну, продолжай, — сказала она. — Только говорить надо все и начистоту. Может, кому-то что-то тоже надо делать иначе. Например, не задерживаться в гаражах с друзьями.

— Союз гаражных братьев — святой союз, — не переставая улыбаться, ответил Василий.

— Конечно, в гараже хлестать спирт — святое дело, а жена и ребенок — второстепенное.

— Анатолий всегда спешил домой, — поддержала дочь Валентина Ивановна. — Всегда занимался делом: готовился поступать в академию, с дочкой занимался, читал ей сказки, рисовали, да мало ли чем полезным можно заниматься. А попойки — удел, простите меня, ленивых и ограниченных.

— Чкалов, Покрышкин, Кожедуб и море других, не имея высшего образования, летали и дрались как боги. И управляли войсками не хуже академиков.

Сказав это, Василий передернул плечом, что было знаком его несогласия со словами жены и тещи.

— Не думаю, чтобы высшее образование сделало их хуже, а вот что добавило бы ума — это точно. — Лиза встала, резко двинув стул в сторону, подошла к сынишке, ковыряющему пальцем в ухе старой куклы.

— Не хватало нам еще ссоры, — сказала Валентина Ивановна. И по тому, как прозвучал ее голос, дочь и зять поняли: пора заканчивать ненужную пикировку.

«Что-то не так у них, — горестно поджала губы Валентина Ивановна. — У нас с Толей так не было».

Отпуск пролетел в один миг. Вот и настала пора прощаться с детьми и внуком. За две недели сжились настолько, что, казалось, так всегда вместе и жили. В самом привилегированном состоянии прибывал Толенька. Ну, мама — это привычно, она всегда рядом, папа реже мелькал перед глазами, но зато громко и шумно было с ним. А вот бабуля, это совсем другое. Она почти как мама, только временами лучше ее. Она и подсунет что-то сладенькое, да и солененькое из ее рук тоже запоминается. На руках у нее, как на колыбели: тепло, уютно, даже в сон клонит. У мамы с папой совсем не так. Они хватают, несут на улицу, швыряют в коляску и мчатся куда глаза глядят по кочкам и ухабам. Потом выдергивают из коляски и несутся по лестницам. В руках у них сумки, сетки, пакеты… Шум, гам, суматоха кругом. Ужас! С бабушкой и на улице прелесть. Медленно-медленно катится по дорожке коляска, чуть покачивая тебя. По сторонам деревья, дома, сверху ничем не заполненное пространство голубого ситцевого цвета — это небо. В небе летают маленькие птички, а когда устанут, то отдыхают на ветках деревьев или на земле. Им тоже радостно, они поют на маленьких серебряных свирелях свои, но и человеку понятные, мелодии.

Бабушка смотрит на внука и гадает, кем же он будет, когда вырастет? Хорошо бы быть ему врачом, хирургом, например. Сколько бы он людей спас от неминуемой смерти! А кардиолог? Чем он хуже хирурга? Сколько бед приносят людям сердечно-сосудистые заболевания! Хорошо быть конструктором, изобретать самолеты, корабли, строить здания. Хорошо быть летчиком! Дед — летчик, отец — летчик, и сыну быть им? Мне кажется, надо бы что-то другое найти, с полетами не связанное. Что? Идти в артисты? Леоновым, Тихоновым, Ульяновым, Басилашвили трудно стать, потому что там талант от самого Всевышнего, а играть роль простачка — загубить на корню жизнь.

«Почему мы так шарахаемся от рабочего, хлебороба, вроде, они ниже нас? — вдруг пришла мысль Валентине Ивановне в один из таких прогулочных дней. — Они обеспечивают нас всем необходимым, а мы презираем их! Мы, кто зернышка не вырастил, презираем тех, кто, обливаясь потом, не чуя усталости, кормит нас булками с изюмом за жалкие наши кривляния на сцене, за бестолковые песни, стихи, книги? И при этом наш спаситель в тени, а мы на виду у всех в своей роскоши, в своем недосягаемом величии. Мы показываем дворцы звезд нашей туманности и сторонимся жалких лачуг деревенских жителей, которые по праву должны жить во дворцах. Только за мою жизнь сменилось несколько вождей, а в жизни простого люда все те же проблемы, все те же беды. Бегут во все стороны дети хлеборобов, чтобы не повторить судьбы своих родителей, бегут в надежде, что ждет их за границей деревни звездная жизнь. Наяву же, все гораздо проще и хуже. Династии врачей, военных, артистов, рабочих, хлеборобов, пожалуй, наиболее приемлемое, чего следует придерживаться в выборе профессии», — заключила Валентина Ивановна и долго всматривалась в спокойное личико внука, далекого от ее размышлении…

— Быть, наверное, и этому летчиком, — улыбнулась бабушка внуку.

Вот и такси стоит у ворот. В доме суета, шум, крик.

— Где моя сумочка с документами? — кричит дочь. — Это ты ее куда-то сунул, не подумав!

— Не думая, совать вещи куда попало — это твое любимое занятие, — отозвался на обвинение жены Василий. — Попробуй подумать, может, не так это и плохо.

— Опять умничаешь! А сын твой с одной обутой ногой! Пока обуем вторую, таксист плюнет и укатит.

— Я сейчас скажу ему, что скоро выйдем, — кинулась к двери Валентина Ивановна.

— Скажите, Валентина Ивановна, что выйдем, а скоро или не очень не говорите, потому что найдем документы, обуем ногу наследнику, и тут выяснится, что обули в разные ботинки. Найдем одинаковые, но они будут меховые зимние, — ровным спокойным голосом вещал зять.

— Вот они где, и кто их сюда сунул, — держит в руках сумочку с документами Лиза. — Кому это понадобилось!

— Ты потрудись заглянуть туда, может, там нет того, что у нас потребуют дотошные проводники при посадке в поезд?

— Почему только мне все это надо? — поджала плечи всклокоченная Лиза. — У других мужья как мужья, а тут все на мне!

— Да, действительно, почему все на твоих хрупких плечах? Если бы поубавить тебе прыти, то, по-моему, от этого все были бы только в выигрыше — каждый бы занимался своим делом и не мешал другим.

— Пробовала уже «не мешать».

Вернулась Валентина Ивановна.

— Таксист сказал, что подождет, — успокоила она дочь и зятя.

— Прекрасно! — отозвался зять. — Поезд тоже без нас никуда не тронется с места — билеты у нас.

Вывалились шумной толпой из избушки, уселись в такси отъезжающие, остались провожающие. Такси запылило вдоль кривой улочки, виднелась прощально махающая рука дочери.

Валентина Ивановна вошла в дом и поразилась, каким он стал пустым. Несмотря на то, что повсюду валялись разбросанные вещи, он казался большим, пустым и необычно звонким. Даже тяжелый вздох отзывался криком.

«Как они несносно живут, — огорчалась Валентина Ивановна, приводя дом в порядок. — Разве можно так жить, чтобы все с криком, с надрывом! Я же ее не учила этому! А чему я ее учила?»

Валентина Ивановна села на табурет, как была, с тряпкой в руках. Задумалась. Она видит маленькую Лизу, которая то в садике, то в школе, потом в институте; потом она из девочки в коротеньком платьице вдруг сразу превратилась в строптивую девушку с нахмуренными бровями.

«Почему она стала такой? — спрашивала кого-то Валентина Ивановна. — Я же все отдавала ей. Она была у меня главным в жизни. Я же ради нее…»

За размышлениями, за работой она не заметила, как пришло время бежать за детьми. Они уже ждали ее. Одетые, притихшие, сидели на обтесанном под сиденье бревне и поглядывали в ту сторону, откуда всегда спешила их мама. Как только показалась Валентина Ивановна из-за угла здания, дети тут же кинулись наперегонки к ней. Сграбастав их, она крепко зажмурила глаза; слышала детское дыхание, частый стук их сердечек, ощущала медово-молочный запах кожи.

В первый год ввода «ограниченного контингента войск» в Афганистан был сбит вертолет Ми-8т, командиром экипажа которого был майор Василий Гордеев. Кроме членов экипажа, на борту были пять медицинских работников. Летели в отдаленный кишлак, где случилась вспышка непонятной инфекционной болезни.

Гроб с телом мужа Лиза встретила в Липецке. Здесь же решила и остаться жить пока у мамы, а потом, когда дадут квартиру как вдове погибшего офицера, переедут туда с сыном и ожидаемой дочкой, забрав с собой и маму.

В январе родилась дочь. Были опасения, что нервные потрясения, связанные с гибелью мужа, скажутся на здоровье ребенка, но этого не случилось. Девочка была здоровенькой и укладывалась в параметры: 51 см, 3,5 кг. Аппетит тоже на зависть, сон крепкий и безмятежный. Назвали малышку в честь отца — Василисой.

Валентина Ивановна и дочь почти не разговаривали между собой. Блуждали как тени по пустому дому. Обходились малыми словами и только по делу. Каждый носил переживания в себе, глубоко спрятав их от посторонних.

«Как ей, бедняжке, нелегко! — горевала мать за дочь. — Двадцать три года, вдова с двумя маленькими… Что можно горше придумать человеку. Только бы мне не свалиться, хоть в чем-то им буду поддержкой. А если, не дай Бог, свалюсь сама… Нет, только не это!»

С квартирой получилось удачно. Выделили трехкомнатную в хорошем районе. И главное, недалеко от работы Валентины Ивановны. И Лизе работу нашли — заведующая несекретным делопроизводством горвоенкомата.

— Была заведующей продовольственным складом, медстатистом, воспитателем, была писарем отдела кадров, — с ухмылкой поделилась новостью Лиза с матерью после звонка из военкомата. — На этом, наверное, моя служебная карьера и закончится. Зачем только я корпела над учебниками пять самых лучших в моей жизни лет.

— Да, доченька, — как можно ласковее отозвалась Валентина Ивановна, — у тебя редкая профессия. Ее и в большом городе не всегда встретишь, а в гарнизоне так и думать нечего. Маркшейдер! Надо же такое слово придумать!

— Бог с ним, с этим словом, важно, что вляпалась туда по своей глупости, — махнула рукой Лиза.

— Да, я пыталась тебя отговорить, но ты была неумолима, — покачала головой Валентина Ивановна. — За подружкой погналась. Кстати, не знаешь, где она?

— Знаю, что вышла замуж за шахтера, и больше ничего.

— Ну, хоть так. При деле или рядом с ним. Ты же…

— И мне тогда казалось это романтикой. Горы угля стране! Терриконы! Песни-гимны! Шахтер Богатиков, шахтер Соловьяненко! Герои труда! Цветы! Встреча из забоя стахановцев! На деле все иначе. На деле кривые хибары, угольная пыль, водка и мат! Сплошной мат!

— Ну, не все, наверное, доченька, так плохо, — остановилась посреди комнаты Валентина Ивановна. — Должно же быть что-то и хорошее! Не может человек жить без хорошего! Это… это ненормально!

— Человек быстро привыкает к ненормальному, и нормальное становится ему ненормальным. Почти аксиома.

— Как можно привыкнуть к ненормальному, чтобы оно стало нормальным? Что такое ты говоришь! Как-то зло ты говоришь. Я еще в тот приезд заметила, что ты стала другой. Отчего это?

— От собачьей жизни, вот отчего! Все не так, все не этак!

— Что не так? Муж, ребенок, работа — что еще надо?

— Мама-мама, ты живешь в прошлом веке. А мне хочется пожить в этом, и так, чтобы кроме работы было что-то еще! Например, я хотела бы побывать в театре «La Scale», послушать вживую какого-нибудь современного Карузо, посидеть на теплом бережке ласкового моря, посмотреть, хотя бы посмотреть, на парусные яхты в дымке морской… Я же вынуждена работать на вонючем складе, жить в панельном доме с кривыми потолком и полом, мерзнуть зимой, изнывать от жары летом. Это что, мой удел, моя судьба? Чем я хуже какой-нибудь Марлен, у которой есть все для счастья, а у меня нет ничего человеческого!

— Не так уж и плохо стали мы жить, — Валентина Ивановна не знала, что говорить дочери, вроде и так все понятно было в жизни, и тут такое услышать. — Война сколь нам навредила. Надо было возрождать фабрики, заводы, строить дома. Сразу где всего взять столько, надо подождать, потрудиться, потом…

— Это «потом» сколько живу, столько и слышу. Мне двадцать три года, а я хожу в пальтишке из шинельного сукна мужа. Мне бы в шубке норковой покрасоваться пока молода да пригожа, а я в шинельном сукне и в пир, и в мир, и в добрые люди.

— У других и этого нет…

— И я об этом! — выкрикнула Лиза. — Почему, я спрашиваю, мы так хреново живем? Мы что, прокляты? Почему мы, победители, живем хуже во сто крат побежденных? Сказать, что наш народ ленив и туп, не скажешь. Он трудолюбив и талантлив. Значит, такие руководители, что постоянно наш бронепоезд в тупик загоняют, а потом оттуда пятимся вслепую. И опять тупик.

— Наша страна в окружении… — несмело пыталась Валентина Ивановна сказать то, что знает из телевизора и прошлых политинформаций. — Армия сколько требует. Другим странам социалистического лагеря надо помочь стать на ноги.

— Господи! Мама! Да очнись же ты! Посмотри кругом! Поверь мне, дурочке, как только нас клюнет жареный петух, а он обязательно клюнет, тогда наших, так называемых братьев, сестер, друзей по лагерю, как корова языком слижет! Все слиняют и продадут нас с потрохами!

— Ну, не знаю… Может, и так. Может, ты и права.

— Еще как права!

— И что теперь делать предлагаешь?

— А ничего!

— Что, так все и оставить?

— Так все и оставить! Если сразу и много дать нам воли и всего человеческого, то мы сойдем с ума, взбесимся. Нас понесет обязательно не туда, и мы разрушим то малое и доброе, которое живет в нас сотни лет. Мы тогда не приобретем то, что нам хочется, и потеряем то, что имеем.

— Не так и мало мы имеем, — встрепенулась Валентина Ивановна. — У нас ракеты, свои самолеты, поезда и пароходы тоже прекрасные. Лучшие писатели — русские! Один Пушкин чего стоит!

Лермонтов! Некрасов! Пусть спорный Есенин, а мне он очень нравится! Такая задушевная лирика. «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло…» Разве не тронет даже зачерствевшую душу его «Письмо к матери»? Без этой песни и Сличенко был бы другим. Что и говорить, много у нас хорошего. А какие самоотверженные русские воины! Их не надо приковывать цепями к пулемету, они и без цепей не уйдут с позиций. Хорошие у нас люди, чего уж тут говорить!

— Кто бы спорил, мама! Только почему-то с хорошими людьми обращаются по-скотски: труд, труд, труд! Войны, кровь, труд — и больше ничего ему не светит!

— Без труда, доченька, ничего просто так не получается.

— Еще студенткой я заинтересовалась работами Маркса, потом Ленина. Поняла, что на смену капитализму обязательно придет более прогрессивный, справедливый общественный строй — социализм и коммунизм. Жили мы при начале социализма надеждой, что все будет для трудящихся, живем при позднем уже социализме, развитом, как говорят, вроде тот, начальный, был недоразвитым, но все еще надеемся, что будем жить как у Христа за пазухой. А живем, извините за бестактность, за непатриотизм, в дикой бедности.

Жилье — развалюхи, дороги — колея по пояс, купить билет на самолет или поезд — надо быть героем СССР, не говорю больше о шубе, но купить мужской костюм, чтобы можно было выйти в нем в люди — кукиш вам! Нет таких костюмов. Есть много чего под таким названием, только это не костюмы, а что-то из области улучшенной спецодежды. Слава Богу, авиаторам повезло: у них комбинезоны приличные, куртки тоже удачные, вот и не снимают они их ни на аэродроме, ни в городке, ни на охоте, ни на прогулке. Малое подспорье комбинезону — спортивный костюм. Все! На этом гардероб самого передового и идейного офицера заканчивается!

Если бы только это было бедой, а то ведь, если покопаться, чего еще не вытянешь на показ. У военных хоть дисциплина да ответственность, они не заражены пьянством, как другие. Пьянство это такое зло, что хуже и не придумаешь. Рушатся семьи, страдают дети, гибнут люди, а избавиться от этой заразы никак не получается. Пускай бы, какой работяга пил до умопомрачения, а то же пьют и ученые, и артисты, и художники. Знают, что нельзя пить, и все равно пьют! Как избавить народ от этого, ума не приложу. Суровые меры не помогают, убеждения не доходят, не знаю!

Вот так и живем! Малую толику для себя же не можем сделать, а о большом и говорить не стоит!

— Может, придет к власти кто другой и все изменит к лучшему? — тихим боязливым голосом спросила Валентина Ивановна. — Коммунист какой-нибудь настоящий. А что, начали дело, пускай и доводят его до задуманного.

— «Вот приедет барин, он нас и рассудит!» Так что ли? Опять надежда на хорошего царя? — Лиза насмешливо посмотрела на мать.

— От руководителя много зависит, — решила постоять за свои убеждения Валентина Ивановна. — Иван Грозный, Петр Первый, Екатерина Вторая, Сталин…

— Все-все-все! Не продолжай дальше!

— Почему, не продолжать? И при Брежневе неплохо живем. Есть, конечно, за что упрекнуть, так это с каждым такое может быть, страна-то, вон какая огромная. Климат суровый, снег да пески со скалами сколько места занимают. Это почему-то многими не учитывается. Вот дай им море с пляжем, дай им апельсины-мандарины да вина заморские…

— А что в этом плохого? Разве не имеет права человек отдохнуть по-человечески после труда? Потрудился хорошо — отдыхай на все сто! Или отпуск загубить работой на грядках?

— Не знаю, — отмахнулась Валентина Ивановна, — мы раньше так не думали!

— Вот и плохо! — подловила на слове дочь. — Если б подумали, то нам бы теперь иначе жилось. Лучше бы жилось.

— Так делайте, если такие умные да резвые! — твердости своего голоса удивилась Валентина Ивановна. — Сделаете, и вашим детям будет сладко жить! Но и мы не зря жили! Попробуйте хоть десятую долю того сделать, что сделали мы! Говорить все горазды.

Валентина Ивановна уволилась, так, решили они, будет лучше: и дети пристроены, и Лиза работает, и пенсия, какая-никакая, есть. Должны прожить безбедно. Домик на берегу решили не продавать пока, а использовать под дачку в летнее время. Детишек много, им нужен простор, приволье, да и самим в земле поковыряться тоже нелишне. Глядишь, какой огурчик с помидорчиком со своей грядки на стол попадет, копейка сэкономится.

Через год Лизу посватал сорокадвухлетний майор из военкомата, она, даже не посоветовавшись с мамой, отказала. Дома проговорилась через год.

— А что, он совсем никудышный? — спросила Валентина Ивановна.

— Да нет. Нормальный. Как многие, — безразлично ответила дочь.

— Не поторопилась с отказом? — осторожно полюбопытствовала мать. — Офицер все же, детей надо воспитывать, самой без мужа жить с двадцати лет… Надо было подумать хорошенько.

— Вот я и подумала. Отец детям он относительный, муж для меня — нелюбимый. Остается — офицер. Через три года он уже пенсионер, офицер, но запасной. Вот и весь расклад.

— Тебе, доченька, видней, — тяжело вздохнула Валентина Ивановна. — Я ведь тоже рано осталась без мужа, знаю, как это плохо. Да, я сильно любила твоего папу, и сейчас часто вспоминаю, только не каждый понимает, как тяжело приходить в пустой дом и знать, что никогда сюда уже не войдет дорогой тебе человек. И так изо дня в день. Выть от тоски хочется, а нельзя: ребенок все видит, все понимает. Клянешь себя долгими ночами, что не все делала для него, что излишне невнимательной была к его интересам. Многое всплывает, есть за что себя упрекнуть, но поздно. Нет его, чтобы попросить прощения, и никогда уже не будет.

Дочь обняла мать, крепко прижалась щекой к ее щеке, горькие их слезы слились в один вдовий ручеек.

— Ох, уж эта бабья доля! — виновато улыбнулась Валентина Ивановна, размазывая слезы по щекам.

— Мы маемся, но хоть живем, — глядя в пустой и темный угол, сказала Лиза, — а их нет. Молодых, здоровых, веселых, шумных нет, и никогда уже не будет. Вот это горе!

— Не будет, — чуть слышно отозвалась Валентина Ивановна.

— Каждая вещь напоминает о них, а это страшнее всяких ссор. Вот чем плох брак по любви. Любимого забыть невозможно, он постоянно с тобой, в твоей душе, в твоей совести. Хотел бы сделать что-то не то, ан нет! Совесть тут как тут, смотрит на тебя с укором.

10 ноября 1982 года умер Леонид Ильич Брежнев. Был пасмурный день. Отпраздновали 7 ноября как-то вяло, без грома и оваций. Пронесся слух, что Брежнев очень болен, но не верилось, что так уж сильно он болен, чтобы придавать этому значение. Кто-то, может быть, и задумался о его судьбе, о его значении и роли в государстве. Прошел войну в окопах Малой Земли, не был трусом; любили ли его, или только уважали солдаты и офицеры, трудно сказать. Политотдельцы как-то в стороне были от масс, они вроде бы и в массах живут, вроде бы знают подноготную народа, но как-то однобоко. Знают беды людские, но оставляют люд один на один с этими бедами? Как-то не вяжется со смыслом. А вот что касается мировых революций, то они тут доки, каких свет мало видал. Брежнев, молва идет, прост был в обращении с низшим сословием, а кто к нему обращался из малоземельцев за помощью, если обращение доходило до него, всегда помогал.

Перед обедом в отдел кадров зашел майор Крутиков, он все еще надеется заполучить руку Лизы, присел на стул, закинул ногу на ногу, долго смотрел на затылок склонившейся над бумагами Лизы.

— Что, Елизавета Анатольевна, ждать нам теперь? Какие потрясения ожидают страну? — спросил майор, не дождавшись, когда Лиза обратит на него внимание.

— А какие могут быть потрясения? — в свою очередь поинтересовалась Лиза. — Страна верным курсом идет к коммунизму.

— Скажу вам как военный, на проторенной дороге чаще всего ставят враги мины. А врагов у нас не убывает, а прибывает.

— Значит, мы сильные и успешные, а это не всем нравится.

— Да, сильные и успешные, — после минутного молчания повторил Крутиков. — Такие сильные и успешные, что даже не верится. Афган с крестьянами в опорках на босу ногу, с дедовскими кремневыми ружьями не можем покорить за три года. Представьте теперь, если бы мы связались с НАТО? Не связываемся только потому, что страшно.

— Почему тогда НАТО не нападает на нас, если мы такие слабые, а они сильные?

— Они для этого достаточно умные.

— Какие же умные, если не видят выгоды?

— Вся беда их в том, что они понастроили небоскребов, это ж сколько мусора после них убирать.

— Ядерная война? Я правильно поняла?

— В недогадливости вас не упрекнешь.

— Спасибо за комплемент, Андрей Андреевич. А что вы думаете о ближайшем будущем нашей страны? Рассвет нам ждать или закат?

— И то, и другое не исключаю. Мы на макушке шара, с одной стороны рассвет, с другой — закат. Наше положение неустойчивое, это из физики, вот куда свалимся, там и будем.

— Не хитрите, Андрей Андреевич, — погрозила Лиза пальцем, оторвавшись на миг от бумаг. — Говорите начистоту, чтобы мне не обмануться. Не то брякну где-нибудь несуразицу.

— Если хотите, мой совет: нигде, никогда, никому, ничего не брякайте. Спокойней жизнь будет. Удивляйтесь, хихикайте, глазки закатывайте, ничего и никого, кроме погоды и американцев, не ругайте.

— Вы мне прямо жизнь премудрого пескаря предлагаете.

— Из-за любви к вам. Другому даю право выбирать свой путь самому. А вас мне жаль.

— Нет причин, Андрей Андреевич, для жалости. У меня все хорошо. Есть мама, дети, крыша над головой, есть голова. Все есть.

— Счастливый вы человек, Елизавета Анатольевна! Ну, что ж, Бог вам в помощь. И все же, надумаете, скажите, буду рад хоть чем-то помочь.

— Спасибо, Андрей Андреевич! — крикнула Лиза в спину уходящего Крутикова.

У подъезда своего дома Лиза встретила Валентину Ивановну с детьми. Коля и Кира возвращались после занятий в школе, а Толика и Василису Прекрасную бабушка вывела на улицу погулять, пока погода позволяет, заодно и в гастроном забежала, хлеба и молока прикупила. Молоко и хлеб — самый ходовой продукт в доме. Кира и Коля, а с ними и Толик с Васютой, пьют кружка за кружкой молоко в прикуску с хлебом. Хлеб любой идет за милую душу, а батон с изюмом — лакомство!

— Мама, надо детей приучать к мясу, — как-то посоветовала Лиза Валентине Ивановне. — Мясо надо для роста и развития мозга.

— Самое правильное, есть то, что хочется, — убедительно заявила Валентина Ивановна. — Организм человека — сложная штука, умная к тому же, и не станет просить то, что ему не надо. Пусть едят хлеб, пьют молоко, а придет время, будут есть мясо.

На кухне, уже после ужина, за чаем завели разговор о Брежневе, заодно вспомнили Сталина, Хрущева, погадали, кто будет следующий, не сошлись во мнении, но не огорчились, и решили: хуже не будет, хуже некуда. Но, как оказалось потом, они очень ошиблись — бывает и хуже. Еще как хуже!

— Я помню смерть Сталина, — сказала Валентина Ивановна, вращая на столе стакан с чаем. — Настоящее светопреставление. Люди не знали, что будет дальше, они пребывали в смятении. Были уверены, что бед не избежать, и защитить страну уже некому — все слишком мелки, что ли, по сравнению со Сталиным. Долгое время было затишье. Как в мертвом доме жили. Кто управляет страной, как управляет — народу не понять. Неделя прошла, другая — живем, как и жили, месяц, год — то же самое. Как-то помалу успокоились, а скоро и забылось многое, без чего, думали, не прожить, не устоять. Мне шестнадцать лет, я учусь в восьмом классе, мечтаю о поступлении в институт, как тут не отвлечься от всеобщего народного горя. Я скоро, данность молодости, забыла о том, что Сталин — наше все, и видела перед собой новую интересную жизнь студентки. В пятьдесят четвертом поступила в мединститут. Там узнала, кто такой Хрущев, каким был Сталин. Узнала, испугалась и не поверила. Сейчас говорят, с Хрущева начался упадок нашего государства, а я скажу, что он много сделал для народа, и, главное, дал ему глоток свежего воздуха. «Хрущевская оттепель» показала, как много значит для народа свобода мыслить и без боязни высказываться. Были и у него просчеты, и немалые. С колхозами, деревнями, укрупнениями, дурацкими налогами на крестьян за теленка, поросенка. За дерево и то надо было платить! Но при нем страна выскочила впереди всех в космос! Мы создали атомную бомбу! Радовались при этом искренне, что мы теперь под надежной защитой! Так оно и было. Мы знали, что Америка на нас не посмеет пойти войной, потому что тогда она перестанет существовать. Это знание подкреплялось делами — конфликты разрешались мирным путем. Уверена, Хрущев был патриотом страны, был, насколько мог, руководителем народа, который, по его словам, стоял уже одной ногой в коммунизме. Мы все стремились, а Хрущев больше всех, догнать и перегнать Америку во всем, а «по молоку и яйцам» — в первую очередь. Тогда же появилось много баек и анекдотов по этому случаю. Помню один. Спрашивает партийный работник колхозника: «Ты готов догнать и перегнать Америку?» Колхозник ему: «Догнать готов, а перегонять не стану!» «Почему?» «Чтобы заплаты на заднице не показывать им».

Посмеялись, и Валентина Ивановна продолжила:

— По-моему, он ошибку сделал со своим разоблачением Сталина, как тогда говорили: разоблачением «культа личности». Ну, был крут Сталин, да ведь тогда иначе трудно было выжить. Сколько разных народов, группировок, политических течений, воровства, грабежей, тайных врагов было в стране — не перечесть. Чуть зазевался — получай оплеуху. Может, не так уж круто надо было держать народ в узде. Теперь лишили народ кумира, хуже того, примера для подражания. Ставится под сомнение вся политика нашего государства. Появились сомнения вообще в социализме! Стали заглядываться на Запад, на Америку, сравнивать с собой. Появились вопросы, как у тебя сейчас: почему мы живем в передовом обществе, но у нас жизнь хуже, чем в загнивающем капитализме? Машину не можем купить, если даже сумели накопить денег, почему? Купили машину — не можем купить аккумулятор или колесо? Почему мы не можем сшить такие сапоги, какие шьют Италия или даже Польша? Почему я не могу съездить на отдых на какой-нибудь остров? Почему я врач или учитель получаю за свою работу копейки? А врач и учитель — основа здорового морально и физически человека будущего! Да много чего лезло в голову и не находило нужного ответа. Успокаивали себя тем, что всем сейчас трудно, но будет скоро хорошо!

— Да, скоро будет хорошо! — Лиза в задумчивости покачала головой. — Интересно, при царе мы тоже жили хуже всех?

— Я при царе не жила, а вот дедушки Стефан и Терентий жили. Дедушка Стефан погиб на войне, а Терентий кое-что рассказывал, да я как-то мало интересовалась. Помню, хвалил царя. Наверное, было ему за что хвалить. Да и что они могли знать о жизни в других странах? Ковырялись в поле, не разгибая спины, детей рожали и берегли — вот и весь их интерес. Дед говорил, что в лаптях ходили, в овчинных полушубках, ткали холсты и шили портки с рубахами. Зимою отдыхали от тяжкого труда, гуляли свадьбы, пили самогон. Не роптали на жизнь, наверное, нравилась она им такая, какая выпала на их долю.

Лиза улыбнулась чему-то, хитро посмотрела на маму, дождалась, когда она выскажется и заговорила:

— Мне мой жених рассказал анекдот. — Валентина Ивановна, наморщив лоб, посмотрела на дочь. По реакции на слова дочери можно было понять, что она не одобряет такого поведения с женихом или вообще с какими-то мужчинами, когда они рассказывают при ней анекдоты. — Червячок-сын спрашивает червяка-папу: «Скажи мне, папа, я родился в коровьей лепешке, а мог я родиться в яблочке?» Папа-червяк отвечает: «Мог, сынок, мог. Но родина, пойми, прежде всего!»

— Конечно, похожа наша Родина на лепешку, и люди-червячки недовольны своим житьем в ней. Только и в яблочке червячок не видит белого света. Он все точит-точит, и только для того, чтобы жить в темноте. Вылез на свет, и тут же попал в клюв птичке. Понесла птичка червячка, чтобы накормить птенцов. Птенцы выросли и полетели уничтожать вредных червячков и мошек. Так и в нашей жизни: люди-червяки живут только для того, чтобы поесть, а люди-творцы живут для того, чтобы мир был краше. Человек-творец и в лепешке найдет возможность проявить себя.

— Например? — сузила глаза Лиза.

— Нам в наследство от царизма досталась лапотная Россия, а человек-творец сделал ее передовой страной мира. Пройдет время, и страна будет самой передовой в промышленности, самой справедливой, обеспеченной всем не только необходимым, но и прекрасно сделанным. Не будет у нас, как ты говоришь, костюмов похожих на спецовку, а спецовки будут краше модельных одежд Парижа. «У нас все впереди!» — так говорили первые строители коммунизма, и они сделали многое, чтобы приблизить коммунизм. Второе поколение защитило не только свою страну, а всю хваленую Европу от Гитлера. Третье поколение восстановило разрушенную войной страну. Четвертое… — Валентина Ивановна задумалась.

— Что четвертому поколению предстоит сделать в стране, не заботящейся о своем творце? — не без яда в голосе спросила дочь.

— Вот этим и займитесь! Сделайте хотя бы для себя что-то хорошее! — Валентина Ивановна, при ее всегдашней выдержке, готова была сорваться на крик. — Не потеряйте хотя бы то, что до вас уже сделано другими, менее придирчивыми, но более думающими о Родине. Они жили по принципу: думай сначала о Родине, а потом о себе! Теперь общество стало с ног на голову и просит, даже требует, делать все для них, а о Родине можно вообще не думать. Откуда у вас такое иждивенчество? Чем вы живете вообще?

Тон разговора, обвинения, больно задели дочь. Она выкрикнула:

— Наши деды шли в бой, погибали и знали, за что погибают! Почему нашему поколению надо погибать на чужой земле за какую-то эфемерную идею? Ты мне на это можешь ответить? Можешь! Но мне ответ не нужен, я его знаю.

Чем закончился бы этот разговор, можно только догадываться. Но он закончился банально — маленьким членам пятого поколения пришло время почивать. Об этом они напомнили необычной тишиной.

Валентина Ивановна внезапно переключила внимание на соседнюю комнату.

— Какая-то непонятная тишина, — сказала она.

Лиза вскочила со стула и убежала в ту комнату, откуда распространялась страшная тишина. За дочерью устремилась Валентина Ивановна.

— Уснули на полу, — шепотом сказала дочь, укрывающая сынишку и дочь одеялом.

— И мы хороши, две дуры, — так же шепотом сказала Валентина Ивановна. — Нужна нам была эта политика. Без нас не разберутся.

В метаниях, переживаниях, исканиях большая семья Валентины Ивановны дожила до девяносто третьего года. Года выпуска Коли и Киры. У Толи выпускной в следующем. Ребята вымахали под два метра, не совсем под два, но хорошо вымахали, и Кира превратилась из Кощея Бессмертного, как называла в шутку ее Валентина Ивановна, в прекрасно сложившуюся девицу. Темно-русые густые волосы, серо-зеленые большие глаза, черные брови не могли не привлечь внимания парней. И ей было радостно знать, как она хороша. Мама Валя была на страже. Все чаще она заводила разговор на тему любви и верности. Приводила примеры из жизни известных людей, которые не смогли устроить свою личную жизнь, называла причины неудачных браков. В другой раз обсуждали тех, кто через всю жизнь пронес любовь и верность. Беседуя, Валентина Ивановна старалась вызвать у Киры желание быть откровенной с нею. Она знала, что откровение — путь к успеху в воспитании детей. Зная истину, можно решить любую задачу. У замкнутого человека — душа потемки, и много ли даст общение с таким человеком. Кира была открытой с детства. Ей не терпелось рассказать маме все, что она видела, слышала, узнала. Валентина Ивановна всегда выслушивала ее то восторженные рассказы, то возмущенные, даже когда было невмоготу из-за плохого самочувствия, она выслушивала, не подав и малейшего признака нежелания беседовать. Так и сложились у них доверительные отношения. Кира знала, что мама может и пожурить, но по делу; может и похвалить, иногда и авансом, зная силу доброго слова. Училась Кира тоже хорошо. Правда, неровно. Хуже получалось с химией и точными науками. Тригонометрию терпеть не могла! Но взяла усидчивостью. В противовес нелюбимым, очень хорошо получалось с гуманитарными предметами, особенно с литературой. Она даже попыталась написать роман о любви ученицы к преподавателю русского языка, и название придумала хорошее — «Сердца бьются в унисон», но на странице 43 запал ее иссяк, и преподаватель смотрелся уже не как романтический герой, а как скучный буквоед. Стихи получались лучше, но тоже не избежали штампов. Небо голубое, солнце красное, восходы и закаты со всеми цветами радуги, патриотизм вызывающе криклив… И тетрадь со стихами решила не показывать преподавателю литературы до поры до времени.

Разговор о профессии заводили несколько раз. Валентина Ивановна хотела видеть Киру врачом. Но не настаивала, щадя желания дочери. Кире не хотелось говорить маме, что медицина ей совсем не нравится. Она боялась обидеть ее отказом, не противоречила. Да и с химией, предметом нужным в медицине, были нелады. Учить латынь, только чтобы выписать рецепт? Целый язык — для рецепта! Учиться на преподавателя русского языка и литературы? Заканчивать институт, чтобы писать без ошибок? А что случится, если и напишу без института с одной-двумя ошибками? Мир перестанет существовать? Пушкин и тот писал с ошибками! А если изучать его для того, чтобы писать книги? Конечно, не помешает грамотность! Опять же, много писателей, которые пришли в литературу совсем с другой стороны, и они показали себя лучше литераторов-профессионалов. Ради того, чтобы знать, что за подлежащим должно идти сказуемое, а потом второстепенные члены предложения, надо корпеть над учебниками пять лет? Знать язык, знать правила написания книг, но не знать жизни — разве при этом можно написать хорошую книгу? Высосанная из пальца галиматья никого не удивит, никого не заинтересует. Фальшь раскусят с первых слов.

До экзаменов осталось три месяца, а Кира так и не знала, куда ее ветер занесет.

Коля будет поступать в Армавирское военное училище летчиков. Он уже прописан в военкомате, прошел медицинскую комиссию — никаких препятствий для поступления нет. Только бы выдержать конкурс! Вне конкурса будут суворовцы и те, что учились в аэроклубах. Тут Коля ничем не может похвастать. Остается удивить знаниями. Да и тут не совсем так, как хотелось бы. Не медалист. Твердый хорошист! Но таких будет избыток, а потому надо подштудировать математику и физику. Знать лучше, чем по школьной программе проходили. Брать уроки — нет лишних денег. Остается: купить справочники и пособия для поступающих в вузы. И Коля засел за учебники. До поздней ночи корпел над книгами, писал, чертил, считал, выводил формулы… Все давно видят не первый сон, а он с кружкой кофе на кухне «грызет гранит науки».

Валентина Ивановна не одобряла выбор Коли, более того, она была против. Двое погибших мужчин в семье — этого достаточно для объяснения причины ее протеста. Но она не настаивала, не отговаривала, а только в своей манере замечаний, примера, подсказки старалась сбить его с намеченного жизненного пути. Коля даже подумать не мог, что мама не хотела бы видеть его летчиком. Муж — летчик, зять — летчик, так кем же быть сыну? Вопрос излишний. Он будет летчиком! Даже если не получится в этом году, поступит в следующем. Год поработает на заводе, позанимается еще и поступит.

Выпускной бал прошел красиво и волнующе. Ждали долго момента расставания с детством, юностью, с вынужденным однообразием. Хотелось свободы! Полета ввысь! К солнцу! И в то же время, как грустно и тягостно от мысли, что уже никогда не будет у тебя привычных друзей, шумных школьных дней, тайной влюбленности, возникшей как из сказки. Вчера только была она девчушкой с рыжими косичками, веснушками на курносом личике, а сегодня это голубоглазая красавица с роскошной прической. Вчера он был вихрастый мальчишка-забияка, носился по коридорам как угорелый, на его курточке всегда не хватало пуговиц, зато с избытком было чернильных пятен, а сегодня это высокий, стройный парень-весельчак, душа класса.

Во время танцев к Кире подошел парень-весельчак, только был он почему-то более смущен, чем весел.

— Ты уезжаешь из Липецка? — спросил он Киру.

— Наверное. Не знаю пока, — ответила она, и как-то по-особому посмотрела на паренька. — А ты?

— Тоже пока не знаю.

— У меня мама не совсем здорова, — сказала Кира.

— У меня мамы совсем нет.

— Я знаю. Ты из интерната.

— Да, оттуда. Теперь надо где-то работать. Работать и учиться.

— В вечернем или заочном?

— На заочном, наверное, проще.

— Жить есть где?

— Обещают комнату в общежитии, потом, как освободиться какая-нибудь квартира, сказали, переведут.

— В общежитии не очень хорошо, говорят, жить.

— Многое зависит от самого. Опыт выживания имею, — усмехнулся, — не пропаду.

— У меня тоже есть такой опыт, — вдруг, совсем того не желая, открыла свою тайну Кира.

— Какой? — не понял юноша.

— Я до трех лет была в детдоме.

— А где родители?

Танец закончился, пары разошлись. Юноша поглядел на Киру какими-то необыкновенными глазами, в них, кроме откровения, была нескрываемая радость. Был еще один у них танец, в конце которого Гриша, так звали юношу, передал Кире записку с номером его телефона.

Колю пригласила на танец Адель. Она училась в параллельном классе, и часто они встречались в коридорах школы как старинные друзья. Адель занималась в хореографическом кружке, успех ее был сногсшибательный, все ей пророчили звездную жизнь. К ее чести, очевидно, в том заслуга воспитателей детдома, она не задирала нос. Но дистанцию держала. Недолюбливала «домашних», это если мягко сказать. Считала их изнеженными слюнтяями. Друзей и подруг среди маменькиных деток не имела, а желающих к ней приблизиться, отшивала просто — уходила, не дослушав и половины их банальной истории.

— Ну что, Кока-Кола, пришла пора и нам расставаться? — сказала Адель улыбаясь. Улыбка была не прежняя, а какая-то вымученная, наигранная.

— Да, Адель, се ля ви! Никуда не денешься! — попытался так же в игривой шутке скрыть свое волнение Коля.

— Ты не передумал? Там же опасно.

— Где ее нет, этой опасности. Каждому из нас может свалиться кирпич на голову, но мы же не ходим с подушками на голове. Я верю в судьбу. В моей судьбе нет на крыше кирпича, поджидающего меня.

— Хорошо, если бы так оно и было, — согласилась Адель, и спросила: — Куда собирается поступать Кира?

— Во все ВУЗы мира, — улыбнулся Коля. — Видел ее, читающей объявление педагогического. Но с таким же успехом она могла читать и из технического нашего.

В конце бала Коля, прощаясь с Адель, попросил ее приходить к ним в гости.

— Мама вас всех часто вспоминает, — сказал он, чтобы усилить значение приглашения.

— Спасибо! — поблагодарила Адель, и спросила, когда Коле уезжать в Армавир. — Обязательно зайду, — заверила она, чмокнув, прощаясь, его в щеку. — Привет маме Вале передавай!

Мама Валя ушла почти сразу же после торжественного часа. Она поздравила, не показав слез, своих детей и Адель с окончанием школы и вступлением в большую жизнь. Ушла незаметно для детей, которые вдруг стали совершенно другими, они скачком повзрослели. И родители для них в одно мгновение превратились не в наставников, а в равных, с кем можно и поспорить, отстаивая свою точку зрения. И это справедливо. Взрослые выработали свои правила жизни, определили принципы и нравственные убеждения, и считают, что имеют право заставить следовать этим принципам и правилам своих детей. Дети, вкусив чего-то нового из других миров, считают старшее поколение изрядно устаревшим в своих правилах, порой даже смешным, и отстаивают свое право на иную жизнь.

— Да, конечно, — говорят родители своим строптивым детям, — вы умные, мы дураки! Только когда жареный петух клюнет, то прибежите к дуракам просить помощи!

— Не прибежим! — заверяли дети.

Валентина Ивановна шла по темной улице и ворошила в памяти прожитые годы. То она видит себя в белом платьице на выпускном вечере, видит, словно наяву, своих школьных друзей. Какие они все родные и хорошие! Вот Гоша Сергеев. Чуб ершиком, но ершик совсем не колючий, а мягкий. И характер у Гоши мягкий. Улыбка никогда не сходила с его губ, а чему было радоваться! Отец погиб на войне, у матери остались два сына, одному пять лет, второму — восемь. Дальний хутор, брошен, казалось, чтобы проверить, выживут ли люди без еды и тепла. Выжили! Хотелось пожелать Гоше хорошую жену, которая бы с ним в огонь и в воду, чтоб дорожила его верностью, оберегала его от злых людей. Он нуждался в защите.

Илюша Седов. Тоже добряк! Любил смеяться, и смеялся над каждой, порой совсем не смешной, шуткой. Валентина Ивановна улыбнулась, воскресив в памяти заливистый, с подвыванием, смех Илюши. Анатолий Жарков. Постарше всех был на два-три года, и этих лет ему доставало, чтобы смотреть на расшалившуюся ребятню с презрением. Где он теперь, чем занимается? Наверное, какой-нибудь партийный чиновник, не меньше. Ваня Седышев, прекрасный парень! И девчонки наши просто заглядение! Одеты Бог знает во что, а красавицы! Какие они хозяюшки и работницы я уж и не говорю!

«Что это они у меня все хорошие такие, хоть на божничку! — задала себе вопрос Валентина Ивановна, и тут же ответила: — Они такие и были на самом деле! Без прикрас! Время делало нас такими. Тяжелое, суровое время сплачивало нас, а не разъединяло!»

Улица безлюдная. Вечер тихий и теплый. Ветерок с реки вдруг примчится, шаловливо поцелует и умчится искать еще кого-то, чтобы и с ним сыграть такую же шутку.

«У меня было белое атласное платье с рукавами-фонариками, белые носочки и туфельки на полукаблучке. На все это мы с мамой откладывали по рублю больше года. Бедная мама! Она проходила всю жизнь в кирзовых мужицких сапогах, в ватной телогрейке и платке. Выходная одежда: платье из ситца, на ноги черные туфли со шнурками, какое-то дикое пальтишко мрачного вида. И никогда я не видела ее злой и сердитой! Видела убитой горем, но только не с убитой душой! Мама, мама, как я жалею тебя! Как понимаю теперь! Как я виновата перед тобой! За что, не знаю, но виновата! Прости, если можешь!»

Валентина Ивановна почувствовала, как по щекам поползли слезы.

«Ну, вот, только этого не хватало!» — упрекнула она себя, не зная за что.

Адель пришла через день. Ее было не узнать. Это была уже не школьница, а совсем взрослая девушка. Коля, открыв дверь, увидел Адель и остался с открытым от изумления ртом. Часто моргая, он силился побороть в себе изумление и не мог. Перед ним была не привычная общительная, улыбающаяся Адель, а что-то такое, к чему хочется прикоснуться, обнять по-свойски, и в то же время оторопь сковывает тебя.

Адель заметила перемены в поведении Коли, ничего не сказала, а только еле заметно улыбнулась.

— Не помешала вам? Не расстроила планы? — спросила улыбаясь.

— Д-да н-нет, — ответил Коля, все еще не веря своим глазам.

— Все дома? — спросила Адель, уже потешаясь над видом Коли.

— В-все.

В коридор вышла Кира. Ей было интересно узнать, с кем так долго разговаривает брат. Увидев Адель, кинулась к ней на шею, словно после многолетней разлуки.

— Аделька, как я рада тебе! Проходи в зал! Чего тут стоите? — затараторила она, увлекая подружку в комнату.

Адель оглянулась, и не могла не рассмеяться при виде Коли.

Через полчаса Кира выскочила на кухню, поставила на плиту чайник.

Пили чай на кухне втроем. Коля, как говорится, уже оттаял, но все еще посматривал с долей неверия в преображение школьной подруги. Мулатка Адель взяла от родителей все самое лучшее: изящные черты лица, огромные черные глаза, красивые губы, сахарной белизны зубы и темно-шоколадный цвет кожи. Фигурка точеная! Радоваться бы Коле, что рядом с ним такая красавица, а он приуныл. Красавица Адель отдалилась от него на такое расстояние, что дотянуться до нее было очень трудно. Тут же пришли ему на ум его недостатки: невысокий рост, неатлетическая фигура, не блондин и не жгучий брюнет, а что-то среднее, глаза, правда, ничего, серые такие, недавно были голубые, а тут потемнели ни с того ни с сего. «Она меня никогда не полюбит, — горевал Коля. — А если и полюбит, то ненадолго. Есть много, кто лучше меня! Буду летчиком! И тогда она полюбит меня!»

За чаем Коля был молчалив. Девочки, казалось, не замечали его плохого настроения, болтали и смеялись от всей души. Адель изредка бросала взгляды на скисшего парня, и он перехватывал эти взгляды, но не придавал им особого значения. Что с того, что смотрит? На то и глаза, чтобы смотреть.

Адель дождалась прихода Валентины Ивановны, поговорили они с ней немного, и она засобиралась уходить. Валентина Ивановна уговаривала ее остаться на ужин, но Адель, сославшись на занятость, поблагодарив за приглашение, отказалась.

— Коля тебя проводит, — распорядилась Валентина Ивановна, и попросила Адель почаще наведываться к ним, тем более скоро дом их покинет главный мужчина, и останутся в нем горевать три одинокие бабы. Адель обещала число одиноких баб увеличить до четырех.

Накинув легонькую курточку, Коля пошел провожать Адель до детского дома. Долго шли молча. Коля, убежденный в своей непривлекательности, крест поставил на красавице. Адель же только теперь поняла, как дорог ей этот паренек с непростой судьбой. Что его нашли в контейнере из-под мусора, узнала случайно. Проговорилась одна из воспитательниц. Она за чашкой чая рассказывала другой воспитательнице, как нашли новорожденного, и его потом усыновила врач детского дома, с ним заодно взяла и девочку-отказницу. Теперь эти дети окончили школу, очень хорошие дети. Такие и у родных родителей редко бывают. Адель долго думала, вспоминала, догадывалась, кто эти дети, и решила, что Коля, Кира и их мама врач Валентина Ивановна — это они. Смутно, как сквозь кисею, припомнился день рождения и мальчик с испуганными голубыми глазами за одним столиком с нею. Они тогда ели настоящий торт! Свечи были. Адель тогда танцевала и держалась за руку этого мальчика. Рука была горячая. Потом мальчик исчез из детского дома надолго. Появились они уже втроем на каком-то празднике, пришли с мамой Валей, врачом детского дома.

Коле хотелось говорить, но он не знал, с чего начать разговор, все придуманное было не то, что надо. Лезла всякая чушь в голову, и ничего толкового. Выручила Адель. Она, казалось, ни с того ни с сего, вдруг предложила пройти до реки, посидеть на бережку.

Идти недалеко, река Воронеж была в трех кварталах от дома, и скоро они стояли на берегу и смотрели на тяжелую темную воду. На воде качалось несколько лодок, в них сидели скрючившись рыбаки.

Адель подошла к краю берега и попросила Колю помочь ей спуститься к воде. Коля подал руку. Адель крепко ухватилась за нее своей маленькой сильной рукой. Что-то непонятное заставило забиться сердце паренька так, что успокоить его было невозможно.

Опустив руки в воду, Адель долго смотрела в глубину, а потом тихо сказала:

— Уплыть бы куда-то далеко-далеко, на край света. И чтобы вокруг никого! Чтоб ты и лебеди, да козочки приходили бы попить водички…

Прошла по мокрому песку, изредка подбирая камешки и бросая их в воду. Камешек, глухо булькнув, скрывался в темной воде. Дорогу перегородило принесенное рекой корявое дерево. Адель посмотрела на Колю и молча протянула к нему руки. Легким мотыльком взлетела она на берег, не рассчитала и оказалась в объятиях юноши. Опять этот жар, опять неудержимое биение сердца! «Такие же горячие ладони, как шестнадцать лет назад!» — подумала Адель.

5 июля из горвоенкомата пришел вызов, 8 июля Коля был в Армавире. Он — абитуриент военного училища летчиков-истребителей. Бросилось в глаза разнообразие во всем. Много солнца. Тьма людей, и все разные. Со всей большой страны слетелись птенцы, чтобы стать соколами да орлами. У входа в училище стоит, устремившись ввысь, самолет-истребитель, отливает лучами солнца его алюминиевая поверхность. Коля долго смотрел на самолет, и ему не верилось, что когда-то он будет бороздить воздушный океан на таком корабле. Не верилось в такое счастье. Неверие подкрепляли отъезжающие по своим прежним адресам неудавшиеся асы. Большими группами покидали училище отчисленные по изъяну здоровья, гораздо меньше было тех, кто завалил экзамены. Оно и понятно: летчику крайне необходимо хорошее здоровье. Бешеные перегрузки в полете, нештатные ситуации требуют грамотных действий, а это возможно только при хладнокровии, которое, не что иное, как следствие крепкого организма.

Группа, в которую был включен абитуриент Шевченко Н. А., насчитывала двадцать человек. В основном это были жители из центральных областей, были и с окраин страны. Один прибыл аж с Камчатки! Из Алма-Аты один, из Иркутска один, из Армении один и из Узбекистана тоже, из Украины три, из Белоруссии два. В палатке на сто двадцать человек размещалось шесть групп. К группе был приставлен в качестве старшего солдат срочной службы — из дембелей, стариков. Со всеми вопросами полагалось обращаться к нему. Он же представлял группу на медкомиссию (ВЛК), на экзамены. Дневальных по палатке назначал тоже он.

Некоторых сопровождали родители. Один приехал с папой-генералом в авиационной форме, и все завидовали: успех, считали, ему обеспечен в любом случае. Кто-то в сторонке читал учебник, кто-то крутился волчком вокруг пальца, воткнутого в песок — тренировка вестибулярного аппарата.

После ВЛК в группе осталось девять человек из двадцати. Остался и Коля, совсем не надеясь на это. Остался и сын генерала, правда, его должны дополнительно проверить на кардиографе — какие-то не совсем нужные всплески на кардиограмме. Папа-генерал приносил сыну много творога с сахаром, и заставлял его весь съедать. Сын кривился и ел. Через четыре дня повторная кардиограмма была приемлемой.

Экзамены были не такие уж и строгие: наверное, ценились кадры с крепким здоровьем выше всего. Во всяком случае, отчисленных по неуспеваемости было совсем мало. Коля успешно сдал все экзамены, и результат: две пятерки, три четверки. Таких было немного. Проходили и с тройками. Правда, на предмете по профпригодности не обошлось без казуса. На множество вопросов Коля не знал, как отвечать, они казались какими-то детскими, наивными. Это непонимание сбивало с толку, затягивало время на ответ. Для преподавателя этот казус был не нов, тем не менее, несмотря на то, что Коля правильно ответил на все вопросы, он поставил ему «хорошо», а не «отлично». Категория два. И с кубиками справился, и с компасами проблем не было, что многих ставило в тупик, но категория два.

Два абитуриента из Белоруссии были суворовцами. Они экзамены не сдавали, кроме как по профпригодности и физподготовке. Держались обособленно, издали посматривая на окружение. Один был сыном генерала авиатора, второй — прапорщика. Коля заметил, что сын прапорщика резко отличался от сына генерала поведением. Он был скрупулезен во всем. Максимально исполнителен, но без малой даже доли угодничества. Чувствовалось, что вопрос быть не быть летчиком, для него был вопросом жизни и смерти. Второй, казалось, совсем не понимает той ответственности, что налагается на военного летчика — защитника Родины. Похоже, что папаше это прежде всего надо, а не сыну. «Вы с мамашей хотели видеть меня летчиком, я им стал. Любуйтесь! — говорил его вид. — А я бы с большим удовольствием занялся проектированием зданий, дворцов, мостов, тоннелей». Выполнял он команды офицеров нехотя, без огонька в глазах. «Сделал все, что вы хотели, чего вам еще от меня надо?»

После того как закончившие обучение дождались приказа о присвоении им воинского звания и назначении в воинские части и распрощались с училищем, их место в казармах заняли новички. Койка с чистыми простынями, тумбочка, умывальник, туалет, столовая с вкусно приготовленной пищей, с молоденькими официантками, четыре курсанта за столиком, форма одежды, курсантские погоны, большие аудитории — все это сразу ставило курсантов на ступень выше в жизни, чем было у них до училища.

В 6.00 подъем и — завертелось, закружилось в бешеном темпе общество зелененьких человечков. Ни минуты покоя! Присесть бы, покурить, послушать хоть какой-нибудь музычки, не до «Битлов» уж тут. «Рота, строиться!» «Равняйсь!» «Смирно!» «Бегом марш!» И так с шести до десяти. В 22.00 с командой «Отбой!» заканчиваются «издевательства» отцов-командиров над будущим авиации великой державы. Голова, не коснувшись подушки, уже спит, миг проходит — и звучит новая команда, зовущая на подвиг: «Рота! Подъем! Выходи строиться!»

На узбека жалко было смотреть. Ему, бедняге из жаркой страны, соотечественники посоветовали взять сапоги на три размера больше, чтобы можно было зимой, в холодной России, надеть верблюжьи носки и пару портянок, и спасти таким образом ноги. И вот эти сапоги, может быть, хорошие зимой, но летом, с одной портянкой даже не на занятиях по строевой подготовке, а просто при передвижении от казармы до столовой, от столовой до учебного корпуса, вытворяли чудеса. Они норовили свалиться с ног, болтались на маленькой тонкой ножке, шаг делали неуверенным и, самое страшное, натерли такие мозоли, что не обошлось без санчасти. Выручил всезнающий, мастер на все руки, старшина Тарских. Он же научил мыть полы со скребком, он же показал, а потом и требовал, мыть стекла окон так, что, казалось, их совсем нет в рамах. Он очень гордился умением делать стекла чистыми. Рассказывал, как давно-давно, в срочную еще, старшина роты дал задание ему, новобранцу, помыть окна, и он помыл так, что когда старшина их увидел, схватился за голову со словами: «Что ты, душегуб, наделал? Где мне взять здесь, в пустыне, столько стекол!» А разобравшись, объявил на вечерней проверке благодарность рядовому Тарских. Старшина Тарских выдал курсанту Турсун-Задэ новые сапоги нужного размера и спас его от безножья.

20 августа два взвода под командой капитана Кадета на крытых тентом «Уралах» запылили в сторону колхоза «Юбилейный» для оказания помощи в уборке перезревающих помидоров. «Армия и народ — едины! — сказал перед строем капитан Кадет. — Окажем народу посильную помощь! Работать с полной отдачей! Делать все добротно, как делали бы вы отцу родному или за деньги! По рабочим местам, разойдись!»

Помидоры — загляденье! Сочные, спелые, яркие! Коля таких помидоров раньше даже на рынке не видел, а тут их море! Наелись с охотки от души! Через два часа перекур. Сторож Евсеич, бодрый усатый старикан, с двумя курсантами принесли на большом брезенте груду огромных арбузов. Как тут было устоять от такого искушения! Ели, захлебываясь сладким, как мед, соком. На обед, который организовал колхоз, молодые загорелые девчата выставили на стол в эмалированных тазиках желто-янтарный виноград. После наваристого супа и пирожков с картошкой винограду в животе было маловато места, но нашлось. Уезжали в сумерках. Сам председатель приехал на проводы, долго благодарил и приглашал почаще приезжать, «не гнушаться трудовой деревенской жизни». Под занавес дед Евсеич, расчувствовавшись, устроил салют из двух стволов по одному разу. Сделал он это умело — никто не пострадал.

Прибыли на место постоянного базирования в полной темноте. Построились. Капитан Кадет проверил по списку — никого не потеряли. Ночь была беспокойной, перед туалетом толчея.

27 августа принимали Присягу. День сам по себе был, как и большинство, ярким, солнечным, а тут еще добавилось красок от многочисленных свидетелей торжества — родственников и близких друзей курсантов, с этого момента ставших истинными защитниками Родины, присягнувшим ей в этом, «…присягаю на верность Российской Федерации и ее народу. Клянусь соблюдать Конституцию и законы Российской Федерации, выполнять требования воинских уставов… Клянусь, находясь на военной службе, быть честным, добросовестным, достойно переносить связанные с ней трудности, мужественно, не щадя своей жизни, защищать народ и государственные интересы Российской Федерации. Клянусь не применять оружие против народа и законно избранных им органов власти…»

Торжественность и чувство гордости переполняли Колю. Правда, было немного обидно, что никто из близких, ни мама, ни Кира, ни Адель, не приехали на этот праздник, чтобы вместе с ним порадоваться этому важному событию. То там, то тут видны маленькие островки радости, в центре которых курсанты — источники праздника и радости. А он один в этом царстве всеобщего счастья.

Побродив среди этих островков, попив лимонада, съев два мороженых, Коля присел на скамью на строевом плацу и задумался. Как была бы рада мама при виде его такого красивого и важного, думал он, представив себя в окружении мамы, Киры и Адель, особенно Адель. И есть чему радоваться: он самостоятельно, без папиной-маминой помощи добился своего! Из двадцати человек только восемь удостоились чести быть курсантами военного летного училища! Престижного училища, 26 выпускников которого — герои Советского Союза, 10 летчиков получили это высокое звание за испытание авиационной техники, 37 «Заслуженных военных летчиков СССР», 14 «Заслуженных летчиков-испытателей СССР». Летчики-испытатели! Это вообще мечта каждого летчика — быть испытателем новейших самолетов, летающих быстрее звука! «А вдруг я тоже буду знаменитым летчиком, мой портрет будет красоваться среди этих великих людей! Завтра напишу письмо, теперь уже можно. Теперь я точно знаю, что первый этап пройден успешно, а сколько этих этапов будет еще, представления не имею. Говорят старшекурсники, что по летной неуспеваемости тоже отчисляют. Прыжки с парашютом — наверное, тоже не яблоки воровать. Вдруг парашют не раскроется? У всех раскрывается и у меня раскроется, куда ему деваться. Таких случаев, чтобы парашют не раскрылся, старшекурсники не вспоминали. Может, чтобы заранее нас не пугать? Рассказывали, что двигатели глохли, и садились где попало, а про парашют не говорили. Адель, может, написать письмо после прыжков? Будет о чем рассказать, а теперь писать, что поступил как-то мелковато. Наверное, так и сделаю. А о том, что поступил, она узнает от Киры или мамы. Они ей обязательно позвонят. Адель, Адель, почему ты не как все! Неземная. Ты — загадка, которую никто не сможет разгадать, а я так и совсем не смогу. Прост я, поэтому хочу простоты и откровения от других. Ты, наверное, из другого мира, и мне лучше не нарушать твой мир. Плох он или хорош, но он твой. Может, время поменяет тебя, принизит до обычных людей, с их простыми житейскими запросами? И тогда ты найдешь свое счастье в этом простецком мире, где буду и я для тебя не лишним. Будут у нас дети, будут у меня самолеты, и ты будешь в маленьком далеком, заброшенном гарнизоне учить всех детей твоим любимым танцам. Но такое едва ли возможно. Тебе надо прежде взлететь близко к солнцу и опалить свои крылышки, упасть на камни, а потом долго лечить душу и тело. Я не желаю тебе такого, но я всего лишь человек…»

— Скучаешь? — услышал он и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял сын генерала из Минска, курсант Любимов, Сашка.

— Да нет, просто сижу, — ответил Коля.

— К тебе не приехали, наверное, далеко ехать? — спросил Любимов.

— Не так далеко, как не на что ехать. Мама на пенсии, а сестренка не работает. Она тоже школу окончила.

— Близняшки?

— Она на год старше. Но пошли в школу в один год — так было маме удобней нас воспитывать.

— Больше никого нет?

— Племянник и племянница, в одной квартире живем. Он заканчивает в следующем году.

— Подождали бы и его, куда было спешить, — улыбнувшись, сказал Любимов.

— Как-то не подумали, — в тон ответил Коля.

— Мне некого было ждать, и меня некому тоже, — вздохнув, произнес Сашка. — Один как перст. Кстати, ты не знаешь, почему так говорят? Если перст — палец, то их десять. В крайнем случае, пять рядышком.

— Может, их отрубили? Оставили один, чтобы дорогу путнику показывать.

— Скорей всего, чтобы в носу ковыряться. Откуда ты?

— Из Липецка.

— Надо же, — удивился Сашка. — Мой родитель там переучивался на новый тип самолета, и мы с мамой ездили к нему.

— Давно это было?

— Лет десять назад. А что?

— Нет, ничего. Я просто так спросил. Отец летает?

— Поперли только так! — с подъемом в голосе произнес сын генерала, которого поперли из армии.

— Готового летчика поперли, а тебя вместо него планируют?

— Кто их поймет, что они планируют. Скорей всего, что ничего не планируют. Папашка советист — этим все сказано. Гэкачэпист, слыхал о таких? Враг номер один! Им же нужны свои слуги и защитники. Пенсия у него теперь такая, что без любимого кофе обходятся. Жили мы втроем на одну курицу в неделю! Вот так!

— А почему ты пошел им служить? — Коля, прищурясь, посмотрел на Любимова.

— Папаша настоял. Говорит, это ненадолго. Скоро смоет всю эту шелуху, и опять будет сильное государство, которое должна защищать хорошо обученная, высоконравственная армия.

— Так будет?

— Родитель надеется.

— А ты?

— Не очень.

— Ну, тогда бы «не ходил ты, Ванек, во солдаты»!

— Я и не хотел. Им, родителям, по слабохарактерности уступил. Я хотел стать архитектором. Изобрел бы свой Нотр-Дам и почивал на лаврах. Через тысячу лет туристам бы рассказывали, что построен сей чудо-храм по проекту великого зодчего по имени Александр сын Валентинов, а фамилия его Любимов. Вот так. Теперь же, если не зароюсь носом в землю, отслужу свое и пойду сторожем на стоянку автомобилей — больше никуда таких не берут, и буду в красивой летной куртке бродить по территории гаражей и материться на нерадивых гаражников или как их там. А у тебя как получилось, что ты ударился в воздухоплавание?

— У меня папа тоже был летчик. Разбился.

— Вот видишь! — Сашка помотал головой. — Бьются они, сталинские соколы! Ты-то хоть знаешь, почему падают летательные аппараты?

— Н-ну…

— Ладно, не мычи. Открою секрет. Потому что они тяжелее воздуха.

Коля шутки не понял и воскликнул:

— Да они же все такие!

— Потому и могут все биться! — утвердил закон падения летательных аппаратов на землю Любимов и предложил пройтись до буфета, пропустить одну-две чарки лимонада.

У ларька была очередь из желающих утолить жажду, охладиться мороженым, перекусить бутербродом. За стойкой буфета молодая краснощекая дивчина, у нее такая же помощница, они в постоянном движении, от этого их аж пот пробрал. Глаза хоть и усталые, а блестят озорно.

