Мальчик с саблей

01

Тайга замерла, прислушиваясь к жёсткому, давно забытому звуку. Даже ветер утих, оставил в покое иссохшие макушки кедров. Облезлая белка нырнула в дупло. Привстал на задние лапы и застыл свечкой любопытный горностай.

А звук нарастал, приближался, катился во все стороны от рассекающей тайгу широкой насыпи. На её верху высокая трава скрывала бурые полоски металла, вибрирующие сильнее и сильнее.

Неспешно двигалась через притихший лес странная конструкция. Будто кто-то поставил огромную маслёнку – прямоугольное керамическое блюдце с прозрачной округлой крышкой – на вагонную тележку. Вся ходовая часть снизу была закрыта фаянсовым кожухом, лишь две колёсные пары выходили наружу, отчего дрезина напоминала детскую игрушку. Похожий на край раковины белый нос рассекал бурьян, и казалось, что дрезина плывёт по серо-зелёному травяному руслу. Толстые стебли стегали покатое днище.

Под колпаком блестели в лучах утреннего солнца три лысые головы.

– Хожая рельсина – она поёт! – развалившийся на двух передних сиденьях обходчик Лось стянул респиратор на шею, обнажил мечтательную, шалую улыбку. – Когда дорога накатана, это же песня, а не шум! Шестьдесят вагонов да на жёсткой сцепке – музыка!

Старший – упакованный в камуфлированный комбинезон с высоким горлом поручик Седых – ссутулился над листком экрана, прискотчёванным к спинке Лосиного сиденья. На секунду скосил глаза на датчик нуклидки, к пляшущей циферке, замыкающей череду нулей, и тоже снял маску.

Топограф Клевцов прижался к стеклу шишковатым лбом. Его мутило от самой Зимы. Сероватая кожа обтягивала скулы, и когда Клевцов страдальчески закрывал глаза, его лицо превращалось в древнегреческую маску скорби.

– А тут – слышите? – Лось показал пальцем себе под ноги. То, что попутчики не пытались поддержать беседу, ничуть его не смущало. – Звук глухой, пыльный. Это ржа, братцы. Рельсина – она без пригляду да без нагрузки долго не живёт.

Перед поручиком по экрану в нескольких окошках ползли разноцветные холмики графиков. Приём сигнала, уровень фона, состав воздуха, высота над уровнем моря. Четыре камеры по углам дрезины в реальном времени гнали в Трест по радиоканалу проплывающий мимо пейзаж.

Из-за кособокой комковатой тучи выбралось жгучее весеннее солнце, и под плексигласовым колпаком сразу стало душно.

– Тормозни, – сдавленно попросил Клевцов. – Не могу чего-то.

Лось вопросительно обернулся к поручику. Тот не глядя кивнул, что-то торопливо отстукивая на мятой клавиатуре. Обходчик плавно потянул на себя рукоятку скорости. Дрезина сбавила и без того тихий ход, остановилась.

– Быстро только, – предупредил Седых. – И так весь график к чёрту.

Стало тихо, лишь под задними сиденьями, остывая, еле слышно засвистела счетверённая дрейковская батарея. Лось поднял колпак. Топограф, держась за живот, засеменил в лес.

Лось с упоением втянул ноздрями прохладный хрусткий воздух. Снял с пояса «личку» – портативную нуклидку, выставил обзор на узкий луч и, спрыгнув в траву, пошёл вокруг дрезины, водя раструбом по колёсам, днищу, колпаку.

– Чуть не цепанули, а? – рассмеялся заливисто и жизнерадостно. – Чуть по «занозе» не заработали, а, служивый?

Седых оторвался от своей техники, досадливо посмотрел на обходчика. Он не любил пустопорожний трёп и не собирался точить лясы со штатскими. Да, чуть не влетели. И что теперь?

По непроверенным данным, Транссиб обрывался около Ангарска, но у штаба на этот счёт появилось особое мнение.

Съёмки с нескольких беспилотников показали, что полотно по крайней мере в городской черте цело, нет ни разрывов, ни завалов. Забраться глубже птичкам не хватало дальности, а единственный обходчик-автомат, отправленный на проверку участка дороги до Иркутска, сгинул где-то за Ангарском, как и не было.

Трест «Сибирский путь», взявший подряд на восстановление железнодорожного сообщения по всей Уфимской Директории, выделил технику и спецов. Военных обязали подключиться. Седых, к тому времени вполне обустроившийся в Новотомске – отдел кадров гарнизона, файлы да базы данных, непыльно и спокойно, – не горел желанием лезть в изуродованное войной Прибайкалье. Но его особо и не спросили.

От Тайшета до Зимы домчали с ветерком. Правда, не открывая окон и не снимая масок. Дело такое – от восточного ветра добра не жди. Нуклидка временами загоралась зелёным, но не более того. Жить здесь уже не стоит, а мимо ехать – пожалуйста.

В Зиме переночевали в лагере железнодорожников. А дальше уже началась непроверенная колея, пришлось ползти по-черепашьи, с приглядом. Лось, кое-как нацепив на широкую переносицу респиратора очки-хамелеоны, стал похож на стрекозу. За дорогой они следили попеременно с Клевцовым, пока топографу совсем не поплохело. До пригородов Ангарска добрались без приключений.

Седых не любил и боялся старых городов, но железную дорогу так просто не подвинешь на километр-другой. На скорости около десяти километров в час дрезина миновала мост через разлившийся паводком Китой и вошла в окраинные микрорайоны. Сначала экран нуклидки затеплился зелёным, потом пожух, пожелтел и начал недобро наливаться розовым.

– Назад надо, – нервно сказал топограф. – Назад надо.

Но поручику казалось, что ещё чуть-чуть, и проскочат – ведь целы же дома, хоть и пусты, ведь нет ни воронок, ни разрухи.

А потом они влетели в красное. Миновали бесконечно длинный цех, выскочили на открытую местность, тут нуклидка и взвыла. Лось уже не спросил поручика – дёрнул рычаг так, что едва не вырвал с корнем. Седых тюкнулся лбом в экран, оставив на нём масляный потный след.

Дрезина дала задний ход, и красный фон сменился на успокаивающий розовый, убаюкивающий жёлтый, почти мирный зелёный. Дрожащими пальцами поручик ткнул в пульт – посмотреть суммарную дозу. Ничего. Терпимо.

Клевцов стянул респиратор. Его стошнило, едва успел подставить какой-то пакет. Топограф тут же снова облачился в маску, покосился на поручика с плохо скрываемой ненавистью.

– Домой? – равнодушно спросил Лось.

– Назад, через мост, а там километрах в пяти одноколейка уходит – её попробуем, – инстинкт самосохранения боролся в душе поручика с инстинктом служаки. – Другой берег, может, почище…

Дальше каждый занимался своим делом – Лось следил за дорогой, Клевцов трясся, дав волю радиофобии, а Седых раз за разом прокручивал записи въезда в Ангарск. Стационарная нуклидка писала сигнал на триста шестьдесят градусов. Над замызганным двухэтажным домиком посреди станционного сквера разливалось красное сияние и бежали очень серьёзные цифры…

– Да, – отозвался Седых. – Чуть не цепанули. Ну, где там наш землемер? Медвежья болезнь замучила?

– Клевцов! – протяжно крикнул Лось. И добавил поручику: – Ты не трогай его. Он свою дозу уже давно перебрал.

Сосны шелестели кронами, яростное весеннее солнце молча скалилось аккурат над уходящей вдаль насыпью.

– Ну и куда он запропастился? – Седых недовольно перевесил ноги через борт дрезины. – Пойду потороплю.

У Лося тем временем в руках ожила нуклидка. Слабенький сигнал по гамме. Обходчик включил лазерную указку и постепенно сузил обзор до минимума. Стараясь не потерять отмеченное место – как раз в стыке, где колпак примыкает к борту, – расстегнул нагрудный клапан, достал ватный кругляшок для снятия макияжа. От души плюнул на него и принялся промакивать подозрительное место. Это ж такая зараза, глазом не увидишь.

– Вот так хреновина! – где-то совсем неподалёку раздался удивлённый возглас поручика. И через секунду: – Клевцов!

Когда невидимая радиоактивная пылинка наконец перекочевала с борта дрезины на влажный кругляш, Лось перепроверил «личкой» и ватку, и борт. Кругляш щелчком пальцев был отправлен подальше в сторону. Больше к дрезине никакой дряни не пристало.

Лось осмотрелся. Слева от насыпи лесистый склон полого уползал вверх, по правую дрезина только-только миновала провал, уходящий в широкое, метров триста, ущелье. Каменистый язык едва не от самой насыпи начинал собой цепочку холмов, длинной дугой вдоль ущелья уходящих к кряжу на горизонте. Несмотря на весну, тут и там тайга была побита серо-жёлтыми пятнами – не всякий дождь приносит жизнь в нынешние времена.

Что-то неправильное ощущалось в воздухе. Затихли и без того редкие птицы. Стылая, неестественная тишь.

– Поручик! – крикнул Лось, его голос разорвал окружающее безмолвие на секунду, но оно схлопнулось ещё плотнее. – Клевцов!

Никто не отозвался на зов обходчика.

– Эхма, тудыть вас, – буркнул Лось себе под нос и спустился с насыпи по тропинке, промятой его попутчиками.

В подлеске островки травы чередовались с хвойной периной. Обходчик легко проследил тропу и вышел на широкую полянку, с одной стороны подпёртую расколотым надвое камнем в два человеческих роста.

– Клевцов! – уже тише позвал Лось, лихорадочно крутя головой.

На поляне как будто повалялись кони – трава полегла в разные стороны, сломанные стебли цветов сочились свежим соком, в нескольких местах дёрн вывернулся наизнанку, обнажая бледную вермишель корней.

И ни следа – ни топографа, ни поручика. Лось по привычке бросил взгляд на нуклидку. Экран горел зелёным, хотя около дрезины был чёрен как ночь – абсолютно чисто, обычный фон. Очень захотелось дать дёру. Но обходчик натянул респиратор, выставил тридцатиградусный обзор и принялся разглядывать поляну внимательнее.

Нуклидка показала, что две радиоактивные полосы, как следы от саней, уходили с поляны в лес. В другую сторону они упирались прямо в расколотую глыбу.

Лось брезгливо, на цыпочках, подошёл к скале – и увидел, о какой именно хреновине кричал исчезнувший поручик Седых.

02

Шота Георгиевич славился тем, что даже времянки ставил на века. Лагерь железнодорожников у станции Зима походил на картинку из строительного пособия. Фундамент – аккуратный квадрат сто на сто метров – сиял, как лист глянцевой бумаги. Снег, пыль, дождь, грязь – ничто не липло к белому пластиковому покрытию. В самом центре квадрата расположились шатры, как колония островерхих десятиметровых грибов. Чуть сбоку примостилось угловатое двухэтажное здание фильтров воды и воздуха. К нему подходила труба от реки, тоже белая и скользкая на вид. Периметр окружала лёгкая ограда – не в защитных целях, а для напоминания: вход возможен только через расположенную в одном из углов квадрата мойку.

Так пойдёт – и вырастет здесь когда-нибудь Новая Зима.

Гости прибыли одновременно с двух сторон.

Короткий состав – посвистывающий батареями локомотив и три прилизанных вагона в кевларовой броне – остановился у шаткой платформы, собранной строителями накануне. Сначала Шоте Георгиевичу показалось, что представитель министра путей сообщения приволок с собой свиту. Однако нет, не той масти ребята! Вслед за напыщенным осанистым чиновником – дутый серобуромалиновый воротник, видимо, заменял меха – и суетливым остроносым секретарём из вагонов выгрузились настоящие вояки, человек двадцать. Нашивки сапёрного полка с Астраханского фронта. Лычки ранений, занозы облучений. Заныло под ложечкой.

А со стороны разбитого шоссе прямо по непаханому полю пробирался джип армейского образца, блестя тефлоновым напылением.

Пока Шота Георгиевич разбирался с высокими гостями, джип въехал на пластиковую решётку автомобильной мойки, примыкающую к фундаменту с противоположной стороны, и с водительского места выпрыгнул рослый загорелый мужик. Респиратор спущен на шею, голова затянута легкомысленной банданой, короткие усы и небольшая бородка аккуратно подстрижены. Завозилась под днищем машины поливалка, обрабатывая трансмиссию едким нейтрализующим раствором. Вылез из будочки дедок, приставленный к автомату мойщик, подслеповато сощурился:

– Не иначе, Селиван пожаловал?

Водитель развёл руками:

– Куда ж я, старый, без вас?

– Это хорошо… – задумчиво протянул мойщик. – Это всегда хорошо… Как дорога, чистая?

И, не дожидаясь ответа, включил нуклидку.

А Селиван всматривался в людей, сошедших с поезда. Его не заинтересовал ни индюк-предмин, ни бойцы. Он пристально разглядывал выходящего из последнего вагона худенького мальчишку. Тот осторожно выносил на платформу большой кофр из-под синтезатора.

На самый край белого квадрата вразвалочку подбежал Шота, взмахнул рукой.

– Ты гляди, какой пылесборник себе отрастил! Не боишься? Такая метёлка для нуклидов! – Шота пощёлкал языком. – Что ж ты опоздал-то? Смотри, сколько охотников понаехало!

– Да просто умываться надо чаще, – пожал плечами Селиван. Кивнул на заходящих в шлюз сапёров. – А эти что тут? Мы ж вроде договорились?

– Может, и к лучшему, подожди ругаться, – сказал Шота. – Да и я ж так и так человек подневольный! Сказали «встречай» – не отбрыкнёшься.

– Что за пацан? – спросил Селиван.

Мальчишка уже волок к крутой лестнице, спускающейся с платформы на фундамент, большой пластиковый рюкзак и явно тяжеленный кофр.

Шота пожал плечами:

– Смахивает на вольного стрелка. Бумаг пока не видел.

– Да уж, целый оркестр собрался.

– Ты давай, – начальник участка уже торопился к гостям, – проходи сразу в главный зал, а то тут все копытом бьют, шашки наголо.

Мойщик закончил с машиной, поводил нуклидкой по обуви и комбинезону Селивана, одобрительно кивнул:

– Чист, как слеза младенца! Заезжай.

Парковка на краю фундамента пустовала – автотранспорт был не в чести. Селиван поставил машину на самый угол. Вынул из багажника изумрудный кофр для контрабаса и допотопный кожаный чемодан.

В шлюзе почему-то дежурила буфетчица тётя Маша.

– Селиванчик! – радостно воскликнула она. – Сегодня тушёнка с рожками, не опоздай, а то двойной порции не увидишь!

А вот в зале его особо не ждали.

– Почему на совещании посторонние? – представитель министра покосился на вошедшего Селивана.

Мальчишка тихой мышкой замер в углу. Раз оказался тут, значит, и правда охотник.

– Это не посторонний, Аркадий Львович, – Шота подозвал Селивана и придвинул маленький сканер. – Подписка о неразглашении. Приложись.

Селиван прижал к матовому экранчику указательный палец, под ним пробежал зелёный луч, и данные о новом участнике совещания ушли в Новотомск, а может, и саму Уфу.

Длинный стол разделял зал по диагонали. Один торец занял предмин с секретарём, рядом с ним устроились трое-четверо строителей во главе с Шотой Георгиевичем и аэротопографом Макаром, старинным Селивановым другом. Сапёры по большей части предпочли стулья по периметру помещения. А у другого торца стола сидел понурый обходчик, пряча взгляд в застывшие на столе кулаки.

– Итак, господин Лось, – неожиданно резким, дознавательским голосом спросил секретарь, выглядывая из-за ноутбука. – Вы оставили ваших коллег в тайге и вернулись в лагерь?

Обходчик пошёл пятнами.

– Если бы не беспилотник, – убеждённо сказал он, – и я бы не вернулся. Оно рядом было! Стоишь, а из-за спины тебе взгляд между лопаток. И вдруг слышу – тр-р! Смотрю, птичка прямо над колеёй. И за спиной сразу замерло всё. Так это моё счастье! Я бегом к дрезине – и сюда.

– Мы потом две дрезины отправляли, – заступился за Лося начальник участка. – С оружием. Но в лес, конечно, не совались. Если б Седых и Клевцов были живы, вернулись бы на полотно.

– В первом отчёте, – вступил в беседу майор Черепанов – Селиван помнил его ещё по Южному Уралу, – вы достаточно подробно описали устройство, которое увидели в расщелине. Посмотрите внимательно, что-то похоже?

На развешанных по стенам экранах появились разнообразные металлические узлы. Лось сразу остановился на одном:

– Вот. Сильно похож. Только пластин не три, а две. И горло поуже.

– Плохо, что две, – мрачно сказал Черепанов.

