Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова

Глава первая

По мраморной, давно не мытой лестнице поднималась рослая краснощекая девочка в бархатной жакетке и круглой меховой шапочке.

В руках она держала клеенчатую школьную сумку.

Поднимаясь по лестнице, девочка считала ступеньки:

— Раз, два, три, четыре…

На площадке третьего этажа она увидела почтальоншу, которая звонила к доктору Светланову.

— Писем в шестой номер пет?

Почтальонша порылась в туго набитой сумке и протянула девочке серый шершавый конверт, заклеенный хлебным мякишем. На углу конверта темнел штемпель; «Действующая армия».

Девочка, зажав сумку между колен, торопливо вскрыла конверт и вынула из него измятый лист бумаги, густо исписанный большими кривыми буквами. Но не успела она прочесть и двух строчек, как входная дверь квартиры шесть раскрылась, и на площадку вышла очень молодая, кокетливо одетая дама.

— Клаша, ты что здесь делаешь? — спросила она. — Мама давно тебя ждет. Нужно съездить на Арбат. Никак, любовную записку от гимназиста получила? — засмеялась дама, заметив в руках девочки письмо.

— Больше мне делать нечего, — насупилась Клаша. Она сунула письмо в карман жакетки и, взяв сумку под мышку, позвонила у двери, на которой блестела медная дощечка: «Полковник Юрий Николаевич Зуев».

— По дороге с Арбата купи нотную тетрадь! — крикнула дама, спускаясь с лестницы.

Дверь Клаше открыла женщина лет сорока, плотная и рябая, с подвязанной щекой.

— Ой, зубы совсем одолели! — пожаловалась она, держась рукой за опухшую щеку.

— Ты бы, тетя Дуня, к доктору сходила.

— А, что твой доктор! Я водку клала, горчичник привязывала — и то не помогает.

Дуня, вздыхая и охая, пошла на кухню.

Она прожила восемь лет в Москве, но не признавала и даже боялась докторов. От каждой болезни у нее было свое, испытанное деревенское средство. Она носила на шнурке вместе с нательным крестом дольку чесноку, чтобы не заболеть холерой, и янтарную бусину — «от дурного глаза».

Если кто-нибудь во дворе подшучивал над ее суеверием и домашними средствами, Дуня хмуро слушала и молчала, но, ложась спать, язвительно говорила Клаше:

— Хвалят, хвалят докторов: они и умные, они и ученые, а толку от пих — шиш. Вон в семнадцатом номере телефонистку Зину — чахоточную — доктора до смерти залечили…

Клаша разделась, одернула свое гимназическое коричневое платье и, вынув из кармана обломок гребенки, наскоро причесала волосы. Густую и длинную косу Клаша закрутила пучком на затылке. С такой прической она казалась взрослой девушкой. Нельзя было подумать, что месяц назад ей исполнилось только четырнадцать лет.

— Клаша! — позвала ее тетка.

— Иду!

Клаша, схватив сумку и письмо, побежала на кухню.

Наклонившись над большим цинковым корытом, Дуня стирала белье. Она яростно намыливала и терла белое пикейное покрывало. Мыльная пена летела во все стороны. Огромная куча грязного белья возвышалась около табурета.

— Обедай, Клаша, да погладь барынины кружевные воротнички. Мне сегодня, пожалуй, одной не управиться, — сказала Дуня, не повертывая головы.

— Сначала письмо прочту. Дядя Сеня…

— Прислал? — Дуня выпрямилась и радостно закрестилась на икону. — Слава тебе господи, жив, значит! Ну, читай, Клавдея, читай скорей!

Дуня вытерла мокрые руки о фартук и подсела к кухонному столу. Клаша села напротив и развернула письмо.

Оно начиналось, как и все письма дяди Семена, с приветствия:

— «Здравствуйте, любезная сестра Авдотья Никифоровна и милая племянница Клаша!»

Дуня уселась поудобнее на табуретке, подперла рукой щеку и приоткрыла рот.

— «Не писал я вам потому, что 21 августа сдали немцу Ригу. На левом фланге они перешли наш берег через сухую Двину и сильно на нас наступали. Убили в этом бою моего товарища Александра Спицына. Меня ранило в левую руку».

— Ой, господи! — вскрикнула Дуня.

— «Пуля насквозь через мякоть прошла. Кость осталась целая. Сейчас рука заживает. Живем что ни день, то хуже. Вши заели, по колено в воде. В холод и дождь под открытым небом, и ждать нечего. Недавно шестнадцать рот забунтовало: дали нам рыбную червивую похлебку, солдаты кухни опрокинули. Сапог и теплой одежды нет, а зима на носу. Только голодать и сидеть долго в этих ямах не будем. Приезжали к нам рабочие делегаты — большевики из Петрограда и из Москвы с фабрики Гужона и с Прохоровки. Обещали, что скоро все по-другому повернется. Того и ждем. Если офицерам хочется воевать — пускай воюют, а будут нас заставлять — винтовки на них повернем. А затем до свидания, может, вскорости увидимся. Остаюсь известный вам Семен Никифорович Мурашов. Отпишите, как живете, как Клашино учение. Ходила ли Клаша к Кате на Прохоровку? Адрес прежний. Действующая армия, 19-й сибирский стрелковый полк, 2-я рота, 1-е отделение. Получить Мурашову. Меня и еще одного солдата, Голубкова, который со мной на Прохоровке в отбельной работал, выбрали в солдатские депутаты. Еще раз до свидания. 12-го сентября 1917 года».

Дуня закрыла фартуком лицо и вдруг заплакала.

— Дождется, отвернут ему башку, отчаянный! Он и мальчишкой отчаянным рос.

И Дуня стала рассказывать Клаше давно уже известную ей историю, как Сенька в деревне, играя с мальчишками в чижа, разбил окно отцу Савватию. Поп поймал его и надрал уши, а Сенька плюнул ему на рясу.

— О господи, сколько он мне крови попортил! А вырос — тоже не лучше стал. Придет, бывало, в воскресенье в гости и давай порядки на Прохоровке ругать, а я сижу дрожу, как бы барыня или барин Юрий Николаич на кухню но вышли. Бунтовщик он самый настоящий!

— Катя тоже говорит, что у них на фабрике плохо, — вступилась Клаша.

— «Катя, Катя»! А кто она, твоя Катя? Тоже крученая, той же веры. Им всю жизнь на свой манер повернуть надо, тогда успокоятся. Добились своего, царя с престола согнали! Так еще, видно, все не по-ихнему!

Дуня встала и сердито отпихнула ногой табуретку. Она не понимала Семена, но по-своему любила и жалела брата, который был моложе ее на двенадцать лет. Сейчас ей было особенно боязно за отчаянного Сеньку. Убить его могут немцы каждую минуту, а он еще такую глупость надумал! Да разве это мыслимое дело! Против начальства винтовки повернуть. «Ишь ты какой ловкий! А как они против тебя — пушки? Тогда что запоешь? Господи, образумь ты его, дурака непокорного», — вздохнула Дуня и снова принялась за стирку.

Клаша вытащила из-под кровати маленькую плетеную корзинку. На дне корзинки хранилась коробка из-под печенья «Эйнем», в которой лежали дядины письма и тряпичная самодельная кукла Мотька с бусинками вместо глаз.

Клаша сунула письмо в корзинку и задвинула ее обратно под кровать.

В кухню вошла барыня, Вера Аркадьевна, полная румяная блондинка. Видно, она только что отдыхала. Светлые волосы, зачесанные кверху, были растрепаны. Вера Аркадьевна зябко куталась в большой пуховый платок. Опа была ровесница Дуни, но выглядела лет на десять ее моложе.

— Дуня, хлеб получила? — спросила Вера Аркадьевна.

— Получила. Ой, Вера Аркадьевна, что сегодня опять в булочной было! Стекла в окнах выбили, хозяина чуть не убили. Бабы-то больше мужиков в драку лезут! Керенского больно ругают, говорят: он во всем виноват. Хлеба — и того не…

— А желатину купила? — перебила барыня Дуню.

Дуня в ответ только махнула рукой.

— Сегодня, барыня, солдат какой-то на всю улицу кричал, что господа для себя переворот сделали. Грозил: подождите, рабочие скоро заново революцию сделают, настоящую!

— Ну, мало ли какие глупости может говорить пьяный или сумасшедший.

Вера Аркадьевна повернулась к Клаше:

— Ты пообедала?

— Нет еще.

— Пообедаешь — поезжай к Анне Петровне за моим черным суконным платьем. Кстати, милая, захвати и Надюшину блузочку.

— Она мигом скатает, — вмешалась Дуня.

— Ну вот и отлично. У тебя, Дуня, кажется, двугривенный остался сдачи? Дай его Клаше на трамвай.

Вера Аркадьевна постояла еще с минуту посреди кухни, оглядела стены, точно видела их впервые, зевнула и, поправив пышную прическу, не спеша вышла из кухни.

— Вот человек — ангел, никогда грубого слова не скажет.

— Ангел, только не летает, — буркнула Клаша.

— Замолчи, бессовестная! Услышит. Ведь на ее деньги учишься.

— «Учусь, учусь»! — обозлилась Клаша.

И далось же им это ученье! Мать барина, Мария Федоровна, так та всем уши прожужжала, что это глупая затея и лишний расход — учить кухаркину племянницу в прогимназии.

Правда, на Марию Федоровну никто не угодит, она старуха злая и привередливая. Она даже полковому священнику, старику с бородавкой на щеке, замечания в церкви делала.

Вера Аркадьевна, та никогда и никого не попрекает, но при удобном случае не прочь рассказать, почему Клаша учится на ее счет. Восемь лет назад единственная дочка Веры Аркадьевны, Надюша, заболела крупозным воспалением легких. Думали, что она не выживет, но девочка стала поправляться. Доктор Светланов, друг их семьи, посоветовал увезти Надюшу в деревню попить парного молока. Вера Аркадьевна послушалась доктора и уехала с дочкой в деревню Чумилино, за двести верст от Москвы. На свежем воздухе Надюша поправилась, загорела, потолстела. Довольная Вера Аркадьевна чуть не ежедневно писала доктору длинные благодарственные письма. Все шло хорошо, но в одно жаркое июльское утро случилась беда. Как обычно, Вера Аркадьевна с дочкой купались в реке около разрушенной мельницы. Сильно припекало солнце, и вода была такой теплой, точно ее наполовину разбавили кипятком. Надя заплыла на середину реки и только хотела плыть к берегу, как начала тонуть.

Не умея плавать, Вера Аркадьевна бестолково топталась у берега, крича и размахивая руками. В это утро, как нарочно, на реке не было ни души. Даже деревенские ребятишки и те убежали на покос. Помощи ждать было неоткуда. И вдруг из-за кустов с противоположного берега в воду бросилась какая-то деревенская баба в розовой кофте и вытащила Надю.

Не помня себя от радости, Вера Аркадьевна тут же поклялась отблагодарить эту женщину. Узнав, что Дуня — так звали спасительницу — живет в большой нужде, Вера Аркадьевна забрала ее в город прислугой, а вместе с ней и шестилетнюю Клашу, круглую сироту. Спустя пять лет Вера Аркадьевна «за послушный и услужливый Дунин характер» на свой счет отдала ее племянницу Клашу в прогимназию.

Все, кто ни слышал эту историю, восхищались Верой Аркадьевной.

— Ах, милая, вы удивительный человек, у вас золотое сердце! — говорили знакомые дамы.

Вера Аркадьевна слушала, и ей было очень приятно сознавать себя благодетельницей. Это «благодеяние» ей ничего не стоило. Даже наоборот: в Дуне она нашла услужливую, безропотную и глуповатую прислугу, о которой давно мечтала. Дуню не нужно было отпускать по воскресеньям из дому, как избалованных городских прислуг, которые долго в доме у Зуевых не заживались.

Порядки в доме, где командовали три барыни, были такие, что работы хватало с утра и до вечера не только для Дуни, но и для Клаши.

Вот взять бы хоть сегодняшний день. Клаша хотела после обеда сразу сесть за уроки. Вот тебе и села!

Сейчас надо ехать на Арбат, к портнихе Анне Петровне, потом купить нотную тетрадь для Надежды, а вернешься домой — гладь воротнички Веры Аркадьевны. Еще надо протереть вареную морковь на котлеты. Старая барыня, Мария Федоровна, ест только каши да протертые овощи, потому что у нее страшная болезнь в желудке — «гастрит-колит». Хорошо, что сам полковник, Юрий Николаевич, вот уже второй год на войне, а то прибавилось бы Клаше еще дела: чистить шинель, френч и бегать в лавочку за папиросами.

Клаша торопливо ела, перебирая в уме уроки, заданные на завтра. Уроков немало: по географии задали Швейцарию, по русскому — выучить наизусть «Чуден Днепр при тихой погоде…», по алгебре — три задачки на уравнения с двумя неизвестными, а по русской истории — повторить Екатерину Вторую. Видно, опять придется сидеть с уроками далеко за полночь.

Было половина шестого, когда Клаша с большой деревянной картонкой в руках вышла из дому. Картонку навязала ей Вера Аркадьевна, боясь, как бы Клаша не измяла полученный от портнихи заказ. На дне картонки лежал томик Гоголя. Клаша решила в трамвае подучить заданный урок.

Было половина шестого, когда Клаша с большой деревянной картонкой в руках вышла из дому.

На улице начинало темнеть. Старая Башиловка, похожая скорее на переулок, чем на улицу, в этот предвечерний час была особенно глухой и безлюдной. Всего на Башиловке было четырнадцать домов, три из них — большие каменные. Остальные — деревянные особнячки, окрашенные в желтую и голубую краску. Здесь во дворах, в маленьких садиках, весной цвели пышные кусты сирени и зеленой акации.

На соседней улице был ипподром. В утренние часы по тихой Башиловке наездники, маленькие ловкие люди в пестрых картузиках, прогуливали скаковых лошадей, тонконогих, выхоленных красавцев с подстриженными хвостами и с блестящей атласной шерстью. Лошади шли танцуя; их стройные ноги были забинтованы, — казалось, что на ногах у лошадей надеты белые носочки. Имена у лошадей были непонятные: Крокус, Пти-Жарден, Анатема.

От квартиры Зуевых до трамвайной остановки ходьбы было минут пять.

Клаша долго ждала трамвай; наконец появился трамвай номер 25. Он был переполнен, но Клаше удалось кое-как примоститься на последней ступеньке трамвайной площадки.

Трамвай помчался с бешеной быстротой.

Холодный ветер с силой дул Клаше в ухо и захлестывал платье вокруг ног. Раза два трамвай сильно мотнуло в сторону, и Клаше показалось, что сейчас она сорвется с подножки и полетит под колеса вагона. Рука у нее затекла от напряжения. На остановке у Триумфальных ворот, против Александровского вокзала, Клаше наконец удалось протиснуться в трамвай. На место вышедших пассажиров влезло человек двадцать солдат в грязных шинелях, с вещевыми мешками за плечами. Все они были бородатые, худые и, как показалось Клаше, сердитые. Солдаты вошли толкаясь и внесли с собой запах кожаных сапог, мокрых шинелей и махорки.

— Откуда, солдатики, а? — спросил толстый бритый господин в высокой котиковой шапке.

— С гулянки. У твоей бабушки в Риге на крестинах были, — огрызнулся длинноносый молодой солдат.

Господин только крякнул.

— До чего обнаглели! — ахнула рядом с Клашей пожилая усатая дама.

Портниха Анна Петровна жила на Арбатской площади, в большом каменном доме, на четвертом этаже. Дом был облупленный, грязно-серого цвета. Тусклые окна безучастно и сонно глядели на улицу.

На звонок вышла сама портниха, пожилая кривобокая женщина в коричневом вязаном платке на плечах. Седые редкие волосы, расчесанные на прямой ряд, были закручены на макушке в крошечный пучочек.

— Здравствуй, Клаша! А у меня еще не готово. Подожди немного, я только швы обметаю.

По темному коридору, задевая плечом за какие-то нагроможденные у стены вещи, Клаша прошла за Анной Петровной в комнату.

В «мастерской», как гордо называла Анна Петровна свою единственную комнату, пахло сыростью, дешевыми папиросами и паленым сукном. Посредине стоял большой портновский стол, заваленный газетными выкройками, кусками материи и недошитыми вещами. Духовой утюг на самоварной конфорке, рассыпанные булавки, обломанные мелки, чашка с недопитым чаем на краю стола, рядом с ней раскрытый журнал мод «Парижские моды» — все это уже не в первый раз видела Клаша.

Анна Петровна усадила Клашу около стола, наскоро допила холодный чай и сунула чашку за ширму.

За ширмой у нее стояли кровать и маленький столик. Сюда, за ширму, портниха в течение дня сваливала все, что ей мешало. Только перед сном она разбирала этот ералаш.

Клаша сняла жакет, вытащила книжку из картонки и положила ее на стол.

— Это что за книга? — спросила Анна Петровна.

— Гоголь.

— Ну, учи, учи, я тебе мешать не буду.

Анна Петровна закурила папироску и, пододвинув поближе к себе настольную керосиновую лампу под бумажным белым колпаком, принялась за работу. Низко склонившись над платьем, она ловко и быстро обметывала швы. Иголка так и мелькала в ее тонких проворных пальцах.

Соседи тихую и боязливую Анну Петровну прозвали «божьей коровкой».

И верно, Анна Петровна всего боялась, ходила как-то бочком и даже в своей комнате работала, сидя на краешке стула.

— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои», — заучивала вслух Клаша.

«Ни зашелохнет, ни прогремит… Ни зашелохнет, ни прогремит», — повторяла она и, чтобы лучше запомнить, закрывала глаза.

«Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина… Глядишь и не знаешь…»

На окне, в клетке, закрытой от света черным платком, завозился чижик.

— У меня заказчица была одна, Евгения Михайловна, кассирша от Бландова, — заговорила Анна Петровна, — так она тоже про Днепр рассказывала. Говорит, широкий он и синий, как море, а на берегу белые хаты стоят и сады. Вишни там ужасно много растет. Она оттуда десятифунтовую банку вишневого варенья привезла. Вот кабы туда поехать да поглядеть! — вздохнула Анна Петровна и побежала ставить утюг на керосинку.

Пока грелся утюг, Анна Петровна разложила на столе шелковую белую Надину кофточку и стала выдергивать из нее наметку. Кофточка была модная, с ажурной строчкой и с затейливыми оборочками на груди. За шитье такой кофточки «мадам Элен», портниха на углу Кривоколенного и Никольского переулка на Арбате, берет сто двадцать рублей. И заказчицы не морщась дают. А вот ей Вера Аркадьевна гроши заплатит. А почему? Салона нет, зеркала трехстворчатого не имеется, бархатной мебели, кружевных занавесок на окнах, и, что обидней всего, ведь они с этой «мадам Элен» вместе у портнихи Николаевой на Тверской улице в ученицах жили. Тогда мадам эту звали запросто Ленкой, а теперь у нее модный салон, пять мастериц, а у Анны Петровны даже нет приличного манекена. Такие горькие мысли появлялись каждый раз у Анны Петровны при сдаче работы. Эти мысли не давали ей покоя, как не давали покоя и чужие свадьбы. Она старалась не пропустить ни одной свадьбы на Арбате; пробравшись в угол церкви и вытянув шею, она жадно разглядывала жениха и невесту, фасон ее платья и молодое, счастливое лицо. Вернувшись с чужой свадьбы, Анна Петровна ложилась за ширму на узкую кровать и тихонько плакала от обиды. Она была немолода, одинока, и ей было грустно, что у нее никогда не будет семьи.

Когда Клаша вернулась от портнихи, Дуня третий раз подогревала самовар. У хозяев были гости. В кухню доносился звон чайной посуды, звяканье вилок и ножей и веселый, чуть визгливый смех «молодой барыни», как звала Дуня недавно вышедшую замуж барышню Надю. Слыша се смех, Клаша ясно представила себе, как та лежит в плетеной качалке, вытянув ноги в узких модных ботинках. Рядом с качалкой сидит ее муж, поручик Скавронский, Константин Александрович, высокий худой блондин. Наклонившись к Надежде, он что-то шепчет ей на ухо. Надежда Юрьевна притворно закрывает руками уши.

— Замолчи, Котик! И совсем, совсем не смешно. Ах, замолчи! — кричит она, а сама заливается хохотом.

напевает в ответ свой любимый романс Константин Александрович.