— Нам по бутерброду с черной икрой, — сказал Сашка буфетчице, когда подошла их очередь. Такой заказ удивил буфетчицу.

— У нас нет икры, — сказала она, расширив зрачки.

— Всю съели уже? — допытывался Сашка.

— Ее совсем не было. Откуда вы взяли?

— Ну, тогда баночку кабачковой, — пошел на уступки Сашка.

— И кабачковой нет!

— Да, чего только у нас нет! — констатировал факт Сашка. — Два мороженых и две бутылки лимонада.

Коля и Сашка с этой встречи, несмотря на разницу во взглядах на профессию летчика и на жизнь вообще, сошлись и были часто друг подле друга.

Вечером, возвращаясь после кино, куда они ходили с Гришей, Кира вынула из почтового ящика письмо и припустила бегом, через ступеньку, домой.

— Мама! — закричала она от порога, — от Коли письмо!

Валентина Ивановна побледнела. Казалось, с чего бы бледнеть: письмо ждали давно, ждали всяких сообщений, и хороших, и не очень — дело-то непростое, поступить в летное училище. Вышли в коридор и Лиза с Толей, прибежала Васюта с распущенной косой.

— Читай! — вдохнув-выдохнув, распорядилась Валентина Ивановна.

— О, какое длиннющее! — воскликнула Кира, вскрыв конверт.

— Читай, что у него там? — торопила Валентина Ивановна.

— «Здравствуйте, дорогие мама, Кира, Лиза, Толя, Васюта! Сразу сообщаю, что я поступил в училище, вчера принимали Присягу, теперь я настоящий солдат…

— Как — солдат? — не понял Толя. — Он же курсант?

— Да это так он, — махнула рукой Лиза. — Что теперь он, как и все военнослужащие, имеет права и обязанности.

— Читай дальше, — кивнула Валентина Ивановна.

— …теперь имею право ходить в караул и вообще иметь оружие. Мне здесь все нравится. Кормят хорошо. За столиком нас четверо, обслуживают официантки. Занимаемся в хорошо оборудованных аудиториях, преподают предметы полковники и подполковники. К полетам приступим через год, сначала будем летать на Л-29, это тот же реактивный самолет, но учебный. На нем можно и воевать. Учиться не тяжело, я все хорошо усваиваю. Ребята все хорошие. Дружу с сыном генерала. Генерал тоже летчик, но сейчас он на пенсии, хотя по возрасту и не пенсионер. Живут они в Минске. В феврале, после сессии, будет отпуск. Приеду, тогда все подробно расскажу. Как вы живете? Как здоровье у мамы? Ей не надо беспокоиться понапрасну. Все будет хорошо. Наверное, денег у вас маловато, сейчас все так дорого. И я не могу пока вам ничем помочь. Вот окончу училище, тогда, конечно, будет нам легче. Толе, если он не передумал поступать в училище, надо проверить свое здоровье, и если есть какие-то отклонения, то избавиться от них. Тут у нас один курсант перед поступлением за год сделал операцию, грыжа у него была. Больше всего отсеивают по здоровью. Есть еще один экзамен по профпригодности. Тоже могут зарубить.

— Как зарубить? Кого зарубить? — тут уж не поняла Валентина Ивановна.

— Это жаргон у них такой! — махнула рукой Лиза.

— Я тебе привезу задания по этому предмету, потренируешься. Надо набрать на вторую категорию, не меньше. Лучше всего первая, но это сложно. А третья и четвертая — не проходят. Сдают физподготовку. Некоторые не проходят. Мало таких, но есть. Подтянуться надо десять раз, подъем с переворотом, уголок. Пробежать три километра не больше 14 минут, сто метров за 15 секунд. Еще барокамера. Скажу тебе, вещь не очень приятная. У кого насморк или нос не в порядке, тот не выдерживает. Поднимают на 5000 метров, а потом опускают. Это как в самолете при взлете и посадке. Не пропускают, у кого были сотрясения или сильные травмы головы.

Пишу вам на самоподготовке, другого времени не бывает. Гоняют нас как сусликов, все рассчитано по минутам. Подъем в шесть, отбой в десять. Занятия целый день. Ходим в наряд. Здесь теплее, чем у нас. Толе надо сейчас уже готовиться к поступлению. Важные предметы: математика, физика, русский язык. На математике и физике построено воздухоплавание, а русским надо хорошо владеть, чтобы не быть безграмотным.

Вот пока так. Пишите. Обо мне не беспокойтесь. Целую вас всех. До свидания!»

— Ну, все понял? — устремила свой взгляд на сына Лиза. — Оказывается, не так это просто — стать летчиком, как ты считаешь! Надо хорошо потрудиться! Лень-матушку по боку и за книги! Понял? Или не будем связываться с этой авиацией? Лучше сидеть и слушать музыку, да?

— Почему ты решила, что я не занимаюсь? — огрызнулся сын.

— Да не я так решила, а твои преподаватели. Весь дневник в трепаках, вроде заниматься тебе не дают дома изверги-родители.

— Подумаешь, три тройки за четверть. У других больше и ничего.

— Вот и будешь среди других болтаться, как не пойми что в проруби! — От возмущения щеки Лизы покрылись красно-белыми пятнами. — Нормальные дети берут пример с хороших детей, а ненормальные сами пример для таких же идиотов!

Вмешалась Валентина Ивановна.

— Ладно, хватит тут распаляться и сводить счеты, — сказала она спокойным ровным голосом. — Понятно, что везде надо приложить усилие, чтобы добиться успеха. Каждый человек — кузнец своего счастья. Коля — ответственный мальчик, получил по заслугам. Его никто не заставлял, он сам сидел ночами над учебниками — вот и результат.

— Коля… мальчик! Везунчик твой Коля-мальчик! Сколько ты с ним возилась, не получилось бы, что плюнет на тебя твой мальчик, когда оперится. Может, еще и предъявит тебе кучу обвинений! — вырвалось негодование дочери.

— Что ты несешь какую-то несуразицу! В чем он может меня упрекнуть?

— Хотя бы в том, что не было у него модняцких джинсов, мотоцикл ты ему не купила, магнитола не японская.

— Он одевался не хуже других, питался как мы все, по дому делал все сам без напоминаний и просьб. Не понимаю, почему он должен упрекать меня в чем-то?

— Погоди, еще не вечер, узнаешь! Только потом не удивляйся.

— Кира, — повернулась Валентина Ивановна к Кире, — я что-то не так делаю? Я вас плохо воспитываю? Требую невозможное?

Выражение лица у Валентины Ивановны было горестным, как у человека, который вдруг узнал горькую правду, и она повергла его в шок.

— Что ты, мамочка! — обняла Кира Валентину Ивановну за плечи, которые опустились беспомощно. — Все хорошо у нас! Мы с Колей часто говорили, как нам здорово повезло, что мы с тобой живем. Мы даже поклялись никогда не оставлять тебя. Вдруг что-то случится, мы не бросим тебя, не сдадим ни в какое даже самое престижное заведение. Успокойся!

Валентина Ивановна не могла говорить, горло ей перехватил спазм. В голове вихрилось: «Они клялись… не оставлять меня. А я их иногда журила… Может, не всегда была так нежна, как родная мать… Я больше их жалела, чем любила».

— Мамочке есть с кем остаться! — по слогам отчеканила Лиза и закрылась в своей комнате.

Валентина Ивановна крепко прижала к груди Киру.

— Как можно простое усложнить до невозможного, — вымолвила она. — Ты-то хоть не будь такой!

Кира тут же позвонила Адель.

— Коля поступил в училище! — радостно выкрикнула она в трубку. — Письмо сейчас получили. В феврале каникулярный отпуск у него, обещает приехать, если ничто не помешает.

— Как я рада за него! — взвизгнула в трубку Адель. — Молодец, Кока-кола! Поздравь его от меня! Хотя, что я говорю! Дай мне его адрес, сама ему напишу!

Адель попутно сообщила Кире новость: послезавтра она уезжает в Москву, будет искать театр «или что-то на него похожее», где согласятся взять ее в любом качестве: танцовщицы, артистки, студентки, уборщицы, билетерши. В интернате нельзя больше оставаться, и так держали месяц, спасибо им. И деваться некуда: нет денег, нет работы.

— Были предложения денежные, но они не для меня, — сказала Адель.

Кире до слез стало жаль подружку. «Будь у меня квартира или деньги, — думала она, — я бы взяла ее к себе; не пропасть бы девчонке в этой сволочной жизни».

— Ты одна поедешь? — спросила Кира.

— Одна, — скучным голосом произнесла Адель.

— В Москве у тебя кто-то есть из знакомых, у кого бы ты могла остановиться?

— Никого.

— Милая Аделька, — всплакнула Кира, — не уезжай одна! Побудь еще тут, выясни со своим поступлением, с жильем. Хочешь, я попрошу маму, чтобы ты у нас пожила, пока не устроишься? Коли нет, кровать освободилась. А? Она разрешит, думаю.

Адель долго не отвечала, потом в трубке глухо прозвучало:

— Нет, Кира, жребий брошен! Все мосты к отступлению сожжены! Поеду! Не я первая, не я последняя. Бог не выдаст, свинья не съест!

Сошлись на том, что Адель напишет Кире сразу же, как только понадобится помощь. Валентина Ивановна за ужином заметила дурное настроение у Киры, решила, что это следствие перепалки при чтении письма, и не стала заводить об этом разговор. Перед сном, по обыкновению, зашла в комнату к Кире, чтобы пожелать ей доброй ночи, и та ей все рассказала об Адель.

— Бедная девочка! — всполошилась Валентина Ивановна. — Куда она, беззащитная, ее же каждый может обидеть! Зови ее к нам! Пускай не выдумывает с отъездом. Сколько их с испорченной судьбой мотается по белу свету! Звони сейчас же! Пусть завтра приезжает к нам!

Адель от предложения переехать отказалась наотрез. Сначала Кире показалось, что она обдумывает предложение, а потом услышала шмыганье носом и твердый голос: — Я еду! Спасибо маме Вале за все! Как вам с Колей повезло… Берегите друг друга.

После обеда курсанты ждали, как Бога, письмоносца. Ждали весточки из прошлого мира, который все еще держал их в своих цепких руках. Скучали по мамам, сестренкам и братишкам, по бабушкам и дедушкам, по подружкам, конечно же, как без них быть. Ночами снились они так явственно, что порой проснувшись, курсант задумывался: а сон ли это был?

Коля не надеялся получить письмо, считал, что времени прошло мало с того момента, как он написал домой. И был очень удивлен, когда письмоносец (уважаемый человек в курсантской среде) выкрикнул при раздаче писем его фамилию.

Почерк Киры. От письма повеяло близким, родным, желанным. Захотелось хоть на миг оказаться там, где самые близкие на свете ему люди.

Сестра писала, что у них все хорошо, все живы-здоровы, что постоянно вспоминают о нем, очень соскучились и ждут с нетерпением в отпуск. В конце письма сообщила об отъезде Адель в Москву, и что его адрес у нее есть, она обещала написать ему.

Коля подошел к огромному окну и, отрешившись от всего настоящего, переселился в мир воспоминаний. По запотевшему стеклу бежали ручейки воды. За окном мелкий моросящий, въедливый дождь; деревья черные, унылые; небо серое, тяжелое.

«Адель, вот и случилось то, чего больше всего я боялся. Была маленькая надежда, что ты останешься в нашем городе, но не сбылась. Да и как ей было сбыться, если ты витала в облаках! Тебе не только опуститься на простецкую землю, но и взглянуть на нее с высоты было или некогда, или неинтересно. И что теперь с тобой будет? О себе не говорю, я все переживу, все перенесу, а что тебя ждет? Век всеобщей любви друг к другу закончился внезапно, наступил век зубастых хищников. Мы застряли в промежутке со своей любовью и чувственностью, нас ждут у края пропасти только хищники, ждут и ухмыляются. Дадим им руку — вытянут, возьмут в свою свору, не дадим — ногой спихнут в ущелье. Я защищен армией. Защитнику требуется защита? Парадокс, но это так. Каждый в команде защитников и подзащитный, и защитник. В этом союзе крепость армии и сила ее. Наверное, правильно рассуждаю. А что Адель? С кем и чем она встретится? Прежде всего, с хамством и несправедливостью. Этого добра теперь с избытком! Как уберечь ее, как спасти? Что я могу сделать, чем помочь? Жениться? Сейчас? Хуже не придумаешь! Жить на пятнадцать рублей моего содержания? Пока поживет у моей мамы, а как окончу училище, все изменится сразу же. А если не окончу? Хуже того, если вдруг что-то… Если так думать, то лучше сразу застрелиться и не мучиться. Хоть бы обошлось все…»

— Погодка, скажу тебе, не радует, — услышал он знакомый голос за спиной. — Что пишут? Я тоже от предков получил. Отец просит не принимать скороспелых опрометчивых решений, уверяет, что мир образумится. Наивный мой генерал, как дитя малое. Привык верить всем, потому что сам никого не обманывал. Тут же невооруженным глазом видно, как рвут страну на части. Все! В том числе и те, что учили других быть преданными государству, народу! Где они, защитники чистоты партии? Всесильная, непобедимая, самая передовая — где она?

— И где она? — переспросил Коля, не совсем понимающий тонкости интриг в высших эшелонах власти.

— Кто где! Большинство переобулось и заняло тепленькие местечки, а те, что верят всем и всему, я говорю о массах, те в… сам понимаешь, где.

— А твой генерал где?

— Мой генерал, надо отдать ему должное, зарубил себе одно: «Родина — прежде всего!» «Думай о Родине, потом о себе!» По-моему, он о себе вообще не думает. Хотелось бы его в чем-то упрекнуть, а не могу. Язык не поворачивается. Ну, такой он, не как другие, гибкие. И что делать, не знаю! Служить, как он, чтобы потом жить без кофе, не хочется. Пойти вразрез его желаниям — жалко старика.

— Сколько ему лет?

— Пятьдесят два.

— Он старик?!

— Представь себе, старик. И мы с тобой, если доживем до его лет, тоже будем стариками. Армия, брат, зря не кормит. Рубль даст Родина, на сотню жизни твоей заберет. Так повелось, и ничто это не изменит. Конечно, если служить, а не выслуживаться. Батя приходил со службы, особенно после полетов, как выжатый лимон, это по молодости еще. А потом, постарше когда стал, когда подчиненных приобрел на свою голову, то возвращался черным от нервотрепки. Маманя старалась тому, молодому уставшему, хоть чем-то угодить, поднять дух армии в одном лице, а черного вообще не трогала. Даже не говорила. Знала, что ему надо самому в себе победить противника. Он кряхтел, бубнил под нос что-то, двигал ногой стулья, возмущался, что никогда не находит своих вещей там, где их оставил — сумасшедший дом какой-то! Мама находила потерянную вещь, как правило, она лежала на видном месте, молча подавала ему. Батя начинал отходить, очеловечиваться, но как-то виновато. Скоро после этого, он, если это не было военной тайной, рассказывал ей историю, так возмутившую его. Этих историй было бесчисленное множество. От портянок, которые не вовремя выдали солдату, до безопасности полетов полка, а потом дивизии, воздушной армии. Отдельные морщины и складки у рта откладывали катастрофы. Кстати, ты знаешь, чем отличается катастрофа от аварии?

— Ну, когда самолет падает и разбивается… Так, наверное? — Тут и Коля задумался над этой разницей, хотя раньше, когда по телеку передавали о происшествиях, все было понятно.

— Ты ответил на первую часть вопроса правильно, а есть еще продолжение. Слушай. Если разбился самолет и погиб хоть один из членов экипажа, то это катастрофа. А если самолет в драбадан, но все живы, то это…

— Авария?

— Молодец! Но и это не все.

— Что еще?

— Может быть и такое, когда кто-то после, казалось бы, аварии вдруг взял и помер, как теперь считать это происшествие?

— Катастрофой?

— Не всегда! — Сашка так увлекся этой темой, что незаметно превратился в какого-то наставника-педагога. — Не всегда! — повторил с поднятым пальцем. — Все дело в проклятых сутках. Десять суток протянул летчик — авария, не дотянул несколько часов — катастрофа.

— Ну, и что с того, катастрофа это или авария? В чем разница? Чего тут часы и минуты высчитывать? — Коля был искренне удивлен, что малозначащей вещи уделяется такое внимание.

— Потому что аварии, катастрофы, предпосылки к летному происшествию — это результат работы всего полка или армии. За катастрофы могут попросить командира освободить стул; за аварии и предпосылки — пожурить, подсказать, поучить. Вот так!

— Ну, брат! — с восхищением воскликнул Коля, — ты уже готовый командир!

— А то! — вскинул подбородок Сашка.

21 сентября день выдался солнечным, ясным. Курсантам скучно было сидеть в классах, тянуло на простор, на свежий воздух. С непривычки сидеть девяносто минут с малым перерывом было страшной мукой. До субботы и воскресенья, до увольнения — целая неделя. Только вторник. Начало дня. Преподаватель у доски пишет формулы, смотрит на них долго, а потом ровным монотонным голосом объясняет написанное. Хочется понять и запомнить, а не получается. Вдруг появляется кто-то из школьных друзей и подруг. Ты с ними, и тебе хорошо, весело.

«Подъемная сила крыла зависит, как видим из формулы, от коэффициента подъемной силы це-игрек, плотности воздуха — ро, квадрата скорости движения и, конечно же, от площади крыла — эс, — бубнит подполковник. — Це-игрек, в свою очередь, зависит от угла… Выглядит поляра так…»

«Адель… Где она, эта дурочка? Как ей, бедняжке, одной среди чужих? Хорошо, если подружка окажется рядом хорошая, а не какая-нибудь, каких сейчас полно. Доверчивая, взбалмошная, не знает ничего, кроме своих танцев. Не пишет, хоть адрес есть. Значит, хвалиться нечем…»

Обед проходил в каком-то непонятном ощущении чего-то тягостного, чего раньше не было. Тишины было много и молчания. «Странно, — думал Коля, — все как всегда, и в то же время что-то не так!»

На самоподготовке подошел Сашка. Посмотрел по сторонам, и тихо сказал:

— В Москве что-то похожее на бунт или революцию. Танки на площадях и улицах, по Дому Советов стреляют из пушек.

Коля долго смотрел на Сашку, так долго, что тот возмутился.

— Что стоишь, как каменная баба с острова Пасхи! Свои по своим стреляют из пушек!

— Зачем?

— Перед сезоном охоты тренируются, — Сашка убийственным взглядом уперся в Колю. Тот по-прежнему не был похож на человека с быстрой мыслью. — Я ведь тоже не Эйнштейн, но не до такой же степени!

Сержант Наянов, помощник командира взвода, подошел к ним, постучал пальцем по столу.

— Прекратите разговоры, — сказал тихо, но внятно.

«Какая еще революция, — терялся в догадках Коля. — Она победила, чего еще ей надо? Против кого теперь эта революция? Кажется, все одинаковые? Опять Литва и Латвия хвост задирают?»

Просмотра программы «Время» не получилось — телевизор не работал.

Сашка популярно объяснил, что в Москве не поделили власть Ельцин и Хасбулатов. Идет борьба — кто кого. Ельцин где-то прячется. На площадь вывели войска и танки, штурмуют Дом Советов с обороняющимися там депутатами и теми, кто за Хасбулатова.

— А почему они против друг друга? — спросил Коля и с опаской посмотрел на друга.

— Фиг их знает, почему! — удивил Колю ответ всезнающего друга. — Наверное, Хасбулатов не хочет видеть Ельцина в качестве главы государства, а тому это позарез надо! Хобби у него такое — поуправлять кем-то.

— Ну, и пусть бы управлял. До этого они все управляли.

— Доуправляли, что страну по миру пустили! Если по совести, то революцию надо в России было организовать лет на десять раньше.

— Почему так рано?

Сашка потерял надежду увидеть в друге разумного политика, потому без всяких возмущений и претензий, как знал и умел, стал объяснять.

— Понимаешь, революция — дело тонкое. Ее замышляют романтики, осуществляют доверчивые и наивные массы, а плодами пользуются проходимцы…

— Так что, одних проходимцев сменяют другие?

Сашка на миг задумался, долго смотрел на Колю и согласно кивнул:

— Почти так.

— Тогда…

— Почти так. Но… понимаешь, пока проходимцы захватят власть в свои руки, массы, верящие в идею революции, придуманную романтиками, успеют что-то сделать. Хорошее или плохое, потом прояснится, но оно будет сделано! Вот так! — Сашка, довольный своими объяснениями сути революции, взглядом победителя посмотрел на друга.

— Зачем они отдают власть проходимцам? — Коля смотрел на Сашку наивными глазами, но с какой-то подковыркой, вроде, такое простое дело, а догадаться люди не могут.

— Власть не отдают, ее завоевывают! — выдал Сашка афоризм на тему власти.

— Если наивные, как ты говоришь, массы сумели раз победить, то почему не могут побеждать всегда?

— Я же тебе сказал, что они наивные и доверчивые. Им скажут, что надо сделать так, и тогда будет всем хорошо. Ура! — кричат массы и бегут, куда им показали проходимцы, и делают то, что они им сказали. Понял?

— Понял. Только…

— Что только?

— Неужели из массы никто не видит, как их обманывают проходимцы?

— Видят, конечно. Кричат, ножками топают, хотят образумить массы, а те им уже не верят, они верят проходимцам, потому что те на вранье и обмане собаку съели.

— Из теперешних, кто собаку съел?

— Чтобы распознать таких, надо, друже, учиться, учиться и еще раз учиться! Кто это сказал? Правильно, дедушка Ленин с курчавой головой.

Коля, против обыкновения, долго не мог уснуть, лезли разные мысли, и не все они подчинялись хоть какому-то закону, объяснить их тоже не было достаточно знаний и ума.

— Учиться, учиться и еще раз учиться, — прошептал он, улыбнулся, сладко зевнул и уснул.

Начальник училища приказал на тему борьбы за власть в Москве не заводить разговоры, на вопросы курсантов тоже не отвечать. Умело уходить от ответа в этой щекотливой теме.

— Нам самим ничего не понятно, можно и опростоволоситься с ответом. Молодежь сейчас такая ушлая, того и гляди, чтобы не подловила на слове, — наставлял он приглашенных в Дом офицеров начальников. — Мы были курсантами и, кроме полетов, нас мало что интересовало. Девушки и те были не на первом месте.

— «Первым делом — самолеты! Ну, а девушки потом», — улыбаясь, подсказал помощник по воспитательной работе.

— Так и было! — признал факт первенства авиации начальник училища генерал Логинов. — Полеты! Полеты! Полеты! Инструктору в рот заглядывали. Он важнее отца родного. Его слово — закон! Теперь многое стало не так. Курсанты — сейчас ушлые ребята. Могут принять тебя, а могут и отторгнуть как ненужный орган, и ты ничего поделать не сможешь. Поэтому будьте очень осторожны в общении с ними. Лучше отвечать, что пока не все ясно в этой истории. Вроде бы связано с отсутствием табачных изделий, ничего, мол, страшного не произошло. Все скоро устаканится. Говорить: устаканится, не надо, это я так сказал вам, а им нельзя такое говорить. Говорите культурным русским богатым языком! А во что это все выльется — представления не имею. По-моему, мало кто знает, что сейчас творится у нас в стране. Знаем, что что-то не то, а что — понятия смутные. Какая-то мышиная возня! — Тут генерал брезгливо скривился. — Как крысы в банке грызут друг друга. Попадешь им на зуб, и тебя пополам перекусят. Не наше это дело, — тяжело вздохнув, произнес генерал. — Наше дело — самолеты и Родина! Родину мы обязаны защищать, не жалея сил, здоровья и жизни. Мы присягали ей в этом. А вся эта шушера проявит себя скоро, — поняв, что проговорился, высказал недвусмысленно свои взгляды на происходящее в стране, попытался исправить, да только усугубил свое положение. — Ведь кто рвется к власти — всякая шваль, ни на что хорошее не способная. Они не могут работать, не могут организовать какой-нибудь простенький процесс, а покричать, облить помоями хорошего человека — их хлебом не корми. Затопчут грязными сапогами светлое имя. Вот такие они, кто лезет во власть. Пищит, а лезет. Много теперь таких, и лизоблюдов много, что к корыту лезут. Они еще хуже тех, что во власть, как в омут, лезут. Они у ног вьются, в глаза льстиво заглядывают, улыбаются, сладкие тебе речи говорят. А потом сдают своего благодетеля ни за грош, когда объявится новый, более сильный и прогрессивный. Гадкое племя! — скривил рол генерал. Был у меня такой зам, мне в ухо одно, а наверх писал кляузы. Добрые люди подсказали, кого я пригрел на своей груди. Да и там, наверху, не все и не всем верят. Рассказали мне, как один политработник, с большой должности, накатал телегу на своего непосредственного начальника, тоже политработника, что у того отец поп. Дескать, как он может с таким происхождением готовить массы ко всемирной революции.

Все почему-то дружно посмотрели на помощника по воспитательной работе, который раньше был замом по воспитательной работе, да по новым кадрам потерял это звание. Помощник не полез в карман за ответом.

— Не смотрите на меня так, — сказал он, улыбнувшись. — Я попов обожаю. Особенно гоголевских. Которые не прочь согрешить с какой-нибудь Солохой или Одаркой.

— Отдайся, Ольга! Озолочу! — густым басом пропел зам по научной работе, полковник Чинаев, с виду тщедушный мужичок, с недобором в пуд веса, но с голосом, которому позавидовал бы сам Шаляпин.

— Нам осталось пропеть псалмы во имя нашего непонятного настоящего, еще больше непонятного будущего! — подвел итог генерал.

— А что с тем, который на сына попа накапал? — спросил зам по строевой.

— Как и положено в таких случаях, его вместо сына попа под зад коленом!

— Что значит демократия! — воскликнул кто-то.

— Пошутили и хватит! — посерьезнел генерал. — Нам предстоят большие трудности, нутром чую. Так что, надо быть всегда начеку, надо проворно крутить головой, если не хочешь быть сбитым летчиком. Главное, не принимайте поспешных решений. Советуйтесь друг с другом, с начальниками — само-собой. Ко мне в любое время, по любому вопросу обращайтесь. Не хватит моего ума, спросим другого. Наша первостепенная задача — воспитание первоклассных летчиков, защитников нашей Родины. Какая бы она ни была, а мы обязаны ее защитить в любом случае, а потом и разбираться можно, кто есть кто.

Шила в мешке не утаишь. Проникли слухи и за стены училища. Курсантов, как всяких молодых и задорных людей, интересовало все! Почему? Зачем? А чего добивались те? Что хотели другие? Что будет, если победят те? Офицеры, памятуя наставления начальника училища, были максимально осторожны в ответах. Часто говорили то, во что сами не верили. Многим история со стрельбой по своим казалась чудовищной. Многим не пришлись по душе Ельцин с его угодливой командой, чувствовалась хорошо скрываемая страсть к власти всей команды, до которой раньше им было не дотянуться. Тут же пришло их время, время тихих и смирных, но живущих тайной надеждой прославиться, время завлабов и бывших комсомольских вождей. Но разве об этом можно говорить! Тут и думать так нельзя, но мысли, слава Богу, еще не могут читать, поэтому помечтать, погонять в голове мыслишки никогда не помешает.

Капитана Санникова у порога встретила жена. Глаза испуганы.

— Руцкого арестовали! — выпалила она. — Что теперь с ним будет? Расстреляют?

Повесив фуражку на крючок, сбросив тяжелые ботинки, капитан посмотрел, как впервой ее увидел, на жену.

— Откуда ты это взяла? — спросил.

— По телеку раз десять показали. Провели их сквозь строй, под охраной.

— Все может быть, — сказал Санников. — Не надо удивляться ничему. Идет грабеж-дележ! Полетят теперь папахи. А где и с головами вместе!

— Нам-то как быть, Андрюша? — не могла понять своей роли в этой кутерьме жена летчика-инструктора Санникова.

— Нам-то? — переспросил Санников. — Нам пока ничто не грозит. Могут попросить побомбить кого-то, могут попросить поддержать кого-то. Потом нас же в этом обвинят. Принцип стрелочника.

— Тогда зачем бомбить, если обвинят? — не уменьшала непонятливых глаз жена.

— Мы повязаны по рукам, ногам Присягой, уставами и приказами. Или — или? Чай свежий заварила?

— Конечно. Раздевайся, мойся, я сейчас накрою стол.

— Где Митька? Опять поет?

— Поет. Валерия Максимовна хвалит его, говорит, прекрасный голос.

— Может, хоть один из двух семей в люди выбьется, — высказался летчик Санников, закрывая за собой дверь ванной комнаты.

Коля сидел, прижавшись спиной к теплой батарее, и читал книгу, когда к нему подошел Сашка.

— Пойдем перекурим, — сказал он.

— Да я же не курю, — удивился Коля.

— Когда-то же надо начинать, — убедительно заявил Сашка. — Тут и запить впору.

Коля сунул в тумбочку книгу.

— Пойдем. — Встал, надел пилотку. — Куда? В курилку?

В курилке было полно желающих и покурить, и побалагурить.

— Пойдем туда, — показал Сашка на свободную скамью под деревом.

— Там же нельзя курить? — сказал Коля.

— Только что отказывался от курева, а теперь берет нетерпеж? Как вас понимать, Штирлиц?

— Ты сам хотел. Мне без разницы.

Сели на скамью. Сашка долго смотрел на Колю, а потом решился начать, видать, важный для него разговор.

— Как ты понимаешь эту стрелялку по Дому Советов, и вообще, как оцениваешь все происходящее там, наверху? Ты за кого, за белых или красных? — спросил он.

— Я? Я не знаю. Меня никто не спрашивал. А что, тебя уже спрашивали?

— Спрашивают. Совесть покоя не дает.

— А что спрашивать? Мы же ничего не знаем? За кого надо? Кто из них прав?

— Прав тот, кто победит! — это первое. А чтобы не наломать дров и потом не винить кого-то, надо крепко подумать: с какой стороны баррикады залечь?

— Наверное, надо туда, где Руцкой? — Коля не заметил по лицу товарища, что угадал нужную сторону баррикады, попытался полностью раскрыть ответ — Он все же наш! Летчик! Генерал! Воевал здорово! Был в плену!

— Да, ты прав, — согласился с доводами Коли Сашка. — Так и должно быть. Но в личном плане это проигрышный вариант. Таких во власть не пускают противники, для которых понятие Родины сводится к простому лозунгу: «Пользуйся всем без ограничений! Не стесняй себя рамками совести!» Последних большинство. Они заклюют, затопчут, заплюют каждого, кто станет на их пути. Ты хочешь быт заплеванным? Я — нет!

— Но и плевать я не буду! — убежденно заявил свою точку зрения Коля.

— Вот и приехали: я не за белых, я не за красных! Выбираем позицию Плохиша?

— Я за правду! За справедливость!

— Громко. Только, как ты будешь проявлять эти свои устремления? Кричать на площади? С булыжником в руках, этим оружием пролетариата, отстаивать правду? Ты запомнил текст Присяги, которую недавно принимал?

— Конечно! Знаю наизусть!

— Как тебе этот пункт: «Клянусь не применять оружие против народа и законно избранных им органов власти»?

— Не буду применять, и все! Что еще?

— А то! С народом все ясно и понятно, как божий день. А об «избранных им органах власти», надо хорошо подумать.

— Народ избрал свои органы власти, что с того? Чем они тебе не нравятся?

— Да хотя бы тем, что народ, как правило, не выбирает себе эти самые органы! Их ему навязывают!

— Какая разница, как появились на свет эти органы? — не понимал Коля тонкостей выборов. — Они должны быть — они есть! Пусть работают!

— И теперь не понимаешь сути дела? — Сашка чуть ли не с презрением уставился на Колю.

— Не понимаю. Объясни.

— Объясняю в последний раз. Слушай! Власть выбирают для того, чтобы она защищала чьи-то интересы. Так или нет?

— Ну, так. Не тяни! Что дальше?

— Дальше вот что: если бы народ выбирал сам, он бы и выбрал для себя нужную власть. Если же ее выбирает не народ, а кто-то другой, преследующий корыстные цели, то он и обзаведется властью, которая будет ему во всем потакать. Будет он воровать — власть закроет на это глаза, потому что она для того и создана им. Будет торговать Родиной — и тут она смолчит! И такую власть, как гласит Присяга, мы не имеем права трогать пальцем? Хуже того, нас могут послать с оружием защищать такую власть! Здорово, правда?

— И что теперь делать? — Коля почесал макушку, на которой отрастал хохолок.

— Ничего! Разберутся! Мой генерал, как ты сейчас, взъерепенился, вот и сидит без кофе и с одной курицей на неделю. А те, кто поддержал власть, получили шикарные квартиры, дачи! Самое обидное, тот народ, за который Руцкой сражается, предаст его. Ему, народу, такое расскажут про этого защитника, что он тут же променяет его на своего злейшего врага, и будет думать при этом, как вовремя избавился от страшного врага, предателя Родины и народа.

— Что тебе советует отец? — полюбопытствовал Коля, желая узнать мысли зрелого человека в этом непростом деле.

— Он твердит свое: «Море побушует и успокоится, вся шелуха прибьется к берегу, ее соберут в мешки и отнесут на помойку». Может, он и прав, да ждать не хочется.

Коля посмотрел на Сашку с нескрываемым любопытством.

— Что смотришь, как солдат на вошь? Думаешь, на что способен этот сморчок? — скривил рот в улыбке Сашка.

— Так я не думаю, — поспешил заверить друга Коля, хотя примерно такие мысли и возникли у него. — Опять же, как мы можем повлиять на все это?

— Пока никак. Но готовить себя к этому надо заранее. Руцкой крикнул в эфир, чтобы летчики разбомбили шайку преступников, а никто из летчиков не сделал этого. Почему?

— Почему?

— Морально не были готовы. Они, как и многие сейчас, в смятении. Где белые, где красные — для них темный лес.

— Кто скажет правду: где белые, а где наши? Могут и обмануть.

— Стопроцентное попадание! — воскликнул Сашка. — Так и поступают преступники!

— Тогда что, делать наоборот?

— Делать так, как надо!

— Как надо?

— Отшить всех преступников от власти! В кутузку всех! Во власть пустить тех, кто достоин доверия народа!

— Кто достоин?

— Есть такие! Должны быть. Россия всегда славилась своими героями, защитниками народа и страны.

— Славилась, — тихо произнес Коля. — Когда это было. Теперь посмотри, кто у ног Ельцина крутится, какая-то шушера. С улыбочками блюдолизов. С согнутыми в коленках ногами, с изломом в пояснице.

— Молодец! Хвалю!

— Служу Советскому Союзу! — прошипел Коля в ответ на хвалу.

— Нет Советского Союза, но все равно есть, кому служить. Кому служили наши отцы и деды. Наши деды — славные победы!

— Не вовремя мы родились, Сашка! — покачал головой Коля, выражая неудовольствие от неурочного рождения. — Если не в Гражданскую войну, то хотя бы в Великую Отечественную надо было родиться. Там был явный враг, открытая, не подковерная, борьба.

— Мой генерал сомневаться стал в друзьях и врагах Гражданской войны. Говорит, потеряла тогда много истинных патриотов Россия, и приобрела выскочек под личиной героев, которые навредили больше, чем вся Белая Гвардия.

Коля задумался. Посмотрел на ясное небо, на серую землю, на людей, сидящих на лавочках и прохаживающихся по заасфальтированным дорожкам. Люди, в основном курсанты, веселы и беззаботны.

— О чем задумался, детина? — спросил Сашка, отметив небывалую задумчивость друга. — Ищешь друзей среди врагов и врагов среди друзей? Не ищи. Не найдешь.

— Я думаю о тех, кто покинул тогда Родину.

— И что придумал?

— Плохо им, наверное, было без своей России.

— Правильное уточнение — без своей России! У всех своя Россия. У дворян своя, с богатством, челядью. У крестьян своя, с тяжким трудом, потом и кровью, с бедностью и бесправием. Первым было за что бороться, а лапотникам, которые у белых, зачем подставлять голову под пули? На той стороне немного выровнялись: дворяне поработали таксистами, официантами, шахтерами даже…

— А лапотники приобрели фабрики и заводы? — расплылся в улыбке Коля.

— Напрасно ерничаешь. Оказывается, были и такие, кто добился немалых успехов. Русские в корне предприимчивы, и в таких странах, как Аргентина, Чили, Мексика ими был открыт новый Клондайк. Богатенько многие стали там жить. Жить в достатке, но без радости. Трудно им было без русской шири, без русской речи, без пьяной компании, горланящей песни под балалайку. Родину, брат, потерять — не кошелек с дукатами обронить. Второе поколение, третье — уже люди без душевной шири, они другие, их уже все там устраивает. Родина их — там, а не Россия.

— Расскажи лучше про наших лапотников, как им повезло? — опять эта широкая улыбка.

— Повезло! — принял вызов Сашка. — И если ты этого не знаешь, то очень плохо.

— Повезло твоему отцу, потому что он генерал. Повезло тебе, потому что ты сын генерала. А с остальными-то как? Крестьяне в кривых избах, без дорог, в грязи по колено. Печки топят дровами. Все много пьют и умирают, не дожив до пенсии. Пенсия с гулькин нос, на дорогу до Парижа всей деревней не собрать для одного.

— Откуда ты это все знаешь? — удивился Сашка. — Из какой желтой прессы черпаешь сведения о нашей деревне?

— Мамина родственница живет в трехстах километрах от Липецка, и мы часто ездили к ней на каникулы.

— Об этом много можно говорить, и все будет не то. У моего отца тоже корни в деревне, кстати, он родился не генералом, а обыкновенным крестьянским мальчишкой. И мы также там не раз бывали — все похоже на то, как ты говоришь, но замордованных я там не видел. Люди как люди. Веселые, радостные, трудяги, само собой! Говорят много и все об урожае, о погоде, о дождях и заморозках. Ты удивишься, но там о театрах, о музыке, об артистах — ни слова. Мы имеем право их презирать? — Сашка угрожающе выставил вперед подбородок.

Коля тоже взъерепенился.

— При чем тут презирать! Да, это плохо, когда человека ограничивают одни заботы о коровах и урожае, ему, наверное, совсем бы не помешала хорошая музыка, послушал бы он и песни, которые пели Шаляпин, Русланова, посмотрел бы хорошее кино. Вот об этом бы подумать власть у которых, а не только гнобить человека трудом до полусмерти! — выпалил Коля и удивился, как гладко у него это получилось.

— И я о том же, — примирительно сказал Сашка. — Не думали, не заботились у нас о человеке никогда. Ни при царе-батюшке, ни при Ленине-Сталине-Хрущеве-Брежневе, а сейчас и подавно он никому не нужен.

— Так кто же его защитит? Руцкой с самолетами? Ельцин с оравой грабителей? Или мы с тобой, когда станем генералами и маршалами?

Будущих генералов и маршалов позвал сигнал на ужин — вопрос о защите трудового народа на время был отставлен.

Кира пришла с работы сама не своя. Не заметить такой перемены у дочери Валентина Ивановна не могла.

— Что случилось? — спросила она. — На тебе лица нет. На работе что-то не так?

— Все так. Ничего не случилось, — ответила Кира, глядя в пустоту.

— Не говори неправды, — добивалась истины Валентина Ивановна. — Что случилось?

— Случилось то, что и должно было, я сказала Гришке, чтобы он больше к нам не приходил. Вот так.

— Интересно, чем же он провинился, что ты так резко его оттолкнула?

— Лучше раньше, чем потом локти кусать.

— Смысл есть в твоих словах, но не поторопилась ли ты с таким решением?

— Не поторопилась.

— Хорошо, — сказала Валентина Ивановна после долгого разглядывания дочери. — Иди умывайся, будем ужинать. За столом и поговорим.

За столом Кира, часто сбиваясь, рассказала историю, так повлиявшую на ее отношение к Грише.

В конце рабочего дня Гриша, как всегда, встретил Киру около детского садика, куда она устроилась воспитательницей после неудачной попытки поступить в педагогический институт. Тогда она убедила на семейном совете Валентину Ивановну и Лизу, что никакого платного обучения ей не надо, что для этого большой нужды нет, поработает, проштудирует «науки» и свободно поступит в следующем году на бюджетный курс.

— Но это ж год мы теряем, — сомневаясь в правильности решения Киры, говорила Валентина Ивановна.

Но Лизе эта идея понравилась.

— Я считаю, так будет правильней, — сказала она. — Отдохнет от школы, подготовится не спеша и поступит. Да и заработанная копейка не будет лишней. Купит что-то из одежды; сапоги скоро протрутся до дыр, да и от моды они далеки.

— Все это правильно, — соглашалась и не соглашалась Валентина Ивановна. — Но теряем целый год!

— Господи! — воскликнула Лиза. — Да у нее этих годов будет бессчетно! Только жить начинает!

— Забудет то, что знала, — перечила Валентина Ивановна. — Расслабится. Потом передумает и останется при своем малом, без образования.

— Не останется! — категорично настаивала Лиза. — Закончит, если есть голова на плечах! А если не закончит, то и беда не велика, живут и без высшего образования!

— Зачем ты такое говоришь! — возмутилась Валентина Ивановна. — Если есть возможность приобрести высшее образование, то почему не постараться и не сделать это? Подожмемся немного и сможем оплатить обучение. Походит пока в том, что есть, а к занятиям купим сапоги и пальтишко.

— Не надо, мама, мне ничего покупать, платить за обучение тоже не надо. Я уже устроилась на работу. В понедельник анализы будут готовы, медосмотр пройду — и буду работать.

— Ты бы хоть догадалась мне об этом сказать, прежде чем принимать такое решение! — с обидой высказалась Валентина Ивановна. — Чай, не чужая я тебе, плохого не посоветую!

— Прости, мама, — приложила руки к груди Кира, — но так неожиданно все получилось: мы с подружкой, она тоже не прошла по конкурсу, прочитали объявление в газете, пришли и нас приняли. Буду работать!

Гриша весь светился от радости, Кира заметила это еще издали.

— Что с тобой? — спросила она, дружески чмокнув его в щеку. — Никак миллион в лотерею выиграл?

— Сюрприз тебе приготовил! — радостно сообщил он.

— Уже интересно! — посмотрела Кира, слегка отдалившись от Гриши. — Давай бей!

— Идем на новоселье! — выкрикнул Гриша.

— К мэру города?

— К Косте Барышникову! К тебе шел, а встретил его. Говорит, бери свою девушку и быстро ко мне!

Кира с прищуром посмотрела на «своего» парня.

— «Свою» девушку! — хмыкнула она. — Надо же!

Гриша на это замечание не обратил внимание.

— Понимаешь, он тут недалеко. Сказал, пока вы придете, я кое-что приготовлю. Будут еще его друзья. Музыку послушаем, говорит, есть новые записи. Согласна?

— У «своей» девушки есть свое мнение?

— Что ты цепляешься за слова? Все так говорят!

— Все да не все. А обо мне так больше не советую говорить. Не надо.

— Хорошо. Не буду, — быстро согласился Гриша. — Так, идем?

— На один час, не более!

Костя деловито встретил гостей, попросил подождать немного, скоро будет готова курица в духовке.

Кира спросила, чем может ему помочь, Костя, белозубо улыбнувшись, от помощи отказался. Зазвонил звонок, и он кинулся к двери, не досказав фразы. Вошли парень и девушка. Вручили Косте пакет, в котором угадывались бутылки. Познакомились. Валентин и Светлана.

— Наши, интернатовские! — гордо заявил Костя, кивнув на Валентина и Светлану. — Счас подгребет еще один наш, Петька Носов… — Вскоре пришел и Петька, передал Косте бутылку водки.

Суетясь, сели за стол. Подняли рюмки с водкой. Дружно поздравили с новосельем, выпили, затыкали вилками в тарелки.

— Ну, и хоромы ты отхватил! — сказал Валентин, взглядом показав на «хоромы».

— Двадцать восемь квадратов! — гордо заявил Костя. — Туалет отдельный, кухня — восемь, балкон на юг! Все как надо!

— Молодец! — похвалил Валентин.

— Чуть не упустил, — признался Костя. — Если б не мой адвокат от общества защиты детей, уплыла бы от меня только так.

— Молодец! — не переставал хвалить гость хозяина. — Как тебе это удалось?

— Давай еще по одной, потом расскажу!

Выпили, затыкали вилками в тарелки.

— Представляете, жалеть стали старуху! — посмотрел Костя на всех с явным желанием увидеть поддержку.

— Ну-ну? — вытянул шею Гриша.

Кира посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Ну-ну, оглобли гну! — продолжил с довольной улыбкой повествование Костя. — Старуха кричит: «Где справедливость! Я ему все отдала, чтобы человеком он стал! Последнее отдавала, кормила, учила, одевала, а теперь меня за это по миру пускаете!» Смотрю, судья в пол уткнулся, прокурор тоже заерзал на своей деревяшке. Думаю, пора слезу пускать. «Граждане, говорю я плачущим голосом, не верьте ей, они взяли меня из детдома, чтобы я работал на них. Заставляли меня маленького копать лопатой огород, воду таскать ведрами и поливать огурцы. Кормили плохо, я мороженое попробовал случайно, чужая тетя угостила. Спал на старой раскладушке, укрываясь какой-то тряпкой». Утер кулаком слезы, и мне поверили. И вот эту квартиру отдали мне, — Костя победителем посмотрел на всех.

— Молодец! — сказал Валентин.

— Ну, ты и артист! — выразил восхищение Гриша.

Кира, отложив вилку с ядом во взгляде посмотрела на Костю, а потом на Гришу.

— А, — потянула Светлана, — приемные родители на самом деле так над тобой издевались?

— Еще чего! Пусть бы только попробовали! Я что раб?

— И где теперь эта старушка? — Светлану, видать, задела эта история.

— Не знаю. Не спрашивал. Соседи ругали меня, говорили, что сволочь я, выгнал из своей квартиры человека, но мне пофиг! У меня теперь своя квартирка с ванной и туалетом.

— Молодец! — помотал головой Валентин.

— Ну, ты и артист! — поддержал его Гриша.

Кира встала из-за стола. Низко поклонилась Косте.

— Спасибо за хлеб-соль! — сказала она. — Премного благодарна! Мне некогда! — И к Грише: — Рассчитайся за меня с хозяином, я потом тебе верну.

Выскочившему за ней на улицу Грише резко бросила:

— Все! За мной больше не ходи! Ненавижу!

Выслушав все это, Валентина Ивановна ничего Кире сразу не сказала, зашла в свою комнату, села у окна и задумалась. Подумать было о чем. Оказывается, добро не всегда воспринимается добром; отчего получаются такие люди, для которых определение «выродки» звучит как поощрение; что надо делать, как воспитывать детей из общества с проблемным, а если по правде, искаженным пониманием смысла жизни? Делая добро, та женщина, что взяла на воспитание отвергнутого собственными родителями ребенка, ведь и вправе была рассчитывать на ответное добро, а оно вон как обернулось. Может, она чем-то подорвала его веру в ее благие намерения? Но даже и так, разве надо ее наказывать за это? Я ведь тоже со своими не всегда любезничала, бывало, что и против шерстки гладила, но они ведь не мстят мне за это, потому что знают, понимают, что за дело получали. Быстро все забывалось, никто из нас не вынашивал обиды, замкнувшись в себе. В родной семье и ремешком когда подправлял отец напроказничавшего сорванца, и не выгонял из избы за это повзрослевший сын старика отца. Гены? Наверное, они проклятые всему ответ. Кривизна в мозгах передается из поколения в поколение! Как, опять же, расценивать то, что в одной семье разные дети?

Один сын примерный семьянин, ученый человек, второй из тюрем не вылезает? Сатана подсуетился и подкинул чужой ген?

Тяжело вздохнув, не добившись от своих мыслей подсказки, Валентина Ивановна задала себе вопрос: «А не рано ли ты радуешься за своих хороших? Все ли сделала для того, чтобы и тебя, как ту несчастную женщину, не вытолкали за порог твоего же дома? Хороши ли гены у них, или притаились до критического, выгодного им, момента?»

В окно видны редкие прохожие. Кто-то бодренько бежит, кто-то еле ноги переставляет, кто светится от радости, а кто-то темнее ночи.

«Каждый из них — загадка. Один несет темные мысли, другой спешит поделиться радостью, третий огорчен несправедливостью… Как сделать их всех добрыми, счастливыми, отзывчивыми на чужое горе, независтливыми и нековарными? Или невозможно никогда изменить? Казалось бы, так изменился мир с той поры, когда человек мог убить человека за кусок мяса, за место у костра, а все равно звериные задатки живут в нем. Ужас!»

В дверь тихо поскреблась Кира.

— Мама, можно к тебе? — спросила она виновато, заглянув в приоткрытую дверь. — Ты очень расстроилась? — обняла за плечи Валентину Ивановну, прижалась щекой к ее щеке. — Не надо. Все будет хорошо. Может, даже и хорошо, что сейчас все открылось.

— Может, ты и права, — тихим голосом ответила Валентина Ивановна. — Только…

— Что только? — переспросила Кира, отстранившись. — Заняться его воспитанием? Заучивать параграфы из стишка «Что такое хорошо, что такое плохо?» Все ли нравоучения он может заучить, все ли будут его устраивать? А если встретится случай, которого нет в стишке? Смотри, больше полугода прошло после выпуска, а он нигде до сих пор не работает. Одни разговоры о плохих начальниках. Учиться тоже не спешит. Коля жил мечтой стать летчиком, он и будет им! И не только за мечту его приняли в училище, а за его знания, за работу над собой! Ночами корпел над учебниками, кувыркался, тренируя вестибулярный, как он говорил, аппарат, подтягивался, отжимался, бегал по утрам и вечерам. Вот такое стремление и дает свои плоды. А ходить и зудеть, как муха на навозе, это удел маленьких людишек, никчемных и жалких. Я другого отца своим детям желаю.

— Мне не нравятся твои слова. Нельзя так безжалостно относиться к маленьким, как ты их назвала, людишкам. Люди не могут быть все равными, разве можно презирать человека только за то, что он не похож на тебя! Нельзя. У каждого своя судьба.

— Судьбы, мама, должны быть хоть чем-то похожи, чтобы быть им долго вместе. У нас нет этого, — Кира подошла к окну, скрестила на груди руки.

— Ты права, — согласилась Валентина Ивановна, — но такое редко в жизни бывает. Чаще люди приноравливаются друг к другу. Стараются понять друг друга, и если достаточно ума и гонор не главное, то они приходят к общей гармонии, устраивающей их в достаточной степени. Часто молодые ищут вечной любви, и малое отклонение принимают за катастрофу. Любовь — это основа семьи. Но любовь ведь не только в сюсюканье. Любить можно не только за голубые глаза, но и за многое другое. За смелость мысли, за отчаянную борьбу в защиту справедливости, за стремление сделать человека счастливым, за многое, что и не перечесть. Я своего мужа любила совсем не за красоту. Он был обычным русским парнем, добрым, улыбчивым.

Самолеты и полеты для него были всем, они его и забрали целиком. Я осталась ему верна на всю жизнь, не могла предать его, это было выше моих сил. Воспитывала одна дочь, хотя предложений было много. И не жалею об этом. Я считаю себя счастливой, думаю, что и он поступил бы точно так же. Он и я вместе до сих пор, и никто нас не разлучит. Вот так мы и живем неотделимы друг от друга, хотя не было у нас, как говорят некоторые, сумасшедшей любви. Была и есть тихая, неразрушимая любовь до гробовой доски.

Валентине Ивановне послышались всхлипывания, она сразу и не поняла, что плачет Кира. Встала, подошла к ней, обняла и прижала ее голову к своей груди.

— Успокойся, — сказала она, поглаживая голову дочери, — жизнь такая непростая штука, только и гляди себе под ноги, чтобы не споткнуться. Главное в ней — не быть изгоем. Надо учиться понимать другого, при необходимости, не раздумывая, подать нуждающемуся руку помощи. Если каждый человек хотя бы одного вытянет из болота, поставит его на правильную дорогу, тогда можно считать, что жил он не зря. Так я думаю. Наплела тебе короб всего. Ты только начинаешь жить, дай Бог тебе избежать многого — соблазна, зависти, зазнайства…

Сквозь всхлипывания Валентина Ивановна слышала:

— Спасибо тебе, мамочка, за все, что ты сделала для нас с Колей! Ты самая-самая у нас!

— Живите и вы для добра! — Валентина Ивановна поцеловала в макушку Киру.

Поздно вечером, через неделю после пресловутого новоселья и разлада, вдрызг упитый объявился Гриша. Кира не хотела впускать его, да вмешалась Валентина Ивановна.

— Дай ему крепкого чаю, — распорядилась она и вышла из кухни.

Кира вспыхнула огнем, хотела возразить, да одумалась.

— Кира, я же… я же не этот, — плачущим голосом лепетал Гриша. — Я же с ним…

— Знаю! — выделяя каждую букву, бросила Кира. — Ты с ним — два сапога!

— К-какие сапоги? Не брал я никакие с-сапоги, — не понял Гриша.

— Два сапога — пара! — пояснила Кира. — Два бестолковых болвана!

— Т… ты т-так говоришь, я-я обижусь и н-не п-приду больше.

— Тебя никто сюда не звал и не ждал! Или за расчетом пришел за съеденное мной у твоего друга?

— А о-он не п-просил рассчитываться…

— Какая щедрость! Кого он еще по миру пустил, что так богато живет и даром поит до соплей своих дружков-полудурков?

— Никого он н-не пускал по миру, это от старухи, ну от той, что п-пр… у-усыновила его, остались вещи, и он и-их сдал в… в ломбард.

— Ты, наверное, помогал ему таскать барахло в ломбард? За это он тебя и напоил?

— Д-да. Н-нет. Не п-помогал. Мне было некогда тогда.

— А приемную мать убить он не просил тебя? Или ты тоже был занят?

— Н-не просил. А откуда ты знаешь, что он у-убить ее х-хотел? Я же тебе этого не говорил.

— Говорил.

— Н-не помню.

— У тебя ко всему и с памятью нелады? Ладно, пей свой чай и дуй отсюда! — сунула кружку с горячим чаем Кира в сторону ночного незваного гостя.

Гриша сгреб ладонями кружку, погрел руки, припал к краю, отдернул губы.

— Дуть надо! — сказала Кира, и ее это рассмешило. Скрывая смех, сунула ему так же сахарницу. — Сыпь одну ложку!

— Я вс-всегда три с-сыплю.

— Ты не у друга-грабителя. На три ложки денег у нас нет. Ты и одной не заработал!

— Поч-чему, не заработал… 3-заработаю. В п-п-понедельник в-выхожу на работу.

— Какому дураку понадобился такой работник, который ничего не умеет делать и учиться не хочет?

— Я хочу у-учиться. Потом. Работа хорошая — листы жжжжжжелеза от ржжжавчины от… от отдирать.

— Шел бы в дворники, там чище.

— M-мне п-предлагали дворника, да я отказался. Это не по мне! Мне…

— Скажите, пожалуйста! Он еще выбирает, что по нему, что не по нему! МГИМО окончил, а ему должность дворника!

— Ничего я не за-заканчивал, я…

— Вот новость — он ничего не оканчивал! — всплеснула руками Кира. — А выходки все интеллигента до мозга костей. Например, смеяться невпопад, восхищаться ограблением бедной старушки другом-идиотом, таким же козлом, как и сам. Да мало ли еще великих заслуг! Давай пей и уходи. Мне отдыхать надо — завтра на работу. До понедельника мне ждать нечего.

Гриша поднес к губам кружку, зажмурив глаза, как прислушиваясь к чему-то, потянул долго чай, опять отдернул — горячо.

Кира подала ему блюдце.

— На, наливай и дуй!

Лиза с Толей и Васютой пришли после концерта Кузьмина в возбуждении таком, что Валентина Ивановна подумала о каком-то происшествии с ними на улице.

— А это что еще за лежбище тюленей? — удивилась Лиза, увидев спящего в узком коридоре на брошенном на пол матрасе Гришу.

— Не мог он идти, — махнула виновато рукой Валентина Ивановна. — Поздно да и…

— Вот это «да и» теперь постоянно будет?

— Почему сразу — постоянно! Получилось так у человека, с кем не бывает.

— С кем-то не бывает, а с кем-то неразлучно это состояние души. У нас какой вариант? — Лиза решительно переступила через тело с подогнутыми под грудь коленками. Вместо ответа Валентина Ивановна предложила сварить сосиски и подогреть чай для любителей искусства. Предложение было принято с уточнением Толи — добавкой стакана молока.

— Понимаешь, мама, — начала разговор Лиза, — создали помпу этой звезде на голом месте, и все радуются. И этот дурачок туда же, — кивнула в сторону сына. Крик, ужимки, гримасы — обезьяны да и только! Сто лет не ходила на такие концерты, и еще столько не пойду и ничего не потеряю. Ни мелодии, ни порядочного текста — это теперь считается хитами! Во, как! Хит! Почти кит. Огромное неуклюжее животное без разума и хоть какой-то маленькой привлекательности.

— Сейчас все такие, — не утерев усы от молока, заметил Толя. — Есть еще хуже.

— Во, оценочка: есть еще хуже! Ответ всему! А лучше есть? Пожалуй, нет, это лучшее, что имеем. Я-то думала: с шедевром встречусь, сына с дочерью приобщу к высокому искусству, а тут такое издевательство над человеком!

— Хороший джаз, — защищал Толя непонятно кого: или группу Кузьмина, или свои убеждения. Судя по его голосу, можно сделать вывод: не уверен ни в том, ни в другом.

— Как-то случайно я по телеку увидела передачу, в которой корреспондент беседовал с Кузьминым, и, между прочим, спросил, как он относится к Магомаеву, что вы думаете, он сказал о нем? — Лиза смерила убийственным взглядом прежде сына, а потом и мать. Сын уткнулся в тарелку, а Валентина Ивановна поспешила налить в чашки чаю. — Это, говорит, бездарный певец, певший по заявке коммунистов комсомольские песенки! Как вам такая оценочка? Комсомольский певец! Да он все мог петь — и комсомольские песни, и народные, и романсы, и оперные арии! Кто лучше Магомаева исполнял неаполитанские песни? Нет таких! Принижая роль великих, бездари пытаются возвысить таким образом себя! Не получится, господа хорошие! Вы сойдете со сцены, и вас уже не знают, а великие и в могиле остаются великими. Ваши голоса на золотых да платиновых дисках меркнут перед голосами Шаляпина, Руслановой, Штоколова, Козина, записанными на грубой пластмассе.

— Мне всегда нравился Отс, какой у него приятный голос! Гнатюк, Дмитро, Соловьяненко тоже прекрасны в украинских песнях! — Валентина Ивановна с опаской глянула на дочь, боясь нарваться на резкий отпор любимых ею певцов.

— И что удивительно, — подхватила Лиза, — не было у них званий «народный» или еще какой, а их все знали, от ученого до крестьянина в глухой сибирской деревушке. Почему? — Лиза уставилась своими темными глазами в сына. — Толя уткнулся в стакан с чаем, Валентина Ивановна кинулась к раковине мыть посуду после ужина. — Потому что они на-род-ные! — Лиза сжала крепко кулачок, доказывая, очевидно, этим самым силу и крепость певцов от народа. — Ладно, — понизив голос, сладко зевнула и посмотрела в сторону коридора. — А лежбище котиков надо прекращать! Тут у нас не Канарские острова, — сказала она и вышла из кухни.

— Котики живут на Фолклендских и Галапагосских островах, а у нас — на острове Беринга! — крикнул ей вслед Толя, но Лиза была уже за пределами слышимости этой справедливой поправки.

Гриша, чуть свет, попытался улизнуть незаметно, уже у двери окликнула его Кира:

— Куда это так мы спешим? — спросила она, облокотясь о косяк. — Не попрощавшись, не сказав слов благодарности гостеприимным хозяевам, давшим приют и пищу незваному гостю?

— Спасибо, — глядя в пол, тихо сказал Гриша.

— И все?

— А что еще? — Гриша посмотрел на Киру, увидел ее насмешливые глаза. — Ну, стыдно мне. Довольна?

— Уже ближе к истине. Еще вопрос: сколько дней, часов, минут держится в тебе стыд? Когда ты его забываешь?

— Не знаю. Не забываю совсем.

— А когда вспоминаешь, то радуешься тому, что привело к стыду?

— Не понял, чему я должен радоваться?

— Правильно, радоваться пока нечему. И что дальше?

— А что дальше?

— Да, что дальше? Продолжить жизнь ненужного человечка — ты никому не нужен, тебе никто не нужен? Болтаться как дерьмо в проруби? Ты знаешь, для чего появляется на свет человек?

— Появляется — и все. Его же никто не спрашивает, хочет ли он появиться.

— Если человеку повезло, что он родился, то должен так благодарить Бога за это, что дни и ночи на коленях молить его о таком счастье.

— Нам говорили, что Бога нет; а родители меня принесли на порожек детского дома и убежали. Кого мне теперь благодарить, я не знаю.

— Как ты расцениваешь их поступок?

— Никак. Я же не знаю, почему они так со мной поступили. Может, другого пути у них не было. Вот если бы спросить их, тогда бы и я сказал, правы-неправы они.

— Ты бы, конечно, так не поступил? Ты бы не бросил своего ребенка?

— Не знаю. Если ему лучше с кем-то, то почему я должен быть против?

— Моя мама говорила, что в самое тяжелое время, во время войны, люди жили очень бедно — ни поесть, ни обуться-одеться, но детей тогда не бросали. Жили голодно, холодно, но были все вместе! Почему сейчас отказываются пачками от своих кровных детей?

— Не знаю.

— А все же? Если подумать?

— Нагуляла да бросила — что еще может быть? — Гриша пожал плечами. — Не отнимали же его силой?

— К несчастью, это главная причина, по которой дети становятся сиротами. Последний вопрос: ты счастлив в этой жизни? Всем доволен? Все делаешь правильно?

Вопрос, видать, не застал парня врасплох. Похоже, он и раньше задумывался о своей судьбе. Гриша уставился в глаза Киры, взгляд его источал не любовь и благодарность, а ледяной холод.

— Я несчастлив, — тихо, но отчетливо сказал он, — только и ты недалеко от меня ушла. У меня даже лучше — я никому ничем не обязан. Что сделаю, то и будет мое! Меня с ложечки никто не кормил, сказки в белой постели мне не читали, не было у меня добрых бабушек и дедушек с пирожками и мороженым, а было ли у тебя все это? Если и было, то от чистой ли души? — видя широко раскрытые глаза Киры, поспешил успокоить ее: — Тебе повезло, у тебя такая хорошая мама! Не всем так повезло, кого-то берут, чтобы получать за них пособия, заставляют работать, а потом с легким сердцем расстаются с ними, набирают других. Как стадо бычков на откорм берут. А что творится в так называемых неблагополучных семьях? Там дети так живут, что заклятому врагу не пожелаешь. Голод, холод, пьянь и рвань превращает их в скотов. Они часто повторяют судьбу своих родителей, только в более уродливой форме. Вот так, умница ты наша, я иногда думаю. Получается, что из этой троицы, самые удачливые — детдомовские. Их не любят, как любят родных детей родители, но на них и не наживаются; не прививают им ложную любовь приемные родители или опекуны. Их в детдомах учат, кормят, одевают, готовят, как могут, к взрослой жизни и часто это удается в достаточной мере. Вот если бы государство позаботилось о нас после уже нашей жизни в детдомах и интернатах, взяло опеку на первых шагах самостоятельности. Чтобы жилье было, работа, условия для учебы… Пока же выбрасывают на улицу, предоставив самому себе, и живи, как можешь. Звереныша на волю выпускают после того, как убедятся, что он может выжить на этой воле, может добыть пищу, защитить себя. А с человеком больно уж упрощенно поступают: отбыли номер, выпустили — с глаз долой, из сердца вон. И это в самый ответственный период, когда человек на перепутье. Так не должно быть в порядочном государстве, — Гриша еще раз внимательно посмотрел на Киру, увидел ее смятение, улыбнулся и сказал, словно извиняясь: — Нагородил с три короба. Не обращай внимания на мои слова. А старуху мне не жалко, и «друга-дебила», как ты его назвала, тоже не оправдываю. Теперь — все. Большой привет Валентине Ивановне — она Человек! Все, ухожу! Будьте здоровы!

«Вот тебе и простачок!» — улыбнулась Кира, как только за Гришей захлопнулась дверь. Вышла в коридор Валентина Ивановна, вид ее был никудышный.

— Что так рано? — спросила она Киру. — Гришу проводила?

— Да, только что ушел. Просил тебя простить его поступок.

— Дай Бог, чтобы этот поступок был самый страшный в его жизни, — высказалась Валентина Ивановна. — Надо было его накормить или хотя бы чаем напоить.

— Я предлагала, он отказался, — солгала Кира, и как-то очень внимательно, оценивающе, посмотрела на Валентину Ивановну. — «Любит ли она меня, как свою родную дочь? — задала себе вопрос. — Если выбирать из нас, кому жить, кому умереть, кого бы она выбрала? Наверное, не меня. Наверное, обеим сохранила бы жизнь ценою своей жизни!»