Остальные экраны погасли, оставив лишь одно изображение: плоская металлическая рамка, несколько крышечек, скрывающих электрические контакты, три явно подвижные заслонки-пластины разного размера, широкая горловина воронки.

Бойцы, сидящие вокруг, посерьёзнели, подобрались.

Шота крутил головой, ожидая внятного объяснения. Диагноза.

– Если бы пластин было три, – сказал Селиван, – это означало бы подачу патронов, подствольных гранат и либо реактивных снарядов, либо мин. Стандартная комплектация для системы мобильного заграждения. Ни пяди врагу. А тут пластин только две.

Шота Георгиевич поморщился:

– Что мы опять на топтуна нарвались, я уже и сам дотумкал, как только про точку входа услышал, не маленький. Что плохо-то?

– Боюсь, это не заградитель, – Черепанов вывел на стену изображение паукообразного механизма, ощерившегося стволами и турелями, с гирляндами мин в подбрюшье, хищными усами антенн. – Топтун – машина тупая и приметная. Если бы она держала железнодорожную ветку, то атаковала бы дрезину сразу. Здесь что-то другое, с чем мы никогда не встречались. В довоенных архивах не сохранилось данных о других модификациях.

Представитель министра счёл нужным встрять:

– Вы должны понимать всю важность возлагаемой на вас миссии. Восстановление транспортных путей, воссоединение с Забайкальем и Бурятией – наша стратегическая задача. Это золото и уголь, локомотивы и металлообработка, людские ресурсы, в конце концов! Пока на Западном фронте затишье, мы должны крепить обороноспособность Директории!

У Селивана от зевка свело скулы. Черепанов будто лимонов наелся. Повисла неловкая пауза.

– Это «волки», – раздался из угла звонкий мальчишеский голос. – Последнее поколение, в серию так и не поступило. От шести до восьми автономных модулей, объединённых единым управлением. Повышенная способность к маскировке, на девяносто процентов «волки» состоят из нанотекстур, свободно наращивают и сбрасывают постороннюю материю. Предназначены для уничтожения тыловых коммуникаций наступающего противника. Пропускают боевые части, атакуют обоз. Это если вкратце.

Тишина усугубилась.

– Мальчик, – ласково спросил Шота Георгиевич, – ты откуда всё это взял?

Юнец посмотрел на начальника участка холодным и светлым взглядом.

– У вас есть какие-то сомнения в подлинности моей лицензии?

03

– Что скис? – Черепанов поставил на стол тарелку с макаронами по-флотски и уселся рядом с Селиваном.

– Работа из-под носа уходит, чему радоваться-то?

Майор усмехнулся, подковырнул:

– Хотел, небось, всё в одиночку? Охоч до риска, охотник! Но тут на всех хватит. Это тебе не шагающие мины дезактивировать.

– У вас-то харч казной оплачен, можете не напрягаться. А подели-ка премию на двадцать, вот и будет шиш без масла.

Селиван без энтузиазма тыкал гнущейся вилкой в скользкие рожки. Тётя Маша показалась в окошке раздачи, глянула в его тарелку, неодобрительно покачала головой.

Ведь вроде уже почти завязал, корил себя Селиван. Хватит уже по лесам ошиваться, играть в кошки-мышки с отбившейся от рук техникой, подставляться под лишнюю дозу. Последний раз, последний раз… Уж больно бонус серьёзен – Транссиб, главная магистраль государства, личный патронат правительства. Аркадий Львович встал перед мысленным взором, презрительно шевельнул бровью.

Деньги – это не просто мерило успеха. От денег зависит, какой фильтр будет очищать воздух в твоём шатре. Позволишь ли ты себе пылеотталкивающую одежду. Сколько нанокюри осядет у тебя в желудке, лимфе, костях после каждого приёма пищи. А случится худшее, то где ты его встретишь – под присмотром томских врачей-волшебников или на надувных нарах в тайшетском хосписе.

Совещание длилось до самого ужина. Мальчишка вывалил такой ворох информации, что сапёры сидели с открытыми ртами. Да и Селиван, чего уж там. Иллюстративного материала, конечно, у Юры Стромынцева почти не было – несколько чертежей узлов да мудрёные химико-механические формулы. Зато куда больше он мог сказать о точках входа – спрятанных в зоне действия подземных хранилищах, обеспечивающих «волков» заряженным «киселём» для дрейковских батарей и почти неограниченным боезапасом.

Селиван подумал, что ему было бы жаль просто так, за здорово живёшь, сливать столь ценные знания. Но мальчишку это, кажется, не заботило. Наивный, решил, наверное, что его уже приняли в команду…

После ужина охотник вышел из шатров, бросил взгляд на нуклидку, с удовольствием снял респиратор. Ту-ум, ту-ум, где-то за дутой стенкой играла музыка, только басы прорывались наружу.

– Дед! – крикнул Селиван мойщику. – А где теперь голубятня-то?

Старик вылез из будки, подошёл к охотнику, придержал его за рукав. Сощурился, вытянул палец в поле.

– Видишь, берёзка одинокая? Вот от неё – всё под горку, к реке. Найдёшь, не заблудисься.

С косогора открывался безмятежный вид на излучину реки. Маленький белый фургончик с вытянутой стрелой катапульты издалека казался сделанным из конструктора. Вдоль берега шла накатанная полоска земли. Рыжее солнце выбралось к вечеру из облаков и от горизонта, настилом, пустило длинные чёткие тени.

Селиван подошёл к дверям фургона, на секунду прислушался, деликатно постучал. Изнутри послышался смех, что-то подвинули, щёлкнула задвижка. Секунда – и Рита, славная Рита, повисла у Селивана на шее.

– Сапёр-одиночка! Охотник на мясорубки! – она стиснула его в объятиях, отстранила, критически рассмотрела.

Провела рукой по бороде, приподняла бандану, вынесла вердикт:

– Хорош собой как никогда! Седины нет, язв и облысения не наблюдается, рожа наглая, местонахождение правильное! Заходи!

Макар уже что-то цедил по стаканчикам, из холодильника на стол явились диковинные яства типа сырокопчёной колбасы, овсяного печенья, маринованных огурцов.

– Только схватись за нуклидку – в глаз получишь! – подмигнул Макар. – Со свиданьицем!

Хрусткий огурец лопнул на зубах солёной влагой, потушил жидкий огонь.

Супругов иногда объединяли в одно смешным именем Макарита.

Птицы-неразлучники. Островок бесшабашного счастья посреди океана упадка и тревог. Когда их спрашивали, как живётся, они неизменно отвечали – как в сказке. А как это – в сказке? А чтобы жить счастливо и умереть в один день. Долго и счастливо? Ну, долго – это совсем уж волшебная опция.

Обсудили немногочисленных общих знакомых, Селиванову холостяцкую жизнь, добрались до политики. Поговорили о тухлой войне на Западном фронте, где поволжские пустыни разделили противников почище любых линий обороны. О туманной судьбе Дальневосточной Республики. О городах-государствах, восставших из праха на пепелище Европы.

Не было на самом деле пока никакой политики – лишь суета уцелевших по восстановлению прежнего уклада, хотя бы на сотую долю. Но суета корыстная, агрессивная, шакалья. Селиван не верил ни в мощь, ни в слабость нынешней власти. Снисходительно наблюдал за камланием идеологов над «исторической преемственностью» возрождённой Уфимской Директории, за бездумной штамповкой давно ушедших в прошлое чинов и рангов. Директория – только звучит грозно, а на самом деле – головастик с торчащим за Урал хвостом. Глиста масштаба Чили или Норвегии с довоенных карт. Узенький перешеек между безжизненными казахскими степями и светящимися по ночам обскими лиманами Енисейского моря.

Потом Макар хвастался новыми «голубками», вытащил Селивана в вечернюю прохладу, приподнимал тенты, давал пощупать мягкий пластик крыльев…

По темноте Селиван добрёл до шатров. На мойке дежурил незнакомый молодой парень. Кондиционированная свежесть фильтрованного воздуха пахла прелой бумагой и сырой рыбой. Селиван думал, что тихонько проберётся к своей койке, не будя соседей, но уже в коридоре его встретил бледный и потный Шота.

И сказал он Селивану невозможную вещь:

– Новоижевск пал!

Сели в зале, вошли в сеть. Новостные сайты взорвались ликованием ТАККовских военачальников, скороспелыми интервью с поля боя. На освинцованных бронемашинах якобы добровольцы – а так и хочется сказать «смертники» – прошли больше двухсот километров по мёртвой, непригодной даже для кратковременного пребывания местности. Сплошное красное поле. Что там снизит пара сантиметров свинца? Селиван сжал кулаки, представив, как бесчувственные твари отдают команду на убой собственных ничего не подозревающих дурачков. Как скукожившись в душном тряском нутре бронетранспортёра, мальчишки медленно жарятся в шквалах нейтронов и гамма-лучах. Небось и нуклидки отобрали, чтоб не думалось лишнего… Трудовая армия Костромской Коммуны отличалась прямолинейным подходом – к своим не менее, чем к чужим.

Новоижевск. Новоижевск – это ещё и Калаш-град, оружейная кузница Директории… Тревожно стало, неуютно. Вспомнил Селиван одного пленного командира, красную звезду с буквами «КК» на каске, взгляд – энтомологический, бесстрастный, неживой. «Все умрём и так и так, что ж волынку тянуть?» Людей-то, людей на просторах бывшей необъятной осталось – горсть тающая, а эти всё что-то недоделили…

Сны ночью снились душные, муторные. Какой-то ханурик на тайшетском рынке всё предлагал «сходить назад», Селиван совал ему в иссохшую руку уфимку, и тот придирчиво смотрел её на просвет, прятал во вшивые лохмотья, протягивал грязную надколотую ампулу и мутный доисторический шприц. Не бойся, говорила мама, он знает-знает-знает, говорила мама, приходи-приходи. Селиван задирал рукав до плеча и смотрел, как под кожей, по венам, бегут странные сгустки, так не должно быть, а ты приходи, говорила мама, дома хорошо, всё как раньше, и он втыкал тупую иглу в сгиб локтя, и свет мерк, потому что портьеры сдвинуты, мама, кто же держит теперь тканевые портьеры… Ну что ты, милый, отвечала она из кухни, звук звонко пружинил о стены, задевая золотые разводы обоев, отскакивал от паркета и штукатурки, находил Селивана, срывающего портьеры, да так и замершего перед открывающейся за окном картиной. Чёрная дымная равнина до горизонта, тусклое бурое солнце щупает её слабыми лучами, вечные сумерки, лучше бы не снимать эти шторы, стремянка выпрыгивает из-под ног, и надо на кухню, туда, где линолеум кружками, где бурчит холодильник и в строгом порядке выстроились на полках банки с крупой, только бы не смотреть в окно, и он бежал на звук, но снова вбегал в комнату с оборванной портьерой, ну что ты, милый, дин-дон, поют золотые завитки обоев, и кухни нет нигде – в тысяче комнат, в бесконечной многоэтажке с видом на апокалипсис, где же ты, ма?

И он выпадал из сна в бескрайнее заснеженное поле, холод, тьму, и крупные серые хлопья, не тая, ложились поверх белого, а нуклидка озаряла всё вокруг красным, и он снова вываливался ещё куда-то – и нигде не было успокоения.

04

На рассвете сборы не заняли много времени. Черепановцы деловито грузились в кевларовый бронепоезд. Макар с Ритой на своём фургончике укатили затемно – решено было временно вынести беспилотный аэродром на сто тридцать километров вперёд, уменьшить втрое расстояние до зоны очистки. Место присмотрели по записям с дрезины Лося.

Между шатрами и платформой метался растрёпанный Юрка Стромынцев, то и дело по-петушиному наскакивая на безучастного Шоту Георгиевича.

– Какая рекогносцировка? – тоненьким голосом причитал он. – Зачем рекогносцировка? Да скажите же им!

Начальник участка разводил руками – кто же послушает строителя, когда речь о военной операции?

Селиван вышел из шатров последним, и мальчишка замер, загипнотизированно провожая взглядом изумрудный контрабасовый кофр.

– Ведь это вы? – спросил он тихо, когда Селиван проходил мимо. – Вы сделали, что меня не стали слушать?

Охотник по-отечески хлопнул мальчишку по плечу:

– У тебя хороший план, Юра. Но слишком непохожий на всё, чем мы занимаемся последние десять лет. В теории красиво, а на деле – кто знает? Вечером обсудим, ладно?

– Поздно будет – вечером! – крикнул мальчишка вслед, и Черепанов, наблюдающий за погрузкой с платформы, зло выматерился и сплюнул через плечо.

– Заткни пасть, Кассандра! – рявкнул он…

Сквозь прикрытые веки Селивана сочились размытые клинья полей, куцые перелески, заросшие прошлогодним бурьяном пастбища. Черепанов, расстелив на столе экран, размечал стилом ориентиры, перекачивал данные в индивидуальные комплексы своих сапёров.

Не в первый и, даст бог, не в последний раз. Всё привычно, и оттого не высовывает мерзкую голову змея тревоги, не частит пульс, не накатывают бездумным шквалом предчувствия и фантазии. Всё как всегда.

Пять крестов проплыли по полю за окном, обгоняя поезд, – звено беспилотников стартовало с новой площадки неподалёку от Усолья-Сибирского. Черепанов оставил с Макаритой трёх бойцов, несмотря на вялый бухтёж Макара и язвительные шуточки Риты. А ля гер, типа. Так спокойней.

Вагон качнуло – поезд свернул на заброшенную одноколейку. Пора просыпаться. Черепанов позвал Селивана к карте:

– Смотри, прогвоздим трассу: начнём за километр до точки входа, а закончим на семьсот метров дальше, у тоннеля. Это парни сделают, два пустяка. Дальше, думаю, соваться не стоит, всяко. А вот здесь и здесь, – он показал две точки на другом склоне ущелья напротив треснувшего валуна, – поставлю камеры полного спектра и распределители. Подстрахуй моих, ладно?

Селиван кивнул. Полкилометра по «зелёнке», и бронепоезд, если что, не прикроет.

Три координатора заняли места на высоких вращающихся табуретах – никель и чёрная кожа, трофей из какого-то бара, наверное, подумал Селиван – и примяли к коленям тряпочки-клавиатуры. На экраны полезли блок-схемы управления и распределения информации, виды с камер беспилотников, интегральный нуклидный фон, сделанные Черепановым отметки.

Уже девять макаритиных птичек кружили над сектором.

Двое сапёров спрыгнули на малом ходу, сбежали с насыпи к опушкам по обе стороны колеи. На экранах зажглось ещё по две картинки на каждого – «налобник» и «заплечник». Каждый сапёр помимо штатного оружия нёс строительный пистолет, заряженный видеогвоздями. Чмяфк! – первый гвоздь втыкается заподлицо в ствол дерева, стеклянная шляпка окуляра – не больше капли смолы, проводок антенны – чуть толще волоса, липнет к коре и тут же теряется из виду, растворяется в её пёстром рисунке. Вспыхивает на экранах координатора маленькая картинка прямо на общей карте, с привязкой к точке установки и указанием направления наблюдения. Чмяфк! Чмяфк! Чмяфк! Поезд уходит вперёд, а сапёры деловито плетут невидимую паутину.

Бдительное око беспилотников держало радиус в полтора, а то и в два километра от поезда, и майор Черепанов вглядывался в лоскуты незнакомого пейзажа, сведённые воедино на главной карте.

Это может быть брошенный автомобиль, газетный киоск, старая телега, объяснял вундеркинд Юра Стромынцев. Или груда щебня. Или слишком правильное дерево, которое почти не качает ветер. Да что угодно! – зависит лишь от того, сколько образов разработчики успели закачать в «волков» перед тем, как выпустить их на вольную охоту. Мир их праху, но лучше бы они успели поменьше! Оружейная, ходовая и управляющая части – единственные неизменные составляющие, скелет, в котором, правда, можно ногу поменять местами с головой, а позвоночник пустить не вдоль, а поперёк. Всё остальное – мясо, наноткань, набор «сделай сам».

И шарил Черепанов взглядом по десяткам картинок, и перемалывали сверхмощные армейские блоки распознавания образов десятки тысяч зафиксированных птичками и наземными камерами объектов.

Селиван отстегнул лягушки замков и поднял крышку кофра. Ствол джанкера – сизый, дымчатый, толщиной в хорошее бревно – покоился в мягком ложементе, защищённый от ударов и невежливого обращения.

Поезд остановился. Впереди справа уходила под откос каменистая насыпь. Пятеро бойцов – двое с миноискателями, один со строительным пистолетом, двое контролируют периметр – уже спешились, Селиван поспешил за ними. Тоненько запела батарея над ухом, устроенный на плече джанкер моргнул лампочкой готовности. Ремешок шлема потно впился в подбородок. Активизировалась прозрачная плёнка фурье-монитора на лобовом стекле, разбросав по краям поля зрения кусочки полезной информации. Под бровями дрожали стрелки целеуказателей и крутились дальномеры, в правом нижнем углу группа из шести красных точек постепенно отдалялась от жёлтой полоски поезда.