Клаша терпеть не может поручика. Все ей в нем кажется противным. И рокочущий голос, и высокая тонкая фигура, и большой породистый нос — все, вплоть до золотого переднего зуба во рту.

Встречаясь с ним в коридоре или на лестнице, Клаша старается каждый раз незаметно прошмыгнуть мимо. Поручик, увидя ее, щелкает шпорами и, улыбаясь, говорит всегда одну и ту же глупую фразу:

— Ах, здравствуйте, Клашета, мамзель а ля фуршета!

«И зачем Надежда замуж за него вышла, чего хорошего в нем нашла? — удивлялась Клаша. — Лучше бы уж за поручика Кадаманова! Хотя он белобрысый и пудрится, как барышня, но зато хорошо на рояле играет!»

Когда Кадаманов с Надей по вечерам играли в четыре руки, Клаша готова была часами их слушать.

Неплохо у Нади и у одной выходило. Слушая ее, Клаша мечтала: а что, если самой вот так бы сесть к роялю, раскрыть толстую нотную тетрадь с непонятными знаками, похожими на черненьких червячков, и заиграть любую вещь: то быструю, веселую польку, то вальс, то такую печальную, такую грустную песню, что хочется слушать ее затаив дыхание…

Раз, прибирая в комнатах, Клаша, не утерпев, подсела бочком к роялю. Она вытерла руку о фартук и осторожно, одним пальцем, нажала белую клавишу. Звук получился робкий, чуть слышный.

Тогда Клаша уселась на стуле поудобнее и, растопырив пальцы, ударила сразу по нескольким клавишам. Наклонясь к роялю и с восхищением слушая, как гудят струны, она ударила еще раз.

— Это что такое?! — раздался за ее спиной сердитый, изумленный возглас.

Клаша обернулась и увидела Марию Федоровну, которая стояла на пороге своей комнаты. Клаша смутилась, схватила с рояля пыльную тряпку и бросилась в кухню: она боялась старой барыни даже больше, чем хозяина — полковника Зуева.

Полковник никогда не повышал на нее голоса, но стоило Клаше услышать в дальних комнатах его покашливание и увидеть высокую, прямую фигуру в офицерском мундире с золотыми погонами, как на нее тут же нападала оторопь.

А когда Клаша приносила ему папиросы или вычищенные сапоги, то полковник говорил своим глухим, ровным голосом: «Поставь, девочка, сюда!» или: «Положи папиросы на стол!» Он никогда не называл ее по имени.

«Никому до меня нет дела! И за человека не считают! Терпят только из милости!» — с обидой думала Клаша.

Вот и сейчас — она так замерзла, что еле-еле может развязать картонку своими красными, одеревеневшими руками, а тетка, как нарочно, сердито торопит! Клаша молча вытащила из картонки платье и кофточку и отдала Дуне. Надев их на деревянные распялки, тетка выскочила с вещами на лестницу: Вера Аркадьевна строго-настрого приказала вещи от Анны Петровны проветривать на свежем воздухе, чтобы они «не пахли портнихой».

— Протри морковь! — крикнула Клаше тетка, хлопнув дверью.

— Ладно! — ответила Клаша и стала раздеваться.

Затем она сняла с полки синюю эмалированную кастрюльку и принялась большой деревянной ложкой протирать морковь через сито.

Дуня вернулась и отнесла кофточку и платье в спальню Веры Аркадьевны.

— Морковь протерла?

— Протерла.

— Садись за уроки, остальное сама сделаю, — сказала Дуня и принялась жарить Константину Александровичу яичницу. Потом она стала гладить кружевные воротнички Веры Аркадьевны.

— Уроков-то много? — спросила Дуня, сбрызнув кружева водой.

— А что надо делать?

— Хорошо б сегодня ответ дяде Сене написать.

— Сейчас задачки доделаю — и напишем.

Дуня догладила и, налив из куба горячей воды в ведро, подоткнула юбку и начала мыть кухню.

Было половина одиннадцатого, когда Дуня закончила мытье пола.

— Ну, слава тебе господи, кажись, все. Уж кастрюльки завтра вычищу. Встану пораньше и вычищу.

Дуня выпрямилась, потерла рукой поясницу и, кряхтя, принялась раздеваться.

— Ну, давай, Клаша, пиши скорей, спать пора. Устала я как собака.

Клаша положила перед собой лист писчей бумаги и голубой конверт. Дуне хотелось написать брату особенное, душевное письмо, чтоб Сенька одумался, не дурил, поберег бы себя, но нужных слов сразу придумать она не могла.

— А ну пиши уж, как всегда, — махнула рукой Дуня и начала диктовать: — «Здравствуй, любезный брат, Семен Никифорович! Письмо мы твое, значит, с Клашей получили. — Дуня зевнула. — Да-а-а, письмо мы твое, значит, с Клашей получили и очень были…»

Дальше Клаше писать не пришлось. Кухонная дверь приоткрылась, и в нее просунулась худая рука Марии Федоровны. Рука держала трехрублевку.

— Клаша, сбегай в аптеку. Кончился боржом.

Глава вторая

Когда Клаша пыталась вспомнить деревню Чумилино, где она прожила с теткой до шести лет, то в памяти возникала одна и та же картина: осенний холодный ветер, слышно, как на улице моросит дождь. Тетка ушла к мельнику просить взаймы муки, а ее оставила дома. Ей страшно сидеть одной в маленькой, темной избе, где единственное окошко заткнуто старой теткиной кофтой и пучком соломы.

Клаша влезает на скамью, отдирает край тряпки и смотрит на улицу. По улице мимо дома идет стадо. Мокрые коровы, заляпанные грязью, уныло мычат, позади босоногий, в подсученных штанах, накрывшись с головой зипуном, бредет пастух. Он тащит по грязи длинный мокрый веревочный кнут. А дождик льет и льет без конца. Еще Клаше вспоминается злая цепная черная собака мельника, которая всегда кидалась на прохожих. Больше, как ни старалась Клаша вспомнить, ничего вспомнить не могла.

Зато у тетки, если заходила речь о Чумилине, хватало и воспоминаний и разговоров. Она обычно так и начинала: «А вот у нас в Чумилине», — и дальше шел рассказ о том, что нигде нет такой богатой деревни, как их Чумилино; нигде так зажиточно не живут мужики, как у них в деревне, и нигде девки не поют таких сердечных песен и нот такой тенистой березовой рощи, как за подмостьем в Чумилине!

Но после того как у них побывала в гостях бабка Лукерья, таких восторженных воспоминаний о деревне Клаша от тетки больше не слыхала.

В один из непогожих осенних дней в кухню вошла незнакомая старуха, повязанная большим теплым платком:

— Здравствуй, Авдотья Никифоровна.

— Здравствуйте, — сказала тетка, с недоумением разглядывая старуху.

— Иль не признала бабку Лукерью! А?!

— Ну проходи, проходи, — уже приветливо сказала тетка. — Садись. Когда приехала? Надолго ль?

— Вчера. К сынку Петруше в гости. Он здесь у Гужона на фабрике работает. Ну, думаю, дай заодно и землячку навещу, — ответила старуха, с любопытством рассматривая большую светлую кухню с полками, украшенными бумажными кружевами, блестяще начищенные кастрюли всех форм и размеров, Дунину кровать в углу с горой подушек.

На краю кровати, свесив ноги, сидела Клаша и не сводила глаз с гостьи.

— Это что же, хозяйская барышня? — спросила бабка.

В рослой десятилетней девочке, одетой в клетчатое платье, с косами, завязанными голубыми лентами, трудно было узнать патлатую и грязную Клашу из деревни Чумилино.

— Это племянница моя — Клаша. Разве не узнала?

— Да теперь-то, приглядевшись, узнала, а сразу никак. Выросла она очень да и одета ровно барышня, — сказала бабка Лукерья.

Дуня начала расхваливать барыню, Веру Аркадьевну, которая дарит Клашке свои поношенные юбки и кофты и такая добрая, что собирается отдать ее за свой счет в гимназию.

— А в гимназии учатся только господа. Благородные, — хвасталась Дуня.

— Ну, дай, дай ей господи, — перекрестилась бабка Лукерья.

Пока тетка разговаривала с гостьей, Клаша сбегала в булочную за мягким ситным. Сели пить чай. В стеклянную розетку с вареньем бабка Лукерья макала маленькие кусочки сахара. Рука у нее была морщинистая и коричневая. Она пила чай медленно, осторожно прихлебывая с блюдца. После третьей чашки бабка вытерла ладонью губы и начала рассказывать деревенские новости:

— Саню Малова чугункой зарезало, — только куски мяса собрали. Настька вдовой осталась с тремя ребятами; старшему восьмой год пошел. Хватит баба горя с сиротами. А у бабки Лександры сын Яшка объявился. Четыре года о себе знать не давал и вдруг — как снег на голову. Приехал в новой паре, при часах. В Сибири, говорит, служит приказчиком. Бабке пуховый платок привез и чаю кирпичного две плитки. Там у них в Сибири, в городе Ташкенте, всё кирпичный чай пьют… А Польку Куликову помнишь, что на косогоре жила? Померла. От застуды, на сплав ходила. У Баранихи девчонки-двоешки родились. Ждали парня; сын — как-никак помощник, работник, а родились девчонки, лишние рты. Ну, может, бог приберет!

Говорила бабка быстро, точно боялась, что забудет и не успеет все рассказать. Дуня слушала старуху, спрятав обе руки под фартук; лицо у ее было хмурое и красное.

— Вот тебе наши новые новинки — старое брюшко, — тараторила старуха. — С землей, как и прежде, одна горесть и расстройство. Хоть заколачивай с краю избы да и вали все гуртом в город. Не хватает крестьянству земли. Нынче весной, как нарочно, весь хлеб градом выбило. Чем кормиться будем? На Степан Фадеиче далеко не ускачешь. У него пуд возьмешь — два отдай. Жмет он мужиков. Скольких по миру пустил кровосос!..

— Торгует он в Чумилиной?

— Торгует. Этим летом железной крышей дом и лавку покрыл да еще из города граммофон привез. Разные танцы играет. Старшего сына Илюшку женил, на успенье. Взяли кривую Пелагею Старостину, из Кобтева.

Дуня вздыхала, покачивала головой, а сама то и дело посматривала на грязную лужу, что натекла на пол с мокрых бабкиных сапог.

— Ну вот и все наши новинки, — закончила, наконец, бабка Лукерья и перекрестилась. — Теперь рассказывай, Авдотья Никифоровна, про свое городское житье. Видать, не плохо живешь?

— Да уж жаловаться не приходится. Живем!.. — сказала Дуня и, подскочив к плите, помешала ложкой в большой кастрюле.

— Тетя Дуня, покажи бабушке, что Вера Аркадьевна подарила, — вмешалась Клаша.

— Кто тебя за язык тянет! Языкатая! — заворчала Дуня, но все-таки вытащила из-под кровати деревянный зеленый сундучок.

Там лежали завернутые в чистую наволочку ее праздничное синее платье и белый крахмальный фартук с прошивками, который она надевала, когда у Зуевых собирались гости. Рядом с платьем — черные хромовые башмаки на пуговках и флакон одеколона «Персидская сирень», а в углу сундучка хранился розовый, малоношеный шелковый корсет, подаренный Дуне барыней Верой Аркадьевной. Корсет Дуня надевала два раза в год: на рождество и на пасху.

Старухе подарки понравились. Опа долго щупала синее платье, вертела в руках башмаки, одеколон понюхала и похвалила. Духовитый!

На корсет бабка Лукерья неодобрительно покосилась:

— Куда его, барская выдумка!..

После ухода бабки Дуня стала убирать со стола посуду. Клаша видела, что тетка чем-то недовольна, расстроена. Она швыряла в ящик стола чайные ложки, уронила на пол большой круглый поднос и так пнула ногой кошку, что та, замяукав, бросилась под кровать.

Потом Дуня взяла тряпку и стала подтирать грязную лужу от бабкиных сапог.

— Ишь как наследила!.. Оно, конечно, не в городе, калош не носят. Эх, темнота, темнота деревенская! — сказала Дуня.

Утром Дуня отдала нищему остатки вчерашней каши и немудрый бабкин гостинец — круглый ржаной пирог с картошкой и луком.

Через месяц после появления бабки Лукерьи из Петербурга неожиданно приехал дядя Сеня. Он там прослужил три года на военной службе, или, как Дуня говорила, «на действительной». Клаша до этого знала дядю Семена только по рассказам тетки да по фотографической карточке. На карточке дядя был снят возле чугунной узорчатой решетки. Высокий, плечистый, одетый в солдатскую шинель, в военную фуражку, он стоял, вытянув руки по швам. Лицо на карточке у дяди было сердитое и немного испуганное.

— Он в жизни совсем не такой — веселый, занозистый, а здесь его ровно по голове стукнули, — говорила тетка.

И верно, дядя Семен оказался молодым и смешливым парнем.

Однажды утром в кухню вошел высокий красивый солдат с гармонией под мышкой.

— Здравствуй, Авдотья Никифоровна, — сказал он. — Не узнаешь?

— Сеня? Вернулся? — ахнула тетка и, всплеснув руками, начала обнимать солдата.

— Отбарабанил свои три года. Хватит! — сказал солдат и, заметив Клашу, смешно подмигнул ей глазом: — А это, никак, Клаша-племяша?

— Она самая.

Дядя еще раз подмигнул ей и, вытащив из кармана бумажный сверток, стал разворачивать его. В свертке оказался лиловый газовый шарф в желтых разводах и маленькая коробочка.

Дядя Семен накинул шарф на плечи Дуне.

— Эх, до чего ж тебе лиловый цвет к лицу пристал!

Дуня, растрогавшись подарком, вся зарделась и вдруг всхлипнула.

— Дуняша! Сырость чтоб не разводить! — пошутил Семеп.

Потом он раскрыл коробочку, вынул дешевое серебряное колечко с голубым камешком в виде сердца и надел Клаше на указательный палец.

— Носи на здоровье!

Клаша тотчас же потерла кольцо об юбку и, отставив руку, стала любоваться подарком. То-то ей будут завидовать все девчонки со двора!

Дядя Семен снял шинель и подсел к столу. Тетка потихоньку от барыни принесла ему под фартуком из буфета большую рюмку вина.

— Выпей, Сеня.

— Можно. Со свиданьицем, Авдотья Никифоровна, — сказал дядя и солко опрокинул рюмку в рот.

Дуня сидела рядом и подвигала брату то хлеб, то горчицу, то соленые огурцы. Дядя уписывал за обе щеки баранину с картошкой и рассказывал про Петербург. Из всех его рассказов Клаша запомнила, что в Петербурге больше ста мостов и есть такая площадь, где солдаты стреляли в рабочих, потому что им так царь приказал. Еще дядя рассказывал про какие-то американские горы, по которым тележки скатываются. Горы такие высокие, что когда с них едешь, то дух захватывает.

После обеда дядя Семен хотел поиграть на гармошке.

— И не думай, — запретила Дуня, — у старой барыни игрень.

— Слыхали мы про такую болезнь: лежать охота, работать лень, — усмехнулся дядя.

Посидев еще немного, он распрощался с Дуней и Клашей и пообещал зайти в следующее воскресенье. Но пришел он только через месяц. На нем было ватное полукороткое пальто, а на голове черный картуз с потрескавшимся лакированным козырьком.

— Ты где же это пропадал? — спросила Дуня.

— Устраивался. На Прохоровку поступил, в отбельную. Восемнадцать целковых в месяц.

— На всем своем? Дешево. А жить где будешь?

— Спальные есть, холостые и семейные. Два с полтиной за койку высчитывать будут.

Теперь дядя стал заходить частенько, и Клаша всегда радовалась его приходу. А как-то весной, в воскресенье, она сама отправилась к нему в гости на Прохоровку.

До Кудринской площади она доехала на трамвае, а отсюда, по Большой Пресне, решила идти пешком.

Ситценабивную фабрику купца Прохорова, или, как еще ее называли, Трехгорку, на Пресне знал почти каждый.

— Идите, барышня, все прямо, никуда не сворачивая. Вот видите Вдовий дом, потом будет пожарная часть, Зоологический сад, затем пройдете мимо Волкова переулка, а тут уж и до Прохоровки рукой подать, — подробно объяснил Клаше какой-то словоохотливый прохожий.

И Клаша пошла мимо Вдовьего дома, большого оранжевого здания с колоннами в глубине сада. На длинных скамейках сидели женщины, одетые во все черное, с креповыми вуалями на черных шляпах.

«Это, видно, вдовы. А что им и делать, как не на лавочках сидеть! Ведь не простые, а офицерские», — подумала Клаша.

Мимо пожарной части она быстро пробежала. Кто его знает: вдруг распахнутся деревянные ворота пожарного сарая, и оттуда, под звон колокола, раздувая ноздри и храпя, вылетят сытые лошади серой масти. Тут берегись! Враз растопчут под копытами!

Зато у окна цветочного магазина, что находился неподалеку от Зоологического сада, Клаша невольно задержалась. За широким зеркальным окном было много пышных ярких живых цветов. Посредине возвышалась корзина белой сирени, в вазах стояли красные и светло-желтые срезанные розы и какие-то белые цветы, похожие на снежные шары.

Клаша очень любила цветы, но в доме полковника Зуева цветы не пользовались почетом. Старая барыня говорила, что от их запаха у нее сразу же начинается мигрень, а Надежда предпочитала всем цветам на свете конфеты и пирожные. Подаренные ей знакомыми офицерами и юнкерами букеты она обычно презрительно называла «вениками».

«Спальная», как называлось общежитие для холостых рабочих, не понравилась Клаше. Запах махорки, немытого белья и кислой капусты впитался в степы «спальной» — большой, длинной комнаты с пятью деревянными столбами. Три ряда узких железных кроватей были покрыты лоскутными одеялами. На столах и табуретках валялись скорлупа от яиц, куски ржаного хлеба, перья зеленого лука, а в пустых коробках из-под спичек белела соль. Грязный, щербатый пол и давно не беленный потолок дополняли убогий и унылый вид «спальной».

— Хорошо бы, дядя Сеня, у вас пол со щелоком вымыть и наволочки постирать, — сказала Клаша, когда они вышли во двор.

— Неплохо бы, Клавдия Петровна, — согласился дядя Семен.

Клаше очень нравилось, что дядя называет ее по имени и отчеству, что он разговаривает с ней, как со взрослой.

В это же воскресенье они пошли гулять за Пресненскую заставу.

— Есть у нас большой капитал, пятиалтынный. На что тратить будем? — спросил дядя Семен.

Они шли мимо ларьков, балаганов и лотков со сладостями, приценивались и перебирали все удовольствия, которые можно было получить на гулянье за пятнадцать копеек. Их выбор остановился на карусели. За катанье на карусели брали пятачок с человека за один круг. Дядя Семен и Клаша выбрали самых страшных деревянных коней, серых в черных яблоках, с оскаленными зубами и с яркомалиновыми седлами. Они уселись верхом на коней: на одного — дядя Семен, на другого — Клаша. И тут-то началось веселье, от которого сладко замирало сердце. Сверкая бисерной разноцветной бахромой, мелькая расписными колясками, толстобрюхими слонами и красавцами конями, под гармошку и бубен закружилась карусель. Все веселее заливалась гармошка и звенел бубен, все быстрее и быстрее вертелась карусель под «польку-бабочку».

— Держись, Клавдия Петровна: конь с норовом! — кричал дядя.

После карусели они выпили на оставшийся пятачок по стакану сладкого грушевого кваса и купили жареных семечек.

Но кататься каждое воскресенье на карусели было не по карману дяде Семену, и он придумал другое, бесплатное развлеченье — отправлялся с Клашей гулять на Ваганьковское кладбище, неподалеку от Пресненской заставы.

Огромное и зеленое кладбище издали можно было принять за густой и тенистый парк, если бы не кладбищенская ограда вокруг да не кресты на могилах. Сюда по праздникам и воскресеньям приходило много народу: рабочие с Прохоровки, мастеровые, белошвейки от Пресненской заставы. Кто — посетить родные могилы, кто — просто погулять и подышать свежим воздухом. Приходили целыми семьями, брали с собой закуски; взрослые устраивались на траве, выпивали и закусывали, а детвора с хохотом и визгом бегала по дорожкам, пряталась за кусты и памятники. Для них кладбище было бульваром. Только случайные чужие похороны ненадолго отвлекали ребят от веселой беготни. Они смолкали и шли провожать печальную процессию до могилы.