Несколько раз за день Кира возвращалась к этому вопросу, он гвоздем в пятке мешал ей. Вот уж, казалось, она нашла правильный ответ, и тут маленькая червоточина болью отзывалась в душе. Вспоминалось вдруг, как Валентина Ивановна холодно отнеслась к ее, Киры, восторгу по поводу окончания школы. «Родная бы порадовалась больше, купила бы на последние деньги какой-нибудь дорогой памятный подарок, тут же как-то все просто, обыденно прошло. Поздравили нас, торт купили, платье мне хорошее сшили, туфельки модные, итальянские, Коле костюм польский, вроде все, как надо. А будь мы ее родные, что она смогла бы сделать еще? А что она вообще могла сделать на свою мизерную пенсию? На это все собирали почти два года. Нет, прекрасная у нас мама! Мамочка! Все для нас, ничего для себя! Это разве забывается!»

Позади прыжки с парашютом. Колю они не очень удивили. Выпрыгнул и выпрыгнул, что с того. Повисел в воздухе минуту, ударился ногами о грунт, погасил купол, собрал, принес к столику руководителя прыжками, отметился. Боязни никакой. Ни перед прыжками, ни после. Накануне уснул и спал сном младенца. А кое-кто из братии, если судить по треску пружин кроватей, считал, что эта последняя ночь в его жизни. Завтра пошлют телеграмму родным, чтобы они забрали тело своего сына, геройски погибшего при выполнении особо опасного задания. Во время похорон, на глазах у всей школы, пришедшей проститься с погибшим героем, подружка, которая ждала его лейтенантом-летчиком, будет рыдать, обхватив гроб руками. Ради этого, конечно, можно и умереть, но хотелось бы и пожить еще, чтобы удивить мир по-настоящему чем-то интересным и значительным. Например, пролететь под мостом, когда подружка будет стоять на нем. Пронестись с ревом двигателя, поднять волны темной воды!

Прыгали с Ан-2. Покружили над аэродромом, набирая высоту в тысячу метров. От нечего делать, Коля всматривался в лица коллег по заданию. Лица как лица, ничем не отличаются от лиц на земле. Одно примечательно — максимально отрешенные они. Или максимально сосредоточенные. Обращенные куда-то в себя. Смотрит если кто-то в блистер, все равно он сам в себе. Сжатое поле желтеет слева, справа — хребты, под тобой поле аэродрома — есть все это, но оно второстепенно. И первостепенного ничего нет. Есть надежда на то, что не так и много погибает при прыжках. Некоторые жизни не представляют без прыжков, тысячи их у него, почему у меня должно быть иначе? — спрашивает себя начинающий парашютист. «Почему несчастья мне не избежать? Ерунда какая-то! Все будет прекрасно! Завтра же, почему завтра, сегодня напишу своим, пусть порадуются вместе со мной этому важному в моей жизни событию».

Коля должен был прыгать, учитывая его весовые данные, пятым, перед ним — Сашка, после него — Давлатян. Вот зазвенел звонок, заморгала лампа — приготовиться! Встал первый у распахнутой двери, взялся руками за проем. Ждет команды.

«Вперед»! — командует инструктор, и легонько бьет по плечу. Мощно оттолкнувшись ногой от пола, парашютист прыгает в бездну.

«Следующий!» — командует инструктор.

«Следующий!»…

Вот и Коля у проема двери. В голове шум и туман, ноги ватные. Слышит какую-то возню, повернул голову в сторону суматохи и увидел инструктора на коленях у бортового сиденья, он пытается кого-то достать оттуда.

«Вперед!» — крикнул инструктор с колен Коле, не отвлекаясь от своего побочного занятия — извлечения из-под сиденья Давлатяна.

Ветер в лицо, хлопок, и Коля под куполом. Виден Сашка, он уже у земли. Посмотрел вверх, надеясь увидеть Давлатяна, не увидел. Хорошо слышны голоса. Такое впечатление, что кто-то рядом говорит. Толчок и Коля валится на бок. С усилием гасит парашют, собирает его и идет к столику руководителя. Самолет кружит над полем, но никто его не покидает. Ага! Вот и он, горе-парашютист. Корявой букашкой падает что-то или кто-то. Коля остановился, ожидая конца процесса с выдворением из самолета и приземлением Давлатяна. Неуправляемый полет длился недолго, скоро Давлатян скрылся в камышах маленького болотца на краю поля, и не появляется оттуда. Коля кинулся уж было спасать товарища, да он сам выполз на твердь земную. Трудно было в вываленном в грязь чучеле, с тиной на шее и голове, признать Давлатяна, и только широкая, белозубая улыбка выдавала его.

Отметившись у руководителя, Коля с Сашкой отошли в сторонку, где было поменьше людей, прилегли на теплую землю.

— И сегодня им не удалось нас угробить, — высказался Сашка по поводу прыжков. — Трусил?

— Как тебе сказать, не знаю. Вроде бы и страшновато, и в то же время безразличие какое-то, похожее на отупение. Не успел, наверное, испугаться. Если бы высота была больше, может, тогда бы и дошло. А ты как?

— Это у меня тринадцатый прыжок. Знаковый! Тринадцать — не хухры-мухры! Пронесло. Батяня юнцом меня заставил приобщиться к этому, как он говорил, мужскому делу. Привез к парашютистам и сказал: «Поработайте над ним! Сделайте из этого недоросля что-нибудь стоящее называться мужчиной!»

Прапоры-парашютисты много мне рассказали всяких чудес со смертями и поломанными костями, надеясь, что я со слезами убегу и наотрез откажусь от этих дурацких прыжков, и им не придется возиться тогда со мной. Они не знали моего папашу, а я знал. Мне было проще умереть, чем жить с клеймом недомужика. И безысходность прямо впихнула меня в когорту рыцарей неба. Первые пять прыжков я совершил, именно, совершил, ни на что не надеясь, а, думал: что будет, то будет. Может, там и не так страшно, как дома с отцом-генералом. Потом как-то интересно стало быть не как все. Гордость даже появилась, свысока посматривал на своих одноклассников. Дошел до двенадцати, и тут мне как кто-то кувалдой по башке: «Тринадцатый будет роковой!» И все! Хоть вяжите меня! Батяня мне: «В чем дело? Не нравится?» «Почему, не нравится, говорю, нравится. Только я хочу быть летчиком, а тут можно ногу отломать, позвоночник перебить, головой о бетон долбануться, кто меня такого в летчики возьмет?» «Ты прав, согласился батяня, — запишись в кружок гимнастики. Летчик должен быть сильным и выносливым!»

— Записался?

— Конечно. Ты моего батю не знаешь. На первый разряд вышел.

— Он тебя точно генералом сделает! — засмеялся Коля, представив Сашкиного отца с сердитым бровастым лицом.

— Хуже того, он сказал мне, что дети должны быть выше своих родителей. Значит, я должен или умереть, или маршалом стать! Вот такой расклад. Другого не дано.

— Должен тебе сказать, что не так и плохо быть маршалом, — почесал макушку Коля. — Везде почет и уважение! Что бы ты ни сказал, все гениально! Ты еще только подумал приказать, а все кинулись выполнять. Машина «ЗИМ», дача с видом на озеро. Соседи министры и генсеки. Что ни праздник, тебе орден прикручивают на грудь! Как хорошо быть генералом, а маршалом и того лучше! Соглашайся!

— Я часто задумываюсь, почему не родился в деревне у обыкновенного колхозника? Выбился бы в прапорщики и тогда гордился бы мной папаша, целый колхоз гордился, завидовали бы моим родителям соседи. Приезжал бы я в отпуск, а вся деревня валила бы в дом моего папаши, и гуляли бы долго, и хвалили бы меня, а больше отца, что воспитал такого сына! Слушали бы мои рассказы с раскрытыми ртами, восхищались моей значимостью. Тут же, хоть в доску разбейся, все равно не угодишь генералу. Принес пятерку — «Чему радуешься? Ты обязан учиться на отлично. Деревенские дети с пяти лет работают и на колхозном поле, и у себя все делают, и институты оканчивают. У тебя одно — заниматься, и это одно со случайной пятеркой ты хочешь представить героизмом?» Да и люди чуть что, судачат, вот де какое несчастье генералу с сынком — сам генерал, а сын-то непутевый. Нет, не повезло мне с родителем-генералом.

— Не знаю, что тебе и посоветовать, — сжалился над другом Коля.

— А ничего не надо советовать. Пропащее дело! Представь, стану я генералом, скажет кто-нибудь хорошие слова в мой адрес? Как бы ни так! Будут судачить: генерал сыночка за уши вытянул. А если б пошел в архитекторы, возможно, что-нибудь толковое изобрел, хотя и там бабушка надвое сказала. Наверное, все здания были бы похожи на самолеты да дирижабли. Испортил батяня мне всю жизнь, хоть стреляйся теперь.

Первого декабря 1994 года на аэродромах, ранее принадлежавших училищу, в Калиновской и Ханкала, нашей эскадрильей Су-25 было уничтожено 149 самолетов Л-29 и Л-39, которые были захвачены чеченскими боевиками и готовились для войны с Россией. С одной стороны, вроде и хорошо, что не достались они врагу, с другой — на чем самим теперь летать? Растянуть процесс обучения, как когда-то было, до восьми-десяти лет? Это исключено, прошли те времена. Сейчас, будь добр, уложиться в отрезок времени от и до и не больше. Аэродромы в Чечне и Азербайджане, на которых проходили летную подготовку курсанты училища, полностью отошли от России, нагрузка на российские аэродромы увеличилась многократно.

— Что будем делать, товарищи? — обвел невеселым взглядом своих помощников и заместителей начальник училища генерал Логинов.

Товарищи молчали, ждали продолжения вопроса в более конкретном выражении.

— Самолетов почти нет, аэродромов — тоже, — раскрывал суть разговора генерал. — Опять нам переквалифицироваться в ракетчиков? — Кое у кого проявилась легкая усмешка. — Так теперь и ракетчикам своих девать некуда. Вот времена настали! Хоть в корпус легионеров Франции записывайся, чтобы с голоду не подохнуть. Ладно, давайте о деле. Инженер! — генерал посмотрел на вставшего моложавого полковника, взгляд легко читался: «Что можешь, полковник, предложить толкового, что вытянет нас из пропасти?»

— Сделана заявка на пополнение самолетного парка.

— Только и всего? А позвонить не удосужились? Сидите и ждете с моря погоды?

— Удосужились. Не сидим у моря. Сказали, будет рассмотрен вопрос в ближайшее время.

— Когда?

— Не ответили.

— Не ответил один, ответит другой! Звонили кому-то еще?

— В Главный штаб, начальнику отдела комплектования.

— Результат?

— Плачевный.

— Допустим, нам ничего не дадут, что мы можем сами собрать из имеющегося, чтобы не сорвать процесс обучения.

— Налет на один самолет увеличится вдвое. Регламентные работы и замену двигателей мы спланируем так, что задержки не будет. Проблема в другом. Продлится время полетов одного самолета тоже в два раза, значит, надо будет ввести в график полетов предварительную подготовку самолета в промежутке между полетами. На это нужно разрешение Главного инженера ВВС. Если разрешит, это еще не все, надо еще изменить действующие инструкции и наставления. Это требует времени. Как они будут, и будут ли вообще все это менять, мне неизвестно. Я им не указ, могу только просить.

— Вы составили такую плановую таблицу? Можете мне ее показать?

— Могу. Она при мне. И в ВВС отправили один экземпляр.

— После совещания покажете. Начальник тыла.

Начальник тыла, маленький и плотный полковник с рыжим ершиком на круглой голове, доложил, что на оставшихся аэродромах он сможет разместить все самолеты; топливозаправщиков достаточно, цистерны зачищены и готовы к закачке, однако топлива нет. Вернее, есть, но его кот наплакал.

— Успокоил, — бесстрастным голосом произнес генерал. — Что сделали, чтобы оно было?

— Говорят, финансы не позволяют закупить столько топлива, чтобы всем хватило. Боевые полки давно стоят на приколе.

— Во, приехали! — вырвалось у генерала. — Только бы НАТО об этом не пронюхало — возьмут тогда нас голыми руками!

— Война с Америкой и НАТО ушла в прошлое, — сказал помощник по воспитательной работе. — Теперь мы с бывшими врагами задружили как никогда! Не только без галстуков заседают наши вожди, а и в одних подштанниках носятся по их ранчо, как угорелые от счастья. Не до нашего керосина им, керосинят и без него прекрасно.

Генерал посмотрел на помощника, на начальника штаба, на коменданта и произнес свое многозначительное «мда».

Совещание затянулось до позднего вечера. Но так ничего конкретного и не удалось добиться генералу, чтобы быть спокойным за планомерную, без скачков и провалов, летную работу училища.

— Товарищи, — в конце совещания обратился он к офицерам, — мы вступили в такую полосу жизни, что надеяться можно только на себя. Запомните, ушли те времена, когда безоговорочно выполнялись наши заявки, теперь надо все выбивать, вымаливать, убеждать! Армия, похоже, брошена на произвол судьбы. Вправе мы сказать: вам видней. Под козырек, щелкнул каблуками и вышел — разбирайтесь, мол, сами. Вправе, да не совсем. Нам доверены лучшие юноши страны, из которых мы должны, обязаны воспитать и обучить первоклассных защитников Родины! Это главная задача, и мы ее выполним, чего бы нам это ни стоило! У нас ограничены возможности, мы не можем повлиять на всю политику в государстве, но хотя бы частично — обязаны. Идет драчка за престол, кто победит, когда она закончится, мы не знаем. Наслышаны, что охочих поруководить страной, народом, не бескорыстно, естественно, так много, что оторопь берет. Но мы присягали народу, вот и надо отсюда танцевать.

— Простите, товарищ генерал, — подал голос помощник по воспитательной работе, — и правительству!

— Что — правительству? — не понял генерал.

— Присягали и правительству.

— Получается так, — потер жесткий подбородок генерал. — Но народу — это понятно даже без присяги, а вот с правительствами надо быть осторожными. Я уже говорил вам: избыток их, желающих таскать чужими руками каштаны из огня. Вот так! Следующее совещание в понедельник, как всегда. Продумайте каждый, что надо сделать, чтобы не сорвать обучение курсантов, постарайтесь спрогнозировать, что может помешать нам работать. Поставьте перед своими подчиненными эти же задачи, возможно, кто-то предложит дельное решение проблем! И поосторожней со словами — истории свойственно повторяться, не хотелось бы повторить судьбу наших не таких далеких предшественников. Все свободны!

Первое увольнение в город ожидалось и переживалось, наверное, так же, как ожидал и переживал свой первый космический полет космонавт в избушке перед стартом на космодроме. И торжественно, и тревожно. Ноябрь в южной России — запоминающееся время года: все в золоте, в многоцветии. Однообразная зелень сменилась желтым, оранжевым, красным цветами, которые высыпали, чтобы восхитить и удивить мир перед своей смертью. Жара тоже отступила перед натиском свежего воздуха с гор и морей. Удивительно, но и звуки изменили свой строй, они зазвенели иначе, сменили лень и вялость на прозрачность и бодрость.

— Ну, куда навострим лыжи? — спросил Колю Сашка, как только вышли они за пределы училища.

— Давай в ресторан «Орбис» не пойдем! — ответил Коля.

— Жаль! Я именно туда и хотел, — с миной горечи отозвался Сашка.

— Давай в парк. Жахнем граммов по двести… мороженого, поглазеем на местных красоток и… все!

— Красоток нам не надо! — решительно заявил Сашка.

— Как без них? Никак нельзя! Разбавлять солдафонство просто необходимо!

— Объясняю: красоткам, нашим ровесницам, через четыре года исполнится двадцать три года! Двадцать три! Тебе нужна такая старая дева в жены? — спросил Сашка, и сам же ответил: — Не нужна!

— А кто тебя заставляет жениться на старой деве? — задал справедливый вопрос Коля.

— Совесть! — категорично ответил друг.

Тут же перед глазами Коли возник полузабытый в служебной кутерьме образ Адель. «Где она? Что с нею? Почему не пишет никому? Забыла? Выкинула из памяти? Счастлива с другим?»

— Ты слышишь меня? — толкнул в плечо Сашка.

Коля посмотрел на него.

— Ты куда улетел? Я спрашиваю: может, на Кубань рванем?

— На Кубань так на Кубань, — пожал плечами Коля.

— Нет, давай как сперва загадали — в парк, — отмел свое предложение Сашка. — Там люди, а что на Кубани нам делать, мы же не ермаки-первопроходцы, чтобы сидеть на диком бреге и о чем-то еще там думать?

— Как скажешь, — согласился Коля.

— Тебе все равно? — посмотрел Сашка на Колю. — Советую иногда противиться, ибо соглашательство для военного большой порок!

— Почему это порок? — покачал головой Коля. — Командир приказывает, а я должен не соглашаться? Ничего себе армия будет!

— Не смешивай все в одной корзине. Приказ есть приказ. Он должен быть выполнен…

— …беспрекословно, точно и в срок.

— Правильно. Оказывается, знаешь, а прикидываешься незнайкой. Но есть и другие случаи, когда ты можешь высказать свое мнение — совещание, собрание, просто задать командиру вопрос, который бы образумил его.

Навстречу мальчишкам шел солидного склада человек в шляпе. Поравнявшись с ним, они приосанились, умолкли.

— Ух! — тяжело выдохнул Сашка. — Рука сама потянулась к фуражке, чтобы отдать честь!

— И у меня тоже, — признался Коля.

— Вот что делает муштра! Всего три месяца дрессировки — и мы уже на задних лапках ждем команды!

— Со мной все понятно, а ты-то чего встрепенулся — никак с генералом за одним столом всю жизнь чаи распивал? — улыбаясь, сказал Коля.

— Наверное, и ему бы я сейчас честь отдавал, не видя в нем родного папашу, а только генерала.

— Абитуриент из Иркутска рассказывал, что генерал, начальник их училища, посадил на гауптвахту сына, который приехал к нему в отпуск.

— Сын тоже военный?

— Капитан. Авиационный инженер.

— У летчиков такого не бывает, — с большой долей убежденности заявил Сашка.

— Смотри, как бы твой генерал не сдал тебя комендатуре, — выразил сомнение Коля.

— Вот это исключено, — отмел однозначно Сашка, высказанное другом суждение. — А затрещину схлопотать можно только так.

— Крут?

— Еще как! Иначе не стал бы он генералом. Деревенский мальчишка военной закалки! Чего он только не перенес в своей жизни. Голод, холод, безотцовщина, работа с восьми лет в колхозе. Я бы не смог так. Рассказывал, как в кино пробирались пацанами. Денег нет, а в кино хочется. Вот сам подумай, почему не разрешить детям бесплатно смотреть кино? Особенно в то, военное, время? Они же бесплатно работали, а тут хоть какая-то отдушина была бы у них, если бы они приобщились, как говорят сейчас, к великому искусству. Пусть не искусству, а к обыкновенной жизни. Кому плохо было бы от этого? Разве справедливо отнять последнюю копейку у обездоленного ребенка? А если нет этой копейки, то лишать его маленького счастья? Для государства какая бы выгода была! Дети воспитываются на хорошем, а не болтаются беспризорными по улицам, не бедокурят, работают и учатся красивой, правильной жизни. Не понимаю я этого. Не по-государственному, и совсем не по-человечески, поступают наши вожди! Минус им за это!

— А мама твоя кто? — полюбопытствовал Коля, представив свою на миг. И тут же упрек себе: за месяц не написал ни одного письма.

— Мама из потомственной семьи офицеров. Отец, дед, прадед были служивые. Прадед — фортификатор. Брестскую крепость и укрепления строил с известным Карбышевым. Ты о нем что-нибудь знаешь?

— Знаю. Отказался служить немцам.

— Мама младше отца на пятнадцать лет.

— Многовато.

— Многовато, — согласился Сашка. — Но отец у меня крепкий мужик. Все может и все делает сам. Крестьянская, понимаешь, жилка в нем. Охотник, стрелок отменный, рисует сносно, не как Рембрандт или Репин, ты их знаешь?

— Не знаю. Они меня тоже, может быть, не знают, почему я их должен знать?

— Рисует похуже Рембрандта и Репина, а что касается, скажем, Пикассо и Ван Гога, то им до него, как до Луны пешком.

— Сторублевку нарисует — не отличишь!

— Как нечего делать!

В кафе, на территории парка, купили по два мороженых и вышли на свежий воздух. Нашли свободную скамейку. Не успели и по одному съесть, как вдали показались две тоненькие девичьи фигурки. Они шли не спеша, о чем-то громко разговаривая и смеясь.

— Подожди, — зашептал Сашка, как если бы кто-то его подслушивал. — Не ешь!

— Почему? — не понял Коля.

— По кочану. Угощать будет нечем!

— Кого?

Вместо ответа на вопрос, Сашка прошипел:

— Вытри рот.

До девочек шагов десять. Любимов принял вид заправского покорителя дамских сердец. Пять метров. Сашка прищурился, растянул губы в улыбке. Девочки, завидев его оскал, тоже завибрировали.

— Куда так спешим, красавицы? Садитесь с нами рядком, отведайте мороженого. Аль не хотите? — спросил «сердцеед». Красавицы переглянулись и захихикали. Потом та, что чернявая и постарше, сказала:

— Хотим.

— Просим к нашему столу, — сдвинулся Сашка на край скамейки, Коле показал сделать то же самое. Когда девочки уселись посредине, то Сашка подал мороженое чернявой (она была с его стороны), а Коля другой отдал свое. Девочки взяли мороженое, переглянулись и засмеялись.

— Расскажите, над чем смеетесь, и мы посмеемся заодно с вами, — попросил Сашка.

Девочки еще раз прыснули смехом.

— Вот он — Коля, а я — Саша, — ткнул пальцем Сашка сначала в Колю, потом в себя. — А как вас называть?

Прекрасные создания привычно отсмеялись, потом, хитро прищурясь, старшая сказала, что ее зовут Маша, а подругу блондинку с серыми глазами — Люба.

— Люба, Любушка, милая голубушка! — пропел Сашка. — Хорошее имя! — Этим замечанием он как бы дал понять, что Люба — предмет его обожания. Незаметно подмигнул Коле, чтобы тот не сидел молчаливой тумбой, а охмурял Машу.

Скоро о своих новых знакомых знали все. Если верить их словам, они в этом году окончили школу, в институт не поступили, ищут работу и не могут найти. У Любы одна мать, отца нет, еще двое братишек. У Маши есть отец и две сестренки.

Сашка, извинившись, попросил девочек посидеть пять минут, пока они с другом сходят и купят еще по мороженому. Девочки, хитро переглянувшись, согласились.

— Охмуряй Машу! — приказал Сашка. — А я займусь другой, Люба которая.

— Мне она не нравится, — заупрямился Коля.

— Какая тебе разница! — зло прошипел Сашка. — Не под венец же тебя ведут. Найдем других, от этих как-нибудь отбрыкаемся.

— Я так не хочу!

— Господи! Вот же строптивая Мариетта! Хочу не хочу! Тебя что убудет, если ты побудешь с нею каких-то два-три часа?

— О чем мне с ней говорить? Она какая-то…

— Она сама найдет тему для разговора, только и ты не будь чучелом!

Вернувшись к скамье с четырьмя морожеными в руках, они нашли ее пустой. Покрутившись, повертевшись на одном месте, не удалось им увидеть где-либо и тени своих знакомых. Их и след простыл.

— От одной проблемы избавились, нашли другую, как теперь нам съесть эти мороженые, у нас же кишки заледенеют.

Впечатлений из увольнения — тьма! Кто чего только не заметил, не увидел в незнакомом городе, да еще после трех месяцев изоляции от привычной до того жизни. Один курсант встретил такую красивую девчонку, что аж оторопь взяла. Прошел за ней целый квартал, а когда она, видать, почувствовала преследование, обернулась и посмотрела на него в упор, то его в такой жар бросило, что «рожа стала как семафор». Два друга из Самары зашли в столовку, чтобы попить чаю, и увидели удивительную картину.

— Понимаете, — с восхищением рассказывал курсант Апареев, самый маленький в роте курсант — космический рост, 165 сантиметров, — в столовке, за соседний столик сели три работяги в спецовках. Достали, не скрываясь ни от кого, бутылку водки, разложили на газете три селедки, разлили по стаканам, тоже в три. Одним глотком опустошили, дружно взяли за хвост селедку, каждый свою, как по команде, протянули ею слева направо через зубы, оставшийся голый хребет с хвостом бросили в газету, аккуратно свернули ее, встали и ушли.

— Что тут удивительного? — отозвался москвич Меркулов. — Я видел, как один мужик брал зубами с земли полный стакан водки и без помощи рук выпивал, не потеряв и капли,! Вот это номер!

— Братцы! — выкрикнул Венька Никонов, новосибирец, — скажите, вам не показалось, что в каждом хорошо одетом человеке вы видели офицера? Мне так и хотелось при встрече с таким перейти за пять шагов до него на строевой и приложить руку к головному убору, как учили. Было у вас такое?

В ответ — смех и крики: «Было!»

Коля с Сашкой только улыбались, слушая разговоры после отбоя, да вспоминали свое. Им хотелось рассказать, как их провели вокруг пальца Маша и Люба, но опасались насмешек товарищей.

За жестким распорядком, когда и вздохнуть некогда, незаметно пришло, нет, не пришло, а прилетело время отчитаться курсантам перед отцами-командирами и преподавателями, показать, чему они научили разношерстное общество молоди, надерганной со всех концов страны. Подготовка у всех разная. Кто-то медалист, кто-то вечерник-троечник, кто-то из глухомани, а кто-то из столицы — и подготовка, соответственно, у всех разная. Москвич Паша Бичевский со своей ухмылкой всезнайки, по сравнению с Витей Поляковым, был профессором. До Вити не доходили простейшие истины, и вбивать их насильно было бесполезно. Глядя на отличника Никитина, которого командир взвода, старший лейтенант Голыга, закрепил за Витей, и который битый час не мог доказать своему несмышленышу, почему на крыле самолета образуется подъемная сила, если ничто снизу его не толкает, Паша, ехидно улыбаясь, успокаивал наставника Никитина словами:

— Ну, чего ты кипятишься, нервничаешь по пустякам? В летчики выбирают не по уму, а по здоровью — значит, так надо! Знает не знает Витя твой, как возникает подъемная сила, все равно самолет поднимется и полетит. Вот это ты уясни, и все встанет на свои места. Поставят ему трояк, и будет он летать не хуже тебя такого умного. Более того, будет бескомпромиссным генералом, припомнит при случае тебе твой ум и накажет за «умствование, когда надо было ручку дергать!». Сила есть — ума не надо. Закон природы!

Витя и еще два таких же «академика», Ротов и Парилов, были лишены права на отпуск — их оставили для дополнительной подготовки и исправления своих «неудов». И тут они проявили организаторские способности: купили две бутылки вина, килограмм колбасы, в столовой запаслись хлебом. После ужина, запершись в казарме, присели на кровати, между которыми поставили табурет 1933 года изготовления, порезали кусками колбасу на листе ватмана, подняли стаканы за начало отпуска. После второго стакана кто-то постучал в подпертую шваброй дверь. «Академики» переглянулись, притихли. Стук повторился и, похоже, что человек с той стороны двери не успокоится, пока не добьется своего. К двери подошел Витя.

— Кто там? — спросил голосом скворца из мультфильма.

— Откройте немедленно! — прорычал командир роты, пришедший проверить порядок в казарме и провести отбой «академиков».

— Кто вы? — прикинулся не опознавшим своего командира Витя.

— Я командир роты, майор Ремезов! — свирепел командир за дверью, надежно удерживаемой шваброй.

— У нашего командира не такой голос, — после небольшого замешательства сказал Витя. — Мы хорошо знаем голос майора Ремезова.

Ремезов забарабанил кулаками по двери, угрожая арестом и отчислением из училища. Отступать было некуда, и «академики», переглянувшись, приняли решение командира не впускать!

— Если вы не перестанете безобразничать, мы вызовем дежурного по училищу! — было заявлено командиру в ультимативной форме.

Матюгнувшись крепко, командир затопал прочь. «Академики», быстро убрав все, что могло их скомпрометировать, улеглись в постели. Долго прислушивались, ожидая шагов целой команды взломщиков во главе с вооруженным дежурным. Никто не пришел.

— Испортил нам вечер, — пробормотал Ротов.

— А себе настроение, — добавил Парилов.

— Ой, что будет завтра! — загадочно произнес Витя Поляков. — Дадут, наверное, нам по шапке.

Пронесло! Не дали по шапке! Не дураки воспитатели, посмеялись над выдумкой курсантов и забыли.

До аэропорта курсантов отвезли на училищном автобусе.

— Может, рванем ко мне, в Липецк? — предложил Коля Сашке.

— У тебя там прекрасная кузина? — спросил Сашка.

— Ну, в общем-то, не дурнушка, — ответил Коля. Подумав, добавил: — И не глупышка.

— Вот это, последнее, — лишне для дамы. А для мужиков — настоящее бедствие! — Голос друга — голос, познавшего жизнь человека. — К себе не приглашаю. Чтобы привыкнуть к генералу, надо пожить с ним до того, как стал он генералом. Я с капитанской поры с ним знаком, но порой чувствую себя букашкой. Вот когда будешь генералом, я вас сведу, станете на равных качать права.

— Согласен! — Коля протянул руку другу. — Привет Минску! Пиши!

Коли не было в городе полгода. А впечатление такое, что вернулся он из длительной межпланетной экспедиции — все неузнаваемо, все чужое. Тумба с афишей была, а дерево около тумбы не припоминается. «Конечно же, оно было, — недоумевал Коля. — Не могло же оно вырасти до десяти метров за полгода? Улицы сузились и укоротились, дома присели, людей поубавилось».

Не успел Коля убрать палец со звонка, как дверь распахнулась, и Кира повисла на шее брата. Появились Толя, Лиза и самой последней, заслышав шум в коридоре, приковыляла Валентина Ивановна с Васютой. Коля обнял Валентину Ивановну, прижался к щеке и замер надолго. Материнский запах вернул в детские годы, когда искал он защиты от всевозможных бед, и этой защитой для него была мама. И Валентина Ивановна ощутила неистребимый за долгие годы аромат человека авиации: смесь керосина, резины, лака, пластмассы и раскаленной стали турбин. «Как вчера все это было, — подумала Валентина Ивановна, — а прошли долгие годы после гибели Толи. Теперь новые люди переняли его дело».

Немудрящие подарки: Валентине Ивановне — футляр под очки, Лизе — маникюрный набор, Кире — тонкий сиреневый шарф, Толе — авторучку, Васюте — браслетик.

— Ну, коли так, коли все с подарками, то и мы не без этого. Мы тоже тебе приготовили кое-что, — сказала Валентина Ивановна. Она принесла красочный полиэтиленовый пакет с изображением ковбоя верхом на вздыбленной лошади. — Вот. Джинсовый костюм. Сейчас как раз он тебе пригодится.

Засиделись за столом, для такого случая накрытом в зале, а не на кухне, как обычно. С большим вниманием слушали Колю, всем было интересно: как строго проходили вступительные экзамены, большой ли конкурс, что считается главным при поступлении, хорошо ли кормят, кто преподаватели, красивый ли город Армавир, много ли в нем русских? Коля, как мог, отвечал, но вопрос, много ли в Армавире русских, поставил его в тупик. Понятно, там не живут китайцы и корейцы, да и бурят с казахами он не видел, а остальные, наверное, в большинстве русские? Хотя много черных, усатых, носатых.

— Много там похожих на армян и чеченцев, — подумав, сказал он. — Но и русских много. Правда, они отличаются от наших, больше таких, у которых носы горбатые, кожа темнее; разговаривают тоже не так, «г» у них мягкое, похожее на «х». Не знаю, кто они, — Коля пожал плечами.

— Это давние переселенцы с Украины, — убедительно высказалась Лиза. — Еще при Екатерине их переселяли, и потом, уже в начале нашего века, с Украины, Белоруссии, России переселялись на свободные земли Дальнего Востока, Сибири, Киргизии и юга России. В истории написано.

— Город хоть спокойный? — спросила Валентина Ивановна, которую беспокоил и этот вопрос. Все сообщения о терактах она переживала бурно, с возмущением. «Как их земля только терпит! — возмущалась она, прослышав о взрывах в универмагах, концертных залах, на вокзалах. — Гибнут же ни в чем не повинные люди! Дети гибнут! Если вы хотите отомстить кому-то за что-то, то и наказывайте его, а при чем тут дети!»

— Задерживают, говорят, исламистов, которые готовили диверсию, — сказал Коля, вспомнив одну из телепередач. — Показывали по телеку, как захватили такую группу, у них оружие, взрывчатка, литературы много исламистского толка, списки завербованных…

— Тебе, Коля, надо быть осторожным, — пристально рассматривая сына, попросила Валентина Ивановна. — Не будь там, где много народу. Не ходи по темным улицам ночью, не знакомься с девушками. Заманят — и концы в воду. Такое бывало и не раз в спокойных русских городах, а в других и говорить нечего, очень надо быть осторожным.

— Да мы никуда и не ходим, — поспешил успокоить Коля Валентину Ивановну. — Учебный корпус, аэродром, казарма, столовая — вот и все, где мы бываем. В увольнение если отпускают, то ходим группками, парами. В рестораны и кафе нам не разрешают.

— И правильно делают! — воскликнула Валентина Ивановна. — Нечего вам там делать. Прицепится какой-нибудь алкоголик, убить могут ни за что. Не ходи туда, даже когда разрешат! — решительно с отмашкой руки заявила она.

Далеко за полночь разошлись по своим закуткам. Можно было и еще поговорить о том, о сем, о житье-бытье, да завтра (точнее, уже сегодня) детям в школу, Лизе и Кире на работу.

«Какой хороший мальчик, — не могла уснуть Валентина Ивановна, вспоминалось все, что связано с Колей. — Совсем недавно был маленький солдатик, складывающий на табуреточке свои вещи, а под нее старался ровно поставить тапочки, и теперь, уже настоящий солдат, а также аккуратен во всем. Интересно, кто его мать, родившая его, а потом выкинувшая в мусорный бак? Неужели она без души и сердца? Если жива, спрашивает ли себя за этот поступок, казнит ли себя или радуется, что избежала тюрьмы? Есть ли у нее еще дети, кто они, где они? Так же раскиданы по мусоркам или сданы в приюты, детские дома? Что думает о своей родительнице он? Наверное, мысленно простил? Они все прощают. Почему только? Их оставляют в родильных домах, сдают в детские дома, хуже того — выкидывают в мусорные ящики, а они прощают! Бог, природа, видать, наградили человека большой душой, способной все прощать матери-убийце, матери-кукушке. Но Бог ничего просто так не делает. И если мать, бросившая своего ребенка, прощена им, то Бог вселяет в ее душу раскаяние, неотвязное ни днем ни ночью, ни в праздники, ни в будни. А это, пожалуй, страшнее самого большого упрека и непрощения. Рано или поздно, но кара, какая бы она ни была, настигнет мать-преступницу. Пройдут, может быть, долгие годы, и когда-то схватится она за голову и завопит: «Что же я наделала! Прости меня, сынок! Прости меня, Господи!» Но будет поздно. Пережитые страдания детей, многократно помножившись, передадутся матери-преступнице. И поделом!»

Окно засветилось едва заметным серо-фиолетовым светом, и на глазах этот раствор бледнел, рассеивался, и вот уже видны все вещи в спальне, а Валентина Ивановна и глаз не сомкнула.

«А кто я ему, и кто он мне? — выскочил вопрос, как собака из подворотни. — Я его люблю как родного! — поспешила она с ответом. — Я все ему отдам! — И тут же сомнение: — Да, мне для него ничего не жалко, ради него готова на все жертвы, но только по велению совести, порядочности, христианской морали. И не более. Родное дитя и ты — одно целое. Даже не будучи рядом, ты чувствуешь его всем нутром. «С ним что-то неладное!» — тревожишься, казалось бы, на пустом месте. И точно, его свалил недуг! Кровное родство ничем не заменишь. Ласковые слова неродной матери приятны и радуют, но не затрагивают душевных струн так, как затронули бы простые слова похвалы или даже упреки родной. И эта разница в родстве крови непреодолима. Кровь диктует поступки. Родная мать, бросившая дитя в мусорную яму, поплакав, покаявшись, может рассчитывать на прощение чудом выжившего ребенка. Доставшая его из ямы женщина, усыновившая, воспитавшая словно родного, часто остается в одиночестве, не получив взамен даже малого внимания со стороны человека, кому была отдана вся жизнь. «Коля не такой! Он с благородной душой, и не позволит никому, а себе тем более, глумиться над идеалами нравственности». Я по долгу нравственности и любви к ребенку связала свою судьбу с его судьбой, и никакого расчета у меня не было, кроме как дать ему хорошее воспитание, оградить от ненужного влияния извне, поддержать в трудную минуту. А как он будет поступать — это дело его чести и совести. Хотелось бы видеть в нем эталон человека, да уж как получится. Пока причин для упрека не вижу. Дай то Бог и далее так жить!»

Спал Коля крепко и долго. Даже когда Валентина Ивановна уронила на кухне крышку от кастрюли, и та застучала, как сумасшедшая, он и ухом не повел.

«Какая я неуклюжая!» — упрекнула себя Валентина Ивановна, прислушиваясь, не разбудила ли Колю. Тишина в комнате сына успокоила ее.

Проснулся он в десятом часу, глянув привычно на часы, что висели на стене почти у потолка, очень удивился. Вскочил резво с дивана и заспешил в ванную. В коридоре столкнулся с Валентиной Ивановной.

— Доброе утро, мама! — остановился он посреди коридора. — Заспался. Расслабился.

— Там рано, наверное, встаете? — спросила Валентина Ивановна.

— Да, рано. В шесть.

— А ложитесь во сколько?

— В десять.

— Высыпаетесь?

— Не-а. Немного привыкли, но не совсем. Добираем, где придется.

— Кормят хорошо? Хотя, ладно, иди, умывайся, завтракать будем.

Большая тарелка с жаренной картошкой и отбивной с яйцом не удивили Колю. Он и раньше не страдал из-за отсутствия аппетита, а тут такой жор напал, что впору извиниться за него, да некогда.

— У папы тоже отменный был аппетит, — сказала Валентина Ивановна, улыбнувшись. — Любил жареную на сале картошку с кефиром.

— Нам жареной картошки не дают. В основном каши. Если картошку, то с мясом тушеную. Тоже вкусно.

— Еды хватает? Анатолий рассказывал, что долго не мог привыкнуть к распорядку, дождаться не мог обеда, ужина. Тогда их, наверное, хуже кормили, с продуктами в стране плохо было.

— Мы тоже привыкали к распорядку месяца два — есть страшно хотелось!

— Буфет какой-нибудь есть? Чтобы можно было перекусить, лимонада попить?

— В наш буфет ходим в выходные. Пьем лимонад с пряниками.

Валентина Ивановна улыбнулась: «Совсем еще дети! Лимонад, пряники, мороженое!»

— Чьи дети в основном учатся? — спросила она, предугадывая ответ.

— Разные. Из сел много, из маленьких городов. Есть дети военных, — ответил Коля. — Сын генерала в нашей роте. Летчика.

— Фамилию генерала знаешь? — была слабая надежда услышать знакомую фамилию.

— Любимов.

— Нет, не было у нас такого, — произнесла Валентина Ивановна.

— Они служили в Германии, потом приехали в Белоруссию. Теперь живут в Минске.

— Служит еще?

— Не-а. Уже не служит. Поддержал гэкачэпэ.

— И что с того, что поддержал? — не понимала Валентина Ивановна связи между службой и закулисной политикой. — Он же не переставал служить Родине? Может, за что-то другое уволили?

— Не знаю. Сын так говорил.

— Сын мог и не знать. Сын не говорил, как в Белоруссии им живется? Белорусы — хорошие люди, но и там всякие есть. Был у нас в полку один белорус — Саша Бондаронок. Хороший парень, не знаю, где он теперь, жив ли еще. Любил босиком по снегу бегать, — улыбнулась, вспомнив босоногого Сашу на снегу. — Многих это прямо в шок бросало, а ему все нипочем! Врачи запрещали, а он ноль внимания на их запреты. Командир был у нас, полковник Коваленко, он тоже запрещал ему бегать по снегу босиком. Стыдно, говорил, за тебя, что подумают люди? Скажут, жена выперла босого на мороз, а то еще хуже решат, что страна не может обуть своего защитника-летчика!

— Он украинец?

— Кто? — не поняла Валентина Ивановна.

— Ну, этот командир который.

— Коваленко?

— Он, наверное.

— Не знаю. Может, и украинец. Говорил без акцента. Да все мы теперь перемешаны, попробуй тут разберись! Я, мы, — исправилась, — Шевченко, а украинцы или русские — не знаю. Родители были записаны русскими, а их родители были простыми крестьянами в деревне, в которой половина таких, как мы, на «о». Приехали в Липецкую губернию, как рассказывала мама, откуда-то из Крыма.

— Там много татар, — сказал Коля, сделав последний глоток кефира.

— Может, и татары есть в нас. 300 лет татаро-монголы делали на Руси, что хотели.

— Глаза тогда были бы у нас узкие и черные, скулы широкие. — С сомнением покачал головой Коля.

— Не всегда так получается, — произнесла Валентина Ивановна. — Есть белобрысые негры. Да и не это главное. Главное — быть человеком! Столько жили вместе русские, украинцы, белорусы, киргизы и казахи, и все было хорошо, не были врагами друг другу. А как развалили, как теперь говорят, империю, тут и выползла вся нечисть наружу. Наплодилось князьков столько, что и при царях не было. И все стремятся подальше от России, которая когда-то спасала их от вымирания, от истребления то турками, то еще кем. А теперь они такие важные и самостоятельные, что плакать хочется. Русских, кто помогал строить им фабрики, заводы, электростанции, школы, университеты, кто учил их уму-разуму, теперь называют не иначе как оккупантами. Вот до чего дошли! Мы им последнее свое, а они нам: убирайтесь вон из нашей страны в свою Россию!

— Собраться бы всем русским да уехать, пускай бы, если такие умные, сами бы и жили! — резко высказался Коля. — Через месяц-другой завопили бы, когда все остановится.

— Не так все просто, — покачала головой Валентина Ивановна. — Несколько поколений жили на тех местах, столько сил и средств потрачено — и все бросить? А в России кто их ждет? Никто! В России тоже идет дележ-грабеж! Спешат свои князьки озолотиться, им не до народа сейчас!

— Нам говорят, что перестройка все изменит в стране в лучшую сторону. Что человек избавится от рабского труда, перед ним откроются все границы, он будет свободен в выборе страны для жизни, в выборе профессии; дети смогут учиться в университетах Англии, Америки, Франции.

— Молоть языком — не за плугом идти! Там нас тоже никто не ждет. Будут там жить, учиться, развлекаться те, у кого полна мошна долларов. Зелененьких, как их тут называют. Вот у них будет свобода во всем: в выборе места жизни и обучения, в выборе образа жизни. Таких, как мы, ждут нужда и бесправие. Мы вернемся к тому, от чего избавились в семнадцатом году.

— Говорят, при царе хорошо жили?

— Кто-то жил хорошо, кто-то прекрасно, а кто-то совсем плохо, — ответила Валентина Ивановна. Подумав немного, продолжила: — Почитай Бунина, Некрасова, они близко к правде писали о царской России. Посмотри картины Перова, там тоже выпукло показана жизнь крестьян. Ужасная жизнь!

— Почему тогда ругают Ленина и Сталина?

— Всем не угодишь. Да и выгодно сейчас их обвинять во всех грехах. Для того чтобы разрушить созданное ими государство, надо находить в нем одни пороки. И их усиленно выдумывают. Конечно, не все было гладко у нас, но главное — было равенство! Рано или поздно добились бы и комфорта в жизни, чего нам тоже не хватало по сравнению с Европой и Америкой.

— А почему его не хватало?

— Шли, как говорили с высоких трибун, широким фронтом все в коммунизм. Который должен быть даже лучше социализма. Вот всех и задабривали, завлекали в общую борьбу с империализмом.

— Этого не надо было делать? Сообща ведь проще бороться.

— Идея жить богато и красиво всем нравится, но чтобы это было за чужой счет и сейчас. Не хотелось никому ждать, тем более трудиться, добиваясь этого «светлого будущего». Империалисты богаты, поманили пальчиком бедных, те и кинулись к ним в объятия, сломя голову. Вот так! Все просто.

— Мам, да ты у меня просто профессор! Откуда ты это все знаешь?

— Кто много жил, тот много знает — это первое. А второе: мы изучали марксизм-ленинизм, и, считаю, правильно делали.

— Ты же врач, зачем тебе Маркс и Ленин?

— Для понимания всего, что творится вокруг — вот для чего! Чтобы лапшу на уши не вешали все, кому не лень. Так что, врач ли ты, или кухарка, должен, обязан быть грамотным и разумным человеком. Тогда алкашам и прочим проходимцам не будет свободной дороги во власть. Пока же я замечаю, как безграмотен и недалек умом наш народ. Как можно верить россказням политических выскочек? Надо все пропускать через мелкое сито разума, тут же и крупным не пахнет! Плохо это!

Вот так я думаю, и тебе советую учиться думать. Пригодится в жизни больше, чем какой-нибудь «мерседес».

— У меня пока так не получается, — признался сникшим голосом Коля. — Я всем верю, кто говорит. Говорит кто-то за Горбачева, и я ему верю, говорит кто-то за Ельцина, и ему верю тоже…

— Вот для этого и надо учиться, чтобы знать, где правда, а где кривда. Военному человеку это крайне необходимо, потому что у него в руках оружие, и не дай Бог применить его против невинного народа, да еще и других на это отправить!

— Как я в самолете узнаю, кого бомблю? Мне приказали — и я должен выполнить приказ. Я же военный! Я присягу принимал!

— Да, выбор у тебя непростой, поэтому и ошибки не должно быть, чтобы не казнить себя всю жизнь.

— Еще один вопрос, мам. Вы все изучали, как ты говоришь, марксизм-ленинизм, тогда почему так опростоволосились с выбором главы государства? Почему партию не поставили на место? Почему терпели бедность и бесправие?

— Все объяснимо, но я тебе не буду отвечать на эти вопросы. Они не так сложны, чтобы ты сам не нашел на них ответ. Думай! — это самое простое, что я могу тебе посоветовать. Не хватит своего ума, займи у другого. Читай книги умных, но читай так, чтобы было похоже на критику с твоей стороны работы светила, а не просто безоговорочная вера в его суждения. Больше должно быть «почему?», а не «как все просто!» Все в жизни сложно, но разрешимо! Если серьезно будешь изучать тот же самый марксизм-ленинизм, ты увидишь много разногласий, несуразностей, и будешь искать ответ, искать решение проблем. И тебе проще будет ориентироваться в обстановке: предложенные кем-то решения проблем ты, сравнивая со своими решениями, будешь знать, насколько они схожи или разнятся с твоими. Ты же не с нуля начинаешь, у тебя есть база. Как мы, врачи, поступаем: мы слушаем жалобы больного, относительно верим им, а потом, имея опыт, знания, сравниваем информацию и делаем вывод в виде диагноза. Умный врач ошибается редко, ленивый, безразличный к судьбе пациента — часто. Так и в политике: есть медалисты, есть троечники; есть думающие о стране, есть думающие только о себе. О, как много мы с тобой болтаем! Чай с тортиком пора пить, а мы о политике, вроде без нас в стране не обойдутся! Обойдутся! Мы им такие умные — до одного места. Будешь большим начальником, не издевайся над нижними чинами. Презрение к нижестоящим — большой порок! Это самое отвратительное в человеке, что дала ему природа вместе с властью. Будь внимателен к подчиненным, и не льсти, не заглядывай в рот вышестоящим. Всегда помни, что ты человек, другие — тоже люди.

— Большим начальником? — Коля пожал плечами, призадумался.

— Да, и стесняться тут нечего! — заявила Валентина Ивановна. — Ты пришел служить народу в качестве защитника, и должен всего себя положить на этот алтарь. Чем больше ты будешь значить, тем больше будет твоя отдача!

— Тут бы дали вообще окончить училище, а то — большой начальник! — опять передернул плечами Коля.

— Не успеешь глазом моргнуть, как время убежит. Отстал — пропал. Знаешь, как в наше время летчики шутили? «Летчик до тридцати лет салага, а после тридцати — старый дурак». До тридцати ты должен сделать так много, чтобы до конца службы тебе запаса хватило! Только для этого надо вложить много труда и умения с первых же шагов. Жаль, нет отца, он бы тебе разложил все по полочкам.

Улица встретила Колю теплом и солнцем. Снег искрился, меняя цвет от бело-голубого до нежно-розового.

«Не хрустит, значит, выше десяти, — вспомнились приметы погоды. — На лыжах бы с горки, со свистом, как бывало в детстве!»

Его улыбку заметила встречная женщина с двумя большими сумками в руках. Оглянулась узнать, кому адресована улыбка паренька. Никому. Самому себе. Своим незамысловатым воспоминаниям.

«Вот и интернат, где жила и училась Адель. Может, здесь кто-то знает, где она и что с ней? Зайти, спросить? Неудобно. Попрошу Киру. А если что-то плохое, то как быть? Почему сразу — плохое? Может, успех небывалый! Поклонников куча, один краше другого, не чета мне, курят «Мальборо», говорят умно. В гостиницах «Люкс», то бишь отелях пятизвездочных, наверное, живет и над костюмершами издевается. Нет, она не может быть такой! Почему не может? Может, такие, кто прошел через нужду и унижения, чаще всего становятся мстительными, переполненными злом. К Адель это не относится, она всегда была всеобщей любимицей! Ее нельзя было не любить! Адель, Адель, где ты нехорошая девчонка? Почему молчишь? Что с тобой? Знаю, тебе нужна моя помощь, не молчи!»

Купил в гастрономе молока и хлеба, как просила мама, и сверх того взял четыре килограмма костей — все брали в драку. Через два часа был дома.

— Что не весел? — спросила Валентина Ивановна, заметив унылое лицо Коли.

— Нет, ничего. Все нормально, — сказал он, низко наклонясь, чтобы развязать шнурки кроссовок, а больше для того, чтобы не видела мама тоски в его глазах.

— Мне кажется, ты чем-то встревожен? — не отступала Валентина Ивановна. — Сейчас столько всего расплодилось, так и жди чего-то плохого. Недавно на соседней улице мужика убили. Шел вечером с работы, а его шантрапа сбила с ног и запинала. Трое детей остались. Двоих посадили, а трое были малолетки, их отпустили. Люди возмущались страшно, говорят, всем надо дать лет по двадцать, иначе эти подонки еще кого убьют. Одному пять дали, второму — два, а человека нет, дети сироты. Вот такие у нас законы и судьи! Проголодался, поди? — спросила, ужаснувшись от мысли, что ее ребенок голоден. — Борщ любимый твой сварила. Бовщ, как ты говорил.

— С удовольствием отведаю домашнего борща! — улыбнулся Коля.

Борщ был на славу! С маслинами, болгарским перцем, шкварками сала и, конечно же, с душистыми говяжьими косточками.

— Наверное, столовский борщ не очень? — поинтересовалась Валентина Ивановна, зная себе цену умельца готовить вообще пищу, а украинский борщ в особенности.

— Да нет, вроде нормальный. Все съедаем.

При этих словах Валентина Ивановна незаметно улыбнулась, а про себя подумала: «Молодость, энергия, жизнь — тут только подавай тарелки!»

— В гастрономе народу много? — спросила.

— Полки пустые и народу почти нет.

— В Армавире не так?

— Я не приглядывался, да и был-то раза два в гастрономе, мороженое брали. Знаю, рынок там хороший, наверное, и покупают все на нем.

— А у нас и на рынке дороговизна, и в магазинах — шаром покати. Вот жизнь себе устроили, и спросить не с кого. Все правы! Во всем виноваты Хрущев и Брежнев! Их сто лет нет, а все равно они виноваты! Прямо, страна чудес!

— Да, они, как говорят наши преподаватели, создали условия для развала экономики.

— Ты веришь в это? Так говорят те, кто хочет оправдать преступников, разваливших огромную страну!

— Мам, но ведь на самом деле у нас много чего было не так, — боясь обидеть ее, осторожно возразил сын.

— Согласна, многое было не так, но главное оставалось правильным — не было этого дикого неравенства. А с экономикой и прочими недостатками разобраться не так и сложно. Вон какие трудности пережили после войны! В космос вышли первые! При хорошем и правильном руководстве страной за три-четыре года было бы изобилие продуктов, в сапогах и костюмах порядочных ходили бы, не такое уж это сложное дело. Теперь же не знаю, как и кто избавит народ от голода. Едим неизвестно что, пьем всякую отраву. Тысячи смертей из-за отравления суррогатами! Вы там не пьете? — спросила, вглядываясь в глаза. — Боже упаси! Никаких праздников с выпивками, никаких дней рождения!

— У нас с этим строго, — поспешил успокоить Валентину Ивановну Коля. — В соседней роте двоих отчислили — выпили пива в увольнении.

— Ну, за пиво можно бы и не отчислять, — усомнилась в правильности решения командиров Валентина Ивановна. — Наверное, жарко было, захотелось пить, ничего другого не нашли…

— Старшекурсники говорят, что трудно первый курс пережить, а потом будет проще. Запугивают сразу, чтобы не разболтались потом.

За разговорами не заметили как пришли Толя с Васютой, а за ними следом и Лиза. В двух руках Лизы увесистые сумки.

— Кости по пути купила, — сказала она голосом, выражающим несказанную радость. — Мяса на них много. В прошлый раз совсем голые были.

— Завтра картошки с ребрышками натушу, — пообещала Валентина Ивановна и тут же выразила беспокойство, глянув на тарелку электронных часов: — Кира что-то задерживается. Никогда такого не было. Предупреждала всегда, а тут…

Коля вскочил из-за стола.

— Я ее встречу! — крикнул, надевая кроссовки.

Открылась дверь, вошла Кира, тоже с полиэтиленовой сумкой.

— Ты куда? — спросила Колю.

— Тебя встречать. Потеряли, — Коля был немного омрачен: он хотел наедине с сестрой поговорить об Адель.

— Забежала в гастроном купить кефира, а там хорошие кости. Вот и взяла пять килограммов, — объяснила Кира причину своей непредвиденной задержки.

Громкий смех был ей непонятен. Она смотрела то на одного, то на другого, и сообразить не могла, с чего это они такие веселые.

— Раздевайся, умывайся, будем ужинать, — распорядилась Валентина Ивановна. — А смеемся потому, что костей у нас теперь на два месяца хорошей собаке. Лиза купила десять, Коля — четыре, да ты вон сколько. Так что голод нам не грозит. С завтрашнего дня переходим на костную диету, повышать будем дружненько кальций. Нет худа без добра!

За ужином было весело, но долго не засиделись — завтра на работу, надо отдохнуть.

Коля смотрел в зашторенное окно, и луна огромным бледным шаром катилась по самому верху большого окна; иногда казалось, что она остановилась и чего-то выжидает, потом, как с горы, убыстряя бег, помчалась куда-то в пропасть.

«Иллюзия! — заключил Коля. — Облака бегут, а кажется, что луна сорвалась с привязи. Эту же луну, наверняка, наблюдали Пушкин, Гоголь, Лермонтов, потом Толстой, Чехов. Интересно, что они думали тогда? А что будут думать люди через миллион лет? Какие они будут? Добрые или злые, будут ли так же, как мы, влюбляться, или все будет по-другому? Как по-другому? Без принадлежности одного другому? Как в волчьей стае. Кому-то такая беззаботная жизнь в радость, а кому-то одни страдания. Чувства родства, крови при такой жизни, наверное, исчезнут сами по себе. Что взамен? Коллективный секс? А если останутся семьи, то какими они будут, кто кому станет подчиняться: женщина мужчине; слабый сильному; дурак умному? Вот тут точно будет наоборот: умный, как всегда, будет подчиняться дураку! Будет презирать его за тупость, за оголтелость, но поделать ничего не сможет. Испытано тысячелетиями! Может, миллион лет что-то изменит, все же миллион? За две тысячи сколько новшеств. Какие, например? Ну, одежда другая, еда… Правильно, кожу и шерсть заменили целлюлозой, от которой чешемся. С едой еще хуже: ничего натурального. Одни добавки да красители! Может, за миллион лет научатся люди не воевать, а жить в мире и согласии? Или мозг запрограммирован на войну независимо от всего? Вот надо человеку воевать, и хоть умри! Как быть с перенаселением земли? Если судить по животным, то при перенаселении они начинают болеть и погибать до какого-то уровня, человек тот же продукт животного мира, значит, и его ждут повальные болезни и смерть? Опять же, полтысячи лет назад людей было меньше, а то холера, то оспа, то чума уносила миллионами, теперь эти болезни успешно лечатся. Что-нибудь новенькое прилетит из космоса, с чем земные врачи не знают, как бороться, вот тогда и посыплемся! Миллион лет… В холодильнике несколько запасных сердец. Идешь на свидание — захватил веселое; идешь на суд — выбрал самое сердитое и беспощадное; смотришь телевизор с нашими «звездами» — пристегни безразличное, чтобы по пустякам не расстраивать себя.

Такой же запас челюстей, глаз и всего другого. Как быть с талантами? Все дураки — плохо, все гении — еще хуже, остаются в выигрыше середнячки-троечники! Они хорошо трудятся, мало болтают попусту, мало для себя требуют, послушны… Пожалуй, это лучший вариант человечества! Закон масс? Если где-то убудет, то в другом месте на столько же прибудет! Как бы не так! Семечко с дуба упало, а вырос огромный дуб! Дуб и желудь разве равны по массе? Человек родится от маленького червячка. Выскочил червячок, а появился человек два метра ростом сто пятьдесят килограммов! Через миллион лет производные от желудей и червячков переполнят землю, ступить будет некуда! Что делать?»

Луна тоже, видать, не знала, что делать и потому быстренько закатилась за стенку, Коля сладко зевнул и крепко заснул.

После завтрака Валентина Ивановна попросила Колю сходить в сберкассу и оплатить коммунальные счета. На выходе из подъезда он нос к носу столкнулся с молодой женщиной. Его удивило не то, что незнакомка входила в дом, а реакция при встрече с ним — ее как обухом ударили по голове. Широко раскрыв глаза, она уставилась на него и застыла каменным изваянием.

— Вы хотели что-то спросить? — остановился и Коля.

— Да… хотя нет, — смутилась женщина. — Мне сюда, — показала на дверь и молнией скрылась в подъезде.

— Странная какая-то, — усмехнулся Коля. — Посмотрела на меня, как на чудо морское не смотрят.

Эта женщина целый день ему вспоминалась. Особенно ее растерянные и расширенные до безумия глаза.

«Цвет глаз, как и у меня, — вспоминал уже в постели, при знакомой луне, Коля. — А если это она?» И все время до того, как истома взяла свое, он думал о женщине с похожим цветом глаз, и о женщине, которая выкинула его в мусорный бак. Луна завернула давно уже за угол здания, а сын все не мог понять поступка матери, которая отказалась от него.

Сны, которые так редко посещали его раньше, а когда началась суматошная курсантская жизнь, так и совсем им не было запланировано дотошными командирами времени, этой ночью они взяли свое сполна. Снилась Она. Мама. Ее руки, ее тепло, глаза, улыбка.

— Ты плохо спал? — спросила утром Валентина Ивановна, увидев помятый вид сына. — Было холодно? Я забыла предложить тебе теплый плед.

— Нет, я не мерз. Просто что-то не спалось долго, — ответил Коля. — Луна, наверное, светила.

— Шторы бы задвинул, — посоветовала Валентина Ивановна, огорчившись неудобством, причиненным Коле.

— Нет, луна мне не мешает, — поспешил успокоить Валентину Ивановну он. — Я люблю смотреть на луну. Тогда думается хорошо.

— Ночью надо спать, — безапелляционно заявила Валентина Ивановна.

— Человек спит одну треть жизни, одну треть чистится, моется, бреется, ест, пьет чай, кофе, водку. Третья треть вообще бестолку тратится: человек выслушивает упреки сначала жены, потом на работе ему выговаривает начальник или недовольные подчиненные, по дороге домой у машины зачихал двигатель, то да се и дню конец… ужин, сон… Одна отрада — смотреть на луну и думать о чем-то хорошем.

— Иди, поэт, приводи себя в порядок, да будем тратить время за столом. Завтрак готов! — Валентина Ивановна нежно погладила Колю по спине, прижала его голову к своей щеке. — Иди!

Глядя вослед сыну, подумала: «Что ждет тебя в твоей жизни? Какая она будет? С женой бы повезло, коль с матерью не получилось, да чтобы дети были здоровенькие да послушные. Ужас, что сейчас в мире творится! Все перевернулось с ног на голову: мальчишки схватились за пистолеты и кинулись в разбой, престижное занятие для девочек — проституция! Ужас!»

Вечером, устав от ничегонеделания, Коля позвонил и сказал Кире, что будет ждать ее после работы у садика. К его приходу в группе оставалась одна девочка четырех лет. Это было частым явлением: непутевые родители не спешили забирать свое чадо. Приходили под хмельком, долго и бестолково собирали вещи, громко разговаривали, одевали как попало и волокли за руку к выходу. Кире тогда хотелось «надавать по морде», как она сказала однажды заведующей, отобрать ребенка, а родителей посадить в каталажку за издевательство. Заведующая, конечно, не утвердила эту справедливую экзекуцию неблагополучных родителей, тяжело вздохнула и сказала, что для этого есть специальные органы, которые и должны определять меру наказания.

Вот и сегодня задержались горе-родители, уже полчаса назад они должны забрать ребенка, а ими и не пахнет. Кира выскочила на улицу, чтобы извиниться перед братом и попросить его подождать еще минут десять.

— Если не придут эти уроды, — сжав зубы, зло процедила она, — я им точно устрою такой фейерверк, что мало не покажется. Взяли за моду, приходить, когда им вздумается! Ага! — прищурилась она ядовито, — легки на помине!

Коля обернулся и увидел неспешащую парочку, они были навеселе.

— Ой, Кирочка Анатольевна, — заверещала женщина, поправляя шарф с дыркой на видном месте, — вы уж нас простите, пожалуйста, мы и сегодня задержались немного.

Мужик, в лихо сдвинутой на ухо кроличьей шапке, глупо улыбался.

Кира передернула плечом.

— Если еще позволите себе опоздать хотя бы на минуту, — выделяя каждое слово, тихо, но веско произнесла она, — ваш ребенок окажется в детском доме, и я буду настаивать, чтобы вас лишили родительских прав!

— Да мы… автобус это… спешили… — залепетала женщина.

— Пусть только попробуют! — икнув, выдавил мужчина. — Не имеете права! Никто не имеет права отнять у нас дочь! И вы тоже…

— Вы уродуете ребенка! — повысила голос Кира. — Она дикарка! Все дети как дети, а она всего пугается, дрожит, в глазах испуг и слезы! Вы что, бьете ее?

— Да вы что? Да никогда в жизни! Она у нас, Кирочка Анатольевна…

— Если заслужила наказание, то и получит, — качаясь на неустойчивых ногах, заявил папаша.

— Да не слушайте вы его, Кирочка Анатольевна, он шутит. Никогда у нас…

— Н-не шучу! — изрыгнул папаша. — Меня отец порол так, что шкура лафтаками… и ничего — человек вышел!

— Я последний раз вас предупредила, дальше будет разбираться суд! — Отчеканила Кира, и Коля загордился сестрой.

«Ну, молодец! — с восхищением смотрел он на взъерошенную Киру. — Как она их! Командир в юбке! А если бы была парнем! Я бы так не смог!»

Через пять минут вывалились из садика родители с ребенком на руках у мамы, за ними вышла Кира.

— До свидания, Кирочка Анатольевна! — с полупоклоном пропела женщина. — Простите нас, пожалуйста!

— Я здесь лицо постороннее! — отрезала Кира. — Думайте о ребенке! Вы можете потерять его!

— Да мы… она ж у нас… и бабушка ее любит…

— Пропесочила ты их по первое число! Не думал, что ты «железная леди»! — Коля обнял Киру за плечи, прижал ее голову к своей щеке. — Ей-богу, молодец! Я — мужик, но не смог бы так!

— Ты знаешь, как мне тяжело видеть несчастными детей! Я бы растерзала всех, кто издевается над ними! Ребенок должен жить в любви и ласке, а он живет в страхе, разве это дело! Конфетку ему не купят, не прижмут к груди, не поцелуют в щечку, а отлупить его им ничего не стоит. «Меня отец так лупцевал, кожа лафтаками!» — передразнила она сына того отца, который лупцевал его, и который сам стал извергом. — «Сын у свина тоже свин!» — заключила она, небрежно махнув рукой.

— Ну что, пехом или автобус будем ждать? — спросил Коля.

— Давай, пешочком по морозцу! — предложила Кира.

— «По морозу босиком к милому ходила!» — пропел Коля. — Сегодня градусов пятнадцать, а то и более.

— Тринадцать у нас на градуснике.

— Снег хрустит — за десять. А тут еще и кожа дубеет. Не замерзнешь? Больно легко одета. Шубку бы тебе теплую. Окончу училище, буду получать хорошие деньги, куплю вам с мамой по норковой шубе.

— Годится! — утвердила предложение Кира. — Только не спеши — мы умеем ждать обещанного, а ты сначала для себя купи, что надо.

— Мне все необходимое дадут бесплатно. Оденут, обуют, накормят, спать уложат.