Черепановцы оказались молчунами, ни слова без причины. Что Селиван только приветствовал.

Два беспилотника снизились метров до двухсот и вели их группу вдоль всего маршрута. Чмяфк! Чмяфк! – неизведанный лес, белое пятно на карте вновь открываемого мира, теперь как на ладони. Стволы, листва… Прошёл кто-то… да это же я… снова частокол стволов, ничего интересного.

Установили одну камеру, чуть в стороне распушили антеннку распределителя, согласовали сигналы, двинулись дальше. Из бормотания координаторов стало ясно, что уже начали гвоздить около тоннеля. Селиван подумал, что в одиночку не смог бы себе позволить так разбрасываться расходными материалами.

Обратно к насыпи шли как по ковровой дорожке в лучах юпитеров – три десятка гвоздей показали им самих себя с разных ракурсов…

– Хорошо идёте, – не выдержал Макар, влез в эфир со своей «голубятни». – Сразу видно, не теряете надежды на сытный обед!

– Рули рулями, авиатор, – незамедлительно отозвался Черепанов.

Напряжение постепенно спадало.

Точки входа, докладывал лектор Стромынцев, располагаются в среднем в пятнадцати километрах одна от другой, треугольной или квадратной сеткой, закрывающей всю зону ответственности стаи. Не вздумайте прикасаться к контактам, а лучше вообще не подходить близко – обходчику просто повезло. Долговременные точки входа могут защищаться всем имеющимся в них арсеналом, а возможно, даже джанкерами для противодействия конкурирующим системам…

Точку и не трогали. Разметили, оплели наблюдением окрестности, расставили полсотни интерактивных мин разного типа.

Всё! Домой!

Застучали колёса на стыках, по одному легли в обратный путь беспилотники, рассупонились, развалились довольные сапёры. С одноколейки как-то быстро выскочили на магистраль. Хлебнули спиртяры.

– Серёг, – позвал один из сапёров старшего координатора, – сейчас такая штука померещилась… Можешь запись с задней левой назад крутануть?

– Куда смотреть-то?

– Дорожный знак, прямо на въезде в деревушку.

На экране в ускоренной перемотке побежала дорога – остатки асфальта, скованные утренним ледком лужи, белая пыль рассыпавшейся разметки… Тёмные домишки с покосившимися крышами… назад… Автомобильная дорога здесь шла прямо рядом с железной, и координатор, наконец, поймал в кадр ржавый дорожный знак с названием населённого пункта, начал возиться с резкостью. Сапёры с любопытством ждали результата.

"ПОЛУНИНО», проглядывали сквозь ржавчину чёрные трафареты букв. А поверх, какой-то немыслимой бирюзово-зелёной краской и как будто бы детской рукой было накорябано: «Осторожно, волки!»

– Не померещилось, – чуть севшим голосом подытожил сапёр.

– А я сейчас мальчика видел, – отозвался кривозубый фельдфебель, сидевший с другой стороны.

– Какого мальчика? – повысил голос Черепанов. – Что говоришь-то?

– На велосипеде, – ответил фельдфебель. – Во-он там стоял под дубом, одна нога на педали, сам в пальтишке красном, и рукой махал… вслед.

– Смотри, Прохоренко, за шутки юмора в репу у меня получишь! – Черепанов уже не на шутку рассвирепел.

– Никак нет, господин майор, всё как есть!

– Серёж, посмотри.

Координатор взялся крутить записи, но пресловутый дуб никак не хотел попадать в кадр. То стена амбара, то щербатый забор закрывали его ствол, и только голые весенние ветки, самый верх шевелюры, можно было рассмотреть во всех подробностях.

– Макарит, у вас птичек не осталось? – Черепанов бросил взгляд на обзорный экран и убедился, что две картинки ещё транслируются.

– Две последних садятся, – настороженно ответила Рита, – вернуть?

Майор покосился на стушевавшегося фельдфебеля:

– Да нет, сажайте.

Два почти одинаковых изображения – поле, гладкая полоска просёлка, белый фургон, – одновременно погасли.

– Макар, а ты что камеры-то раньше времени отключил? – удивлённо спросил Черепанов. – Макар?

Они не идут на прямое столкновение с превосходящими силами, вещал чёртик из табакерки, неизвестно откуда взявшийся мальчик Юра. Они бьют по незащищённым участкам, в подбрюшье. Сеют страх и панику. Исчезают бесследно – чтобы потом материализоваться где-то ещё.

Короткий состав на курьерской скорости проскочил Усолье-Сибирское. Нуклидки перемигнулись зелёным. Никто не проронил ни слова. Все взгляды были прикованы к одинокому, ровному, тонкому столбу дыма там, впереди.

– Вот так махал, – вдруг произнёс фельдфебель, и показал рукой. – Как маятник. Как кукла. Тик-так.

Заскрипели буксы, поезд остановился, координаторы замерли перед развёрнутой во всю ширь экранов картиной, судорожно сканируя далёкую опушку леса. Потому что на поле ничего не было. Скомканный, как консервная банка, догорал фургончик «голубятни». Бесполезным пластиковым крошевом – обломками беспилотников – было усеяно всё вокруг.

Селиван замер в своём углу. Как сквозь вату он слушал крики майора, перекличку координаторов. Под его окошком, развернувшись в цепь, стволы наперевес, бойцы расходились от поезда к уничтоженной «голубятне». На экраны полезла информация с «налобников», и оскалилось в кадр бескровное лицо оставленного в охранении сапёра, и Селиван зажмурился, ткнулся лбом в спинку переднего сиденья.

Надо бы джанкер взять, прыгала в голове мягкая поролоновая мысль. Эту тварь, наверное, только джанкером. Чтобы порушить длинные молекулы, взбить гоголь-моголь. Чтобы вскипели и жахнули дрейковские батареи, высвобождая неестественное количество хранимой энергии. Чтобы стереть с лица земли…

– Селиван, – тихо позвал Черепанов. – Ты подойдёшь?

Он не пошёл. Хотел, чтобы с ним остался душистый и озорной запах Риткиного объятия, её ямочки на щеках, негромкий спокойный голос Макара – «только потрогай крыло, а?» – и совсем не надо было ему видеть мёртвых искалеченных тел. Не надо.

Ослепшие, лишившиеся поддержки с воздуха сапёры возились на пепелище не слишком долго. Отступили, так сказать, сомкнув ряды.

Разумеется, первым, кого они встретили в шлюзе лагеря, оказался Юра Стромынцев. Он посмотрел на сапёров, на Селивана, снова на сапёров, брови его поползли вверх под каким-то невообразимым углом.

– Я же вам говорил! – выпалил он майору в лицо. – Через точки входа, никак иначе – я же вас предупреждал!

Коротко, без замаха Черепанов ударил мальчишку в челюсть. Тот отлетел с пути, стукнулся о надувную стену, и перекрытия пошли ленивыми волнами.

05

Время склеилось, зарезинилось, слиплось.

Аркадий Львович стёр пальцы о клавиатуру, ругаясь с министерством, выбивая для проекта новые беспилотники, армейское подкрепление, боевую технику. Человек сугубо штатский, предмин бредил установками залпового огня, требовал переподчинить ему лично единственный существующий спутник-разведчик, вёл себя дерзко и глупо.

Черепановцы сразу же приступили к патрулированию зоны лагеря – до темноты огвоздили всё вокруг насколько хватало глаз, в главном зале развернули координаторскую и только после этого разошлись по шатрам, оставив охранение в будке мойщика и орудийный расчёт в бронепоезде.

Шота Георгиевич вернул из Зимы бригаду, начавшую было заниматься дезактивацией паровозного депо. Люди толклись в коридорах, не понимая, куда им деться и к чему себя приложить.

Сеть разрывали сообщения о продвижении моторизованных ТАККовских батальонов на юг, к Каме. В Костроме награждали командарма, велась пафосная онлайн-трансляция.

Селиван растолкал едва задремавшего майора. За его спиной маячил настырный Стромынцев.

– Черепанов, погоди спать! Ты скажи, паутина у точки входа цела? Распределители там, антенны?

Майор осоловело кивнул.

– Ты понимаешь, что «волки» могут скоро вернуться?

Черепанов снова кивнул, свесил ноги с койки, поёжился.

– Не дурак, понимаю. Если только та точка – ближайшая, что не факт. А координатор – он палец на крючке держит, пусть только появятся.

– Так вот, ты только не психуй больше. Выслушай парня.

Майор поиграл желваками, но всё-таки кивнул.

– Мне бы ходульку, – осторожно начал Юра Стромынцев.

Селиван только закатил глаза – ну совсем пацан же!

Два часа спустя из Зимы в сторону Ангарска ушла автоматическая дрезина, управляемая черепановским координатором. Людей на её борту не было.

За Усольем-Сибирским с дрезиной на какое-то время пропала связь. Мальчишка обкусал себе все ногти. Майор обматерил координатора, потом с неохотой извинился. Шота приволок бутыль макаронного самогона. Оказалось, редкая гадость.

Хуже не будет, повторял и повторял себе под нос Селиван. Хуже не будет.

Наконец тысячеглазая сеть видеогвоздей заполучила дрезину во всех ракурсах. Новое устройство попросило опознания и предъявило действующий пароль. Создался и был подтверждён координатором новый канал связи.

Юра взял в руки простенький игровой джойстик.

Из-за борта дрезины показалась суставчатая механическая конечность, потом вторая и третья. Паукообразная ходулька, примитивный дистанционно управляемый механизм, совершенно безмозглое создание, кое-как выползло из дрезины и неуклюже спустилось по насыпи.

– Если кто-то что-то напутал, – как бы ни к кому не обращаясь, сказал Черепанов, – то мы хотя бы увидим, как точка входа умеет себя защищать.

Юра пыхтел над джойстиком. Ходулька перешагивала мирно спящие черепановские мины, с грацией стреноженного верблюда ковыляла к расколотой скале.

Забравшись в расщелину, ходулька идиотским жестом эстетствующей курильщицы выпустила стандартный информационный щуп для высокоскоростного обмена данными. Координатор превратился в оператора и едва успевал вытягивать на крупный план лучшие виды.

Юра осторожно повернул щуп, подвёл его к закрытому колпачком отверстию контакта, и пластиковая крышечка приподнялась, обнажая бронзовое дупло.

– Ща долбанёт, – вздохнул фельдфебель, караулящий входную дверь от посторонних.

На него цыкнули.

Щуп медленно погрузился в контактное отверстие.

И по экрану ноутбука, раскрытого рядом с Юрой, побежали столбцы цифр.

Так же медленно ходулька отсоединилась от точки входа, добрела до дрезины, перебралась через борт и рухнула на бок, как будто смертельно устала.

Все молчали.

– И что теперь? – спросил Шота Георгиевич, которому было простительно.

– А ничего, – ответил мальчишка. – Теперь – ждать.

Потом не удержался и повторил всё, что уже объяснял всего лишь полтора дня назад. Про утерянные во время войны коды систем «свой-чужой» – уж сапёры-то и сами могли тут порассказать всякого! – про то, что «волки» собираются в единый организм перед посещением точки входа, чтобы уменьшить риск её обнаружения противником, про операционную систему точек и найденные в ней изъяны.

А потом с мальчишеской непосредственностью предложил:

– А пойдёмте, съедим что-нибудь?

Фельдфебель у дверей пробурчал, что тоже бы заморил червячка.

– Червячка в Королёве заморили, – усмехнулся координатор, но Юра Стромынцев шутки не оценил.

Прошёл через зал, развернул кресло координатора к себе и отчеканил удивлённому вояке в лицо:

– В моём присутствии потрудитесь подобные высказывания оставить при себе! Если бы Червяк и Паша Ран не пожертвовали жизнью ради общего блага, аукались бы вы сейчас по болотам да телефонный кабель изобретали!

Дело тонкое. Двое парней, хакеров, на второй день Катастрофы пробрались в развалины Центра управления полётами. Они грубо и топорно, но перенастроили три десятка спутников разного назначения на управление по резервным каналам. Лишь благодаря их вылазке, после Большой войны постепенно удалось восстановить связь почти с половиной мира. Разумеется, ни Ран, ни Червяк этого уже не застали.

Лицо координатора пошло красными пятнами. Тут же рядом возник Черепанов, гаркнул:

– Проехали!

– Не вопрос! – Юра примирительно поднял перед собой ладони. – Просто есть свои пунктики. Ладно, я – в столовую, побираться. Кто со мной?

Селиван догнал его у дверей.

– Знаешь, Юра, – охотник не был уверен, что будет правильно понят, но всё-таки решил попробовать, не откладывая на потом, – мы топтунов на Урале изрядно положили в своё время. И не всегда силой. Ты бы дал, что ли, программный код почитать, а? Всем спокойнее было бы, и тебе в первую очередь.

– Что, разбираетесь? – снисходительно спросил мальчишка.

– Так, кумекаю немного, – Селивану вдруг захотелось стукнуть наглеца, чтобы знал рамки.

Юра поднялся из-за стола.

– Рассказать – расскажу. Показать – покажу. Что сочту нужным. А коды, господа, я вам не дам. Не обязан.

И, сопровождаемый недоумённым молчанием, вышел из зала.

Шота отозвал Селивана на разговор. Они вышли из шатров, отошли к пустующей железнодорожной платформе.

– Короче, пойми правильно, Селиван, а то обижусь.

Начальник участка смотрел на рослого охотника снизу вверх глазами грустной собаки.

– Хорошее начало!

– Так вот, слушай. Мальчик этот – странный какой-то. Двухслойный, что ли. Такой, понимаешь, цветик-семицветик, а только непростой совсем. И лицензия у него странная – с приложением! Я же вроде бы начальник участка, за смету отвечаю, сам знаешь, и мне решать, какого охотника под какую очистку нанимать, так? Так! А тут лицензия – непосредственно под транссибирский проект, а премия – смотри приложение! Лезу в приложение – а мне: недостаточно допуска! Понимаешь?

– Не понимаю, – честно сказал Селиван.

– Ну… то ли сынок чей – знаешь, чтобы откаты не светить, то ли ревизор – хотя молод он, да и глуповат с виду. Короче!

Шота сделал драматическую паузу. Охотник терпеливо дождался продолжения.

– Короче, взял я на себя наглость, Селиван. У меня возможности есть технические – запараллелил я его подключение к сети. Аккуратно, без дураков, на аппаратном уровне, всё сливается в кэш. Просто чтоб не думалось.

Селиван был впечатлён. Чтоб не думалось – серьёзная мотивация.

– И давно тебе это в голову пришло?

Начальник участка будто задумался, что-то считая, а потом признался:

– Да как приехал, так я и озаботился.

– И что ты теперь от меня хочешь?

– Мне неудобно, да? А ты последи немножко – куда ходит, что в сети смотрит, кому пишет, а? Вдруг подскажешь мне чего, как держать себя с ним, чего ждать.

– Последи! – Селиван мотнул головой. – Последи…

Вспомнилась наглая физиономия мальчишки. Не обязан! Сначала приходит, уговаривает на свою авантюру, а потом – не обязан!

Охотник для виду еще секунд десять потеребил бороду, покусал кончики усов, поморщил лоб – хотя уже знал, что согласится.

– Раз просишь, – сказал он вяло, – давай, коммутируй. Посмотрим, что за фрукт.

Но в эту ночь заняться исследованием Стромынцевского кэша ему не пришлось.

Сразу после полуночи сработали первые видеогвозди – чёрная округлая тень двигалась по полотну со стороны Усолья-Сибирского к точке входа.

В шатрах стоял кавардак – шёпоты, тычки, пинки – быстрей! быстрей! Оно идёт!

Полуодетые сапёры и охотники сбежались к координаторским экранам. Хищно скалился Черепанов. Ещё четыре координатора сразу подключались к управлению минами.

– Порвите её в клочки! – от всего сердца выкрикнул Шота Георгиевич. – До винтика!

Подключились высокочувствительные камеры широкого спектра. В инфракрасном картинка завораживала. По серо-сизой стерне катилось огромное яйцо. Диаметр его был таким, что нижней точкой оно не задевало шпал. Внутри яйца шевелилось что-то жёлто-красное, меняющееся, переливчатое

– Одновременно! – кричал Черепанов, едва не протыкая стилом обозначаемые мины. – С двадцати позиций! – Три, два…

Он не успел договорить.