Дядя Семен и Клаша часами гуляли по кладбищу. Они останавливались около могил, рассматривая коленопреклоненных мраморных ангелов, высокие белые обелиски и часовни с окнами из разноцветных стекол.

Нагулявшись досыта, они шли в самый конец кладбища. Здесь было безлюдно, тенисто и прохладно. Таинственно шумели высокие густые деревья. В разросшихся кустах сирени и акации прятались скромные деревянные, покосившиеся от времени кресты. На могилах росли высокая сочная трава, колокольчики, ромашки. Клаше казалось, что она в лесу и что здесь, если поискать, то можно найти грибы и землянику и увидеть в траве скользкую, проворную змею… Редко-редко здесь показывалась на дорожке человеческая фигура.

Дядя Семен расстилал пиджак, и они усаживались около кладбищенской ограды. За оградой возвышалась железнодорожная насыпь. Стуча и громыхая, проносился поезд, оставляя позади себя клубы белого пара. Поезд скрывался вдали, и снова было тихо на кладбище, только шумели березы да качалась на могилах высокая трава.

Клаша лежала в траве и слушала рассказы дяди Семена. Он знал немало разных историй. Особенно любила Клаша рассказ о «доме без окон». Дядя Семен однажды показал ей на Средней Пресне этот таинственный и страшный дом. Недалеко от Горбатого моста, среди пустыря, заросшего бурьяном и крапивой, белели развалины двухэтажного каменного дома. Стены были исковерканы пулями, вместо окон зияли черные дыры, крыша сорвана.

Когда-то эти развалины были мебельной фабрикой Шмидта. В девятьсот пятом году, во время Декабрьского восстания, из этого дома отстреливались от царской полиции рабочие-шмидтовцы. Дом окружили жандармы.

— Перестреляем, как куропаток. Сдавайтесь! — грозились они.

Рабочие молча отстреливались, а один из них — ткач с Прохоровки, Миронин, — крикнул жандармам:

— Все равно победа за нами!

Его дочка, двенадцатилетняя отчаянная Катька, бегала по задворкам на баррикады от Средней Пресни к Зоологическому саду и носила рабочим еду.

Клаша отлично знала, до мельчайших подробностей, рассказ о «доме без окон», но каждый раз ей было жалко и обидно слышать, что так печально кончался рассказ. Жандармский генерал приказал своим войскам сжечь фабрику Шмидта. Рабочим пришлось сдаться.

После рассказов дяди, возвращаясь с кладбища домой, Клаша с ненавистью смотрела на усатого рыжего городового, что стоял у них на углу Башиловки. «Наверное, он тоже стрелял в рабочих».

Ей хотелось хоть одним глазом увидеть бесстрашную Катьку и ее отца. Она представляла себе Миронина высоким, широкоплечим и курчавым, похожим на дядю Семена, только постарше.

Как-то, гуляя по кладбищу, они встретили пару: высокого сутулого старика, одетого в синюю косоворотку, русские сапоги и суконный картуз, и девушку в кружевной косынке. Девушка несла еловый венок, украшенный бумажными розами, а старик, слегка прихрамывая и опираясь на палку, шел рядом. Увидя их, дядя Семен остановился и снял картуз:

— Здравствуй, Федор Петрович!

— Здравствуй, Семен Никифорович! — на ходу кивнул головой старик.

— Это кто, дядя Сень? — спросила Клаша, когда они прошли мимо.

— Миронин. На могилу к жене идет; он уже пятый год вдовеет.

— Он! Миронин! — Клаша от удивления остолбенела. «Так вот он какой, этот Миронин! Да таких стариков на Большой Пресне на каждом шагу сколько хочешь».

— А венок кто несет?

— Дочь его, Катя.

— Та самая девчонка?

— Какая же она девчонка! — засмеялся дядя Семен. — С девятьсот пятого года небось девять лет прошло. Ей сейчас двадцать один год. Она у нас ткачихой работает.

Клаша обернулась, чтобы еще раз посмотреть на Миронина и на его дочь, но их уже не было видно. Они свернули на боковую дорожку.

Когда она с дядей возвращалась домой, при выходе с кладбища их окликнул женский голос. Сзади шли Миронин и Катя. Домой пошли все вместе.

Тогда только что была объявлена война с Германией, и разговор у всех был один — про войну.

— Не забрали еще, так заберут, — говорил Федор Петрович. — Придет и твой черед! У нас из ткацкой семерых на пушечное мясо взяли.

Клаша слушала и исподтишка разглядывала Миронина. Он ей не нравился. Брови густые, клочкастые, точно приклеенные. И очки по-чудному носит — на самом кончике носа. А голос как у молодого! Старики так никогда не говорят.

Катя, маленькая и полная, шла вприпрыжку, мелкими шажками, искоса бросая взгляды на дядю Сеню. Всю дорогу Катя промолчала.

Когда дошли до Ваганьковского шоссе, старик Миронин остановился около трехоконного деревянного домишка. В одном из окоп виднелась низко склонившаяся фигура лысого старика. Старик сидел перед окном и сапожничал. Рядом с ним растрепанная белобрысая девчонка большим паровым утюгом гладила розовую кофту.

— Заходи, Семен Никифорович, как-нибудь вечером чайку попить, — пригласил Федор Петрович.

— И ты приходи с дядей смородину есть, — сказала Катя. — Отец два куста во дворе посадил.

— Погоди, я тебе еще кустов пять малины насажу, — пообещал Миронин и вошел в калитку.

В следующее воскресенье Клаша и дядя Семен отправились к Мирониным в гости.

Дома оказалась одна Катя. Сам Федор Петрович ушел к знакомому слесарю на Среднюю Пресню.

— Он у меня старик неугомонный: скачет, как молодой, и больная нога не мешает. Ну, уж ладно, давайте без хозяина чай пить. Пойдем в сад, — сказала Катя.

Клаша решила, что Катя шутит. Двор Мирониных был обычный московский двор — маленький и пыльный. В одном углу двора стояла телега с поднятыми оглоблями, а рядом — три огромные рассохшиеся бочки, нагроможденные одна на другую. В другой стороне — дровяной сарай. На протянутых веревках сушилось белье, заплатанная юбка, выцветшая детская рубашонка.

Клаша никак не могла понять, куда их ведет Катя.

Катя шла прямо к дровяному сараю. И здесь, в промежутке между высоким забором соседнего дома и стеной сарая, Клаша увидела сад: чахлую акацию, кривую березу и два куста красной смородины. Под березой был вкопан в землю самодельный стол, по бокам его две скамеечки. На заборе сушились чьи-то пестрые половики, справа красовался не то курятник, не то собачья будка. Оттуда торчали грязная солома и сломанное весло.

Дядя Семен и Клаша уселись на скамеечку.

Над скамейкой на ветке березы висела клетка с канарейкой.

— Это наша Марфенька, поет не хуже соловья, — сказала Катя и побежала в дом ставить самовар.

Скоро она вернулась, неся чайную посуду и нарезанный хлеб на тарелке. Было приятно смотреть, как она ловко хозяйничает, расставляет на столе чайные чашки, засыпает чай в голубой пузатый чайник, колет сахар.

Наконец вскипел самовар, и они сели пить чай. Пили чай долго. Потом играли в карты — в «акульку» и подкидного дурака. Слушали Марфеньку, а затем дядя Сеня с Катей взяли ведра и пошли за водой к Пресненской заставе. Там посредине площади была водонапорная колонка, из которой обитатели Преснепской заставы брали воду.

Пока они ходили за водой, Клаша вдоволь наелась красной смородины. Было уже около семи часов вечера, когда дядя Сеня и Клаша начали собираться домой.

На прощание Катя дала Клаше полный бумажный кулечек красной смородины.

— Отец, видно, еще не скоро вернется. Я вас провожу, — сказала она.

Катя проводила их до Трехгорного переулка.

Распрощавшись, дядя Семен минут пять шел молча и улыбался.

— Ну, Клаш, как тебе Катя понравилась?

Клаша ответила не сразу: она только что положила целую пригоршню смородины в рот. Выплюнув смородину на ладонь, Клаша степенно сказала:

— Она девушка ничего себе, веселая. А старик сердитый.

— Старик нам мешать не будет, — усмехнулся Семен. — Да и какой он, к лешему, старик — ему сорок восемь годов.

Дядя Семен обернулся и поглядел в сторону Ваганьковского шоссе. В конце улицы была видна Катина фигура в синем, в горошинку, платье. Катя шла быстро, мелкими шажками, подпрыгивая на ходу и размахивая правой рукой.

— Ишь ты, трясогузочка! — засмеялся дядя. — Если бы она за меня замуж пошла, на красную горку и свадьбу справили бы…

— А почему не на покров?

— Раньше, Клаша, никак не выйдет! Деньжонок малость надо на свадьбу скопить, — сказал дядя.

Но свадьбу не пришлось справлять. В феврале 1915 года жениха взяли на войну и угнали на фронт под Ригу.

Глава третья

Письмо от дяди Сени было получено 23 октября. А 24-го Клаша собралась ехать к Кате. Она всегда ей отвозила читать дядины письма.

— Приспичило! Сегодня нужно всю квартиру прибрать, завтра день рождения Веры Аркадьевны, — забыла, что ли? — сказала сердито тетка.

Она была сегодня не в духе, и Клаша не стала спорить.

Часов в шесть, когда уже был вымыт пол, вытрясены ковры и вычищено серебро, Клаша поехала на Пресню.

Дома Мирониных не оказалось, Федор Петрович и Катя куда-то ушли.

— Подожди, Катя обещалась скоро вернуться, — сказал сосед по комнате, старикашка сапожник. — Иди посиди у меня.

В маленькой тесной его комнатушке пахло табаком, кожей и сапожным клеем. На полу валялись сапоги, дамские туфли, обрезки кожи. Починенная обувь выстроилась на подоконнике и на верстаке. Старик взял черные ботинки с заплатками на носках и стал их чистить. Маленький, плешивый, на кривых ногах, он походил на гнома, — не хватало только длинной седой бороды. Щетка мелькала у него в руках, он что-то бормотал себе под нос.

В дверь постучали, и в комнату заглянул молодой парень со свертком под мышкой.

— Федор Петрович Миронин дома?

— Нету. Спозаранок куда-то ушел. А что передать надо? — спросил старик, разглядывая парня.

— Я попозднее сам зайду, — сказал тот и скрылся за дверью.

— Вот, черт хромой, не сидится ему дома! А тут люди ходят… Не иначе как опять в свой рабочий комитет на Прохоровку побег. Политик!

Клаше очень хотелось спросить, что это такое — «политик», но старик, бурча и вздыхая, полез под верстак и вынул оттуда лаковые мужские туфли.

На улице темнело. Маленькая комнатушка сапожника стала еще меньше и теснее. Старик влез на стол, снял висящую лампу-«молнию» и обрывком газеты медленно и осторожно начал протирать ламповое стекло.

Неожиданно за окном грянула песня:

Клаша увидела, как в сумерках по улице прошли юнкера в сторону Ходынки, все в длинных солдатских шинелях защитного цвета.

— Погодите, взовьетесь, чики-брики, только перышки полетят, — пробурчал старик.

Он задернул ситцевую занавеску, зажег лампу и стал собирать рассыпанные деревянные гвоздики.

Шаркая ногами, он медленно ходил около стола.

— Ну что за поганый народ эти заказчики! Торопят, торопят сапожника, а сами вовремя не являются! — ворчал старик.

Клаше показалось, что она давно уже сидит у сапожника. Она встала с табуретки.

— Ты куда же собралась? Погоди немножко, сейчас Катя придет. Письма-то дядя пишет? — спросил старик и присел на сундук против Клаши.

— Пишет.

— Так. Значит, «пишет, пишет царь германский, пишет русскому царю», — нараспев протянул старик. — А царя-то мы смахнули. — Он щелкнул пальцами в воздухе. — Небось и ты тогда с красным бантом ходила?

— Я только дома. На улице не пришлось. У Веры Аркадьевны гости были, так мы с тетей Дуней мороженое и суфле делали.

— Обидно, уважаемая, а я вот ходил. С демонстрацией до самой Театральной дошел. Народу сколько было! Страсть! И все друг дружку поздравляют, что царя больше нет. Многие даже целовались от радости. Ей-богу. Одна барыня в шляпке с черным пером меня чуть-чуть не поцеловала. — Старик тихонько засмеялся.

В передней хлопнула дверь, и послышались чьи-то быстрые шаги. Клаша выбежала в темный коридор и увидела Катю.

— А я тебя давно жду, — сказала Клаша.

Они вошли в комнату Мирониных.

Катя зажгла настольную керосиновую лампу и, не снимая пальто и белого шерстяного платка, стала читать письмо.

Клаша стояла рядом и глядела, как Катя быстро пробегала глазами строчку за строчкой.

— На, возьми. Он мне тоже писал, что скоро приедет, — сказала Катя.

Клаша сунула дядино письмо в карман своей жакетки и исподлобья поглядела на Катю. Ее обидело, что Катя так равнодушно говорит о приезде дяди Семена, да и письмо она что-то слишком скоро прочла.

Катя была чем-то озабочена. Она подошла к комоду, покрытому вязаной салфеткой, выдвинула нижний ящик, вытащила что-то из него и поспешно сунула в карман пальто. Взглянув на старые ходики, Катя вздрогнула, лицо у нее стало испуганное.

— Батюшки мои, уже половина восьмого! Как бы не опоздать.

«Наверно, к кавалеру на свидание торопится. Обязательно дяде Сене напишу», — подумала Клаша, косясь на Катю.

Катя подбежала к своей кровати, сдернула с нее серое байковое одеяло, потом взяла подушку-думку в розовой наволочке и, свернув подушку и одеяло в узел пошла к двери.

— Я сейчас вернусь. — Клаша услышала, как за Катей захлопнулась входная дверь.

«Кому же это она понесла подушку с одеялом?»

Клаша выскочила на двор вслед за ней. Уже совсем стемнело. Накрапывал дождик, двор был пуст, на веревке около крыльца висела чья-то рубаха. Кати не было видно.

«Словно сквозь землю провалилась», — удивлялась Клаша.

Поеживаясь от дождя, она с недоумением оглядывала темный двор. И вдруг заметила Катю. Та вышла из дровяного сарая, неся какой-то сверток. Клаша опрометью бросилась назад, влетела в комнату и как ни в чем не бывало уселась на стул около окна, еле переводя дыхание от волнения.

— Ну, теперь пойдем, Клаша, — сказала Катя, входя в комнату.

В руках у нее было знакомое серое одеяло, перевязанное крест-накрест бечевкой.

— Кому одеяло несешь? — не вытерпела Клаша.

— Варе. К ней из Кронштадта брат приехал.

— Брат? — переспросила Клаша.

Ткачиху Варю Филиппову, Катину подругу, Клаша знала хорошо. Это была красивая белокурая девушка, с такой длинной косой, что прохожие всегда на нее оглядывались.

«Наверное и брат у Варьки такой же красивый. Обязательно напишу дяде».

Клаша, обиженная и надутая, шла рядом с Катей. Та молча несла сверток. Сверток был тяжелый, — он сильно оттягивал Кате руку. Катя шла быстро, почти бежала; белый вязаный платок сбился у нее на затылке.

Не доходя до Пресненской заставы, она остановилась передохнуть. У ворот дома была скамейка. Катя положила сверток на скамейку и стала поправлять платок и растрепавшиеся волосы.

Клаша схватила сверток и приподняла его. Сверток был тяжелый, точно в нем лежала добрая дюжина кирпичей.

— Положи на место! — сердито сказала Катя.

— Я помочь хотела, — соврала Клаша.

Катя взяла сверток и пошла вперед.

— Я тебя не просила.

У Пресненской заставы на большой квадратной площади, неподалеку от водонапорной башни, был конец трамвайной линии.

Как только Катя и Клаша появились на углу площади, со стороны Зоологического сада показался трамвай номер 22.

— Беги скорей! Вон твой номер идет, — сказала Катя.

— Успею.

Трамвай, замедляя ход, заворачивал на трамвайное кольцо. С задней площадки прицепного вагона на ходу выскочил высокий солдат в серой папахе, с вещевым мешком за плечами и с маленькой плетеной корзинкой в руке. Солдат прыгнул неудачно. Он споткнулся и упал на колено. Плетеная корзинка отлетела в сторону.

— Тьфу, черт, сам под колеса лезет! — громко выругалась Катя.

Солдат поднял корзинку и торопливо зашагал в их сторону. Он был высокий, худой и шел, слегка прихрамывая, — быть может, был ранен, а может быть, ушиб ногу, прыгая с трамвая. Мокрая грязная шинель его обвисла; он был такой, как все солдаты, что возвращались с фронта и которых не раз видела Клаша. Но с каждым шагом он становился таким знакомым, таким своим, что Клаша обомлела. И сдвинутая назад папаха, и манера ходить, выпятив левое плечо вперед, — все было знакомо.

— Дядя Сень! — закричала Клаша на всю площадь высоким дрожащим голосом и, подбежав к дяде, повисла на его руке.

— Клаша? Ты откуда взялась?

— У Кати была. Она…

Но дядя Семен уже не слушал Клашу. Он весь засиял, заулыбался и рванулся навстречу Кате. Она была все такая же: маленькая, полная и краснощекая. И так же, по-смешному сощурив глаза, глядела снизу вверх на его бледное бородатое лицо.

— Ой, Сеня, как ты похудел! — тихо сказала она.

— Были бы кости, а мясо нарастет, — улыбнулся Семен, — А ты куда уезжаешь?

— Я не уезжаю, а иду сейчас… — Катя, не договорив, привстала на цыпочки и что-то шепнула Семену на ухо.

— Вот оно что! Тогда пойдем вместе. Я им тоже гостинцы привез.

Семен отдал Кате свою маленькую плетеную корзинку, а сам взял сверток с одеялом.

— Поезжай, племяша, домой, скажи Дуне, что я завтра вечерком забегу.

Дядя Семен ласково потрепал Клашу по плечу, и они с Катей сразу же быстро пошли через площадь к Трехгорному переулку, где была фабрика.

Клаша стояла и, недоумевая, глядела им вслед. «Зачем они к Прохоровке пошли, ведь Варька совсем в другой стороне живет… И кому же это он гостинцы привез?.. Нет, здесь что-то не то!»

Клаша тихонько побрела к остановке, нехотя влезла в пустой трамвай и села на любимое место у окошка.

Трамвай тотчас же тронулся. Из окна Клаша увидела, как по освещенной улице, по Большой Пресне, торопливо шли дядя Семен и Катя.

Дядя Семен широко шагал, держа под мышкой серый сверток. А рядом с ним, стараясь попасть в ногу, бежала вприпрыжку Катя. Она что-то горячо рассказывала дяде и размахивала корзинкой.

Они даже не взглянули на промчавшийся мимо них трамвай, в котором сидела Клаша.

Глава четвертая

На другой день, часов в пять утра, Клашу разбудил звонок на парадном. Спросонок Клаша не сразу поняла, где звонят.

За окном была ночь. Клаша чиркнула спичку. Рядом на кровати, раскинув руки в стороны и открыв рот, крепко спала тетка. В кухне было темно и тихо. Из крана в раковину капала вода. Клаша решила, что звонок ей почудился. Но на парадном снова зазвонили. Кто-то звонил настойчиво и нетерпеливо. И тут Клаша вспомнила, что сегодня, 25 октября, день рождения Веры Аркадьевны. Каждый год в этот день почтальоны с утра приносят поздравительные телеграммы.

Клаша накинула на плечи старую теткину шаль и, шлепая босыми ногами, побежала открывать дверь.

— Кто там? — спросила Клаша.

— Свои, свои, открывай! — послышалось из-за дверей.

Голос был мужской, хриплый, словно простуженный, и незнакомый.

Клаша открыла дверь на цепочку, как учила ее тетка. Из-за полуоткрытой двери на нее пахнуло холодком. В полумраке на площадке лестницы она увидела самого хозяина — полковника Зуева, Юрия Николаевича.

— Это я, открой, — сказал Зуев.

Она впустила Юрия Николаевича в переднюю и заперла за ним дверь. Полковник был без чемодана, его офицерская шинель защитного цвета была измята, точно на ней спали.

Но сам Юрий Николаевич изменился мало. Разве только похудел да был плохо выбрит.

— Иди, девочка, ложись, я разбужу Веру Аркадьевну.

Он снял шинель, поправил френч, причесал перед зеркалом седеющие редкие волосы и, осторожно ступая, пошел к дверям спальни.