— Бесплатно ничего не дают у нас, я это точно знаю. Купи «мерседес», мотоцикл — ни в коем случае!

— А мне как раз мотоцикл больше по душе! Ветерок, в мокрой майке, скорость, виражи!

— Тебе мало будет этих скоростей и виражей на самолете?

— Там ты без ветра в лицо!

— Все равно, не советую мотоцикл.

На перекрестке улиц перекопали тротуар, переходить надо по двум шатким досочкам.

— Я боюсь! — остановилась перед ямой Кира.

— Вот новость! — удивился Коля. — Только что совершила героический поступок, и «боюсь» ямки.

— Боюсь!

— Давай, на руках перенесу?

— Это еще хуже!

— Давай руку, держись крепко и не гляди под ноги! — приказал Коля.

Кира словно клещами уцепилась за руку, зажмурилась и, бледнея, ступила на шаткие доски.

— Оп! — поддернул Коля к себе сестру, когда оставался один шаг над ямой.

Кира обхватила Колю, прижалась к нему.

— Жива! — произнесла таким трагическим голосом, каким теперь и в театре «Ромэн» не говорят. — Открыла глаза, посмотрела на брата. Коля долго смотрел в ее глаза, а потом сказал то, о чем она часто, наедине, сама думала.

— Слушай, сестра, у нас с тобой ведь одинаковые глаза и цвет волос, может, на самом деле мы с тобой кровные родственники?

— Нет, я дочь актрисы и принца! Я не тутошняя.

— Да и я вроде голубых кровей. Не отказывайся от родства, не задирай нос.

Кира взяла Колю за руку, ладонь в ладонь. Долго смотрела ему в глаза.

— Да, глаза похожи. Ты часто думаешь о тех, кто бросил тебя? — спросила она.

— Не часто, но думаю.

— Что думаешь?

— Наверное, как и все нам с тобой подобные: почему вы отказались от родного сына?

— И я так же думаю: чем я помешала бы им? Ждала, что придут сегодня, завтра, скоро… Не пришли. Почему?

— Какие-нибудь документы из прошлого есть? — вместо ответа спросил Коля. — У мамы Вали не спрашивала?

— Не спрашивала. Боюсь ее обидеть. Подумает, что я недовольна ею. А у меня к ней такое чувство, что родней никого не бывает. Но все равно, хотелось бы узнать и о тех, биологических, скорей, зоологических, — кто они? Что думали, когда избавлялись от нас? Почему не одумались, не вернули домой?

— Сегодня я встретил странную женщину у нашего дома; глаза у нее как наши, только испуганные. — Коля в мелких деталях помнил лицо, и сейчас оно у него стояло перед глазами.

— Не похожа на бомжиху? Молодая?

— Лет тридцать пять — сорок, наверное.

— А чем она запомнилась?

— Большие серо-зеленые глаза. Испуганные какие-то. Или виноватые? Не понял я, быстро она убежала.

— Куда?

— В наш подъезд. Она остановилась передо мной и молчала. Я спросил, может, что-то ей узнать надо? Она сказала, что ничего, что ей сюда, и скрылась в подъезде.

— Раньше ты ее не видел у нас? — заинтересовалась этим событием и Кира.

— Никогда!

— Нам, братишка, с тобой, как никому другому, повезло в жизни. Интересная она у нас до ужаса. Нас кто-то где-то родил, подумал не подумал, но решил избавиться от такой обузы. Мы росли, как былинки в поле, по песне жили. Чего-то и кого-то ждали, кто нас найдет, приголубит, поцелует — не дождались. Осталось нам придумать романтическую легенду, что родители наши — известные артисты, летчики, моряки, принцы Датские… попали в катастрофу, погибли, а нас взяли в детский дом… И вот мы такие знатные живем ожиданием, как в индийских фильмах, счастливого конца. Хэппи энд! — одним словом.

— Ты как в воду глядела! Кто только не приходил ко мне в моих грезах. Увижу толстую добрую бабушку с пирожками для внука, — и у меня такая же, я ем ее вкусные пирожки, и мне так хорошо; увижу модняцкую тетю — это моя мама, она сейчас сбегает куда-то по делу и прибежит сразу же ко мне. Странное дело: мама вспоминается, а отец никогда.

— Бог с ними, с такими родителями, объявятся, когда ты станешь богатым и знатным. Попросят прощения на коленях, слезу пустят… Известная история. Меня беспокоит другое, — Кира задумалась.

Коля смотрел на нее и ждал продолжения. Кира не спешила.

— Ну, чего умолкла? — Коля обнял ее, как обнимают самого дорогого человека. — Что беспокоит тебя, говори?

— А если и мы такие же бесчувственные и толстокожие? И тоже сможем отказаться от своих детей, родителей, дедушек, бабушек, вообще все для нас — пустой звук? — Кира испуганно смотрела в глаза брату, ждала любого ответа, надеялась на утешительный.

— Не будем. Если боимся быть такими, то и не будем! Аксиома! — услышала тихий голос брата и поверила его словам.

— А ведь многие повторяют неудачную судьбу своих предков. Видят западню и лезут в нее. Почему?

— Каждому — свое! Я бы хотел быть умным, как Эйнштейн, но не буду — не дано! Хотел бы блистать на сцене, как Боярский, не получится тоже.

— С Эйнштейном согласна, а насчет Боярского — нисколько. Тут ума не надо, что-то другое нужно.

— Вот этого другого у меня и в помине нет!

— Откуда тебе знать, если не попробовал себя в этом? — Кира была убеждена, что артистом стать не так и трудно, важно только попасть к хорошему режиссеру, да самому не быть лежебокой, сердце иметь чувствительное, душу отзывчивую на чужие радости и горести…

Улыбнувшись, Коля сказал:

— Есть анекдот на эту тему…

— Не похабный?

— Конечно, нет. Дочь привела в дом своего парня, чтобы познакомить его со своими родителями…

— В доме были еще чьи-то родители, она приводила еще и чужих парней?

— Нет, не придирайся к словам, только ее. Парень увидал пианино и удивился: «О, у вас и пианино!» Мать дочери: «Да. А вы играете?» Парень: «Не знаю. Не пробовал». Смешно, правда?

— Очень! Дали ему попробовать?

— Нет, не дали, побоялись огорчить потенциального зятя. Люди с пианино — до приторности деликатные особы.

— Вот, братец, тут-то и проявляется наша с тобой порода, — Кира выставила перед носом Коли пальчик, — люди с пианино для нас изгои, а с бутылкой «чернила» — свои в доску!

Смеялись долго и весело над простецким, но разумным выводом Киры. Шли, поглядывая на чужие окна, за стеклами которых скрывалась жизнь у кого-то красивая и беспечная, у кого-то трудная, безысходная, а кто-то просто отбывал свой срок на земле — ел, пил, спал.

— Следующая улица уже наша! — сказала Кира.

По голосу Коля почувствовал, что ей не хочется заходить в дом.

— Давай, прогуляемся до следующей улицы, — предложил он.

— Мама Валя нас потеряет, будет беспокоиться, — не согласилась Кира. — Приходи завтра, и маму предупредим.

— Хорошо, так и сделаем, только… — Коля замялся.

— Что — только? — остановилась Кира.

— Хотел спросить у тебя…

— О чем? — была удивлена растерянностью брата. «Уж не в любви ли хочет объясниться?» — мелькнула мысль.

— Адель тебе не пишет? Что с ней? Где она?

— Расстались, и как в воду канула. Обещала писать, но нет ни одного письма!

— Может, адрес потеряла?

— Может. Но, наверное, догадалась бы написать на интернат, а те бы передали нам.

— А кто-нибудь из ее друзей остался здесь?

— Не знаю я ее друзей, — после долгого раздумья добавила: — Наверное, нечем хвастать.

— Может, в интернат писала?

— Чего не знаю, того не знаю. Тебе это очень надо? — Кира посмотрела на брата.

— Надо, — убежденно ответил он.

— Ну, если так, то я завтра схожу и узнаю. Мне нетрудно.

Валентина Ивановна в своей мягкой манере упрекнула опоздавших к ужину детей, поставила перед ними утятницу с тушеной картошкой и костями.

— Ешьте, сколько хотите! — сказала она. — Мы уже поужинали, нам ничего не оставляйте.

Картошка с кефиром пришлась за милую душу.

— Полгода всего прошло, как я поступил в училище, а кашами и макаронами наелся, кажется, на всю оставшуюся жизнь, — откинувшись на спинку стула, высказался Коля. — А вот картошка никогда не приедается. Надоест в одном виде — готовь в другом. Был наш взвод дежурным по кухне, ночью начистили и нажарили огромный противень картошки на масле — вот где душу отвели. Воды после выпили по ведру, животы у всех как барабаны.

— Мне достаточно для комфортной жизни селедки с хлебом и конфет. Больше ничего не надо. — Кира, сказав это, смачно сглотнула слюну.

— Помню, какая война у вас с мамой была. «Не хочу манки, не хочу молока! Хочу ыбки!» Думал, вырастешь, научишься есть что-то человеческое.

— Не научилась! — засмеялась Кира.

«Ну, что впялилась? Сказать что-то хочешь? Хорошее или плохое? Говори только о хорошем, хватит мне плохого и без тебя! — завел разговор Коля с луной, заглядевшейся на его окно. Свет от нее серо-голубой, прозрачный, таинственный. — О жизни на земле ничего мне не рассказывай, вижу сам, какая она отвратительная. Идиотская, точнее. Люди, мало того что некрасивые, так еще и коварные. Пусть бы лучше были злые, но не коварные. Зло проходит, а коварство до гробовой доски. Расскажи про рай! Тебе он лучше виден со стороны. Нам по-разному о нем говорят. Одни убеждают, что там красиво живут и в достатке, но это надо заслужить работой на земле. Будь послушным, не перечь начальству, трудись в поте лица своего до потери пульса. Потом, говорят, у врат господних тебя проверит с пристрастием божественно строгая, но мало справедливая, комиссия архангелов, дополненная такими же далекими от простого человека членами парткомиссии ЦК КПСС, которым теперь на земле делать нечего. С умным видом посовещаются за облаком, а потом вынесут вердикт: «Вы нам подходите! Будете пасти божьих барашков в райской долине. Трудиться надо в поте лица своего!» На вопрос аттестуемого, поведать о жизни в аду, расскажут такое, что волос встанет дыбом. Там пьянь, наркота, разврат, там лень несусветная, скажут они, расширив зрачки, и убедят, как хорошо пасти божьих барашков, собирать райские яблоки к столу архангелов, а в свободное время, если оно еще удастся, читать Кодекс чести райского пастуха. Так ли это на самом деле, или все выдумки желтой прессы? Молчишь! Наверное, с ними заодно. Ты, правда, тоже недалеко от земли крутишься, но есть слухи, что к тебе прилетают из других миров, верно ли это? Если так, то кто они? Откуда, как выглядят, какие у них мысли на будущее, что думают о нас, землянах? Одна просьба к тебе, не рассказывай о наших фильмах про межпланетные войны, чтобы, чего доброго, не схватились они за эту идею и не надавали нам по шее. Отводи их от этой темы. Рассказывай басни про нашу счастливую жизнь в новых условиях, про демократию, про союз всех стран и народов. Отдельно расскажи про Вискули и новый Союз независимых государств, в котором теперь каждый вождь малюсенького государства живет и действует сам по себе, как ему захочется. Поведай, что деревни пошли у нас на слом, что живут теперь там только старики да инвалиды. Может, кто из других планет, у кого еще хуже нашего, вдруг захочет переселиться на свободные земли, так скажи, что у нас 99 процентов деревень с пустующими избами, малость подлатают и могут осваивать новое пространство. Интересно им будет узнать, почему вдруг наши ученые люди, профессора, инженеры, артисты, балерины даже, не говоря уже о простолюдинах, бурными потоками устремились за границу. Турция, Польша, Египет, реже Америка, Англия, Германия и Франция теперь полны «россиянами», как называет нас теперь наш вождь. Знакомство у них с другими странами через рынок. Клетчатые огромные мешки с тряпками — первый признак «россиянина» за границей. У академика мешок побольше, у доктора, доцента, соответственно, меньше. Так же и у артистов: у народного, заслуженного, подающего надежды, у статиста…

Скажи мне честно, много ли ты сейчас слышишь стихов и песен про тебя, такую красивую, полную любви и романтики? Я так и знал. Думал, из-за недостатка времени я не слышу ничего о тебе от наших певцов и поэтов, но, оказывается, что тема с луной у нас закрыта наглухо. Теперь со сцены несут такую тарабарщину, что уши вянут. Голые животы девок, лохматые головы мужиков, драные джинсы — вот что считается на сцене верхом искусства! Об этом тоже инопланетянам не говори — не дай Бог перехватят себе и заразят всю Вселенную, так называемыми хитами. Мы когда-нибудь очистимся от скверны, но Космос чистить — не носки чинить!

У нас на земле ходят слухи, что подлунное царство может влиять на судьбу человека, так ли это? Хотелось бы хоть что-то знать о своем будущем. Может, оно у меня такое, что лучше сразу застрелиться, чтобы не мучиться самому и других не мучить. Мечтаю стать таким летчиком, какими были Чкалов, Покрышкин, Экзюпери, — возможно ли это? Невозможно? Вот новость! Почему? Чкалов и Экзюпери стояли у истоков авиации, на заре ее развития; тогда все стремились чем-то удивить мир. Сейчас этого и в помине нет. С Покрышкиным, Кожедубом, Сафоновым, Талалихиным, Гастелло и другими героями и того проще — они Родину, страну Советов, свой народ защищали! Наверное, все так и есть. Генералом хоть буду? Проще простого? Что для этого надо? Беспрекословное повиновение власть предержащим? А если эта власть, как говорится, не туды? Не видать иначе генерала как собственных ушей? Прелестно! Выбор небольшой, но значимый: быть или не быть! «То be or not to be». Классика! Все, красавица, на сегодня достаточно, а то завтра говорить будет не о чем. Sleep, ту baby!»

Кира в интернате у заведующей Ольги Максимовны узнала, что от Адель было единственное письмо в сентябре, в котором она сообщала, что у нее все прекрасно складывается, а что и как складывается не написала, отсюда можно понять, что девочке живется прескверно.

— Адрес есть? — всполошился Коля.

— Обратного адреса не было. Письмо написано на телеграммном бланке.

— По почте отправления можно узнать приблизительный адрес, — рассуждал Коля.

— В Москве найти без адреса? — охлаждала пыл брата Кира. — В стоге сена иголку проще найти. В кино еще такое случается.

— «Жди меня» программа часто находит пропавших полвека назад, — не сдавался брат.

— Я не говорю, что не надо искать, а имею в виду, что это страшно сложно. На вокзалах поискать, поспрашивать. Только кто этим будет заниматься? Тебе надо учиться, к тому же ты не просто студент, а военный человек, тебе никто не даст отпуск за свой счет. Я работаю, у нас нет таких денег, чтобы жить в Москве неизвестно сколько. Сложно все это.

Долго шли молча, думая каждый о своем.

— Ты хоть догадалась попросить заведующую, чтобы она, когда получит письмо, позвонила тебе? — с горечью произнес Коля слова, обидевшие сестру.

— Нет, я дура, и до этого не могла допетрить, — ответила она.

— При чем тут дура или умная? — поняв свою оплошность, но, не зная как ее сгладить, сказал Коля. — Просто могла не вспомнить.

— Сказала. Успокойся. Как только что-то узнаю, тут же тебе сообщу. Скрывать не стану — нет причин.

У Коли созрел план, уехать в Москву раньше на два дня, а из Москвы уже лететь в Армавир. План созрел, но как его озвучить, если уже назвал день отъезда? Это может обидеть маму Валю. Если по новому плану, то через день уже надо отчаливать, как сказать, что придумать? Правду сказать — не поймут: кто я для Адель? Повенчанный жених? Близкий родственник? Ни то и ни другое! Я влюбленный антропос, не больше. Самое интересное может оказаться, что на самом деле она живет превосходно, у нее нет никаких проблем. Нашла работу по душе, отплясывает кадрили, а тут я со своей солдафонской любовью: здрасте вам! Я ваш Коля! Помните такого?

Пересилив себя, Коля улетел, как и было задумано ранее, как был куплен билет.

На регистрации билетов в Москве встретил Сашку Любимова. Под глазом у него был огромный фингал.

— Строгий генерал? — кивнув на глаз, спросил Коля.

— Он, — согласно кивнул Сашка.

— Потом расскажешь, — заметив, как прислушиваются к их разговору соседи по очереди.

В Минводы прилетели ранним утром, автобус с дежурным офицером училища ждал прилетавших различными рейсами курсантов. Пахло весной. Снега в городе не было, а за городом белели северные склоны гор. До обеда суматоха с размещением, с приведением в порядок кровати, тумбочки, всей казармы. Пообедав, успокоились. Можно посмотреть друг другу в глаза, перекинуться парой слов.

— Ну, так как он тебя? — показал Коля на глаз Сашки. — За что?

— А ни за что! — небрежно отмахнулся Любимов.

— Как так? — не понимал Коля. — Просто взял и саданул в глаз?

— Проще не бывает.

— Он всегда так с тобой? — жалея друга, спросил Коля. Он уже дал себе слово забрать его на следующие каникулы во что бы ни стало с собой. — Не по-человечески?

— Нет, не всегда. Бывает и хуже, — убитым голосом сказал Сашка.

— Зачем ты такое терпишь? Лучше жить в интернате, чем с таким родителем.

— Да я сам во многом виноват, — мрачно признался несчастный друг.

— Как это было?

— Мы прибивали карниз на окно, — тусклым, убийственным голосом начал повествование Сашка, — батяня говорит: держи крепче, он тяжелый, а я буду закручивать шуруп. Я не удержал, карниз сорвался, батяня попытался подхватить его — выпустил отвертку, она мне и саданула в глаз. Хорошо, что тупым концом, а то было бы «пусто один». Что взять с авиационного генерала, ему бы только по небу носиться на ревущей трубе, а на земле он лишний человек. На земле он не может отличить нужного начальника от ненужного, прет напролом. Вместо того, чтобы подлизнуть нужного, он укусит его. Так вот и живем с ним. Не живем, а маемся. Все генералы как генералы, в Москве да Питере, а мы с ним по жарким степям Казахстана ползаем, как каракурты. Кстати, ты знаешь, кто такие каракурты? И пендинок тоже не знаешь? Тебе повезло. Забво, тоже наше любимое место обитания. Три ДОСа в степи, настолько промерзлой, что тверже бетона, и полоса для взлета, но не для посадки. Для посадки она не всегда пригодная. Главное — взлететь и выполнить задание, все остальное — как повезет. Слезливую песню про то, как в степи замерзал ямщик, написал, знаешь кто? Местный ямщик. Он совсем окоченел в ледышку, да его бурятские шаманы оттаяли. А оттаяв, он, перед тем как в очередной раз замерзнуть, спел им песню. Вот так. Так что подумай хорошенько перед тем, как согласиться, быть ли тебе генералом. С виду вроде хорошо: папаха с голубым верхом, штаны с лампасами! Полный отпад! А что внутри у него, в голове, если заглянуть? Самолеты, цистерны с керосином, солдаты со стоптанными сапогами, дырявыми портянками, кислая капуста… Телевизора нет, театра нет, в магазине тоже ничего, кроме консервов с печенью трески да черствого хлеба, не увидишь. В солдатском клубе кино два раза в неделю: «Чапаев» и «Валерий Чкалов» — «Валерий Чкалов» и «Чапаев». Вот что внутри и в голове генерала с красивыми штанами. А ты говоришь…

— Ничего я не говорю! — возмутился Коля. — С чего ты взял?

— По глазам вижу. Мечтаешь стать генералом и жить в Белокаменной! Угадал?

— Пошел вон с моей табуретки! Провидец ср…! Нагородил тут, а я и поверил!

— Сердишься, значит, я угадал!

Сашку внезапно вызвали к начальнику училища. Из парня-балагура он вмиг превратился в человека с отлетевшей куда-то душой.

— Понятия не имею, зачем я им понадобился, — делился своими догадками он с другом. — Как бы там батяня опять что-нибудь не отмочил. Опять куда-то не влез со своею справедливостью. Кому она теперь нужна, идиотам разве только?

— Ты никому ничего такого в письмах не писал? — строил догадки и Коля.

— Ничего вроде. Что я мог написать? Что съел две порции каши вместо одной по норме? За это нет расстрельной статьи.

— Ты, главное, не расстраивайся заранее, — успокаивал, как мог, друга Коля. Ему очень хотелось помочь, он готов всем пожертвовать ради ставшего опорой и отдушиной Сашки. — На вопросы отвечай не сразу, а подумай сначала. Могут подловить на чем-то, потом попробуй отмазаться. Если с отцом что, скажи: сын за отца не отвечает! Не имеете права!

Сашка сузил зрачки.

— Ты предлагаешь мне отказаться от отца родного?

— Зачем, отказаться, — смутился Коля. — Просто не знал, что делает отец.

— А если бы знал, то сразу же побежал закладывать его? Мой отец хоть и крутоват, но Родиной он не торговал, на самогон свою совесть не менял, так что сдавать мне его не за что! Понял?

— Я хотел другое сказать…

— Говори другое, но только подумай прежде, как только что учил меня.

— Ладно, — махнул рукой Коля, давая понять этим взмахом, что не стоит вспоминать о только что сказанном. — Если там тебя спросят, кто твой друг, назови меня. Скажи: он все знает про меня.

Сашка улыбнулся, но ничего не сказал, хотя сами по себе напрашивались оригинальные слова, за которыми он в карман не лез.

Карьера военного летчика-истребителя для Сашки могла закончиться, практически не начавшись. Россия потребовала оплаты от так называемых, союзных независимых государств за обучение в своих училищах. Белоруссия — небогатая страна, от оплаты отказалась, и Сашку должны были отчислить из училища и отправить в свою республику. Комиссия, изучив всю подноготную родословной, в которой немаловажное значение занимал отец-генерал, и не просто генерал, а летчик, кому доверяли такие задания в горячих точках, когда он был всего лишь капитаном, замкомэском, какие сейчас генералам не доверяют. Йемен, как и многие государства, раздирали воинствующие политические течения, и наши, отзывчивые на такие события, конечно же, согласились «оказать помощь по защите демократического правительства». В пустыне выбросили капитана Любимова с его ватагой летного и технического состава, с десятью МиГ-17. Собирали, состыковывали, облетывали, летали на задания с примитивной площадки. Заправляли топливом ведрами из бочек, летали без карт по наброскам схем от руки. И многое другое было в военной биографии старшего Любимова, что засчиталось младшему, как доверие в долг, который он обязан отдать Родине своими подвигами во имя ее защиты, во имя ее будущего. Младшему Любимову предложили заключить контракт с Вооруженными силами Российской Федерации, согласно которому он переходит в состав Российских вооруженных сил с оформлением российского гражданства. Любимов-младший не стал просить для обмозговывания этого судьбоносного для него решения времени, он твердо заявил о согласии служить России, как служили его отец и деды.

— Может, с отцом бы посоветовался? — несмело намекнул Коля, когда Сашка рассказал ему историю с вызовом на ковер.

— Пора, брат, уже отрываться от родительской сиськи! — с металлом в голосе, который раньше Коля не замечал, ответил Сашка. — Отец похвалит меня за этот подвиг души!

— Гэкачэпе не вспоминали? — спросил Коля, задымившего сигаретой друга. — Я думал, из-за этого тебя вызывали?

— Не все же дураки да сволочи, — отозвался на это Сашка. — Родина, брат, одна на всех! Не раздирать ее надо, а цементировать! Всем цементировать, независимо ни от чего!

— Наверное, это сейчас самое трудное, с единством, у нас? — усомнился Коля в едином порыве всех классов, партий, конфессий цементировать государство. — Смотри, сколько партий, и все за лучшую жизнь.

— Чью?

— Что — чью? — не понял Коля.

— За лучшую жизнь — чью? — повторил Сашка, выделяя каждое слово.

— Народа, наверное, — сказал и тут же задумался Коля. «Действительно, для кого они стараются?»

— Наивный малый! — покрутил головой Сашка. — При чем тут народ? Каждый тянет на себя одеяло, и чтобы ему не мешали, он пускает туман, что делает все во благо любимого им народа, великой своей страны. И многие в это верят. Самое удивительное: больше всех верят грамотные и интеллигентные; меньше — рабочие; и совсем не верят крестьяне! Парадокс. Но это так. И все легко объяснимо. Только тебе я не буду разжевывать, думай сам, пригодится не раз еще, мудрецов на наш век больше, чем надо. Восхищаюсь крестьянами!

— Чем же они тебе так понравились? Почему не артистами?

— Мудрейший народ крестьяне. Все грызутся, скубутся, гибнут, как змеи под колесами трактора, а эти ковыряются себе в земле да навозе, им другого и не надо. Политики нашли врага, рабочим приказано штамповать танки, пушки, самолеты, корабли… Генералы рисуют карты и планы уничтожения коварного врага. Нарисовали, подсчитали то, что наштамповали рабочие, заявили, сколько надо им воинов, чтобы в каждом танке, самолете кто-то сидел. Где брать такую ораву? Правильно! Крестьян в серую шинель и под ружье! «Солдатушки, бравы ребятушки, кто ваши деды?» — спрашивают и одновременно напоминают им генералы. «Наши деды — славные победы! Вот кто наши деды», — отвечают крестьяне-солдатушки. Их деды спасали Родину, их отцы спасали Родину. И эти, будь уверен, спасут! Только какой ценой? Из ста солдатушек вернутся тридцать израненных и покалеченных. Генералам — ордена, звания, почести; солдатушкам — кресты, а живым и покалеченным — «восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство». Опять земля, навоз, пот и кровь! До очередного сигнала-сбора под ружье!

— Что ж, теперь не воевать, что ли? — растопырил Коля руки. — Бери нас, враг, голыми руками. Так, да?

— Нет, не так! — не согласился Сашка. — Надо так: кто хочет воевать, пусть воюет. Пускай лупцуют друг друга политики, сколь им заблагорассудится, а народ пусть не трогают, он занимается важным делом — растит хлеб, строит города, воспитывает детей… И так чтоб было во всех государствах. Вот так я думаю.

— Думаешь правильно, да кто тебя слушать будет? — небрежно махнул рукой Коля. — Хуже того, пришьют тебе предательство.

— Не исключено. Только народу надо открывать глаза. Когда-то, кому-то надо начинать это.

— Еще один вопрос: плохо быть генералом, куда мы с тобой собрались? — скривил в улыбке рот Коля.

— Плохо быть плохим генералом, а хорошим — сам Бог нам с тобой велит. Надо, брат Коля, надо! Если не мы, то кто же?

Вторая половина курса протекала не то, чтобы легче, а, скорей всего, привычней. В привычку вошло подчиняться условиям жизни курсанта, не роптать на «дикие» приказы и распоряжения командиров, на излишнюю требовательность к внешнему виду, поведению. Казалось бы, мелочь — мат в мужском обществе, но три курсанта получили по два наряда от командира взвода за простенькое слово, каким не удивишь гражданского человека не только на улице, но и в обществе. Тут же — два наряда, и не чешись! Криво подшил подворотничок — замечание командира отделения за неряшливый вид. Про обувь и говорить нечего! Командиру без разницы, пыльно иль дождливо на улице, — обувь должна блестеть!

— Курсант Шевченко! — услыхал Коля, а в мыслях: «Что я сделал не так?» Шустро развернулся в сторону голоса.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант!

— Вы назначены посыльным ко мне?

— Так точно!

— Адрес знаете?

— ДОС номер три, квартира 18.

— Подъезд, этаж?

— Подъезд второй, этаж тоже.

— Что — тоже?

— Второй.

— Хорошо. Звонок не всегда срабатывает…

— Я постучу в дверь.

— Хорошо! Время отметить не забудьте.

— Курсант Шевченко! — «Что опять не так?»

— Завтра вы идете дневальным по роте!

— Курсант Шевченко! — «Сейчас-то что?!

— Получите на складе мыло на всю роту!

Специальные предметы сложны в изучении, но при достаточном терпении и усидчивости усваиваются надежно, особенно те предметы, без знания которых летчика не бывает. Много интересного узнал Коля о конструкции самолета и двигателя. Особенно реактивного двигателя. Там столько вращающихся деталей, бешено вращающихся, что уму непостижимо. Золотнички, поршеньки, клапаночки — маленькие, но такие важные! Без них не будет той колоссальной мощности, которая поднимает огромную машину в воздух и несет ее с бешеной скоростью! Компрессор, камера сгорания, газовая турбина, реактивная труба — все изготовлено по науке! Ни на йоту не отступая от чертежей и расчетов! Если по какой-то причине оборвется лопатка турбины или компрессора, она прошьет все на своем пути — вот такая у нее сила! Скачки уплотнения на крыле и фюзеляже, преодоление скорости звука — разве это не интересно! До скачка уплотнения и после совсем разные параметры воздушного потока! Помпаж двигателя, «бафтинг», «флаттер», «шимми» — явления как интересные, так и опасные. В мгновение ока самолет может рассыпаться на кусочки! Задача летчика — все контролировать в полете, за всем уследить, чтобы вовремя вмешаться и не допустить «нештатного» момента, стоящего тебе жизни.

— На первых реактивных двигателях лопатки компрессора и турбины делали вручную мастера высочайшего класса. Они за эту работу получали больше директора завода, — рассказывает преподаватель по конструкции двигателя. — Теперь их изготавливают автоматы по лекалу, затем они упрочняются в специальных барабанах чугунной дробью, нагартовкой это называется, потом полируются, покрываются защитной эмалью. Казалось бы, маленькая лопатка — вещь малостоящая, а на самом деле продай их штук десять — и «Волга» у тебя в гараже.

Форма на тебе уже не как на корове седло, а наоборот, она помогает сформировать образ настоящего мужчины — стройного, собранного, уверенного в себе человека-воина! Летчик, как никто другой, должен быть физически здоровым человеком; перегрузки во время полета достигают запредельных величин, а в особых случаях и непероносимых обычным организмом.

Потеря сознания в воздухе часто заканчивается трагически. Предмету физической подготовки, а не культуры, уделяется много времени и внимания. На первых занятиях заметно различие в физическом здоровье: одни отжимаются от пола сто раз, другие с трудом десять, одни крутят на перекладине «солнце», другие не могут выполнить подъем с переворотом, одни держат «уголок» две минуты, для других — достижение! — пять секунд. Через два-три месяца упорных занятий заметны успехи даже у тех, кто потерял надежду быть похожим на Сталлоне, если не на Шварценеггера. Коля уделяет своему физическому совершенствованию очень много времени, но мышцы упорно не хотят меняться. Они, словно протестуя, оставались, прямо надо сказать, жиденькими. Глядя на свое отражение в стекле окна в спортзале, Коля огорчался, он даже пытался искать стекло, где бы отражение было более-менее приличным, но стекла, как сговорившись, показывали тощую фигуру с оттопыренными ушами на круглой стриженой голове. В конце курса, перед летними каникулами, его удивил старшина роты, делавший обмеры курсантов. Он записал в карточку Коли размер одежды 52, рост 3, размер обуви 43, головной убор 57.

— Товарищ старшина, — обратился тогда Коля к старшине, — я ношу 48 размер!

— С недорослем пора расстаться, вы уже, простите за выражение, вполне приличный мужчина! — ответил на это старшина, прищелкнув языком. — Дай Бог, на этом остановиться. Иначе, проблемы будут — с коленками около ушей неудобно, говорят, летать.

Сашка к вопросу физподготовки относился иронически.

— Конструктор сделал свой самолет таким, что можно легко им управлять одним пальчиком, — прищурив хитро глаза, говорил он Коле, когда тот пытался «совратить» его на дополнительные занятия в спортзале. — Зачем же мне гробить свое здоровье понапрасну. Сердце и так тонны крови перекачивает, а я ему еще и свинью должен подложить! Нет уж, дурных нема!

А когда Коля уж очень донимал его, то Сашка приводил последний, как он считал, убедительный козырь.

— Пойми ты, садовая голова, — выговаривал с возмущением он другу, — если бы от спорта была хоть какая польза, то у каждого еврея в квартире было бы по два турника, брусья и кольца! Понял? А у него и килограммовых гантелей не водится! Теперь убедил?

— Но они же и не летают? — защищал идею спорта Коля.

— И правильно делают. «Летай иль ползай, конец известен: все в землю ляжем, все прахом будет!» Помнишь это? Так зачем ускорять события?

— Этими словами Горький подчеркивал бедность духа обывателя, а ты его слова сюда присобачил. Ищи что-нибудь другое.

— Другое? — задумался Сашка. — Можно и другое. «Безумству храбрых поем мы песню!»

— Можешь ведь что-то и хорошее придумать! — похвалил Коля друга.

— Безумство храбрых ты считаешь хорошим?

— Не я, а Горький. А он вне всяких подозрений! — отрапортовал Коля, уверенный в своих словах, но не убеждениях.

— Поменьше бы нам безумных храбрых, глядишь, войны бы выигрывали с меньшими потерями, да и в мирное время умные не меньше нужны. Только умные на задворках, а храбрые дураки в лидерах? Почему?

— Ты кого имеешь в виду? — вместо ответа спросил Коля.

— Не нашего же Наянова! Сам не можешь догадаться? — почти выкрикнул Сашка.

— При чем тут Наянов? — не понимал Коля.

— Дурак из дураков, но выше нас, то есть длиннее, на голову, и он нами командует. Отделением целым! — Сашка выставил указательный палец. — А каким дураком надо быть, чтобы управлять дивизией, армией, государством?!

— Слушай, от тебя у меня голова кругом! У тебя все вверх тормашками!

— Не у меня, а в государстве! — уточнил Сашка. — И не в одном отдельно взятом государстве, а во всех вместе!

— Везде дураки правят умными? — ехидно улыбался Коля, глядя в упор на Сашку.

— Не везде, — поправился тот. — В племенах каннибалов правит самый сильный, прожорливый. Умных ему поджаривают на вертеле его многочисленные приближенные, рассчитывающие на косточку с барского стола. Вот почему у них мало умных и много сильных и зубастых.

— А у нас почему мало умных и много дураков? Их же никто не зажаривает на вертеле?

— Умных у нас не меньше, чем дураков, но им лучше прикинуться дураками — проблем меньше, а выгоды больше.

— Какая выгода от того, что тебя считают дураком? — пожал плечами Коля.

— Умный заморачивает голову дураку-начальнику, тот верит ему, а этот ловит свою выгоду. Он же умный, только не начальник. Понял?

— Ничего не понял, — скривив губы, признался Коля. — Если дурак пробивной человек, как ты говоришь, то почему бы умному начальнику не использовать дурака в качестве стенобитного бревна, не допуская его до большой должности, где можно навредить?

Немного помедлив, Сашка ответил:

— Дураки помогают друг другу, их много на вершине власти, — вот почему. Это первое. Второе. Дураки специализируются на методах и способах завоевания власти и удержания ее. Умный — всего лишь умный. Его легко обвести вокруг пальца, он всему верит и знает, что все люди должны быть честными, правдивыми, высоконравственными, как он сам. А люди-то все разные! — выкрикнул Сашка, как если бы он только что открыл закон всемирного тяготения.

— Ничего не понял из твоей теории про дураков, — чистосердечно признался Коля и встал, чтобы уйти к своей тумбочке с табуретом образца 1939 года. Сверхживучим и незаменимым.

— Поздравляю! Быть тебе генералом! — подвел итог беседы Сашка.

— Сам дурак! — не остался в долгу и Коля.

На входе в казарму Коля столкнулся нос к носу с командиром отделения младшим сержантом Наяновым.

— Курсант Шевченко! — остановился Наянов перед Колей. — Передайте всем через пять минут строиться в коридоре! Коптеру тоже скажите, а то он как этот… — Наянов махнул рукой и пошел дальше о чем-то рассуждая вслух.

Коля долго смотрел вслед Наянову, тоже о чем-то думая.

Лето в южной России жаркое, душное, хочется спрятаться в прохладу, а ее нигде нет. В окрестности Армавира много глинобитных избушек, построенных лет сто назад. Маленькие дворики заполнены виноградом, грушами, яблонями и в изобилии абрикосами. Ветки абрикосов свисают через изгородь, плоды падают на дорогу, на тротуар, их никто не собирает даже на корм животным. В городе кирпичные и панельные здания так нагреваются солнцем за день, что и к утру не остывают. Душно! Нестерпимо душно! С непривычки особенно. А для тех, кто родился в местах, где «десять месяцев зима, а остальное лето», и того хуже.

— У нас лето жаркое, — говорит в курилке иркутянин Копылов, утирая раскрасневшееся потное лицо влажным носовым платком, — особенно когда потянет с пустынь Монголии, но не такое. Там дышать можно, тут же дышать нечем.

— В Андижане тоже жарко, люди в поле работают мотыгами — и ничего, не жалуются, — сказал Нияз Умаров, улетев в воспоминаниях в выжженные безжалостным солнцем поля, изрезанные арыками, дающими жизнь растениям. — Мой дядя с сыном ездили в Сибирь на стройки, думали долго там быть, а убежали с первыми морозами. Говорят, вода в избушке, где они жили, коркой льда покрывалась. Плюнешь, говорят, на улице, а слюна на снег падает уже ледяным шариком.

— Да, это так! — подтвердил Копылов с какой-то гордостью, говорящей «вот де мы какие! Ничто нам нестрашно!» — Когда за пятьдесят, то железо не выдерживает! Как стекло трещит! Тогда хорошо дрова колоть — чурка от малого удара пополам! За зиму нос, уши, подбородок, щеки раз пять обморозишь. Шкура сползет, новая не успеет нарасти, и опять в пузыри! Я пятки отморозил, до сих пор не отошли — как чужие!

— Вот уж радости там служить! — выкрикнул со смехом тамбовчанин Григорьев. — В теплой кабине оно бы и ничего, а доведись катапультироваться в какой-нибудь тайге, где искать тебя будут, как иголку в стоге сена. Да если ногу подвихнешь, позвоночник треснет…

— Пистолет тебе зачем? — спросил, молчавший до этого, Сорокопудов из Саратова. Его бородавка рядом с носом при этом побагровела. — Зачем мучиться.

— Да, как-то пожить еще хочется, — не согласился с бородавчатым Сорокопудовым Аксенов из Подмосковья. — Лет в пятьдесят оно бы и можно, чтоб не мучиться, а до того хотелось бы испытать себя на что-то еще. Например, в девчонку влюбиться.

— Если б знать, что тебя ждет, — задумчиво произнес Копылов.

— Соломки бы постелил, — продолжил Аксенов.

— Лучше об этом не думать, — категорично, со знанием дела заявил Сорокопудов. — Что будет, то будет! Бог не выдаст, свинья не съест!

— Береженого Бог бережет! — в унисон добавил Аксенов. — Начали за здравие… До полетов два месяца, а мы уже от страха зубами лязгаем.

— Полеты — самое интересное, что нас ожидает! — с блеском в глазах подчеркнул маленький ростом Пересветов. Ему, кстати, кое-кто завидовал, кто в планах держал космос. Маленький рост и вес шли в большой плюс претенденту на эту стезю с космической пылью. — Хотите верьте, хотите не верьте, но мне больше по душе авиация первых лет ее существования. Чкалов, Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, а до них Нестеров… — романтика! Героизм! Подвиг! Теперь не то. Теперь сидишь на пороховой бочке высоко над облаками, ничего не видишь, ничего не слышишь! Тебе указали курс такой-то, высота такая и сиди, как чурка с глазами, жди следующей команды. Упростил жизнь пилота конструктор до предела, отнял у него романтику, а это плохо! Лучше бы простенький, тихоходный, одномоторный самолетишко как у Экзюпери, продирающийся сквозь грозовые тучи к поставленной цели с почтой, важным пакетом. Там ждут тебя с очередной почтой, с пакетом, с посылками семян, с газетами только уже в обратную сторону… Переживают, зная твои беды на трассе. Было бы такое, и я бы, не задумываясь, променял полеты на современных самолетах на полеты на самых маленьких, беспомощных самолетишках.

— Кто тебе мешает пойти в гражданскую авиацию? — с удивлением спросил Копылов. — На кукурузниках опылял бы поля химикатами от саранчи, развозил почту, бочки с рыбой, баб с гусями под мышкой! Какая проблема?

— Там полный ералаш! — Пересветов внимательно посмотрел на Копылова, как бы спрашивая его: «Неужели ты не знаешь, что там творится? Там «комсомольцы» захватили авиацию в свои руки и руководят ею, как хотят. Порядка никакого, одна погоня за наживой. Падают самолеты через одного! О какой романтике речь!»

Раскинувшись на скрипучей койке, Коля хотел уснуть, знал, что надо, а не получалось. То было душно, потом выползла луна-злодейка и, не изменяя своей привычке, уставилась в окно.

«Чего пялишься? — спросил Коля бессовестную луну. — Тебе от безделья делать нечего, а у меня завтра трудный экзамен. Выспаться надо, а не получается. И ты тут лезешь в душу. Чтобы бестолку не висеть, расскажи лучше, где Адель, чем она занимается, здорова ли? Может, ей моя помощь, как никогда, нужна, а я тут лежу и от безделья болтаю с тобой. Да и ты хороша! — Сосед замычал что-то спросонья, завертелся на скрипучей койке. — Наверное, я вслух сказал что-то? — подумал Коля, и прислушался, не разбудил ли еще кого. Похоже, все спали крепким сном молодого человека, на славу потрудившегося днем. — Ладно, что с тобой говорить, если ты бессловесное существо, каменюка бессердечная и бездушная, разве можно тебя чему-то научить? Плыви дальше! Пламенный привет передай прекрасной Адель! Пускай не скучает, скоро встретимся, встретимся на всю жизнь! Поняла? Так и передай ей: на всю жизнь!»

Всю ночь Коле снилась Адель, но зычный крик дневального: — «Рота, подъем!» — вспугнул сон, тот выпорхнул из головы и растворился дымкой в пространстве. Коля силился вспомнить хоть что-то, и не мог. Чувствовал что-то хорошее, близкое, радостное, а вспомнить не получалось.

«Какого… было так орать! — зло посмотрел он на дневального, ничего не подозревающего. — Как в пустыне какой!»

Коля уговорил Сашку проехаться с ним до Липецка на недельку, а потом и домой, в свой Минск. Сашка не отнекивался, видать, ему тоже хотелось чего-то нового. Одно условие поставил он Коле, чтобы тот переговорил с родными об этом, чтобы не как снег на голову. Говорил Коля с Валентиной Ивановной, и она заверила, что это хорошо, прекрасно, пусть ни о чем не беспокоится друг Коли, у них все просто, но от всей души.

Только не все так думали, как Валентина Ивановна. Не очень это понравилось дочери. Хмыкнув, она заявила, что их квартирка постепенно превращается в какую-то забегаловку: то спят пьяные мужики в коридорах, теперь турист едет.

— Что ты выдумываешь! — возмутилась Валентина Ивановна. — Что плохого в том, что на несколько дней приедет хороший мальчик, с кем Коле жить минимум четыре года, и потом неизвестно как сложится их судьба. Может, до конца жизни будут они нужны друг другу! И кто тут у нас пьяный спит? Случилось один раз, и теперь помнить об этом всю жизнь? Нельзя так! Я удивлена твоим высказыванием!

Кира понравилась Сашке сразу. Он не рассчитывал на любовь с первого взгляда, вообще не рассчитывал на какую-то любовь, только получилось иначе. Его прежнее убеждение: не жениться лет до сорока, затрещало по швам. «Сорок лет — это уже чересчур! — пересматривал свои позиции неустойчивый холостяк. — В двадцать три — двадцать пять самое хорошее время! Ты молод и в силе, ты можешь дать что-то нужное детям! В сорок еще ничего, но для детей, да и жены тоже, ты будешь неинтересен, будешь каким-то сквалыгой-старцем. После училища самое время приобрести жену! В полку дадут квартиру, а не общежитие — уже одна есть выгода! После полетов будет кому приготовить чашку крепкого чаю — два! Дети — три! «Женюсь! И это не игрушки! А вы, мои прекрасные подружки: Лизетта, Мюзетта, Клозетта не плачьте обо мне!»«- мысленно пропел Сашка, представив себя счастливым отцом большого семейства.

За столом, собранным общими усилиями, заставленным «заморским» яствами, чего только не было. Виноград из Молдавии, помидоры из Турции, бананы из Нигерии и даже дыня была. Из Узбекистана! Говорили много, было весело и непринужденно. Даже Лиза поведала о своей жизни в гарнизоне «Черниговка». Рассказывала, затаив улыбку, и всем было понятно, какой след в душе у нее оставил первый военный гарнизон.

— Шесть хозяек на общей кухне, — говорила она. — Самой старшей сорок. Мне двадцать, другим и того меньше. Ничего не умеем делать, а стараемся!

— Почему это ты ничего не умела? — не соглашалась с дочерью Валентина Ивановна. — Ты могла много что приготовить.

— Картошку сварить и поджарить, пельмени слепить, яичницу, — вот, пожалуй, и весь мой запас кулинарных способностей.

— Неправда! — настаивала Валентина Ивановна, ей было неприятно слышать от дочери, что она, мать, ничему хорошему ее не научила. — Ты делала драники вкусные! Пирожки с повидлом мы пекли, торт «Наполеон» часто был у нас!

— Да, было, — согласилась Лиза, быстро распознав свою ошибку. — Делали, стряпали. Я о другом, — выкручивалась Лиза, — борщ у меня не очень получался. Васе не нравился. Говорил: у мамы борщ, а у тебя вода с капустой. Все делала, как его мама, а борщ не тот, хоть убей.

— Моя мама сама хлеб пекла, — призадумавшись, вспоминала Валентина Ивановна. — Вкуснее не было этого хлеба. Идешь вечером с поля, а запах уже за километр чуешь! У других такого хлеба не получалось. И зерно, и мука, и закваска одна, а хлеб не такой, у всех разный.

Саша слушал этот простой разговор двух женщин, и ему не казалось, что не о хлебе сейчас надо говорить да о борщах, а о чем-то другом, чем живет вся, некогда большая, страна. Только люди живут вечными заботами о жизни, а эта суматоха с президентами, премьерами, реформами и реформаторами такая мелочь! Пошумят, покричат, постреляют, в землю лягут, скоро сотрутся из человеческой памяти их лица и дела, а борщи останутся, как и были. Они вечны, потому что нужны человеку!

Чай пили долго, это тоже удивило Сашу. У них в семье чаю не уделяли столько внимания. Нальют кипятку, плеснут заварки, как правило, старой, две ложки сахару или конфеты — вот и все чаепитие. Здесь же «колдовала» Кира. Саша наблюдал за ней сначала просто так, от нечего делать, а потом его загипнотизировали ее плавные, размеренные движения рук, головы, тела. Она налила в заварной чайник кипятку, повращала им и поставила на подставку, прикрыв его полотенцем. Присела у уголка стола, выжидая чего-то. Минут через пять вылила воду из чайника и насыпала в него две больших щепотки листового чая, помедлив, заполнила, чуть не долив, кипятком. Закрыла крышкой, закутала в полотенце и принялась расставлять блюдца и чашки перед каждым. Через пять минут аромат чая заполнил, казалось, весь дом.

— Когда мы жили в Кизыл-Арвате, только чай нас спасал, — сказала Валентина Ивановна, опять уйдя в воспоминания. — Жарища несусветная, исходим потом, в конце дня такая вялость, такая разбитость! Хочется упасть и лежать, не двигая даже пальцем. Но берешь чай, кстати, там был только индийский и цейлонский, к чаю они относились прямо-таки трепетно, завариваешь его до черноты, выпьешь пиалу — и тебя как подменили. Ты опять можешь что-то делать. Чай, фрукты, овощи, соки — главное было наше питание. Ни тебе лишнего веса, ни тебе тяжести в желудке от мяса!

— Мужики-то, мама, от мяса не отказывались, — поправила Лиза.

— Да, конечно! — согласно закивала Валентина Ивановна. — Им в столовой готовили по своему раскладу. Там и мясо, и шоколад. Как же, чтобы летать, надо иметь силы. Да и вообще, на аэродроме много тратится энергии всеми, не только летчиками. А вот мы, бабы да дети, мясо редко ели, и, самое интересное, не хотелось его.

— Саша, — обратилась Кира к гостю, — тебе еще чаю?

— Нет, спасибо! Хотя, можно еще чашечку — вкусный чай! — подал Саша чашку Кире. И, как пишут в любовных романах, рука его коснулась руки девушки, и ток пробежал от одного к другому. Потом, от другого к первому. Короче, их поразило током любви!

Валентина Ивановна не заметила, а от Лизы было не скрыть, как дрогнули ресницы Киры, когда она принимала чашку от гостя.

«Еще одна проблема! — пронеслось у нее в сознании. — Что будет с этим беднягой, с этим Маугли, который ни к чему не пригоден? Сопьется или что хуже придумает».

Когда троица убежала в город, освежиться после долгого сиденья за столом, а Лиза с Васютой мыла посуду, на кухню пришла Валентина Ивановна. Присела на стул у холодильника.

— Как ты думаешь, из Киры хорошая будет жена? — спросила она дочь, протиравшую посуду полотенцем.

Лиза долго молчала, Валентина Ивановна подумала, что та не расслышала вопроса, хотела повторить, да Лиза, пожав плечами, коротко бросила:

— Кто это знает? Она сама не знает. Она, может, и рада бы быть хорошей женой, а гены потянут совсем в другую сторону.

— Пока ничего такого я не замечаю за ней, может, все будет хорошо…

— Конечно, надежда есть. Она работает, понятие о чести и совести у нее развито — это уже хорошо. Выйдет удачно замуж, пойдут дети — еще один якорь в гавани «семья».

— У нас в полку были всякие жены, — Валентина Ивановна прищурила близоруко глаза. — Некоторые погуливали. И, что интересно, мужья знали это, и все равно жили с ними. Даже, по-моему, любили их. Во всяком случае, драмы не разыгрывали.

— И у нас была одна парочка. На людях: сю-сю-сю, а дома, за стеной, тарелки швыряли друг в друга.

— На обмане счастья не построишь. Только почему-то некоторые в обмане находят его. Обманул близкого человека — и радуется! Не понимаю этого.

— Вот из таких, как Кира, чаще получаются прекрасные жены и матери. Они сами настрадаются, а потом ухватятся за кусочек счастья и берегут его, как самое дорогое в жизни. Передают по наследству детям и внукам с наказом, беречь маленькое семейное счастье, основанное на любви и доверии. Бывают и такие, кому все трын-трава!

— Не пойму я Гришу, — Валентина Ивановна тяжело вздохнула. — Вроде и парень хороший, но чего-то в нем не хватает?

— Много чего не хватает! — резко отозвалась Лиза. — Нет в нем мужского духа! Размазня! Такой будет бесконечно скулить, обвинять всех и во всем, кроме себя. Везде-то ему попадаются не те люди, не те друзья и начальники. До него не доходит простая истина: мужик — основа семьи, опора для жены и детей. Он должен обеспечить всем необходимым семью, воспитывать детей на своем примере. А какой из него пример? Никакой! Отрицательный! И дети вырастут такими же нытиками.

— Может, если какая сильная баба возьмет его в оборот, то и получится? Нашей это не под силу. И себе испортит жизнь, и его не сможет изменить.

— Беда его в том, что он сам не хочет меняться. Зачем меняться? С голоду не дохнет, спать есть где, женится, жена будет зарабатывать, хватит на еду и пиво. Будут дети — будет на них пособие! Можно и жене не работать, а если выродит трех-четырех, то государство будет не только кормить, обувать, одевать детей, но и родители не останутся в стороне: пособия и на них с лихвой хватит. Вот так! Хотим сделать хорошо, а получается, плодим бездельников и тунеядцев.

— Как там Толя? — резко поменяла тему разговора Валентина Ивановна. — Завтра последний экзамен, хоть бы все было удачно.

— Я не сомневаюсь — сдаст. Не зря я его муштровала. — С уверенностью заявила Лиза.

— Так и не поняла до конца, что это такое «офицер боевого управления»? Летать он не будет?

— Летать не будет. Будет руководить полетами, управлять с земли летчиками при боевых действиях.

— Может, это и к лучшему, — сказала, помедлив, Валентина Ивановна.

— Кто знает, мама, что к лучшему, что к худшему. Нашу с тобой жизнь хорошей не назовешь, а мужьям так и совсем не повезло — в тридцать лет расстаться с жизнью разве это правильно!

— Может, совсем ему не надо было идти в армию? — высказалась Валентина Ивановна. — Мало там хорошего. А он строптивый мальчик, ему будет нелегко служить. Подчинение — непростое дело. Подчиняться разумному начальнику — одно, но среди начальников не так и много таких. Разные были и у нас. Толя приходил порой черный от возмущения, а поделать ничего не мог: «приказ начальника — закон для подчиненного»! Был у нас в полку замечательный парень, хорошо летал, но не пришелся командиру, замордовал он его. Дошло до того, что списал с летной работы. Парень запил, развелся, его уволили из армии, и вся карьера военного летчика, его мечта, — псу под хвост. Давно кто-то мне позвонил и сказал, якобы наш Юрченко застрелился! Вот так!

— Дураков везде хватает, — отозвалась на эту повесть о летчике-неудачнике Лиза.

— Он не был дураком! — встала в позу защитника Валентина Ивановна. — Он был сыном ученого, выгодно отличался от всех нас: всегда чистенько и модно одет, начитан, вежлив, немного портила его ироничность, но насмешек он не допускал.

— Я не о нем, а о командире, — уточнила Лиза. Подумав, добавила: — И он тоже дурак! Стреляться из-за какого-то солдафона!

— Чужую беду руками разведу! — покивала головой Валентина Ивановна, как-то странно поглядев сбоку на дочь, вроде спрашивая себя: «Может, я чего-то ей недодала со своей любовью к ней? Больно уж просто все у нее — черное, белое и никаких оттенков!»

— Умереть всегда не поздно, — отстаивала свою точку зрения дочь. — Если пошел на это, то в крайнем случае, и причем с великой жертвенной целью! А застрелить себя — не героизм, слабодушие проявил!

— Не суди людей, если ничего о них не знаешь! Как у тебя все просто! Прямо, Мессинг какой-то! Тот и то иногда сомневается, а у тебя — раз-два и готов ответ! Нельзя так! Нехорошо так!

— Может, я не права. Хотелось бы этого. Но, к сожалению, часто бывает по-моему. Хоть не думай ни о чем, чтобы не навлечь беды. А думается. Само по себе приходит и сверлит мозг. — Похоже, что признание Лизы не успокоило мать, а дало ей новую заботу — думать теперь и о странных мыслях дочери.

— От плохих мыслей надо избавляться как можно быстрее, — единственное, что смогла посоветовать она дочери. — Во-первых, они отнимают от человека массу духовной энергии, заряжают его отрицательными эмоциями, губительными. Во-вторых, они, эти мысли, если от них вовремя не избавиться, поселяются в тебе навечно! Избавиться от них будет непросто. Поэтому, как только что-то пришло к тебе плохое, срочно меняй его на хорошее! Думай только о хорошем, и плохое тогда вытиснится этим хорошим!

— А что у меня было хорошее? — расставила руки Лиза.

— Было! Покопайся в памяти — и найдешь. А если не найдешь, то это плохо! Очень плохо!

Валентина Ивановна встала и, тяжело ступая, вышла из кухни.

— Ну, вот опять обида, — тихо вымолвила дочь. — А меня кто поймет и пожалеет!

Молодежь, шагая по вечернему городу, радовалась всему: яркому свету витрин, тихому шелесту ветерка, запутавшегося в ветвях аллей, теплому свету из окон квартир, в которых живут, конечно же, только добрые и счастливые люди, им тоже хочется петь и смеяться; и, ставшей постоянной спутницей по жизни Коли, луне.

«И ты тут! — улыбнулся Коля луне, потом спросил: — Не нашла ее? А как было бы хорошо, если бы и она была рядом с нами!»

Подошли к военному городку. Саша, показав на проходную, сказал:

— Помню, как мы с мамой часто ходили тут, а солдатик нам всегда улыбался.

— Один или все? — спросил Коля.

— Не знаю. Но он всегда улыбался. Мама ему, или уже им, покупала мороженое. Они говорили: «Спасибо!» и мне тоже что-нибудь давали. Гильзу какую-нибудь.

— Гранату не предлагали? — смеясь, спросил Коля, а поняв, что неудачно пошутил, исправился: — Прости, не то сказал.

— Саша, — обратилась Кира, заметив грусть на лице Саши, — я знаю, твой папа генерал. Что он говорит о теперешней жизни и власти? Старшее поколение вроде очень не любит Ельцина?

— Старшее поколение в этой перепалке пострадало больше всех, — помедлив, сказал Саша. — Оно делало все возможное, к чему его призывали прежние вожди, а сделанным гордилось. Вновь же пришедшие сказали, что все у нас не так. Получается, что поколение напрасно потратило свои жизни? И, как всякому родителю, им жалко своего дитяти. Они нежили, учили, воспитывали, оберегали сотворенное ими государство, а пришли грубые, пьяные люди и под корень срубили его. Жалко до слез, а как оживить загубленное, никто не знает.

У старых нет сил на борьбу, молодые не видят в том смысла. Так что, остается ждать нового ветра. Ждать, когда грянет буря!

— Такое будет? — спросила Кира, заинтересованная словами Саши.

— Конечно, будет! — убежденно ответил он. — Что сейчас творится — временное явление. Наш народ уже прошел через революцию, и вновь пойти на это готов. Только нет лидера. Проблема с лидерами!

— А этот? Коммунист который? Это же его дело!

— Это не лидер! — твердо заявил Саша. — Он обыкновенный партократ. Живет, как у Христа за пазухой: все есть и ни за что не отвечает. Зачем еще искать проблемы на свою… — вспомнив, что говорит с девушкой, исправился: — на свою голову.

— Сколько ждать? — не унималась Кира.

— Чем будет хуже, тем скорее.

— Кому хуже?

— Народу. Но мне кажется, все теперь начнется с Европы или Америки. С сытых и обеспеченных.

— Им же до нашего плохого много надо стараться, а потом еще худшего добиться?

— Им необязательно ждать плохого, им достаточно иметь признаки несправедливости в обществе.

— У нас тоже есть эти… признаки несправедливости?

— Увы! — сказал Саша и, повернувшись к Коле, заявил: — Курсант Шевченко, запишите мне час проведенных занятий по политподготовке!

Проходя мимо детского дома, примолкли.

— Мы с Колей тут начали свою жизнь, — тихо сказала Кира.

— Коля мне рассказывал, — посмотрел Саша на Киру. — Хорошо, что живы остались. Могло быть хуже.

— Мама Валя нас спасла. Оберегала, как курица цыплят от коршуна. Хорошая она.

— Мир не без добрых людей.

— Разные есть люди.

— Много вас было в детском доме?

— Много. Около пятидесяти.

— Для всех найти хорошую маму Валю сложно, — покачал головой Саша.

— Невозможно!

— Говорят, в детских домах очень много безобразия?

— Да, встречается. Нам с Колей повезло: мы в три годика покинули его. А вот маме Вале пришлось с нами хлебнуть горя! Больная, на пенсии, пенсия с гулькин нос, а нам надо и то, и это…

— Говорят, государство таким хорошо помогает?

— Она нас усыновила. Таким не помогает государство. Оно помогает тем, кто берет опекунство.

— Абракадабра какая-то! — возмутился Саша. — Чем дети-то отличаются? Почему одни должны жить хуже других?

— Кто воспитывался с опекуном, имеет право на квартиру, а мы — нет.

— Неудивительно! В нашем королевстве «Кривых Зеркал» возможно все!

Троицу встретила в коридоре Валентина Ивановна.

— Нагулялись? — спросила.

— Красиво у вас, — похвалил Саша город, в котором прошла большая часть жизни Валентины Ивановна, и которым она гордилась. — Уютный такой, теплый.

— Провинциальные городишки в центре России почти все такие. И люди в них жили особенные. Бальзаминовы да Душечки.

— У нас каменные громадины на целый квартал, в двенадцать, а то и в двадцать этажей. Настоящий людской улей. Утром с жужжанием все разлетаются по рабочим полям, а вечером слетаются с мешками, сумками. Ползают, возятся в пределах своих рамок и затихают до утра. Утром дружненько все на поля. Мне кажется, Валентина Ивановна, что настоящей была жизнь именно во времена Бальзаминовых. Тогда человек был более близок к природе, к жизни, истине. Теперь больше наносного, искусственного в нем. Он теперь от природы отлучен искусственно. Видит настоящим только небо. Трава, деревья, вода, воздух теперь не те, что были даже сто лет назад, а уж про тысячу и говорить нечего.

— Не пей, братец Иванушка, водицы из лужицы, в ней много мазута и хлора! — нежным голоском пропел Коля, и все засмеялись.

— А сколько прелести было в кибитках, в санях с медвежьим мехом! «Сколько грусти в напеве родном», и другие, не менее прекрасные песни, стихи, проза родились в кибитках под стук колес, в санях под скрип полозьев. Все работало на союз человека с природой! Теперь же… Теперь далеко не то! И песни не те, и Пушкиных нет, Гоголей! Под нож цивилизации попали родившиеся (должны же они были родиться) гении литературы и искусства, и погибли, не раскрывшись.

— Зато сколько теперь Эйнштейнов, Королевых, Туполевых, Сухих! — воскликнул Коля.

— Саша, — несмело обратилась Кира, по ее лицу было заметно смущение, но жажда познания была выше стыда, — но ведь не вернуть нам кибитки и сани с медвежьими шкурами, хоть и очень бы хотелось. Теперь-то нам как жить, чтобы Пушкины да Гоголи были с нами, а не такие «звезды», на которых смотреть уже тошно, не только слушать?

— Кира, Кира, — покачался из стороны в сторону Саша, — да разве бы я не сказал, если б знал!

Отсмеявшись, помыв руки, все пошли есть вкусные пироги хозяйки.

Мальчики еще долго не могли уснуть. Говорили, меняя внезапно темы, почти как старушки Марка Твена, которые, рассказывая о яблоках в саду, тут же вспоминали кобылу дяди Тома в белых яблоках.

Вот уже Саша сбивается на полуслове и затихает…

«Устал, бедняга», — посочувствовал другу Коля. Глянув привычно на окно, встретился с неразлучной спутницей. — «С чем пришла? — спросил луну. — Нет вестей? Но хоть что-то можешь дельное сказать? Не можешь! Бог с тобой. Задача не отменяется! Гуд бай, май фрэнд! До завтра!»

Отпуск, каникулы ждешь долго, а пролетает он мгновенно. Только что встретились, и уже пришло время расставаться. Кира отпросилась на два часика с работы, ее детишек свела со своими милая девочка Ксюша, выпускница детского дома. Узнав, что Кира едет провожать в аэропорт знакомого курсанта-летчика, так расширила свои и без того огромные голубые глазищи, что стала похожа на куклу Барби.

— Красивый? — спросила она так, что сказать ей противоположное было равносильно огорчить на всю жизнь.

— И умный! — подтвердила Кира.

— Глаза карие?

— Да. Темно-карие.

— Высокий?

— Выше меня на голову. Он еще подрастет, — добавила Кира, заметив на лице Ксюши сожаление.

— Сколько ему лет?

— Девятнадцать. В октябре будет.

— А где ты с ним познакомилась? — допытывалась Ксюша.

— С братом на каникулы приезжал.

— С твоим братом? Брат тоже летчик?

— Мой брат пока курсант. В октябре летать начнут.

— Брат тоже с ним уезжает?

— Нет, он будет до конца августа.

— Он у тебя красивый? А глаза какие? Высокий?…

— Я тебе его покажу, — пообещала Кира, чтобы отвязаться от вопросов и скорее убежать.

До регистрации оставалось больше часа. Отошли в сторонку, прижались к стенке. Осмотрелись.

— В следующем году приглашаю вас к себе в Минск, — сказал Саша, глядя только на Киру. — Вам должно понравиться у нас.

— Спасибо, но только маловероятно, что я смогу приехать, — ответила Кира. — Поступать буду в институт.

— Было бы желание, и возможность тогда объявится, — подсказал Саша. — Можно так: ты, Кира, поступаешь, и с братом прилетаете ко мне в конце августа; потом мы сообща провожаем тебя и сами улетаем в Армавир. Еще вариант: приезжай к нам в Армавир в любое время.

— И что я там буду делать одна? — спросила Кира. — Вы будете заниматься делом, а я лодырничать? Давайте уж так: вы учитесь и летаете, и я здесь не буду сидеть, сложа руки. Русский и литературу подтяну, английский тоже хромает. Скучно не будет.

«Скучно не будет» Саша понял по своему: он Кире безразличен. Настроение его резко поменялось. Кира заметила это и подумала: «Генеральский сынок! Губки надул». Улыбнулась ему.

Вот уже объявили регистрацию, к стойке так заспешили люди, что, казалось, если они не поторопятся, то не достанется места в самолете.

После объявления посадки Кира подала руку Саше.

— Спасибо за визит! — сказала она, пристально глядя ему в глаза. — Дорога теперь известна, просим наведываться почаще.

— Спасибо! Обязательно приеду… приедем.

— Да обнимитесь же вы! — выкрикнул Коля. — Чай, не чужие! Неделю жили вместе!