Яйцо раскрутилось спиралями, словно сразу тремя ножами с яблока стали срезать кожуру, распалось, рассыпалось, превратилось в десять? двадцать? какое-то бесконечное количество странных калечных механизмов. Экраны на секунду ослепли – со всех сторон началась стрельба. Полыхнула сверхактивная «шипучка», разрывая спектр трёхтысячеградусным сиянием, полосы дыма, начинённого нитями фольги, лишили сапёров половины входящей информации.

Блок-схемы мигали сработавшими зарядами, аналитический модуль выхватывал из всеобщей неразберихи сведения о нанесённом противнику уроне – вот разорванный пулемётный ствол с расчекрыженным тряпьём обоймы, вот корчащийся в луже «шипучки» кусок синтетического мяса, вот непередаваемой красоты вспышка дрейковской батареи…

Всё стихло, и ночной сквозняк понемногу развеял дым, и полоски металла опустились на землю, придавая замершей в лунном свете колее вид праздничного стола после новогодней вечеринки.

А вскоре зашевелились «волки». Выползла из-за насыпи и встала на ноги уродливая механическая цапля – батарея в клюве, туловище из миномётных труб. Прикатилось откуда-то издалека ржавое колесо от грузовика, с протектором в кулак глубиной. Встало в рост страшилище из деревянных шпал. Восстал из обожжённой травы человекообразный нарост, потянулся, встряхнулся и превратился в мальчика в красном пальтишке. Нагнулся мальчик и поднял за руль велосипед с рамой из пулемётных стволов.

Как клошары роются в помойке, искалеченные «волки» придирчиво разглядывали останки своих собратьев, сосуществ, и короткими жадными движениями вырывали из их неподвижных тел то, что ещё могло сослужить службу.

Колесо упало на бок, и из него, как из корзины факира, поднялась пружина змея, скалясь близко посаженными короткими стволами.

Ррррящщ! – стробоскоп выстрелов, и с экрана координаторов исчезает один гвоздь. Рррящщ! Рррящщ! Рррящщ!

В полной беспомощности военные и штатские смотрели, как методично и неторопливо «волки» вычищают своё логово от постороннего присутствия.

По эту сторону ущелья гвоздей почти не осталось – уцелели лишь те, что никак не могли показать место боя. Координаторы переключились на камеры с другого склона ущелья. Картинка получилась достаточно мелкая и не слишком чёткая, но было видно, как в какой-то момент «волки» сблизились и вновь превратились в одно-единственное существо. Сейчас оно походило на собаку ростом с железнодорожный вагон. Механический зверь покинул насыпь и через минуту вышел к расколотой скале. Гибкий щуп длинным вьющимся ростком вырос из собачьего носа.

Селиван посмотрел на мальчишку. Тот зажался в угол, обхватил локти руками и что-то неразборчиво бормотал. Охотник осторожно сдвинулся на шаг ближе и разобрал:

– Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!

Селиван впился глазами в экран. Пёс ткнулся мордой в расщелину. Сейчас, вот сейчас… Скалы содрогнутся от взрыва, хлестанёт напалм из-под земли, обернутся бомбами ссохшиеся шишки на вековых кедрах…

Но нет. «Волк» замер и как будто бы даже прибавил в толщину. Высокочастотное сканирование показывало, что откуда-то из-под земли поступает заряженный «кисель». Пёс стоял не шевелясь, но все представляли себе и без помощи координаторов, как с железным клацаньем выскакивают из-под железных пластин точки входа патроны с разрывными и бронебойными пулями, десятки кумулятивных и осколочных гранат…

Механический зверь сыто оторвался от точки входа, дёрнул шкурой, словно стряхивая воду, и снова рассоединился, обернувшись пятью новыми сущностями. «Волки» стаей скрылись за деревьями, уходя вокруг холма к югу – исполнять заложенную в них создателями задачу – нести страх и панику.

Все взгляды понемногу от экранов поворачивались к мальчишке.

Горе-охотник вынес удар достойно. Так, всхлипнул разок, вытер глаза и, пряча лицо, выбежал вон.

06

А наутро Юра Стромынцев уже уехал. Незаметно, без слезливых прощаний и громких речей. Заволок на платформу кофр с оборудованием, расплатился с машинистом дрезины, доставившей в лагерь недельный паёк, и скрылся в её утробе.

Никто особо не огорчился и не обрадовался, безразличие – удел проигравших.

До прибытия подкрепления оставалось меньше недели – но это в лучшем случае, то есть, если принимать всерьёз обещания представителя министра Аркадия Львовича.

Селиван проснулся поздно. Долго не вставал, разглядывая полутени на натяжном потолке, создаваемые жёсткими рёбрами грибных шляпок шатров. Ему казалось, что его завернули в целлофан – как ценный подарок или прихотливые цветы, только неясно, кому такое счастье предназначается.

Всё сначала, вспомнил он. Всё сначала – по старинке, проверенными способами. Они всё-таки зацепили тварюгу, всё-таки сократили стаю на несколько особей. Всё сначала – зная, что противник превосходит тебя технологически и тактически, понимая, что подкрепление будет мизерным, что никто не сдёрнет резерв с запада, если ТАККовские батальоны рвутся к новым целям.

Селиван выпростал руку из-под невесомого одеяла, дотянулся до ноутбука, влез в сеть. За прошедший день в мире ничего не изменилось. События исторического масштаба разворачиваются с исторической же неторопливостью. Борт «Титаника» раскраивает ледяной консервный нож, а на палубах не стихает музыка, и обречённые пассажиры тешат себя иллюзиями уже отменённого будущего.

В углу экрана ненавязчиво помигивала незнакомая иконка. Ах да, шпионские игры Шоты. Селиван хотел отправить всю папку в корзину, но потом из любопытства всё-таки заглянул внутрь. Никакой переписки, разумеется, – хорошим был бы Юра взломщиком систем, чтобы так безалаберно относиться к безопасности собственного компьютера. Так что – только логи, адреса посещённых сайтов да настройки просмотра.

Мебельная распродажа в Тулуне. Благообразная реклама неблаговидного дела. Три года, установленные правительством Директории для предъявления прав на имущество, истекли уже несколько месяцев как. Теперь лицензированные мародёры понемножку осваивали скрытые ресурсы не слишком грязных городов. Если нуклидный фон в квартале не выходит из зелёного в жёлтое, если в квартире стояли пластиковые окна и при бегстве жителей не осталось открытых форточек, то есть шанс, что внутри многие вещи ещё могут быть пригодными к использованию.

На экране запестрели фотографии улова тулунской бригады: кухонная утварь, мягкая и корпусная мебель, торшеры, бытовая техника, сантехника.

Куда деваться? Жизнь не стоит на месте.

Пара страниц обнажённого тела. Загорелые девчонки в купальниках и без. Селиван закрыл их сразу – не любил мертвечины. С вероятностью девяносто девять процентов никого из них давно нет в живых.

Форум программистов. Уже интереснее. Поточное программирование. Парольный доступ. Есть что-то во временных файлах? Только логин, пароля нет. А логин хороший. Говорящий такой логин. «Серый Волк». Откуда же ты, Юра, нарисовался в тайшетской глуши?

Что ещё? Новостные сайты, погода – температура, уровень Енисейского моря, направление ветра, предупреждение о потенциальных осадках.

"Инженерное общество Кулибкина». Какие-то чудаки за свой счёт изготовили уже пятую тысячу промышленных пылесосов с «умными» фильтрами, распознающими изотопные частицы. Наверное, верят чудаки, что утопический план поэтапной дезактивации привлекательных для жилья местностей когда-то воплотится в жизнь.

"Стеклянное депо Абрамсона» – продажа и прокат контейнерной тары.

Блог сообщества антикваров. Что такое гобелен? Как правильно окрасить ткань?

Селиван сложил экран и снова задремал.

Обед украсился необычным происшествием. Представитель министра за неудачный флирт огрёб по сусалам от тёти Маши, после чего сделался грустен и напился. Фельдфебели и подпоручики с удовольствием пересказывали эту новость друг другу. Из железнодорожников никто на работу не вышел – по настоянию перестраховывающегося Черепанова. В шатрах было людно и душновато.

Селиван выбрался к реке – уже третий день здесь, а так и не удосужился спросить название. Русло с невысокими отвесными берегами из песка и мелкого круглого голыша извивалось по равнине, неподалёку от лагеря почти возвращаясь в исходную точку. Если бы вода могла думать, она строила бы свои планы – и вопреки этим планам подчинялась потоку. Возвращаясь в исходную точку.

Расколотый камень. Безобразные механические существа исчезают в листве, направляясь прочь, на юго-восток. Серый волк зубами щёлк. Что такое гобелен, Юра?

Не чуя ног, Селиван летел к лагерю. Мойщик бросился охотнику наперерез, протестующе размахивая руками, но не успел. Не до гигиены сейчас, дед… Селиван неуклюжим козлиным прыжком преодолел эфемерное ограждение и бросился к шлюзу, оставляя за собой грязные и почти наверняка полные радиоактивных частиц следы.

Вместо того, чтобы очистить ботинки, Селиван скинул их и прямо в носках забежал в шлюз.

Мойщик напутствовал его многоэтажной лингвистической конструкцией безупречного довоенного образца. Потом взял из будки наплечный баллон с дезактиватором, сменил на швабре одноразовую щётку и отправился уничтожать следы варварского вторжения.

– Аркадий Львович! – Селиван нашёл предмина, обрюзгшего и обмякшего от макаронного самогона, в его индивидуальной комнатке. – Требуется ваша помощь!

Предмин промычал в ответ нечто вопросительное.

– Мне позарез нужен полный текст лицензии Стромынцева. С приложением номер один, срочно!

Лучше бы он не добавлял это «срочно». Любопытство мгновенно исчезло с лица Аркадия Львовича, превратилось в глумливую маску.

– Что, охотник, конкурентов убыло? Теперь боишься продешевить?

И занудил про коммерческую тайну, незыблемость устоев…

Селиван колебался недолго. В его колоде имелась особая карта – предназначенный совсем для другого козырной туз. Специальная награда за южноуральскую операцию лично от… Формально – допуск, документ, требующий максимального содействия предъявителю. А реально эта карточка должна была превратиться в квартиру без очереди по ветеранским ценам в рассрочку на всю жизнь. Или в сытую и устойчивую должность в любом госучреждении. Или в бесплатное медицинское обслуживание для всей семьи – которой, правда, так и не получилось…

Селиван сунул пластиковую карточку в нос предмину. Тот сфокусировал глаза, икнул, уставился на охотника, словно увидел его впервые. На личном терминале проверил подлинность документа. Повозился с файлами, нашёл в сети компьютер охотника, перекинул на него два отсканированных изображения.

Потом достал из ящика письменного стола ножницы и с садистским удовольствием перерезал карточку пополам. Протянул половинки Селивану.

– Дурак ты, – сказал равнодушно – и показал на дверь.

Селиван выбежал в коридор, на ходу разворачивая ноутбук. Так. Частная лицензия на проведение очистных, дезактивационных, сапёрных работ. Второй файл – приложение номер один. Охотник опёрся спиной о стену. С другой стороны стены кто-то ругнулся.

Премия при выполнении задания: не предусмотрена. О как! Примечание: держатель лицензии получает полное имущественное право на добытое при выполнении задания трофейное оборудование, технику, материалы. Ограничения: неиспользование в военных целях, непередача, неразглашение, не-не-не…

Через несколько минут из шлюза высыпали черепановцы в полной выкладке. Селиван волок кофр с джанкером. Шестеро разместились на сиденьях джипа, тыкаясь друг в друга обоймами и путаясь в стволах. Ещё трое скрючились в багажнике.

Джип спрыгнул с белого листа фундамента задним ходом, развернулся, подняв, к ужасу мойщика, целое облако пыли, и устремился к шоссе.

Когда Шота Георгиевич вприпрыжку выскочил из шлюза, то увидел только хвост машины, исчезающий в садах Призимья.

Выведя джип на асфальт, Селиван выложил Черепанову и остальным бойцам всё как есть – с начала и до конца.

– Ох, юрок Юрок, – процедил сквозь зубы майор. – Шельма! Юр Костромынцев… – так и сяк он крутил имя мальчишки, выдувая побочные смыслы как мыльные пузыри.

Координаторы в лагере постарались хоть как-то подключиться к процессу, обеспечив джипу устойчивую связь. Вызвали тайшетский железнодорожный узел. Нет, контейнеров с тулунской мебелью на запад пока не уходило. Остановить состав? Вы в своём уме, майор? С такими заявочками – в Новотомск, там вам расскажут, как вмешиваться в график сообщения.

«Стеклянное депо Абрамсона». Да, это хозяин, Давид Абрамсон. Контейнеры? Помилуйте, мы продаём тысячи контейнеров! Это лучшие контейнеры, последнее слово науки, пластик невосприимчив к радиации, гасит нейтронное… Вы-таки не покупатели? Искренне жаль. Увы, нет. Коммерция не терпит гласности. Надеюсь, вы ещё сможете оценить преимущества наших…

Километрах в тридцати за Тулуном цепанули облако грязной пыли. Лихо нарвались – нуклидки яростно зарозовели. Едва перевалили холм, Селиван ударил по тормозам. Натянул респиратор, выпрыгнул из машины. Фельдфебель с тремя занозами на груди изрёк что-то нелестное в адрес Оппенгеймера, сапёры тоже выбрались наружу. В двадцать рук, разорвав в лоскуты припасённый Селиваном для таких случаев отрез бурого вельвета, вытерли джип. Нуклидки остались в жёлто-зелёном, но это уже можно было перетерпеть.

В Тайшет влетели на закате. Низкое солнце плавилось прямо над дорогой. Координаторы подтвердили, что через железнодорожную станцию никаких контейнеров не проходило. Джип, сигналя и рыча, пробирался по раздолбанным улочкам уездного городка к порту. Здесь было грязно, по-особому грязно, город не мог избавиться от лёгкого запаха радиации. Мёртвый озон, сухая тяжесть, очередь во флюорографический кабинет.

У асфальтированного речного причала дистрофичный речной кран примеривался к красавцу контейнеру с логотипом «СДА» на борту. Сквозь затемнённое стекло проглядывали спинки кресел и округлые подушки диванов. У причала стоял небольшой пароходик класса «река – и совсем чуть-чуть моря», название на корме проржавело до полной нечитаемости.

Селиван остановил машину. Сапёры посыпались из салона, как горох, разворачиваясь в цепь для атаки. Крановщик, пропуская ступени, попытался с максимальной скоростью покинуть рабочее место. Замызганные такелажники, стоявшие на крыше контейнера, задёргались, будто под их ногами вдруг раскалилась сковорода, и тоже устремились прочь. Гроздь крючьев, так и не зацепленных за ушки контейнера, качалась прямо на фоне багрового солнечного диска, как скелет хищной лапы.

А по причалу навстречу Селивану бежал Юра. Он не был напуган, скорее удивлён и встревожен. Джанкер на плече охотника мигнул готовностью.

– Уберите оружие! – крикнул мальчишка с интонацией воспитателя детского сада, говорящего детям не лезть в сугробы. – Он же проснётся, вы что, не понимаете?

Черепановцы не прореагировали, лишь расползлись более широкой дугой, чтобы Селиван и Юра не загораживали им контейнер.

Охотник смотрел на мальчишку, опять, опять абсолютно не понимая, кто же перед ним.

– Ты куда собрался, Юра?

Мальчишка неуверенно улыбнулся:

– В Тунгусский архипелаг. Я там купил остров, буду строить лабораторию.

Ах, Юра Костромынцев, Серый Волк, тёмная душа, лучше бы тебе выдумать историю попроще.

Неверно истолковав выражение лица Селивана, мальчишка заторопился, затараторил:

– Всё по закону, честное слово! По лицензии, буква в букву. Я… Я просто боялся, что вы все… не дадите мне… помешаете… Я бы известил вас – чуть позже. Магистраль свободна, можно двигаться к Иркутску. Да уберите же оружие, чёрт вас побери!

Смекалистый малец, ушлый. Двухслойный. С самого начала претендовал совсем не на обгорелые ошмётки. Работоспособное, накачанное энергией под крышечку, укомплектованное полным боезапасом чудовище, убаюканное паролями и кодами, признало в нём хозяина. Паролями, Юра, которые если где и могли сохраниться, то под красной звездой Костромской Коммуны, в резервных военных бункерах Ярославля и Сергиева Посада, но не здесь, не у нас, не в сибирской глуши. Откуда же ты явился к нам – и куда собрался, Юра? Твой ответ не принят.

– Отойди в сторону, – приказал Селиван мальчишке.

Внутри контейнера что-то изменилось. Уютная геометрия мягкой мебели исчезла, и сквозь тёмное стекло глянуло что-то острое, угловатое, чужое.