Клаша побежала в кухню. На кровати, опершись локтем на подушку, приподнялась Дуня.

— Кто там? — спросила она сонным голосом.

— Хозяин приехал, Юрий Николаевич, — сказала Клаша.

— Господи Иисусе, надо поскорее самовар ставить, — заволновалась тетка и начала одеваться.

В кухню, распахнув дверь настежь, вошла Вера Аркадьевна в голубом нарядном капоте, отороченном белым пухом. У нее было радостное и заплаканное лицо.

— Дуня, милая, пошевеливайся скорей. Юрий Николаевич вернулся. Боже мой, какая радость! Какая радость! Сегодня мой день рождения, и он приехал.

— Недаром вам вчера, Вера Аркадьевна, на картах неожиданность выходила, — сказала Дуня.

— Боже мой! Приехал такой грязный, измученный, — говорила Вера Аркадьевна, не слушая Дуню. — Сделай поскорей ванну и приготовь чай. Что у нас после ужина осталось?

— Макароны, мясо холодное есть, — сказала Дуня.

— Ну вот и отлично, свари еще пяток яиц, только поскорей, Дуня. Знаешь, всмятку, как Юрий Николаевич любит.

Вера Аркадьевна зябко запахнула капот и выбежала из кухни.

— Рада без памяти, ишь как запрыгала! — усмехнулась вслед Дуня.

Из столовой доносились звон посуды и стук ножей. Вера Аркадьевна, не дожидаясь Дуни, сама накрывала на стол.

Из комнаты, где жила старая барыня, неумолчно трещал звонок.

— Клаша, беги скорей! Что ее там прорвало! — закричала тетка.

В кухню влетела растрепанная Надя, завернувшись, как шалью, в желтое атласное одеяло. На босых ее ногах были ночные шлепанцы.

— Дуня, Клаша, где махровое полотенце? Папочка умывается!

Из ванной комнаты слышались пофыркиванье, плеск воды и хриплый голос полковника Зуева.

Глава пятая

25 октября, день рождения Веры Аркадьевны, праздновался в доме Зуевых ежегодно. Клаша в этот день то и дело бегала открывать двери. Кроме обычных поздравительных телеграмм, посыльные в красных шапках приносили закутанные в бумагу огромные корзины цветов и торты в круглых картонных коробках. Вечером, часам к девяти, собирались гости. Входили в меховых шубках дамы; их головы были закутаны газовыми легкими шарфами, чтобы не смять завитых причесок. Звеня шпорами, входили вместе с ними военные. Просторная передняя с дубовой вешалкой и высоким зеркалом в углу наполнялась шумом, смехом, запахом духов. В гостиной несмолкаемо гремел рояль; в доме было светло, тепло, уютно. В столовой был накрыт стол на двадцать пять персон. Стол был заставлен винами и дорогими закусками от Елисеева. Нарядная, оживленная Вера Аркадьевна вместе с мужем радушно встречала гостей.

Но за время войны с каждым годом все скромнее и тише праздновался день рождения Веры Аркадьевны.

Дамы приходили уже не в таких роскошных туалетах, как прежде; на многих были сестринские косынки, а иные были в трауре. Уменьшилось количество поздравительных телеграмм, тортов и цветочных корзин.

А в этом году было хуже, чем когда-либо: не принесли ни одной корзины цветов, ни одного торта. Получили только три телеграммы, да и то одна из них была на имя полковника.

Сам полковник, закрывшись в кабинете, долго разговаривал по телефону и гневно на кого-то кричал. Не дождавшись обеда, он вдруг собрался и уехал.

В шесть часов вечера в доме Зуевых начали готовиться к приему гостей. Дуня накрыла на стол, но ни гости, ни сам полковник не являлись. Вера Аркадьевна ходила из комнаты в комнату, поминутно глядела на часы и вздрагивала от каждого телефонного звонка. Дуня в синем праздничном платье, в белом накрахмаленном фартуке сидела на кухне в ожидании гостей.

Гости начали собираться в восемь часов вечера. Первым пришел капитан Козлов — маленького роста человек с тоненькими ножками и с огромной черной холеной бородой. За капитаном явились красивый полковник Бульбаш с выбритым лицом и высокий худой поручик Кадаманов, напудренный, как женщина, и даже с браслетом на руке. Следом за ними приехал сам полковник Зуев, а с ним багрово-красный незнакомый генерал. Огромный, неповоротливый, как слон, генерал сам никак не мог раздеться. Клаша еле стащила с него шинель и глубокие резиновые калоши, и он прошел с полковником Зуевым в его кабинет.

Тотчас же туда прошли полковник Бульбаш с Кадамановым и капитан Козлов.

А гости все прибывали и прибывали. Многих Клаша знала в лицо; это были офицеры Алексеевского и Александровского юнкерских училищ; они бывали и раньше в доме Зуевых. Но некоторых Клаша видела впервые. Все они торопливо снимали шинели, приглаживали волосы и, на ходу поправляя шашки, проходили прямо в кабинет полковника. К девяти часам тяжелая дубовая вешалка была сплошь завешана офицерскими шинелями. И когда, наконец, приехал поручик Скавронский, Клаше пришлось положить его шинель на сундук в коридоре.

Клаша сидела в передней и удивлялась: никогда еще в доме Зуевых так странно не праздновали день рождения Веры Аркадьевны. Дамы — в столовой. Мужчины закрылись в кабинете. И только когда большие стенные часы пробили половину одиннадцатого, полковник и гости перешли из кабинета в столовую. Вера Аркадьевна тотчас же явилась в переднюю и велела Клаше идти в кабинет — слушать телефонные звонки.

В кабинете полковника — узкой, полутемной комнате — было сильно накурено. Тяжелые кресла были выдвинуты на середину, на круглом столе перед диваном валялись коробки с папиросами, стояли недопитые бутылки с нарзаном.

На письменном столе полковника лежал большой белый лист бумаги. Клаша увидела на нем какой-то странный чертеж, издали похожий на паутину. Она подошла ближе к столу и прочла заголовок на листе: «План города Москвы». Рядом с планом на столе лежало несколько штук отточенных карандашей и свернутая в трубку газета. Клаша только хотела взять газету, как в коридоре раздались чьи-то шаги и в кабинет вошел поручик Скавронский.

— Ах, это вы, Клашета, мамзель а ля фуршета! Ты что здесь делаешь?

— Телефон слушаю.

— Ну, ну, слушай, — снисходительно сказал поручик.

Повертевшись в кабинете, он взял со стола коробку папирос и, насвистывая, вышел из комнаты.

— Дятел длинноносый! — выругалась Клаша.

Она развернула газету и прочла непонятное название: «Социал-демократ».

Газету с таким названием Клаша видела впервые. На первой странице была статья «Петроград и провинция». Статья была подчеркнута синим карандашом. Видно, подчеркнул полковник. Синие восклицательные знаки и вопросы стояли на полях газеты.

Клаша начала читать статью. Статья призывала рабочих быть готовыми в любой момент выступить на помощь Петрограду. Клаша призадумалась.

Почему рабочим надо выступать в любой момент на помощь Петрограду? Что такое случилось в этом городе? Непонятно! Эх, если бы дядя Сеня пришел, он бы сразу рассказал, что к чему. Или Катя. Она сама ткачиха и, конечно, уж знает, кому и как будут помогать рабочие.

Клаша подошла к окну и отдернула штору. За окном была ночь. По стеклу ползли мелкие дождевые капли. Клаша села на подоконник и обхватила руками колени; так сидеть было особенно уютно и тепло.

За стеной было слышно звяканье ножей и вилок, звон посуды, обрывки слов.

Клаша ясно представила себе столовую — большую комнату в три окна: в углу дубовый буфет с резными дверцами, посредине комнаты огромный стол, накрытый ослепительной скатертью, и вокруг стола офицеры.

На хозяйском месте сидит Вера Аркадьевна в синем шелковом платье, отделанном дорогими кружевами, которые Клаша возит два раза в год в чистку к Тушнову на Арбат.

Наверное, уж тетка подала бульон с пирожками. Небось всё съели, — может, даже на всех и не хватит! В этом году пирожки считанные — еле-еле достали белой муки. Вряд ли ей тетка оставила на кухне самый маленький пирожок с мясом. И варенье ее любимое, земляничное, небось всё с чаем выпили. Ну, это дело поправимое, можно в банку из-под варенья налить воды и сделать сладкий сироп.

А Надежда Юрьевна-то как сегодня расфуфырилась: душилась из пузатого флакона французскими духами: говорит, что маленький пузыречек стоит пятьдесят рублей. Наверное, врет. А сам полковник… два ордена нацепил… Станислава и Владимира.

В это время зазвонил телефон. Клаша спрыгнула с подоконника и подбежала к телефону.

— Скажите, это похоронное бюро? — спросил мужской пьяный голос.

— Не туда попал, это квартира! — сердито закричала Клаша и повесила трубку.

Она опять села на подоконник. За стеной по-прежнему звенели стаканы, шумели гости; ей было скучно и захотелось есть.

«Сбегаю-ка на кухню и возьму кусочек хлеба».

Клаша вышла в коридор. Дверь столовой была полуоткрыта. Клаша остановилась в нерешительности.

Как же она прошмыгнет на кухню? Вдруг заметит Вера Аркадьевна, она сидит как раз напротив двери.

В это время, покрывая шум и голоса, чей-то густой бас сказал:

— Господа офицеры! Тише! Сейчас Юрий Николаевич будет говорить.

В столовой сразу стало очень тихо. Клаша осталась за дверью в коридоре.

— Господа, мы накануне боя, — сказал полковник, — по не с Вильгельмом на фронте, а здесь, в Москве, с нашим внутренним врагом, с большевиками. Они в Петрограде уже начали восстание. Начали междоусобную войну. Кто может поручиться, что завтра они не начнут ее на улицах Москвы? Мы должны дать им отпор. Никакой пощады! Довольно того, что на фронте большевистская агитация разложила солдат. Наглость их не знает границ — солдаты не признают офицеров, не подчиняются дисциплине. Они не желают больше воевать. Они дезертируют. Хватит! Мы должны, господа офицеры, в этот ответственный момент, в этот тяжелый час сплотиться еще крепче. Мы, офицерство, и наша молодежь — я говорю об юнкерах. — Полковник повысил голос — На нас с надеждой смотрит вся Россия. Вчера на заседании Московской городской думы был организован, а сегодня утвержден Московский комитет общественной безопасности, который предполагает полковым и ротным комитетам объявить во всех частях войск московского гарнизона, что все распоряжения штаба Московского военного округа должны беспрекословно выполняться. Предлагаю тост за Московский комитет общественной безопасности и за доблестное офицерство! Ура!

— Ура! — подхватили офицеры.

Аплодисменты, крики, звон бокалов покрыли слова полковника.

Клаша не успела опомниться, как в кабинете затрещал телефонный звонок.

— Говорят из военного округа, срочно полковника Зуева, — строго сказал незнакомый мужской голос.

— Сейчас позову! — закричала Клаша и бросилась в столовую.

Полковник тотчас же вышел из-за стола.

— Иди пока в кухню, — сказал он Клаше и прикрыл за собой дверь в кабинет.

Клаша бросилась к тетке. Господи, какой страх! Тетка сидит на кухне и ничего не знает, а война-то уж, видно, началась, и не где-нибудь, а здесь под боком, в Москве.

Клаша распахнула дверь в кухню и остановилась на пороге.

У кухонного стола спиной к двери сидел дядя Семен и пил чай. Дуня, облокотившись на стол, не сводила с него глаз. Лицо у нее было красное и взволнованное.

— Ой, дядя Сень пришел! — обрадовалась Клаша и подбежала к столу.

— Здравствуй, Клавдия Петровна! — Дядя Семен улыбнулся и шутя дернул Клашу за косу.

— Дядь Сень, знаешь, что случилось! В Петрограде война!

— Ошалела! — испуганно отмахнулась Дуня.

— Ей-богу, тетя. Сейчас Юрий Николаевич всем гостям говорил, что в Петрограде большевики начали войну и в Москве скоро начнут, — может, завтра!

— А еще что он сказал? — спросил дядя Семен и отодвинул в сторону недопитый стакан чаю.

— Он много чего говорил. Еще сказал: «Мы спуску большевикам не дадим, и никакой им пощады». Дядя Сень, кто это такие большевики?

— Люди.

— «Люди, люди»! — рассердилась Клаша. — А где они?

— Везде, Клавдия Петровна.

Дядя Сеня встал из-за стола и, подойдя к стене, сиял свою шинель.

— Куда же ты, Сеня? Посидел бы! — сказала Дуня.

— Надо идти.

Дядя Сеня надел шинель и папаху.

Клаша схватила с кровати теткину шаль.

— А ты куда на ночь глядя?

— Я только до ворот дядю Сеню провожу.

— Провожальщица! — усмехнулась Дуня.

В эту минуту скрипнула дверь, и в кухню вошел сам полковник. В руке он держал белый запечатанный конверт.

— Клаша, отнеси этот па… — Но, увидев Семена, остановился на полуслове. — Откуда солдат? Какой части?

— Это, Юрий Николаевич, брат мой, Семен. Не признали? Он с фронта вернулся, — сказала Дуня.

— Дезертир? — спросил полковник и брезгливо оглядел Семена.

— А вы, господин полковник?..

Полковник остолбенел.

— Что?! — И вдруг заорал на всю кухню: — Так отвечать мне — офицеру! Дисциплины не знаешь! Мерзавец! Большевик!

— Не ори, отошло время на солдат орать — не боимся!

— Вон из моей квартиры! Сию же минуту вон!

— Уйду. Только мы, господин полковник, еще встретимся, — сказал Семен и, круто повернувшись, вышел.

Клаша, уронив табуретку, бросилась за ним вдогонку. Она догнала его во дворе и схватила за рукав. Несколько минут они шли молча.

— Что же ты мне, дядя Сеня, не сказал, что ты большевик? — спросила, наконец, Клаша.

— А я думал, что ты, Клавдия Петровна, сама знаешь.

На улице было тихо и пустынно. Моросил дождик. Тускло горели уличные фонари; голые ветки деревьев торчали из-за заборов. По шоссе промчался автомобиль, осветил черную мокрую мостовую и исчез.

— Дядя Сень, скажи: что в Петрограде случилось? — спросила Клаша.

— Где?

— В Петрограде.

Клаша, путаясь, рассказала про статью в газете, которую она прочла в кабинете полковника.

Дядя Семен улыбнулся:

— Уж что-нибудь да случилось, раз в газете пишут.

— А что? Скажи — что?

— Экая ты какая!.. Революция там, вот что. Ну, беги домой, а я на Ходынку пойду.

— Революция!.. — повторила Клаша. — А когда в феврале с красными бантами ходили, тогда чего было?

— Революция, да только не настоящая. Ну, я пойду, — заторопился дядя.

— Я к тебе послезавтра на Прохоровку прибегу, — пообещала на прощание Клаша.

— Там видно будет! — сказал Семен.

Когда Клаша вернулась домой, расстроенная и заплаканная Дуня мыла тарелки.

— Носит тебя нелегкая! Ложись спать, — заворчала она.

— Давай посуду вытру.

— Без тебя обойдется! Твое дело только тетку под выговоры подводить.

Клаша повесила шаль на гвоздь и приоткрыла дверь в коридор.

В освещенном коридоре было тихо. Дверь в столовую была плотно закрыта. Оттуда не доносилось ни звука.

Клаша на цыпочках вышла в коридор и заглянула в переднюю. Длинная дубовая вешалка была пуста. Только на крайнем крючке висел беличий жакет Надежды Юрьевны да шуба Марии Федоровны.

Глава шестая

Утром 26 октября Клаша встала в половине восьмого. Занятия начинались в прогимназии в девять часов, но трамваи ходили редко и были переполнены. Клаша встала рано, боясь опоздать.

Дуня ушла в очередь за хлебом. Клаша наскоро выпила жидкого чаю и съела холодную тушеную картошку. Потом собрала учебники, перевязала их ремешком и, одевшись, пошла в переднюю. Входная дверь была заперта на цепочку и на ключ. Вешалка пуста. Очевидно, Юрий Николаевич и поручик Скавронский еще не вернулись домой. Клаша вышла, тихонько прихлопнула за собой тяжелую парадную дверь.

Через узкие длинные окна на лестнице было видно серое осеннее небо. На улице шел мокрый снег и превращался в грязь. Клаша съежилась от холода, подняла воротник и, перепрыгивая через лужи, побежала к трамвайной остановке.

На углу Старой Башиловки возле серого дощатого забора столпились несколько человек.

— Бедная, несчастная Россия! — услышала Клаша.

Длинноносый худой человек в очках и шляпе, очень похожий на учителя географии, Николая Ивановича, читал объявление на заборе и покачивал головой.

Клаша привстала на цыпочки и прочла:

От Комитета общественной безопасности

ОБЪЯВЛЕНИЕ

МОСКВА ОБЪЯВЛЕНА НА ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ…

«Началось», — подумала Клаша, и у нее замерло сердце.

— Господа, в восемьсот двенадцатом году на Москву наступал Наполеон — и то ничего не мог сделать, — ораторствовал маленький морщинистый старикашка, повязанный поверх облезлой меховой шапки суконным башлыком. Он стоял на тумбе, размахивая руками, но его никто не замечал.

Быстро, строчку за строчкой, Клаша читала дальше:

— «…По городу будут ездить броневые автомобили и ходить патрули, которые в случае вооруженного сопротивления или стрельбы откроют огонь».

— Как же это понимать? Называется «Комитет общественной безопасности», а на улицах стрелять будут, — усмехнулся молодой парень с ведром и малярной кистью в руках.

— «…Без крайней нужды не выходить из дома…» — прочел кто-то вслух.

— О господи! А у меня на Болото дочка пошла, хотела мяса немного достать. Как-то она домой доберется! — заволновалась пожилая толстая женщина в вязаном платке.

«Чего она так испугалась? — недоумевала Клаша. — Нигде не стреляют, трамваи ходят, и автомобили ездят. Нужно торопиться, а то еще на урок опоздаешь. Учитель алгебры такой злой, что ни за что в класс не пустит».

Клаша влезла в трамвай. Всю дорогу она простояла на площадке. Через закрытую стеклянную дверь она видела, как спокойно дремали сонные пассажиры. Видно, никто не знал, что Москва на военном положении. Маленькая безбровая кондукторша в зеленом шерстяном шарфе лениво выкрикивала названия остановок. На улице было все обычно в этот ранний утренний час. По тротуарам шли, обгоняя друг друга, пешеходы, прогромыхала подвода с пустыми бочками, пробежало несколько мальчишек, размахивая сумками, прошла заплаканная женщина, неся через плечо на полотенце маленький гробик.

На мосту около Александровского вокзала трамвай неожиданно остановился. Шли солдаты. Взвод за взводом, рота за ротой, шли они куда-то, молчаливые, угрюмые, с винтовками за плечами. Солдаты прошли, и трамвай тронулся дальше.

Клаша чуть не опоздала. Она пришла в прогимназию, когда на круглых часах в раздевалке было без двух минут девять.

В этот день их отпустили на два часа раньше: заболела и не пришла на урок учительница истории.

Дома Клаша застала странную картину. Как всегда, дверь ей открыла Дуня; она держала огромный клетчатый плед; от него на всю переднюю несло нафталином. Это был тот самый плед, который старая барыня Мария Федоровна брала с собой, когда ездила в Троице-Сергиеву лавру на богомолье.

— Неси-ка скорей большие гвозди, — сказала Дуня и пошла с пледом в кабинет полковника.

Клаша разделась, взяла из кухонного стола коробку с гвоздями и побежала в кабинет. В кабинете был такой беспорядок, точно в доме убирались к большому празднику. У окна стояла раздвижная лестница, кресла были выдвинуты на середину комнаты, и в одном из кресел, закутавшись в пуховый платок, сидела Вера Аркадьевна. Возле нее стояла Надежда. На кожаном диване валялось ее желтое атласное одеяло и две подушки в нарядных наволочках с прошивками. Красный бухарский ковер, что лежал обычно на полу кабинета, был свернут в трубку.

Дуня с пледом в руках взобралась на лестницу.

— Правей, правей приколачивай! — волновалась Надежда Юрьевна.

— Клаша, давай гвозди, — сказала Дуня.

Окно завесили, и в кабинете стало темно, точно на улице наступили сумерки.

— Второе окно можно закрыть плюшевой скатертью. Верно, мамочка?