Саша несмело привлек к себе Киру, та прижалась щекой к его щеке, и ему показалось, что щека его без кожи, и каждый нерв оголен.

Прильнув к решетке изгороди, Кира видела шедшего к самолету Сашу, он выделялся в толпе формой. Вот он повернулся и помахал фуражкой. Кира в ответ помахала рукой.

Какая все же тягостная минута расставания! Кто ее придумал! Ну, приехал! Ну, уехал человек! И что с того? Мир вверх тормашками полетел? Солнце перестало светить? Все останется, как было. Все ли? — вот вопрос. Расставание с близким и любимым человеком подобно потере души. Все время она была с тобой, и вдруг ее не стало. Ты зовешь ее, ищешь, не находишь, и осознаешь, что невозможно жить без души! Краски поблекли, звуки музыки превратились в шум, нескончаемый, всеобъемлющий шум, радость людская тебе непонятна, и боль чужую ты не чувствуешь! Ты одинок! Ты никому не нужен! И жизнь тебе уже не дорога…

Самолет вырулил на полосу, остановился, постоял, задумавшись, и начал разбег. Вот оторвалось носовое колесо от земли, и тут же, поддерживаемый невидимой силой, борт устремился ввысь. Через минуту точечка исчезла из поля зрения.

— Хороший парень, — тихо сказал Коля.

— Да, очень, — согласилась Кира.

— Неделю жили и не замечали чужого человека, — рассуждал Коля.

— Значит, не такой он и чужой, — призналась Кира.

Вся дорога домой была скучной и молчаливой.

Сашу встретил отец, вез его на своей «семерке», некогда престижном автомобиле великой страны. Хорошо запомнилось, как они покупали эту машину. Ее выделили отцу, когда он уходил на пенсию. Приехали всей семьей на склад, куда привезли новую партию «Жигулей» из Тольятти. Заведующий складом, хорошо знавший генерала Любимова, открыл все имеющиеся у него автомобили для выбора уважаемому им человеку. Выбор был небольшой. Белый и желтый цвета. Родители хотели темно-вишневую или хотя бы «кофе с молоком».

— Когда следующая партия ожидается, — спросил отец заведующего складом.

— Месяца через два-три, — ответил завскладом, огорченный, что не угодил. — Только, товарищ генерал, цены могут быть уже другие.

— Какие? Знаю, что не снизят.

— Вот эта партия, по сравнению с предыдущей, дороже на две-три тысячи, в зависимости от модели. А какая следующая будет, и предположить не могу. Опять же, будет ли там нужный вам цвет? Говорят, на заводе и краски уже нет, и обработка кузова не та.

— Все у нас теперь не то, — буркнул отец.

Завскладом согласно покивал головой, но ничего не сказал.

— Выбирайте! — показал отец на машины жене и сыну.

— Ты хозяин, тебе и выбирать, — высказала свое мнение Елена Сергеевна. Сын, зная «свое место в строю», отмолчался.

— Думаю, белая будет лучше этого желтка, — посмотрел отец на жену, потом на сына.

— Я тоже так думаю, — сказала жена. Сын согласно кивнул.

— Белую проще потом перекрасить в другой цвет, — искал выгоды в покупке отец. — В «металлик», например.

— Будет как твой самолет? — сказала Елена Сергеевна, и понять ее можно было двояко: или она желает мужу радости от продления ощущения полета, или легкий сарказм все же выскочил сам по себе.

Водитель из отца был аховый. Дергался с места рывками, тормозил или «за сто верст», или перед самым препятствием. Потел, хотя дело было поздней осенью. Матюгался беззвучно, но пассажиры знали силу непроизнесенных слов, потому и помалкивали. В особо опасные моменты мама жмурила глаза, открыв их, с удивлением шептала: «Господи, пронесло!» Чтобы не выглядеть совсем уж негодным водилой, отец иногда, совершив ошибку, возмущался громко: «Куда прешь! — кричал он невиновному коллеге по дорожному делу. — У тебя же правый бок!» или «У тебя что, глаза повылазили! Права за картошку матери купил!» Мама просила не расстраиваться и не возмущаться. «Нахалы!» — говорила она в поддержку мужа, а сама думала: «Как же он летал? Здесь скорость шестьдесят, а там тысяча?»

Вот и сейчас они все вместе едут по бетонному шоссе от аэропорта «Минск-2» в сторону города. Отец уверенно взял с места, Саше показалось, что, набирая скорость, он привычно тянет руль на себя. На выезде на «Московское шоссе» отец долго ждал вереницу машин, которая была далеко от него, а потом, когда она оказалась рядом, резко рванул перед черной «Волгой», заставив водителя шарахнуться влево, нажать на сигнал и показать генералу палец.

— Не видит дальше собственного носа! — чертыхнулся отец. Мама незаметно улыбнулась и покашляла в кулак. На «Площади Победы», на кольце, он не стал выезжать на улицу Захарова, чтобы потом спокойно вырулить на Пулихова, а проехал до Янки Купалы, там повернул направо.

— Пап, а чего ты на кольце не свернул на «Захарова»? — спросил Саша. — Так же проще.

— Крыло видел? — вопросом на вопрос ответил отец. Грубо зашпаклеванное и закрашенное, как веником, крыло Саша видел. — Там раззява не пропустила меня, когда я был на кольце и вот… Теперь я лучше так.

— Пусть уж едет, как знает, — сказала мама, сотворив мину заложницы случая.

Привычная квартира на девятом, последнем, этаже. Саша помнит байку: «Летчики пускай живут у самого неба», — якобы распорядился командующий войсками военного округа, почему-то недолюбливающий авиаторов.

За стол сели после того, как Саша принял душ и переоделся в спортивные штаны и тенниску — мама настояла. Отец процедил на это:

— Я за все лето ни разу ноги не мыл, не говоря уже о бане. Босиком с ранней весны до первого ледка на лужах. Морковку обобьешь о росу, вытрешь о подол рубахи и никаких тебе глистов. Испортили все поборники цивилизации!

Маму интересовало, как сейчас выглядит Липецк. Сын не мог вспомнить, как он выглядел при его детстве, потому отделался простой фразой: «Нормально!»

Отца интересовало, когда и на чем будут летать курсанты, ведь половину самолетов присвоили Чечня и Азербайджан?

— Да, вроде бы, собрали нужное количество на своих аэродромах, — неуверенно ответил Саша. — Сказали, что в октябре начнем летать.

— Усваиваешь все хорошо? — пытал отец. — Главное, не оставляй нерешенных вопросов. Что-то не знаешь, не дошло до тебя, добивайся полного понимания. Не стыдись прослыть недотепой…

— С чего это он недотепа? — возмутилась Елена Сергеевна. — Учился хорошо. Поведение примерное. В кружок гимнастики ходил.

— Как вам преподносят новую власть? — строго глянул отец на сына.

— Нормально, — сын пожал плечами, дескать, как все и всегда власти.

— Другие слова, кроме этого «нормально» у тебя есть? — с прожилками металла в голосе, спросил отец.

— Отец, что ты пристал к человеку? — возмутилась почти в полный голос Елена Сергеевна. — Неужели нет других разговоров?

— Я бы попросил помолчать, когда кто-то говорит! — прибавил металла в голосе отец. — Вот из-за этого и случилось то, что случилось! Власть теперь у крикунов да подхалимов! Честному, разумному человеку теперь нет места. Он теперь быдло! Но это еще не все! Не за горами то время, когда Родиной торговать будут, как на базаре семечками! Все ее будут рвать на куски и продавать! И это делается при нашем молчании. Нас бессовестно доят, а мы только мычим да лупаем глазищами. Радуемся, что наша морковка при нас, а остальное нас не касается! Вот какая сейчас позиция у большинства!

— Вот ты много, отец, критикуешь всех, а сам почему без боя сдался? — пошла в наступление Елена Сергеевна. — Почему не поддержал того же Руцкого? Он же всех вас просил о помощи?

— Я был далеко! — ответил отец хоть и твердо, но нотки вины явно прослушивались в его голосе. — Радиуса действия моей авиации не хватало.

— А радиуса смелости хватало? По-моему, в этом главная причина, что и вами, и нами легко теперь управляют преступники с неограниченным радиусом действия! Делают, что хотят! Где новые «декабристы»? Что боятся потерять? Квартиру в хрущевке? Пенсию рублевую? Царские дворяне всем рисковали, все потеряли: звания, должности, состояние, дворцы и крепостных, а приобрели каторгу! Рудники сибирские! Смерть наконец! И не плакали, не размазывали сопли по лицу! Вот так! Говорить мы все мастаки, а доведись до дела — голову в песок! Что мы боимся потерять?

Саша с боязнью теперь смотрел на мать. Даже с большей боязнью, чем на отца-генерала.

«Ну, и дела! — крутил он головой от одного к другому. — Кто из них больше генерал? Вот тебе и простая казачка с хутора Есауловки!»

— Ты права! — тихим голосом произнес отец. Налил полный стакан водки и одним глотком отправил ее в глотку.

— Права, — отозвалась мама. И тоже налила в стакан водки и выпила. — Вот так!

Сын потянулся за бутылкой, но отец перехватил его руку.

— Тебе рано еще. Тебе надо трезво смотреть на мир!

Утром Саша сходил на почту и отправил другу в Липецк письмо. Трудно ли догадаться, что друг тут ни при чем. Ему очень хотелось, чтобы слова, которые он запечатлел на листке бумаги, увидела Кира, и чтобы они ей напомнили о человеке, которому она небезразлична. Опуская в ящик конверт, подумал: «Она будет держать в своих руках это письмо, и это будет живая связь между нами».

Дома он не знал, куда себя деть, чем заняться. Все было не его, все не так!

Вошла в комнату мама, села в кресло, приготовилась к долгому, предметному, взрослому разговору с сыном. Глянув в глаза ему, удивленно спросила:

— У тебя все хорошо?

Саша собрался уж выдать свое «нормально», да не сделал этого.

— Все хорошо, мама.

— У тебя вид потерянного человека, — пристальней прежнего смотрела она на сына, а мысль: «Вот и тайна взрослого сына сменила детскую тайну про разбитое блюдце».

— Нормальный вид! — не согласился сын.

— Тяжело учиться и служить? — перешла она к практическим делам. — Сильно устаешь?

— Все хорошо, мам! — попытался успокоить сын, зная беспокойный характер мамы. — Успеваю без проблем, устаю в меру. Короче, не хуже других.

— В казарме не холодно? Сквозняков нет? Опасаться надо сквозняков больше всего. Разгорячитесь, вспотеете, а потом сквозняком протянет, и все: спину не разогнуть, почка болит, шея не поворачивается… Избегай сквозняков.

— Сквозняков нет у нас, — убежденно заявил сын. — Помещение проветриваем два раза в сутки: утром, когда убегаем на физзарядку, и вечером перед сном.

— Школьные друзья тебе пишут? — резко перешла мама от сквозняков на более важную тему отношений между людьми в коллективе.

— Нет, никто не пишет, и я никому не пишу, — произнес Саша обыденным голосом.

— Разве у вас не было общих интересов? — удивилась мама. — Мы классом долго переписывались после школы. Потом, со временем, как-то поугасло. И все равно, при случае, интересовались друг другом. Интересно было, кто как устроился, чего добился.

— Для чего такой интерес? — Саша прошелся по комнате, остановился у окна, выходящего на улицу. — Вот идут прохожие, их много, у каждого свои интересы, заботы. У одних все прекрасно, у других — средне, у третьих — паршиво. Что изменится у них, если я узнаю их тайны? Ничего! Каждый выживает в одиночку, — это теперь правило. Знаешь это правило — не надеясь ни на кого, карабкаешься наверх! Не знаешь — сидишь на бережке и ждешь, когда кто-то тебя под белы ручки приведет к райским воротам.

— Я с тобой не согласна! — скороговоркой высказалась мама. — Так нельзя! Какая-то узкообывательская философия! Запереться в скорлупу и ничем не интересоваться! Может, человеку достаточно будет твоего участливого слова, чтобы он нашел в себе силы, встал на ноги. А если какая-то нужда? Скинулись друзья по копейке, и человек способен снова на хорошие дела. Не знаю, откуда у вас такое, — тряхнула мама головой. — У нас такого не было!

— Было, мама, было! — заверил сын маму. — Просто ты не помнишь папиных рассказов.

— Каких еще рассказов?

— А вот таких. Папа с сестрой Любой во время войны детьми замерзали, умирали от голода, и никто им не помог. Только случай да воля божья спасли их! Тетя Люба тоже рассказывала об этом. Она говорила, что совсем уж не было сил у нее, она уже приготовилась не вставать с холодной постели, однако мысль, что братик тогда тоже умрет, поднимала ее и заставляла искать дровишки, еду…

— Я знаю этот случай, — торопливо сказала мама. — Они остались зимой одни, их мать отвезли в больницу в Иркутск. Конечно, плохо это. Но соседка ведь им помогала!

— Девочке девять лет, мальчику — четыре, зима с морозами под пятьдесят, дров нет, еды, кроме картошки, тоже нет. Отец на войне, мать в больнице — почему бы начальству колхоза хоть чем-то не помочь — привезти воз дровишек, выделить муки килограмма три, не забежать бы кому-то да проверить, все ли хорошо у детей? Они, эти дети, колхозу, когда подросли, крайне стали нужны! Парнишка с восьми лет боронил босиком сырое, холодное колхозное поле на двух лошадях; девочка с раннего утра на солнцепеке слабенькими ручками тянула из земли колючий осот, чуть подросла приспособили на тракторе прицепщиком, носила тяжеленные ведра с водой, чтобы заполнить прожорливый, дырявый радиатор дряхлого трактора. Тогда они были под неусыпным наблюдением у дядей из правления колхоза. Поскольку денег колхозникам не платили, то и дети работали во имя будущего великой страны бесплатно! Правительству этого великого государства нужны были деньги, и оно их находило везде. Эти дети пришли в школу, а не на танцульки, а им говорят учительницы: «Вы не имеете права! — Саша вознес указательный палец, — не имеете права учиться, потому что за ваше обучение родители не заплатили нашему великому и благородному государству рабочих и крестьян!» Каково, а!

— Время тогда было такое. Война, разруха, — тусклым голосом отозвалась мама. — Всем было тяжело.

— Тяжело — это одно, а справедливость — другое. Я могу понять справедливость-несправедливость ГУЛАГов, нехватку продовольствия, одежды, тепла, но не могу понять, почему дети, работающие наравне со взрослыми, не могли хотя бы учиться бесплатно!

— Конечно, этого не должно быть.

— Теперь это государство, ставшее по-настоящему великим и богатым, благодаря повзрослевшим мальчикам и девочкам, разворовывается теми, кто хитрее и наглее оказался, тут не растерялись дяди из партии и правительства. А вот мальчики и девочки, их мамы и папы, работавшие за «палочки», — трудоднями их называли, что получили? Дулю! Огромную причем. Тебе, мама, вопрос как многолетнему незаменимому секретарю партийной организации больницы № 3: справедливость в нашей отдельно взятой стране возможна или…

— Ты правильно мыслишь, — всматриваясь в сына, как если бы видела его впервые, заговорила мама, — наверное, ты знаешь и ответы на все, поднятые тобой вопросы?

— Увы и ах, мама! Не знаю! — развел руки сын. — Вернее, знаю, но такое уже было, и потерпело поражение. Революция!

— Это же опять война, кровь, разруха! Сколько можно!

— Да, без этого, очевидно, не обойдется, но иного пути я не знаю! Цель оправдывает средства!

Мама долго смотрела на сына, сын, опершись о подоконник, смотрел на мать.

— Вам же такое не преподают? Откуда у тебя это?

Саша широко улыбнулся.

— Из запрещенной науки ОМЛ, которую заставляли вас штудировать как самую главную науку в стране.

— Сынок, — вдруг взмолилась мама, — политика — очень грязное и опасное дело. Не надо тебе это! Ты — военный человек, защитник родины и народа. У тебя конкретная задача.

— Прости, мама, но я не хочу ограничивать себя узкими рамками подчинения и исполнения. Что касается защиты страны от внешнего врага, тут все ясно и понятно: не жалея живота своего защищай страну. А как быть человеку с оружием, военному, когда его заставляют идти против трудового народа, вставшего на защиту своих интересов? Его бессовестно грабят, унижают, уничтожают, и я должен быть этим оружием подавления народного движения? Этого не будет! Против своего народа я не пойду ни за какие коврижки!

— Народ-то разный, сынок!

— Народ разный, но он хозяин своей страны, земли. И отношение к нему должно быть соответствующее — величественное!

В коридоре щелкнул замок — пришел с работы отец. Жена и сын вышли ему навстречу.

Бросив шляпу на полку, отец пробубнил куда-то в угол:

— Не хотел разворачиваться на круге, а решил, и чуть было не въехал мне в правый бок какой-то дебил. Морда нейтрально и прет прямо на меня! Пришлось тормознуть — сзади другой мне в хвост! Тоже мудрец. Сигналит, крутит у виска. Знаю, что ты дурак, зачем лишний раз всем об этом показывать. Никакой культуры на дорогах, почти как в Курске! Крик, мат, не пропустить, подрезать — главное у нас на дорогах! Безграмотные африканцы так не ездят.

— Не задели? — осторожно спросила мама.

— Увернулся.

— Слава тебе, Господи! — закатила глаза мама.

Не слушая вздохов супруги, отец выдал еще одно происшествие.

— Спортзал сгорел?

— Твой? — мама обреченно опустилась на стул.

— Плотникова. Теперь генералов не будут принимать на работу, а тех, что работают, уволят.

— Какая связь между Плотниковым и другими генералами?

— Он директор этого спортзала, — коротко бросил отец.

— Он приказал его сжечь? — выдвинула дикую гипотезу мама.

— Не предупредил происшествие, — по слогам произнес отец. — К тому же командир всегда прав, всегда и виноват! А про генералов давно уже судачат на всех перекрестках, что они дармоеды и бестолковые руководители. Теперь у этих умников и весомый козырь в руках: генерал сжег спортзал республиканского значения; у прапорщика такого бы не случилось!

— Что теперь будет? — спросила Елена Сергеевна с дальним прицелом, стоит ли им продолжать работу в подобном заведении.

— Сделают из него стрелочника, и будет лет десять выплачивать государству — вот что будет.

— Может, пока не поздно… — прошептала мама.

— Гвардия не сдается! Погибает, но не сдается! — оптимистично высказался отец, но не убедил свою боевую подругу.

— Иногда лучше сдать позиции, чтобы сохранить силы и средства, — заявила она.

Уже в конце ужина отец сказал, что надо ехать на дачу — завтра там отчетно-перевыборное собрание, желательно всем быть.

— Без нас не обойдутся? — спросила мама, потому что у нее на субботу были другие планы — поход в Театр оперы и балета на долгожданную «Аиду», которую привез Большой театр России.

— Почему не обойдутся, обойдутся. Только представь, все так подумают, что тогда будет? Еврейский анекдот. А этого охламона надо убирать, пока не все разворовал и развалил, что до него сделали люди не с такими мозгами, как у этого петуха.

— В открытую ворует, но никто не может привлечь его к ответственности! Какое безобразие! — возмутилась и мама. — Законы у нас есть или нет?

— Законы у нас есть, есть кому их писать, но некому контролировать исполнение, а это, считай, что законы, даже очень правильные, бездействуют. Армия чем хороша? — спросил отец и сам же ответил: — Тем, что командир, отдавший приказание, требует обязательного доклада об исполнении. Не исполнившего приказ подчиненного ждет суровое наказание. — Помолчав, продолжил: — Так было раньше, теперь не знаю, придерживаются ли этого правила. Сейчас бабы корректируют приказы командиров. Материнский совет! — отец поднял указательный палец. — Боже упаси теперь солдата отправить в караул без носового платка, я уж не говорю об окопах. Там, ужас что творится! Там нет кровати, белоснежной постели, ежедневного душа! Там ветер по траншеям гуляет! Ребенок может схватить на сквозняке насморк! Ужас!

Не дождавшись конца выступления мужа о проблемах в современной, донельзя распущенной армии, мама спросила, когда лучше ехать на дачу — сегодня на ночь или завтра с утра пораньше?

— На твое усмотрение, — сказал отец. — Машина заправлена.

— У меня тоже все необходимое есть на два дня. Разве что молока литр купить да хлеба буханку.

Выехали на ночь. Доехали без происшествий, хотя не обошлось без того, чтобы мама, закрыв в ужасе глаза, мысленно не расставалась с жизнью. Бог хранил ее и близких.

Не успел Валентин Михайлович выключить двигатель, как к нему поспешили два соседа: подполковник-медик Александр Иванович и полковник-финансист Дмитрий Матвеевич.

— Открывай, генерал, быстро дверь в свою халабуду! — ухмыляясь, попросил Дмитрий Матвеевич. — Посмотрим, что у тебя там!

— А что там должно быть? — переспросил, удивившись, Валентин Михайлович.

— Ты открывай, а там увидишь, — кивал, усмехаясь, на дверь финансист.

Валентин Михайлович достал, не спеша, из сумки ключи, открыл дверь.

— Что вы хотели тут найти? — спросил он соседей, заглядывающих внутрь дома с превеликим любопытством.

— Странно, — сказал врач.

— Не может быть, — потянул загадочно финансист.

— А все же, что вы хотели увидеть? — глядел на опешивших мужиков генерал. — Пыточную камеру? Жриц любви? Потерявшегося министра внутренних дел? Скажите, не таитесь.

— Вчера тут такой ливень с ветром пронесся, деревья до земли гнулись, вода рекой по улицам! — с восторгом заговорили мужики, перебивая друг друга, — Твоя дверь наполовину была залита. Мы думали, все у тебя поплыло, а тут сухо.

— Простите, что огорчил вас, но я сумел предусмотреть и этот случай с водой: а что сделал — не скажу вам теперь ни за что. Теперь, когда вас зальет, буду радоваться, как вы сейчас. Ну, дорогие соседушки, выкусили! И живите теперь без «ависьоного» спирта — он теперь только для незловредных соседей, понятно?

— Да мы думали…

— Ладно, хорошо, что думали, только что-нибудь дельное придумали с председателем? Наверное, решили не связываться с этим прощелыгой, который здесь появляется, чтобы поправить свой бюджет?

— Примерно так.

— Пусть ворует и бесчинствует, только бы нам проблем не иметь?

— Райисполком не смог ничего с ним поделать, а мы как справимся?

— Правдой матушкой — вот как! Придерживайся правды, аки слепой стены, и ты всегда победишь. Рано или поздно, но победишь — истина извечная!

— Была да сплыла, твоя истина, — скривил рот финансист. — Настала эра беспредела и бесчестия. Ты, генерал, со своей правдой-матушкой можешь рассчитывать не больше, чем на пренебрежительный кивок головы-качана какого-нибудь представителя власти — дескать, у тебя все, генерал? Свободен. Пойдешь выше со своей правдой, там то же самое скажут, а вдобавок упрекнут, что мешаешь людям жить и трудиться. Сунешься еще выше — надолго упрячут в психушку или вообще секир башка сделают. Так что, дорогой соседушка, послушай совета старого дурака: не высовывайся! Живи проще! Хрен с ними, с этими клопами вонючими, напьются людской крови — лопнут и отвалятся!

— Вот чего не будет, так это моего молчания! Жизнь страуса не по мне! Воспитала родина во мне борца, пусть радуется или огорчается — умру, но за правду буду стоять до последнего вздоха! А вот вы что-то быстро перекрасились? В одних школах учились, в одной армии служили, одной партией управлялись, а такая разница между нами — почему? Когда вы были настоящие? Стыдно мне за вас! — долго смотрел на присмиревших мужиков генерал, тряхнул головой и молвил еще одну истину: — Ладно, — сказал он, — соловья баснями не кормят, попробуем сегодня ликер по особому рецепту, дал мне другой генерал под расписку о неразглашении секрета. Закусить что-нибудь найдете? Можно яблочко с огурчиком, можно сальце с чесночком. Что молчите? Александр Иванович?

— У меня два яйца… — начал доктор.

— Слава Богу! Это такая теперь редкость! Раньше у всех нормальных мужиков было по два! — хлопнул в ладоши генерал.

— Банка тушенки есть, — продолжил доктор, пропустив мимо ушей уточнение генерала.

— По кусочку хлеба и чашке кофейку — вполне прилично на десерт. Через полчаса приду, заодно поговорим о борьбе с внутренним врагом.

Через полчаса, умывшись, причесавшись, генерал распорядился, что делать жене и сыну, прихватил большую бутылку и направился к соседу-доктору. На столе у доктора стояла яичница на сале, нашинкованный репчатый лук с растительным маслом и уксусом, хлеб на тарелке и три стакана.

— Какая-то зеленая сегодня у тебя, — всматриваясь в бутылку, что поставил генерал на стол, сказал доктор.

— «Зеленый Змий»! — глянув косо на бутылку, заявил генерал.

— Жизнь гарантируешь? — спросил Дмитрий Матвеевич. — Мне хоть и много лет, но хочется еще посмотреть, что дальше будет. Может, пришельцев с других планет дождусь.

— Ничего не будет, — заверил генерал. — Разворуют все до основания. А потом мы наш новый мир построим, кто был ничем, тот и будет строить! Тебе это надо видеть? Твоим пришельцам нечего делать в таком государстве.

Выпили по стакану, почмокали губами, как это делают профессиональные дегустаторы, посмотрели друг на друга.

— Ну, как? — спросил генерал-винодел.

— Пить можно! — оценил финансист.

— Пьется приятно! — заключил доктор.

— Рецепт простейший, — оживился и генерал-винодел, довольный, что угодил соратникам. — Бутылка водки или триста миллилитров спиртяги заливается в литровую бутылку, напихать туда лимон, порезанный на кусочки с кожурой, засыпать три-четыре ложки сахара, дополнить молоком до краев, поставить на две недели в холодильник. Дней через десять слить через марлю в чистую бутылку, и снова в холодильник. Через три-четыре дня отстоявшуюся жидкость аккуратненько перелить в красивую посуду и можно ставить на стол даже благородным гостям.

Выпили еще по одной.

— Сахару можно добавить, — сказал доктор.

— Ни в коем случае! — возразил финансист. — Испортишь продукт.

— Так можно, наверное, приготовить и апельсиновый ликер, кофейный? — спросил доктор.

— Можно! — ответил генерал. — Мне больше нравится зимой чесночная настойка. Лекарство от простуды, переохлаждения, плохого настроения, а от дурного глаза и вредного правительства — первейшее!

— Запах, наверное, того, — покрутил у носа доктор.

— Странно, но запах становится совсем не похож на чесночный. Попробуйте! Это я делаю со своим спиртом, а с медицинским будет такое, что Мартини твой застрелится, попробовав нашего!

В разгар дегустации пришел Саша.

— Папа, — сказал он, поздоровавшись с мужиками, — мама зовет. Ужин готов.

— Садись с нами, — подвинул к столу табуретку Александр Иванович. — Расскажи, что у тебя там. Уже летаешь?

— В октябре начнем, — ответил Саша, не присаживаясь к столу.

— Какие самолеты у вас? Может, рюмочку пропустишь? Пора приобщаться к настоящей мужской компании.

— Пропустит, — сказал отец. — Когда окончит училище, тогда не грех будет ему и выпить, приобщиться, а сейчас пропустит.

— Да солдат же он! — пытался убедить генерала доктор. — В отпуске. Винцо некрепкое, приятное. Повод к тому же…

— Пусть ищет и находит повод, чтобы не пить — это всегда будет к месту. — И к сыну: — Через десять минут, скажи, приду.

К сторожке, около которой проводятся собрания, неспешно стекались люди.

— Поменялся контингент, — по-военному отметил Валентин Михайлович. — Тридцать лет назад были совсем другие люди. Теперь хозяева, постарев, кто передал участок детям, кто продал. По пальцам можно пересчитать ветеранов. Шли незнакомые люди, небрежно одетые, шумливые.

— Новые хозяева, — отметил Валентин Михайлович, увидев незнакомую парочку. — Купили, наверное, недавно. Видно, что не военные.

Прошли рядком генерал Матросов и полковник Кулягин — ракетчики. Генерал маленького роста, но крепенький такой боровичок. Приехал из Германии, летний сезон живут с женой на даче, с ними — внук дошкольник. Второй ракетчик, Кулягин, странноватый мужик. Валентин Михайлович вспомнил первую встречу с ним. Приехал он тогда среди рабочей недели, чтобы перехватить бульдозериста да попросить его очистить приобретенный только что участок от мусора, что сверху, со всей улицы, сдвинули к нему. Бульдозерист сказал, что сегодня не сможет, но на неделе сделает. Валентин Михайлович отдал четвертную бульдозеристу и попросил не затягивать с очисткой площадки — обещали в одном месте деревянный типовой домик продать ему, перевозить надо по-быстрому.

В это время он увидел на крыльце дома через улицу человека. Тот что-то стругал ножом. Захотелось познакомиться, узнать новости с водой, электричеством; пока ходят только слухи о сроках подключения к участкам. Да и дом у того добротный, может, подскажет, где можно купить такой.

Мужик был несловоохотлив, отвечал односложно, нехотя. Про дом сказал так:

— Там, где я его достал, тебе не достать.

Валентин Михайлович долгим презрительным взглядом посмотрел на своего будущего соседа, ничего в ответ не сказал, повернулся и ушел.

Главная группа, державшая руку на пульсе, была уже на месте. Отдельной кучкой, с папками в руках, они стояли и тихо переговаривались. Выделялись несколько человек. Председатель садоводческого товарищества «Артиллерист» некто Шапиро был, как всегда, не мыт, не брит, не чесан, в резиновых сапогах, безрукавке без пуговиц, на голове еле держалась выцветшая шапчонка с большим козырьком. Весь его вид прямо кричал: «Ребята, некогда переодеться, морду сполоснуть, так много всяких забот — не одно так другое тебя подкараулит на этой работе! Сил уже никаких! Бьюсь как рыба об лед! Не знаю, на сколько меня хватит!»

Рядом с ним стоял Семенченко, выпятив пузо в обтянутой застиранной майке, в резиновых галошах на босу ногу. Когда-то он был капитаном в автороте, очень милым и любезным, даже застенчивым малым, дослужился до майора, служба шла так себе, абы день прошел. Командир ждал недостающие пол года до срока увольнения Семенченко из армии. Не дождавшись, ушел в отпуск, вернулся и с ужасом увидел Семенченко при погонах подполковника. Недолго думая, дал под зад коленом новоиспеченному подполковнику и кадровику, провернувшим дело с незаконным повышением. Освободившись от зависимости по службе, Семенченко как с цепи сорвался: затаскал по судам, прокуратурам и следственным комитетам генерала Поднебесного, бывшего тогда председателем товарищества. Не выдержав постоянной пытки, генерал оставил пост председателя. Второй председатель, молодой и энергичный, знающий дело начальник большого строительного комбината, заявил, что в порошок сотрет кляузника и доносчика, через год, отбив всего десять судов, умер от инсульта. Третий председатель три года просидел в прокуратурах и судах, сбежал, осознав свою неспособность к закулисной борьбе; и еще год отчитывался в том, чего не делал и не совершал. Жена Семенченко, она тут же стоит, непомерной толщины бабища с еле заметными щелочками вместо глаз на толстом лице, шутниками прозванная Деменцией Алексеевной, после очередной кляузы на председателя, на соседа, вообще на всякого человека, который выскажется пренебрежительно в ее адрес или мужа, строчит душераздирающие письма на работу неугодных им людей, рассказывает начальникам, каких пригрели они ужасных аморальных типов! На заборах и столбах расклеивает прокламации, что на вора-председателя заведено уголовное дело.

И вот нашелся такой субъект, который готов кому угодно служить, лишь бы хорошо платили. Членам товарищества, уставшим от передряг и споров, стало все равно, кто будет у власти, лишь бы только избавили их от склок и разборок. Такого, нужного себе председателя, выкопал где-то Семенченко. Теперь они — не разлей вода. Одно тревожит членов товарищества, что председатель — друг Семенченко. По известному правилу: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты» получалось, что с председателем у коллектива вышла промашка. Это поняли даже те, кому все было пофиг. Заплатив раз непонятно за что, заплатив два, на третий стали подразумевать неладное. Поборы валились со всех сторон: несколько раз чинили электрокабель, до той поры не знавший и одного такого случая; вывозили мусор даже когда никто не жил на территории товарищества; ремонтировали дорогу, а она упорно не хотела быть без рытвин и ухабов. Отключали воду, покупали новый насос три раза в году. Меняли столбы электропередач. Корректировали план застройки… Люди привыкли к тому, что им надо всегда за что-то платить. Объяснение поборам простое: «Ваши предыдущие председатели так запустили хозяйство, что теперь не обойтись без значительных денежных вливаний! Сами виноваты, что выбирали таких руководителей!»

Валентин Михайлович смотрел на группу, видел улыбающиеся физиономии уверенных в себе и своей безнаказанности, по сути дела, преступников.

«Какой у него безобразный рот, — скривился Валентин Михайлович, наблюдая за смеющимся Семенченко. — Черные, изъеденные зубы, слюнявые губы. Да и глаза, как оловяшки у слепого. Как можно офицеру так опуститься!

Собрание повели так, чтобы в хаосе погубить здравое слово. Подготовленные крикуны не давали выступающему с критикой ничего сказать, кричали, свистали, громко смеялись, сбивая его с мысли.

«Терпеть такое нельзя!» — решил Валентин Михайлович и попросил слова для выступления. Дали, но предупредили: не более трех минут.

— Товарищи! — обвел толпу глазами Валентин Михайлович. — Послушайте меня внимательно, плохого ничего не скажу… — Реплика из толпы: — «Хорошего тоже ничего не скажешь!» — От нас самих зависит, быть ли нам людьми или остаться бестолковыми мартышками, кем управляют наглые и беспринципные бабуины! Неужели нет среди нас достойных, порядочных, разумных…

— На себя намекаешь, бабуин? — выкрикнула Деменция Алексеевна. — Пожил бабуином и хватит! Сейчас не твое время! Гнобили людей семьдесят лет, хватит!

— Председатель, — повернулся Валентин Михайлович к председателю собрания, — ведите собрание как положено! Почему не дают выступающему закончить речь?

Председательствующий встал, задрав подбородок, крикнул в толпу:

— Тихо, товарищи! Не мешайте выступающему!

— Время вышло! — выкрикнул гнилозубый Семенченко, ехидно ощерив черный рот. — Уже пять минут ни о чем! Давайте к следующему вопросу!

— Продолжайте, — кивнул председательствующий. — Две минуты вам осталось.

— Товарищи! Одумайтесь! — выкрикнул Валентин Михайлович. — Вас дурачат, подсовывая ложную информацию! Не верьте врунам, проверяйте каждое слово! Эта так называемая инициативная группа — не что иное, как преступная группировка! Она вашими же руками творит беззаконие! Одумайтесь, еще раз прошу вас! Председателя надо менять незамедлительно, иначе мы долго будем раздавать долги всем инстанциям и организациям! За тридцать лет существования товарищества это самый неудачный председатель, я бы сказал: самый бестолковый, но так не скажу, потому что он хорошо знает, что делает. Прибавил себе и казначею тридцать процентов к окладу, выписывает себе премии баснословные за бездеятельность, за развал хозяйства! На рабочем месте его не найдете, простую бумажку вы у него не подпишите в неприемный день. А приемные дни у этого бездельника во вторую и четвертую субботы с 12 до 15, и то после предварительного договора по телефону. Министры так не работают, да что там министры, попасть на прием к президенту проще. Вот какого чинушу приобрели на свою голову! — Валентин Михайлович обвел толпу взглядом, присмотрелся к простенько одетой пожилой женщине. Увидел другие мрачные отрешенные лица. Передохнув, тихо продолжил: — Люди, прошу вас, не закрывайте глаза совести, не теряйте ее! Совесть — самое святое, что есть у человека! Человек без совести — хуже животного, растерявшего инстинкты! Такой человек может предать друга, Родину, забыть мать и отца, отказаться от собственного ребенка! Берегите совесть! Пусть она живет в вас, пусть кричит, возмущается, только не молчит! Умоляю вас!

Собрание проголосовало большинством за доверие Шапиро.

Плюнув в сердцах, Валентин Михайлович ушел, не дождавшись конца собрания.

«Живите, как хотите! — бормотал он, топая по гравийной, с выбоинами, дороге к своему дому. — Вас ничто не учит! Страну развалили с вашего попустительства, а все свалили на алкаша! Принесли его на своих руках во власть, помогли негодяям разрушить государство, а виноватых нет… Мы сами главные виновники величайшего преступления! И здесь этот микропрезидент действует такими же методами: завел себе помощников, чтобы грабить народ! Ужас, какие мы тупые!»

У калитки ожидала мужа Елена Сергеевна. Завидев его еще издали, поняла по походке, по опущенным плечам, что дело проиграно.

— У тебя все собрано? — спросил Валентин Михайлович, не глядя на жену. — Поедем сегодня.

— Все готово, — ответила, вздохнув, супруга.

Дорога домой — при гробовом молчании. Отец, сдвинув к переносице густые брови, всматривался в дорогу, а Саше казалось, что дороги-то он и не видит. Смотрит пристально, но глаза какие-то неживые, отрешенные. Елена Сергеевна, завидев огни встречной машины, прямо-таки впечатывалась в сиденье — ей казалось, что и в ней сидит точно такой же горе-водитель, как у них.

Дома отец от ужина отказался, скрылся в своем кабинете с диваном, плотно прикрыв за собой дверь.

— Неделю будет сам не свой, — сказала мама, расставляя тарелки на столике в кухне.

— Может, завтра за грибами куда-нибудь сгоняем, — подсказал Саша. — Удача снимет все минусы.

— А если неудача? — посмотрела Елена Сергеевна на сына.

— По пути заедем на какое-нибудь озеро или речку, покидаем удочки — тоже неплохо снимает стресс. — Выдвинул новую идею сын.

— Поговори завтра сам об этом, — предложила мама. — Тебе неудобно будет отказать, а меня может послать куда угодно.

Саша, не допив чай, полез на антресоли, достал удочки, проверил крючки, лески, катушки — все на месте, все в рабочем состоянии. «Червячков, козявок наловим завтра, — рассуждал он, складывая все в брезентовый чехол. — Только бы батяня оттаял».

Валентин Михайлович, к общей радости жены и сына, согласился с программой отдыха на воскресенье без всяких оговорок и поправок. Шустро собрались и ранним утром попылили в сторону Логойска. Проехали километров двадцать от кольцевой и увидели ряд машин на обочине.

— Тут остановимся? — спросил отец.

— Можно и тут, — согласилась мама. — Не зря же здесь стоят машины.

— Может, туристы какие приехали отдохнуть, а мы сдуру залезем в непроходимое болото или чащобу. — Высказал сомнения отец.

— Поедем тогда на наше место, — предложил Саша.

— Туда еще час пилить, — ответил отец, и по его бровям можно было понять, что «пилить» еще час он не намерен.

Компромиссное предложение высказала мама.

— Давайте тогда пробежим здесь с краю быстренько, посмотрим, есть, ли что, и тогда решим, — сказала она, поглядев на мужа и сына.

— С краю можно найти только чьи-то рваные галоши, — сказал отец. — Если идти, то, как и все, вглубь, куда не забегают гастролеры.

— Помнишь, — заулыбалась мама, — как мы, когда только перевелись в Минск, поехали за грибами под Червень? Также вереница машин вдоль дороги, мы вышли и не знаем куда идти: в лес боимся заходить, можем заблудиться. Побрели по кромке леса, не отходя далеко от дороги. Через два часа у нас было по ведру подосиновиков! А у тех, что забрели в глушь, — на донышке. Особенность грибников и ягодников — считать, что самые грибы и ягоды где-то вдалеке от дорог. Вот они и мчатся, сломя голову, в неведомое, не глядя по сторонам и под ноги.

— Уговорила, — буркнул отец, съезжая на обочину.

По ведру не набрали, но на хорошую поджарку получилось. Завернули на обратном пути на речушку по названию Цнянка, там часто видели раньше рыбаков, скрюченными запятыми сидевших на берегу и чего-то ожидавших от скучных вод. Ходили слухи, что там водится даже форель, в это поверить было сложно, потому что вода в речке совсем не похожа на горный хрусталь, к тому же текла так лениво и беззвучно, что если и окажется в ней форель, то она будет с явными отклонениями от своих Севанских сестер. Это будет как ковбой с кольтом, пасущий свиней.

Форели, как и следовало ожидать, рядом с крючками отца и сына не оказалось, может, и была она рядом, но наживка ее не прельстила, поймались простоватые по натуре караси. Когда мама начала активно зевать, что означало вопрос к рыбакам: «Ну, долго вы еще будете плевать на бедного червяка?» — в целлофановом мешочке с водой лежало пять карасиков граммов по сто.

— Надо еще одного, — сказал отец, не глядя на жену, но хорошо понимая ее настроение. — По два на нос.

— Я согласна на одного, — жертвенно согласилась мама. — Могу и одними грибами обойтись.

Но отец, похоже, сам заглонул наживку.

— День к закату — сейчас самый жор будет, — сказал он голосом, какой можно понять двояко — приказание и мольба: «Нечего пороть горячку, часик посидим, не околеем!» и «Потерпи, золотце, часик: вот увидишь, как все хорошо будет у нас!»

Отец был прав — генерал всегда прав: жор начался через сорок минут, когда мама готова была отказаться уже и от грибов. Через полчаса в мешочке бились хвостами друг о дружку одиннадцать доверчивых карасей. Бросить рыбалку во время небывалого успеха — надо быть для этого безголовым манекеном. Жор прекратился после захода солнца через час. Приехали домой при полной темноте.

— Ничего, мать, не расстраивайся, — успокаивал отец, придав голосу окраску веселости. — Мы тебе поможем почистить рыбу, грибы поджарим, ты только руководи нами.

— Проще самой все сделать, чем руководить вами, — тяжело вздохнула мама. — Ладно, чего уж.

Ужин, хоть и запоздалый, получился на славу. Карасики хрустели, как орешки, непривычный для этой кухни аромат грибов и рыбы заполнил пространство, вытеснив все другие запахи.

— Этих карасей мы в детстве ловили корчагами, такими плетеными корзинами, — откинувшись на спинку стула, глядя на единственного карасика на блюде, заговорил отец. — Вечером забросишь в заводь, а утром она полная рыбы. Подспорье в бюджет семьи, как говорится, существенное. Сами ели, еще и продавал я у дороги малость. На карандаши да тетради. У магазина я продавал ягоды, что собирал в лесу — землянику, голубику, малину. День в жару, босиком, без куска хлеба, собираешь по ягодке, притащишь чуть живой ведро из лесу, а если продашь, то за копейки.

— Почему — за копейки? — спросила мама, хотя она слышала эти рассказы не единожды и знала, что ответит муж. Спросила, чтобы повзрослевший сын знал, как трудно раньше жили люди, как старались и взрослые и дети, чтобы выжить.

— Потому что у магазина сидел я такой не один, — ответил отец, — да и у народа денег на это лакомство не было. Многие сами собирали, а кто не мог собирать, и не было у него денег, обходился без варенья. Для него нужен еще сахар, а это совсем разорительная статья.

— Конечно, так не должно быть, но и хорошего в этом было немало, — сказала мама, перекладывая карася в тарелку сына. Саша попытался перекинуть карася в тарелку отца, но тот прикрыл ее огромной ладонью.

— Мне хватит! — заявил он категорично. — Ешь сам. Я, если понадобится, съезжу и наловлю, сколько захочу.

— Ешь, сынок, — попросила и мама. — Там вам карасей никто жарить не будет.

— Мы можем смотаться и завтра туда, — вскинулся отец. — С утра пораньше или к вечеру.

Елену Сергеевну удивило поведение сына: не бывалые ранее задумчивость и отрешенность теперь стали его постоянными спутниками.

Проводив мужа на работу, она зашла к сыну. Саша сидел в кресле с книгой в руках.

— Неделя осталась, — начала издалека Елена Сергеевна, — так быстро пролетел отпуск. Что планировали, ничего не сделали. Даже в театр не сходили. Целый год тебе упорного труда, а ты и не отдохнул как надо.

— Почему, мама, не отдохнул? Я хорошо отдохнул. Отъелся, отоспался, теперь и за работу пора браться.

— Полеты начнутся, надо много энергии, надо…

— Полеты начнутся — это отдушина от многого ненужного. По-моему, самое лучшее время наступит.

— Папа тоже любил полеты, да вон как обошлись с ним, — упрекнула она кого-то.

— Да, мама, в жизни, наверное, редко у кого все складывается так, как он хочет. Обязательно, на каком-то этапе жизнь человека испытывает, как говорится, на прочность. И часто он ломается.

— Ты прав, сынок, часто не выдерживает испытаний человек, казалось бы, даже сильный, волевой, а ломается, — согласно кивнула головой мама. — Был у нас друг в молодости, лучше родственника чтили мы его. Праздники все вместе, деньги кому-то понадобились — собрали, заняли, выручили… А как коснулось большего, то сразу все и выступило наружу. Освободилась в полку одна должность, претендента два — папа и наш закадычный друг. Папа, как всегда, ждет решения командования, даже не интересуется, что да как, хотя эта должность была ему нужна — она позволяла поступать в академию, о чем мы мечтали. Прошел друг. Мы его поздравили, порадовались его успеху. Обмывая новую должность он нас, друзей, не пригласил на торжество. И поведение его жены резко изменилось, они словно не замечали нас, маленьких, что ли. Вот так!

— Я бы радовался этому на вашем месте, — неожиданное заключение сделал Саша.

— Чему тут радоваться? — не понимала мама.

— А тому: он вас предал в самом начале, а не в конце, что не одно и то же.

— Какая разница, в начале или в конце, — махнула рукой мама. — Предательство — всегда предательство!

— И где теперь ваш этот друг? — возник сам по себе вопрос. И ответ не удивил.

— Он, прочитала я как-то в «Красной Звезде», был начальником политотдела дивизии в ГСВГ. Не пропал даром, не прогадал, воспитывает подчиненных в духе патриотизма, учит, наверное, солидарности. Бог с ним. — Мама небрежно махнула рукой. — Мы тоже не лыком шиты. Радует еще и то, что мы смогли многим помочь в жизни. Как-то папа, — тут мама улыбнулась как-то особенно, по-домашнему, — принес две огромные рыбины. Ему прислал капитан с Курил, с товарищем передал. У капитана не заладилось что-то в семье, потом в службе, стоял вопрос о списании с летной работы. Тогда он обратился к папе, и он нашел ему должность на Курилах. Через год капитан передал письмо папе и рыбу. Писал, что все у него наладилось, все прекрасно. Да и многие к нему, как верующие к пастору, шли за советом, помощью. Никому не отказывал, всем помогал. Пытались, были такие, которые думали, что не просто так он помогает людям, а за мзду, предлагали деньги, подарки за то, чтобы он помог им с заменой за границу. Такой был гром и молния! Ужас!

— Друзья, друзья, — покачал головой Саша, — как их распознать, кто они, если себя не всегда знаешь. Сегодня ты один, а завтра совсем другой. И не потому, что ты специально решил поменять себя, а само как-то все получается.

— А что у тебя не так? — мама смотрела на сына, ожидая прямого ответа на вопрос.

— Да все так, — произнес Саша. — А может, и не так.

— Начнем по порядку: друг есть?

— Есть.

— Кто он? Из какой семьи? Чем хорош и плох?

— Хороший парень. Детдомовский. Приемная мама — врач, отец — военный летчик, погиб. Плохого ничего в нем не заметил, не думаю, что он может предать.

— Детдомовские часто с плохой репутацией, — тихо сказала мама.

— Я это знаю. Но и порядочных людей среди них много. Все зависит от обстоятельств. Хороший детский дом, хорошие воспитатели — и результат ожидаемый. Приемная мама у них — прекрасный человек. Воспитывала двоих детей из детдома, мальчишку и девочку. Она не могла отказать им. Одна на мизерную зарплату и пенсию тянула их как могла. И они благодарны ей еще как! Не очень одеты, не очень обеспечены, но никаких упреков.

— Так за детей же хорошо платит государство, — удивилась мама.

— За тех платит, кого берут под опеку, а она их усыновила, и государство ей за это большую фигу, вот так!

— Если хороший мальчик, помогай ему всем, чем можешь, — дала наказ мама. — Если понадобится наша помощь, говори, не стесняйся, поможем. Куда нам без этого, наверное, Бог нас выбрал для того. И еще одно тебе на будущее: если тебя обманули раз, другой, третий, не отчаивайся, не замыкайся и не считай, что все люди — сволочи. Хороших людей все равно больше, чем плохих, и они строят жизнь; приходят сволочи — ломают, коверкают, гадят и исчезают как грязь. Снова приходят хорошие и все восстанавливают, облагораживают и так без конца. Если не знать этого, потерять веру в добро, то никогда ничего ты в жизни не добьешься. Возможно, у тебя будет много денег, хороший дом, машина, но не будет веры в добро, веры в человека, когда ты поймешь свою ошибку, хорошо, если вовремя, тогда можно будет что-то исправить, а может быть и такое, что опоздаешь.

— Спасибо, мама, за совет, он мне пригодится, — искренно поблагодарил Саша и подумал, какие у него хорошие родители, а он, оказывается, не знал многого из их непростой жизни.

— Жизнь прожить — не поле перейти, говорили всегда, и это так. — Помолчав, мама добавила: — Главное в жизни: не потерять себя в начале пути. Потом труднее будет искать этот путь. Опять из народной мудрости: «Береги платье снову, а честь смолоду!» Вот как понимали наши предки жизнь, и не только понимали, но и жили так.

— Мама, а папе не мстят новые власти за то, что он подписался под воззванием ГКЧП? — спросил Саша, подозревая, что не могут просто так оставить человека те, против кого он поднял меч. Да и не прощается вольнодумие нигде и никому.

— Никто ничего не говорит и не вспоминает, это и подозрительно, — сказала мама. — Но и ничего не предлагают ему более стоящего. Старый товарищ, у которого он когда-то был в подчинении, порекомендовал папу своим хорошим товарищам, и они дали ему эту должность. Работает добросовестно — единственное, что он может делать всегда без огорчений — и молчит… Я вижу, как он переживает, стараюсь отвлечь его от плохих мыслей насколько это в моих силах, но… Многие генералы стали не нужны армии «нового типа», как говорят теперь. Другие хорошо устроились, большие деньги имеют, дворцы себе строят, на дорогих машинах их возят личные водители… Когда завожу разговор о таких, он морщится, бровями водит, глаза, как из холодной стали. «Чему завидуешь! Продают Родину, а ты им завидуешь! Армию создавал весь народ, а разворовывают единицы! Они за все с лихвой ответят!» — его слова. Только что-то не слышно, чтобы кто-то за что-то отвечал, значит, это многих устраивает.

— Не надо ему лезть в это осиное гнездо, — сказал Саша. — Уничтожат, не задумываясь.

— Если он решится на что-то, его не остановить, — с горечью произнесла мама. — Боюсь я этого. Пусть бы только мы, но тогда и тебе судьбу испортим.

— На меня не смотрите, — возразил Саша. — Я не должен быть для вас кандальной цепью. Поступайте, как велит совесть! Так будет правильно. Я вас ни в чем не упрекну.

— Я знала, сынок, что ты это скажешь! — сглотнув ком, тихо произнесла мама. — Спасибо! Я думаю, нас Бог не оставит.

— Какую позицию займет Бог, нам не известно, часто у него, видать, просто руки не доходят, чтобы наказать негодяя, тот и действует-злодействует. Маленькая кучка организованных злодеев страшнее самой сильной армии! А кучковаться они умеют. Загрызть сильного льва ничего не стоит кучке гиен!

— Как нам не повезло в жизни, — тяжело вздохнула Елена Сергеевна. — Смотришь телевизор, показывают простых крестьян: радостные, добрые лица, здоровые люди, занимаются добрым и вечным делом — кормят всех: и армию, и ученых, рабочих и интеллигентов, добрых и плохих. Тут же все на острие ножа! Или ты кого-то загубил, или тебя стерли с лица земли. После ученого остаются научные труды, после писателя и художника — книги и картины, рабочий строит здания, корабли, самолеты. И только военный думает, как одним ударом больше разрушить городов, убить людей. Чем выше военный по должности и званию, тем больше на его счету жертв и разрушений.

Саша не мог скрыть веселья после проникновенного монолога мамы.

— Мама, после твоих слов напрашивается вывод, — заговорил он, — по-Высоцкому: «Им бы понедельники взять и отменить!» Армия — зло, ее — расформировать!

— Я это и хотела сказать. Во всех странах, во всех государствах одновременно избавиться от пушек, танков, самолетов, кораблей, атомных бомб. Это ж сколько бы средств освободилось на добрые дела! Сколько молодых, здоровых людей занялись бы мирным полезным делом! Земля бы превратилась в цветущий сад краше небесного рая! Наверное, что-то я не понимаю, если в мире делается все наоборот.

— Я тоже думал об этом, — уже посерьезнев, подхватил Саша, — и тоже мысли на раскоряку. Думаю, все это происки Всевышнего. Он заложил в человека эту вечную войну. Первобытный человек отнимал у слабого кусок мяса; одно племя отнимало у другого добытого мамонта; жители одного острова грабили жителей другого; княжества грабили соседей, брали в плен, в рабство; белые против коричневых; Христиане против мусульман; социализм против капитализма, и так бесконечно. По волчьему закону! По закону хищника! И теперь превратить хищника в ягненка, в зайца возможно ли?

Долго бы, наверное, вели беседу мать с сыном, да зазвонил телефон. Это был Коля. Разговор можно назвать банальным, если бы не одно «но» — рядом с ним находилась Кира. Ее слова не назовешь кладезем мудрости, но… Они изменили все вокруг. Солнца стало больше, воздух посветлел, птички веселее защебетали, даже мама стала моложе и улыбчивее.

— Кира, я тебя люблю, — прошептал Саша в трубку, когда мама вышла из комнаты.

— И я, — ответила Кира.

— Что же нам теперь делать? — спросил Саша, а ощущение такое, что в мире никого, кроме них, нет.

— Ничего не надо делать, — ответила Кира.

— Но…

— Ничего пока не надо делать, — повторила Кира. — Иначе можно вспугнуть то, что к нам пришло.

— Я не знаю…

— И я мало что теперь понимаю.

— Я знаю, что не смогу…

— Подождем.

— Чего ждать!

— Да все может случиться за один только год.

— У меня ничего не может случиться!

— Вот и прекрасно! Будем стремиться не потерять то, что есть у нас.

— С кем это ты разговаривал? — спросила мама, войдя в комнату.

— Это те мальчик и девочка, о которых я тебе рассказывал. Детдомовские.

— Я поняла, что у них все хорошо? — спросила мама, видя горящие глаза сына. «Вот и пришло то, что приходит неожиданно!» — подумала она.

— Да, все хорошо!

— А девочка эта… красивая?

— Очень!

— Чем занимается? Учится? Работает?

— Работает. В институт по конкурсу не прошла.

— Подготовка детдомовских отстает…

— Она в детдоме была до трех лет!

— Родителей бы знать. Там часто…

— Ее подбросили…

— Одни подбросили, другие подобрали, третьи…

— Мама, не надо так!

«В отца пошел, — подумала Елена Сергеевна, радуясь и огорчаясь одновременно. — Только бы не ошибся в выборе. Любовь — злая дама! Что хочет, то и творит из человека; может возвысить, но может и с грязью смешать. Как быть?»

— Я к тому, что надо быть осмотрительным, если придавать значение первым чувствам.

— Уверен, все будет хорошо! — словам Саши не поверить было нельзя. И Елена Сергеевна, мысленно попросив Всевышнего помочь ее сыну избежать ошибки в важном деле, произнесла:

— Дай-то, Боже!

Ярким солнечным днем в военный санаторий «Крым» автобус привез из Симферополя новую партию отдыхающих, прилетевших из многих уголков России. Среди этой разношерстной публики был один молодой мужчина, опирающийся на тросточку. Внешностью особо он не выделялся, не был жгучим брюнетом или ярким блондином. Каштановые волосы зачесаны слева-направо, глаза серые, нос прямой, лицо продолговатое, с выдающимся вперед подбородком, какой принято называть упрямым.

Сестра, оформлявшая документы, с большим интересом отнеслась к нему, хотя были там и такие, которым впору красоваться на сцене или покорять сердца с экранов кино.

«Майор Шевченко Николай Анатольевич, — писала в анкете кареглазая красавица-южанка, — 1975 года рождения. Летчик. Травма голени правой ноги — перелом. Холост. Рост 182, вес 75. Жалоб нет. Корпус 3, палата 15…» Вручая санаторную книжку майору, сестра мило улыбнулась:

— Отдыхайте, выздоравливайте! — сказала она. — Вам у нас понравится!

В ответ майор тоже приветливо улыбнулся сестре и поблагодарил за радушный прием.

В палате, куда вселился Николай, постояльца не было, но на кровати подушка смята, покрывало брошено небрежно по верху постели, на полочке около раковины лежали мыло, зубная паста и щетка.

— Вот ваша кровать, располагайтесь, — указала на кровать около окна сестра, приведшая его в палату. — Если что-то вам понадобится, обращайтесь к дежурной по этажу. Хорошего отдыха!

Соседом оказался капитан-ракетчик. Заявился он перед самым обедом. Лицо красное, на черной от загара шее золотой крестик.

— Вот и сосед объявился! — улыбаясь, как старому знакомому, объявил он с порога. — Думал, никого не подселят до выписки, а подселили.

Подал Николаю руку, представился:

— Алексей. Можно просто — Леша. Мы здесь как в бане или на охоте.

— Николай! — услышал в ответ.

— Из каких мест? — спросил Алексей, вынимая из полиэтиленовой сумки мокрые плавки и полотенце.

— Дальний Восток.

— Совсем дальний?

— Совсем.

— Артиллерист? Танкист? Замполит?

— Летчик.

— Понятно, — протянул Алексей. — Бомбер или транспортник?

— Истребитель.

— Понятно. Командир звена?

— Эскадрильи.

— Ух, ты! — удивился Леша.

— Так уж получилось, — развел руками, улыбнувшись, Николай.

— Скажу, неплохо получилось.

— Как знать.

— Да, сейчас ничего прогнозировать нельзя, — согласился Леша, надевая шорты. — Самое плохое время для иностранной разведки.

— Почему для иностранной, а не нашей? — удивился Николай.

— Очень простое объяснение, — с удовольствием пояснял сосед. — У нас постоянно меняются решения, приказы, указы, даже доктрины. Только разведка доложила президенту или кому там еще наверху об одном важном мероприятии в нашей стране, как мы уже действуем по другому плану, похерив первый. За ложную информацию доложивший получает по шапке.

— Не загадывая, мы обезглавили, сами того не предполагая, разведку противника? Мудро все у нас!

— Бог с ней, с этой разведкой, — резко поменял Леша тему, — разберутся без нас. А у нас, — глянул на часы, — обед начался! Прошу, командир, посетить пищеблок!

За столиком, какой определила дежурная по столовой врач, сидели три среднего возраста мужчины. На стандартное в санаторных столовых «Приятного аппетита» Николаю не ответили, только тот, что с сединой в усах, что-то буркнул в ответ.

Подошла официантка с огромным подносом и стала расставлять тарелки с первым.

— Валя, ты опять мне не то приволокла, — сказал седоусый.

— Ой, да какая тебе разница, что есть, — отозвалась на это официантка. — Сейчас принесу другое.

— Мне не надо другое, мне надо то, что я заказал.

— Новенький, — обратилась Валя к Николаю, — суп фасолевый будешь? Или тебе дежурное для новеньких — борщ?

— Давайте фасолевый, — согласился Николай.

— Вот, видишь, — сказала Валя усатому, — человек не привередливый, все ест, не чета тебе!

— А ты откуда знаешь, чета он мне или не чета? — удивился усатый.

— Я все знаю! — с вызовом заявила Валя, поставив перед Николаем тарелку с супом. — Приятного вам аппетита, товарищ полковник!

— Во дает девка! — покачал, ухмыляясь, головой усатый. — Она все знает! Полковник! — посмотрел на Николая. — Ты в самом деле — полковник?

— Майор, — ответил Николай.

— Да оно и без того видно, что не полковник! Чтобы полковником стать, надо…

— Надо им родиться, — подсказал второй сосед со шрамом на подбородке.

— Или чтобы родитель был генералом, — с усмешкой добавил третий.

Вечером Леша утянул на танцы. Николай долго отнекивался, говорил, что устал с дальней дороги, нога беспокоит… Все эти доводы сосед считал безосновательными, пришлось сдаться.

На танцплощадке желающих повеселиться было с избытком, но Николаю «с проблемными опорно-двигательными конечностями» нашлось занятие без танцев. Он любовался веселыми лицами отдыхающих и вспоминал свои вечеринки в домах офицеров, в клубах, редко — в ресторанах. Публика разная: от зеленой молодежи до опытных ловеласов. Дамы в основном из обслуживающего персонала санатория, кавалеры — из отдыхающих.

«А я ведь так и не научился сносно танцевать! — упрекнул себя Николай, наблюдая за одной красивой парой. — Разве плохо было бы, если бы я и умел красиво выделывать кренделя!»

Кавалер — рослый парень, стройный, гибкий, он так умело управлял партнершей, что, казалось, все делается само собой. Вот он крутнул ее на одном месте, подставил под талию руку, и она, запрокинув голову, отчего волосы упали волной, уже лежит на его сильной руке.

«Адель, думаю, еще лучше танцует, — пронеслось в сознании. — Наверное, по заграницам развлекает знать!»

Объявили Белый танец. К Николаю поспешила через всю площадку официантка Валя. Он ее еще раньше приметил и даже хотел подойти как к старой знакомой.

— Товарищ полковник, разрешите пригласить вас на Дамский танец! — выпалила она весело.

— Валя, да я же… — он постучал тросточкой по своей негнущейся ноге. — Прости! Страсть, как хотелось потанцевать с тобой, но…

— Товарищ полковник, ловлю на словах: как только ваша нога перестанет быть больной, мы будем танцевать все танцы! Согласны? — весело заявила Валя.

— Только так! — решительно мотнул головой Николай.

— Никого другого вы не будете приглашать?

— Разумеется! Никого и никогда!

— Вы не хотите прогуляться? — вдруг спросила Валя.

С каждым шагом музыка звучала все тише, свет на алее от фонарей был рассеянным, мягким и теплым. Виднелись парочки на дорожках.

— Вы не обиделись на меня, что я вас увела с танцплощадки? — после долгого молчания спросила Валя.

— Я благодарен тебе за это, — ответил Николай и искоса глянул на девушку, так теперь не похожую на ту, что разносит тарелки с борщами. Валя бережно держала его под руку, и ей через каждый шаг хотелось спрашивать, не болит ли нога, не хочет ли он отдохнуть.

— Мне Ларка сказала, что поступил симпатичный летчик, — глядя себе под ноги, тайно улыбаясь, призналась Валя. — Говорит, неженатый. Это правда? — Валя посмотрела в глаза Николаю.

Он смотрел на Валю, но отвечать не спешил.

«И эта бедняжка ищет и ждет своего принца!» — с сожалением подумал он, и сказал:

— Да, я не женат, но тайно обручен.

— Как это? — удивилась Валя, не понимая, как можно быть тайно обрученным. — Во сне, что ли, обручили?

— Не во сне и не пьяного обманули. Была у меня невеста, — начал рассказ Николай глухим голосом, во что-то веря, во что-то совсем не веря. — Мы любили друг друга, поклялись не разлучаться никогда. После школы я поступил в летное училище, она уехала поступать в Москву, в театральное училище. И как в воду канула.

Николай замолчал, вспомнив Адель во время их последней встречи-разлуки. Да, тогда казалось, что она любит его. Теперь уже нет уверенности, двенадцать лет прошло с тех пор — пора бы и забыть. Не забывается.

— В театре же можно спросить, есть ли такая? — напомнила простоту решения задачи Валя.

— Писал и спрашивал: во всех театрах не значится.

— Она красивая?

— Красивая. И главное — мне нужная.

— Потому что нога такая? Чтобы кто-то ухаживал? — спросила девушка с надеждой, что это и есть главная причина нужности кого-либо.

— Нет, это не связано с ногой. Я ее просто люблю. Надежд на встречу практически нет, но все равно чего-то жду. Что все обо мне да обо мне? — как очнувшись после долгого молчания повернулся к Вале Николай. — Расскажи теперь о себе что-нибудь. Вот и познакомимся! А то вижу красивую девушку и ничего о ней не знаю.

— Красивая, — улыбнулась, веря и не веря словам Николая, Валя. — Какая уж есть. Да мне и нечего говорить, — пожала плечами она. — Я, наверное, никого и не любила. В пятом классе был один мальчик с кудряшками, так он скоро уехал куда-то. А больше, вроде, никто и не нравился.

— А сколько тебе лет? — смотрел Николай на девушку, как смотрит гадалка, стараясь распознать судьбу клиентки по каким-то только ей известным признакам.

— Восемнадцать, почти девятнадцать.