– Не имеете права, – почти без голоса прошептал мальчишка, широко расставив руки. – Что ж вы сами как волки-то?! Это не враг, это просто устройство, это технология, которой мы больше никогда не достигнем, если сейчас разрушим. Надо только разобраться, и мы изменим…

Железно-стеклянный скрежет разорвал вечернюю тишину. Острый стальной плуг, словно акулий плавник, распорол крышу контейнера, и слившийся в единое целое «волк» начал выбираться наружу.

– В сторону, – мёртвым голосом сказал Селиван.

Шагнул в сторону, и Юра повторил его шаг.

– Нет! – мальчишка побелел как снег.

Девять трассирующих жгутов оплели металлический корпус «волка», почти вылезшего на крышу. Он огрызнулся двумя залпами, и трое сапёров рухнули замертво.

– Джанкер! – закричал Черепанов.

А дурак, бестолковый дурак Юра Стромынцев расставил ноги и руки, словно играл в забытую игру баскетбол, и снова закрыл собой «волка».

И Селиван выстрелил. Беззвучный и невидимый импульс широким пучком вырвался из трубы джанкера. «Волк» – страшная кривоплечая человекоподобная фигура, раскорячившаяся на крыше контейнера, удивлённо повела стволами смертоносных орудий – и развалилась на части.

А Юра оглянулся через плечо и снова посмотрел на Селивана. В глазах его плыла радужная муть, по лицу пробежала странная, половинчатая улыбка.

– Нельзязя, – произнёс он медленно, – джны мир. Жны змнить мир. Жны.

И, не сгибаясь, как картонный трафарет, упал лицом вперёд.

Сапёры вовсю добивали обломки «волков», расстреливая в упор, забрасывая термогранатами, не выпуская с причала.

Селиван переступил через тело мальчишки и снова поднял джанкер. Он медленно шёл по закопчённому причалу, внимательно выглядывая мельчайшие клочки поверженного противника. Ловил в прицел джанкера, спускал курок.

Контрольный. Контрольный. Контрольный.

07

Иногда в доме становится тревожно и неуютно, тогда я через холм иду к северному заливу. Тёмная рифлёная гладь Енисейского моря испещрена островками и островочками Тунгусского архипелага. На вершине всегда ветрено, но это чистый ветер, он пахнет талым снегом и морской солью. Конечно, снегом – больше. Где-то на бесконечно-далёком Севере ледяные торосы заново замёрзшей Арктики закупорили устья рек, но новорожденные сибирские моря пока пресны.

Спускаюсь к лагуне, туда, где автомобильная колея двадцатилетней давности уходит под воду. Собираю выброшенные приливом ветки, развожу костерок.

Северные сияния не прекращаются даже летом, и в небе пляшут мягкие прозрачные цвета – молочно-зелёный, охра, кармин. Когда проходит красный сполох, по привычке всё поджимается внутри – нельзя в красное! Хватаюсь за лицо, но респиратора нет, за пояс – нуклидка тоже давно потерялась где-то в чулане…

Сижу, грею руки, чего-то жду. Новостей здесь мало, а то и вовсе нет. Грузовой дирижабль, почти не снижаясь, раз в месяц спускает мне на тросе большой тюк. Там еда, там первоклассный бурятский уголь для моего камина, лекарства и всякие бытовые мелочи по каталогу. Деньги списываются со вклада в Уфимском Коммерческом – всегда очень аккуратно, и мне ни разу не пришлось сверять с ними счета.

Дрейковских батарей, тех, что я снял со своего джипа перед его продажей, хватит ещё лет на пять как минимум. Да и какие тут расходы – пара лампочек да компьютер с антенной.

Когда огонь сходит на нет, сапогом раскидываю угли. Тлеют. Вот так и мир кто-то задул. Теперь и не разберёшься, кто первый начал. Лишь тлеют угольки – Уфа, Кингисепп, Генуя, Хартум… Клочки земли, обойдённые облаками. И теперь, наверное, уже не погаснут.

Надо было бы забрать ту табличку «Осторожно, волки!» из заброшенной деревни Полунино. Я воткнул бы её на южном берегу – лицом к себе, чтобы не забывать, что из себя представляет цивилизация за пределами моего острова, сколь бы малой она ни была.

Хотя – глупости, конечно! Вскоре после нашей транссибирской охоты наступил мир. Его поименовали «новопермским» – с каким-то скрытым подсмыслием. Пермь, Триас, Юра. «Каждый отличный студент должен курить папиросы; ты, Юра, мал, подожди немного, чертёнок». Всё заново, Юра, всё по-новой.

Ушла в безвозвратное прошлое людоедская Костромская Коммуна, рассыпалась трухой саботажа, кремлёвских интриг, стачек, мелких восстаний. А на обломках взошло что-то новое – кондовое и кичливое, но всё-таки более человечное.

И я не могу не задавать себе – до бесконечности, Юра! – простейший вопрос: а что, если бы в тот памятный день маленький пароходик с контейнером мебели на борту взял курс от Тайшетской пристани не на Тунгусский архипелаг, как ты клялся, а на северо-запад, в обход обских мелей, и потом на запад, к Уральскому побережью, в жадные лапы ТАККовских командармов? Если бы недостижимое для сегодняшнего уровня науки и производства чудо военной техники взгромоздилось на одну чашу весов той бездумной, тухлой войны?

Когда я подхожу к дому, меня встречают визгливые голоса трёх поросят. Нам больше не страшен серый волк, Юра.

Ты сидишь в кресле-каталке у окна. Как всегда, голова чуть склонена набок, а пальцы правой руки словно мнут кошачью холку. Нарисованный волк набирает воздуха в грудь, и на твоих губах дрожит тень будущей улыбки. Ты умеешь дарить надежду, Юра.

– Ван! – вдруг выдыхаешь ты, и это не как всегда, это шажок, ещё один шажок на долгом-долгом пути.

Меня зовут в Кингисепп, деликатно и настойчиво, но ты же знаешь, что я никуда не поеду.

"Александру Владимировичу Селиванову, доценту кафедры вычислительной математики Московского государственного университета» – так начинаются эти вежливые письма. И да, мне приятно ощущать себя этаким обломком империи, осколком ушедшей эпохи.

В конце концов, пока работает связь – спасибо твоим бессмертным друзьям Червяку и Паше Рану! – нет никакой разницы, сижу я в лаборатории нового института или на пустынном тунгусском берегу.

Я приношу разноцветные таблетки, с ладони скармливаю в твой непослушный рот. В природе не существует антиджанкера, и теперь слепой химией мы пытаемся подклеить то, что поломалось у тебя внутри. Ты жадно запиваешь холодной водой и снова говоришь:

– Ван!

В год транссибирской охоты тебе едва стукнуло девятнадцать. Сейчас – нет и тридцати. Юрка, у нас ещё всё впереди!

Когда ты уснёшь, я вытащу из подпола герметичный контейнер из пуленепробиваемого стекла. На его дне – шмат серого пластика величиной с ладонь. Я достану специально припасённую крошечную часовую батарейку и вдавлю её в податливую резиновую мякоть. Ткань оживёт, изогнётся, задрожит волокнами, поменяет цвет, и передо мной окажется лоскут диванной обивки. Простенький гобелен, набитый рисунок – на веточке абстрактного дерева, обнявшись крыльями, поют птицы-неразлучники.

Поправляйся, мой мальчик! Ведь если ты не соврал, а я так хочу надеяться, что ты не соврал, то мы найдём способ приручить волка. И тогда бесчисленные стаи пройдут по изгаженной Земле, вычищая, выскребая, уничтожая разведённую людьми грязь. Изменить мир – ведь ты этого хотел, Юрка?

Изменить мир!

Мы все только это и делаем.

I

«Цесарки» переминались на крыльце. Рябые тёмно-серые расклешённые полупальто, чёрные водолазки под горло, легкомысленные бледно-розовые шарфики. Волосы аккуратно убраны под кокетливые стюардесские шляпки. Безликий кукольный макияж.

Та, что повыше и постарше, сверилась с мятой бумажкой в руке и в пятый раз нажала на кнопку вызова. Другая, круглощёкая и круглоглазая, не мигая смотрела прямо в объектив домофона, словно сообщая: Эрик, мы знаем, что вы здесь, и лучше бы вам просто открыть дверь, радушно и послушно.

Часики уже тикают, солдат. Внеплановое посещение – это щелчок пружины, а дальше рычаг срывается с блокировки, и – дзззынь! – Центр социальной реабилитации смыкает за тобой гостеприимные двери.

Эрик бесшумно метался по комнате, стаскивая к разинутому зеву рюкзака всякую мелочовку. Фоторамку с облезлыми краями и сломанной крышкой батарейной секции. Рассыпающуюся от старости замусоленную телефонную книжку. Стопку чёрных футболок и армейских маек защитного цвета. Латунный жетон на длинной металлической цепочке.

Покрывало съехало вбок и задралось, между ним и полом под ножками кровати образовался лоскут чёрной тяжёлой тени. Приподняв рюкзак, Эрик потянул покрывало на себя и расправил складки, чтобы край ткани лёг на пол. Потом на домашнем телефоне выстучал привычный номер.

– Кабинет профессора Даймонда, – голосом, больше подходящим для автоответчика, ответила Ида, нудная и чопорная секретарша.

– Ида, это Умберс. Дайте дока, пожалуйста. Это срочно.

На счастье, у профессора не оказалось клиентов, иначе добиться от секретарши столь необходимого «соединяю» не удалось бы даже под пытками.

– Здравствуйте, Эрик!

– Док, что случилось? Я чего-то не знаю? С каких это пор сотрудники Центра устраивают обход в субботу после обеда?

Шестой звонок в дверь. Плотные шторы на окнах полностью скрывали свет, идущий из квартиры, но «цесарки» явно не сомневались, что им рано или поздно откроют. В кадр на экране домофона попадал бампер и кусок переднего колеса стоящей у обочины «тойоты» – его, Эрика, «тойоты», которой теперь вряд ли удастся воспользоваться.

Даймонд откашлялся.

– Эрик, я думаю, что у них есть хорошее предложение и они решили не ждать начала недели. Сами знаете, мест не хватает, нужно ловить момент…

– Вы сдали меня, да, док?

Не дожидаясь ответа, Эрик нажал на рычаг и сразу же набрал ещё один номер.

– Привет, это Умберс. Не передумал насчёт тачки?

Собеседник неуверенно хмыкнул:

– Две с половиной.

В прошлый раз звучало «три», но на торговлю времени не было.

– Прямо сейчас. Деньги за ключи. Подъедешь под холм, по нижнему шоссе. Заодно подбросишь меня немного.

– Идёт.

Остатки барахла – в рюкзак, рюкзак в кладовку рядом с сортиром. Седьмой звонок. Круглолицая «цесарка» выудила из сумочки мобильник.

Забежав в ванную, Эрик сдёрнул майку, открыл на полную горячую воду, чтоб быстрее запотело зеркало, и окатил из душа голову и плечи. Вытирая волосы, вышел в прихожую и распахнул входную дверь.

– Дамы? – удивление, вежливая улыбка, лёгкое смущение.

Старшая «цесарка» посмотрела на него, как на рыбий корм.

– Эрик Умберс?

– Что же мы в дверях? М-м… Не ждал вас в субботу, но проходите, всегда рад…

Сотрудницы Центра, с подозрением оглядываясь, переступили порог. Обычная холостяцкая берлога, кухня совмещена с единственной комнатой, линолеум в разводах от небрежной уборки, за самодельной занавеской из винных пробок – узкий коридор к санузлу и кладовке. Пара пивных бутылок у стенки холодильника, грязные чашки в раковине.

– Чай, кофе? – хозяин смахнул в угол ворох газет со стеклянного журнального столика, широким жестом обвёл все места, пригодные для того, чтобы сесть, – неаккуратно застеленную кровать и пару пластиковых стульев, будто позаимствованных из уличного кафе.

– Сначала приведите себя в порядок, – с плохо скрываемой брезгливостью предложила старшая «цесарка», аккуратно опускаясь на самый краешек стула. – Двух минут вам хватит?

Эрик кивнул. Две минуты – именно то, что нужно.

Круглолицая даже не стала садиться – только поставила сумочку на второй стул, а сама застыла рядом, так и рыская взглядом по углам. Эрику оставалось радоваться, что большую часть того, что при других обстоятельствах перекочевало бы в рюкзак, он просто не успел собрать, – квартира всё ещё казалась жилой.

Эрик скрылся за пробочной завесой. В ванной загудел фен. На третьей скорости – громко, как турбина.

Стараясь ничем не скрипнуть, Эрик осторожно открыл дверь в кладовку. Внутри царила темнота, и, прежде чем войти туда, он выудил из кармана брелок с лазерной указкой и поводил красным лучом во все стороны, по всем углам, словно разрезая тьму на ломти. Вдохнув, словно перед нырком, Эрик шагнул за дверь и осторожно прикрыл её за собой.

Четыре гвоздя вместо болтов держали раму узкого горизонтального окошка под потолком, выходящего на задний двор, и все четыре отогнулись без звука. Ранние сумерки хлынули в кладовку запахом горелой травы и морской соли.

– Хватит прихорашиваться, Умберс, – позвала старшая «цесарка». – Вполне достаточно просто прикрыть торс.

II

А Эрик уже бежал по двору, закинув рюкзак на одно плечо. Заскользили под ногами слякотные осенние ступени длинной деревянной лестницы, и дом скрылся из виду.

– Умберс, не делайте глупостей! – это уже издалека, не вам, дамы, тягаться в беге по пересечённой местности с недавним легионером, преодолевшим пешком сто километров по пустыне без воды и пищи.

Сразу за двором проходило шоссе, но попасть на него можно было, только пройдя под дорогой, – для комфорта жильцов проезжую часть загораживал четырёхметровый звукопоглощающий забор.

Эрик спустился ко входу в тоннель и похолодел. Вместо привычного пунктира желтоватых потолочных ламп перед ним расстилалась чёрная неосвещённая дыра, лишь слегка подсвеченная сиреневым пятном выхода на другом конце. Выхода, до которого не так-то просто будет добраться.

Эрик выхватил указку и посветил перед собой. Красная иголка луча упёрлась в темноту и сдохла, истаяла шагах в пяти в глубь тоннеля. Луч будто упёрся во что-то бархатно-чёрное – ни отблеска, ни следа, ничего.

А сзади быстро зацокали каблучки по деревянным плашкам. Того и гляди дождёшься транквилизатора в загривок.

Эрик замер между Сциллой и Харибдой, не решаясь сделать первый шаг, пытаясь собрать в кулак остатки испуганной и надломленной воли. Опять, опять на его пути встала Тухлая Тень! Издав короткий рык, Эрик метнулся вперёд – всей своей массой супертяжа, всей силой тренированных мышц.

Каждый шаг продвигал его вперёд, но всё медленнее, кисельнее, рыхлее. Хлестануло по коленям ненавистной прохладой. Не льдом, а будто прижался к остывающему трупу. В ноздри вполз запах гнили.

Ноги наполнились стекловатой, хрусткой, ломкой, непослушной. Тысячи крошечных игл заворочались под кожей. Второй удар пришёлся по рукам – чуть ниже локтей. Ставшие чужими пальцы выпустили лазерный брелок, он звонко запрыгал по кирпичной плитке. Как на хрустальных протезах, лишь по инерции чудом сохраняя баланс, Эрик добежал до сизого пятна света, втекавшего в тоннель с противоположной стороны, и рухнул вперёд, даже не в состоянии выставить руки перед собой.

Ноги скрутило немилосердной судорогой. Эрик захрипел, перевернулся на спину и почувствовал, как где-то внутри рюкзака хрустнула фоторамка. Хоть бы, хоть бы, хоть бы она осталась цела, ведь больше нету ничего, всё осталось там, до пустыни, до белых костей, до Тухлой Тени…

Трепещущие лохмотья темноты тянулись от беспросветных кирпичных сводов, не в силах преодолеть сантиметры освещённого пространства, отделявшие их от скорчившегося легионера.

Всего несколько секунд – и боль отступит, развеется как морок, и даже захочется поверить доку Даймонду, что вся эта дрянь просто у тебя в башке…

– Умберс! – гулко, с реверберацией, с тысячей отзвуков от стен – и звонкие дробные шаги, два приближающихся силуэта, театр кабуки.

– Не ходите сюда! – прохрипел Эрик, отползая на локтях от губительной темноты.

Воздух выходил из лёгких, как сквозь порванные меха аккордеона.

Рослая «цесарка» вдруг замешкалась, приподняла ногу, будто во что-то вляпалась, и слабо охнула. Силуэт её спутницы выгнуло, скрючило, а в следующее мгновение одна из них набросилась на другую, Эрик не успел заметить, кто на кого. Вцепившись друг другу в лица, добираясь наманикюренными ногтями до глаз, яростно вопя, рухнули и покатились.