Вера Аркадьевна кивнула головой.

— Дуня, неси скорее вишневую скатерть.

Дуня побежала доставать из сундука скатерть.

— А ты, Клаша, что стоишь? Тащи подушки! — приказала Надежда Юрьевна. — Знаешь, те, из кладовки!..

Клаша, ничего не понимая, вышла из кабинета и столкнулась с Марией Федоровной и теткой.

Тетка несла, перекинув через плечо, тяжелую плюшевую скатерть и еще что-то темное, большое и мягкое, не то ковер, не то шаль.

Старая барыня, Мария Федоровна, в черном платье с высоким воротом, шла позади Дуни, прямая и строгая, похожая на самого полковника.

Через час квартиру Зуевых нельзя было узнать. На улице был день, а здесь, в комнатах, царила тьма. Пришлось зажечь электричество. Окна во всей квартире были завешены и заставлены. Ковры, шали, плед, скатерти и даже гладильная доска и огромный круглый медный поднос — все пошло в ход.

На подоконниках лежали взбитые горой подушки.

— Ну, теперь, кажется, все готово, — сказала усталая Надежда Юрьевна, усаживаясь на диван рядом с Марией Федоровной.

— Дуня, двери у нас заперты? — спросила старая барыня.

— Заперты, барыня.

— И на парадном и на кухне?

— И на парадном и на кухне.

— Хорошо. Можете идти. Без спроса двери никому не открывать, — распорядилась Мария Федоровна.

В кухне Дуня завесила окно половиком и старым одеялом, а на подоконник положила самую большую подушку в пестрой наволочке.

— Теть Дунь, зачем это?

— Стрелять будут.

— А почему на улицах тихо?

Дуня ничего не ответила. Она взяла из угла кочергу и просунула ее в ручку входной запертой двери.

— Так-то оно понадежнее будет!

После обеда Дуня села пришивать к новому фартуку карманы, а Клаша забралась на кровать и стала учить реки и города Франции.

Во всей квартире была такая тишина, точно в ней никто не жил. От этой тишины становилось как-то не по себе. На кухне даже не капала вода из крана. Дуня шила, низко склонившись над фартуком. Она нет-нет да поднимала голову и прислушивалась.

От занавешенных окон и закрытых дверей в кухне стало душно, и Клашу клонило ко сну.

— Вчера от нас дядя Сеня куда пошел? — спросила вдруг Дуня.

Клаша от неожиданности вздрогнула.

— На Ходынку.

— Господи Иисусе, час от часу не легче!

— А что?

Дуня помолчала и, покосясь на дверь, ведущую в коридор, сказала шепотом:

— Неспокойно на Ходынке. Два полка на большевистскую сторону стали. И артиллерия. Мне дворник сказал.

В эту минуту из кабинета затрещал звонок. Клаша спрыгнула с кровати и побежала в комнаты.

Надежда Юрьевна лежала на диване и читала роман. Электрическая лампа под зеленым абажуром горела на круглом столе.

— Ты что делаешь? — спросила Надежда.

— Города и реки учу.

— Успеешь завтра выучить. Возьми заштопай чулки.

Надежда Юрьевна вытащила из круглой шляпной картонки ворох шелковых чулок и положила на диван.

— Я сначала уроки выучу, а потом заштопаю, — тихо сказала Клаша, и лицо у нее стало упрямым.

— Все равно завтра в прогимназию не пойдешь. Город на военном положении, — отчеканила Надежда. — Только что звонил папочка и никому не велел выходить из дому. Поняла?

Клаша молча взяла чулки с дивана и села на ковер спиной к Надежде Юрьевне.

Глава седьмая

Утром тетка не пустила Клашу в прогимназию.

— Не пущу — убьют, ни за что не пущу, — твердила тетка. — На фабрике забастовки начались. На Ходынке, говорят, двух солдат и женщину убили.

Клаша в жакете и шапочке, с книжками в руках стояла посреди кухни и смотрела на тетку злыми глазами.

— Не пущу, раздевайся, — отрезала тетка.

Клаша от обиды чуть не заплакала.

«В Москве, может, настоящая революция началась, а я дома сиди!»

Она со злостью швырнула книжки на стол и стала раздеваться.

— Нечего книги швырять! Всякая козявка еще характер показывает! — заругалась Дуня.

«Это Надежда наговорила тетке. Ну, погоди ж, буду я твои чулки штопать! Как же!»

Клаша заявила тетке, что у нее болят зубы, улеглась на кровать и закрылась с головой теткиной шерстяной шалью. Лежала и думала об одном: как бы ей уйти из дому. Она ведь обещала сбегать сегодня к дяде Сене на Прохоровку. Вот тебе и сбегала! Что-то сейчас делается? А вдруг дядю Сеню убили… От этой мысли ей стало так страшно, что она даже зажмурилась.

Дуня, ворча и ругаясь, металась по кухне. Мария Федоровна потребовала, чтобы Дуня принесла в столовую все запасы продуктов, какие имелись в доме. И тетка таскала из кухни в комнату кулечки, пакетики, узелки.

— Видно, долго воевать собираются, раз запасы считают, — ворчала она, хлопая дверцами кухонного стола.

Клаша лежала молча. Время тянулось бесконечно долго. Не выдержав, она спрыгнула с кровати, схватила учебник, перелистала его и снова бросила на полку. Потом отдернула ватное одеяло, поглядела в окно. Большой каменный двор был пуст. Клаша покосилась на входную, запертую на ключ и кочергу дверь и, вздохнув, снова забралась на кровать…

Дуня, намаявшись и устав за день, спала крепко и не слышала, как Клаша перелезла через нее и ощупью нашла ее юбку. Осторожно, боясь в темноте на что-нибудь наткнуться и загреметь, Клаша побежала с юбкой в ванную и зажгла свет. В огромном теткином кармане лежало немало вещей. Два коробка спичек, обрывки бечевки, связка ключей от кладовой и дровяного сарая, огарок свечки и большой носовой платок с красной меткой на уголке. Но ключей от входных дверей в кармане не было. Клаша от злости с силой хлестнула юбкой об стенку.

«Куда же она могла запрятать ключи?»

Клаша вернулась в кухню, с минуту постояла в темноте, слушая, как во сне тяжко вздыхает и что-то бормочет тетка. Зажечь электричество она не решилась. Искать ключи в темноте было бесполезно. Клаша подошла к окну, влезла на подоконник, открыла форточку и, высунув голову, стала глядеть на улицу. С осеннего, темного неба медленно, точно нехотя, падал снег. Напротив чернел, как большая глыба, каменный трехэтажный дом. Во всех окнах его был потушен огонь, и только в верхнем крайнем, где-то у подоконника, просачивался мутный свет. Видно, там тоже прятались и завесили окна тяжелыми одеялами и коврами. На улице было холодно, темно и тихо. Так тихо, точно все вокруг притаилось и чего-то ожидало.

И вдруг где-то справа, около Ходынки, хлопнуло раз и другой, словно ударили доской об пол.

Б-бах! Б-бах! — повторилось снова.

«Стреляют, — ахнула Клаша, — стреляют!»

Опа стояла на подоконнике, поеживаясь от холода. Стояла до тех пор, пока не озябла.

Под утро Клаша проснулась. Ей было как-то неловко, жарко. Опа сбросила с себя одеяло. Но жар не проходил. Болела голова и особенно горло. Даже было больно глотать слюну.

Опа встала, через силу оделась, умылась и стала помогать тетке месить тесто. Это было ее любимым делом. Но сегодня у нее ничего не клеилось. Пальцы были какие-то непослушные, вялые, словно тоже из теста.

— Что это ты такая красная? — удивилась тетка.

— Не знаю.

— Ты уж не простудилась ли?

Клаша промолчала, только ниже наклонилась над квашней.

В доме, несмотря на ранний час, уже все встали. Хлопала дверь в ванной, слышался скрипучий и раздраженный голос Марии Федоровны, которая никак не могла найти щеточку для чистки ногтей. Через все комнаты из кабинета в спальню перекликались Вера Аркадьевна с Надеждой.

Дуня понесла черные вычищенные утконосые туфли старой барыне.

Клаша лениво месила тесто. У нее кружилась голова.

В кабинете полковника тонко и коротко зазвонил телефон.

«Наверно, хозяин или Надеждин муж. Сейчас Надежда будет кривляться и разговаривать деланным голосом: «Ах, милый Котик, где ты? Я так соскучилась!» У, ломака противная!» — подумала Клаша.

И действительно, по телефону начала говорить Надежда. Но она не ломалась, как обычно, а говорила серьезным и даже строгим голосом. И все повторяла: «Да, да, я слушаю». И вдруг закричала как-то особенно радостно:

— Мамочка, мамуся, иди скорей к телефону!

Клаша услышала, как из спальни в кабинет, шлепая но полу ночными туфлями, торопливо побежала Вера Аркадьевна.

На мгновение наступила тишина, а потом они обе заговорили разом, громко и радостно, перебивая друг друга. Но слов нельзя было разобрать.

Клаша, ничего не понимая, перестала месить тесто и, повернув голову, слушала.

Дверь из коридора распахнулась настежь, и в кухню влетела Надежда. Лицо ее сияло: она была босиком, в длинной шелковой ночной рубашке.

— Дуня, Клаша, большевиков прогнали! Наши взяли Кремль.

Клаша остолбенела. Густое и липкое тесто падало на пол с ее растопыренных пальцев.

Глава восьмая

Клаша лежала на кровати с закрытыми глазами и на все расспросы тетки упорно молчала. В кухню зашла Вера Аркадьевна и, увидев больную Клашу, разволновалась:

— Может, заразное? Сейчас, говорят, в городе свирепствует сыпной тиф. Только этого не хватает!.. Ах, боже, боже мой!

Вера Аркадьевна побежала в кабинет звонить по телефону доктору Светланову, который каждую субботу приходил к Зуевым играть в преферанс.

Доктор сразу же явился. В военной форме, звеня шпорами, большой, толстый и лысый, с рыжими пушистыми усами, он не спеша, враскачку вошел в кухню. От него пахло карболкой, табаком и духами. Из-за его спины выглядывали Вера Аркадьевна и Надежда.

— Ну-с, где больная? — спросил он смешным для его грузной фигуры тоненьким, женским голоском.

Дуня, пододвинув доктору табуретку к кровати, отошла к плите. Доктор велел снять с окна ватное одеяло и попросил чайную ложку.

— Скажи «а-а»!

— А-а-а! — прохрипела Клаша.

— Тэк-с, обычный случай, — сказал доктор и фыркнул в усы.

Потом он вытащил из кармана молоточек и деревянную трубку. Обхватив большой волосатой рукой Клашины плечи, он выслушивал ее и командовал:

— Дыши! Тэк-с, глубже! Не дыши! Тэк-с. Обычный случай.

Деловито и быстро он постукивал металлическим молоточком по Клашиной груди и в то же время рассказывал Вере Аркадьевне последние госпитальные новости.

— Вчера наши солдаты выкинули номер. Двадцать три человека ушли ночью из госпиталя к большевикам на Кудринскую площадь.

— Ушли, раненные? — удивилась Вера Аркадьевна.

— Да-с, ушли! Правда, двадцать два из них с легким ранением, но один, представьте, отправился на костылях. Черт знает что такое! И две наши дуры за ними уплелись — дежурная сестра и нянька.

— А они-то зачем? Я не понимаю, — протянула Надежда.

— Здесь и понимать нечего! — вспылил Светланов. — Мы, врачи, категорически отказались перевязывать этих разбойников. Ну, вот они и ушли, по-видимому, в большевистские сестры. Да-с!

Клаша перестала дышать. Она раскрыла рот и слушала доктора.

— Дыши, дыши сильней! — закричал вдруг Светланов.

Клаша, сопя носом, задышала изо всех сил, так что у нее даже закололо в спине.

— Тэк-с… обычный случай, флегмонозная ангина, — сказал доктор, пряча трубку и молоточек в карман.

— А это не заразно? — спросила Вера Аркадьевна, и пухлое лицо ее стало испуганным и сердитым.

Доктор фыркнул в свои рыжие пушистые усы.

— Полоскать горло йодным раствором. Пять капель на стакан воды и делать согревающие компрессы. Ну, и, конечно, смазывать, смазывать… — Он энергично повертел пальцем в воздухе, показывая, как надо Клаше смазывать горло.

Звеня шпорами, доктор вышел из кухни за Верой Аркадьевной и Надеждой, оставив после себя запах больницы.

…В городе забастовали все фабрики и заводы. Москва стала похожа на невиданный огромный военный лагерь. На многих улицах рылись окопы, сооружались баррикады. Телеграфные столбы, шкафы, табуретки, стулья, картинные рамы и детские коляски — все пошло в дело. По улицам ездили грузовики с вооруженными солдатами.

В районах — в Хамовниках, на Большой Пресне, на Ходынке и в Замоскворечье — укрепились большевики. В центре — на Театральной площади, на Остоженке, на Моховой, на Новинском бульваре, на Красной площади и в Кремле — засели юнкера и офицеры. Дома были превращены в крепости. Хозяева и квартиранты покинули свои квартиры.

Но на Старой Башиловке было спокойно. Изредка сюда доносились отдаленные глухие выстрелы.

В квартире Зуевых по-прежнему были завешены окна, а Дуня каждый вечер заставляла входную дверь цинковым корытом и двумя табуретками. Клаша лежала, обвязанная большим шерстяным платком, с компрессом на горле. Тетка натерла ее своим излюбленным средством — скипидаром со свиным салом.

— От этого хуже не станет, — говорила Дуня. — А если воняет — так не велика барыня! Не нюхай.

Клаша злилась:

«Лежишь, как колода, и ничего не знаешь!»

И она начинала приставать с расспросами к тетке.

— Что, что делается! — отвечала Дуня. — Известно что — стреляют!

— А наша улица чья — офицерская или большевистская?

— А я откуда знаю? Чего пристала! — сердилась тетка.

Но нет-нет и сама Дуня сообщала какую-нибудь новость:

— Наши-то обе в расстройстве сидят. Вера Аркадьевна карт из рук не выпускает, всё пасьянсы раскладывает, а Надежда плачет. Сейчас Константин Александрович по телефону звонил. Симоновские пороховые склады и Александровский вокзал большевики взяли. Им, говорят, с фронта громадная помощь подошла.

— А Кремль не взяли?

— Не слыхать. Да не разговаривай! Горло знай полощи!

Но Клаша и без того то и дело полоскала горло противным и терпким раствором йода.

Она провалялась в постели три дня.

Утром 31 октября Клаша проснулась очень рано и сразу почувствовала, что здорова. Какая-то бодрость была во всем теле.

«Господи, неужели выздоровела!» Она схватила с табурета чашку с водой и начала пить. Горло не болело, глотать было легко. Клаша села на кровать. От слабости у нее слегка кружилась голова, но чувство бодрости не проходило. Накрывшись одеялом, она встала с кровати и тихонько подошла к окошку. Не дойдя до окна, остановилась. Не веря своим глазам, она глядела на дверь. Дверь с черного хода была не заперта. Кочерга стояла у стены, крючок был снят с петли. Видно, тетка вышла за чем-нибудь по хозяйству в соседнюю квартиру.

Какая удача!

Клаша торопливо стащила с себя шерстяной платок, сняла компресс с горла и начала одеваться.

«Только б успеть до тетки, только б успеть!»

От волнения у нее дрожали руки, она криво застегнула кнопки на своем коричневом платье. Открыв стол, она вытащила кусок хлеба и две картошки и сунула в карман своей бархатной жакетки. Теперь оставалось только надеть черную меховую шапочку…

И тут Клаша вспомнила о главном. Она тихонько открыла дверь в коридор и выглянула. Тишина. В квартире все еще спали. Клаша на цыпочках пошла по коридору в кладовку. Здесь на полке лежала старая сестринская форма Надежды, в которой та щеголяла в прошлом году целых три месяца.

Клаша взяла белую косынку с красным крестом и спрятала ее под жакетку.

Теперь все было готово.

В кухне она вырвала листок из тетрадки и написала крупными буквами:

Тетя Дуня, не беспокойся. Я пошла к дяде Сене.

«Надежда прочтет тете Дуне», — подумала она и, положив записку на перевернутую кверху дном кастрюлю, вышла из квартиры.

Затаив дыхание Клаша стала спускаться по лестнице, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, словно они были стеклянные.

Она вышла во двор. От свежего воздуха и от волнения у нее кружилась голова. Двор был пуст. Калитка открыта. Она побежала к воротам, прошмыгнула в калитку и очутилась на Старой Башиловке.

Глава девятая

В этот ранний утренний час Старая Башиловка была тиха и пустынна. Все ворота и калитки были плотно закрыты. Клашины шаги гулко раздавались на всю улицу. На углу Башиловки Клаша спряталась за каменный выступ дома. Она вытащила из-за пазухи сестринскую косынку и повязала ее на голову, а шапочку сунула в карман жакетки. Взглянула на себя в стеклянную дверь чужого парадного: «Ну прямо настоящая сестра милосердия!» — и побежала к трамвайной остановке.

На грязной мокрой мостовой валялись папиросные окурки и обрывки газет. Видно было, что в эти дни улицу не подметали. Петроградское шоссе тянулось мертвое, пустынное и такое же тихое, как Старая Башиловка.

«А может, трамваи-то не ходят, зря жду. Пойду лучше пешком», — подумала Клаша.

В это время за спиной загудела автомобильная сирена. Из ворот ипподрома медленно выехал неуклюжий грузовик. На нем, плотно прижавшись друг к другу, стояли солдаты с винтовками в руках.

«Кто? Большевики или офицеры?»

Клаша не отрываясь глядела на грузовик.

Он остановился в воротах ипподрома. Из шоферской кабины выпрыгнул бородатый человек в черном, заляпанном грязью пальто, и, прихрамывая, побежал внутрь двора.

«Да ведь это Миронин», — обрадовалась Клаша и бросилась за ним вдогонку.

— Федор Петрович, Федор Петрович!

Но он, не оглядываясь, исчез в воротах.

Клаша остановилась, переминаясь с ноги на ногу. Ее уже заметили с грузовика и не особенно дружелюбно разглядывали. В черной бархатной жакетке, в белоснежной батистовой косынке, стройная и румяная, она выглядела молодой барышней, которая ради кокетства надела сестринскую косынку.

Но один из солдат, безусый, круглолицый, совсем еще мальчишка, вдруг подмигнул ей и окликнул:

— Сестрица, кого ждешь?

Клаша улыбнулась — такое добродушное и круглое лицо было у солдата. Она хотела спросить его, как зовут только что ушедшего старика, но в эту же минуту тот появился сам. Через его плечо была повязана пулеметная лепта. В руке он тащил большой холщовый мешок, похожий на лошадиную торбу.

Это был Миронин. Клаша подбежала к нему:

— Здравствуйте, Федор Петрович. Вы не знаете, где дядя Сеня?

— У Никитских ворот, — хмуро ответил Миронин.

— А вы куда едете?

— Туда и едем. А тебе что?

Миронин спешил, и ему, видно, было не до разговоров.

— Возьмите меня с собой. Я раненых буду перевязывать.

— Возьмите меня с собой. Я раненых буду перевязывать.

Старик прищурил глаза, оглядел Клашу с головы до ног и усмехнулся.

— А ты разве умеешь?

— Умею, — сказала Клаша и покраснела.

Она соврала. По правде говоря, перевязывать она не умела и крови побаивалась, но, когда в прошлом году семилетний мальчишка Пашка, сын дворника, гвоздем распорол себе ногу, у Клаши откуда что взялось. Она промыла и забинтовала Пашкину рану.

— Садись, — сказал Миронин.

Молодой круглолицый парень, которого он назвал Петькой, протянул Клаше руку, она влезла на грузовик. Машина рванулась и помчалась по Петроградскому шоссе к Триумфальным воротам.

Клаша стояла рядом с Петькой и держалась за борт кузова. На ухабах грузовик подпрыгивал, и вместе с ним подпрыгивала и Клаша.

— Не боишься? — спросил ее Петька.

Она молча помотала головой. Потом взглянула на Петьку и снова улыбнулась. У него были такие пухлые щеки, точно он нарочпо их надул. Голубые круглые глаза его с веселым удивлением смотрели на все окружающее.

«На переодетую девчонку похож», — подумала Клаша.