— Мне бы твои годы, милая Валюша! — Николай обнял девушку за плечи, прижал к своей груди. Получилось это просто, почти по-отечески, только ей показалось, что рядом с нею именно тот человек, о ком она тайно мечтала, кого нагадала в Рождественскую ночь в бане перед зеркалом. Тогда он вышел тоже со своей палочкой, в форме, с крылышками на фуражке. «Вот увидишь, уверяли ее подруги, скоро замуж выйдешь за летчика». И она поверила картинке в черном зеркале. Теперь картинка проясняется. Осталось только услышать слова суженого, он позовет ее с собой в большую и красивую жизнь. Он здесь! Он рядом с нею! Вот сейчас он скажет эти заветные слова.

— Я уж и забыл, когда мне было восемнадцать, — заговорил с усмешкой тот, который суженый, с которым хоть под венец, хоть на каторгу в сибирские рудники. — Помню, как с другом, тоже курсантом, пошли в первое увольнение, встретили девушек, ели вместе мороженое, а потом они убежали от нас.

— Почему? — удивилась Валя.

— Не знаю, — пожал плечами Николай. — Сам не пойму до сих пор. Может, у них были уже парни. Да мы и не настаивали на встрече. Не знаю.

— А друг где теперь? Он женился?

— Да, на моей сестре. У них уже двое детей. Мальчик и девочка. По классике.

— Вы вместе живете?

— Нет. После училища разлетелись в разные стороны, как в песне: я — на Дальний Восток, он — на Север.

— А что у вас с ногой? Авария? — спросила Валя, сменив резко тему разговора.

— Да. Почти, — и Николаю вспомнился тот злополучный день, когда их дежурную пару подняли на перехват самолета-нарушителя границы. Их с земли навели на цель, а скоро и сами увидели американский самолет-разведчик. Шел он вдоль границы на одиннадцати тысячах, поблескивая на солнце остеклением кабин и иллюминаторов. Сблизившись, взяли его в «клещи», просигналили о необходимости отойти от границы на допустимое расстояние. Самолет продолжал идти прежним курсом, не реагируя на сигналы. Тогда Николай сманеврировал таким образом, что оказался перед самой кабиной нарушителя, в считанных метрах от него. Ведомый шел справа, готовый в любой момент нажать гашетку пуска ракет. Разведчик отвалил от границы. С земли приказали довести его до безымянного острова, потом вернуться на свой аэродром. Погрозили на прощание кулаком летчикам самолета-разведчика с такими словами: «Допрыгаешься, дядя Сэм, доиграешься, придет наше время, удирать будешь без оглядки!» Стали на обратный курс. Уже заходя на посадку, самолет Николая натолкнулся на стаю уток, которым другого времени не нашлось, чтобы пересечь поле аэродрома. Двигатели захлебнулись. На двухстах метрах Николай катапультировался. Самолет, врезавшись в скалы, взорвался. Приземление на скалистый выступ обошлось ему переломом кости голени. Нога срослась быстро и удачно, но сестра травматологического отделения во время разработки суставов превысила усилия, и нога снова отвалилась. Собрали, склеили, заложили в гипс, костыли и боль, вскрыли гипс, нога срослась криво. Поломали, склеили заново, гипс, кости срастаться не хотят. Лечение, упражнения, ожидания… Сняли гипс, подлечили, отправили в санаторий с категоричным наказом: Боже упаси делать то, то и то; Боже упаси не делать это и это!

— А что случилось?

Глядя в испуганные огромные черные глаза Вали, Николай не мог не рассмеяться.

— Ничего страшного не случилось, — сказал он, как говорят за столом об обыденных вещах. — Я катапультировался, выскочил из самолета, — добавил, заметив частое моргание.

— На ходу?

— Нет. Он летел еще.

— А если летел, то зачем выскакивать?

— Он плохо летел. Он даже не летел, а падал.

— Я бы, наверное, не смогла так, — Валя крепко зажмурила глаза, очевидно, представляя себя на месте летчика, покидающего самолет.

— Этому учат.

Дошли до конца аллеи, на скамеечке отдохнули немного и пошли в сторону корпусов. Вокруг ни души. С моря ветерок доносит запах волн и водорослей, выброшенных прибоем. Уже поздно, но не хочется заключать себя в душную коробку из кирпича и асбеста. Хочется свободы. Но дисциплина и здесь в почете.

— Ну, я пойду, — напомнила о себе Валя. — Вы сами поднимитесь к себе?

— Поднимусь. Только прости меня, Валюша, что не смогу проводить тебя до дома, — Николай постучал тросточкой по ноге. — Она виной всему. Вот поправлюсь, тогда мы с тобой убежим на вершину самой высокой горы. Хорошо?

— Хорошо, — согласилась с радостью Валя, и помахала Николаю ручкой. — Пока. До завтра!

— Понял: до завтрака! — И тоже помахал рукой.

— Однако! — покачал головой Леша. — Я с двумя ногами дома, а он с одной и такой загул! Ну, рассказывай.

— Все! Женюсь! И это не игрушки! Хватит жить бобылем! Разберут всех молодых невест, останутся старые девы с бородавкой на носу! Решено, женюсь! — пристроив трость около тумбочки, Николай налил воды из графина, выпил, поморщился. — Какая гадость эта теплая вода! Вот у нас вода! Зубы ломит! Хрусталь, а не вода!

— Зубы, командир, не заговаривай, — смотрел Леша на соседа, не отводя глаз. — Кого подцепил? Или тебя кто-то взял на абордаж?

— Кому я нужен инвалид безногий? Пожалела меня девчушка, провела по аллее, затем домой баиньки отправила. Вот и все мои любовные приключения в курортном городе N. На этом все и закончится. Жаль, конечно, но… А ты-то почему раньше срока привалил из увольнения?

— Моя подружка уехала на неделю к родителям. С отцом что-то не то.

— Верность хранишь?

— Да как-то уже надоело болтаться без присмотра. Хочется, чтобы был халат, тапочки, мягкое кресло, газета и, конечно же, детишек полный дом…

— И в чем же дело? Флаг в руки и вперед!

— Дело в том, что с флагом я уже набегался. Дважды! Третий раз бежать и выкрикивать лозунги — номер не пройдет. Не поверят. Надо что-то другое. А что, не знаю.

— Да, в этих делах советчики не нужны. Тут надо самому что-то придумать.

— Что тут думать, действовать надо! — выкрикнул Леша.

— Ну, так и действуй!

— А время-то какое, ты представляешь? Мало того, что сидишь в тайге со своим самоваром, так и платить никто не собирается! Хорошо, я как-нибудь перебьюсь, а жена, дети? Как им жить впроголодь? В холодных дырявых бараках? Знаешь, сколько у нас за эти два-три года развелось? По-ло-ви-на! Понял: по-ло-ви-на! Двое застрелились. У вас, наверное, не так, у вас, наверное, получше?

— Лучше. У нас новые должности у летчиков и техников появились. Раньше было: «летчик первого класса», «летчик-снайпер», теперь: «летчик-старший кочегар», «летчик-помощник кочегара, «летчик-заведующий свинофермой», «инженер по вооружению» стал «инженер-инспектор по отлову зайцев», «инженер по электронной автоматике», он же теперь и специалист по освещению свинарника. Жалованье, что вы, что мы, получаем, вернее, получали из одного котла, теперь посчитали в наше время, время объятий и поцелуев с противником, бывшим противником, что это роскошь. Многие летчики, инженеры, техники в самом соку, что называется, плюнули на все это и подались на вольные хлеба. Из Японии наладили поставку автомобилей, создали концерны по их ремонту и продаже. Наловчились так, что на пароме еще, не теряя времени, творят чудеса: перед одной, задница другой, приварили одно к другому, подрихтовали, покрасили — не отличить от новой! Вот они живут. А другие выживают. Почему, думаешь, мне удалось в двадцать восемь лет стать командиром эскадрильи? На безрыбье и рак рыба! Ресурса нет, двигателей нет, керосина нет! Чего только у нас нет! Гражданские кочегары, электрики и прочие свинари убежали, не хотят бесплатно работать, тут и мы пригодились. Летчик должен летать, иначе все его способности быстро превратятся в пустой звук, а летать не на чем. Авиация должна постоянно совершенствоваться на базе научных достижений! Не делать это вовремя — расплата будет жестокой: мы погубим людей, потеряем всю технику, не выполним задачу, возложенную на вооруженные силы. Вот так, брат по оружию! — Николай выпил еще стакан воды, сморщился. Продолжил: — Что делать? Бросить армию и разбежаться по закуткам? Этого и добиваются наши внешние и внутренние враги. Как быть? Не знаю. Вернее, знаю, но я всего лишь пешка в этой игре. Знаю, что надо армии вернуть статус главного органа государства, но как? Под защитой армии восстанавливать и развивать экономику. А эти заигрывания с Европой и Америкой, встречи без галстуков и в подштанниках ни к чему хорошему не приведут. Они нас надуют. Посуди теперь сам, жениться ли нам с тобой? «Женитьба — не напасть, как бы, женившись, не пропасть», поверь мне, не глупые это придумали. Я как подумаю, что обрекаю на страдания жену и детей, так мне сразу же становится паршиво на душе, и я бегу от этих мыслей.

— Но есть же и такие, кто еще хуже нас живет, а женятся, — слабо возразил Леша. — Да и не всегда у нас хорошо жили!

— Худшему и лучшему нет предела, и это мы должны учитывать.

— Может, никогда и не будет этого прекрасного, об этом нас предупреждает даже песня «Прекрасное далеко». А как оно далеко, кто скажет правду. Наши деды, отцы жили и ждали, ведь им обещали «светлое будущее» — не дождались. Теперь нам ничего не обещают, но уверяют, что мы отвратительно жили. Но мы, по-моему, хуже во сто крат стали жить. Нам надо, чтобы жить хотя бы сносно, достигнуть уровня прошлого, потом еще и более того, на это уйдет уйма времени. Как же нам быть с женитьбой? Сивобородые старцы без гроша в кармане едва ли будут в почете у дам.

— Давай, спать! Утро вечера мудренее! — предложил Николай, стягивая покрывало с постели. — Кто заварил кашу, пускай и расхлебывает!

Валя извелась: все за столом, кроме него. Не случилось бы только ничего страшного. Вроде бы и не должно, тогда почему его нет? В списке, кому оставили расход, он тоже не значится. Значит, что-то случилось. Бросить все, сбегать в корпус и узнать? Некрасиво получится, девушка не должна так поступать. А красиво, когда его нет, и неизвестно, что с ним? Может, его тайная невеста приехала?

— Ты какая-то сегодня не своя? Что случилось? — спросила Валю подружка Анфиса, они вместе учились в одном классе, вместе устроились официантками в эту столовую.

— Голова что-то разболелась, — сказала Валя и поспешила в зал. О, чудо! Он за столиком! Улыбается ей и машет рукой!

— Рентген задержал, — извиняющимся голосом поведал причину опоздания Николай. — Прости уж меня, Валюша!

— Чего только я не передумала, — призналась она. — Даже подумала, что вас куда-то срочно отправили.

— Не отправили. Двадцать дней еще буду мозолить тут глаза.

— Я не это имела в виду, — поняла по-своему слова Николая Валя. — Нам все равно, сколько будут здесь отдыхающие.

— Не хотелось бы, чтобы было кому-то безразлично, есть ли я на свете или нет, — сказав это, Николай внимательно посмотрел на Валю.

— А вы и не безразличны никому, — она смело смотрела иссиня-черными глазищами на Николая.

— Мне, Валя, достаточно, если я буду нужен одному человеку. Всего лишь одному! — испытующий взгляд выдержала девушка также стойко, с несгибаемой убежденностью, как и первый.

— Для этого, товарищ полковник, надо, чтобы и вам был нужен тот единственный человек! Я так думаю.

— Очень хорошо сказано, очень правильно. Что там у нас на завтрак? — развернул листок заказов Николай.

— Вы заказывали картофельные оладьи с бефстроганами, — постным голосом ответила Валя.

Результаты рентгена неутешительны — кости срастаются плохо, видны ненужные наросты, а в некоторых местах зияют щели.

— Что, доктор, не так? — спросил Николай врача, рассматривающего снимки.

— Все не так, — ответил доктор. Отложив снимки, уставился на него. — Летать хочешь?

— Что за вопрос! Я должен летать! — кровь отлила от лица Николая. «Вот он, приговор судьбы!» — пронеслось вихрем в сознании.

— А коли хочешь, надо постараться. Все процедуры обязательны, режим не нарушать, мысли в голове держать только положительные! — перечислил требования врач. Помедлив, открыл шуфлядку, достал брошюрку. — Почитай, потом поговорим.

Лежа на кровати, Николай принялся за изучения брошюрки. В ней описывалось мумиё, приводились примеры необычного влияния на болезни, которые другими лекарствами не удавалось излечить. Особенно хорошие результаты показаны в лечении желудочно-кишечного тракта и при переломах костей.

«Если так здорово помогает это мумиё, почему тогда не лечат меня им? — не мог понять Николай подоплеки с изучением брошюрки. — В чем проблема?»

Этот вопрос он задал следующим утром врачу.

— Средство не входит в перечень рекомендуемых лекарств, — ответил врач. — Это самое главное препятствие. Получается, что нелегально лечим больного. Мы не совсем уверены, что оно для всех панацея, но в вашем случае выхода другого я не вижу. Риска тоже нет — хуже не будет.

— Доктор, выбор у меня один — быть или не быть. Против вашего эксперимента я поставить ничего не могу. Что от меня требуется?

— Оплатить стоимость мумиё. Дорого оно стоит, но и не очень, если ставить на кон здоровье и полеты. Курс лечения обойдется в 300 долларов. Если результат будет хороший, то на второй курс можно взять половину.

— Я согласен, доктор. Все оплачу, сейчас у меня есть 150 долларов, остальные будут дней через пять-семь. Если согласны на таких условиях, то начинайте ваш эксперимент.

Валя заметила задумчивость своего зеркального суженого, ей не терпелось спросить, все ли у него хорошо, но как это сделать, если их свидания ограничивались встречами в столовой словами: «Ваш суп, товарищ полковник», — «Спасибо!»

Не выдержав пытки, Валя решилась на крайность. Она как бы совершенно случайно столкнулась с ним в фойе столовой, когда он угрюмо брел к двери зала.

— Доброе утро, товарищ полковник! — улыбнулась ему. — Как ваш отдых? Как лечат ногу? В горы скоро побежите?

— Милая Валюша, — смотрел куда-то в пустоту Николай печальными глазами, — качусь с горы.

— Что так? Что-то не получается?

— Все нормально! — улыбнулся Николай и пожал руку ей выше локтя. — Все будет хорошо!

— Может, я чем-то смогу вам помочь? — не хотелось Вале отпускать этого человека, не выяснив до конца причины его дурного настроения. — Говорите, не бойтесь.

— Я не боюсь, — продолжал улыбаться Николай, — привык решать свои проблемы, не привлекая ни родных, ни близких.

— А какая у вас проблема? — не отступала Валя.

— Нет у меня проблем. Я просто так сказал.

— А почему тогда вы такой невеселый?

— Я всегда такой. Серьезный. Иначе бы меня командиром не поставили, — сгустил морщинки у глаз Николай.

— Командиру нельзя смеяться?

— Можно. Только после всех.

— Он что, шуток не понимает? Все смеются, а он нет.

— Да, он такой тупой. Пока до него дойдет, то уже и смеяться расхочется.

— Интересно. Как же он командует умными?

— А так: пока он придумает что-то, то уже и не надо это выполнять, оно само по себе сделалось. А все командиры, которые выше, думают, что это его, глупого командира, заслуга. Ордена ему за это, почет, уважение, должности… Вот так!

— Но вы же не такой?

— Такой. Даже хуже. Вот стою и отрываю от дела красивую девчонку!

— Тоже мне скажите! — махнула Валя ручкой и вся зарделась от счастья. — Какая же я красивая, если вы не смотрите даже в мою сторону.

— Смотрю, Валюша, смотрю, налюбоваться не могу! Сбросить бы мне десяток лет, я бы рискнул попросить руки у тебя.

— Ой, да ну вас! Смеетесь.

Открылась дверь столовой, вышла заведующая в фойе, глянула на Николая, потом на Валю.

— У тебя там люди за столом ждут, скоро ложками по тарелкам стучать будут, а ты тут, — сказала заведующая. Снизу вверх окинула взглядом Николая. Хлопнула сердито дверью.

— Я побегу, — сказала Валя, — а то уволит меня. Приходите вечером на аллею. Сразу после ужина.

— Обязательно приду, — улыбнулся Николай.

Прошло одиннадцать дней, а видимых улучшений не замечалось. Николай и прислушивался, и приглядывался к своей своенравной ноге, но ничего особенного не отмечал. Бывало, кольнет что-то в стопе, засвербит, и сразу мысль: «Пробило! Пошел процесс!» Но скоро становится, как и прежде. Онемение пальцев, боль в пятке. Доктор молчит, водит бровями по лбу, кривит рот, ничего толкового не говорит, кроме своего: подождем еще.

Одна отрада — встречи с Валей. Николай ждет ее на скамье в аллее, она спешит, издали улыбаясь и помахивая рукой. Разговоры простые, но для него неутомительные. Часто он смеется, не выказывая этого смеха, над наивными рассуждениями девушки, не расставшейся пока с детством.

Как-то при разговоре Николай рассказал ей о неудачном лечении с помощью мумиё, на которое были большие надежды.

— Может, просроченное оно? — выдвинула предположение Валя о качестве лечебного средства. — Пока добывали, потом неизвестно как оно хранилось; может, разбавили чем? — И пообещала спросить у одного отдыхающего за одиннадцатым столиком. — Он, наверное, киргиз, лицо у него такое… круглое совсем, — очертила она в воздухе круг. — Спрошу, какое оно, настоящее мумиё, сколько стоит в Киргизии? — Спросила, оказалось, что киргиз за одиннадцатым столиком вовсе не киргиз, а бурят, о мумиё слышал, но не видел.

— У моей подруги в Киргизии живет сестра, мы ей напишем, и она нам вышлет хорошее мумиё, — заверила Николая добрая фея.

За пять дней до окончания путевки сделали новый снимок. Врач, изучая его, с нескрываемой радостью заявил:

— Ну вот! Повезло всё же тебе, летун! Поры и пустоты заполняются, а наросты рассасываются.

Николай не мог скрыть радости.

— Продолжайте лечение в той же манере, мумиё применяйте только то, что я вам дам. Имейте в виду, что мошенники продают за меньшие деньги, но в том гудроне только запах мумиё. Не рискуйте. — Доктор пристально посмотрел на Николая.

Деньги Николаю выслал начальник штаба полка майор Гзиришвили, но они где-то задержались. Доктор, не раздумывая, отдал мумиё Николаю, рассказал и показал, как его приготовить для употребления. Николай написал расписку на имя Вали на получение перевода, если он будет, заверил ее в администрации санатория и, таким образом, скрепил ниточку связи с девушкой, ставшей ему самым близким человеком.

В аэропорту Симферополя провожала Николая Валя. Она отпросилась у заведующей, заверив, что за нее поработает подружка, Анфиса.

Заведующая посмотрела нехорошим взглядом на боящуюся отказа девчушку, хмыкнула:

— Разрешаю. Потом отработаешь.

До регистрации час времени. Только час! Целый час! В этот час надо вложить все, что крайне необходимо: любовь, надежду, горечь расставания, радость предстоящей встречи…

— Вот, Валюша, и пришло время расставаться, — глядя на съежившуюся девчушку, похожую на беззащитного воробушка выпавшего из гнезда, сказал Николай. — Мне было хорошо с тобой, и в этом нет ничего удивительного. Ты замечательный человек, я всегда буду тебя вспоминать — знай это. Будет желание — напиши, адрес мой у тебя есть.

Валя часто заморгала, глаза ее наполнились слезами, она хотела что-то сказать, но не смогла, и уткнулась лицом ему в грудь. Послышались частые всхлипывания.

— Все будет хорошо! — сказал Николай. Расшифровывать это «хорошо» он не стал, потому что и сам толком не знал в подробностях этого «хорошо». То ли пройдет время и все сотрется из памяти, то ли что-то он предпримет, и они снова будут вместе, то ли само придет откуда-то это хорошее…

Объявили посадку. Николай посмотрел в глаза девушки и, кроме страданий, ничего в них не увидел. «Бог ты мой, как отзывчивы эти бедняжки на любовь, подумал он, и как часто обманываются!»

— Спасибо тебе за все, — сказал он, покашливая. — Не поминай лихом!

Прижал голову девушки к своей груди и нежно, по-отечески, погладил ее, а потом поцеловал в губы. Ушел, не обернувшись.

Самолет вырулил на полосу, долго стоял, раздумывая, лететь ли ему или вернуться и высадить тех пассажиров, которых что-то очень важное соединяет с этой землей. Наконец взревели двигатели, убыстряя бег, самолет покатился, оторвался от земли, с малым наклоном на правое крыло отдалялся от моря…

Горшего дня для Вали в ее жизни еще не бывало…

С утра нездоровилось, а к концу дня и совсем занемог Валентин Михайлович. Ничего вроде не болит, чтобы грешить на какой-то орган, но все не то, все не так. Голова тяжелая, давит в висках, появился шум в левом ухе, раньше этого он не замечал. Главное — все стало безразличным. Елена Сергеевна заметила перемены в настроении мужа, но спрашивать об этом не стала, боясь напоминания о возрасте, о не совсем приятных событиях в стране.

«Утро вечера мудренее, — подумала она. — Утром он будет другим. Такое с нами уже бывало».

После ужина Валентин Михайлович ушел к себе в комнату, взял первую попавшуюся на глаза книгу, ею оказались рассказы Чехова, и лег на диван. Раскрыл книгу на средине, там оказался рассказ «Невеста».

«Странно, но этого рассказа я не знаю, — удивился Валентин Михайлович. — Или память уже отшибло? Мне казалось, все его повести и рассказы читал, а тут… Может, какой малозначащий, для полноты книги, выскребли наши печатники?»

Как все у Чехова, этот рассказ был прекрасен, и скоро Валентин Михайлович забыл о своем дурном настроении. Прекрасен язык, прекрасное описание природы и быта маленького российского городишки, в котором пахнет весной и слышатся теплыми тихими вечерами далекие голоса проснувшихся лягушек. Родственник Саша, приехавший в гости из Москвы, видит жизнь иначе, чем все другие обитатели дома… Ему такая жизнь кажется напрасной…

«Напрасная жизнь? — отложил в сторону книгу Валентин Михайлович. — Напрасная жизнь в провинциальном городишке провинциального человека понятна. А у меня какая она? Живу в столице, генерал. В отставке, но генерал. Звания никто меня не лишал. Кто я? Что я значу в жизни общества, государства?» Мысли напирали с двух фронтов: с одного — да, генерал, заслуженный летчик, командир-воспитатель, как говорят о таких на холмике, прощаясь навсегда, прошел славный путь от деревенского мальчишки, сына крестьян, до генерала благодаря своему упорству и стремлению. С другого фронта неутешительные слышались возгласы: ну и что с того, что ты генерал? — пытал въедливый голос. — Ты все равно оставался и остаешься исполнителем чужой воли. Тебе приказали, ты исполнил! Не более того. Мог ли ты даже одну свою дивизию самостоятельно поднять в воздух и послать на боевое задание? Не мог. Если бы сделал такое, перестал бы быть генералом и командиром. Тебе дано одно право — выполнять приказы и докладывать наверх! Тебя никто не спросит, согласен ли ты с этими приказами или не согласен. Выполнить и доложить! — вот твой удел.

«Я — солдат, избрал добровольно этот путь, — оправдывал себя Валентин Михайлович. — Да, я не самый главный в стране, и даже в армии, но я один из тех, без которых не обойтись государству. — И опять сомнения: — так ли уж и не обойтись? Вышвырнули сотни тысяч офицеров и генералов, взамен профессионалов набрали деловых из «гражданских» — вот цена таким, как ты. Министром посадили продавца мебели, он «успешно» продает вооружение и технику, закрывает военные училища. С подружкой делит постель и выручку. И он в фаворе! Почему? Потому, что теперь власть не народная. Народная бы такого не допустила. Армия не обновляется самолетами, танками, кораблями, артиллерией! Лучшие образцы вооружения продаются потенциальным нашим врагам! Мило! Пусть я уже не у дел, но почему молчат действующие генералы и маршалы? Им тоже наплевать на Родину, на народ, которому якобы они служат, и который должны защищать? Им так удобно жить? Тепло и сыро? Дачки, дочки, сыночки тянут в болото?»

Послышался звонок телефона. Елена Сергеевна недолго говорила с кем-то, затем вошла в комнату мужа, протянула ему трубку.

— Саша тебе звонит. Что-то срочное у него.

— Папа, мне предлагают хорошую должность в Главном штабе, я согласился, — выпалил без всякого вступления сын. — Зам начальника боевой подготовки!

— Правильно сделал, — коротко бросил Валентин Михайлович. — Приезжай — обсудим твои задачи. Когда переводишься? Хорошо. После переезда встретимся. Как там Кира? Довольна этим? Понятно: столица! И детям будет чем заняться. Момент с детьми хороший, не упустите!

— Что там у них? — спросила Елена Сергеевна, когда Валентин Михайлович закончил разговор с сыном.

— В Москву переезжают. В Главный штаб переводят.

— Ближе к нам будут, — отметила превосходство перевода по-своему Елена Сергеевна. — Внуков три года не видели.

— Да, ближе, — согласился Валентин Михайлович, и в его голосе чувствовалась какая-то затаенность. — Да, ближе… до чего только…

— Что, «до чего»? — не поняла Елена Сергеевна.

— До восхождения или до падения, — не меняя интонации, отозвался Валентин Михайлович.

— Какого еще восхождения или падения? — стояла и смотрела в упор на мужа.

— Чем выше поднимаешься, тем быстрее и больнее падаешь.

— Если так, то зачем советуешь ему соглашаться на это? — добивалась истины Елена Сергеевна от супруга, заговорившего вдруг какими-то загадками.

— Необходимость заставляет.

— Какая необходимость?

— Повелевать, а не подчиняться.

— Саша будет только повелевать? Он самый главный в стране? — не могла понять Елена Сергеевна.

— Не исключено! — услышала ответ.

— Министр обороны подчиняется президенту, как я подозреваю, а президент подчиняется Парламенту, то бишь, Думе. Или я ошибаюсь? — пытала мужа Елена Сергеевна.

— Не ошибаешься в определении, а в действительности все иначе: подчиненный, но вооруженный может изменить все в обратную сторону — он может подчинить себе и президента, и Парламент. И быть народу защитой!

— Но это же…

— Да, военный переворот. На нашем этапе это наиболее вероятный и удобный путь к изменению ситуации в стране.

— Ситуацию надо менять?

— Ты этого не видишь?

— Вижу. Но пока не нахожу в том необходимости.

— Ждешь, когда жареный петух клюнет в одно место?

— До этого еще далеко. А потерять сына из-за амбициозных забав я не согласна.

— Правильно! Мы с удовольствием и пониманием смотрим фильмы про героев, вступившихся за народ, но сами при этом ждем, чтобы героизм проявлял кто-то другой. В топках пусть горят другие, в тюрьмы и изгнание пусть идут другие. А мы будем со стороны смотреть и ждать, когда к нам на блюдечке с голубой каемочкой принесут желанный коммунизм, так?

— Коммунизм признали утопией.

— Кто признал? У кого дворцы на островах да миллиарды в иностранных банках? Им есть резон убеждать народ в том, а мы-то знаем, что не туда приехали. Надо менять на карте ориентиры.

— Каждая, даже очень маленькая драчка за престол оборачивается жертвами и невзгодами. Все ложится на плечи бедного народа, которому хотят счастья. На выходе получается, что народу, как всегда, кукиш с маслом, а у кого-то сами по себе появляются дворцы и миллиарды. Нам надо это? Одних реформаторов сменят другие революционеры, народу от этого полегчает?

— Курс должен быть конкретным — никаких Абрамовичей, Гусинских, Березовских… Никаких, понимаешь?! Все должно принадлежать народу, государству! Это основа основ революции! И о каких жертвах ты ведешь речь? У олигархов есть армия, есть смысл бороться с массами? Они это предусмотрели, в отличие от бывших дворян эмиграции первой волны и нэпманов, и переправляют все свои приобретения за границу, в некогда нам враждебные страны. И кто эти наши магнаты после этого? Обдирают страну и народ, укрепляют наших противников, и они же у руля государства? Вопрос на засыпку: куда они повернут руль в случае конфликта? Ждать ли нам того момента, когда мы опять окажемся у разбитого корыта? Пока еще есть что защищать, вот и надо защищать!

— Вернемся к началу, — Елена Сергеевна придвинула стул к стене, села, выправив привычно спину, — к нашему с тобой сыну. А вместе с ним и к внукам. Его роль в этом шатком положении?

— Роль проста. Он знает, против кого надо бороться — это уже много. Чем выше положение он занимает, тем больше тех, кто будет знать своих явных и тайных врагов. Останется дело за малым: начать и кончить это справедливое дело!

— Как все легко и просто! Удивительно, что до этого никто раньше не додумался! — сарказм прямо-таки сквозил в словах Елены Сергеевны.

— Не легко и просто! Но и не так сложно.

— Тогда в чем дело?

— В лидере. Дело в герое, который поднимет знамя борьбы!

— Он выйдет один со знаменем на площадь — и победа будет за нами?

— Он выйдет со знаменем, но во главе колонны. Выйдет после того, как будут сняты с постов власть имущие. Выйдет с массами в поддержку новой власти, новой идеи, иной программы обустройства государства. Разумеется, социалистического.

— Будет, как и прежде? — еле различимая улыбка мелькнула и угасла.

— Время покажет. Но, думаю, если сосредоточить всю власть на укреплении государства, то скоро нам будут завидовать жители Европы и Америки. У нас будут самые современные самолеты, танки, корабли и, конечно же, кружевные трусики, о чем вы больше всего мечтаете!

— Странно! Раньше трусиков не было, а теперь будут?

— Раньше на наши деньги покупали трусики дамы той Европы и Азии, которым мы очень хотели понравиться! Все им, а себе в последнюю очередь. Что осталось! Что за это получили? Правильно, кучу насмешек о совковости да сиволапости нашей. А ведь наш народ достоин большего, чем кружевные трусики! Его ждут по заслугам самые высокие награды, самые значимые: он хозяин своей страны, творец счастья и благополучия, для него искусство, для него изобилие всего, что облагораживает человека!

— Красиво! «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе». Чуешь предупреждение, Алеша — народный страдалец?

— Чую, чую. Волков бояться — в лес не ходить. Нам не придется, но о детях, внуках надо думать. Да и мы, может быть, если хорошо постараемся, успеем порадоваться новой жизни без этих проклятых нуворишей. Ты прислушайся, как звучит это слово? «Вор»! — явно выпячивается, претендует на главенство.

— Ты говоришь: «Будем жить в своей стране только для себя!» Это предполагает, что наши прежние сестры-республики нам до одного места? Мы их оставим в покое? Они нам не нужны?

— Именно так! Им захотелось самостоятельности, независимости от российского имперского гнета, они свободны. Теперь пусть возьмут головы в руки и подумают, как «навредил» им российский колониализм, выведший их из средневековья в люди, как настроил им фабрик и заводов, институтов и университетов. Наверное, догадаются, что многое потеряли при «независимости», и пожелают снова оказаться в «проклятой колониальной зависимости». Вот тогда мы и подумаем, стоит ли их принимать под свое крыло, брать новую обузу на многие годы. Может, скажем: «Нравится вам наша жизнь — делайте у себя то же самое. Мы вам, так и быть, подскажем, поможем — семьдесят лет, как-никак, в одном доме жили».

— Такое вряд ли случится, — Елена Сергеевна скептически скривила губы. — Баи да султаны разве упустят шанс поцарствовать вволю.

— В том-то и беда. Отдать власть теперь, даже в самой бедной и захудалой стране, никто не согласится. Он всегда будет в золоте да алмазах, а челядь выживет, если захочет.

— На это уйдет лет сто. А там: или ишак сдохнет, или эмир умрет. Ладно, ты спать собрался, не буду тебе мешать. — Елена Сергеевна встала со стула, поправила шторы на окне. — А с Сашей лучше об этом не говорить. Мы тут почесали языки, потренировали мозги — и хватит нам больших потрясений. У него семья, дети малые.

— Революционеры, как и священники, должны быть свободными от семьи, от вообще какого-либо имущества. Иначе, они будут всего бояться.

Саше предложили временно занять пустующую квартиру в Люберцах, а когда будет сдана многоэтажка в центре Москвы, то там ему выделят четырехкомнатную улучшенной планировки. Кира, слегка пополневшая дама, особого восторга не выказала, она и до того не бедствовала. Правда, Забайкалье не Москва, но квартира и там была хорошая — трехкомнатная, просторная. На солнечной стороне. Дети были малые, уживались в одной комнате, теперь будет каждому по комнате, Саше кабинет, спальная комната. Желательно бы еще одну, общую комнату, зал побольше, как в старой, но и так хорошо. Дети скоро вырастут и… Так думала Кира, сидя в одиночестве на девятом этаже, после того как отправила мужа на службу, а детей в школу.

На столе лежало письмо от Коли. В конверт были вложены красочная открытка с изображением сопок с белыми вершинами на фоне ярко-голубого неба и их семейная фотография. На фото мальчик и девочка, а по обе стороны родители — Николай и Валентина. Николай заметно возмужал, раздался в плечах, но портит его начальственный вид спадающая на лоб юношеская челка. Валентина как была девчонкой-тростиночкой, так ею и осталась. Те же огромные черные глаза, не будь которых, смотреть было бы не на что.

«Двоих родила и нисколько не изменилась, — подумала, не скрывая зависти, Кира, рассматривая фотографию. — Колька подобрел, но на полковника не тянет. Футболист какого-нибудь заводского клуба «Гудок» — не более того, а два года уже как командир полка. Сидят на своих сопках и радуются как дети. Наташка — вылитая мать! Одни глазищи в пол-лица. Андрюшка пошел в отца. Вон как насупил брови, курносый поросенок! Чем-то ему не угодили. Колька в его годы был добрейшим ребенком, глаза помню его, они выдавали постоянную тревогу, боязнь, что все изменится к худшему; что заберут его от мамы Вали сердитые дяди и тети и отведут обратно в детский дом. А этот такой же клоп, но ничего не боится. Он знает, что мама и папа — навеки веков неразлучны с ним. Да, мама и папа. Кто та женщина, что постоянно попадалась мне на глаза в Липецке? Испуганные, виноватые глаза, прямо-таки жаждущие прощения. Что ей мешало подойти и спросить меня о чем-то, обмолвиться парой слов? Может быть, попросить прощения. Хотя это и необязательно: я ведь ни на кого зла не держу. Хорошо, что сдали, а не выкинули в мусорный ящик, как… Ладно, не об этом сейчас, хорошо, что живем, а что было у кого-то, откуда нам знать, и нам ли их судить… Я бы от своего дитя никогда не отказалась!»

Около десяти вечера приехал Саша. Дети еще не спали, они сидели в своей комнате и что-то читали. Все ждали главу семейства — отца и мужа. Глава семейства был, как выжатый лимон. Кожа бледная, глаза туманные, безразличные ко всему. Взял полотенце, скрылся в ванной комнате. Кира, проходя около двери, прислушивалась к шуму воды, ей не терпелось постучать и спросить, все ли хорошо? Александр, причесав свои волнистые, с пробивающейся сединой, волосы, молча сел за кухонный стол. Кира, тоже молча, поставила перед ним тарелку, вилку, нож, бутылку минеральной воды и тяжелый казанок с пловом.

— Сегодня решила приготовить плов, купила хорошие бараньи косточки, да что-то не совсем получился он у меня. Больше похож на рисовую кашу, — призналась она, украдкой посматривая на Сашу.

— Какая разница, как назовешь то, что приготовила — плов или каша: продукты одинаковые. Называй «плов», если хочешь выразиться высоким слогом. — Попробовав, с уверенностью заявил: — Конечно же, плов! Почему ты всегда принижаешь свою роль великого мастера-кулинара! Все у тебя получается прекрасно!

— Спасибо! — поблагодарила за такой отзыв и сказала, что от Коли письмо пришло. Все у них хорошо.

— Бывает ли у них плохо? — отреагировал на это сообщение Александр. Добавил: — Счастливые люди!

— Фотографию прислали, — Кира положила ее на стол.

— Подобрел на казенных харчах полковник! — заметил Александр, глянув на фото. — Курсантом был, так голова как мячик на карандаше, а тут вон какой важный!

— Зато Валентина стройная до прозрачности, — вставила свое Кира.

— Самый стоящий из всей этой команды — Андрюха! И пузцо-то у него генеральское, тыковкой, и губу оттопырил как брезгливо! Задаст он жару всем! Тут же… Ладно, чай свежий? Хорошо! Давай по чайку, да я в постель. Устал. У детей все в порядке?

Через час после того как перемыла посуду, убрала ее в шкаф, вынула из холодильника мясо, чтобы к утру оно разморозилось, поставила на свои места вещи, что были смещены в процессе неукротимого движения детей, Кира нашла мужа крепко спящим. Ему не мешал свет одинокой лампы под потолком, ему была безразлична Луна.

«Может, напрасно мы сюда приехали? — задумалась Кира, глядя на хмурое лицо мужа. — Там были все свои, все равные. Понимали друг друга с полуслова. Огорчались и радовались неподдельно всему, что огорчало и радовало. Тут же за три месяца человека не узнать. Морщины у глаз, глаза тусклые, ни улыбки, ни смеха — служитель ритуального комбината под названием «Все там будем». Слова не вытянешь, как да что там у них в этом главном Караван-Сарае. Там я знала даже, кто с перелетом или недолетом сел, теперь сижу, как в темной цистерне сидели жены гарема Абдуллы. А дальше что ждет тебя, красавица, в этом казенном доме? Нечаянный интерес? Какой? Генеральша спесивая? Ужас! Молодая вдова? Упаси, Боже! Только не это! Прабабушка — толстая и добрая? Годится! Бородатый дед, простите, прадед рядом в фуражке с кокардой и крылышками, облепленный наградами и значками? Сторож «ООО» какого-нибудь «Чермета»? Переживем и это! Даже если будет работником заведения только с двумя «ОО», переживем! Куда деваться — судьба нитки быть с иголкой неразлучной. Спи уж, мой Игл быстрокрылый!»

Многое было не по душе полковнику Любимову в этом шумном доме. Какая-то постоянная возня на пустом месте. «Что надо авиации? — спрашивал он себя, и отвечал: — Самолеты и летчики! Самолеты имеют свойство стареть физически и морально, парк самолетный должен постоянно пополняться новейшими образцами, созданными на основе научных достижений времени. Отстал — догнать сложно! Не догнал — проиграл битву за превосходство в воздухе и на земле. Летчик должен постоянно летать, иначе ослабнут его крылья, и он превратится в нелетающую курицу. Как у нас с этим делом? Отвратительно! Нет средств для разработок и серийных поставок новых, сверхзвуковых, гиперзвуковых изделий. Нет средств для снабжения авиации элементарным керосином, в нашей стране, расположенной на нефтяном океане, нет керосина! Инженеры втихаря, на коленке, на сданные бутылки собрали самолет пятого поколения, а летать некому — нелетающий летчик боится садиться в странную кабину, странного самолета: а вдруг унесет на чужую планету, где большеглазые жители заспиртуют тебя в хрустальной колбе? Что в перспективе? Надежда, что все будет иначе! Будет? Будет!»

Себя убедить просто, а что в головах светлых да удалых? Есть ли там место для самолетов и летчиков, или только глобальные проблемы изменения климата? Озоновые дыры? Ускоренное таяние льдов Арктики? Встречи «семерок», «двадцаток»? Встречи без галстуков. Встречи на ранчо, на авианосцах в океане… От каждой такой встречи мы что-то теряем, а кто-то находит. Голова кругом у непосвященного, непросвещенного человека, вообразившего из себя патриота! Ему хочется верить во все хорошее, что творят власть имущие, и даже при явном предательстве кумира пытается найти этому оправдание! Ох, уж эта наша святая доверчивость! Знаем, что мы не способны на подлость, и думаем, что все другие тоже чтут Честь и Совесть! Как мне быть в этой абсолютно непонятной для меня обстановке? Сделать вид, что все меня устраивает, и я готов выполнять любое задание моих начальников? Или пойти наперекор всему и всем? Громко заявить о своем несогласии с политикой государства? Ожидаемый результат в этих случаях? В первом — повышение по службе, награды, спокойное безбедное существование. Во-втором — под зад коленом и прощай небо! Вот и стой враскорячку. Был бы один, без жены и детей, не жалко было бы лаптей, и выбор прост — борьба! Отец семейства — не попрыгаешь, не повоюешь! А надо воевать! Только кто будет тебя слушать? Кому ты нужен со своими патриотическими закидонами? Народу нужен! Стране нужен! Страна требует ее защищать, и я обязан защищать! Сколько желающих уничтожить, растоптать, разграбить нашу страну! Тихой змеей кто-то крадется, кто-то, не скрывая своей алчности, рвется к нашим богатствам, и опасное кольцо сжимается вокруг нас, душит. Чтобы дать отпор врагам, мы должны быть сильными, а чтобы быть сильными, мы должны быть едиными в своих взглядах и действиях. Если есть это единство, будут хорошо развиты экономика, передовая наука и техника, на этой базе возродится армия нового типа, где техника будет занимать главное место. Устаревшие типы самолетов и вертолетов надо менять на новейшие — на пятое поколение. У нас же все новое почему-то в первую очередь стремятся продать странам, которые в любой момент могут оказаться, мягко говоря, недружественными нам. Из самолетов, способных на равных делить победы в воздухе и на земле, собрали четыре эскадрильи, всего четыре эскадрильи! Сорок восемь самолетов! Самое большое по территории государство должны защищать тысячи самых лучших самолетов! Доведись до плохого, и мы в первые же дни потеряем и самолеты, и летчиков. Самолеты еще можем наделать, а с летчиками проблем будет выше крыши. Потеряем превосходство в воздухе, приобретем проблемы на земле. Знают ли это в правительстве, в Думе? Или я один такой умный?

В самый интересный момент размышлений зазвонил телефон, начальник отдела просил зайти к нему.

— Комплектуется группа для работы на заводе в Комсомольске-на-Амуре. Много нареканий от летного и технического состава стран, закупивших наши самолеты. В группе будут инженеры, вам надо с ними в комплексе поработать, у них же собраны претензии, некоторые касаются конкретно летного состава. Изучите возможности завода относительно к заявленным претензиям. Срок командировки десять суток! Старший группы — генерал Коротков. Свяжитесь с ним, уточните необходимые вопросы. Там же, на аэродроме Дземги, поработайте с нашими летчиками и инженерами — они многое могут рассказать, подсказать, что не знают другие.

— Ну что, подруга, — вешая фуражку на крючок, хитро посматривая на Киру, заговорил Александр. — Собирай передачу братцу своему — к нему еду в гости.

— К Кольке? Когда? — удивилась Кира.

— В понедельник лечу, на десять суток командировка.

— Прямо к нему?

— Нет, на завод прямо, а к нему криво. Они там на одном аэродроме живут — завод и полк.

— Вот здорово! — обрадовалась Кира. — Сколько лет мы не виделись? Четыре или пять?

— Давно. Признают ли?

— Куда им деваться — близкий родственник, чай не откажут в приеме!

— Начальнику не имеют права отказать!

— Посылочку какую-нибудь собрать нашим провинциалам. Чего у них там нет?

— Чем мы их можем удивить и порадовать?

— Подумать надо. Завтра я позвоню Валюхе, и мы с ней обговорим это. Может, что из одежды надо детишкам? Вы своим самолетом летите? — спросила Кира, чтобы определиться с весом и составом посылки.

— Удивляешь, жена! Своя авиация под боком, а полетим непонятно на чем? Чтобы переученные в летчиков стюарды угробили, едва оторвавшись от земли? Нет, уж! Мы сами с усами.

— Куда уж! Не подеритесь там за штурвал. Все летчики, все асы! Ладно. Отбивные с пюре, жареный карп, пельмени — что прикажете подавать?

— Жареного поросенка.

— Я хотела его на твой приезд из успешной командировки?

— Согласен. Давай отбивную.

— Пива купила — правильно поступила?

— Правильно. Еще правильней было бы, если бы купила коньяк.

— Ты же сам говорил, что коньяк теперь настаивают на птичьем этом, как его, навозе, что ли?

— Кто из нас с тобой жил в столице? Почему я должен тебе говорить, что птичий навоз — это помет?

— Русский язык богат. Можно назвать иначе, но я не сделаю этого.

— Не называй. Где дети? Почему они не встречают своего родителя? — Александр посмотрел на дверь детской комнаты.

— Их нет дома.

— Десять часов — и их нет дома? — Александр смотрел пристально на жену, стараясь понять, отдает ли она отчет своим словам. — Ты понимаешь, где и когда мы живем?

— Успокойся. Они в соседнем подъезде у подружки. Смотрят новый фильм по видику.

— Ты знаешь, какой фильм они смотрят?

— Отец привез из заграничной командировки какой-то сногсшибательный фильм!

— Они все там с ног стали на голову! И нам туда же?

— Еще не генерал, а уже такой дотошный, — Кира хитро поглядела на мужа.

— Шутки-шутками, Кира, но за детьми глаз да глаз нужен. Чтобы потом…

— Сейчас и потом у нас будет все как у людей! Успокойся! Вот и они, легки на помине! — показала она на дверь, за которой слышались возбужденные детские голоса.

Влетев в коридор, дети не перестали громко разговаривать.

— Перестаньте кричать! — цыкнула на детей Кира. — Люди спят, а вы как с цепи сорвались!

— Пап, — обратился к отцу Валя, — Рембо дрался со своими, а у нас, если бы он так поступал, что с ним сделали бы?

— Во-первых, я не знаю, как он вел себя там; во-вторых, что ты сам думаешь по этому поводу?

— Он убивал и подрывал своих, которые плохо с ним обошлись. Они издевались над ним, вот он и дал им прикурить. Думаю, так им и надо!

— Теперь и мне что-то понятно. Скажу, что надо быть человеком, справедливость всегда побеждает!

— Ой ли? — усомнилась в словах мужа Кира.

— Только так! — подтвердил свои слова Александр. — Справедливость всегда в выигрыше, даже если и проиграла!

— Как это понимать? — убирая тарелку, спросила Кира.

— А вот так. Справедливость в борьбе с несправедливостью натолкнулась на какую-то преграду и не смогла доказать свою правоту, ею пренебрегли. Несправедливость торжествует. Окружающие знают цену справедливости и с удвоенной, утроенной энергией защищают ее. Более того, как правило, через какое-то время, выясняется и правда, это еще больше возвеличивает справедливость и принижает несправедливость.

— До того, как кто-то разберется, кто прав, кто виноват, справедливость будет ходить с опущенной головой в образе преступника, а несправедливость в образе победителя? Может быть и такое, что никто и никогда не раскроет истины, тогда как быть? — Кира поставила перед мужем кружку с чаем, посмотрела на него. Александр не спешил с ответом. Глотнул, обжог губы, посмотрел на жену.

— Такое часто случается, — наконец заговорил он, когда всем казалось, что вопрос останется без ответа. — Только это не беда. Главное, ты знаешь, что не подлец, и совесть твоя чиста. Ты с чистой совестью и высоко поднятой головой продолжаешь жить и творить добрые дела, не обращая внимания на то, кто и что думает о тебе. Рано или поздно все встанет на свои места. Каждый получит свое: справедливость будет поощрена, а несправедливость наказана. Только так!

— Прямо-таки священное писание! — улыбнулась Кира. — Так не бывает, но к этому надо стремиться!

— Да, стремиться обязательно надо, — поддержал Киру Александр. — Люди без устремлений — птицы без крыльев. Их удел — копаться в навозной куче. Это самое страшное! И цель у каждого должна быть большая и нужная всем!

— Папа, а у тебя какая цель? — спросила Лена.

— Да, какая? — повторила вопрос дочери Кира.

— Обыкновенная, — посмотрев на дочь, сына, жену, ответил глава семейства. — Маленькая цель — воспитать вас здравомыслящими, нужными Родине людьми; большая — самому не быть лишним ни вам, ни, тем более, Родине. Поскольку я военный человек, командир, то и должен быть таким, кому не стыдно говорить уставное: «Делай, как я!» Для этого я должен быть очевидным примером для вас, для своих подчиненных, для всех других. Быть примером для всех — практически неисполнимое желание, но к этому надо стремиться! Все правильно вы поняли? Повторяю: стремитесь быть хорошим примером для окружения! Бойтесь равнодушия и безразличия! Будьте упрямы в достижении цели! Пусть для вас примером послужат замечательные люди, вот они, — Александр показал на подборку книг из «ЖЗЛ», которую случайно приобрел в «Букинисте» Москвы, и чему был несказанно рад.

— Там же одни старики, — отозвался на совет отца Валя. — Я смотрел.

— Не важно, молодые они или старые, они великие! А как они стали великими, ищите ответ в их биографиях. Чужая жизнь должна быть интересна только в одном — она ваша путеводная звезда, подсказка вам в жизни! Опять же, прочитать книгу о Менделееве, не значит стать химиком. Вас должен заинтересовать только сам процесс достижения им цели. Короче, голова вам дана совсем не для того, чтобы на ней разместить рот и глаза, а чтобы увиденное, услышанное она обмозговывала и выдавала правильный ответ.

— Прямо, компьютер какой-то, а не голова? — подчеркнула Кира, с интересом прослушавшая «воспитательную речь» мужа, в глубине души довольная в выборе такого разумного спутника в жизни.

— Да, похоже! — согласился Александр. — Только человеку даны, кроме головы-компьютера, еще душа и сердце. Они иногда, вопреки здравому смыслу, подсказывают не то, что придумает голова, и все же бывают правы. Холодная голова и горячее сердце часто не в ладах друг с другом. Вот так, дети мои! Кстати, когда мне хотелось чего-то выходящего за рамки нормального, то голова одергивала: «Как стыдно будет твоим родителям, если ты сделаешь это!» — говорила она. Хотелось бы, чтобы и ваши головы вам вовремя подсказывали, одергивали. Я был бы рад видеть вас разумными и справедливыми! Согласны? Вот и прекрасно! На этом и закончим вечер интересных встреч! Спокойной ночи, малыши!

— Саша, ты можешь перехватить у кого-то из своих немного деньжат? — убирая посуду со стола, виновато спросила Кира. По тому, как она это сказала, не глядя на мужа, можно было судить, как не по себе ей эта просьба. — Надо, как мы решили, собрать что-то нашим бедным родственникам, да и тебе нужны будут в командировке деньги. Может, рыбину какую там купишь по дешевке. Икры не надо, не потянут наши финансы.

— Еду, чай, к своим, а не к чужим — прокормят и на дорогу дадут, — с серьезной миной заявил Александр.

— А если не дадут? Если они сами бутылки сдают?

— Вечерок с ними поработаю, и решу все наши финансовые проблемы.

— А если серьезно? Есть у вас богатенькие?

— Если серьезно, то должны быть. Но богатенькие всегда выглядят бедненькими, и никогда не дают в долг. Факт!

— И по-настоящему бедненьким не с руки отдавать последний рубль. Факт! Что делать?

— Что делать? Как быть? Кто виноват? Вопросы можно выстроить в бесконечный ряд, а ответ я знаю только на один — «Кто виноват?»

— Неужели тебе признался виновник во всех своих прегрешениях? И кто же он?

— Не скажу. Огорчу тебя.

— Огорчить меня может только одно — твое безразличие ко мне. Пока я этого не замечаю. Так что, смело можешь посвятить меня в свои тайны.

— Виноват во всем я! Обрек вас на нищету и невзгоды. «Стойко переносить все тяготы и лишения военной службы» я не захотел в одиночестве, взвалил их еще на трех невинных людей. Прошу простить меня.

— Уж если кто и виноват в этом, то только я. Транжира и беспутная хозяйка! Другая за эти бы деньги кормила вас как на убой, одевала бы из самых модных бутиков! Прости непутевую!

— Покаялись, — обнял Александр нежно за плечи Киру, поцеловал в зардевшуюся щеку — и на душе стало легко. — Найду я завтра деньги. Сколько надо?

Самолет приземлился на аэродроме среди бела дня. В числе встречающих был и командир полка полковник Шевченко со своим начальником штаба. Группа стояла, поделившись на кучки, на бетонке, щедро пересыпанной снежными заплатами. Дул неприятный холодный ветер, леденил лицо, забирался под куртку. Начальник штаба подполковник Вотинцев закурил, потянуло приятным дымком, показалось, что теплее стало. Николай посматривал в сторону затянутого мглою неба, откуда должен появиться самолет.

«Пять лет не виделись, — вспоминал друга, а теперь и близкого родственника Николай, — наверное, важная птица, на кривой козе не подъедешь! Портит должность часто людей. Хороший, свой в доску, выполз в люди — в упор не видит! Через губу не переплюнет! Поучает! Может, и этот такой стал?»

— Николай Анатольевич, — обратился начальник штаба к Николаю, — завтра полеты, послезавтра парковый день, я планирую стрельбы для офицеров из личного оружия, вы не против?

— Почему я должен быть против? — посмотрел на начальника штаба Николай. — Это же у вас согласно плану? Вот и проводите. Только надо обратить внимание на безопасность — стреляем мы от случая к случаю, пистолет у многих в руках, как граната у обезьяны: не знает, что с ним делать. А личное оружие должно быть хорошо освоено, оно должно быть также привычно, как ложка за столом. Надо почаще стрельбы проводить, причем усложняя упражнения, скажем, появляющиеся, передвигающиеся мишени…

— Беда в том, что дают нам по плану патронов с гулькин нос. Попробуй потом отчитайся! — посетовал начальник штаба.

— Планируй, стреляй, отчитаемся! — заверил командир начальника штаба.

Послышался отдаленный гул, все обратили взоры в сторону сопок: оттуда должен заходить на посадку лайнер.

Вот и он, как из молочного облака появился. Крен влево, крен вправо, выровнялся, плавно опустился на бетон, выбив белое облачко из-под колес, прокатился, развернулся на полосе, медленно подрулил к ангару. Подкатили трап. Открыли двери. Прилетевшие не спешат выходить. Первым показался генерал Коротков. Он не торопится. Посмотрел на небо, налево, направо. Спускаясь, ставит ступни уверенно, правая рука — на поручне трапа, всматривается в толпу.

«Осторожный, малый! — ухмыльнулся Николай. — Риск не для него!»

От толпы отделился зам генерального директора, с улыбкой подошел к генералу, подал ему руку, обнял, как родного и близкого человека.

— Как долетели? — спросил учтиво.

— Без приключений, — ответил Коротков. — На посадке немного потряхивало, но это мелочи.

— Поздняя осень, погода неустойчивая, — дал объяснение зам. И предложил всем зайти в актовый зал, чтобы определиться с планом работы комиссии. — Потом ужин и устройство в гостинице. Отдохнете на нашей земле, а завтра по графику.

Николай приблизился к Александру, когда только толпа двинулась в сторону здания.

— Ну, здравствуй, брат! Рад тебя видеть!

Обнялись крепко, похлопали по спине друг друга.

— Может, вместо гостиницы ко мне? — спросил Николай. — Это недалеко. С транспортом нет проблем, доставим вовремя и заберем без ожидания, а?

— Не получится. Такие комиссии работают обычно до самого отбоя. Им то одно взбредет в голову, то другое, и кто-то должен исполнять их идеи, часто бредовые, причем немедленно. Конечно, мы встретимся, — заверил Александр друга. — Может, даже сегодня. Если не затянут бодягу с планами да размещением. А лучше, знаешь, давай на завтра. Я буду точно знать время, когда смогу прийти к вам.

— Завтра у меня полеты в две смены. В обеих я занят.

— Послезавтра?

— Послезавтра нет полетов, но у меня встреча с избирателями на 19 часов.

— Ну, брат, втесался ты в историю — и рюмки с тобой не подымешь!

— На пенсии отдохнем. Сделаем так: сегодня короткая встреча, разведка, так сказать, а потом подгадаем долгую, неторопливую, годится?

— Попробуем, — согласился Александр.

— Час ушел на изучение плана совместной работы комиссии из представителей ВВС и завода, в столовую Александр не пошел, передал вещи подполковнику из своего отдела и поручил оформить его в гостинице.

— Что мне говорить Короткову, если он спросит вас? — поинтересовался подполковник.

— Скажи, он у командира полка. А если будет требовать моего присутствия, передай: к одиннадцати часам буду на месте.

У порога Николая с гостем встречали всем семейством. Хозяйка страшно волновалась! Белое, как мел, лицо, испуганные глаза, дыхание прерывистое, постоянно подступает к горлу ком. В глазах — темно.

«Веду себя, как невеста перед смотринами! Ну, не понравлюсь ему, что с того? Я же не за него собираюсь замуж? Он же не будет уговаривать мужа бросить меня с детьми и найти другую?»

Дети мечутся по квартире, их никто не одергивает, не делает замечаний. Они это быстро поняли и довели градус вольности до предела. Даже звонок их не остановил.

Как в сомнамбулическом сне Валентина подошла к двери, отщелкнула замок, открыла дверь. Посторонилась.

— Ну, здравствуй, милая родственница! — весело выкрикнул Александр, сграбастав в объятия Валентину. — Простите, что поздно, но это не по нашей вине. Этот герой, надо полагать, Андрей Николаевич? Продолжатель славного рода! Иди сюда поближе, — подозвал он Андрюшку. — Вся Москва собирала тебе подарки, стараясь угодить, да так ли они для тебя хороши? — С этими словами он достал из сумки большой пакет, развернул его, и стал аккуратно выкладывать на стул курточки, сапожки, костюмчики, и огромную шоколадку, ее передал в руки Андрюшки. Тот смотрел на подарки, на незнакомого человека и усилено сопел.

— Спасибо вам! — поблагодарила Валентина дарителя.

— А эта большеглазая красавица тоже ваша? — спросил Александр Валентину.

— Наша, — улыбнулась Валентина.

— Ей, насколько я силен в арифметике, восемь лет? Школьница, отличница, пионерка! Здесь особый подарок нужен, — Александр достал плоскую коробочку. — Ноутбук. Зима на носу, а у вас она суровая, учли и это: куртка, свитерок и сапоги будут кстати! Взрослым тоже полагается дарить подарки, потому что, они — те же капризные дети, только большие. — Александр подал Валентине внушительный пакет, внутри которого позванивало стекло.

— Спасибо большое! — поблагодарила за подарки Валентина. — Мы вам тоже что-нибудь приготовим.

— У нас все есть! Мы живем хорошо! — театрально выставил вперед ладони Александр, это получилось смешно.

Стол был накрыт в комнате. Детей, как им не хотелось побыть дольше с этим веселым человеком, уложили спать, плотно закрыв дверь. Разговор сразу набрал обороты. Вспомнили курсантские годы, смешные и не очень случаи. Смеялись и мрачнели. Радовались и огорчались.

— Как вы нашли друг друга? — спросил, уставившись сначала в глаза Валентины, потом Николая, Александр.

— Самое смешное, что мы не искали друг друга, — ответил, улыбаясь, Николай. — Всевышний, он же всему хозяин, прислал меня в санаторий «Крым», ранее туда он пристроил девчушку после школы. Вот и все!

— Понятно, — таинственно, хитро поглядывая на друга, произнес Александр. — Опытный повеса охмурил дитя неразумное!

— Нет, все было наоборот! — живо возразил «повеса». — Она меня первая околдовала!

Валя, посмеиваясь, смотрела на разговорившихся мужиков, и робость сама по себе улетучилась.

— Ты посмотри на ее глаза! — кивнул Николай на супругу. — Это же не глаза, а ужас просто! Я уже было избавился от них, уехал к себе в Приморье, думал: все, за горами, за долами я опять свободен! Женюсь только перед смертью, глубоким пенсионером, чтобы было кому стакан воды подать. Прошло недели две, и я ничего, кроме этих глаз, не помню и не вижу. Ночью, при свете луны, написал письмо, чтобы бросала все и быстренько ко мне. По-моему, даже не указал, в каком качестве я ее здесь вижу. Прилетела. Свили гнездышко, вывели птенцов, теперь ждем сигнала сверху — как дальше быть?

— Целиком полагаетесь на Бога?

— Пока Он нас не подводил.

— Случай, конечно, уникальный, — посерьезнев, заговорил Александр. — Бог помогает избирательно. Не оставил бы только в последний момент, Он любит испытывать своих любимцев. — Посмотрев на Валю, сказал: — Как мне радостно за вас! Желаю только всего хорошего, вы это заслужили! — Помолчав, спросил: — Родители не побоялись отдать за летчика?

— У нее нет родителей. Детдомовская, — покашляв, ответил за жену Николай.

— Несчастный случай? — спросил Александр.

Валя, смутившись, пожала плечами.

— Не знаю.

— Я ей за отца и за мать, — обнял за худые плечи жену Николай, нежно прижал к себе. Валентина посмотрела на мужа с благодарностью и ничего не сказала.

— Я не кудесник, я только учусь, — обнял Александр Валю и Николая, — но обещаю вам долгую и счастливую жизнь, какой не было еще ни у кого! И если вдруг меня не станет на этом свете, я на том буду добиваться исполнения этого желания. До самого Бога дойду!

— Мы счастливы и так! — заверил друга Николай. — Не будем дергать Всевышнего за рукав по пустякам! У него более важных дел невпроворот! Впору нам Ему помогать разбираться с тем, что вытворяют делопуты-лилипуты, возомнившие себя великанами.

— Ты прав, брат, но с Богом в душе как-то спокойней. Надежней, что ли… Думайте о Нем.

Через неделю, в день предварительной подготовки, Александр встретился с летчиками полка. В классе летной подготовки сидели молодые парни, серьезные и улыбчивые, достигшие «значительных» успехов асы и становящаяся на крыло молодежь. Заместитель командира полка по боевой подготовке, как и положено, доложил полковнику ВВС, вошедшему в сопровождении командира полка, по установленной форме. Командир полка представил полковника ВВС летному составу полка и попросил без боязни отвечать на вопросы, которые будет задавать полковник.

— Ваш командир правильно заметил, что бояться вам нечего. Если вы будете говорить о всех проблемах, какие мешают вам жить, служить, летать и побеждать, то проще будет избавиться от них, — сказал Александр, встав за маленькую трибуну. — Наша главная задача — сократить, если не избавиться полностью от того, что нам мешает быть полновластными хозяевами в воздухе. У нас нет сейчас врагов, с кем мы воюем, но они могут в любой момент появиться, и для нас это не должно стать неожиданностью. Наша летная грамотность, общая готовность к боевым действиям, самолеты, их стопроцентная исправность, связь — все должно быть высшего качества, все должно работать. Мирная жизнь для военного человека — ненормальная жизнь. Воин должен воевать. Хорош тот воин, который побеждает. Побеждает тот, кто умен, силен духом и телом. Вот теперь и задайте себе вопрос: а какой же я воин? Без ума современному летчику битвы не выиграть; слабому физически боя не выдержать; бедному духовно проигрыш обеспечен уже до боя. Начнем по порядку. Хорошо ли вы знаете свое рабочее место, свой самолет? Что усваивается недостаточно? Кто с вами проводит занятия? Сами преподаватели знают ли то, что вам преподают? Известный летчик-испытатель Анохин в свое время говорил: «Летчик, идущий на полеты, чтобы проявить героизм, не готов к полетам!» Подумайте на досуге о его словах, найдете правильный ответ — будете летать долго! До героя доживете. Ваше оружие — ваш самолет. Так ли он хорош, как утверждают конструкторы. Каким он должен быть? Что от него требуется? «Высота, скорость, маневр», — так говорили летчики сороковых годов. И они тогда были правы. Теперь нам нужен такой самолет, чтобы летчик видел противника на гораздо большем расстоянии, чем противник его. Чтобы ракета, пущенная нами, достигла цели и поразила ее без дополнительных выкрутасов самолета в воздухе. И это еще не все! И до цели, и после ее уничтожения наш самолет не должны видеть ни с земли, ни с воздуха, он должен быть малозаметным. Что вы можете сказать о своих самолетах? Я попросил поприсутствовать на этом совещании инженеров полка, чтобы они послушали летчиков и сделали все возможное, чтобы летчик был уверен в себе и технике; возможно, есть и у инженеров свои мысли, к которым бы следовало прислушаться конструктору. Не бойтесь быть смешными, дерзайте. Кстати, я, будучи курсантом, сделал два рацпредложения: одно по накачке пневматиков от тормозной системы самолета, второе — по охлаждению тормозных камер. Рублей десять за это получил. Обратите и вы внимание на свою технику, говорите инженерам что так, что не так. И инженерам следует доводить до летчиков тонкости в работе техники, которые вы вдруг обнаружили.

Долго шло обсуждение поставленных старшим товарищем вопросов, уже полчаса прошло после начала ужина, а разговоры в самом разгаре. Нет, не сразу проявили летчики активность. Они осторожничали, боясь навлечь на себя проклятие начальства за то, что вывернули наизнанку жизнь в полку. Говорили о плохом снабжении, холодных квартирах, о невозможности устроить жен на работу, а ребенка в ясли. Но главным было обсуждение работы летчика. Запомнился русоголовый капитан, первый класс, командир звена Су-35.

— Товарищ полковник, — заговорил он, смело глядя на Александра, — я скажу только о наших самолетах. Они хороши, но у противника есть лучше. «Раптор», например. Он нас видит, мы его нет, его и с земли не видят, а наш, как факел, мчится по экрану локатора.