Эрик поднялся на четвереньки и, не вслушиваясь в звуки борьбы, торопливо вскарабкался по осыпающейся пыльной насыпи к отбойнику шоссе. Серый универсал, помигивая аварийкой, притулился метрах в пятидесяти в ближайшем «кармане».

Эрик доволочил гудящие ноги до машины, плюхнулся на сиденье рядом с водителем:

– Двигай, двигай!

Автомобиль нырнул в редкий поток. Навстречу над разделительной полосой пронеслись подряд сразу две полицейские мигалки, что для здешних сонных мест само по себе могло стать заметным событием.

За окном замелькали хмурые дождливые окраины города, не успевшего стать Эрику родным. А ведь казалось, что всё постепенно налаживается, – но вот, не сложилось.

– Аэропорт, вокзал, пристань? – полушутливо спросил водитель, притормаживая на красный перед большим перекрёстком.

– Вокзал, – буркнул Эрик, выудил из кармана ключи от своей «Тойоты», положил в протянутую ладонь.

Водитель спрятал ключи и передал Эрику смотанную в трубочку стопку купюр:

– Здесь две.

Покупатель на редкость быстро считал варианты. Низкий лоб с зачёсанной вперёд чёлкой, бесстрастные алюминиевые глаза-пуговки, наглая ухмылка.

Впрочем, ухмылка быстро исчезла, когда взгляды водителя и пассажира встретились.

– С половиной, – неохотно добавил покупатель, вынимая ещё одну вязанку из нагрудного кармана.

На вокзале Эрик сел в ближайшую электричку на восток, успев до отправления только заскочить в газетный киоск и купить в отделе сувениров целую горсть китайских лазерных указок.

Через час он вышел в незнакомой деревушке, на такси перебрался в соседний городок, стоящий на другой железнодорожной ветке, и уже оттуда сел на поезд, уходящий к югу.

До сих пор, на удивление, было относительно светло. За низкими, но не слишком плотными облаками временами ощущалось присутствие закатного солнца. От бурых полей чуть парило, и дымка медленно сгущалась в вечерний туман. Между дамбами стальной рябью ерошилась вода. Готические шпили там и сям царапали горизонт.

В вагоне едва нашлось свободное место. Эрику пришлось сидеть чуть боком, чтобы плечом не задавить щупленького старичка-иностранца, то и дело фотографирующего заоконные красоты через толстое вагонное стекло.

Когда показалось открытое море, а солнце наконец выбралось из-под туч и прожгло в волнах огненную дорожку, Эрик оставил рюкзак на сиденье и вышел в туалет. Неторопливо и аккуратно изорвал паспорт. Оттянул вниз непослушное окно и выпустил в свободный полёт облако радужных клочков.

III

Лифт не работал. По настенной росписи можно было изучить историю целого поколения. Эрик поднялся на последний этаж и остановился перед тяжёлой солидной дверью, выглядящей слишком дорого для всего окружающего – подъезда, дома, квартала.

Русоволосый верзила, открывший дверь, едва умещался в дверной проём. Вся правая половина его лица лоснилась розовой послеожоговой кожей.

Люди таких габаритов редко находят себя в мирной жизни. Детина мог оказаться рэстлером, наёмником, уличным бойцом. Мог, конечно, и бухгалтером, но Эрик не поставил бы на это и ржавого сантима.

Хозяин квартиры не торопился заводить разговор. Окинув гостя бесстрастным взглядом, он попытался закрыть дверь, но Эрик успел сказать:

– Микаэль.

– Что – Микаэль? – спросил верзила из-за полузакрытой двери.

Эрик просунул в щель кулак с намотанной на него цепочкой.

– Где он? – цепочку вместе с жетоном сдёрнули с руки.

Чёрт!

– Покажу на карте. Три года назад. Friendly fire. Мне жаль.

Эрику действительно было жаль. Микаэля, оставшегося в хижине со связанными руками и простреленной ногой. Себя, бежавшего сразу после захода солнца, – как оказалось, лишь для того, чтобы встретиться двумя сутками позже с Тухлой Тенью. Дирка, брата Микаэля, незнакомого здоровяка, молча стоящего сейчас, три года спустя, за железной дверью.

– Он сказал, если будет трудная минута, я могу обратиться к тебе.

В квартире было на удивление чисто и уютно. Стены окрашены в тёплые тона, все углы сглажены и заштукатурены, со стены смотрит Мона Лиза. Сначала Эрику показалось, что репродукция вся потрескалась, а потом он понял, что это склеенный паззл.

Дирк завёл его в гостиную, показал, куда бросить рюкзак, куда сесть, что выпить. Сам устроился напротив, навалился локтями на стол, сплёл толстенные пальцы в замок.

– Давай по порядку.

Эрик понял, что как раз по порядку-то и не получится. Дирк не выглядел человеком, способным подменить дока Даймонда, а рассказывать первому встречному про причины своих бед не имело смысла.

– Мы служили в одном взводе, – начал Эрик.

Дирк слушал молча, а смотрел не мигая. От Иностранного легиона и плена Эрик добрался до своего побега. В таких случаях всегда ждёшь вопроса: а почему ты живой, почему ты здесь, а он там, где-то в песках, это везение или что-то ещё? Но Дирк оказался молчуном. А может быть, хорошим слушателем.

– После контузии я не самый боец, – закончил рассказ Эрик. – Вернулся, отлежался, а так всё и не приду в себя. Темноты боюсь, – усмехнулся, хотя эта тема никогда его особо не веселила. – Встал на дотацию в ЦСР, да перемудрил с документами, хотел, чтоб пара лишних монет перепала… Короче, нужен новый паспорт, жильё на первое время. Ну и если с работой вдруг что посоветуешь.

При упоминании «цесарок» Дирк чуть подтянулся, напрягся. По умению засовывать нос в любую незакрытую форточку Центр давно сравнялся с полицией нравов или отделом страховых злоупотреблений, а для ветеранов всяких войн и конфликтов он был куда ближе и насущнее.

– Воевал? – спросил Эрик.

Здоровяк кивнул.

– Там же, где и вы. Только годом позже. Когда боевую химию растащили по племенам, сам знаешь, что вышло.

Помолчали.

– Поживёшь здесь. С паспортом посмотрим, подумать надо. В порту поговорю, на кусок хлеба дела найдутся.

Вот так, Микаэль. Ты был хорошим парнем, и брат твой, похоже, не подкачает. Спасибо.

IV

И всё обустроилось. В первый месяц пришлось погнуть спину на погрузке у рыбаков. Эрик выделялся из мелкорослой толпы арабов и китайцев, как риф, торчащий из моря. Физическая работа не обременяла. Запах рыбьей чешуи въелся в одежду и кожу. Основная работа приходилась на раннее утро, когда возвращались баркасы с залива и с открытой воды. Эрик выверил свой маршрут на работу, избегая неосвещённых проулков, углов, лестниц, и Тухлая Тень ни разу не преградила ему путь. Какая-никакая, но передышка.

Потом Дирк пришёл домой с фотографом, а через три дня принёс паспорт. Даже имя сохранилось: Эрик. Эрик Трамп. Что ж, нормально. Гражданство, правда, соседское, но так и спокойнее. Вид на жительство, разрешение на работу. Эрик Трамп.

Почти все наличные ушли в оплату работ. Дирк не занимался благотворительностью, а Эрик не искал подачек. Он вносил свою половину за жильё, покупал продукты и пиво, мыл полы по нечётным неделям. Дирк был не слишком словоохотлив и не особенно любопытен. Чем он занят днём, Эрик не знал и не спрашивал. Вечерами здоровяк, закрывшись в своей комнате, собирал паззлы.

Ближе к Рождеству нашлось место на верфях. Эрику приходилось раньше ковыряться в вертолётных движках, так что и с дизелем он разобрался без особого труда. Здесь приходилось вкалывать иногда и до ночи, но лазерная указка или фонарик всегда болтались в кармане. Нужно просто помнить, что не всякая тень – просто тень. Особенно старая, застоявшаяся. Проедет автомобиль, поезд, пролетит самолёт, мамаша прокатит коляску – какая от них тень, так, бессветие одно. А вот там, где света нет всегда, в закоулках, под лестничными пролётами, за распахнутыми к стене дверьми, за створками шкафов, в подвалах и полуподвалах, между ножками кроватей, в глубоких выдвижных ящиках… Без света пространство загнивает, портится, и рано или поздно там заводится она…

То, что Тухлая Тень всё ближе, Эрик отчётливо почувствовал в середине февраля. Неделю за неделей ветер гнал с моря тяжёлые набухшие тучи. Дождь перемежался снегом, в небе над заливом появлялись и быстро исчезали блёклые, почти бесцветные радуги. От частых скачков напряжения на верфи то и дело мерцал свет, а экономичные лампы тухли до сиреневых болотных огоньков.

Небольшой вельбот со снятым двигателем растопырился в сухом доке, как воспаривший кит. К старому дизелю никак не удавалось подобрать стакан поршня взамен разбитого, и металлическая махина двигателя на несколько недель раскорячилась в углу цеха.

Всё чаще и чаще полоска тени под днищем притягивала внимание Эрика. Приходилось бороться с собой, чтобы проверять её указкой хотя бы не каждую минуту. Док, почему вы со мной так обошлись? Зачем отказались от меня? Куда мне с этим идти?!

Щёлк-щёлк. Пусто. Луч прорезает темноту насквозь, отскакивает от блестящей втулки, карабкается по изъеденному морем металлу винта. Ничего там нет, Эрик, кроме пустого неосвещённого воздуха и твоих дурацких страхов. Щёлк-щёлк.

Работы море, нужно перебирать, шлифовать, точить, сверлить, подгонять, клеить, выравнивать, замерять, лакировать, а не пялиться через плечо, чёрт возьми, в пустое место, Эрик!.. Или не в пустое?.. Щёлк-щёлк. Ещё минута спокойствия выкуплена у длинного-длинного дня.

К концу смены, кое-как доделав самое срочное, Эрик бросился домой. Он уже успел почувствовать домом шестиметровую комнатку с видом на лес телевизионных антенн соседней крыши и на трубы электростанции. Привык к молчаливым ужинам в компании Дирка. И бежал домой как неандерталец, ищущий в родной пещере убежище от страшного и опасного внешнего мира.

Поближе к фонарям, по широкому кругу обходя любое пятнышко мрака. Через ступеньку, пытаясь на ходу успокоить колошматящееся сердце. Только закрыв за собой тяжёлую «осадную» дверь, Эрик выдохнул чуть спокойнее.

Непривычно хмурый Дирк встретил его в коридоре кивком головы. Дверь в комнату здоровяка была открыта, и Эрик заметил, что новая мозаика – судя по ярким цветам, что-то из Ван Гога – почти собрана.

– Красивая картина, – неуверенно сказал Эрик.

Дирк только тяжело вздохнул и удалился к себе.

Из тёплого и светлого убежища все вечерние страхи показались Эрику чуть-чуть ненастоящими. Он ли это был – то трусливое создание, что улепётывало от любой разбитой лампочки? Ему ли, прошедшему настоящую войну, стрелявшему в других людей и подставлявшему себя под их пули, бояться темноты, присваивать ей черты живого существа? Что же за вздор…

Дирк закричал. Эрик даже не мог предположить, что у его соседа-великана могут прорезаться в голосе такие писклявые ноты. Дирк верещал протяжно, на одной ноте, пока Эрик не ворвался в его комнату, едва не вынеся дверь.

V

Весь паззл, собранный почти до конца, светился по швам. Изнутри, от стола под мозаикой, бил мощный огненный свет. Дирк, не переставая кричать, пытался заткнуть последним кусочком огненный столб, бьющий снизу вверх из незаполненной ячейки.

Не зная и не понимая, что делать, Эрик одним толчком свалил Дирка вместе со стулом на пол, схватил с дивана шерстяной плед и поспешно закрыл им мозаику.

– Что это… – слова как-то не подбирались.

Дирк с выпученными глазами так и лежал на полу. Стул отлетел в другой конец комнаты.

– Что это… такое?.. – Эрик закончил фразу механически, поскольку его внимание привлекла тёмная полоска тени под диваном.

Кусочек мозаики улетел из руки Дирка в поддиванную щель, и теперь здоровяк машинально попытался просунуть туда свою широченную лапу. Тьма, потревоженная его рукой, шевельнулась.

– Нет! – крикнул Эрик, уже и без указки видя, что там такое.

Дирка что-то дёрнуло за руку и затянуло под диван по локоть. Эрик схватил великана за шиворот и в несколько рывков вытащил на середину комнаты, прямо под люстру.

Дирк непонимающе разглядывал свои скрюченные пальцы.

Когда Эрик опустился рядом с ним, рука здоровяка попыталась вцепиться легионеру в горло. Эрик перехватил запястье и попытался обездвижить руку Дирка на безопасном для себя расстоянии. То же самое, что удержать осьминога за щупальце.

– Дыши! – рявкнул Эрик. – Дыши. И думай о хорошем! – отличный совет, в общем-то, на все случаи жизни.

Хорошо, что в Тухлую Тень попала только одна рука Дирка, и всего по локоть. Иначе бы Эрику нипочём не справиться. Дирк лежал не шевелясь и во все глаза наблюдал, как пальцы его собственной правой руки тянутся к горлу соседа.

– Что это было? – выдохнул он, когда Эрик счёл возможным выпустить обмякшую руку.

– Давай-ка ты первый.

Эрик поднялся и осторожно приподнял край пледа. Мозаика была на месте, в целости и сохранности. Стыки между кусочками паззла слабо светились красным. Сначала Эрик подумал, что это отсветы адского огня, полыхавшего под мозаикой минуту назад, и осторожно заглянул в брешь от недостающего кусочка.

Там был песок. Струящийся, переливающийся оттенками красного песок. Пустыня на закате. Бархан сменяется барханом, и так до горизонта – неотличимые, неразличимые песчаные холмы. По ним можно идти бесконечно. Можно сто километров пройти за две ночи и два дня. Чтобы на закате выйти вон к той белой точке – то ли выбеленным ветром костям, то ли алюминиевому обломку крыла самолёта. Солнце низко-низко, и от белой точки тянется тёмное тире густой, непроглядной, полуживой тени. Когда услышишь шум погони, просто спрячься в ней целиком. Без остатка…

– Сдаётся мне, – сказал Дирк, так и не поднявшись с пола, – «цесарки» тебе не из-за пары монет хвост подпалили.

Эрик осторожно укрыл выступающую из-под Ван Гога пустыню пледом.

– Сдаётся мне, – сказал Дирк, – что ты самый настоящий сталкер. А таким, как мы, – только два пути: либо в ЦСР, либо в «Касту».

VI

Пустынная пыльная улочка. С одной стороны – промзона, с другой – разнорядье двухэтажных домов, от скромных особнячков до бетонных страшилищ, все времена и стили.

Над большим торговым ангаром помигивала щербатая надпись. При некоторой догадливости из цепочки лампочек можно было сложить надпись: «Кресла Тани Т.».

На пыльной до непрозрачности витрине висела приклеенная скотчем листовка. «Семинар для торговых агентов – каждый четверг в 19:00. Только по предварительной записи». Ни телефона, ни е-мэйла.

Эрик толкнул дверь, оказалось заперто. Огляделся в поисках звонка. За стеклом наметилось движение. Молоденькая китаянка открыла дверь ровно на ширину своего лица.

– Васэ имя, позалуста.

– Ум… – Эрик замялся, – Трамп. Эрик Трамп.

– Это не надо, – хихикнула девушка, – надо «Эрик» тока. Идёмтя!

В первом помещении предполагалось нечто вроде розничного магазина. Несколько офисных кресел разных модификаций сиротливо занимали одну десятую часть подиума длиной во весь фасад здания. Многократно перечёркнутые ценники и яркие ярлычки «Распродажа» явно говорили о состоянии бизнеса, близком к закрытию.

– Сюда, позалуста!

Китаянка увела Эрика в коридор за офисной конторкой. Обшарпанные стены, позапрошлогодний календарь от страховой компании, зелёное «волшебное деревце» освежителя воздуха, засунутое в вентиляционный люк, расколотые плитки под ногами – всё вокруг источало уныние.

Коридор заканчивался двустворчатой дверью, за ней находилось тонущее в мягком сумраке складское помещение.

– Здите, вас здесь здут! – не совсем ясно выразилась китаянка и оставила Эрика одного.

Он сдержал желание сразу пройтись по углам указкой. Да и, пожалуй, света хватало. Ни одного действительно затенённого места вокруг не наблюдалось.

Склад был заполнен креслами. И совсем не той скучной офисной мебелью, что пылилась в торговом зале. Строгие викторианские стулья с жёсткими подлокотниками и вертикальными высокими спинками соседствовали с роскошными кожаными увальнями размером с бегемота, модерновые пластиковые «бокалы на ножках» – с высокотехнологичными конструкциями из металлической сетки. Плюш рядом с флисом, благородное дерево рядом с изысканным плетеньем из тика и ротанга.