На грузовике, кроме солдат, ехало человек десять ра-бочих-красногвардейцев. Кто стоял, опираясь на свою винтовку, кто покуривал козью ножку. Пожилой рыжебородый солдат неторопливо дожевывал кусок черного хлеба. Все, кроме Петьки, ехали молчаливые и серьезные. Петьке, видно, очень хотелось заговорить с Клашей, но он стеснялся. Он только искоса поглядывал на нее да морщил свой, и без того короткий, пос.

Автомобильная сирена тревожно гудела на всю улицу; ветер бил в лицо, раздувал Клашину косынку. От ветра на глазах выступали слезы.

«Видела б меня сейчас тетка!» — подумала Клаша.

Грузовик промчался мимо Александровского вокзала, миновал Садово-Триумфальную площадь и свернул на Садово-Кудрипскую улицу.

— До Живодерки доедем, там свернем на Малую Бронную и напрямик к Никитским воротам. Это наш район, — сказал Клаше шепотом Петька. Он хотел еще что-то добавить, но в это время грузовик так подпрыгнул на ухабе, что Петька сильно ткнулся подбородком в дуло винтовки, которую держал перед собой.

— Христос воскрес! — засмеялся Петька и стал тереть ладонью ушибленное место.

— Зубы-то целы? — спросил его рыжебородый солдат.

— Целы, Ефим Лукич, — улыбнулся Петька, показав два ряда ослепительно белых и крупных зубов.

Грузовик свернул на Малую Бронную. Это была узкая кривая улочка с давно не мощенной мостовой. Неуклюже колыхаясь из стороны в сторону, грузовик тихо поехал по улице. И здесь Клаша впервые услышала странные звуки, точно где-то за домами изо всех сил выбивали палками ковры.

— Стреляют! — сказал Петька и деловито перехватил свою винтовку.

В конце Малой Бропной грузовик остановился. Из кабинки вышел Федор Петрович.

— Вылезайте, товарищи красногвардейцы! — закричал он.

Теперь выстрелы не походили на далекие, глухие удары. Стреляли где-то рядом, и слышно было, как резко и четко бьют винтовки. Но откуда стреляли большевики и откуда офицеры, было непонятно.

Клаша оглядывалась по сторонам. Перед ней тянулся Тверской бульвар, пустынный и страшный; осенние, голые деревья с черными, точно обгорелыми ветками застыли по обеим сторонам мокрой и широкой аллеи, которая уходила вдаль, к Страстному монастырю. Поперек аллеи лежали рядами садовые скамейки. А дальше, за скамейками, посередине бульвара валялась убитая черная лошадь.

В окнах ближайших домов с левой и с правой стороны Малой Бронной, пулями были выбиты стекла. В угловом каменном доме во втором этаже ветер трепал легкую тюлевую занавеску. Выбившись из окна наружу, она моталась, как спущенный белый флаг.

Дальше разглядывать Клаше не пришлось. Солдаты и красногвардейцы, пригнувшись, с винтовками наперевес, гуськом побежали с угла Малой Бронной на угол Тверского бульвара, к большому деревянному дому. Миронин побежал вместе с ними.

— Клаша! — махнул он рукой на бегу, и Клаша поняла — бросилась за ним.

— Сестрица, пригнись, убьют! — крикнул ей вдогонку Петька.

Большой нескладный серый дом, куда большевики делали перебежку с угла Малой Бронпой, Клаше был немного знаком. В этом доме жила белошвейка Таня, и сюда не раз Клаша ездила с поручениями от Веры Аркадьевны. Своим фасадом дом выходил на Никитскую улицу. По фасаду тянулась старая железная вывеска с надписью: «Никитская аптека».

Кроме аптеки, в доме были меблированные комнаты, музыкальный и фруктовый магазины, а внизу, в полуподвальном помещении, кондитерская «Ренессанс». Но весь дом чаще всего почему-то называли просто «Аптека». Теперь в аптеке, как в крепости, сидели большевики и отстреливались от офицеров и юнкеров. Те устроились на углу Никитской улицы, в желтом каменном доме, где был кинотеатр «Унион».

Клаша перебежала к аптеке и остановилась. Она не сразу поняла, что происходит. Позади серого дома на земле, на некотором расстоянии друг от друга, лежали, вытянувшись, люди.

«Убитые», — подумала Клаша.

Но один из «убитых», остроносый мужик в солдатской папахе, вдруг повернул голову и спросил хриплым басом:

— Товарищ начальник, пулеметные патроны привезли?

— Привезли, — ответил Миронин и стал стаскивать с себя пулеметные ленты.

«Это Федор Петрович-то начальник!» — удивилась Клаша.

На земле около аптеки валялась солома, обрывки окровавленных бинтов, куски ваты, битые стекла и пустые гильзы. У стены дома громоздились один на другом дощатые ящики из-под яблок, и почти на каждом ящике была черная и четкая надпись: «Кандиль первый сорт».

— Садись, Клаша, — сказал Миронин и, сняв верхний ящик, поставил его на землю. — Бинты и вата лежат в аптеке на скамейке с правой стороны.

Клаша только успела присесть на ящик, как откуда-то справа и слева и даже, как показалось ей, сверху затрещали ружейные залпы. Красногвардейцы и сам Миронин бросились на землю рядом с теми, кто уже лежал в цепи, и начали стрелять из винтовок. Клаша первый раз в своей жизни видела, как стреляют. Солдаты быстро и ловко заряжали винтовки, то и дело щелкали затворы, гремели выстрелы, и после каждого выстрела выскакивали пустые гильзы, отлетая в сторону.

Рабочие-красногвардейцы стреляли не так умело и не так быстро. Тех, в кого стреляли, не было видно. Одно только удалось разглядеть Клаше: почти из каждого окна театра «Унион», со второго этажа, торчали дула винтовок. После выстрела на конце дула курился сизый дымок.

Клаша отвернулась и стала искать глазами среди лежащих на земле стрелков дядю Семена. Ей показалось, что дядя лежит в цепи в самом конце улицы. Клаша вскочила с ящика и шагнула вперед. Но тотчас же над ее головой что-то цокнуло. От стены отлетел большой кусок штукатурки, осыпая белой пылью Клашины плечи.

— Ложись, ложись! — крикнул ей Петька и пригрозил пальцем.

Клаша присела на корточки за ящик. Ей было страшно.

«А вдруг сейчас кого-нибудь ранят или руку, ногу оторвут? Что я буду делать? Как перевязывать?..» — подумала она.

И в ту же минуту рыжебородый солдат, которого Петька называл Ефим Лукич, выполз из цепи, приподнялся и подошел к ней.

— Перевяжи, сестрица, — в руку кусануло.

— Сейчас!

Клаша бросилась за бинтами. Открыв дверь в аптеку, она остановилась на пороге. Вся аптека сотрясалась от страшного грохота. Густой и вонючий пороховой дым плавал по комнате. Присмотревшись, Клаша увидела, что на белом аптечном столике, придвинутом к окну, стоял пулемет. Солдат-пулеметчик с забинтованной головой, согнувшись, почти скорчившись, стрелял из пулемета в каменный дом напротив. Рядом с пулеметчиком перед окнами стояли на коленях красногвардейцы и, прячась за подоконники, тоже стреляли в кинотеатр «Унион».

Через полуоткрытую дверь соседней комнаты Клаша увидела человека в солдатской папахе. Он сидел на полу, держа телефонную трубку и закрыв левой рукой ухо, надрываясь кричал:

— Военно-революционный комитет? Военно-революционный комитет? Говорят от Никитских! Пришлите срочно людей и оружие!

К запаху ружейного дыма примешивался острый запах лекарств. Тяжелые аптечные шкафы стояли вдоль стен с настежь раскрытыми дверцами и с выбитыми стеклами. На грязном, затоптанном полу был рассыпан порошок, валялись белые фарфоровые банки с надписью по-латыни. Недалеко от входной двери лежал, вниз лицом, убитый красногвардеец. Из-под его плеча растекалось темное пятно — не то кровь, не то пролитый йод. Здесь же на длинной аптечной скамейке, на которой обычно посетители дожидались заказанных лекарств, возвышалась большая груда ваты, ворох бинтов и марли. Клаша схватила этот ворох, прижала его к груди и, теряя по пути бинты, выбежала вон.

Ефим Лукич, уже без шинели, сидел на земле и зажимал пальцами рану. Рядом с ним лежала винтовка.

Пуля попала ему в левую руку повыше локтя и прошла через мякоть навылет. Но Клаше казалось, что рана опасная и солдат умрет. Между пальцев у Ефима Лукича просачивалась кровь и стекала вниз по руке.

Клаша бросила бинты и вату на ящик и начала перевязывать. Руки у нее от волнения тряслись. Она сорвала бумажную обертку с бинта и кусочком ваты вытерла кровь вокруг раны. Потом выбрала самый широкий бинт и только начала его накладывать, как проклятый бинт вырвался из рук и покатился к ногам солдата.

— Ничего, дочка, навостришься, — сказал Ефим Лукич и, подняв бинт, подал его Клаше.

Наконец кое-как Клаша забинтовала руку. Повязка вышла похожей на пухлый белый шар. Забинтованная рука никак не хотела влезать в рукав шинели. Солдат накинул шинель на плечи, поднял с земли винтовку и пошел обратно на свое место.

— Вы ведь раненый, — сказала Клаша.

— Ну и что? — усмехнулся Ефим Лукич. — Чай, не насмерть.

А раненые всё прибывали. Не успела Клаша перевязать остроносого бородатого красногвардейца, что спрашивал про пулеметные патроны, как за ним пришел высокий латыш в кожанке. За латышом пришли еще двое — рабочие из Миусского парка. Клаша еле успевала перевязывать. Вскоре она в самом деле «навострилась». Правда, волновалась по-прежнему, но уже перевязывала быстро и аккуратно. Бинтов и ваты теперь у нее выходило меньше.

Неожиданно она увидела дядю Семена. Он выбежал из аптеки в одной гимнастерке и серой папахе, осунувшийся и весь какой-то черный, словно в копоти. В руках он держал винтовку.

— Федор Петрович, патроны кончились!

Миронин, который лежал в цепи, оглянулся через плечо и крикнул:

— Возьми у крыльца в мешке. В комитет дозвонился?

— Дозвонился. Обещали прислать, — ответил Семен.

«Значит, это он говорил в аптеке по телефону», — догадалась Клаша и, боясь, что дядя Семен уйдет, крикнула во весь голос:

— Дядя Сень! Дядя Сень!

Семен повернулся и, увидев Клашу, на мгновение опешил, даже раскрыл рот, но потом улыбнулся и подошел к ней:

— Молодец, Клавдия Петровна. А тетка знает?

— Я ей записку оставила.

— Ну ладно, перевязывай.

Дядя Семен схватил мешок с патронами и исчез в аптеке.

Клаша снова стала перевязывать. Ей казалось, что она очень давно ушла со Старой Башиловки к Никитским воротам. Обрывками, словно в тумане, мелькнула квартира Зуевых, кухня с завешенным окном, кастрюли на полках, услужливая слезливая тетка, злая старая барыня, капризная Надежда…

Приемным покоем служила кондитерская «Ренессанс». Сюда клали тяжелораненых. Кондитерская — большое полуподвальное помещение — была окрашена масляной небесно-голубой краской. С плафона, аляповато разрисованного гирляндами цветов и фруктов, летела босоногая красавица-богиня. Из огромного рога изобилия богиня сыпала сдобные румяные булки, баранки и пирожные. На зеркальных стенных полках кое-где стояли пустые конфетные коробки и стеклянные банки из-под монпансье.

Раненые, бледные и грязные, лежали на полу. Некоторые из них стонали. Смуглый горбоносый солдат с курчавой забинтованной головой бредил:

— Ой, слушай меня, Серго, слушай! — выкрикивал он чуть не плача.

Но слушать его было некому. С полки с конфетных коробок безучастно смотрели пухлые розовые боярышни в жемчужных кокошниках, томные девушки в длинных белых платьях с распущенными волосами. А с круглой атласной бонбоньерки самодовольно усмехался георгиевский кавалер Кузьма Крючков — краснощекий, в лихо надетой набок фуражке и с взбитым казацким чубом.

За тяжелоранеными два раза в день приезжал санитарный автомобиль. Клаша с нетерпением поджидала его. Наконец он появился. На автомобиле приехала Катя. Она была в своей синей драповой жакетке и белом шерстяном платке. Платок был такой измятый и грязный, что казался серого цвета. Через плечо у Кати висела винтовка.

Увидев Клашу, Катя не очень удивилась.

— Берегись смотри, Клавдюшка. Под пулю не угоди, — сказала она и, вдруг притянув к себе Клашу, крепко ее поцеловала.

Потом Катя побежала к Семену в аптеку, поговорила о чем-то с отцом и, забрав раненых, уехала на Новинский бульвар, где уже второй день шли бои с офицерами.

«Из винтовки стреляет, вот счастливая!» — позавидовала Клаша.

Только успел скрыться санитарный автомобиль, как снова тяжело ранили двух человек. Клаша перевязала их. На носилках раненых отнесли в кондитерскую и положили на полу за прилавком. Здесь меньше дуло, и сюда реже за-летали пули. В темном углу под прилавком Клаша нашла немного соломы. Присев на корточки перед ранеными, Клаша осторожно и ловко подсунула им солому под головы.

— Скоро санитарный автомобиль приедет и вас заберет, — сказала Клаша.

Раненые отлично знали, что автомобиль придет еще не скоро, но хотелось верить Клаше, которая волновалась и ждала этого автомобиля не меньше, чем сами раненые.

— Мы живучие — дождемся! — сказал один из них, похожий на Тараса Бульбу. — Дождемся, — повторил он тихо.

— Я навещать вас буду! — крикнула Клаша с порога.

А на улице по-прежнему стреляли. Клаша, пригнувшись, побежала к аптеке. У крыльца она увидела Миро-вина и маленького белобрысого солдата в стеганой ватной кацавейке. Он что-то рассказывал Миронину и растерянно тыкал пальцем в сторону кинотеатра.

Миронин стоял, опираясь на винтовку. Черное потертое пальто его было расстегнуто. Старенькая меховая шапка куличиком съехала набок. Миронин ругался:

— К чертовой бабушке! Они небось стреляют, когда мы своих переносим. К чертовой бабушке!

— А раз у них сестрица из окошка флагом машет, — говорил солдат и снова тыкал в сторону кинотеатра.

— Какая там сестрица! — Миронин сдвинул и без того нависшие густые брови и побежал в аптеку вместе с солдатом.

Клаша осторожно пробралась вдоль степы аптеки и спряталась за выступ дома. Отсюда ей был отлично виден театр «Унион». В угловом окне театра развевался белый флаг с красным крестом посередине.

«А где же сестра, про которую говорил солдат?»— подумала Клаша, и, точно в ответ на ее мысли, в окне рядом с флагом появилась женщина в сестринской косынке. Она подняла руку вверх и что-то крикнула. Слов нельзя было разобрать, да и сестру не удалось хорошенько разглядеть. Она тотчас же скрылась.

Клаша ничего не понимала.

— Товарищи! — раздался позади голос Миронина.

Клаша обернулась и увидела Федора Петровича. Он вышел из аптеки уже один, без солдата.

— Товарищи солдаты и красногвардейцы! — повторил Миронин.

Стрелкй повернули головы на его голос, а некоторые перестали стрелять.

— Сделаем-ка, товарищи, на минуту передышку. Но мой совет — из цепи не выходить и винтовок из рук не выпускать.

— Это что ж, товарищ начальник, перемирие, что ль? — спросил один из стрелков.

Но Миронин, ничего не ответив, снова пошел в аптеку. Солдаты и красногвардейцы перестали стрелять. Прекратили стрельбу и из театра «Упион». На улице вдруг стало непривычно тихо.

Красногвардейцы сидели на земле и занимались каждый своим делом: кто переобувал сапоги, кто закусывал, кто курил, а кто просто отдыхал, вытянув ноги, с наслаждением ощущая, что хоть на минуту можно не сгибаться и не прятаться от пуль.

Клаша, вынув из кармана жакетки кусок хлеба и картошку, начала есть. Только сейчас она почувствовала, как проголодалась.

«Может, дядя Сеня тоже есть хочет?»

Клаша побежала в аптеку. В аптеке дядя Семен с Мирониным и тремя красногвардейцами стояли около окна и не отрываясь глядели на улицу. Клаша подошла к дяде и дернула его за рукав.

— Ты чего?

— Картошки с хлебом хочешь?

— Давай.

Дядя Семен начал закусывать. Клаша выглянула в окно.

В кинотеатре «Унион» в угловом окне по-прежнему висел белый флаг с крестом.

И вдруг тяжелая парадная дверь театра медленно приоткрылась. Из нее высунулась голова офицера с большой черной холеной бородой. Клаша узнала его. Это был капитан Козлов. Капитан осмотрелся вокруг и, убедившись, что улица пуста, скрылся в подъезде. Через минуту из дверей «Униона» вышла сестра милосердия с белым флагом в руке. Это была маленькая хорошенькая женщина в черной шелковой шубке, обшитой по подолу дорогим пушистым мехом. Шубка была модная, чуть пониже колеи. Из-под шубки виднелись стройные ноги, обутые в высокие, туго зашнурованные ботинки. Осторожно и легко она пошла через дорогу с угла Никитской улицы к белому трехэтажному каменному дому, который был как раз напротив аптеки. Она шла, точно танцуя, кокетливо придерживая левой рукой отлетающую полу шубки, а в правой несла белый флаг с красным крестом.

Клаша не успела опомниться, как женщина быстро и уверенно прошла мимо, равнодушно взглянув в сторону аптеки.

— Шустрая дамочка! — сказал пулеметчик.

Сестра милосердия, дойдя до дома, скрылась в подъезде. И тотчас же из настежь открытых дверей театра показались еще двое. Это были юнкера Александровского военного училища. На белых погонах с золотыми широкими галунами четко выделялась буква «А».

Юнкера осторожно несли носилки, на которых кто-то лежал, прикрытый шинелью. Оба они, высокие, с прямыми плечами и с тонкими перетянутыми талиями, были похожи друг на друга, как двойники. Юнкера подходили уже к каменному дому, как вдруг передний споткнулся о край тротуара и чуть не упал. На минуту он выпустил из рук носилки. Носилки тяжело грохнулись на камни мостовой. Шинель с них сползла, и красногвардейцы увидели, что под ней лежал не человек, а разобранный пулемет. Тяжелая пулеметная лента, словно змея, соскользнула на мостовую.

— Так вот у вас какие раненые! Бей их, гадов! Стреляйте, товарищи! — закричал Миронин и выбежал из аптеки на улицу.

Красногвардейцы и дядя Семен схватились за винтовки. Юнкера бросились обратно в театр «Унион». Вдогонку им затрещал пулемет и загремели ружейные выстрелы. Клаша видела, как один из юнкеров, взмахнув руками в коричневых перчатках, упал поперек трамвайных рельсов. Второй, уткнувшись головой в землю, остался лежать около носилок.

— Расплатились пташки за свои замашки! — сказал пулеметчик.

Из окон кинотеатра снова высунулись дула винтовок. Опять началась перестрелка.

Глава десятая

Большевики оказались под двойным обстрелом. Почти в лоб били юнкера и офицеры из театра «Унион», а с тыла, откуда-то с правой стороны Тверского бульвара, обстреливали из неизвестного дома.

Отвечать неизвестному противнику наугад было бесполезно да и опасно. В конце Тверского бульвара на Страстной площади стояла большевистская артиллерия и стреляла в Александровское юнкерское училище. Пули могли попасть в своих же.

Решено было послать разведчика. Но попасть на правую сторону Тверского бульвара было нелегко. Нужно было перебежать улицу под обстрелом юнкеров из «Униона». И все же охотников вызвалось много. Миронин выбрал круглолицего Петьку.

— Счастливо оставаться, сестрица! — крикнул он, пробегая мимо Клаши.

Клаша молча кивнула ему головой. Она еле успевала перевязывать раненых. Уже в кондитерскую снесли девять человек.

— Может, и пробежит парнишка! — сказал рабочий, которому Клаша бинтовала ногу.

Клаша обернулась.

Петька уже был на другой стороне улицы, но в ворота прошмыгнуть не успел. Пошатнувшись, он упал на колени и неуклюже повалился на бок.

— Подстрелили, гады, — скрипнул зубами раненый.

Через полчаса в разведку ушел другой. Этот пошел бульваром, прячась за деревья и перевернутые садовые скамейки. Он пробирался то бегом, то ползком. Из чердачного окна аптеки наблюдатель видел, как разведчик благополучно дошел до дома, куда его послали, и скрылся в воротах.