Воевать с ними, наверное, можно, но один к девяти, а то и десяти. При конфликте, скажем, с НАТО, а это наш, к сожалению, наиболее вероятный противник, поражения нам тогда не избежать. Будет для нас такая же «Долина Бекаа», где израильтяне за три дня сбили 76 наших самолетов, не потеряв ни одного своего! Техника — Бог с ней, наклепают, а чтобы вырастить боевого летчика, потребуется лет двадцать пять. Получится, что не дотоптал горе-министр, добьют открытые враги, классические, так сказать. Вот так. Наши все Главкомы и Верховные знают об этом? Если знают, почему наши полки не меняют технику на самолеты пятого поколения, как это делают враги, и летаем мы на старых, слегка подмарафеченных самолетах давнего советского производства? Я к тому, что нам задают вопросы, требуют великих побед, наверное, и мы можем спросить?

Александру не хотелось оправдываться перед капитаном за все промашки правительства, и он единственное что сказал, что пилотировали в Долине Бекаа наши самолеты не наши летчики.

— Слабые духом сидели в самолетах летчики, — сказал он. — Некоторые до встречи с противником катапультировались. О каком превосходстве могла быть речь? Самолеты наши соответствуют задачам и времени. Одна беда — мало их! — заключил он.

Слово попросил майор, инженер полка по самолетам и двигателям.

— Товарищ полковник, — начал он, нахмурив тяжелые брови, — в одном зарубежном журнале я прочитал, что США отказались от управляемых сопел — управляемого вектора тяги, так сказать. Почему? Усложняется конструкция, значит, теряется надежность и растет вес — это раз. При больших перегрузках есть опасность летчику потерять сознание, 9g не каждый может выдержать. И самое главное, зачем это нужно? Ведь визуальный бой на виражах, на вертикалях и горизонталях — прошлый век. Вы сказали: видеть первым, самому быть не замеченным, пуск сверхзвуковой ракеты с любого курса — главное для победы. Зачем тогда нам эта заморока с соплами? На F-15 три техника меняют двигатель за восемь часов, на F-22, «Раптор», — два техника за четыре часа. Нам же на это требуются дни. Технология страдает существенно, а если в боевых условиях ремонт проводить, то сроки в разы увеличиваются. Это к конструктору и заводу. Снабжение запчастями скверное. Отказов много, нет запчастей, исправность самолетного парка низкая. Нам помогает завод, он под боком, а как выкручиваются те, кто далеко от завода? Я им не завидую. При случае спросят с них, а в чем их вина? Тридцать лет застоя обходятся нам боком. Предположим, свершилось чудо: наши полки укомплектовали новейшей техникой, до которой всем «Рапторам» как до луны пешком, избежим ли мы после этого проблем? Не избежим. Их прибавится. Обучение специалистов и летчиков займет уйму времени, всю контрольно-измерительную аппаратуру поменять, на приобретение опыта эксплуатации требуются годы. Спрашивается, кто нас ждать будет, когда мы станем равными противниками? Не будут ждать! Удивительно еще, что выжидают они чего-то, не берут нас голыми руками. Наверное, «сдерживающий фактор» пугает? Хоть в одном мы более-менее спокойны, не успели все порезать с нашими «голубями мира».

— Маневренность хорошая не помешает, — ответил на это Александр. — Визуальный бой не исключен, самолеты наши многофункциональные. В остальном — дело большой политики. Предположим, приняли мы соревнование в гонке вооружения с НАТО, создали и укомплектовали, как вы говорите, полки новейшими самолетами, флот — современными подводными лодками и кораблями, что останется в государстве на развитие промышленности, сельского хозяйства, чем кормить пенсионеров? Время на это надо. Наша задача — все силы и способности отдать на защиту Родины, крепить оборону страны, исходя из имеющихся средств. Надеюсь, не только мы с вами болеем за все, что происходит в нашей стране? А если так, то будет жить Россия.

За столом в «Гресевском зале», названному по аналогии с «Греческим залом» (миниатюры Аркадия Райкина) бойкими на язык молодыми летчиками, в закутке столовой, отгороженного по указанию бывшего командира дивизии генерала Греся, после совещания собралось командование полка. Стол был накрыт для гостей, для этого постарались и повара, и официантки. Прислуживала хорошенькая личиком и фигуркой Леночка. Черноглазенькая, круглые бело-румяные от смущения щечки, губки бантиком, глядя на нее Александр улыбнулся, вспомнив шутки своей молодости: «Мечта военного летчика — жена официантка летной столовой и «Жигули семерка»«. На самом деле у многих летчиков жены официантки. Выверенный временем этот союз, наиболее надежный из всех других. Минимум три раза в день пересекаются стежки-дорожки летчиков и официанток, тут и поневоле своим будешь. С хорошенькими официантками, а таких было большинство, молодые офицеры старались завести роман; у кого это хорошо получалось, у кого не очень, во всяком случае, всегда был интерес с обеих сторон: офицеру пофлиртовать, у девицы — выйти замуж. Чаще добивались успеха девицы, для этого одни пускали в ход такой арсенал оружия воздействия, что устоять не мог даже самый закоренелый холостяк. Слова: «Я никого так не любила как тебя», высказанные с придыханием и слезой, кого оставят равнодушным! Или: «Я ни с кем никогда не встречалась. Ты первый, с кем я поцеловалась!» — Кого не тронут такие слова! Или: «Как увидела тебя, сердце обомлело! Ты — мой вылитый папа! Такой же таинственный, спокойный, рассудительный, надежный! Мама с ним была как за каменной стеной!» — эти слова придадут уверенности в амурных делах даже самому величайшему неудачнику. А сколько других признаний в любви нам неизведанных? Как бы там ни было, но воссоединившись, такая пара живет дружно; ни для одного, ни для другого нет ничего неизвестного, все, как в деревне, вершилось на глазах. Он видел и наблюдал жизнь и поведение ее, она знала все о нем. Наиболее скромных девчушек, беззащитных и доверчивых, защищали и берегли, как эталон чистоты и порядочности, сами кавалеры.

Глядя на Лену, штурман полка подполковник Романюк, потерявший талию лет десять назад, задумчиво прищурившись, спросил:

— Леночка, я прочитал в журнале «Здоровье» о способе похудения, так там рекомендуется сделать два проволочных обруча: один по талии, какая есть, второй — по талии, какую хочешь иметь. Так вот, если повесить на гвоздик мой обруч и твой, то мне умереть, но не добиться твоего. Но я это переживу. А если ты будешь приближаться к моему — это уже катастрофа!

— Я могу остановиться на полпути, — с улыбкой ответила Леночка. — Могу отказаться от одной обязательной порции, заменив ее половиной. Вот и весь секрет.

— Мне, что ли, так попробовать? — растягивая слова, произнес Романюк. — Опять же, не повредит ли это моему товарному виду?

— Это уж спросите у своей жены, — посоветовала Леночка.

— Не о жене речь, ей деваться некуда — как-никак, а три киндера на помойку не выкинешь.

При этих словах Николай дернулся и побледнел. Это заметил Александр, положил руку ему на плечо.

— Мы с вашим командиром, будучи курсантами, в первом увольнении познакомились с двумя девчонками, накормили их мороженым, а они от нас сбежали, — смеясь, первое пришедшее на ум сказал Александр.

— Ну и дуры! — ответила Леночка, и все посмотрели на нее с любопытством. — Какая-то дикая невоспитанность! Разве можно так! — тряхнув красивой головкой, добавила она.

Николай дал знать кивком головы начальнику штаба, и тот наполнил рюмки коньяком.

— Товарищи! — встал Николай, поднял рюмку, — для меня приятна встреча с моим старым другом, он сейчас мой начальник, и я, зная его гражданскую позицию, рад, что он у руля нашей авиации. Есть надежда, что ускорится выход из тупика, куда мы заехали сдуру. Не по нашей вине случилось это, но выбираться будем вместе! И выберемся, и победим! Другого выхода у нас нет! Предлагаю тост за нашу славную авиацию!

Дружно выпили.

— Хорош коньяк! — похвалил Александр, улыбнувшись, добавил: — Был я уже капитаном, командиром звена, проверяла нас комиссия из воздушной армии, был в этой комиссии мой сослуживец по прежнему округу; в конце дня командир полка вызывает меня, дает две бутылки коричневой жидкости, заткнутых самодельными пробками. Отнеси, говорит, в гостиницу, пусть после работы попьют с чайком. Я отнес, передал сослуживцу с наказом, чтобы он передал председателю комиссии эти бутылки. Утром бегу в столовую, догоняет меня сослуживец и спрашивает, где мы достали коньячный экстракт, и в какой пропорции добавлять его в спирт — очень понравилось это питье председателю и компании. Командир, когда я ему передал наш разговор, скривился как от зубной боли. «Какой спирт, какой экстракт! — сказал он. — Лучший коньяк Грузии, прислали мне друзья канистру». У вас я не буду спрашивать рецепт напитка.

Засиделись в «Гресевском зале» до первых петухов. Откровенный разговор на более высоком уровне мало чем отличался от разговора с молодыми офицерами. Может, чуть больше было осторожности, в высказываниях некоторые мудро обходили острые углы, зная по опыту, как часто откровенность выходила людям боком. Заметив эту осторожность, Александр попытался убедить, что время сейчас не то, когда за нечаянно вылетевшее слово человек лишался карьеры или даже жизни. Он рассказал историю из жизни отца, когда тот был молодым лейтенантом.

— Неправильно построенные отношения между начальниками и подчиненными очень вредят делу, — начал он. — Мой отец часто рассказывал мне о своей службе, он хотел, чтобы я на примерах из жизни воспитывал в себе качества чуть ли не идеального руководителя. Служил он после училища в Польше, в СГВ, городок Жагань. Осваивали реактивные самолеты МиГ-17. Было много летных происшествий. Командиры — лихие фронтовики. Герои через одного. Командиром дивизии был у него Дважды герой Советского Союза полковник Дмитрий Глинка, командующий, его замы, генерал Беда и полковник Брандыс тоже Дважды герои. Простые в общении ребята были эти герои. И вот прилетает командующий в Жагань, собирает в Доме офицеров летчиков и говорит: «Вы летчики, я летчик, давайте начистоту говорить без всякой боязни, не смотрите на погоны и должности! Только так мы можем понять друг друга, выявить причины наших неудач. Говорите правду, говорите, что, по-вашему, мешает летать нам без аварий и катастроф». Поднимает руку старший лейтенант и шпарит напропалую правду-матку. Командующий слушает, качает головой, не перебивает. «Все сказал? — спросил умолкнувшего лейтенанта. — Понятно. И за кого ты нас считаешь? За дураков? Ты, лейтенант, умный, открываешь нам глаза, учишь тех, что прошли с боями от Крыма до Берлина, кто летал, задевая макушки деревьев, кто потом, кровью, набивая мозоли на заднице, завоевывал господство в воздухе — они дураки? Садись и думай, что говорить! Птенец неоперившийся учит орлов летать! Командир! Разберись с ним, наверное, летать не умеет, а демагогию разводить — хлебом его не корми!» И мне довелось однажды наблюдать такую же некрасивую историю, когда генерал отчитывал нашего командира при его подчиненных, обзывая самыми последними словами. Командир был бледен, с большим усилием сдерживал себя, чтобы не ответить грубияну в его же манере. Он щадил нас, давал нам урок выдержки. Власть тоже часто портит человека. Даже не так. Власть показывает истинное нутро человека, вот так будет правильно. Человек рожден или человеком, или хамом; так и живет он, не раскрывая себя; и вот удачный момент — стал начальником. Хороший человек остался хорошим человеком, он внимателен, уважителен, может строго спросить со своего подчиненного и не унизить при этом. Хам же скоро покажет себя с хамской стороны, он поспешит в первую очередь доказать всем свое могущество, свою власть, пренебрежение. У тех и других начальников будут свои принципы руководства: у первого — деловой принцип, у второго — зависимый, он ставит всех в зависимость от своих убеждений, если еще они есть, а чаще — от капризов; около него крутятся подхалимы, наушники, он их поощряет щедро. В коллективе с таким начальником нервная, напряженная обстановка, люди не доверяют друг другу, а такого в военном коллективе не должно быть, иначе беды будут сыпаться на головы, как горох из сита.

Николай, слушая друга, задумался: не намек ли это на его действия, действия командира, допустившего когда-то несдержанность, равносильную хамству. «Наверное, кто-то пожаловался втихую, — решил он, попутно вспоминая, где и когда мог такое допустить. — Ну, отчитал одного за невнимание на посадке — плюхнулись на одно колесо; другого за опоздание из отпуска, видите ли, билетов на самолет не было в кассе; третьего тоже нашлось за что пожурить. И если за все это меня судить как хама, думаю, будет несправедливо. К тому же я поругиваю тех, в ком вижу здоровый потенциал воздушных сил, и если не делаю этого тому, кто заслуживает порицания, это не значит, что он прав во всем, это можно понимать и как бесполезность подобных воспитательных мер».

— Какой вы видите авиацию ближайшего будущего? Какая она нам нужна? — спросил Александр, задержав взгляд на каждом по очереди.

— Разумной! — сказал и засмеялся подполковник Романюк, старший штурман полка. — Такой, чтобы если летчик потянется включить то, что не надо, его за это по рукам долбанул какой-нибудь сверхумный и бдительный компьютер.

— Тогда уж лучше по голове, — уточнил начальник штаба.

— Наметилась тенденция, — таинственным голосом произнес Александр, что заставило всех прислушиваться в ожидании чего-то необыкновенного, — замены летчика автоматом в полном объеме. Беспилотный летательный аппарат. Когда мы с вашим командиром были курсантами, нам преподаватели, в основном инженеры, говорили, шутя и запугивая: век ваш, соколы, век героики, заканчивается, наступает эра техники, век умных, вот де скоро мы вас спишем подчистую на землю, чем вы тогда гордиться будете? А мы в это время настроим беспилотников и будем ими сами управлять. Так и быть, найдем и вам применение: будете пальцем тыкать в карту, выискивая нам очередную цель. Угрожали инженеры забрать у нас кожаные куртки, шоколад и вообще кормить, говорили, не будут. Веселый у нас авиационный народ! Теперь этих беспилотников больше, чем инженеров-летчиков-операторов. Выгода существенная. Конечно, разум человеческий пока никакой умный компьютер не заменит, но и те перегрузки, о чем говорил сегодня ваш майор, инженер, для компьютера мелочь, а если так, то и от ракеты такому самолету проще увернуться. А самое главное — снижается риск человека быть убитым на войне!

— Проще тогда вообще свести этот проклятый риск к нулю — не воевать. Разница небольшая — убьешь ли ты кого, тебя кто-то, все равно это противоестественно. От этого зверства давно пора избавляться, а мы стремимся к изощренному убийству множества людей малыми средствами. Убиваем и радуемся — вот это страшно! Что-то не так с мозгами у нас, — сказав это, начальник штаба потянулся к рюмке.

Тишина повисла, темнее как-то стало в маленьком уютном зале. Все смотрели на старшего, ожидая его слов.

— Да, что-то не так с нашими головами, — повторил он сказанное начальником штаба. — В оправдание нашему поколению скажу, что войны придуманы с появления жизни на земле. Хоть и самый несправедливый и жестокий способ решения проблем, но самый массовый и популярный. Мне кажется, войны будут столько, сколько жить будет человек! Может, когда-то ученые выведут ген, отрицающий убийства, жестокость, возбуждающий библейскую любовь к ближнему ли, к дальнему ли человеку, к кошке, собаке, ко всякому живому существу.

— Посмотришь наши телепередачи или современные фильмы — одни убийства! Пропаганда искусства убивать! С пеленок учим человека жестокости! Ген жестокости вселили в нас быстро и надолго, и менять его на ген добра и любви никто, похоже, не собирается, невыгодно! Вот так и живем с ненавистью ко всем и всему! — начальник штаба уставился пустыми глазами на бутылку. Заметно было его желание схватить ее и налить полный стакан водки. Николай посмотрел на Александра, ему было не по себе от слов своего подчиненного, взявшего на себя роль мессии. Лицо друга не выражало ни недовольства от услышанного, ни удивления.

— Владимир Иванович, — повернулся к начальнику штаба Николай, — ты сгущаешь краски. Много у нас жестокости, несправедливости, но и добра в душах людей сохранилось немало. При всей этой мути на экранах, у наших людей столько еще живет душевного тепла, самопожертвования ради спасения человека, а о Родине я уж и не говорю. Может, не совсем и плохо, что нас пичкают разной дребеденью — от этого вируса вырабатывается защита, антивирус своего рода. Мы смотрим на жестокое убийство, и у нас трепещет каждый нерв, мы жаждем мщения! Мы требуем изменить закон, наказать преступника самым строгим способом. Все зависит от того, как оценивать увиденное, услышанное.

— Совершенно верно! — согласно закивал помощник по воспитательной работе. — Материя определяет сознание.

Начальник штаба, криво усмехнувшись:

— Нищий, глядя на олигарха, думает: «Как хорошо быть олигархом! Всего полно, живи и радуйся!» Олигарх, глядя на нищего: «Как хорошо быть нищим! Никаких тебе забот, живи и радуйся!» Материя определила их сознание, но не изменила жизни. Сознание без действия — звук пустой! Мы восхищаемся словами и мыслями какого-нибудь просветителя, но не спешим повторять его в делах. Запараллелили мы свои жизни: знаем, как надо жить и живем, как не надо. Очень удобная позиция! Я не за белых, я не за красных! Пускай кто-то другой бьется на баррикадах, а я потом погляжу, что мне выгодно, чью сторону принять; естественно, скажу победителю, что он прав. Вот таких большинство. Поменять нам свое мнение — раз плюнуть! Принесли на своих плечах во власть алкаша, который пропил, профукал государство, и кричим: ах, какой он нехороший! Государство уничтожил! А о себе — молчок! А виноваты-то в первую очередь сами!

— Владимир Иванович, — обратился к оратору Николай с усмешкой, — по-моему, ты не к той партии пристал? Тебе надо глаголем жечь сердца, а ты прозябаешь в казармах да каптерках. Ты прав. Прав во всем, но это всего лишь слова.

— Вы правы, Николай Анатольевич, только мои слова и мысли подтверждают мои убеждения. А человек с убеждениями — это продукт политики. Человек с убеждениями знает, чью сторону принять, он не будет прибиваться то к одному берегу, то к другому. Не знаю, к счастью иль к несчастью, но наши права и возможности ограничены задачей защиты Родины.

— Совершенно верно! — продолжил Николай. — Защита может быть от внешних врагов и внутренних. Внутренние враги в десятки раз опасней внешних. Напала Германия, и народ единой массой встал на защиту своей страны. Военные, рабочие, крестьяне, интеллигенция, школьники, коммунисты, комсомольцы и беспартийные в одном строю, с одной целью — и враг разбит в пух и прах. Внутренние враги, как черви, точат государство изнутри: убили идею, разрушили союз народов и классов, уничтожили промышленность, ослабили армию… Все разбалансировано… Сплотить массы невозможно — рабочий и олигарх имеют разные понятия о Родине. Содержание армии — дорогое удовольствие, и олигарх не раскошелится на это, он лучше еще один дворец приобретет в Европе или Америке, чем потратится на ненужное ему дело защиты России. Конечно, Родину не оставят в беде настоящие Патриоты, которые даже не подозревают, что они Патриоты. Парни от станка, от сохи, как уже не раз бывало, спасут ее от супостата. Простят обидные прозвища «нищебродов» и «недочеловеков», и сделают то, что достойно памяти народной на столетия, что выльется в памятники, монументы, названия улиц, школ, аэропортов… Другого пути у нас нет. Жаль только, что обойдется нам это большой кровью лучших людей страны.

Вошла официантка и, смущаясь, сказала, что к телефону приглашают начальника штаба. Николай кивком головы разрешил ему выйти из зала.

— Да и нам пора уже, — встал Александр. — Как в еврейском анекдоте: «У Абгама тоже были гости, да свет у него давно уже не горит».

Вышли на улицу и почувствовали такое блаженство от свежего морозного вечера. Светила огромная белая луна, было так светло, что можно читать газету. Хорошо просматривались сопки. Они сверкали заснеженными макушками, похожими на купола церквей.

— Живете тут как в раю! — с восхищением высказался Александр.

— Да, — согласился Николай, — только не спешат сюда. Наверное, этот рай не каждому по Душе.

К машине подбежал водитель, хлопнул дверью, тут же мотор выбросил наружу облако дыма с паром. Фары осветили стену подсобного помещения столовой.

— Поедем ко мне, — тоном командира-единоначальника распорядился Николай. — Живешь неделю, а так и не посидели по-родственному, по-человечески.

— Да поздно уже! Дети спят. Жене обуза. Давай перенесем на завтра. Полетов не будет? — заартачился родственник.

— Одна эскадрилья летает. Я не задействован.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Александр. — Завтра первой лошадью я буду у вас! А теперь — по зимним квартирам.

— Мог бы и у меня переночевать, — произнес с заметным упреком Николай. — Завтра бы отвез на место, откуда взял. Ладно уж: хозяин — барин. Во сколько завтра заехать? В восемнадцать тридцать? Хорошо. Будет исполнено.

Валентина ждала хозяина с гостем. И была немало огорчена, увидев одного мужа.

— Отказался, паршивец, — ответил Николай на немой вопрос жены.

— Пренебрегает бедными родственниками из провинции?

— Пренебрегает.

— Ладно, так и быть, посумерничаем одни. Как всегда, на кухне.

— Хороший крепкий чай и ласковый взгляд любимой, разве этого мало? — Николай обнял жену, прижал ее голову к своей груди и нежно поцеловал в макушку. — У детей что нового?

— Растут. Аппетит хороший, значит, все идет по плану, как ты говоришь, Всевышнего.

Николай выставил указательный палец перед носом жены, назидательно произнес:

— Следи за каждым их шагом! Докладывай без утайки все, и хорошее, и не очень! Это важно!

— Бу сделано, товарищ командир! Руки мыть и за стол! — это уже мой приказ.

— Какой пирог! — восхитился Николай пирогом из рыбы. — Румяный, душистый! И этот паршивец отказался! Он и понятия не имеет, что второй такой может не получиться!

— Почему это не получится? Получится! — заверила хозяйка. — Проблем никаких не вижу. Мука, рыба, масло, соль по вкусу…

— Руки — главное! — добавил Николай. — А у некоторых они растут не оттуда! — Слова прозвучали так убедительно, что не поверить в них было невозможно. Валентина в ответ благодарно улыбнулась и подложила на тарелку мужа самый большой кусок пирога. — Интересно, сестра умеет печь пироги или яичницей травит моего друга?

— Да вроде не похоже на то: лицо не желтое, не исхудал, — поджала плечи Валентина.

— Понимаешь, на хлебе и картошке тоже можно набрать вес, только…

— Когда он обещает к нам? Или ты его не приглашал?

— Как это не приглашал! Приглашал, уговаривал даже. Завтра они обещали навестить нас.

— Кто еще будет? — распахнула и без того большие глаза Валентина.

— Они одни-с.

— Ничего не понимаю! «Они одни» — кто они?

— Их величество, мой зять и друг.

— Зять — понятно, а друг кто?

— Он же.

— Саша?

— Александр Валентинович.

— Бог с вами, — махнула рукой Валентина, так и не поняв до конца мужа. — Завтра к обеду я должна знать, сколько у нас будет гостей.

— Пока два.

— Всего будет три? — пытала Валентина.

— С тобой.

— Ладно, иди спать. Завтра разберемся.

На столе в номере лежала телеграмма. Текст: «Вам продляется командировка до 20 января 2016 г. Выйдите связь нами линии ЗАС. Мельников» удивил Любимова.

«Что за странное послание, — думал Александр, стоя посредине комнаты с телеграммой в руках. — Почему не через Короткова командуют мной? И что мне там приготовили интересного?»

Звонить сейчас было бесполезно — разница во времени семь часов. «Здесь пятый сон досматривают, а у нас в Москве разгар работы. Самое бы время позвонить, да кабинет директора с нужным телефоном закрыт, директора будить неприлично. Не так уж и близко мы знакомы. Утро вечера мудренее», — решил Александр и стал готовиться ко сну.

Постель холодная, жесткая, как стальными листами застелена. Пока согревался, сжав себя в комочек, пришли в голову шальные мысли: «А не подать ли мне рапорт об увольнении? Пока молодой, пожил бы по-человечески. Уехали бы в Крым, на родину жены друга, устроился бы куда-нибудь, жили бы в тепле и покое. Никаких тебе командировок в холодные края, никаких обшарпанных гостиниц! Куплю мольберт, краски и буду на берегу лазурного моря писать корабли в мареве, волны двенадцати баллов. Приду домой, в тиши засяду за книгу. Буду писать… О чем и о ком буду писать? О летчиках и самолетах? Кому это интересно, кроме меня и таких, как я? Что я видел, кроме аэродромов и самолетов? Кто мои друзья, кроме авиаторов? Вот тут и загвоздка: писателя из меня не получится. Эпоха Экзюпери закончилась с того момента, когда авиация стала обыденностью. О деревне пишут интересно, там люди не испорчены цивилизацией, там каждый человек — образ; там жизнь — постоянная борьба за выживание: воды нет, газа нет, электричества тоже нет, и мало кого это интересует. Европа нашим газом пользуется всецело, их промышленность на нашем газе, города и села отапливаются нашим газом, но у нас даже и не заикаются власти об этом. А сами крестьяне и не поднимают этот вопрос, зная его бесполезность. Вот такая наша деревня. Такие мы все. Эхма! Ладно, без меня разберутся. Главное — буду сам себе хозяин! Что хочу, то и делаю! Никаких аэродромов с ревом турбин, буду жить без тревог и летных происшествий! Как много отнимают у человека служба и особенно катастрофы! Знаешь, что без смертей не бывает авиации, а все равно душу разрывает на куски потеря товарища, который только что был рядом с тобой, трагическая музыка, провожающая в последний путь только начавшего жить летчика, невыносима. Жена — вдова, дети — сироты. На холмике клянутся помнить всю жизнь, обещают не забывать обездоленных детей, помогать им, когда будет в том необходимость. Но проходит время, забываются обещания, клятвы, и все идет своим чередом: служба, полеты, тревоги, происшествия… — согревшись, уже засыпая, услышал, как кто-то нашептал в ухо: — «Пустое, брат. Никуда тебе не деться от аэродромов и самолетов. Успокойся и спи».

Во время завтрака к столику Александра подошел подполковник Кузнецов и спросил, видел ли он телеграмму, которую для него оставили в номере.

— Коротков ничего не говорил по этому поводу? — спросил Александр, кивком подтвердив получение телеграммы.

— Он мне ее передал, а кто ему — не знаю, — ответил Кузнецов.

Коротков не знал причины продления командировки и предложил Александру помочь с переговорами из кабинета генерального директора.

— Заносчивые они, но, думаю, генералу не откажут позвонить, — сказал он.

Генеральному хотелось отказать, у него не переговорный пункт, важные дела, а тут… Но с располагающей улыбкой на тонких губах, обняв Короткова, сказал:

— Ради Бога! Приходите, звоните в любое время суток!

Генерал Вобликов разъяснил суть телеграммы. Для работы в горячей точке требуются хорошо подготовленные летчики, не ниже второго класса. Для полка Дземги задача: подобрать и подготовить пять таких летчиков, летающих на самолетах Су-35с.

— Ваша конкретная задача в этом и заключается, — распорядился генерал. — Совместно с командиром полка займитесь отбором и обучением этих летчиков по полной программе боевой подготовки. Особое внимание — на боевое применение, на полеты в условиях активного действия противовоздушной обороны. Не менее важно, — говорил генерал, — умение использовать с высокой эффективностью имеющееся на борту вооружение: бомбы, ракеты, стрелковое вооружение; особенно ракеты «воздух-воздух». Обнаружил цель, не мешкая, уничтожь ее, если хочешь остаться в живых.

— Распоряжение командованию на этот счет уже есть? — спросил Александр генерала.

— Приказ главкома сегодня будет подписан, завтра будет у вас выписка. Летайте днем и ночью, в будни и праздники, но летайте с умом, с усложнением задач программы, только не забывайте при этом о безопасности. Нам нужны воины, а не гробы! Вам это понятно?

— Так точно, товарищ генерал! — ответил Александр, а сам подумал: «Летать без гробов в горячей точке едва ли удастся. На своей земле не получается, а на чужой — тем более».

— Что сказал Вобликов? — спросил Коротков, когда вышли из кабинета директора, явно заинтересованный разговором Александра с начальником отдела.

— Приказал принять участие в подготовке летчиков местного полка к работе в горячей точке.

— Всего полка?

— Пяти летчиков с Су-35с.

— Точку не назвал?

— Нет. Не сообщил. Но я думаю, это Сирия.

— Скорей всего, так и есть, если что-то новое еще не появилось.

— Желающие найти ландскнехтов всегда найдутся, — сказал Александр.

Коротков не знал, кто такие ландскнехты и чем занимаются, потому глядел на Александра, ожидая разъяснения. И он пояснил: — Наемника проще найти, чем самому под пули лезть.

— Вы так думаете? — остановился Коротков.

— А что еще может быть?

— Но…

— Мы выполним приказ, потому что не выполнить его не имеем права, — Александр закурил.

— Не об этом речь, — закурил и Коротков. — Времени достаточно ли будет у вас? Задача не из простых, — Коротков, прищурясь, смотрел на Александра.

— Днем и ночью, в будни и выходные приказано летать!

— Все это хорошо, правильно, приказывать мы любим, только не надо вам чересчур увлекаться спешкой. Спешка часто заканчивается трагедией. Четкое планирование и руководство, четкое исполнение распорядка дня. Не забывать, казалось бы, мелочи — об отдыхе летного и технического состава. Говорю это, потому что испытал на своей шкуре. Лейтенантом был, так же форсировали подготовку летчиков для Афгана, гнали и в хвост и в гриву, а результат — столкнули двух «Грачей». Двух летчиков отправили на тот свет ни за понюх табаку. Очень важно научить боевого летчика быть внимательным и расчетливым, не теряющим самообладания в сложной обстановке. Если не все возможные варианты особых случаев, то хотя бы большинство из них, не должны бросать в панику его. Вот над этим стоит вам хорошо поработать. Тренажи! — Коротков воздел указательный палец. — Как можно больше тренажем в кабине своего самолета! Кабина самолета — родимый дом!

— Спасибо, товарищ генерал! — поблагодарил Александр старшего товарища. — Будем стараться, это и в наших интересах.

Александр переселился на квартиру к Николаю. Отказывался от этого предложения яростно, но сдался, когда друг заявил, что в гарнизонной гостинице волков можно заморозить. Тепло Александр любил с детства, потому и быстро сдался. Ему отвели и приспособили отдельную комнату, для чего пришлось купить диван-кровать и заменить им старенькую кушетку.

— Вогнал вас в незапланированные расходы, — извинялся новый постоялец перед четой. — Давайте оплачу хотя бы половину.

— Мы давно собирались купить диван, — успокаивала «квартиранта» Валентина. — Дети растут, скоро их разводить по отдельным комнатам, и тут не обойтись без дивана или кровати. Так что не переживай!

— А что тут переживать! — вмешался глава семьи. — Не к постороннему, чай, а к другу вселяешься, и не просто к другу, а близкому родственнику — это первое. Второе: будем мы в этот дом приходить только на ночлег. Чтобы соль смыть иногда да выспаться по возможности.

Александр принял предложение друга и родственника по совместительству.

Приходили мужики поздно, уставшие до полусмерти. После душа усаживались на кухне, плотно закрывали дверь, чтобы не разбудить детей; выпивали по стопочке коньячку, закусывали чем-нибудь вкусненьким, что приготовила хозяйка; и под крепкий чай вели долгую беседу. Валентине были непонятны эти профессиональные разговоры, и ей, чтобы не мучить себя понапрасну, желали спокойной ночи. Она уходила, но через стенку были долго еще слышны приглушенные голоса. Иногда они вдруг начинали неудержимо хохотать, но тут же смолкали опомнившись.

Разговоры были самые разные. По-первости вспоминали курсантские годы, смеялись над выходками и курсантов, и инструкторов, как шпаргалили на экзаменах, пытаясь провести преподавателей. Попутно вспоминали, кто, где из курсантов проявился, кого нет уже на этом свете.

— В Москве встретил Вальку Харитенко, — потягивая терпкий чай, сказал Александр. — Отправляли в Йемен советником.

— На должность?

— Уровня командира дивизии. С командира полка взяли.

— О наших что-нибудь говорил?

— Говорил. В соседнем полку их дивизии служили Валерка Гундарев и Иван Кочемасов, цыган который. Помнишь их?

— Конечно, помню. Гундарева мы звали Гудини, а Кочемасову плохо давалась посадка, высоту не чувствовал. Плюхался иногда так, что чудом стойки не пробивали самолет. Гундарев, слышал, разбился, а Кочемасов был замом командира полка, подполковником.

— Что случилось с Гундаревым? Я не помню, чтобы была информация с его фамилией?

— На учениях с применением отстрелялся и врезался в землю.

— Знакомый случай. Увлекся и опоздал с выводом.

— Так и записали в документах комиссии. А как на самом деле — одному Богу известно.

— Хороший парень был. Кажется, из Поволжья он? Точно не помню, но что-то такое зафиксировалось в памяти.

— Как-то по телефону разговаривал с инспектором из Сибирского военного округа. Слышу, вроде голос знакомый, а фамилию сразу не расслышал. Спорышев Витька!

— Заморыш? Головная боль старшины — сапоги 35 размера, фуражка 53. Ну и как он?

— Просился куда-нибудь поближе к цивилизации. Говорит, вся жизнь прошла среди елок, хотелось бы остаток посвятить служению в местах «не столь отдаленных», да и детишкам бы что-то интересное показать, в какой-нибудь престижный институт пристроить, а то все лес, снег, елки.

— Помог? — Николай испытующе посмотрел на друга.

— Помог. Служит теперь у меня под боком. В Московском округе.

— Правильно. Надо помогать друг другу — кто еще поможет. Однако пора и нам вздремнуть.

На всякий случай готовили группу из семи человек. Парни молодые, толковые, дерзкие, улыбчивые. Глядя на них, Александр задумывался, какая судьба им уготована? Война — штука серьезная, редко когда вызывает радость. Радость, когда тебя сбили, но ты жив, тебя вовремя подобрала служба спасения; радость, когда ты сбит, тебе раздробило ноги, но ты в своем госпитале; радость, когда пришло письмо от жены, в конверте рисунок сынишки — папа-летчик сидит в кабине самолета, и корявыми печатными буквами текст: «Папа, мы тебя любим, прилетай скорей!» Радость по минимуму.

Командиром звена определили капитана Метлицкого, того самого русоголового симпатичного паренька, который выступал на собрании офицеров с критикой в адрес руководства всех ВВС. Полетные задания он выполнял с высокой оценкой. Слетав с ним в пилотажную зону на «спарке», Александр отметил чрезвычайную, прямо-таки ювелирную работу пилота; параметры задания выдержаны с точностью до миллиметра, до секунды. Это не очень ему понравилось.

— Капитан, — начал у самолета Любимов убийственный разбор полета, — если принять полет за балет, за шоу, то у меня слов восхищения рюкзак! А если оценивать с позиции боевого полета, то не выше тройки. Нет совершенно индивидуальности! Один академизм, хорошо просчитываемый противником. Такой номер нам не подходит! Думай над каждым элементом полетного задания, чтобы он был в диковинку противнику. Где-то перейти на бреющий, где-то надо заложить такой вираж, чтобы ракета, идущая тебе в хвост, удивилась и проскочила мимо. Чтобы средства ПВО боялись тебя, а не ты их. Подумай на досуге, обозначь на бумаге, на карте, покажи мне, командиру полка все варианты, вместе обсудим и испытаем. Скажу на будущее: быть настоящим пилотом — быть вечным творцом! Твори, дерзай! Понял? Задание: на карте смоделируй полет с преодолением средств ПВО, воздушный бой с предполагаемыми самолетами противника, к примеру: F-15, F-16 и, конечно же, всех пугающий F-22 — «Раптор». Где и как тебе выиграть поединок, докажи пока на бумаге, а потом проверим в воздухе. Времени тебе на это три дня!

Метлицкий принес свои разработки через день, Александр не стал смотреть схемы.

— Тебе, капитан, было отпущено трое суток. Вот через трое суток и приходи. Лишнее, как тебе показалось, время используй на шлифовку своего задания, — сказал он Метлицкому, тайно рассчитывающему на похвалу высокого начальства. — Возьми за основу асов Покрышкина, Кожедуба, Сафонова. Кроме того, что они летчики от Бога, они еще и творцы. Покрышкин между боевыми вылетами разрабатывал различные схемы полетов, которые подсказывали ему воздушные бои с немецкими тузами; он первый использовал в распутицу бетонные дороги Германии в качестве взлетной полосы. Иван Кожедуб удачно использовал в полете на перегрузках свое завидное здоровье. Фигуры его пилотажа не укладывались ни в какие известные за все время существования авиации формулы. Они были безобразны, уродливы, корявы. Противник, видевший, что его цель входит в левый вираж, давал нужное упреждение, нажимал гашетку стрельбы, а самолет Кожедуба оставался цел и невредим, потому что невообразимой каракатицей уходил от пулеметной очереди совсем в другую сторону. А Сафонов! Я думаю, это был самый что ни на есть Ас! С большой буквы! Но он еще был и конструктором! Инженерам и техникам с ним не было скучно. То одно, то другое требовал доработать, изменить, приспособить. Будучи командиром полка, с инженером по вооружению переделывали схему электропитания стрелкового вооружения — все пулеметы и пушку запитали на одну кнопку. Увеличили мощь огня. На маленьком, игрушечном «Ишачке» он навалял столько продвинутых «Мессеров», «Хейнкелей» и прочей хваленной техники «Люфтваффе», что те только диву давались. «Ахтунг! Ахтунг! В небе Покрышкин! Кожедуб! Сафонов!» — Вот так надо жить и воевать, вот таким надо быть любопытным и напористым! Понял? Хорошо. Вот теперь все!

Метлицкий, придя домой, против обыкновения, молча скрылся в комнате, плотно прикрыв за собой дверь. Это удивило и насторожило его жену. Убрав посуду со стола, вошла в комнату, где спал уже пятилетний Егор Юрьевич, попросту — Егорушка. Посидела около сынишки, видевшего свои, веселые и счастливые сны, посмотрела на его маленькие ручки, поправила сползшее в ноги одеяльце, вздохнула и вышла. Остановилась у двери, за которой скрылся супруг. Желание войти чередовалось с желанием не заходить. Необычное поведение мужа, его нахмуренные брови прямо-таки заставляли перешагнуть заветную черту и без всякого вступления требовали конкретного ответа на вопрос: «Что случилось?»

Постояла в глубокой задумчивости, тряхнула головой и вошла решительно. Муж сидел за столом, вокруг — ворох книг, бумаги, карандаши, линейки, в руках толстая книга: Циолковский — не меньше, только без бороды.

— Юра, ты чем-то серьезным занят? О сыне даже не спросил.

— Да, занят. Мне некогда, — пробубнил Метлицкий, не отложив книги. — Надеюсь, с ним все в порядке?

— Случилось что-то? — добивалась вразумительного ответа жена.

— Ничего не случилось. Получил задание от полковника, вот и работаю.

— Какого полковника?

— Из Москвы.

— Он тебе из Москвы позвонил и дал задание? Почему тебе, а не еще кому? Откуда он тебя знает? А в Москве некому дать такое задание? — перечисляя вопросы, жена не упускала мысли возможного переезда в столицу.

— Вера! Я очень занят! — с командно-предупредительными нотками в голосе отозвался Юрий. — Поговорим потом! — Сказав это, Метлицкий тут же принял образ ученого, прославившего Россию.

Вера дернула плечиком и вышла с видом оскорбленного бедного родственника.

Часы пробили двенадцать, час, два, а вновь явленный служитель науки в спальне не появлялся.

— Вот угораздило его заняться не понятно чем, — сокрушалась Вера, впервые увидевшая таким своего мужа. — Может, в академию предложили поступать? А там и Москва, и должность! Генерал! А может, книгу какую сказали написать? О своей авиации. Наверное, о полетах что-то…

На второй день Метлицкий понял, что времени отвел полковник ему мало, на третьи сутки он был в панике — работы непочатый край, а сделано с гулькин нос. Как быть? Доложить полковнику, сказать, что задание не по зубам. Вихри мыслей, но все какие-то рваные: есть замысел, есть схема, нет расчетов; есть основа, нет математического подтверждения.

«Вот бы математика какого мне в помощь, — сокрушался, что его познаний летчика-инженера маловато, — чтобы расчеты сделал. Наши, полковые, инженеры тоже, наверное, ни в зуб ногой в этой математике. — Хмыкнув, изрек: — Летчик-инженер! Летчик минус инженер — вот это правильно!»

Утром сгреб все свои творения в папку с тесемками, купленную по случаю в Канцтоварах, посмотрел на нее со стороны, тихо прошептал: «Бог не выдаст, свинья не съест!»

У двери, как всегда, его провожала жена. Увидев папку в руках мужа, посмотрела на него, как на чудо.

— Полковнику понес? — спросила с тревогой и надеждой в голосе.

— Ему.

— Если понравится, может, к себе заберет?

— Едва ли.

— Не заберет?

— Едва ли понравится. Не выгнал бы совсем.

— Тогда не показывай ему. Скажи, сынишка порвал.

— Приказ начальника — закон для подчиненного. Он должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок! Вот так!

Поцеловав жену в щечку, Юрий скрылся во тьме коридора.

В столовой, уже на выходе, Метлицкого догнала официантка Леночка.

— Товарищ капитан, вы свою папку забыли, — протянула, хитро улыбаясь, папку с его творениями.

Летчики группы направились на стоянку самолетов Су-35, там с ними должны проводить занятия и тренажи в кабине инженеры полка. Метлицкий знал, что наведается к ним и полковник Любимов, поэтому поглядывал в ту сторону, откуда тот приедет на УАЗике командира. Обычно появляется в одиннадцать с минутами. Посмотрев на часы, Метлицкий подумал, что до его позора осталось не так и много — минуты.

— Кто следующий? — спросил инженер по вооружению майор Кваша. — Метлицкий, давай сюда!

Поднявшись по стремянке, Юрий сел в кабину, и ему стало так легко на душе, так привычно все вокруг — дом родной да и только!

Уже в конце тренажа он увидел краем глаза зеленый вездеход командира.

— Ну что, профессор Жуковский, — полковник Любимов протянул руку Метлицкому, подошедшему к нему с серой с белыми завязочками папкой, — показывай свои научные труды.

Метлицкий на коленке раскрыл папку, подал первый лист Любимову.

— Что это за веревка похожая на галстук? — вглядываясь в рисунок, спросил Любимов. Заглянул туда же и «профессор».

— Это… это косая петля… в три «Д». Тут заштриховать надо плоскость, — облизнув сухие губы, ответил капитан.

— Она нужна? — крутя листок в руках, спросил полковник.

— Да. Когда в хвост заходит ракета, чтобы от нее уйти… вот она… петля, думаю, поможет, — Метлицкий смотрел немигающими глазами на полковника.

— Откуда тут ждем ракету? — полковник развернул лист на 180 градусов.

— С того угла. Только лист надо развернуть вверх ногами. — Метлицкий не спускал глаз с лица полковника. Ухмылку того признал за свое поражение. — Вот она заходит отсюда, а мы с большим углом уходим вверх и навстречу ей. У нас перегрузка будет близка к максимальной, а у ракеты, чтобы изменить курс, и того больше.

— Насколько?

— Что — насколько?

— Перегрузка у ракеты насколько будет больше нашей?

— Не знаю, — честно признался капитан. — Надо считать.

— Что еще у тебя там? — кивнул полковник на папку.

— Вот еще, — Метлицкий достал листок. — Атака парой F-22.

— Даже так?

— «Клещи». Один сверху, другой снизу. Ракетами средней дальности.

— Еще что?

— Уничтожение ЗРК. Тоже парой. Один на «потолке» дежурит, второй на бреющем.

— Приманка, что ли? — посмотрел полковник на капитана с интересом.

— В общем, да. Приманка.

— Стоит ли менять дорогостоящий самолет с летчиком на какой-то паршивый комплекс? Считаю, не стоит.

— Это на тот случай, когда надо обязательно провести группу самолетов. Когда игра стоит свеч.

— Решим так, — подвел полковник итог беседы с капитаном. — Если ты не против, я заберу твою папку и передам на кафедру тактики в академии? Напиши свои данные, составь список листов. И мой совет: каждый свой полет изучай до тонкостей; каждый планируемый полет должен учитывать замечания прошлых. И самое главное, такому деловому подходу учи своих подчиненных!

Вера с нетерпением ждала мужа. Какие только радужные мысли не будоражили ее головку. Вот она в Москве, естественно, у них большая и светлая, теплая квартира в центре столицы, хорошо бы у Кремля, там и ГУМ, и ЦУМ, и «Детский мир» рядом, и вид прекрасный, но такое может быть попозже, когда генерала получим, рисовала она картины своего будущего. Из Москвы во все стороны легко улететь и уехать, не то, что тут. Отсюда до Минвод наших, чтобы летом добраться, половина отпуска на вокзалах останется. Настрадаешься, наплачешься, насобачишься у касс, о каком отдыхе речь. Егора отдадим в хорошую школу, чтобы потом без проблем поступить ему в престижный ВУЗ, лучше бы в МГИМО, но туда простым людям путь закрыт. Там сыночки и доченьки-внученьки тех, кто из поколения в поколение подвизается на этом поприще. Я когда-то хотела поступать во ВГИК, да родители отговорили, может, и правы они, только…

Пришел муж, раздевается в прихожей.

— Ну как? — уставилась Вера на Юрия.

— Все нормально, — ответил он.

— Как нормально?

— Забрал папку, сказал: отдаст на изучение кафедре тактики в академии.

— Ух ты! — удивилась Вера, и как-то со стороны посмотрела на мужа. Она видела важного, неторопливого, немногословного генерала, полного достоинств.

— Ух ты, ах ты, все мы космонахты! — дополнил жену Юрий. — Егорий где?

— Здание будущего собирает. Ему лучше не мешать.

— Поговорили с полковником хорошо, дельные советы его выслушал.

— К себе не предлагал? В Москву?

— Там нет таких самолетов.

— Пускай на другие возьмет, неужели ты не освоишь?

— Об этом пока рано говорить. После командировки видно будет.

— Какой командировки? — насторожилась Вера.

— Это не для разговоров. В Сирию готовят пять летчиков с Су-35. В группе и я числюсь.

— Но там же война!

— Для военного разве это новость!

— У нас маленький ребенок! Как мне с ним одной?

— Во время войны мой дед оставил пятерых детей и ушел на фронт, погиб, я тебе рассказывал о нем, а бабушка всех вырастила и выучила! Во как! А ты с одним в панику ударилась. Да ты и не будешь долго одна. Через год я вернусь, денежку привезу, машинешку хорошую купим.

— Не хочу никакой машинешки! — запротестовала Вера, в глазах ее застыли слезы.

— Пойми меня! — взмолился Юрий. — Я не могу отказаться! Не имею права! Мой долг! Долг солдата! Да и как бы я себя чувствовал, если бы стал отказываться? Не представляю даже. Я не могу, а кто-то вместо меня должен поехать и умереть! Я от презрения к себе тогда умру, если раньше не застрелюсь!

— Вот видишь! Сам признался, что там погибают! Теперь мне жить год в ежедневной, ежеминутной тревоге!

— Погибают в боевых вылетах не больше, чем при учебных, так что нет причины для беспокойства! Все, разговор на эту тему — портит нервную систему! Что слышала — забудь! Никому ни слова! Иначе навредишь мне и себе очень много!

Ночь для Веры обернулась бессонницей с самыми мрачными мыслями. Что только не лезло в голову, и все почему-то заканчивалось трагедией. Везде ее Юру подстерегают неудачи: вот его сбивают, и он гибнет от взрыва самолета; вот он катапультировался, раскрылся парашют, приземляется на территории противника, моджахеды с оскаленными зубами, с большими ножами, визжа от удовольствия, мчатся к нему со всех ног; он катапультировался в жаркой пустыне, бредет в полусознательном состоянии в сторону заката, его мучает жажда, губы кровоточат, язык распух…

«Господи, — шепчет она в подушку, — отведи от него беду! Только на тебя наша надежда! Не оставь нас! Мы никому не сделали зла, пусть и нас оно не коснется! Прошу тебя, Господи! Будь милостив!»

Уснула, когда в окне забрезжила синева рассвета, как в глубокую темную яму провалилась. Проснулась от каких-то странных звуков. Вскочила, понять ничего не может: в комнате светло, рядом никого, на детской кроватке всхлипывает сынишка.

«Где Юра? — первая мысль. — Проспала! Как же так!»

Выбежала босиком в коридор, потом на кухню — мужа нет нигде.

«Какая же я бессовестная и гадкая, — не переставала казнить себя Вера, бегая по квартире, хватая и рассовывая куда попало, оказавшиеся в руках вещи. — Муж ушел, а я сплю, как медведь в берлоге!»

К приходу Юрия Вера была хорошо осведомлена о состоянии дел в Сирии, для этого ей пришлось посидеть за компьютером четыре долгих часа.

— Юра, война, на которую тебя отправляют, не наша война! — заявила она, как только тот переступил порог.

— Откуда тебе это известно? — посмотрел Юрий подозрительно на жену.

— Оттуда, — кивнула она на компьютер, распространитель правды и лжи.

— Ты ему веришь?

— Отчасти. Раздевайся, за чаем все тебе расскажу.

— Хорошо, — посмотрел Юрий на жену с немалым интересом.

Причесав короткие темно-русые волосы перед трюмо в коридоре, Юрий зашел в кухню. Вера поставила на стол свежезаваренный чай, печенье в вазочке, колбасу на тарелочке, масло и сахар.

— Ну-с, слушаю-с! — сказал, насыпая сахар в чашку. Вид его говорил: «Что интересного может выдать человек, далекий не только от политики, но и от жизни вообще? Ребенок, кухня, дом, муж, степь и сопки…»

— Нас обманывают! — выпалила Вера.

— Кто?

— Все! Наши власти!

— В чем это проявляется? — допрос следователя по особо важным делам, а не вопрос мужа.

— Нам говорят, что война, или по их названию «Военная операция в Сирии», проводится с целью ликвидации террористических группировок Исламского государства ИГИЛ вдали от нашей страны…

— Слышал. Дальше.

— Якобы эти террористы, победив в Сирии, начнут расползаться по земле, как пауки, и все живое уничтожать…

— Да, так.

— Заполонят Россию, где поддержки ждут якобы присмиревшие исламисты Чечни, Татарстана и Бог знает еще кого…

— Что не так?

— А то не так, что это ширма, за которой скрывают истинные цели войны, то бишь, операции!

— Уже интересно. Какие цели скрывают наши вожди?

— Прибыль от сирийской нефти, вот какие! — выкрикнула Вера. — Контроль добычи нефти, ее разведка и сбыт! Клан Башара Асада владел всей сирийской нефтью, это не понравилось террористам ИГИЛа, курдам, американцам и…

— Неужто еще и России? — поддельно удивился Юрий.

— Угадал! Нам!

— Прекрасно! Будем богаче! Или тебя это не устраивает?

— Нам, да не нам, — с видимым огорчением сказала Вера.

— Как это понимать: «Нам, да не нам»?

— А так. Дулю с маком получит от этой нефти русский человек.

— Кто получит — открой секрет?

— Кто у нас все получает, не заешь? — Вера придвинулась вплотную к мужу.

— Да мало ли кто у нас получает не по заслугам?

— Олигархи — раз, члены правительства — два, депутаты Госдумы — три! Пока этих хватит.

— Да, и этих немало!

— Вот и получается: мы на государственном уровне защищаем добро олигархов, гибнем там, а террористические группировки расползлись по всей России! Их вылавливают от Калининграда до Дальнего Востока во всех городах. Они свили гнезда, вовлекают молодежь, настраивают против своих же граждан…

— Золотце! — прикоснулся ладонью к горячей щеке жены Юрий, — к сожалению, я это знал до твоего открытия; только это ничего не меняет в нашей жизни, мы бессильны что-то изменить в этом государстве, во всяком случае сейчас. Да, воруют, да, грабят, ну и что? Выйдешь на улицу, крикнешь: «Караул! Грабють!» Сочтут за ненормального, отвезут в психушку, и через пол года будешь таким на самом деле. Тебе это надо?

— Мне надо, чтобы мой муж, отец моего ребенка, был жив и здоров! А если уж и предстоит ему защищать Родину, то пусть защищает свою Родину, а не миллиарды чьи-то!

— Так думать — подрывать власть изнутри, это неправильно! — помотал головой Юрий.

— Подорви снаружи! — предложила Вера.

— Хорошо. Подумаю, — согласился, и тут же предложил: — Может, все же лучше тебе на время уехать к родителям?

— Каким? — Вера злыми глазами сверлила мужа.

— К каким хочешь. И мои, и твои, по-моему, с радостью вас примут.

— У них дворцы или многокомнатные квартиры на Рублевке? У моих развалюха на курьих ножках в грязном поселке, но не в Грязях, у твоих панельная двушка на пять душ! Скажи, куда нам лучше? Правильно, везде мы не нужны!

— Хорошо заплатят, купим в Сочи или в Краснодаре, может, в Армавире участочек, построим большой и красивый дом, в котором всем будет светло и уютно — и детям, и пенсионерам-родителям.

— Опущу тебя на грешную землю: живому заплатят гроши, а за твою жизнь нам с Егором заплатят миллион, как всем. Это много или мало? Это — ничего! На керосин и спички. Вручат нам твой орден, что присвоят тебе посмертно; погладят дяди по головке Егора, спросят, хочет ли он стать героем, как и папа. Конечно, он скажет, что хочет быть как папа. А если меня спросят, хочу ли я этого, я скажу им правду, и она им не понравится.

— Напрасно ты сгущаешь краски. Все будет хорошо! Я вернусь живым и невредимым, знай это!

Вера, взяв чашки, повернулась к стене у мойки и долго мыла их при мертвящей тишине, потом рукавом провела по глазам, глубоко вздохнула и сказала:

— Надо вернуться. Хоть каким.

Александру в первый же день выхода на службу после командировки сообщил его начальник, что ему изменили время отпуска в связи с предстоящей командировкой в Сирию. Отпуск с 5 января. Документы в строевом отделе готовы.

7 января все семейство приехало в Минск.

— Ты же, по-моему, говорил, что у тебя отпуск летом? — спросил отец сына, когда остались они одни в зале.

— Да, было по плану: июль — август. Поменяли.

— Вы поменяли или вам поменяли?

— Нам поменяли. Командировка в Сирию.

— Даже так? — удивился отец. И тут же добавил: — Впрочем, ничего удивительного. Всегда так было. Надолго?

— На год. Если раньше не прекратятся действия.

— Не прекратятся, — с уверенностью заявил отец. Александр посмотрел на него, ожидая пояснений. — Сейчас коротких войн не бывает. Планируются скоротечные, но тут же втягиваются новые силы, племена, государства, и пошло-поехало. Ни громких побед, ни поражений — одна тягомотина на десятки лет. Сотни тысяч смертей со всех сторон, проходит время, начинают думать, как погасить пламя войны хотя бы с малой выгодой. Чтобы не быть совсем уж виноватыми, вожди добиваются признания массами их правоты, для этого когорты умников денно и нощно изобретают эти самые признания. Напрасно загубленные жизни меньше всего смущают вождей, им бы лицо свое сохранить. Таков мир сейчас, очень некрасивый!

— Красивого в войне вообще мало, а теперь и подавно, — согласился Александр.

— Да, гусарство с сабельным звоном кануло в Лету. Теперь смерть упрощена до невозможного. Взрыв, и кончен бой, кончена жизнь. Плохая иль хорошая, красивая иль безобразная, нужная иль бестолковая, но жизнь закончила свой бег.

— Хороша смерть на миру, говорили раньше в народе. Теперь так не говорят и не скажут больше никогда. Хиросима и Нагасаки — сотни тысяч сожженных заживо, что тут может быть красивого! Людоедство по сравнению с этим пожиранием человеческих душ — детская забава.

— Это можно назвать эскалацией жестокости под личиной патриотизма.

— Искаженного патриотизма.

— Лжепатриотизма!

Женщины позвали к столу.

— Наконец-то семья в полном составе! — воскликнул Валентин Михайлович. — А то сидим вдвоем друг против друга и не знаем, о чем говорить. Ругаться надоело, радоваться нечему.

— Так уж и не знаем! — отозвалась Елена Сергеевна. — Всем президентам косточки так промыли, что икалось им, наверное, долго.

— Икалось, только и всего. А в остальном им от нашего промывания не жарко и не холодно. Как говорят, ресницами ветер гоняем.

Ладно, не об этом сейчас. — Валентин Михайлович наполнил шампанским фужеры дамам, себе и сыну налил водочки, Александр налил детям напитка из красивого хрустального кувшина. — Вот и встретились! — поднял рюмку. — За встречу! И чтобы встреч было столько же, сколько расставаний!

— «Без расставания не было б встреч», — с улыбкой сказала Елена Сергеевна.

Разговор за столом был в основном деловой, говорили больше старшие. Им казалось, что их слова и советы самые верные и нужные. Среднее поколение деликатно не перечило старшим, а младшее покорно слушало тех и других, но считало, что все живут не так, как надо.

— Пока Александр будет в Сирии, я предлагаю пожить вам у нас, — обратился Валентин Михайлович к Кире.

— Да, так было бы лучше, — поддержала его верная спутница по жизни.

— Школа у нас рядом, считается лучшей гимназией Минска, с устройством, думаю, проблем не будет. Если что, схожу на прием к Министру образования.

— Конечно, не откажут! — заверила Елена Сергеевна.

Кира осторожно, чтобы не обидеть родителей, возразила. Главный козырь — выпускной год у сына.

— Мы бы с удовольствием, но у Вали ведь выпуск, и школу менять не желательно. У нас их и так было сколько, а тут надо ему сосредоточиться, поднять балл. Там к нему хорошо относятся преподаватели, а здесь могут и… Наверное, и язык белорусский обязательный?

После затянувшегося молчания, Валентин Михайлович сказал, что резон, конечно, очевидный, но подумать не мешает.

— Здесь мы были бы на подхвате, — выдвинул он свой, как ему казалось, весомый аргумент. — А там все чужие. Не докричишься, если что.

— Мои начальники помогут, — заверил родителей Александр. — У них это прописано в документах. Мое денежное содержание будет получать Кира. Оплата коммунальных по льготной ставке. Думаю, проблем не должно возникнуть. Все здоровы. А вот вам бы совсем не помешало пожить в столице нашей родины. Походили бы в театры, музеи, вы так хотели этого, вот и настало время.

— Какие театры, какие музеи! — махнул рукой Валентин Михайлович.

— Здоровье, Саша, у нас уже не то, чтобы бегать по театрам, — сказала Елена Сергеевна. — Да и что там сейчас хорошего можно увидеть? Голые задницы!

При этих словах дети переглянулись и хитро улыбнулись.

— Испохабили все! — с негодованием сказал Валентин Михайлович. — Начиная с искусства, кончая идеей и патриотизмом. Доведись до чего серьезного, встанут ли массы, как было, на защиту отечества? Черта с два! Будут, как тараканы, прятаться в укромных местечках. А почему так? Очень просто — простолюдины, или как сейчас их называет паршивая «элита», нищеброды не кинуться, теряя галоши, защищать ворье с их наворованным добром. Они будут всеми фибрами своей души отбиваться от этого, совсем недавно благородного дела — защиты отечества. Вот так! Вот до чего мы докатились с нашими куриными мозгами!

— Отец, а мы-то тут при чем? — не поняла мужа Елена Сергеевна. — Не мы же устроили этот кавардак в стране?

— Мы, дорогая, мы! Никто нам не привез на тачке этих олухов царя небесного, мы сами их выбрали.

— Со вторым я согласна, а первого, нам только показали и сказали: вот ваш вождь и учитель. Второго, пьяницу, наверное, потому пропустили во власть, что в стране таких миллионы. Свой своего!

— Свояк свояка видит издалека, — вздохнув тяжело, поправил жену Валентин Михайлович.

— Да, так говорят в народе. Слепые люди. А кто виноват? Кто учил нас быть гражданами своей страны, а не сторонними наблюдателями? Эдакими безразличными обывателями? Никто не учил, потому что умный да ученый — головная боль для власти.

— Мамуля, — вдруг широко растянул в улыбке губы Валентин Михайлович, — откуда ты набралась таких мыслей? Я всю службу изучал марксизм-ленинизм, главную науку нашего времени, и то не столько знаю, как ты, которая была далека от этой всепобеждающей науки?

— А кто в твою тетрадь переписывал труды из книг умных людей, которую ты должен был показывать своим политотдельцам и командирам? То-то же!

Конечно же, не оставили без внимания молодежь.

— Валя, — обратился к внуку Валентин Михайлович, — надумал, куда будешь поступать?

— Как дед и папа, — раскинув руки, за сына ответила мать. — В летчики мы!

— Сейчас это не модно и не престижно, — сказал дед. — Все валом прут в бизнес! Толком не знают, что это такое, а прут! Бизнес и деньги — вот вирус в мозгах молодежи! А мы-то какие были: «Жила бы страна родная, и нету других забот!»

— «И снег, и ветер, и звезд ночной полет… Меня мое сердце в тревожную даль зовет!» — продолжила песню своей юности Елена Сергеевна. Саша посмотрел на маму и увидел ее молодой, красивой, целеустремленной.

— Отняли у молодежи мечту, а взамен подсунули халтуру, — поставил на стол кулаки Валентин Михайлович. — Обокрали, сволочи, средь бела дня! Ведь и молодежь этого не заметила! И как она могла заметить, если не испытала той жизни, какая была у нас! Ситцевая рубашонка, простенькие штанцы, разбитые башмаки или кирзачи, велик — и ты счастливец! Живешь надеждой, видишь цель и стремишься к ней! Школа, работа в колхозе на каникулах, шум, гам, танцы, игры, спортивные соревнования и любовь, светлая, чистая, тайная! Бог ты мой, как давно это было! Как скоро все закончилось!

— Леночка, — после паузы повернулась к любимой внучке Елена Сергеевна, — расскажи, как у тебя с музыкой?

— Хорошо, бабушка. Мне нравится, — ответила Лена.

— Это главное, чтобы не было обузой. Иногда, когда не хочется заниматься чем-то, а надо, то следует отдавать предпочтение этому всесильному «надо!» Вот так!

— У нее все прекрасно получается. Хвалят за усидчивость и талант! — погладила по головке дочь Кира. — Бывало, температурит, а все равно стучит по клавишам! — Кира поцеловала девочку в макушку. У Лены зардели стыдливо щечки.

— Кира, — посмотрела внимательно Елена Сергеевна на невестку, в этом взгляде читалось сомнение, — мы давно не звонили Валентине Ивановне, как она там? Когда мы говорили в последний раз, она прихворнула, разговора не получилось.

— Она серьезно больна. Три месяца назад была операция, врачи ничего толком не объясняют: или не знают, или не хотят говорить правды.

— Они обязаны сказать близким правду. Во всяком случае, хотя бы то, что они думают.

— Не мы говорили, а Лиза. Может, от нас она скрывает.

— У них все по-прежнему? Лиза так и не вышла замуж?

— Не вышла. Сын, Толя, приезжал с семьей в отпуск.

— В каком он звании? — спросил Валентин Михайлович. — Небось, полковник тоже?

— Подполковник. Начальник штаба полка, — ответил Александр.

— Авиационного?

— Штурмовики. Су-25.

— Так, наверное, и пойдет по штабной дороге. Тоже неплохо. Мелочей там, правда, много, трудновато бывает.

— Пап, а в какой должности легко, если служить как надо? — спросил Саша.

— Ты прав, везде трудно. Но когда ты отвечаешь только за себя, то это упрощает жизнь. Взлетел, например, выполнил задание, сел и в ус не дуй! И никаких тебе солдатских портянок с дедовщинами!

— На первых порах так и есть, а потом, когда ты командир, то этого не избежать. Портянки, столовая, казарма, дисциплина становятся частью твоей жизни. Слава Богу, авиация не страдает болезнью века — дедовщиной!

— Куда уж тут пробиться этой пакости — на одного солдата приходится десять офицеров!

— У семи нянек — дитя без глазу, — мимоходом вставила Елена Сергеевна, и все рассмеялись.

Неделя в Минске пролетела мгновенно. Из «культурной программы» запомнился поход в Большой театр. Посмотрели «Аиду». Понравилось даже детям. Они сидели, замерев с широко раскрытыми глазами, казалось, хотели запечатлеть на всю жизнь увиденное. Сначала, как всегда бывает в театрах, первые минуты ушли на оглядывание публики, рассеянный взгляд на сцену, неверие в происходящее там, потом все становится на свои места: публика уходит в тень, а на первый план выдвигается действие. Еще мгновение — и зритель становится не наблюдателем, а участником событий. Ему хочется справедливости, хочется наказать коварных злодеев и спасти любовь Аиды и Радомеса… Прекрасные голоса артистов усиливают представление.