Кресла стояли хаотично, и только у задрапированной брезентом дальней стены наблюдалось некое подобие рядов, полукружием обращённых к условной авансцене – видавшему виды письменному столу.

Увлёкшись разнообразием образцов кресельной промышленности, Эрик не сразу заметил, что на складе он не один.

На парусиновом шезлонге в последнем сформированном ряду устроилась симпатичная девушка, упакованная в кожаный мотоциклетный костюм. Рядом с ней стоял пожилой клерк, лысоватый и сутулый. Старомодный галстук, потрёпанный джемпер и всё такое. Он с опаской и недоверием смотрел на Эрика сквозь сантиметровой толщины линзы, смонтированные на носу при помощи чудовищной оправы.

– Новенький, – обличающе произнёс он. – И в джинсах. Ты ведь видишь – новенький в джинсах!

Девушка охотно кивала в ответ, ситуация её явно забавляла.

Клерк, вытянув шею чуть вперёд, пошёл к Эрику, внимательно разглядывая его штаны.

– Повернитесь! – вдруг крикнул он.

Эрик шутливо развернулся на триста шестьдесят.

– Кажется, чисто, – успокоился клерк. – Джинсовая гадюка – подлая тварь: и укуса не почувствуете, и три дня ещё проходите бодрячком, а потом – ап! – и стоп-машина! Если б вовремя заметить, продиагностировать, ну, вы понимаете… На той неделе в супермаркете у ратуши – двоих, вы представляете? Двоих…

– Это Петер, – пояснила девушка из шезлонга. – А вы, видимо, тот самый друг Дирка.

Эрик церемонно поклонился клерку, обогнул его по дуге и подошёл к мотоциклистке.

– Эрик. А вы – Таня?

Та рассмеялась и протянула Эрику руку для рукопожатия:

– Я? Нет, всего лишь Эльза. Садитесь рядом, возьму вас под свою защиту.

– А поможет? – Эрик, не особо выбирая, придвинул кресло, что стояло поближе и не грозило развалиться под полезной загрузкой в один центнер.

Эльза пожала плечами:

– Я постараюсь.

Помещение понемногу наполнялось. Высокий эфиоп устроился в углу, не отрываясь от карманного компьютера. Пара стариков, вежливо раскланявшись с присутствующими, расположилась в первом ряду. Появился Дирк и, обойдя всех по кругу, поставил кресло рядом с Эриком. Всего собралось около пятнадцати человек.

Худенькая маленькая женщина в очках дотронулась Эрику до плеча:

– Сначала я вас представлю. О себе расскажете, ровно сколько захотите. Потом просто смотрите, слушайте. А подробнее всё обсудим после собрания, ладно?

И тут же прошла вперёд. Эрик проводил её взглядом. Наверное, школьная учительница, причём какого-нибудь нудного предмета навроде биологии. Серый костюмчик, юбка до колен, какие-то нелепые кружевные манжеты из-под рукавов пиджака.

– Да, это Таня, – подтвердила Эльза.

Сказала она это со значением, безо всякой весёлости. Похоже, занесло в какую-то секту, подумал Эрик. «Касту», секту – всё едино.

– Дорогие друзья! – звонко приветствовала всех Таня, сложив ладони на груди.

Точно: секта, констатировал Эрик.

– Я рада всех вас видеть в добром здравии. Ещё неделя позади, и мы начинаем новое собрание нашей «Касты», клуба анонимных сталкеров.

Все оживились, нестройные аплодисменты эхом разбежались по складу.

– Давайте поприветствуем нашего гостя. Эрик, покажитесь!

Пришлось подняться, покивать во все стороны, но это оказалось не худшим.

– Пару слов, Эрик! Пожалуйста! – все опять захлопали, и от их любопытных глаз захотелось спрятаться, хоть бы и в тень. – Расскажите немножко, что привело вас к нам?

Эрик развёл руками. С чего вдруг он должен рассказывать о себе охотнику на джинсовых змей?!

– Я с детства, – сказал он, тщательно подбирая слова, чтобы их понадобилось поменьше, – недолюбливаю темноту. Боюсь, да. Три года назад у меня была контузия. С тех пор всё совсем плохо. Лекарства не особо помогают. Вот.

Он сел, чувствуя, что краснеет. Сорвал ещё одну порцию аплодисментов. Потом от него, наконец, отстали. На удивление легко.

VII

Эрику приходилось смотреть фильмы, где показывали собрания пьяниц, фармакозависимых, сексоголиков, клепто-, нарко– и прочих …манов. Они делились опытом, искали пути к исцелению, поддерживали друг друга в решимости преодолеть себя. Обычно всё заканчивалось хэппи-эндом. Или трагической смертью.

Эрик понимал, что он тоже в определённом смысле инвалид. За это ему начисляли пособие в Центре. И так говорил док Даймонд. Хотелось надеяться, что это лечится, но док первым спрыгнул с подножки, оставив Эрика на попечение «цесарок». Так неужели что-то можно исправить при помощи собравшихся здесь лунатиков? Сразиться с Тухлой Тенью, таящейся повсюду вокруг? Научиться делать вид, что её не существует? Но стоит только зазеваться, как она опять обернёт гнилым пологом и опять чужими руками, чужим телом сотворит зло. Победить? Но кого? Самого себя? И при чём здесь он – вспомнить хотя бы тех двух «цесарок», выцарапывающих друг другу глаза, – какова его, Эрика Умберса-Трампа, роль в их мгновенном помешательстве?

Видимо, он так глубоко ушёл в свои мысли, что это отразилось на лице. Эльза положила ладонь ему на локоть и тихонько сжала. Ну вот, Эрик, взбодрись, что ли, а то тебя уже жалеют женщины!

Высокий эфиоп, назвавшийся Иеремией, – интересно, они выдумывают себе имена или его и взаправду так зовут? – рассказывал о своей личной виртуальной войне.

– Файрволл – ну, вы знаете, это по-английски «пожарная стена», брандмауэр, такие программы только и сдерживают Тигунгу. У него мириады глаз, не убежать и не скрыться, и он смотрит, смотрит, смотрит на нас Оттуда. Только файрволлы не позволяют ему вырваться из межмирья целиком, во весь рост. Миллион программистов сражаются с ним, даже не понимая, кто их враг. Они говорят о программных кодах, о вирусах, троянах, вредоносных макросах – но это же всё детища Тигунги! Они видят детей его, но не узнают в них черты отца!

– Тоже новенький? – шёпотом спросил Эрик.

– Почему? – Эльза удивилась. – Это наш старожил. Говорят, уже одиннадцать лет здесь.

– …в образах надкушенного райского яблока, перекошенного окна в царствие небесное, под именем фальшивого оракула и поддельного светила – Тигунга приучает нас к своему явлению в мир. Только файрволлы…

Отличное место, горько подумал Эрик. Нужно спросить, каковы членские сборы. Если торговля мебелью не идёт, это же не повод опускать руки, а?

Тут вмешалась Таня:

– Иеремия, мы все помним, как ведёт себя Тигунга, и бдим вместе с тобой. Но ты отключал на этой неделе свой файрволл? Ты смотрел, как умирает твой компьютер? Вспомни, ты пообещал нам, что будешь следить за детьми Тигунги и пойдёшь по их следу.

Матерь Божья, как всё запущено!

Эфиоп заплакал.

– Я боюсь, – сказал он и в поисках поддержки посмотрел прямо в глаза Эрику. – Эта тварь не знает жалости, у неё нет ни сердца ни совести, одна только жажда выбраться из своего межмирья. Пять моих компьютеров сгорело за этот год, а я узнал так мало! У меня есть что сказать Тигунге, и я знаю, где искать его, но хочу немножко набраться сил.

– Интересно, кто он в жизни, – прошептал Эрик.

– Удивишься – программист, – ответила Эльза.

– Отличная тут у вас анонимность.

– Точнее, руководитель службы компьютерной безопасности нашей атомной станции.

Таня подошла к эфиопу и обняла его. Это выглядело довольно комично.

– Спасибо, Иеремия, – сказала она. – У тебя обязательно получится. Не оставляй усилий. Узнай о Тигунге больше и пока не давай ему как наживку ещё один компьютер. Ловушка обязательно захлопнется чуть позже, когда ты будешь готов. Тигунге не уйти от тебя.

Под дружные аплодисменты Иеремия вернулся в свой угол. Эрик всё ещё сидел с приоткрытым ртом.

Таня обвела взглядом присутствующих:

– Кто-нибудь хочет вкратце поделиться новостями?

Эльза первой подняла руку:

– За эту неделю я смогла не угнать ни одной тачки!

Все рассмеялись и зааплодировали, но Эрику было невдомёк, какая пропорция правды и вымысла содержалась в этом утверждении. Кто их знает, они же тут все чокнутые.

VIII

– Факт первый, – сказала Таня. – Ваш диагноз – трусливая отписка.

Теперь она больше напоминала не учительницу, а скорее директора школы. Для трудных подростков. Или начальницу исправительной колонии. Или «цесарку», тьфу-тьфу-тьфу.

Они сидели за столом втроём – Таня, Дирк и Эрик. Анонимные сумасшедшие разъехались по своим реальностям, сражаться с компьютерными богами и трикотажными пресмыкающимися. Эрик был подавлен, потому что после всего, что Дирк рассказал ему ночью, была надежда на что-то серьёзное в этих «Креслах Тани Т.».

– Вы психиатр? – не скрывая вызова в голосе, уточнил Эрик. – Психотерапевт? Гипнотизёр?

Таня вдруг улыбнулась:

– Последнее, возможно, больше относится к вам, чем ко мне. Идеи из вашей головы всё легче выбираются наружу, так?

– Не играйте словами, Таня. Я чётко спросил, какие у вас есть основания для оценки моего диагноза?

– Да очень простые, – она скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла. – Нет никакого диагноза. Ни у вашего доктора Даймонда, ни у ЦСР, ни у кого. Что там вам вписали в историю болезни? МДП? Обсессивно-компульсивное расстройство? Рассказывали про навязчивые состояния, проводили терапию по Шварцу? Помогло?

Эрик отрицательно помотал головой.

– Мы не рассматриваем сталкеризм как проявление синдрома навязчивых состояний, хотя многие признаки сходятся как по учебнику. Задача ЦСР – ухаживать за ветеранами и инвалидами, но они как мухи крутятся вокруг вас – почему? Давайте, вы же думали об этом, здесь стесняться некого! Почему «цесарки» пришли за вами? Куда бы они вас увели? Ну! Расскажите мне свою страшилку про ЦСР. Я жду!

Эрик отодвинулся от стола, встал, прошёлся туда-сюда.

– Я думаю… – слова опять давались с трудом. Как засохшая паста из тюбика. – Я думаю, им интереснее узнать, что со мной происходит, чем как меня вылечить.

– Разумно, – Таня, не мигая, смотрела на него. Словно та круглолицая «цесарка» под дверью. – Ещё?

Эрик откашлялся. Он удивлялся своей скованности. Что сложного в том, чтобы пересказать свои мысли? Долгие, тёмные мысли. Идущие по кругу, вьющиеся по спирали, как какие-нибудь магнитные завихрения, циклоны над океанами, и приводящие назад, всегда назад, к полной беззащитности, к тухлому смраду, подстерегающему за каждым углом, к чему-то пострашнее смерти. Мысли – длинные, тонкие, сухие как солома – их можно было собирать целыми пучками, и подстелить бы такой соломки, когда рухнешь, провалишься, когда станет хуже, чем может быть, – мол, ты же знал, да? Ты же знал, что так и будет, что выхода нет, что впереди только она – Тухлая Тень!

– Они бы вынули её из меня, – сказал он. – Разобрали бы меня по винтикам, только чтобы понять, я ли её создаю, и можно ли её создать без меня. Помимо меня.

– И что, – спросила Таня очень серьёзно, – весь ЦСР такой? Все такие?

– Какие? – переспросил Эрик.

– Беспощадные.

– Да нет… наверное, – он сел и взъерошил волосы. – Только те, кто там принимает решения, наверное. Это же всегда так бывает.

Теперь уже поднялась Таня.

– Центр создавался для помощи, – сказала она и плотно сжала губы, словно удерживая ругательство. – Для распределения пособий. Для трудоустройства ограниченно подвижных, слабо видящих и слышащих, для ухода за стариками-ветеранами. И всё это есть, понимаете?

Дирк хмыкнул, глядя куда-то в сторону.

– Но для вас ЦСР – это объективное зло, – продолжила Таня. – Почти такое же, как ваша Гнилая Тень.

Эрик не стал поправлять.

– И если ничего не делать, то вас утянет – или в белую палату Центра, или я даже не знаю куда.

Эрик знал, куда, но не был готов рассказать.

– Поэтому есть «Каста». Вы же не сомневаетесь в том, что эта ваша Тень – угроза? Так не отказывайте и остальным в их страхах! Поверьте, их доводы не менее веские. Даже если для непосвящённых истории сталкеров звучат как бред или дурной анекдот.

– То есть вы верите в Тигунгу? – уточнил Эрик.

Он совсем запутался в своих ощущениях. Как игрушка-трансформер – из собаки превращается в робота, из робота в машинку, из машинки в дом, из дома… Не факт, что в собаку.

– А мне не надо верить в Тигунгу, – тихо сказала Таня. – Когда Тигунга начнёт выходить из межмирья, достаточно будет того, что в него верит Иеремия. Вы же видели огонь между кусочками мозаики – разве это ваш огонь? Это огонь Дирка, ведь Дирк – один из нас. Сталкер уведёт вас за собой в такие дали, что не найти пути назад. Он создаст в вашем таком обычном мире очень странные вещи – силой ли своего сознания, раздвоив ли мир пополам, никто не знает – и за этим охотится Центр, за знанием, ничего более! А поскольку вы сами – сталкер, то ваша Тень только и ждёт, чтобы вы выпустили её наружу. Она всегда будет рядом с вами. В ожидании, что вы настолько ослабнете, что дальше она справится и без вас.

– Что же с нами такими делать? – как сквозь вату спросил Эрик.

Дирк повернул к нему обожжённое лицо и кивнул утвердительно:

– Убивать.

Близилась полночь, но было не до мыслей о поздней дороге и тёмных закутках.

– Что же с нами такими делать? – спросил Эрик.

– С вами – ничего, – ответила Таня. – Не придумали ещё. И не придумают, я надеюсь. Что должны делать вы – вот настоящий вопрос.

Эрик молчал.

– Нужно бороться, Эрик. Не отступать, не бежать, не прятаться – это всё равно бесполезно. Только вперёд. Шаг за шагом. На чужую территорию. Вы же солдат, вам просто положено это делать. До победы. До полной и окончательной, бесповоротной победы. А она не так далеко, как вам сейчас может казаться.

– Откуда вы можете это знать, Таня?! – Эрик чувствовал, как разогнался, пошёл вскачь пульс, как закипела в крови эта проклятая вездесущая надежда. – Откуда у вас берётся такая уверенность?!

Таня только кивнула, прикрыв глаза:

– Знаю.

IX

Целый год промелькнул как одна неделя.

Эрику пришлось съехать от Дирка – Таня настаивала, что произошедший рецидив, когда сущности, проецируемые ими, вошли в резонанс и усилили друг друга, мог быть не последним и далеко не самым серьёзным – а рисковать охоты не было.

Несмотря на запрет подолгу находиться рядом, а может быть, как раз вопреки этому ограничению, Эрик и Дирк незаметно стали друзьями. Для дружбы ведь надо не так уж и много – возможность раз в неделю перекинуться парой слов или просто помолчать вместе, но чувствовать заботу и соучастие другого всё время и вне зависимости от разделяющего расстояния.

Работы в порту не убывало. Дела мастерской вдруг резко пошли в гору, и Эрик всё чаще засиживался на работе до ночи. Он никуда не торопился вечерами – дожидаясь времени тени, хотела того Тень или нет.

Выходя с верфи, Эрик отправлялся домой каждый раз новой дорогой. Щёлк-щёлк. Взрослый человек балуется с лазерной указкой. То заглянет под мостки у причала, то подсветит проём моста. Перегнётся через перила набережной, запустит лучик в штрек водослива. Пошарит красным копьём под стрехами крыш. Щёлк-щёлк.

Он никогда не чувствовал взгляда Тухлой Тени, когда находил её. Там, где неосвещённый участок оказывался достаточно велик, она походила на отвернувшегося толстяка, поднявшего воротник и замершего в темноте. В узких лазейках – просто клубилась и колыхалась бесформенной массой.

На подробной карте города он метил все места, где Тухлая Тень хотя бы однажды высовывала свои щупальца. Теперь не она искала его, а он наблюдал за ней. Это было хорошее, понятное солдатское задание – найти и уничтожить. Найти сейчас, уничтожить – когда станет понятно, что на это хватит умения и сил.