Но прошел час — разведчик не возвращался.

— Видно, и этого ухлопали, а может, и арестовали.

— Еще бы, сразу видать, что наш! — переговаривались красногвардейцы.

— Вот если б ему погоны нацепить, тогда б статья другая.

— И без погон пройти можно!

— Черта с два. Проходных дворов здесь нету.

Стреляли всё чаще и чаще. Пули уже начали летать со стороны Спиридоновки и Большой Никитской улицы. Видно, юнкера пробрались и туда.

Клаша перевязывала раненых и не слышала, как в кондитерскую вошел дядя Семен. Осторожно переступая через лежащих бойцов, Семен подошел к ней сзади.

— Ну как, справляешься? — спросил он.

— Справляюсь.

Руки и край косынки у нее были запачканы кровью, да и сама косынка потеряла свой прежний ослепительно белый цвет.

Когда Клаша кончила бинтовать, дядя Семен отозвал ее в сторону.

— Клаша, — сказал он, — надо бы сходить на Тверской бульвар, к юнкерам, поглядеть, откуда они стреляют и где стоит пулемет… Как ты?..

Клаша переступила с ноги на ногу и поглядела на дядю.

— Пойду.

— Не струсишь?

— Не струшу. Сейчас надо идти?

— Сейчас. Идти придется напрямик. Проходных дворов не имеется. У нас есть подозрение на два дома. На белый с балконом и на красный каменный. Поняла?

— Поняла. Я только руки вымою.

Через пять минут со стороны аптеки появилась девочка в черной бархатной жакетке и в круглой меховой тапочке. Длинная русая коса была у нее перекинута через плечо. В руках девочка держала небольшую плетеную корзинку, в каких обычно отпускают пирожные в кондитерских. Не успела она появиться на бульваре, как выстрелы с правой стороны Тверского бульвара прекратились.

«Это они нарочно перестали, а как только подойду поближе, так и трахнут! И сразу насмерть, как Петьку», — подумала Клаша, и ей стало страшно.

Она на мгновение остановилась около дерева.

«А как же Катя не боится! Даже из винтовки стреляет!»

И Клаша поспешно зашагала по левой стороне Тверского бульвара.

Уже начинало темнеть. Бульвар точно вымер. Далеко, в конце его, одиноко маячил памятник Пушкину. Пушкин стоял, заложив руку за спину и склонив немного набок курчавую голову, будто прислушивался к далеким выстрелам.

Клаша шла не оборачиваясь, стараясь держаться ближе к домам. Из аптеки с тревогой и волнением за ней следили красногвардейцы. Клаша благополучно дошла до белого дома с балконом. У ворот дома никого не было видно. Она огляделась по сторонам и перебежала через бульвар на правую сторону улицы.

«Может, юнкеров здесь и нету! Может, они в соседнем доме сидят», — подумала Клаша, открывая тяжелую чугунную калитку. Она вошла во двор и столкнулась лицом к лицу с усатым юнкером.

— Куда, мадемуазель? — спросил юнкер, загораживая дорогу.

— К знакомым.

— Зачем?

— Одолжить картошки, — не растерялась Клаша и показала на корзинку.

— Ах так, проходите, — сказал юнкер и лениво козырнул.

Клаша торопливо пошла по огромному пустому двору, вымощенному булыжником. Во дворе возвышалось два четырехэтажных красных дома. Один невдалеке от ворот, другой в глубине двора. Клаша вошла в подъезд первого дома. Ей нужно было скрыться с глаз юнкера-часового. Через стеклянную дверь парадного ей хорошо было видно, как юнкер постоял-постоял у калитки и не спеша вышел на улицу.

Клаша выскочила из подъезда и прошмыгнула в глубь двора. Здесь у стены дровяного сарая она увидела трех юнкеров. Клаша спряталась за водосточную трубу каменного дома. Двое юнкеров стояли к ней спиной и о чем-то спорили. Третий, присев на корточки, поспешно набивал патронами пулеметную ленту.

«Вот почему не стреляли — патроны кончились», — сообразила Клаша. Опа решила посмотреть, куда же понесут готовую ленту.

Спор между юнкерами разгорался. Один из них, плотный и такой плечистый, что можно было подумать, будто у него подложены ватные плечи, вдруг выругался и, круто повернувшись, пошел в сторону Клаши.

Прятаться уже было поздно. Юнкер увидел ее за углом дома.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

Клаша молча смотрела на его красивое, молодое, но какое-то помятое лицо с припухшими мешками около глаз.

— Что ж ты молчишь? Ты где живешь? Здесь? — допытывался юнкер.

— Здесь, — сказала Клаша и ткнула пальцем куда-то вверх.

— А ну, пойдем? Показывай.

Юнкер пропустил Клашу вперед.

«Что ж теперь будет? Что же будет?»

Клаша вошла в подъезд четырехэтажного дома. Они стали подниматься по лестнице. Юнкер вытащил портсигар и закурил.

Клаша покорно шагала со ступеньки на ступеньку.

«А что, если взять да позвонить в первую попавшуюся дверь? Нет, нельзя. Не признают. Всюду чужие!»

— Ну, скоро? — спросил нетерпеливо юнкер, когда они очутились на площадке третьего этажа.

— Скоро, — вздохнула Клаша.

Она решила: «Будь что будет, а до четвертого этажа дойду!»

— Может быть, ты на чердаке живешь? А? — язвительно спросил юнкер. — Стой! — грубо сказал он и схватил ее за плечо.

Клаша остановилась.

— Черт бы побрал эти шпоры! — выругался юнкер и, поставив ногу на ступеньку, стал застегивать расстегнувшийся ремешок.

Клаша с тоской обвела глазами белые стены, высокие, обшитые клеенкой двери чужих квартир. От неизвестности у нее замирало сердце, а к горлу подступала противная тошнота, — такое чувство она испытывала перед экзаменами.

«Чтоб ты провалился сквозь землю!» — пожелала Клаша юнкеру, глядя с ненавистью на его согнутую широкую спину.

— Ну-с, — сказал юнкер и выпрямился.

Клаша в отчаянии шагнула еще на одну ступеньку выше. На лестнице было уже темно.

И тут случилось такое, чего никак не ожидали ни Клаша, ни сам юнкер.

Над их головами на крыше что-то страшно ухнуло. Это было похоже на выстрел из, огромней пушки. По крыше с грохотом посыпались листы железа и кирпичи. С потолка отвалился большой кусок штукатурки, и полетела белая пыль.

Юнкер на минуту остолбенел, а потом бросился на чердак.

— Стой здесь! — закричал он Клаше.

Клаша прижалась к стене.

— П-поручик убит! — послышался сверху чей-то заикающийся голос.

— Что? — выкрикнул юнкер.

На площадку лестницы с чердака спрыгнул маленький человек в длинной, не по росту, юнкерской шинели. На копчике его острого носа блестело пенсне. Он был без фуражки; из расцарапанной щеки текла кровь.

— Поручика убили, — повторил он. — Бомбу солдат бросил с соседней крыши.

— А где солдат? Задержан?

— Нет, убежал, — сказал маленький юнкер, глотая слюну.

— Шляпа несчастная, ворона! Надо было стрелять! И чему только вас, дураков, в университете учат! — презрительно сказал плечистый юнкер и, гремя шпорами, побежал вниз докладывать начальству о случившемся. — Девчонку постереги! — крикнул он снизу.

Студент-юнкер с минуту стоял как бы в столбняке, потом, опомнившись, вдруг закричал на всю лестницу визгливым и захлебывающимся голосом:

— Юнкеришка! Хам! Наполеон с Арбата! Плевал я на тебя и твои приказы. Плевал!

Не взглянув на Клашу, он бросился вниз, путаясь в полах своей длинной шинели. Клаша слышала, как стучали его сапоги по каменным ступеням лестницы, как сильно хлопнула внизу дверь. Затем все смолкло.

Клаша оглянулась. Раздумывать и ждать было некогда. Бежать вниз опасно. Сразу нарвешься на юнкеров. Спрятаться на лестнице негде. Оставалось одно — укрыться на чердаке. И Клаша бросилась по чердачной лестнице наверх.

Увидеть что-либо на чердаке не было никакой возможности. Здесь было темно, и после разорвавшейся гранаты плавал дым и столбом стояла пыль. К сернистому запаху примешивался запах копоти от печных труб. В темноте где-то под крышей блестело полукруглое чердачное окно.

Клаша, вытянув руки, ощупью двинулась по чердаку. Она старалась держаться ближе к стене. Пригнувшись, она шла медленно, то и дело натыкаясь на протянутые веревки. Споткнувшись о деревянную балку на полу, она чуть не упала и раза два больно ударилась головой о стропила.

Наконец кое-как она добралась до конца стены. Здесь в темном углу можно было спрятаться. Она присела на пол и пощупала руками вокруг себя. Под руки ей подвернулись какие-то пустые бутылки и большая бельевая корзина. Корзина была дырявая, без ручек. Клаша залезла под корзину и свернулась калачиком. Руки у нее были в земле и в пыли, а на лицо и на волосы налипла паутина. Она лежала, боясь дышать. От пыли, копоти и сернистой вони щекотало в носу, хотелось чихнуть. Так она пролежала минут десять, но ей казалось, что она здесь очень, очень давно.

— Дай бог, чтоб не пришли, — шептала Клаша.

Но с чердачной лестницы уже доносились голоса и звон шпор.

— Черт побери, ну и темень же здесь! — сказал хриплый голос, и вслед за этим чиркнула спичка, а за ней другая и третья.

Сквозь прутья корзины Клаша увидела офицера. От неожиданности она чуть не вскрикнула. Это был Надеждин муж, поручик Скавронский. Он стоял на лестнице и заглядывал на чердак. За ним виднелись еще две фигуры. Спички погасли и, снова наступила темнота.

— Где пулемет? — спросил Скавронский.

— У среднего окна, — ответил юнкер, и опять вспыхнула спичка.

Все трое влезли на чердак.

Поминутно зажигая спички и чертыхаясь, Скавронский пошел к окошку. Клаша видела то освещенный кусок сапога, то офицерскую шашку, то руку юнкера, который придерживал, словно дама юбку, полы своей длинной шипели.

— Нагнитесь, господин поручик! Здесь стропила, нагнитесь! — заботливо предупреждал один из юнкеров.

Скавронский что-то пробурчал в ответ.

Наконец они добрались до окошка. Скавронский зажег спичку и присел у пулемета.

— Ну, кажется, все части целы, — сказал он минут через десять, поднимаясь на ноги. — А где?.. — спросил он.

У Клаши замерло сердце и сразу похолодели руки. «Меня ищут! Меня!» Она зажмурила глаза.

— Здесь, — ответил юнкер.

Клаша приоткрыла один глаз и увидела, как юнкер осветил что-то темное, похожее на большой узел, недалеко от пулемета.

Поручик Скавронский зажег спичку и наклонился над убитым. Затем что-то сказал, но так тихо, что Клаша не могла разобрать слов.

— Ну-с, господа юнкера, несите пулемет.

Юнкера понесли пулемет, а Скавронский освещал им спичками дорогу. Клаша лежала под корзинкой, зажав обеими руками рот и еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть.

— Сейчас перейдем в дом номер двадцать два. Пулемет поставить на колокольню! — приказал поручик.

Юнкера с пулеметом начали осторожно спускаться с лестницы. Спичка в последний раз осветила чердак и погасла. Поручик Скавронский тоже сошел вниз. Клаша с облегчением вздохнула и, закрыв голову полой жакетки, с наслаждением чихнула два раза.

Опа еще долго просидела на темном чердаке, боясь, как бы не попасться снова юнкерам. Она старалась не глядеть в сторону убитого офицера. Ей казалось, что офицер шевелится и дышит.

«А может, он не убитый!» — думала Клаша.

Чуть-чуть светлело полукруглое чердачное окно. Через окно было видно, как на темном осеннем небе дрожит и мигает единственная звездочка. В дальнем углу чердака шуршала и скреблась мышь.

Наконец Клаша осторожно поползла к выходу.

Глава одиннадцатая

После того как Клаша побывала в разведке, многие из красногвардейцев стали называть ее не сестрица, а запросто: Клаша.

— Дельная девушка, — сказал Миронин.

— Молодец, Клаша! — похвалил дядя Семен.

С наступлением вечера перестрелка у Никитских ворот почти прекратилась, только изредка в темноте нет-пет да щелкнет одинокий выстрел. Красногвардейцы, солдаты, собрались около аптеки и ожидали назначения в ночной караул. Накрапывал дождик. Приподняв воротники, стрелки молча сидели в темноте. Кто курил, а кто дремал, прижавшись к стене.

Клаша прибиралась в кондитерской, сметала в угол самодельной метелкой — пучком соломы — битые стекла, гильзы и бинты.

— Клаша, ты здесь? — спросил с порога Миропин.

— Здесь.

— Пойдем-ка на ночлег. Устала небось?

— Немножко устала, — сказала Клаша, выходя из кондитерской.

Тут у порога уже ждали несколько солдат и красногвардейцев.

— Ну, пошли, товарищи! — сказал Миропин.

Дом, в котором решили ночевать, был в десяти шагах от аптеки, на углу Малой Бронной улицы. Это был большой каменный опустевший дом, из которого при первых же выстрелах разбежались жильцы. Парадное с выбитыми стеклами было открыто настежь. Миронип и красногвардейцы ощупью поднялись по темной лестнице на второй этаж. Квартира оказалась незапертой. Миронин открыл дверь, и все вошли в темную переднюю.

— Погодите, ребята, я сначала сам погляжу.

Он ушел и минут через пять позвал стрелков в комнаты. Они вошли, жмурясь от яркого света, и, ошеломленные, остановились на пороге. Такое великолепие они видели впервые. Горела огромная люстра, переливались и сверкали хрустальные подвески. Люстра освещала богато убранную столовую с большим, мореного дуба, буфетом во всю стену, отделанным гранеными зеркалами. Посередине комнаты стоял круглый стол на львиных ножках, покрытый дорогой вышитой скатертью. В углу в стеклянном футляре громко тикали большие столовые часы.

— Проходите, ребята, устраивайтесь, — сказал Миронин.

Красногвардейцы и солдаты несмело вошли в комнату и стали снимать с себя мокрые и грязные шинели. Они свалили шинели в угол, около большой белой изразцовой печки.

— Устраивайтесь в этой комнате и в соседней. Здесь окна во двор выходят. В остальных света не зажигайте, а то с улицы стрелять начнут, — приказал Миронин красногвардейцам и ушел.

Один из солдат обдернул гимнастерку, пригладил волосы и осторожно присел на край дубового стула с высокой спинкой. Глядя на него, и другие сели за стол.

— Невредно живут! — подмигнул Ефим Лукич, оглядев столовую.

Клаша сняла свою бархатную жакетку и косынку. Теперь, при ярком свете люстры, Клаша увидела, какая она грязная и пыльная. Коричневое платье, которое она берегла как зеницу ока, было измято и порвано в двух местах.

«Ну и достанется мне от тетки!» — подумала она.

— Это что за штуковина повешена? — спросил толстый белобрысый солдат, разглядывая квартиру с таким видом, точно собирался остаться в ней жить.

Над столом на зеленом шелковом шнурке висело искусно выточенное деревянное яблоко. Солдат дотронулся до яблока — и вдруг в дальнем конце квартиры затрещал звонок.

Два стрелка вскочили с места, а сам белобрысый схватился за винтовку.

— Балуй! Маленький, что ли! — исподлобья поглядел Ефим Лукич.

— Это звонок, чтоб кухарку вызывать: подавай, мол, второе или третье блюдо, — объяснила Клаша.

— А будь оно неладно! — Солдат махнул рукой и уселся за стол.

— Ну что ж, ребята, не на именинах, рассиживаться некогда. Давайте закусывать да на боковую. Через два часа сменяться, — сказал Ефим Лукич.

Порывшись в кармане шинели, он вытащил небольшой газетный сверток. В свертке оказался крохотный кусочек сала, весь в хлебных крошках и махорке. Ефим Лукич вынул перочинный ножик, бережно счистил крошки и махорку и торжественно положил сало на клочок бумаги. Остальные красногвардейцы вынули свои запасы: воблу, черный хлеб и несколько холодных картошек.

— Ну, дочка, подсаживайся к угощению, — позвал Ефим Лукич.

Клаша стояла у печки и заплетала косу.

— Пожалуй, такого угощения здешние хозяева вовек не едали, — усмехнулся высокий черноглазый рабочий с обмотанным вокруг шеи шарфом.

И действительно, странно и убого выглядели на красивой дорогой скатерти куски черного липкого хлеба, две ржавых воблы и жалкий замусоленный кусочек сала.

— Господское брюхо к грубой пище не приспособлено, — сказал черноглазый и начал чистить воблу.

— У них, Вася, щи и то с трикадельками! — заметил его товарищ, которого за силу и необычайную смуглость лица прозвали Чугунный.

— Ничего, придет время — и мы трикадельки есть будем, — отозвался черноглазый.

— А может, ребятки, и сейчас чего перекусить найдется? — сказал Ефим Лукич.

Он подошел к буфету и открыл обе дверцы. На нижней полке стояли высокие стопки красивых фарфоровых тарелок, а на верхней Клаша увидела начатую головку голландского сыру, блюдо с холодным мясом и большую синюю вазу с домашним печеньем. В глубине буфета сверкал граненый хрусталь и узкогорлый графин с вином.

— Запасливые! — засмеялся Ефим Лукич. — А ну, давай, дочка, ставь на стол.

Клаша вынула фарфоровые тарелки, разложила на столе вилки и ножи, поставила блюдо с холодным мясом, вазу с печеньем и головку сыру.

Толстый белобрысый солдат достал из буфета графин с вином. Вино было темно-красного цвета и при свете люстры соблазнительно переливалось и играло.

— Вкусица! — причмокнул языком белобрысый.

— Не дури, поставь на место! — строго сказал Ефим Лукич и так поглядел на солдата, что тот, смутившись, сунул графин на полку и отошел от буфета.

Закусив, солдаты и красногвардейцы стали укладываться на полу на шинелях.

Клаша устроилась рядом, в соседней высокой комнате, обставленной красивой белой мебелью. Огромная белая кровать была покрыта шелковым, василькового цвета покрывалом. У кровати лежала пушистая медвежья шкура. На туалетном столике перед зеркалом блестели флаконы и безделушки, а на тумбочке у кровати сидела красавица кукла с голубым бантом на завитых волосах. У куклы были приклеены настоящие ресницы. Такую игрушку Клаша видела только в витринах магазина. Присев на край кровати, она осторожно взяла куклу, боясь измять ее пышное, в воланах, шелковое платье.

Глаза куклы под длинными темными ресницами казались живыми, белые мелкие зубки сверкали из-под полуоткрытых розовых губ. От куклы пахло духами. Клаша посадила куклу к себе на колени и кончиками пальцев тихонько провела по ее красивому фарфоровому личику, потом погладила длинные завитые локоны.

«Это не тряпичная Мотька с бусинками вместо глаз. Как бы еще не разбить!»

Клаша поправила бант на ее волосах, посадила куклу на прежнее место и стала раздеваться. Лечь на широкой белой кровати она не решилась. Сняв пестрые вышитые подушки с тахты, она улеглась на ней, накрывшись своей жакеткой.

Клаша уже стала засыпать, как дверь в комнату приоткрылась и на цыпочках вошел Ефим Лукич.

— Дочка, не спишь? Я тебе гостинец принес.

Ефим Лукич поставил на пол перед тахтой десятифунтовую банку с вареньем, положил сверху серебряную разливательную ложку и вышел из комнаты. Клаша открыла банку. Это было ее любимое земляничное варенье.

На рассвете ее разбудил Ефим Лукич. Поеживаясь от холода и зевая, она вышла на улицу с красногвардейцами — и опять началось все снова: стрельба, раненые, перевязки.

Глава двенадцатая

С рассвета до полудня не умолкала перестрелка. На помощь Клаше приехали две молодые работницы с табачной фабрики Габай. Но помогала только одна, высокая белокурая девушка, повязанная лиловым шарфиком. Вторая неплохо стреляла и была все время с красногвардейцами в аптеке.

В полдень усталые, грязные, измученные люди узнали радостную новость. По телефону из Военно-революционного комитета передали, что большевики взяли в Лефортове Алексеевское юнкерское училище. Это известие придало силы красногвардейцам.