На вопрос Елены Сергеевны, понравилась ли детям опера, Валя сказал, что понравилась, а Леночка отмолчалась, она не хотела упрощать великое произведение, опускаясь до одного слова в оценке, а выразить полно свои ощущения она еще не знала как.

— В Москве вы, наверное, не ходите в театр? — посмотрела Елена Сергеевна на невестку так, что прочесть упрек было простым делом.

— Не получается, — ответила Кира, пряча глаза. — То одно, то другое. Да и добираться из Люберец до театра, а потом поздним вечером домой… Детям в школу, уроки, Саше на службу чуть свет, мне на работу…

— Понятно. Искусство подождет. Двести лет живут «Аида», Отелло», «Паяцы» и жить будут еще столько же, так что нам спешить некуда, — поджав губы, высказалась Елена Сергеевна.

— Вернется Саша, ему дадут отпуск, и мы тогда все театры и музеи проштудируем по списку! — заверила свекровь Кира.

Прощание проходило по известной схеме: наказы старших, обещания младших.

— Сынок, — умоляюще смотрела мать на сына, — ты там будь поосторожней. Не лезь на рожон. Поостерегись. У тебя дети еще малые, кому они будут нужны?

Эти слова обидели Киру.

— Как — кому? Я от них откажусь, что ли? Что вы такое, мама, говорите? — тряхнув головой, сказала она.

— Не обижайся, — поспешил успокоить невестку Валентин Михайлович. — Все мамы одинаковые. И ты такой же будешь! — Улыбнувшись, продолжил: — Помню свою маму. Приехал в первый курсантский отпуск, мама тут же: «Не страшно летать? Не опасно? А если…», и просит высоко не летать, как-нибудь потише, помедленней, пониже. Конечно же, я пообещал ей высоко и быстро не летать. — Посмотрев на сына, сказал:

— Послушай и мой отцовский наказ. Я недавно перечитал «Войну и мир»…

— Отец, неужели ты будешь нам пересказывать всю книгу? — с испугом спросила Елена Сергеевна.

— Боже упаси! — поднял руки Валентин Михайлович. — Хотя и не мешало бы. Стоящая книга. Скала. Будучи школьником, я должен был ее прочитать. Каюсь, не прочитал. Полистал, чтобы иметь представление — и все! Теперь, от нечего делать, восполняю пробел — читаю всех классиков, и они совсем по-другому воспринимаются, чем раньше. Их надо читать, имея хотя бы маленький багаж мудрости. Меня тронули строки, где князь Болконский, отправляя сына на войну, дает ему наказ: «Князь Андрей, знай же, коли убьют тебя, мне будет больно знать это, еще больней и горше будет, если ты поступишься честью!» «Вы бы могли и не говорить мне это», — ответил сын. Не совсем точно, но смысл я передал. Повторю и я наказ старого князя: Сын мой, Александр, береги честь имени, семьи, отчизны! Мой дед в отряде Каландаришвили сражался с бандами колчаковцев, мой отец погиб в окопах под Москвой, да и я, верный Присяге, капитаном, во главе отряда, защищая честь и славу России, помогал в борьбе нашим идейным братьям Йемена. В песках стоял наш отряд из десяти самолетов, без средств обслуживания, без карт летали мы на боевые задания. И ни один не дрогнул, не струсил, не заскулил. Летчики, техники были на высоте! Я удивлялся и гордился ими, считал своим долгом быть им примером. Надеюсь, и ты продолжишь славить фамилию Любимовых. Во всяком случае, не опозоришь мои седины.

— Вы могли бы и не говорить мне это, — улыбаясь, ответил сын.

Слова наставления отца, глуховатый его голос, еще долго витали в замкнутом пространстве, никто не решался нарушить тишину. Покашляв, Валентин Михайлович заговорил, но уже не таким торжественным слогом, а простым:

— Мама права, не надо нам ненужного геройства, береги себя. Жена и дети — святое в жизни настоящего мужчины. Помни это. Ты им нужен, постарайся сберечь себя.

— Не оставит нас Бог! — непривычно серьезным тоном отозвался сын.

Раздался звонок телефона, Елена Сергеевна взяла трубку.

— Такси: «рено» серого цвета, номер 6471 будет через пять минут, — повторила она слова диспетчера.

Прощаясь у такси, Александр заметил, как сильно изменились его «старики». Отец неуверенно держался на ногах, его в последнее время мучило головокружение; мама собрала у глаз горестные морщинки, и у рта они стали в одно мгновение глубже. Ободряюще тряхнув головой, Александр обнял первым отца, потом мать.

— Не переживайте, все будет хорошо, — сказал он, улыбаясь. Эту улыбку запомнили родители на всю свою жизнь. Маленький Саша, звонко смеющийся над проделками Волка из мультика «Ну, погоди!» и взрослый Саша у такси с милой, доброй улыбкой — их единственный сын, надежда и опора в жизни.

В поезде Александр был мрачен. Часами стоял у окна в коридоре, и смотрел на все, что пробегало то быстро, то медленно. На станциях нет того многолюдья, которое было в пору его детства, когда они всей семьей ездили к бабушке в Саратов. Веселые были времена. На перроне покупали у хозяек горячую картошку и грузди, вяленую рыбу, соленые помидоры и огурцы. Потом, смакуя, ели в купе на столике, застелив его газетой и полотенцем. Саше эта еда не очень нравилась, а родители прямо-таки млели от удовольствия. Сейчас ничего похожего. Киоски с мороженым, водой, напитками, сигаретами. А так бы хорошо поесть душистой картошечки с хрустящими груздочками! И люди какие-то неприветливые, неулыбчивые. Больно уж с серьезными лицами, какие бывают у государственных деятелей во время решения ответственных задач.

«Такое впечатление, что земной шар развернули на 180 градусов, и мы видим обратную сторону планеты с непонятным нам миром, — подумал Александр. — А это всего лишь каких-то двадцать лет так изменили нас!»

У соседнего окна стоял Валя и тоже смотрел на поля, леса, перелески… Лет через двадцать, как и отец, будет удивляться переменам в стране. Появятся, наверное, высокие красивые здания, перроны с серым асфальтом, с маленькими будочками-киосками изменят свой вид — цветная керамическая плитка заменит асфальт, стандартные домики-магазины — коробки киосков. И люди будут другие. Какие, трудно сказать, потому что для этого надо знать жизнь того времени. Может, будут ходить с транспарантами, призывающими народ или к подвигу, или к свержению власти, или принять участие в борьбе (непременно, борьбе) за озеленение планеты. Может, будут сидеть на складных стульчиках и торговать картошкой с груздями…

Вышла из купе Лена, стала рядом с отцом, прижалась к нему. Александр обнял ее, и так приятно стало на душе, ведь рядом находится его любовь неземная, его дочь!

— Скоро в избах деревенек засветятся окна, — сказал он. — Люди придут после работы, у каждого свои дела, заботы…

— В деревне, наверное, скучно жить? — спросила Лена, вглядываясь в сгущающиеся сумерки за окном.

— Тебе не холодно? — вместо ответа спросил Александр. — Иди надень курточку.

— Мне не холодно, папа, — тихо сказала Лена и еще крепче прижалась к нему.

«Если что, как они будут без меня? Их же любой может обидеть, — посмотрел с жалостью на дочь Александр. — Так много сволочей развелось, что живи и оглядывайся, а беззащитной девочке всегда грозит опасность и обман. Кто ее защитит и предупредит? Брат молод и неопытен, да и сам еще нуждается в опеке. Надо бы пристроить в какой клуб самбо или бокса, чтобы мог себя при необходимости и слабого защитить. Вот время настало, время кулаков и пистолетов. Слишком неожиданно получилось с моей командировкой, мне бы годик подождать, чтобы с детьми побыть, подготовить их к жизни».

Вышла Кира, вынесла курточку, накинула дочери на плечи.

— Все благородное семейство выползло поглазеть на мир божий, — сказал Александр, ласково поглядев на жену.

— У Чехова и Горького — все наоборот, — отозвалась Кира. — Там обыватели приходили на станцию, чтобы поглазеть на проезжающие поезда. Это был привет из дальних стран.

— Просто так приходили? — удивилась Лена. — И ничего им больше не надо было, только посмотреть на пассажиров?

— Если верить нашим классикам, то да.

— Они о чем-нибудь их спрашивали? — добивалась своего Лена.

— Может, и спрашивали, только едва ли.

— Поехали бы в город да смотрели, сколько им влезет.

— Чтобы в город поехать, надо было нанять извозчика, платить ему деньги, а тут бесплатно. После работы, в качестве отдыха и развлечения, ходи по перрону и смотри на других, показывай себя.

— Они наряжались?

— А как же. В лучшие одежды. Украшения, зонтик у дам, у мужчин — блестящие галоши, жилет с цепочкой от часов и трость.

— Смешно как!

— И прогулка тебе, и новизна впечатлений, и обновление сознания.

— Обнуление сознания, — заметил Александр, вспомнив отрывки произведений этих писателей. — На этом не заканчивались прогулки, потом долго в домах, избах обсуждали увиденное. Кто-то заметил на столике купе заморские яства, кому-то понравилось платье пассажирки, кого-то удивила большая борода. И все это живо, на полном серьезе обсуждалось. Спорили долго и яростно.

— Зачем все это?

— Так жили люди сто пятьдесят лет назад. Им расскажи о нашей жизни, они бы тоже удивлялись, зачем все это?

Плановый сбор командиров полков и отдельных эскадрилий проводили в Хабаровске. Кто подальше, прибыл на рейсовом самолете, кто поближе — на своих вертолетах и транспортных самолетах. За Николаем зашел Ан-24 из «королевского полка». В самолете уже было полно командиров, все слегка навеселе, щеки их покрыл румянец, говорили громко. Николаю, как только оторвались от бетонки, подали стакан, налили водки, про себя тоже не забыли. Глухо стукнуло стекло о стекло. Командиры были рады встрече, рады видеть знакомые лица, рады смене однообразных событий, поглощающих все твое время, всего тебя целиком. Расселились в гостинице, переходили из номера в номер, продлевая радость встречи…

Утром, после завтрака, разбор и подведение итогов работы в частях. Крепко спрашивали за летные происшествия, за нарушения воинской дисциплины.

— Полковник Кот! — командующий воздушно-космическими силами округа уставился на невысокого крепыша. — У вас катастрофа по вине руководства полетами в августе, в октябре авария по той же причине, как вы это расцениваете?

Полковник молчал и смотрел в сторону.

— Почему вы не сделали правильных выводов после первого летного происшествия?

Полковник упорно молчал, не меняя положения.

— Скажите, вы в состоянии управлять полком? — вопрос не в бровь, а в глаз.

Полковник молчал, видно было, как в нем боролись душевные силы: одни говорили: пошли их всех подальше, скажи, что не нужна мне ваша благодетель, ваши прощения и предупреждения; другие настоятельно требовали покаяться и обещать!

— В состоянии, — тихо произнес полковник Кот.

— Хорошо! — сказал командующий. — Поверим вам еще раз. Последний!

Когда за трибуну встал Николай, то у подуставших членов руководства, видать, иссякли каверзные вопросы, и его отчет не вызвал ни радости, ни упрека. Его спросили, как идет подготовка летчиков к командировке в Сирию; ответом были удовлетворены.

После ужина — продолжение «банкета» в номерах гостиницы.

Полковник Кот, хорошо поддавший, говорил, закусывая бутербродом с красной икрой:

— Еле сдержался, чтобы не сказать: да пошли вы все куда подальше! Увольняйте! Гражданский флот не откажет мне. И не буду я там назначать офицеров в кочегарки дежурить! Угля нет, рабочих нет, работы женам тоже нет! Офицеры спиваются! Керосина нет, двигателей нет, на чем мне летать?! Они что, не знают этого, зачем меня вытянули на позорище! Сами раздербанили армию, а с нас спрашивают! Нашли крайнего! Пусть подумают, что им говорить, когда спросят с них за все эти делишки!

— Не похоже, что придет такое время, — потянулся к бутылке командир истребительнобомбардировочного полка полковник Седов. — Во всяком случае, не будет такого в ближайшие годы.

— Я верю нашим дерьмократам, которые заверяют, что НАТО не будет развязывать войну с Россией, — сказал, глядя на черное окно моложавый подполковник с орденом «Красной Звезды» на груди. — Если б Америка хотела этого, то самое время взять нас голыми руками.

— Ждут, когда без выстрела сдадим Россию!

— Мы — мелкая сошка, но почему терпят это наши большезведные?

— Тебе не хочется расставаться с креслом летчика, а они в случае неудачи потеряют гораздо больше!

— Россию теряем, куда еще больше?! — глаза полковника Седова налились кровью. — Это не идет ни в какое сравнение с самым престижным креслом. А наше кресло, кресло летчика, не должно стыдиться того, кто на нем сидит!

Заглянула в номер дежурная по этажу.

— Ребятки, нельзя ли тише! — попросила она. — Второй час ночи, все спят, а вы все кого-то ругаете и грозитесь навести порядок в стране! Декабристы нынче не в моде! Спите уж спокойно. Фу, накурили как, голов не видно! Пожарники бы не примчались — откройте форточку скорее!

— Декабристы нынче не в моде, — тихо сказал Кот, когда закрылась дверь за дежурной. — Устами бабы истина глаголет. Поверим ей.

Перед обедом руководитель сбора объявил, что сегодня вечером все участники приглашаются в концертный зал Дворца строителей на представление вокально-инструментальной группы из Москвы, продюсер которой выделил для летчиков места в зале.

— Около столовой будут два автобуса, сразу после ужина поедем, ужин на час раньше! — сказал он, надеясь увидеть радостные лица командиров. Лица непроницаемы. — Я думаю, не помешает немного отойти от наших дел, чуть-чуть развеяться. Потом опять аэродромы, самолеты, керосин и портянки.

— Это не обязательно? — выкрикнул кто-то из задних рядов.

— Обязательно! — отрезал ведущий. — Все за одного, один за всех!

В полупустом зале не чувствовалось праздничного настроения. Кучка шумливой молодежи на передних местах, видать, студенты, несколько молодых парочек и ни одного человека хотя бы среднего возраста с печатью радости от предстоящего вхождения в мир великого искусства. Николай, как говорится, сто лет не был в театре, более того, ни разу не был в концертном зале на выступлении хоть какой-нибудь звезды, поэтому удивился непраздничному виду толпы. Ожидал другое. Такое складывалось впечатление, что публика забежала в зал погреться с мороза, переждать непогоду или просто деваться некуда неприкаянным людям. Одеты обыденно, что под руку попало, то и нацепили.

Уже время открывать занавес, а он замер мертвой стеной, отделяя простецкую публику от элиты. 19.20, а занавес неподвижен.

«У нас такого не бывает! — отметил непорядок в стране искусства Николай. — Точность — не их призвание. Посмотрим, чем еще они нас удивят?»

В 19.25 в щель между фалдами занавеса протиснулся кругленький человек маленького роста, лысый спереди и волосатый сзади.

— Добрый вечер, дорогие друзья! — поставленным голосом поприветствовал публику человек и лучезарно улыбнулся, показав ряд белых по-европейски зубов. — Начинаем концерт нашей прославленной не только на родине, но и в странах Европы и Америки группы артистов. Вот они! — выкрикнул человек, раскинув во всю ширь коротенькие ручки.

Занавес рывками пополз в стороны от центра. На сцене, широко улыбаясь и размахивая руками, стояли те, кому предстояло веселить публику. Николая как в кипяток бросили, он увидел ее, о ком думал и мечтал долгие годы! Перед ним стояла в легком одеянии танцовщиц его незаживающая рана, его Адель! Что происходило на сцене, о чем пели полуголые исполнители и музыканты, кто из них кто, его меньше всего интересовало. Он видел только ее — Адель! Группа разогрева отработала первую половину, все ждали выхода «звезды» эстрады — Элвиса Крутого. Вот и он! Блестящий Элвис! Наряд его искрится, отражая свет юпитеров! На плечах — эполеты, на голове — корона, на ногах — сапоги с толстой подошвой, все блестит, сверкает. Черные волосы по плечам, глаза за темными огромными очками, на руках белые перчатки.

«Одет вызывающе, и это настораживает, — подумалось Николаю. — Хорошему артисту вся эта мишура ни к чему».

Взорвался зал! Вой юнцов и гром музыки!

«На нашем аэродроме тише, — отметил Николай. — Как они, бедняги, выносят это! Тугоухость им обеспечена».

В группе подтанцовки была Адель с двумя стройными и очень энергичными мужчинами.

Элвис кричал, запрокинув голову, что-то о любви, но на песню это не было похоже.

Я буду пальцы твои целовать!

Народи мне детей, похожих на себя,

Чтобы вечны мы были с тобой!..

Будешь беременна только временно!

Адель на втором плане, но для Николая она впереди всех, краше всех! Движения ее пластичны, выверены. Казалось, только танец ее интересует.

«Признает ли меня? — гадал Николай. — Захочет ли признать — как-никак звезда?»

Концерт окончен. Николай попросил полковника Седова, который был рядом, передать старшему, чтобы его, Николая, не искали, не ждали.

— Приеду на такси! — сказал он.

— В случае чего, где тебя искать? — спросил Седов.

— Через час буду на месте, — заверил Николай.

Когда Николай пробрался после долгих объяснений в гримерку к Адель, она сидела перед трюмо, но ничего не делала. Смотрела на свое отражение в холодном стекле.

— Войдите! — разрешила она постучавшему в дверь.

В зеркале появился человек в военной форме.

— Слушаю вас? — сказала, не оборачиваясь.

— Пришел засвидетельствовать вам свое почтение! — произнес Николай фразу, припомнившуюся из пьесы Островского.

— Свидетельствуйте! — повернулась к Николаю. Прищурилась, вглядываясь в него.

— Разрешите поцеловать вашу ручку? — склонил голову.

— Пожалте! — протянула Адель руку.

Николай прижал ее к губам, и его охватил восторг новой волны любви к Адель.

Она прижала его голову к своей груди.

— Милый Кока-Кола! — произнесла чуть слышно.

Вскоре в гримерную вскочил юркой мышью человек со сдвинутыми на затылок волосами. Быстро глянув на сидящих друг против друга и державшихся за руки Адель и полковника, выпалил с явным неудовольствием:

— В чем дело, детка? Все ждут тебя!

— Я скоро приду, — заверила. — Иди.

— Не задерживайся! — предупредил от порога человек.

— Мой муж, — сказала Адель с ухмылкой.

— Ну… э… — замычал Николай, не зная как отреагировать на это заявление.

— Вытянул меня из помойки… Вот и я… — повела плечом Адель.

— Не знаю, что тебе сказать, — Николай долго глядел на Адель. — Только…

— Я погибала! — говорила она, глядя в пустоту. — Спала на вокзалах! Не ела сутками! Все надеялась на чудо, которое свершится однажды, и я добьюсь признания! Не было чуда, не приходило и признание, не было даже обыкновенной работы. Докатилась до… ладно, — махнула рукой. — Что обо мне да обо мне. Ты как? Полковник, кажется? — кивнула на погоны. — Летаешь?

— Летаю.

— Кто жена?

— Жена хорошая.

— Дети есть?

— Дочери девять лет, сыну три.

— Даже двое? — удивилась Адель и посмотрела на Николая с нескрываемой завистью. — А у меня нет и никогда уже не будет.

Николай хотел заверить, что еще не все потеряно, что сорок лет — не такие уж безнадежные годы, но глянув на Адель, не сделал этого.

— Как сестра твоя, Кира, кажется? — спросила она.

— Кира. Нормально. Замужем, — щадя Адель, он решил не посвящать ее в семейные дела сестры.

Адель посмотрела на часы.

— Тебя ждут? — спросил Николай.

— Да, — тяжело вздохнула Адель. — Надо идти.

— Дай, куда можно записать координаты? — встал Николай.

Адель вынула из сумочки записную книжку и ручку.

— Вот мои данные, — вернул Николай книжку. — Звони, пиши, не пропадай! Не откалывайся от нашего братства! Кто тебя поймет лучше нас? Никто! Мы — отдельная каста в этом обществе! Каста меченых судьбой! Прошу тебя, помни это!

Адель обхватила Николая за шею, уткнулась лицом в его плечо, всхлипнула.

— Прости! — сказала, вытирая ладонью повлажневшие глаза и нос. — Расслюнявилась. А ведь не было такого со мной никогда. Закончилась детдомовская закалка, наверное.

Первого февраля Александр прилетел на аэродром Хмеймим. Встречал команду заместитель командующего авиационной группой полковник Шведов. Узнав в Александре инспектора ВВС, о котором получена ранее информация, подошел к нему. Козырнул.

— Полковник Шведов. Вы — полковник Любимов?

Попросил Александра подождать несколько минут, пока не определит прибывшее пополнение.

— Пойдемте! — подошел Шведов к Александру, успевшему выкурить пару сигарет. — Командующий вас ждет.

— Вы свободны, — сказал командующий Шведову, а Александру показал на кресло. — Прошу.

Генерал был немногословен. Более того, излишне, как отметил Александр, краток. Попросил коротко доложить о себе, о летной подготовке, конечно, не забыл спросить и о семье.

— В Москве у вас своя квартира? — спросил, глядя исподлобья на Александра. — Это хорошо!

«Это ли главное в моей персоне? — не понял сути вопроса Любимов. — Я же не зарабатывать на квартиру сюда прибыл!»

— Мое предложение, — продолжал генерал, — вникать в оперативные дела группы. Совместно с оперативным отделом разрабатывать операции, анализировать их, внедрять тактические приемы и оценивать их эффективность. При желании, можете планировать себе боевые вылеты, — генерал с прищуром посмотрел на Александра. — Будете готовы к этому, доложите мне. У вас достаточно большой налет на Су-ЗО, думаю, целесообразно продолжить его освоение в условиях боевого применения. Вы согласны со мной? Хорошо.

Не лишне будет вам оценить контингент летного состава, прибывающий к нам из частей РФ. По этой оценке можно будет судить о работе в частях, что поможет своевременно исправить упущения командиров. Полеты с учебной целью в корне отличаются от полетов в боевых условиях. Чем меньше будет у нас героев, тем лучшую оценку получим мы с вами, вы согласны со мной?

— Героизм всегда приветствовался, — уклончиво ответил Александр, не до конца поняв афоризм генерала.

— Не спорю. Но до героизма часто доводят своих подчиненных командиры, не все предусмотревшие, и тогда исправлять их ошибки вынуждены исполнители. Всего, разумеется, невозможно учесть, ведь враг тоже имеет голову, и на выдумки горазд. Но это надо сводить до минимума. А это уже наша с вами главная задача — выполнить приказ, спасти жизни и технику. Согласны?

— Согласен.

Генерал нажал клавишу селекторной связи.

— Николай Иванович, зайди ко мне, — тут же появился моложавый полковник с отвислыми усами. — Полковник Куйбин, — представил его командующий, и к Куйбину: — Полковник Любимов, инспектор ВВС, будет приписан к вашему отделу на все время командировки. Определите ему место в КИМБе, место в отделе, познакомьте с особенностями нашей работы и жизни. Все понятно? Вы свободны.

— У нас отдельных номеров нет, есть свободное место в двухспальном КИМБе. Там живет наш главный инженер, подполковник Зайцев. Если вы не против, я вас там поселю, — предложил Куйбин.

— Не против, — сказал Александр.

Главного инженера в номере не было, это естественно: рабочий день в разгаре.

— Вот ваша койка и тумбочка. Не люкс, конечно, но и не так плохо. Живем все по одному распорядку: подъем, отбой, столовая, в промежутках — полеты, — усмехнулся Куйбин.

— Годится! — согласился Александр с распорядком жизни воинского контингента в песках Сирии.

Перед ужином пришел главный инженер, моложавый, симпатичный брюнет среднего роста. Познакомились. Подполковник Зайцев Николай Васильевич, из Новосибирска. Окончил Жуковку. Служил в Западном военном округе.

— Давно здесь? — спросил Александр Зайцева.

— Семь месяцев, одиннадцать дней, — не задумываясь, ответил тот, чем вызвал улыбку у Александра. «Девяносто восемь курсантских компотов до отпуска в действии и здесь», — вспомнились особенности курсантской жизни.

— А вы надолго? — спросил Зайцев, меняя комбинезон на легкие брюки и футболку.

— По плану на год, а там видно будет.

— Первые дни тянутся нестерпимо долго, а потом все становится в свою колею, не успеваешь ставить крестики в календаре.

— Вы тоже на год? — спросил Александр.

— Срок не определен. Я с группой инженерно-технического состава. Пока на год, а там по обстоятельствам.

— Все устраивает?

— Получка. А остальное — так себе.

— Ну хоть это устраивает, и то хорошо. Лишняя копейка, как у нас говорят, никому не помешает.

— Хоть она и не лишняя, но и тому рады. Дыр в хозяйстве тьма.

— А с точки зрения интернационализма как? Местные жители не считают нас тут лишними?

— Не знаю. Не спрашивал. А если бы спросил и получил ответ, еще не факт, что он правдив. Не донимают, не проявляют видимого недовольства. И обниматься не спешат.

— Понятно: Восток — дело темное.

Умывшись, причесавшись, Зайцев напомнил, что пришло время идти на ужин.

После ужина Александр присел на лавочку недалеко от столовой, закурил. Мимо проходили офицеры, о чем-то говорили, смеялись — совсем как дома.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — услышал он. Перед ним стоял капитан Метлицкий и улыбался. — И вы к нам.

— Не знаю к кому, но я здесь, — подал руку Любимов.

— Мы уже здесь одиннадцать дней, — сказал Юрий, ожидая приглашения на беседу.

— И какое ваше впечатление после Дземги? — спросил Александр и жестом пригласил присесть на лавочку.

— В смысле полетов? — спросил Метлицкий.

— Всего.

— В полете привязаться к чему-то на местности сложно — песок, пустыня, однообразие. Постоянно ждешь взрыва, — сказал Метлицкий, присаживаясь на скамью напротив.

— Сильное у них ПВО?

— Не так чтоб уж очень сильное, но подкараулить могут. Меняем маршрут постоянно.

— Насколько мне известно, у ИГИЛ много наших зениток на шасси пикапов и даже грузовиков, есть даже «Шилки», «Иглы» и «Оса», «Стингеры», встречаться с ними не приходилось?

— Дело в том, что я летаю в пределах аэродрома. Восстанавливаюсь на Су-ЗО. Раньше я летал на нем, а в Дземге пересел на Су-35, и сюда прибыл как летчик Су-35, но получилось, что лишний кто-то, а на «тридцатку» не хватает. Из группы я один летал на ней. Вы ведь тоже летаете на «тридцатке»?

— На «тридцатом», «тридцать пятом» и «пятьдесят седьмом». Так что могу проверить и дать допуск.

— С удовольствием, товарищ полковник; два упражнения и я готов к проверке! — с радостью заявил капитан. — А то как-то не у дел. Все летают на боевые, только я вокруг трубы.

— Успеем, добро бы на свадьбу, а тут на войну! — поднялся Александр, подхватился и Метлицкий. — Не спеши.

Кире позвонила Лиза и попросила приехать — маме плохо. Кира схватила первое, что попалось под руки, и умчалась в Липецк. И пока летела, и потом, когда ехала на такси, преследовала одна неотвязная мысль о настигшей беде. Да, и годы, и здоровье не те, пора бы привыкнуть уже к мысли, что неизбежность у порога, и все равно, как обухом по голове.

Валентина Ивановна посмотрела на Киру, и улыбка тронула ее бледные губы.

— Садись рядом, — показала на табурет сбоку кровати. Взяла своими холодными руками горячую руку Киры. — Как там дети? Не болеют? Весна холодная, сырая, надо хорошо одеваться.

— Все хорошо, мама, у нас, — погладила она руку Валентины Ивановны. — Что с тобой, что врачи говорят?

— Что они могут сказать, чего я не знаю. Наверное, мой час пришел. Хочешь не хочешь, а смерть не обманешь.

— Да что ты, мама, — попыталась Кира отвлечь больную от плохих мыслей, — все будет хорошо! Весеннее обострение! Я тоже переболела гриппом; три дня в лежку, температура под сорок, озноб страшнейший. Опасалась за детей, думала, перекинется на них — Бог миловал. И у тебя все будет хорошо! Скоро потеплеет, на солнышко тебя будем вывозить, все пройдет.

— Как там Саша, все хорошо у него? Его бы сберег господь, это было бы правильно.

— Я молю Бога и утром, и вечером. Не верила в Бога раньше, а тут не расстаюсь с ним, прошу за детей, прошу за мужа — неужели не услышит?

— Услышит, — тихо заверила Валентина Ивановна, и тут же мысль: «Мужа не защитил, зятя не защитил, а они ничего плохого никому не сделали!»

— Коля звонил, — сказала Кира. — Хотел прилететь, да у них из-за непогоды отменили все рейсы; как только откроют аэропорт, сразу же прилетит.

— Не надо ему лететь: и далеко, и опасно. Все понимаю, я любила вас, а Колю больше всех. Бедный мальчик! Глаза испуганные, люди незнакомые, чего-то от него требуют, а он понять не может, слезы на глазах. Конфетку берет, но опасается чего-то. То ли, что нельзя, то ли отнимут. Слава Богу, все у него хорошо. И жена прекрасная, и детки милые. Пусть будут все счастливы.

Вошла Лиза, сказала, что пора делать укол. Кира отошла к окну — она безумно боялась всяких уколов, и если решалась на это, то только потому, что необходимость заставляла. На улице тротуары очистились от снега, но в тени он еще белел кое-где. Прохожих было мало. Какое-то тревожное затишье кругом, как перед большой бедой или бурей. К подъезду завернула стройная высокая женщина.

«Интересно, кто это? Таких в нашем доме не было», — подумала Кира, и тут же услышала хлопок двери и разговор в коридоре.

— Здравствуйте, тетя Кира!

— Васюта! Это ты? Никогда бы на улице не узнала! — воскликнула Кира, и крепко обняла свою племянницу. — Каких-то десять лет не виделись и вот тебе чудо! А Толя, наверное, настоящий мужик? Ему уже сорок? Вот бегут годы! Ну, расскажи, красавица, о себе. Как у мужа дела, как дети?

— С мужем в одной больнице, только он хирург, а я — кардиолог. Оба выбились в люди, в начальники — оба заведующие отделениями. Старшему сыну пятнадцать…

— Ваське? Господи, а я все его вижу карапузом!

— Метр девяносто два, мастер спорта по каратэ! — с гордостью поведала Василиса о достижениях своего сына.

— Ну, молодец! — восхитилась Кира. — А младший, Леша, тоже герой хоть куда? Тоже боец?

— Этот герой еще тот! Заявил: «Чтобы меня били по морде, такой спорт не по мне! Да и с отбитыми мозгами в летчики не берут!»

— Летчиком хочет быть?

— Только летчиком! Как дед и дядя — это его слова.

— Молодец! — похвалила Кира. — А Вася кем хочет быть?

— Он решил посвятить себя медицине. Как папа!

— И как мама!

— Только хирург!

— Дай то Бог, чтобы все у них было хорошо! — перекрестилась Кира.

Валентина Ивановна, слушая радостные разговоры и восклицания женщин, тихо радовалась тому, что жизнь ее близких заладилась. Не зря, значит, и она свет коптила.

Умерла Валентина Ивановна через трое суток на рассвете. День выдался ясный, солнечный, теплый. Народу пришло много. Даже и не предполагали, что придут из детского дома, из горздравотдела, из районной больницы тоже пришли. От детдома пришли, одетые в выходную одежду, дети старшей группы с цветами. Привела их заведующая, Ольга Максимовна, изрядно постаревшая, но крепкая еще женщина. Когда распорядитель спросил, будет ли кто говорить прощальные слова, к гробу подошла Ольга Максимовна. Она долго смотрела на спокойное лицо покойницы, словно вспоминая что-то, потом тяжело вздохнула.

— Жил этот обыкновенный человек необыкновенной жизнью, — тихо заговорила она. — Девочка из рабочего поселка, студентка медицинского института, познакомилась с таким же простым пареньком, курсантом летного училища, создали семью, родилась дочь. Гарнизоны, аэродромы, радости и огорчения — всего было с избытком, потому что жизнь они только начинали. Однажды муж не вернулся с полета. С малышкой на руках приехала Валя к родителям в Липецк и осталась навсегда. Скудный заработок, неустроенность не сбили ее с верного пути. В это время мы и познакомились. Она пришла к нам в детский дом работать врачом. Бросилась в глаза ее любовь к детям, осиротевшим по разным причинам, чаще просто брошенным бездушными и бессердечными родителями. Я видела ее слезы, когда она отводила от щелочки в заборе детей, ждущих своих мам, которые должны прийти, взять их на руки и нежно, как это умеет делать только родная мама, поцеловать. Ко всем детям у нее была любовь неподдельная, и они боготворили ее. Но больше всех она любила и страдала из-за мальчика из мусорного ящика. Она его вылечила, выходила, оставалась ночевать, когда болел. Мальчика, к ее радости, усыновили приличные, обеспеченные люди, и, к ее огорчению, через две недели принесли обратно. Кроха двухлетняя, а переживания его от этого были страшные. Опять сердобольная Валя рядом с несчастным ребенком. И он прирос к ней! Приходит она ко мне и говорит: «Я хочу его усыновить, помоги мне». Милая моя, говорю я ей, всех нам с тобой не усыновить, да и доход твой маленький, здоровье уже не то.

Подумай. «Подумала уже и решила, помоги». Стала забирать мальчика, девочка в слезы: и я хочу к маме Вале. Пришлось и девочку удочерить. Теперь этот мальчик — военный летчик, полковник; девочка — педагог, жена военного летчика, полковника, сейчас он выполняет свой воинский долг в Сирии. У них по двое прекрасных деток. Если добавить трагедию в семье дочери, муж которой, тоже летчик, погиб в Афганистане, а она осталась с двумя малыми детками, то переживаний было больше, чем можно придумать. У дочери дочь — врач нашей городской больницы. Может ли все это не вызывать чувства гордости за простую русскую женщину, за нашу девочку Валю, за Валентину Ивановну? Самая большая награда будет для нее малой. Вечная память тебе, великая женщина-мать!

Вот брошена последняя горсть земли, уложены на могилу венки и цветы. Народ побрел к автобусам. Кира стояла у холмика свежей земли, смотрела на венки, цветы, крест, в глазах не было слез, только память в картинках, где мама Валя то ласковая, то озабоченная, то строгая и требовательная, но везде необходимая.

Кто-то подергал Киру за рукав пальто.

— Что вы хотите? — спросила мужчину, узнав в нем одного из ритуальной команды. — Денег? Сколько?

— Не узнаешь? Богатая стала? — бурое лицо с красными прожилками мужчины осклабилось подобием улыбки. — Выразить соболезнование хочу, а ты — деньги.

— Это ты, что ли? — всматриваясь в лицо мужчины, промолвила с нескрываемым удивлением Кира.

— Я, я! Григорий — могильщик капитализма! Раньше был Гришей — помнишь?

— А другого ничего нельзя было найти? — в ответ спросила Кира.

— Работа как работа, не хуже других. Не сбрасывать же покойников в мусорки, кому-то и этим надо заниматься. Дают побольше, чем твоему мужу, это уж точно! — ухмылялся Григорий, довольство так и перло из него.

— Во-первых, мой муж не собирает подаяние у церкви, ему не дают, а платит государство за службу. А для могильщиков подошли бы другие люди, но не… Ты же был нормальным парнем.

— Своих принципов я не изменил.

— Куда уж дальше менять их.

— Это про тебя Ольга Максимовна говорила, что муж летчик, полковник?

— Про меня.

— Наверно, радуешься, что меня бортанула?

— Угадал. Не мечтала быть за могильщиком.

— Жизнь долгая, все может измениться.

— Может.

— Может, и я когда-то тебе понадоблюсь. Было же…

— Распорядись, Гриша, своей судьбой так, чтобы в ней моей персоне места не было.

— Проще простого, — гордо заявил Гриша. — Но на всякий случай…

— Все возможные случаи я заменила одним, и он меня очень устраивает. Мой муж, дети — святое! Вот так, Гриша! Всего тебе хорошего.

На следующий день перед обедом Кира вышла в гастроном. Возвращаясь, еще издали увидела около подъезда своего дома женщину. Чем-то бросилась она в глаза. То ли раньше ее где-то видела, то ли поведением отличалась от других, нервозная какая-то. Женщина тоже заметила Киру, засуетилась.

— Простите, вас можно на минутку? — обратилась женщина к Кире, когда она подошла к подъезду. Глаза женщины бегали от предмета к предмету.

«Глаза серые, как у меня», — отметила Кира, остановившись против странной особы.

— Слушаю вас, — сказала она, перекладывая сумку в другую руку.

— Вчера вы похоронили маму, — сказала женщина и резко, нервно выдохнула.

— Да, похоронили.

— Она не ваша мама!

— Предположим. Дальше что? — Кира поняла, с кем встретилась, знала наперед все, что скажет эта женщина.

— Я ваша родная мама!

— Даже так! Вы можете это доказать?

— У меня остались твои пинеточки и рубашечки.

— Они чем-то особенные?

— Они твои.

— Может, чьи-то еще? У вас много было таких детей?

— Подружка Вера все знает, подтвердит.

— Она вам и подсказала, как избавиться от ненужного дитяти?

— Она. А я согласилась! Прости меня, доченька! Каюсь! Места себе не нахожу! Дурочка была! — женщина провела ладонью по глазам.

— Меня ваши умственные издержки не интересуют, душевные терзания — тоже. А что касается вашей материнской любви ко мне, то она запоздала ровно на сорок лет. Поверьте, и половины этого срока достаточно, чтобы не прижилась она к брошенному и забытому ребенку. Но вы не огорчайтесь, если еще способны на это, я знаю, что такое материнская любовь, мне подарила это счастье мама, которую я буду помнить и благодарить всю жизнь! И дети мои будут всегда благодарны ей! Вот так! Вы еще хотите, что-то сказать?

— Ты жестокая и не благодарная! — в глазах «мамы» сверкнули льдинки.

— Яблоко от яблони, будьте здоровы!

Жизнь в Хмеймиме шла своим чередом. Каждый день полеты, каждый день тревога за судьбы летчиков, отправляющихся на задания. Задания самые разные, особенно много их у вертолетчиков. Разведка, высадка и поддержка десанта с воздуха, сопровождение колонн боевой техники, автоцистерн с нефтью, уничтожение колонн автоцистерн с нефтью по особой команде, полученной от разведчиков, это когда цистерны старались провести боевики ИГИЛ. Для распознавания принадлежности цистерн с нефтью в группе разведчиков постоянно находился гражданский человек с наружностью, как бы скопированной с азербайджанца; его привозили на шикарном пикапе ранним утром и увозили поздним вечером, он и давал команды. Очень часто использовались вертолеты как воздушное такси или скорая медицинская помощь; привлекались не только транспортные вертолеты Ми-8, Ми-35, но и боевые — Ми-24, Ми-28.

Александр освоил районы полетов, летал, как правило, с капитаном Метлицким. Он и дал ему допуск к полетам на Су-30 после завершения программы восстановления. Они не только слетались, но и сдружились. Любимову нравился этот неторопливый, рассудительный и симпатичный офицер. После полетов у них всегда был не только разбор задания, но и находилось время поговорить на свободную тему. Говорить было о чем. За три недели потеряли два вертолета Ми-8 и шесть человек. Много это или мало, вопрос не в этом, а в том, что этого вообще не должно быть! Как избежать летчику аварий и катастроф? Не допускать ошибок? Как такого добиться вообще? Тем более в боевых условиях. Сто вариантов изучено до тонкостей, но противник применил единственный, неизвестный пока никому, смертельный. Что ждет тебя в горячем небе, одному Богу известно. Зенитки на каждом квадратном метре, ПЗРК не меньше — советские «Игла», «Стрела», «Оса», американские «Стингеры», китайские FN-6. От зениток можно спастись на высоте, от ПЗРК — частично тепловыми ловушками. Друзья-турки могут исподтишка стрельнуть ракетой из F-16, а потом извиниться.

Однажды после полетов, Александр и Юрий присели в курилке, задымили сигаретами и, молча, долго смотрели то на белое небо, то на желтый песок. Недалеко, около их горячего еще самолета, сновали техники: заправляли топливом, подвешивали ракеты, снаряжали блоки НУРами. Зудел двигатель передвижной электростанции.

— Я вот о чем думаю, — глядя на самолет и людей, заговорил Александр. Метлицкий повернулся в его сторону. — Нас пока Бог миловал. Но может и оставить без внимания, тогда… — Любимов тяжело вздохнул, — тогда нам надо самим находить выход из положения. У нас, как и у всех смертных, всего два варианта: первый — катапультироваться, если будет такая возможность, и стремиться уйти к своим; второй — повторить подвиг Гастелло. В первом случае шанс есть остаться в живых, что совсем для нас нелишне, но надежд на это мало: поисковый вертолет едва ли придет за нами, потому что риск быть сбитым колоссальный, и воюем мы не в Европе, где придерживаются каких-то правил. Здесь, при виде крови, звереют, теряют рассудок. Пример с Иорданским летчиком, которого сбили, взяли в плен и сожгли живьем, предварительно поиздевавшись над ним; могут еще прилюдно, поставив на колени, отрезать голову. Я лично отвергаю маленькую надежду остаться живым и принимаю вариант два — «если смерти, то мгновенной!» Что скажешь по этому поводу? — Александр посмотрел на Метлицкого.

— Я не думал об этом, — после паузы ответил Юрий. — Вернее, думал, но потом стал гнать от себя такие мысли, чтобы не заполнять себя страхом. Решил так: мне надо вернуться домой! К сыну и жене!

— Можно разным вернуться… к сыну и жене. К людям тоже.

— Разным я не вернусь! — поняв намек, ответил Метлицкий. Глянув косо на полковника, сказал: — Но вам же не обязательно здесь летать!

— Ошибаешься. Обязательно! Авиация тем отличается, что от мала до велика командиры-летчики обязаны летать! Да и представь мое положение: я в горячей точке, где все воюют, но сижу в холодке и чай душистый пью? Нормально это? Отпадает. Можно, конечно, просквозить на все две тысячи сто двадцать пять километров в час на высоте семнадцать тысяч, где безопасно, записать в летную книжку боевой вылет, получить орден за это и ходить гоголем. Это тоже не по мне. Не этому меня учили. Да и я сам себя перестал бы уважать, а это хуже всякой критики со стороны. Вот так я думаю.

— Правильно вы думаете, если рассматривать с точки зрения защиты своего отечества, тут же совсем другое, — достал следующую сигарету Метлицкий, чувствуя, что разговор на этом не закончится.

— И ты правильно думаешь, но мы же солдаты! Для нас приказ — закон! Мы приказываем, нам приказывают! Мы не раскрываем сути приказа, и наши командиры не обязаны это делать! В этом заложена железная логика, не всегда понятная даже военным, а гражданским и подавно. Можно загнать себя в тупик крайностями, но это будет неверно.

— Вопрос жизни и смерти — непростой вопрос. Умереть, когда жить хочется, когда ты кому-то нужен, — не самый лучший выход.

— Да, это так! — закурил и Александр. — Тем краше человек, который, имея все это, зная все это, осмысленно идет на подвиг не ради подвига! Россия такими полна!

— России бы изжить недостаток — излишний интернационализм. Тогда бы больше нас уважали.

— Совсем было бы неплохо создать блок единомышленников.

— Для этого надо не загонять в блок, а завлекать. Завлекать преимуществами, а не загонять в недостатки.

— Как вариант подходит, но можно и завлечь идеей. Тогда все, как ты говоришь, недостатки проще изживать сообща, помогая друг другу. Одним фронтом двигаться к цели, а цель — справедливая жизнь, равенство, защищенность и, конечно же, безбедная жизнь.

— Это уже, товарищ полковник, идеальное общество! Нам бы, как говорил мой инструктор, бани поставить. Но что-то в нашем, бывшем теперь, СССР было не так. В момент и СССР, и блок социализма разбежались. Казалось бы, свои в доску, славяне, поляки и чехи, да и украинцы тоже стали врагами. Семьдесят лет жили вместе, почти полвека цацкались с социалистическими республиками, а теперь — враги. Почему так?

— Это временное отступление, — отмахнулся Александр. — Не скоро, но большинство, если не все, придут к тому, что продолжат, как говорили некогда, дело Ленина и Маркса.

— Помните «Зеленый фургон»? Вор, которого попытался перевоспитать Харатьян, на заявление, что в стране не будет богатых, задал наивный вопрос: «Все будут бедные?» Вот и я спрашиваю: все будут бедные?

— Отвечаю: Америка — богатая страна, там не только миллиардеры, но и рабочие прекрасно живут. Согласен?

— Согласен. Но…

— Слушай дальше. Если у миллиардеров забрать лишнее и отдать всем, эти все жить будут лучше или хуже?

— Конечно, лучше. Только кто будет эти дополнительные, лишние, миллиарды зарабатывать, да и те, что шли в народ без этих дополнительных, будут ли без акул империализма?

— Этому научиться предстоит народу. Ладно, — встал Александр, — пора на обед. А себе запиши в журнал час занятий по ОМЛ. Знаешь, что это такое? Не знаешь? Основы марксизма-ленинизма. Чую, без них нам не обойтись.

— Я слышал по телеку, Путин на вопрос, как быть с Украиной, сказал, что эту головную боль нам навязал дедушка Ленин со своей идеей создания на территории России союза равноправных и независимых республик. Он что, был неправ? Гений, равных которому нет в мире?

— Дедушка Ленин — гений и, естественно, прав был в идее создания союза из республик. Чем он руководствовался? В мирном сосуществовании в государстве всех классов, а классы в социалистическом государстве только рабочий и крестьянский, интеллигенция всего лишь прослойка. В России эти классы, на Украине, в Белоруссии, Киргизии и так далее — везде одинаково, значит, исключается конфликтная ситуация между республиками.

— Но это же можно было внедрить в Россию единую и неделимую?

— Можно, не спорю. Но тогда каждой народности грозило быть размытой, размазанной по всему великому пространству; потерялась бы культура народа, забылся родной язык, рушился бы веками создаваемый уклад жизни, быта. Наверное, когда-то так и будет на земном шаре, но на это уйдут века, а может быть и тысячелетия. В наше время этого делать не стоит — народ, нация прежде должны адаптироваться. Да и сам подумай, разве плохо, если у народа живут добрые национальные традиции, обычаи, развивается на новой основе культура? Все народы союза перенимают хорошее, изживают плохое и единым фронтом уверенно идут к светлому будущему, — разве это плохо?

— Неплохо, — согласился Метлицкий. — Тогда почему все разбежались на пол пути к светлому будущему?

— А здесь уже сыграл роль махровый национализм. Князькам, баям, ханам проще и лучше жить при таком государстве, где им подвластно все, а они никому не подвластны. Даже в бедном государстве он будет богатым. Никто его не прижмет, не остановит — он царь и бог! Наш алкаш не допетрил до этого, он думал, что все будут, как всегда, под пятой или крылом у своей старшей сестры России. Однако так не получилось: век другой.

— Если век другой, то и народ другой должен быть? Почему уже этот, другой, более развитой, народ, не понял преимуществ союзного — сильного и богатого — государства, дал возможность князькам снова закабалить себя?

— Это у них надо спросить. Но, по-моему, никто их об этом и не спрашивал; им навязали то, что хотели.

— Разве плохо было киргизам, казахам, горцам и даже прибалтам? Они шагнули далеко вперед в своем развитии! На примере культуры: кто бы знал о Розе Рымбаевой, о Кикабидзе, о Георге Отсе, о нем, может быть, еще знали бы другие, но о Вайкуле точно бы никто не знал. А они прозвучали по всей Руси великой, их знают за рубежом. Кого мы знаем сейчас из «освободившихся из-под гнета российской империи» республик? Никого!

— Бог с ними, — махнул рукой Александр, — сами разберутся. А не разберутся — это их проблема. Гений ли дедушка Ленин? Сам посуди, мог ли простачок, даже не алкаш, поднять лапотную, безграмотную Русь на революцию? На бунт — да, на революцию — нет! И не только поднять, но и закончить победой? У французов, немцев, итальянцев, греков, у этих продвинутых европейцев не получилось с революциями, хоть и отрубали королям головы, а у русских получилось. Почему?

— Почему? — переспросил Метлицкий.

— В этом даю тебе право покопаться самому: так лучше запоминается. Ну что, двинули к полковым кухням — время обеда. А внуки дедушки Ленина не тянут не только на гения, но и на мало-мальских администраторов, способных предусмотреть ситуацию хотя бы на два хода вперед. Убожество отменное!

У столовой к Любимову подошел начальник оперативного отдела полковник Куйбин.

— Александр Валентинович, зайдите после обеда к нам в отдел. Надо одно дельце обмозговать, — сказал он.

У карты сгрудились офицеры отделов: оперативного, разведки, безопасности полетов, службы поиска и спасения. Они о чем-то возбужденно спорили. Когда все собрались, Куйбин с указкой в руке подошел к карте, попросил тишины и внимания.

— Товарищи офицеры, — обратился он, — нам надо изучить важный вопрос и принять по нему решение. В районе Латакия замечено скопление банд ИГИЛ, цели их однозначны — нанесение удара по правительственным войскам, захват нефтяных районов. Наша задача — помешать им в этом. От нас требуют нанести бомбовый удар по этому району. Что мы имеем. В нашем распоряжении небольшое количество самолетов и вертолетов, но мы можем даже из этого минимума потерять и самолеты, и экипажи, если безоглядно кинемся выполнять приказ сверху. Нам не известны силы ПВО противника по предполагаемым маршрутам, а то, что знаем, имеет давний срок, да и противник не дремлет, готовит нам сюрприз. Прошу высказаться всех, кто может предложить что-нибудь дельное.

— После небольшой паузы посыпались градом предложения. Здесь были и заходы на цель с разных сторон и высот, и обработка предполагаемых мест базирования ПВО тяжелой артиллерией. Куйбин делал пометки в своей рабочей тетради, слушал, никого не перебивая. Когда все выдохлись, встал, подошел к карте.

— Коротко изложу свои сомнения, — начал он тихим голосом. — Проход на малой высоте опасен: прикрыться нечем, и у них нашей зенитной артиллерии — как песка в пустыне. Проход на недосягаемой зенитками высоте не исключает поражения от ПЗРК, они тоже у них в достатке, да и для успешной атаки целесообразно работать с малых или хотя бы средних высот, а там опять «Шилки» да «Иглы» с «Осами»!

— Сдуру вооружили на свою голову, — высказался подполковник, сидящий слева от Александра. На эту реплику многие улыбнулись.

— Обработка артиллерией тоже будет малоэффективна, поскольку мы не имеем данных о месте расположения этих средств. А стрелять наугад — все равно, что тыкать пальцем в небо.

Александр вспомнил давний разговор с Метлицким. Попросил слова.

— Есть предложение вот какого порядка: пустить по маршруту прохода группы экипаж Су-ЗО на максимальной скорости на малой высоте, риск быть сбитым невелик, но попытки у противника будут. Второй Су-ЗО на предельной высоте станет засекать эти точки и передавать их другим самолетам и КП, который будет давать команды на их подавление. Если есть возможность привлечь к этому и А-50, еще лучше. Хорошо бы вместо Су-ЗО, который на малой высоте, пустить беспилотник: он бы активировал большую часть ПВО, предпочителен в том, что мы не рискуем жизнью летчика. Эту идею предложил командир звена капитан Метлицкий.

— Что-то здесь есть, надо подумать, — сказал Куйбин.

— Примерно такой метод применяли израильтяне, только там у них была ракета с ловушками, отражателями, удачно проходило. Не ново это, — разведчик, сказавший это, был немолод, лысоват и скептически настроен на то, что едва ли удастся найти здесь правильное решение. Контингент не тот. Молодежь не обстрелянная. — Из Кызыл-Арвата мы на «двадцать пятом» на предельной скорости заскакивали в Иран, отснимали и были таковы. Пытались нас перехватить F-16, но безуспешно.

Поразмыслив, Куйбин повернулся к Александру.

— Александр Валентинович, — заговорил с хитрецой в глазах, — вы знаете армейское правило: предложил — исполни! Ничего добавить или убавить не могу. Продумайте в деталях предложение вашего капитана, как его…

— Капитан Метлицкий.

— И карты вам в руки. Думайте хорошо! «Авось» не должно быть совсем; во всяком случае, не должно удивлять нас на каждом шагу. На все это — сутки!

Перед ужином раздался звонок домофона, к динамику подошел Валя.

— Откройте, пожалуйста, — попросил мужской голос. — Мы к Кире Анатольевне.

— Кто там? — вышла в коридор Кира, непослушными руками поправляя кофточку. Глаза испуганы.

— Кто-то к тебе, — ответил сын, отпирая замок.

— Что он хочет?

— Не сказал. Сказал, что к Кире Анатольевне.

— Ладно, — махнула она рукой. — Иди к себе.

Остановился лифт.

«Что он не выходит!» — смотрела на дверь лифта Кира. Наконец дверь с характерным скрежетом и стуком открылась, из кабины вышли три офицера… Дальше она уже не понимала, что и кто говорил, видела «убитые» глаза полковника, он что-то говорил, часто кивая головой, жал ее холодную руку… Майор с медицинскими эмблемами в петлицах держал в руках толстую брезентовую сумку с красным крестом на клапане.

«И нас это не миновало!» — пронеслось в сознании Киры. В глазах замелькали светлячки, а затем черное облако закрыло все. Очнулась на диване. Пахло резко лекарством. Около нее со шприцем склонился майор, два других офицера стояли сбоку дивана. Гробовое молчание. Могильная тишина.

— Как вы себя чувствуете? — спросил майор.

— Лучше бы никак, — прошептали синие губы.

— Не надо так, — сказал врач. — Всякое бывает, а жизнь продолжается.

— Жизнь для меня закончилась.

— Все лечит время.

— Не все и не у всех. Да я и не хочу этого. Где он?

— Завтра за ними уйдет борт, — сказал полковник. — Когда будет прощание, за вами придет машина.

— Он был один? Кто был с ним?

— Капитан.

— Он же молодой еще! Кто у него?

— Жена и сын трех лет.

— Жалко их. Им будет плохо… Позовите детей.

Испуганно вошли Валя с Леной. Смотрят на лежащую маму, понять ничего не могут.

— Подойдите сюда, — тихим голосом попросила Кира. Взяла их за руки. — У нас нет больше папы. Он погиб.

Дочь выскочила из комнаты, убежала к себе, оттуда раздался дикий крик. Врач быстро прошел в комнату Лены. Она стояла на коленях около кровати, зарывшись лицом в подушку, плечи ее судорожно дергались, сквозь глухие рыдания слышалось: — Папочка! Родненький! Миленький!

Вошел Валя.

— Принеси холодной воды, — попросил врач.

Валя, как сомнамбула, исполнил просьбу, подал стакан с водой. Сжал руками спинку кровати; по тому, как ногти его посинели, можно было судить о силе сжатых пальцев. Ни одна слезинка не выпала из его глаз, лицо юноши, почти ребенка, стало враз жестким, помертвевшим. Ему хотелось мстить за смерть отца, он был полон мести. Не зная, что стало причиной гибели, был уверен, что виновные в этом есть, и он должен им отомстить! Он попросится в армию, уедет в Сирию и найдет тех террористов, которые убили отца, и сам расквитается с ними. Очень жестоко расквитается!

Лена не могла успокоиться; она то рыдала, то била кулачками по подушке, приговаривая: — Папа! Папочка!

От укола отказалась, руку врача с водой зло отпихнула. Вода пролилась на пол, только чудом не разбился упавший на пол стакан.

В комнату заглянул полковник, подозвал майора.

— Иди посмотри, что-то с женой не то, — тихо сказал он. — Глаза закрыла, на слова не реагирует, бледная.

Пульс Киры еле прощупывался. Майор достал из сумки ампулу, с хрустом обломал головку, набрал шприцем лекарство. От укола Кира вздрогнула, но глаз не открыла. Майор, глядя куда-то в угол, пытался нащупать пульс. Вот по лицу Киры пробежала волна судороги, и она открыла глаза. Тонометр показал 85 на 55. Пульс 41. Через пятнадцать минут: 105 на 75, пульс 65.

— Что там? — кивнул на тонометр полковник.

— Уже лучше. Минут через двадцать проверим, — сказал майор. Полковник посмотрел на часы.

Вошел Валя.

— Кто у вас соседи? — спросил у него майор. — Вы знакомы с ними?

— Подполковник там, — ответил Валя.

— Авиатор?

— Авиационные погоны, но не летчик.

— Инженер, — чуть слышно сказала Кира. — Из исследовательского института.

— Пройдем к ним, — попросил майор Валю.

Женщине, открывшей дверь, майор сказал, что у соседей большое горе, надо чтобы кто-то с ними побыл, приглядел.

— А что случилось? — спросила женщина.

— Муж погиб.

— Господи! — воскликнула соседка. — Жаль-то как! Совсем молодой! — Заверила, что через пять минут придет.

Врач оставил соседке лекарство, шприцы, коротко проинструктировал, и они распрощались.

— Легче самому в гроб лечь, чем видеть эти страдания и слезы, особенно детские, — мрачно высказался полковник, выйдя на улицу.

— Да уж, хорошего тут ничего нет, — согласился врач. — Вы еще не так часто с этим сталкиваетесь как я. Мне это отняло половину здоровья.

— Ты сегодня какой-то не такой? — заглядывая в глаза мужу, сказала Валя.

— Я всегда такой, — ответил Николай, расстегивая летную куртку. — А вот время меняется, меняет и людей. — Сняв тяжелые ботинки, выпрямился, долго смотрел на жену. — Две вести принесло в наш дом время: одна почти хорошая, вторая — так себе. С какой начать?

— Наверное, с той, что так себе, — сказала Валя. — Чтобы сначала пережить, а потом порадоваться. Я так думаю.

— Золотце, разговор долгий, давай перенесем его на кухню. Я сейчас сполоснусь, а ты собери чего-нибудь на стол, хорошо? Договорились!

— Чем еще он может меня удивить? — гадала Валя, расставляя посуду на кухонном столике. — Кажется, я уже ко всему готова.

— Где дети? — спросил Николай, выйдя из ванной. — Опять у соседей?

— У них. Наказала к девяти быть дома, скоро вернутся.

— Стопка водки найдется? — окинув стол взглядом, спросил Николай.

Валя принесла бутылку.

— Полетов завтра нет?

— Есть, но я не летаю.

— Что так?

— Буду сдавать дела.

— Как сдавать? Почему?

— Давай сюда бутылку, — улыбаясь, сказал Николай. Вид жены был такой, что не улыбнуться было нельзя. — Сдавать по приказу Главкома.

— А мы куда? Наташа школу не окончила…

— Этих школ у нее будет впереди не одна. Надо привыкать к этому. Садись, — кивнул на место за столом.

Николай налил полную рюмку водки себе и плеснул на донышко жене, долго смотрел на рюмку, потом поднял ее, перевел взгляд на Валентину.

— Что ни делается, все к лучшему, — произнес он. — За то, чтобы так и было, давай, подруга, тяпнем по малой!

Выпил, посмотрел на пустую рюмку, поставил на стол.

— На место Саши назначили, — сказал тихо. — Видать, путь у нас один до конца жизни.

— Отказаться нельзя было? — тревога в глазах Вали ничем не прикрыта. — Может, кто другой бы вместо тебя согласился?

— От желающих не будет отбоя — Москва! Только не принято у нас отказываться ни от плохого, ни от хорошего.

— Когда уезжать? — спросила Валя.

— Десять суток на передачу дел, неделю на сборы, итого семнадцать суток. Полетим самолетом. Главком выделил ИЛ-72. Там жить будем пока в гостинице ВВС в Люберцах. Из вещей громоздкое не берем, только чемоданы да ящики фанерные под посуду мне в ТЭЧ сколотят. Вот так!

— И Москва, а мне что-то не радостно, — сказала Валя с нескрываемой грустью. — Здесь мы, слава Богу, живем десять лет, привыкли, прижились, а теперь заново куда-то. Через десять лет ушел бы на пенсию, остались бы мы здесь до старости. Ты бы на рыбалку и охоту ходил.

— А старуха бы пряла пряжу, — в унисон продолжил Николай. — И жили бы мы душа в душу!

— И жили бы мы душа в душу, — согласно повторила Валя.

— Это от нас никуда, милая, не уйдет! — наполнил свою рюмку Николай. — Вот отдадим долг Родине, она поблагодарит нас за службу, и мы поставим домик на берегу окиян-моря, будем там жить-поживать да добра наживать! Будут внуки приезжать к нам, а ты будешь потчевать их своими прекрасными пирогами! Здорово! Вот за это и выпью!

— Саша погиб в Сирии, тебя тоже могут туда направить? — смотрела на мужа Валя.

— Конечно, могут, — подтвердил Николай. — Но это не значит, что я повторю его подвиг. Нужды, думаю, в этом не будет. А коль будет, то не сворачивать же с проторенного пути!

— Не нужен нам герой посмертно! — тихо, но упрямо сказала Валя.

— Все будет, дорогая, как надо! — обнял Николай жену. — «Солдат вернется, ты только жди!» Договорились? А теперь — ко второму известию.

— Оно лучше этого?

— Оно никакое! Зоологическая мама объявилась.

— Как это никакое! Разве мама может быть никаким?

— Настоящая мама не может, ты права. А та, что выкинула родного сына в мусорный ящик, в моей жизни ничего не значит! Ни один нерв не отзовется на ее стон! Просит прощения, говорит, всю жизнь проклинала себя за это.

— Коля, — встрепенулась Валя, — может, она на самом деле переживает! Мы же ничего не знаем об этой истории.

— Не знаю, и знать не хочу! — голос Николая стал неузнаваемо грубым, чужим.

— Может…

— Не может! Бросить живого ребенка умирать в мусорном ящике человек не-мо-жет! А скотина может! Со скотами мне не по пути! Все! К этому вопросу больше не возвращаемся!

— Коля, родной! — обняла Валя за шею мужа, лицо которого пошло пятнами.

— Если ты хочешь мне добра, не заводи никогда об этом разговора! — по слогам, тихо, но убедительно попросил Николай.

— Как ты узнал об этом? — гладила плечо мужа Валя.

— Письмо получил на войсковую часть.

— Откуда она узнала? — пожала плечами Валя.

— Не знаю!

— Может, она и не мать совсем?

— Не может, а стопроцентно — не мать! Матери такими не бывают!

— У Малахова такие случаи разбираются постоянно… ДНК…

— Никакой ДНК мне не нужен! Я знаю свою маму, маму Валю, и никто мне больше не нужен. Она бы еще жила, если бы не было нас у нее — столько она с нами натерпелась горя! Тянулась из последнего, недоедала, все лучшее нам, себе же что проще, одета абы как, лишь бы мы не были хуже других! Вот это мама! А кукушек развелось столько, что плюнуть некуда — в них попадешь! Биологическая мама! Зоологическое существо, а не мама!

— Я бы своей все простила, — прошептала Валя. — Только где она…

В коридоре послышались детские голоса. Прислушиваясь к разговору детей, примолкли родители.

— Ты уже немаленький, — наставляла старшая младшего, — тебе скоро четыре года, а ты вел себя как ребенок! Зачем ты отнимал у девочки машинку?

— Я хотел с ней поиграть.

— И она хотела поиграть! Так она младше тебя и девочка, ты обязан был ей уступить!

— Полный дом воспитателей! — усмехаясь, прошептала Валя. — Один лучше другого!

— Прячь быстрее бутылку! — прошептал Николай. — А то и нам достанется на орехи!

Заглянули в кухню дети. Андрюшка сразу вскарабкался на колени к отцу, тот нежно обнял и поцеловал в макушку сына. При виде этого Наташа передернула плечиком и вышла из кухни. Она любила отца больше всех на свете, и, конечно же, ко всем его ревновала, даже к маме.

— Дочурка, куда же ты? — позвал отец.

Ответа не последовало.

— Ты ее не поцеловал. Обиделась! — сказала Валя.

Николай встал из-за стола, прошел в детскую. Дочь, низко наклонясь над столом, собирала книги в ранец. Худенькие ее плечи выпирали из-под тонкой кофточки.

— Что у тебя в классе, доченька? Все хорошо? — Николай крепко обнял дочь за плечи. Она прижалась тихой мышкой к нему. «Что может быть лучше детского счастья?» — спросил он кого-то, а дочери сказал:

— Мы переезжаем жить в Москву! К тете Кире, Вале и Лене. Вам будет там лучше — все свои в одном городе. Ты рада?

— Не знаю.

Об авторе

Кирпиченко Виталий Яковлевич

Писатель, публицист. Член Союза писателей Беларуси и Союза писателей России.

Автор книг: «У них были надежды», «Планета псов и ягнят» («Одинцовы», «Закон и справедливость», «Выбор»), «За долей», «Искупление», «Клуб дураков», «Год змеи», «Волчье место», «Жених по объявлению» и других.

В 1999 г. — Первая премия за рассказ «Хроника одного рейда» на международном литературном конкурсе, проведенном журналом The New Review; в 2011 г. — диплом в номинации «Лучшая проза года в Беларуси» за роман «Одинцовы»; грамота за участие в литературном конкурсе по мотивам произведений К. Паустовского «Старая рукопись».

Награжден нагрудным знаком Союза писателей Беларуси «За вялiкi уклад у лiтаратуру».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.