— Ну, теперь офицерской шатии скоро карачун будет! — сказал Ефим Лукич.

Сегодня был горячий день. С Воробьевых гор большевики били по Кремлю из шестидюймового орудия. На Театральной площади большевики наступали на гостиницу «Метрополь», где засели юнкера. Каждый раз, когда с Воробьевых гор ухала пушка, Чугунный подмигивал и, косясь в сторону Кремля, говорил:

— Будьте здоровы, господа офицеры!

А рядом лежащий с ним в цепи белобрысый солдат громогласно объявил:

— Ну прямо как на станции Молодечно. Ей-богу! В тютельку!

Клаша не знала, что за станция Молодечно и как там стреляли, но сегодня стреляли беспрерывно — со всех четырех сторон.

Стреляли с Воробьевых гор, стреляли со Страстной площади, стреляли на Театральной площади. К залпам пушек, которые отлично были слышны, примешивалась и своя пулеметная и ружейная стрельба у Никитских ворот. И на все эти выстрелы злобно и непрерывно отвечали юнкера и офицеры: отвечали пушечными и пулеметными выстрелами с Арбата, с Остоженки, из театра «Унион», с телефонной станции и из Кремля. Хотя стреляли много, но бестолково. Особого урона выстрелы не приносили, и раненых было немного.

— Невпопад бьют, мажут, — говорили красногвардейцы.

И вдруг от снаряда загорелась аптека.

— Выносите пулемет, пулемет выносите! — закричал Миронин, но красногвардейцы уже тащили из аптеки пулемет и патроны.

— Не иначе, как юнкерье с Арбатской площади. Из бомбомета ахнули, — сказал Чугунный.

Аптека занялась вся сразу. Это было старое трухлявое здание. Кроме того, в аптеке было немало горючих веществ: бензина, спирта, эфирных масел. То и дело слышались короткие взрывы, взметывались страшные огненные языки. Черный дым клубами выбивался из окон. И вскоре с треском и грохотом провалилась крыша.

— Эх, плохо нам будет теперь без телефонной связи! — беспокоились красногвардейцы.

Но выход был найден. Решили пользоваться телефоном в одной из опустевших квартир.

Аптека горела до самого вечера. Теперь красногвардейцы и солдаты перешли в каменный дом на углу Малой Бронной. Но этот пункт не был так хорошо защищен, как аптека. Приемную и перевязочную устроили в подъезде углового дома, где Клаша ночевала накануне.

В сумерки неожиданно начали стрелять из Хлебного переулка. Три красногвардейца во главе с дядей Семеном отправились на разведку, и только они ушли, как приехала Катя на санитарном автомобиле. Она привезла перевязочный материал. Клаша, увидев ее, очень обрадовалась.

— Ну, как дела, Клавдюшка? — спросила Катя, входя в подъезд.

Опа присела на нижнюю ступеньку лестницы и, сняв с головы платок, начала причесывать волосы. Клаша села рядом.

— Ничего дела. Идут! — ответила Клаша.

— Небось испугалась, когда загорелась аптека?

— Испугалась, — призналась Клаша.

— Теперь, Клавдюшка, недолго осталось ждать. Победим! Все равно победим… И Кремль у юнкеров возьмем. Сейчас нам на помощь рабочие отряды из Твери и Иванова-Вознесенска приехали. Оружие привезли… Патроны.

— А ты тогда в одеяле тоже патроны несла? — вдруг спросила Клаша.

Катя обняла ее за плечи и улыбнулась.

— Я сразу догадалась, что патроны. И дядя Сеня такие же гостинцы с фронта привез!

— Ох, Клавдия Петровна, уж больно ты у нас догадливая! — засмеялась Катя. Она помолчала и сказала тихо: — Победим, Клавдюшка! Конец господской власти! Теперь наша власть будет. Рабоче-крестьянская! В Петрограде уж седьмой день, как большевики взяли власть. Товарищ Ленин Председателем Совнаркома избран.

— А кто это Ленин? Тоже большевик?

— Он, Клаша, самый большой большевик. Он вождь наш, руководитель нашей власти.

Клаша хотела было спросить, видела ли Катя Ленина, как дверь приоткрылась, и заглянул Миронин:

— Катя, иди-ка сюда!

Катя встала, поправила на голове платок и вышла на улицу.

Уже было совсем темно, когда Клаша в конце Малой Бронной увидела небольшую женскую фигуру. Фигура пробиралась как-то бочком, по стенкам домов, под мышкой у нее был сверток.

Клаша стала приглядываться. Фигура приближалась, и Клаша узнала в ней портниху.

— Анна Петровна! — окликнула Клаша.

Анна Петровна остановилась, узнала, в свою очередь, Клашу и, взмахнув как-то нелепо руками, спотыкаясь и чуть не падая, бросилась к ней.

— Клашенька, — лепетала портниха, прижимая сверток к груди. — Клашенька!

— Что вы здесь делаете, Анна Петровна?

— Заказ, заказ сдавать на Живодерку несу. Юбку клеш и крепдешиновую блузочку. Ой, сколько я натерпелась страху! Меня на Арбате чуть не убили. А сейчас солдат не пропускает, — жаловалась сквозь слезы Анна Петровна. — Двадцать четвертого утром примерка была, а первого заказчица велела к восьми часам принести. Она именинница сегодня. Ну кто же знал, что такое начнется! Клашенька, как же мне попасть на Живодерку?

— Пойдемте, я вас провожу, — сказала Клаша и взяла сверток из рук портнихи.

— Не сомни, Клашенька!

Пока они шли, Анна Петровна опомнилась и заметила на Клаше сестринскую косынку.

— Перевязываешь?

— Перевязываю.

— Большевиков?

Клаша кивнула головой.

Анна Петровна как-то странно пискнула и, выхватив пакет из рук Клаши, бросилась вдоль улицы.

Глава тринадцатая

Это было третье утро, которое Клаша проводила на улице. И это утро также началось со стрельбы. С Арбата прибежал мальчишка-разведчик лет двенадцати, в женской кацавейке и в солдатской большой папахе. Папаха сползала ему на глаза. Мальчишка передал, что с Арбатской площади по Никитскому бульвару идут с винтовками юнкера-александровцы.

— Для дорогих гостей патронов не жалко, — сказал Миронин.

Он велел переставить пулемет на крышу трехэтажного дома, который своим фасадом выходил к Никитскому бульвару. Пулемет был поставлен. Клаша сидела в темном парадном на ящике и ожидала раненых. Она слышала, как затрещал пулемет и защелкали ружейные выстрелы. Все было как всегда.

Клаша плохо выспалась за эту ночь. Потягиваясь и протирая глаза, она приоткрыла дверь парадного и остановилась на пороге, вдыхая холодный утренний воздух. Начинал накрапывать дождь. Клаше стало холодно; она приподняла воротник, засунула руки в карманы жакетки, зевнула.

«Экая рань! У нас еще, наверное, все спят и тетка самовара не наставляла».

В предутренней мгле она увидела двух солдат. Они шли из того дома, где стоял на крыше пулемет. Солдаты несли носилки.

«Ну вот и первого раненого несут!» — подумала Клаша.

Когда они подошли ближе, Клаша бросилась к ним навстречу: она увидела на носилках Катю. Катя лежала, свесив руки вниз и как-то странно прижав голову к плечу.

Катя лежала, свесив руки вниз и как-то странно прижав голову к плечу.

Солдаты вошли в парадное и осторожно опустили носилки на каменный пол.

— Темно, — сказал один из них.

Он достал из кармана шинели коробок и чиркнул спичку. Клаша наклонилась над носилками. Катя лежала с закрытыми глазами. Лицо ее было теперь бледное и осунувшееся. Знакомый шерстяной платок на голове намок и покраснел от крови. Солдат осторожно приподнял платок на лбу. Около уха, пониже виска, Клаша увидела небольшую рану.

— Насмерть, — сказал солдат и взглянул на товарища. Они сняли шапки.

Постояв еще с минуту, они неловко и почему-то на цыпочках вышли из подъезда. Клаша села на ящик и, закрыв лицо руками, горько заплакала. Сквозь слезы она видела, как в парадное вбежал Миронин. Опираясь на винтовку, он опустился около носилок и, приложив ухо к Катиной груди, замер.

Клаша, боясь пошевелиться, сидела на ящике.

— Не дышит, — тоскливо сказал Миронин и поднялся с пола. — Эх, Катюшка, Катюшка!

Как-то особенно сильно прихрамывая, он медленно вышел из парадного.

Минут через десять убитую Катю перенесли в другой подъезд.

А около двух часов дня пришла радостная весть: большевики взяли Кремль!

Глава четырнадцатая

Шофер, замедляя ход, въехал в Кремль через Троицкие ворота. На грузовике были Миронин, дядя Семен, Клаша, Ефим Лукич, Чугунный и еще несколько солдат и красногвардейцев.

Клаша увидела большую площадь, вымощенную булыжником. Грязные, затоптанные погоны валялись на площади: офицерские — золотые и юнкерские — с буквой «А». Здесь же были брошены штыки, сломанные винтовки, пустые гильзы, пулеметные ленты и два больших бинокля.

— Налегке господа офицеры удирали, — усмехнулся Чугунный, — даже погончики поскидали!

Вся площадь была изрыта окопами. Возле окопов копошились солдаты и красногвардейцы. Они собирали на земле какие-то длинногорлые железные бутылочки.

— Ишь, паразиты, сколько гранат набросали! — сказал Ефим Лукич.

Грузовик остановился. Солдаты и красногвардейцы слезли. Клаша осталась сидеть на грузовике.

«Так вот он какой, Кремль! Кремль, в который так рвалась Катя!»

Клаша представляла его совсем другим. Побывать за кремлевскими стенами ей до этого не удалось. Проезжая мимо в трамвае, она видела только огромные золотые купола церквей и соборов, похожие на луковицы, да зеленые крыши строений. Она не раз слышала, как Надежда говорила, что в Кремле есть Царь-пушка и Царь-колокол. И Клаше казалось, что в Кремле все должно быть огромных размеров.

Теперь, сидя на грузовике, она с любопытством и удивлением оглядывала самую обыкновенную площадь и желтые длинные здания, похожие на обычные казармы.

Вдоль одного из них на каменном постаменте стояли старинные пушки с тонкими, смешными дулами. Около пушек пирамидами, словно яблоки в фруктовом магазине, лежали чугунные ядра.

Площадь была полна людей. В шинелях, в морских форменках, в кожанках, в ватниках и в черных суконных куртках, они стояли с винтовками в руках и оживленно переговаривались.

Иные торопливо пробегали по площади, скрываясь в воротах одного из каменных длинных зданий.

То и дело раздавались радостные приветствия:

— А! Прохоровцы!

— Гужоновцам почтение!

— Ивановским ткачам!

— Здорово, питерские моряки!

К дяде Семену и Миронину подошли несколько матросов, красногвардейцев и пожилой военный в солдатской папахе и в полушубке защитного цвета.

— Здравствуйте, товарищи! От Никитских ворот? — спросил военный.

— От Никитских. Здравствуй, товарищ комиссар! — ответил Миронин.

Комиссар стал о чем-то его расспрашивать и неожиданно повернулся в сторону грузовика.

— А это чья девочка?

— Это моя племянница, — ответил Семен.

— Она у нас раненых перевязывала, в разведку ходила, — сказал Миронин.

— Вот она какая, наша молодежь! — улыбнулся комиссар и пристально посмотрел на Клашу.

Клаша вспыхнула. Потом комиссар сказал что-то Миронину, указав рукой вправо, и пошел к желтым зданиям. Все пошли вслед за ним.

— Клаша, слезай! — крикнул Семен.

Она спрыгнула с грузовика и побежала догонять дядю.

Площадь здесь слегка поднималась в гору. Все вошли в узкий пролет между зданиями и свернули вправо. И здесь Клаша увидела огромный дом с толстыми белыми колоннами. Стекла в доме были разбиты пулями. Одна из колонн была наполовину разрушена, и на земле валялись куски кирпича и штукатурки.

— Николаевский дворец! — сказал комиссар. — Здесь юнкерье и офицеры наших пленных расстреливали. От пятьдесят шестого полка только двадцать человек уцелело.

Клаша но успела разглядеть дворец. Они свернули по узкой дорожке, вымощенной каменными плитами, к высокой красной церкви с белыми наугольниками. Возле церкви ходили часовые с винтовками.

— Вот и Чудов монастырь! Пришли! — сказал комиссар.

Монастырская церковь оказалась темной и тесной. Пахло ладаном, свечами и солдатскими шинелями. Большой золотой иконостас, темные, нахмуренные лица святых с круто изогнутыми бровями, зажженные стеклянные цветные лампады перед иконами, бархатные ковры и дорожки на каменном полу — все было как в обычной церкви. Невдалеке от входа, около круглой колонны, густо увешанной иконами, стоял часовой — матрос.

— Подождите, товарищи, здесь, — сказал комиссар и пошел к царским вратам.

Все остановились у амвона. Клаша стала рядом с дядей Семеном, разглядывая темный старинный иконостас и золотые тяжелые ворота, наглухо закрытые и задернутые изнутри шелковой красной занавеской.

Комиссар подошел и открыл их настежь. В глубине алтаря, отделанного позолотой, Клаша увидела офицеров и юнкеров. Их было человек пятьдесят.

— Выходите по одному! Мы пленных не расстреливаем, — сказал комиссар.

Офицеры, скучившись, молча стояли в алтаре, не двигаясь с места. Никто не хотел выходить первым.

— Ну, долго вас упрашивать? — повысил голос комиссар.

В ответ в алтаре зашевелились, зашептались, и кто-то взволнованно закашлял.

Первым вышел смуглый офицер в коричневом френче, с Георгиевским крестом. На его плечах торчали белые нитки, — видно, он наспех оторвал свои погоны.

— Товарищ, отведите арестованных в Николаевский дворец, — сказал комиссар матросу.

Один за другим медленно и нехотя выходили офицеры и юнкера из алтаря. Небритые, в помятых шинелях, а многие без фуражек, арестованные старались глядеть в сторону.

Но иные, засунув руки в карманы, шагали с независимым видом и даже пытались презрительно улыбаться.

И вдруг Клаша рванулась вперед.

— Ты чего? — спросил дядя Сеня.

— Хозяин, Юрий Николаевич, — шепнула Клаша.

И действительно, из алтаря шел полковник Зуев. Высокий и прямой, он шел, вздернув голову. Небритое худое лицо его выражало раздражение и брезгливость. Он шел с таким видом, точно его оторвали от важного и срочного дела бедные просители. На его плечах блестели полковничьи погоны. Серая офицерская шинель была застегнута на все пуговицы.

Дядя Сеня шагнул к полковнику и загородил ему дорогу.

— Вот мы и встретились, господин полковник!

Полковник вздрогнул и остановился. Он узнал Семена.

— Тебя не спрашивают, болван! — сказал он с ненавистью.

Дядя Семен не помня себя бросился на полковника и рванул его за шинель.

— Товарищ Мурашов! Призываю к революционному порядку! — крикнул Миронин срывающимся хриплым голосом.

Семен дернулся и неуклюже, как-то боком, отступил в сторону. Лицо его стало землистым, руки дрожали.

Все это произошло в одно мгновение, и, когда Клаша опомнилась, полковник уже шагал к выходу.

— У нас вот такой же гад капитан на корабле был. Ох и мордовал матросиков! — сказал кто-то сзади.

Когда Клаша вместе со всеми вышла из Чудова монастыря, на улице уже начинало темнеть. Где-то в глубине Кремля глухо и монотонно звонили ко всенощной. По площади торопливо пробежали два монаха. Широкие полы их черных ряс раздувались по ветру.

— И что шмыгают, черти долгогривые! — со злобой сказал дядя Семен.

Около Троицких ворот уже прохаживались солдаты — часовые.

На кремлевской стене с винтовкой в руке стоял матрос.

— Сейчас, товарищи, будет митинг, — сказал комиссар.

Бойцы собрались в огромном сводчатом зале Арсенала. Здесь был латышский отряд, тот, что дрался около Ильинских ворот. Здесь были рабочие-красногвардейцы из Хамовников, из Иванова-Вознесенска, с Прохоровки, матросы и солдаты из Питера.

Грязные, усталые бойцы жадно слушали комиссара.

— Сегодня, после пятидневного кровавого боя, наши враги — офицеры и юнкера — разбиты наголову. Кремль взят. Офицеры сдались и обезоружены. В Москве отныне утверждается народная власть, власть Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Это — власть мира и свободы. Всякий, кто поднимет руку против этой власти, будет сметен революционным народом. Рабочие и солдаты завоевали свободу своей кровью, и они не выпустят ее из своих рук.

Комиссар кончил говорить, и Клаша увидела, как из толпы кто-то поспешно пробирается к нему. Она узнала дядю Семена. Он был без шапки, бледный, в расстегнутой шипели.

— Слово имеет солдатский депутат девятнадцатого сибирского стрелкового полка Семен Мурашов, — сказал комиссар.

— Товарищи солдаты и красногвардейцы! Товарищи матросы! — начал громко и раздельно дядя Семен и вдруг замолчал.

Он переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и обвел глазами высокий сводчатый зал Арсенала. Перед ним, опираясь на винтовки, в грязных шинелях и в ватных кацавейках, в морских форменках стояли бойцы и ждали.

«Ой, неужели ничего не скажет?» — замерла Клаша.

Дядя Семен расстегнул пуговицу на своей гимнастерке и облизнул сухие губы.

— Давай, Мурашов! Давай! — крикнул кто-то из задних рядов.

Дядя Семен точно ждал этих слов. Он выпрямился и подался весь вперед.

— Правильно здесь говорил товарищ комиссар! — выкрикнул он. — Правильно! Я вот про себя, конечно, скажу. Я двадцать девять годов на свете прожил. А как я их жил? Как?..

Дядя Семен заговорил быстро и горячо. Он торопился, ему не хватало слов, но он не смущался своей нескладной и взволнованной речью. Он видел, как серьезно и внимательно слушают его бойцы. Тишина была в огромном зале Арсенала, переполненном людьми.

Семен вспомнил голодное, безрадостное детство, когда после смерти отца больная мать послала его и двух сестренок просить милостыню. Зимой у них на троих была одна пара залатанных валенок. Восьми лет он нанялся в пастухи к богатому и прижимистому мужику Вишнякову, прозванному в деревне за жадность и скопидомство Сундуком. Немало доставалось Сеньке от хозяина оплеух и затрещин за проклятых гулён-коров, которые иной раз пропадали по два, а то и по три дня. Немало натерпелся он страха и от сундуковского быка — злого и бодучего Яшки, который так и норовил пырнуть его рогом.

До двадцати лет маялся Семен в батраках. Потом его забрали на «действительную». Три года выносил он тупую и жестокую муштру, и даже во сне ему чудился сердитый окрик фельдфебеля и звон офицерских шпор.

После «действительной» — Прохоровка. Грошовое жалованье с вычетами и штрафами, придирки старшего мастера, беспросветная фабричная жизнь, где единственным развлечением у рабочей молодежи по воскресеньям были игра в «три листика» и в «козла» да выпивка в складчину.

Потом война. Рижский фронт. Сырые окопы, голод, тиф, вши. В штабе солдат презрительно называли «серой скотинкой». Со всех концов России пригоняли их тысячами на фронт в вагонах с надписью: «40 человек 8 лошадей». И здесь гибли они — рабочие и крестьянские сыны. Умирали от германских пуль, умирали от удушливых газов, умирали от сыпного и брюшного тифа. Умирали за господское добро, за сытое и бездельное житье генералов и помещиков.

— Теперь у нас воля, родная власть! Наша, рабоче-крестьянская! Не всем только привелось дожить до такой большой радости. — Голос у дяди Семена неожиданно дрогнул.

«Это он о Кате», — подумала Клаша.

— Много наших товарищей погибло от юнкерских и офицерских пуль. Да. Много убито наших дорогих товарищей… Слава им и вечная память.

Дядя Семен замолк, и, словно в ответ на его слова, все, кто был в Арсенале, запели нестройными голосами не знакомую Клаше песню. Пели все — красногвардейцы и солдаты, пели матросы из Питера, пел Миронин, пел дядя Семея и седой комиссар:

Пели усталые, грязные, но счастливые люди. Песня лилась и ширилась, и Клаше казалось, что эту песню, торжественную, как клятва, жадно слушает старый Кремль и вечерняя притихшая земля.