По утрам Эрик тренировался в бое с Тенью. В новой квартирке с длинным пеналом комнаты, подслеповатым окном и не слишком удобной кухней, где ванна соседствовала с плитой, а туалет находился на общей лестнице и к его двери имелся отдельный ключ, Эрик завёл себе домашнюю Тухлую Тень, заманив её под ножки высокого дивана, купленного со скидкой у Таниных мебельных знакомых. Тень, конечно, не могла не покуситься на такое лакомое местечко поближе к своему человеку – и стала экспонатом зоопарка.

Ежедневно после жёсткой утренней разминки, которую Эрик не пропускал ни при каких обстоятельствах, он ложился на пол перед диваном и понемногу запускал руку в «вольер». Иногда Тухлая Тень мешкала, иногда вцеплялась в ладонь в тот же миг.

Терпеть и сопротивляться – это почти как «найти и уничтожить». Терпеть можно было и раньше и сейчас, а вот чтобы научиться противостоять тому, что кто-то или что-то отнимает у тебя контроль над твоим же телом, пришлось потратить не один месяц. И терпеть, терпеть, терпеть. Сначала по пальцы, потом по запястье, по локоть, вот уже по плечо забирался Эрик в поддиванную тьму и сражался со своим порождением. Однажды рука вырвалась и едва не придушила его, неделю пришлось ходить в водолазке с высоким горлом, чтобы избежать лишних вопросов. Но постепенно начинало получаться. Тухлая Тень исторгалась из вывернутой в судороге руки и носилась бешеным хорьком по остаткам темноты.

Эрик заметил, что стал понемногу седеть, – белёсые волосы пробились на висках и в щетине, но как-то не связывал это с экспериментами над Тухлой Тенью. Наверное, просто возраст.

Иногда он пытался привести к какой-то системе богатый и несуразный набор проецируемых сталкерами сущностей. Так, между делом, исключительно в виде хобби.

Два брата-араба из местного отделения Гринписа ждали прихода беды из океана. Один звал её Принцессой Мёртвой Воды, другой – Богиней Пустого Моря, из-за чего они зло, но изобретательно ругались чуть ли не на каждом собрании.

Дама Треф – собственность эксцентричной продавщицы косметики, вполне в соответствии с профессиональными наклонностями своей хозяйки грозила спонтанным старением тем, кого выбирала, но критерии выбора уже долгие годы оставались неразгаданной тайной.

Тухлая Тень и вездесущий Тигунга вполне подходили к этой категории зловещих существ.

Встречались и зловредные твари помельче, вроде джинсовой змеи и тюлевых пауков несчастного счетовода Петера – вполне можно было понять его нарастающую до истерики тканебоязнь.

Старичка Оскара одолевали прозрачные термиты. Неуёмные существа норовили построить жилище у Оскара в спине, незаметно проникая под одеждой в жировую прослойку. Его жена Норма – совсем не сталкер, что явствовало даже из имени, – третий десяток лет терпеливо убивала термитов, находя их в спине мужа на ощупь и протыкая насквозь золотой иглой. После чего втирала ядовитое средство для защиты древесины от насекомых в дряблую кожу Оскара, отчего, вопреки любой медицине, тому становилось легче.

Но у многих сталкеров проекция проявлялась не в виде существ, а по-другому: свойством, явлением, умением, и не всегда было понятно, стоит ли бояться самотворных чудес.

Эльза, по её словам, оживляла механизмы. Любую железку, любой пучок проводов она чувствовала как-то иначе, сердцем, а не разумом. Машины, телевизоры, бытовые приборы, электронные замки подчинялись ей восторженно, разве что не мурлыкая и не подставляясь для ласки. С такими способностями она быстро соскользнула в криминальное болото, и теперь медленно, шаг за шагом, поперёк привычек и пристрастий выбиралась назад – крепко вцепившись в надёжную руку «Касты».

У Дирка вообще проекцией было определённое место. Любая трещина, щель, стык, угол, любая линия, произвольным образом разделяющая две плоскости, могла без всяких «сезамов» разойтись расползающимся швом и утянуть бывшего взрывника на минное поле в заброшенном африканском посёлке, где бочонок напалма с привязанной под днище гранатой взорвался практически ему в лицо. Бесконечный огонь бушевал под тонким льдом реанимированного сапёрского мира. Дирк помнил в цвете и жаре каждый язык неумирающего пламени.

Эрик научился допускать чудеса. Не верить в них, не признавать их, а именно отстранённо допускать право на существование всей той нелепицы, что без остатка занимала каждого из анонимных сталкеров. Они боялись себя, собственных возможностей, новых проявлений своих проекций, но в «Креслах Тани Т.» находили несколько часов покоя в неделю и уходили оттуда, унося частичку уверенности в благополучном исходе. Неизвестно каком и неизвестно когда.

Если раньше любое упоминание Центра вызывало безотчётный страх, то теперь Эрик испытывал лишь раздражение. Он занимался важным и нужным делом, был поглощён с головой. Мысль о том, что какая-то бессмысленная и неумная сила может помешать ему – и остальным сталкерам – приблизиться к задуманному, выводила Эрика из себя.

Встречи «Касты» проходили всегда в одно и то же время. Сталкеры не обменивались номерами мобильников и адресами, в «Кресле» даже не было телефона. Хотя Центр не проявлял особой активности по периферии, в основном сосредоточившись на столице, Таня довольно часто повторяла, что от разумной конспирации ещё никому хуже не было.

Кроме того, Таня приносила вести о делах Центра. Каким-то образом ей удавалось собирать разрозненную информацию из местных новостей, жёлтых газет, бюллетеней министерства здравоохранения. Да и круг её общения явно не ограничивался «Креслами» и «Кастой».

По дороге домой из шапито пропал иллюзионист. Из детского дома для умственно отсталых перевели трёх подростков в специальное заведение для лучшего ухода. Престарелую актрису родственнички упекли в сумасшедший дом. Сами по себе подобные «новости» ничего не означали, но вкупе с другими сведениями складывались в паззл покруче ван-гоговской репродукции – и неусыпный огонь ЦСР подсвечивал стыки.

Часы не остановились, Эрик. Скоро, скоро прокричит цесарка. Всё ближе время Тени.

X

Освободившись в благостный апрельский четверг непривычно рано, вскоре после обеда, Эрик с лёгким сердцем выдвинулся в сторону «Кресел Тани Т.». Времени хватало на любой маршрут, и он с удовольствием отправился пешком в неблизкий путь на другой край залива.

Ему всё больше нравился этот новый город, живой, суетливый, продуваемый сквозняками, умытый каналами, крутящий флюгерами, зевающий гудками теплоходов, взъерошивающий непричёсанные бульвары, нравилась беззаботная ратуша и строгие куранты кафедральной колокольни, кое-как выложенная брусчатка под ногами, местный говор с мягким приграничным пришепётыванием, душистое пиво в маленьких пузатых колбах, смешное провинциальное телевидение, нарочито строго и празднично одетые дикторы, рекламные заставки, нарисованные на картоне… И ресторанчики с рукописным меню, и лесные дали за восточной окраиной, и почтмейстеры на чёрных с бронзой старинных велосипедах, и здешний пресный, но вкусный хлеб, и то, что среди сталкеров каждый четверг появлялась лохматая смешливая девушка верхом на механическом звере.

Он думал об Эльзе всё чаще. Потому что хотелось. Потому что нельзя. Потому что нельзя даже хотеть, а это так сладко – просто мечтать, что однажды он сможет залезть под диван целиком, и ничего, ровным счётом ничего не случится, и даже не будет запаха тухлятины, а только старой доброй пыли, чихай не хочу! – и тогда он, наверное, всё-таки рискнёт спросить эту очаровательную преступницу, твёрдо вставшую на путь исправления: а не прокатишь ли ты меня на своём мустанге. Да, слегка нетипично, ведь это коню прекрасного принца положено вытаптывать лужайку под окнами прекрасной дамы, а тут всё наоборот – это неудобно, словно усесться девушке на колени, но куда деваться, если она приручила своё двухколёсное бензиновое чудовище, а он для романтической прогулки предпочёл бы вертолёт…

Всё упиралось в это «однажды», и так было даже лучше, потому что кроме цели как таковой всё-таки здорово иметь ещё и приз, бонус, дополнительный стимул, ради которого не жалко ни времени, ни сил, ни самого себя.

Эрик взбежал на пригорок, с которого открывался вид на уходящую к дальней бухте улицу, кубик «Кресел Тани Т.», островерхие, плоские, покатые, надломленные, закруглённые крыши окрестных домов, тоненькую серебряную нитку открытого моря у горизонта.

Под полосатые навесы над окнами небольшого кафе впервые после весенних поздних заморозков выползли круглые кривоногие столики. До начала собрания «Касты» оставалось чуть менее часа. Эрик выбрал место с наилучшим обзором, подставил щёку солнцу, заказал кружку эля и блюдо фирменных колбасок.

Казалось, что все невзгоды произошли в таком далёком-далеке, век назад, в тумане, почти развеянном ретивым апрельским солнышком.

"Кресла Тани Т.» условно работали до шести, и Эрик отвлечённо подумал, а бывают ли там вообще посетители. Он давно уяснил, что торговля мебелью интересует Таню не более, чем удобное прикрытие для содержания места встречи сталкеров. Если помещение в собственности, то расходов минимум – только на зарплату «Сюда, позалуста» да небольшой годовой налог на недвижимость. Трудно заниматься одним, когда голова занята другим.

Он сделал большой и вкусный глоток, а когда опустил кружку, то увидел, что дверь «Кресел» приоткрылась. Несколько секунд ничего не происходило, а потом из магазина вышли две женщины. Обе рослые и широкоскулые, с одинаковыми аккуратными причёсками. Не торопясь, перешли улицу и скрылись из глаз за деревьями.

С такого расстояния Эрик не мог их разглядеть, но это и не требовалось. Достаточно было увидеть цветовую гамму их одеяний: серый-чёрный-розовый. И шляпки, конечно. Элегантные, словно у стюардесс международных линий.

Цык. Цык. Цык. Цык. Невидимые шестерёнки, ограниченные в свободе расстоянием одного крошечного шага, проворачивают время. Проворачивают, как мясо в фарш. То, что впереди, ещё кажется цельным и структурированным, скреплённым жилами логики, плёнками причин и следствий, костями мироосновы, а прошлое расплывается бесформенной массой: «вчера» неотличимо от «век назад», потому что и то и другое уже произошло, безвозвратно, безальтернативно произошло. Лепи, что хочешь.

Нужно было попросить счёт, но Эрик словно стёк по стулу, врос холодцом в каждую выемку и щель и не мог даже поднять руку, чтоб подозвать официанта.

Зачем? Господи, Таня, зачем?! Почему так сложно? Для чего городить весь этот огород, дарить людям надежду, выдёргивать их из зыбкого ступора отчаяния? Чтобы потом вот так, разом? Почему сегодня? А не неделю назад или неделей позже?

На мгновение ему удалось успокоиться, а точнее, вытолкнуть прочь раздувающие голову до состояния парового котла мысли. Обрывки мыслей, свободные радикалы, вот-вот рванёт.

Если «цесарки» были здесь сейчас, то кто может быть уверенным, что они не заглядывали и раньше? Месяц назад? В январе? Ещё раньше? До его, Эрика, здесь появления?!

Что же скрывается в квадратной призме торгового склада «Кресел Тани Т.»: подпольная явка «Касты» – или инкубатор, рассадник, предметное стекло, на котором так удобно наблюдать, как дёргаются, устремляются, достигают им одним понятных вершин крошечные человечки, убогие шизофреники, до того убедительно научившиеся врать самим себе, что их сталкерское враньё стало заразным и для других?

С глухим стрёкотом подъехала Эльза. Эрик мог поклясться, что различает под обводами бензобака и в хромированных поршнях стоек поджарые тренированные мышцы дикого животного.

Из застонавшего тормозами автобуса вышел чему-то улыбающийся Дирк. Внимательно глядя под ноги, чтоб не наступить на какую-нибудь трещину в асфальте или на край тротуарной плитки, перешёл улицу. В дверях мелькнуло круглое личико китаянки, и друг исчез в пасти склада.

Вдалеке блеснули линзы очков. Петер шёл под несуразным девчачьим зонтиком, сделанным из прозрачной плёнки. Он старательно отходил к обочине, проходя мимо каждого из стоящих у дороги домиков, – как назло, у многих окна были приоткрыты, и жадные хищные занавески норовили выпростаться и схватить счетовода в свои тканые объятия.

Что же ты сидишь, Эрик! Беги же, кричи, маши руками, останови хоть кого-нибудь! Ты же предаёшь их своим бездействием, что за клейстер, что за паучий сок впаял тебя в этот пластмассовый стул?

Он вырвался из паутины бездействия, ворвался в кафе и непослушными пальцами выудил крупную купюру. Не дождавшись хозяйки, что-то поправлявшей на кондитерской витрине, показал ей, что деньги на кассе, и выбежал вон.

За минуту, что ему потребовалась на дорогу до дверей склада, туда вошли Иеремия и непривычно одинокая Норма.

– Доблий вецер, – улыбнулась китаянка. – Плоходите, позалуста.

Интересно, а что знаешь ты, подумал Эрик. Какова твоя роль в этом поганом маскараде? Не в твои ли функции входит в условный час набрать выученный наизусть номер и сказать короткое: «Все в сболе»?

Ха! Даже она знает его, Эрика, новую фамилию. Трамп. Ловушка. Отличная фамилия, как раз по ситуации. Минуту назад можно было бы поступить по-другому. Ведь у человека должно быть право на вторую попытку, а? Рюкзак всегда собран и лежит за дверью. Алло-алло! Трамп зашёл домой! Мизерный шанс, что у них ещё нет приказа брать его сразу, как появится, но всё же это шанс. Затеряться в порту, подойти к рыбакам. По старой дружбе и с хорошей компенсацией попросить подбросить…

А куда подбросить, Трамп? Да ты с ума сошёл, Трамп! Окончательно, а не так, как до этого, когда не всякий консилиум разобрался бы в твоих обсессиях и компульсиях. Дирк – там, Эльза – там, так куда же тебя ещё подбросить-то, а?

Длинный, неказистый, но привычный коридор. Календарь от местной пожарной части. Цементная стяжка на месте недостающих плиток. Наверное, Дирк настоял. А то провалился бы как-нибудь под пол прямо тут. Зелёная ёлочка в вентиляционной решётке давно выцвела до серой. Серый – цвет дня.

Задержав дыхание как перед прыжком в воду, Эрик обеими руками толкнул двустворчатую дверь.

XI

– …я проглаживаю их с обеих сторон! – собрание уже началось, и Петер делился опытом борьбы со специфической текстильной фауной. – Знаете, горячая обработка крайне, крайне позитивно влияет на безопасность ткани. Там просто как пустыня получается. Никто не живёт практически…

Эрик прошёл по центральному проходу и присел на подлокотник тугого, прямо сейчас лопнет, раскидистого кресла, туго-претуго обтянутого телячьей кожей.

– Вы не встретили Оскара? – негромко спросила Норма, нагнувшись к нему через проход. – В пенсионном фонде всё время очереди, он сказал, что приедет прямо оттуда…

Эрик развёл руками.

Петер, кажется, потерял мысль и слегка забуксовал между «и-и…» и «во-от».

– Таня! – позвал Эрик. Хорошо позвал, вроде и негромко, а как-то тише стало вокруг, все головы повернули. – Таня, а вы никогда нам не рассказывали… Где вы работаете?

Таня расстегнула под горлом верхнюю пуговицу блузки, улыбнулась.

– Что вы имеете в виду, Эрик? Вам этого, – обвела рукой склад, – мало? Наши собрания и всё связанное с этим я работой не считаю, а вот кресла отнимают довольно много времени.

Она сместилась чуть в сторону от стола, глядя то на Эрика, то на Петера, то на ссутулившегося в углу над компьютером Иеремию.

– Я просто хотел спросить: у вас, наверное, и форма есть?

Дирк приподнялся с места. Таня вспыхнула, даже в слабом свете складского освещения было видно, как бордовый румянец всполз из-под воротничка на щёки и кончики ушей.

– Эрик, – попросила она, – вы как-нибудь почётче сформулируйте вопрос, ладно? А то я что-то даже в толк не возьму, о чём это таком вы спрашиваете?

Эрик поднялся и медленно пошёл ей навстречу.

– Ну как бы ещё проще спросить-то, Таня? Хотел узнать, почему мы не знаем, что вы «цесарка», – понятно я излагаю?

– Подождите! – словно защищаясь, Таня выставила ладони перед собой. – Подождите!

Её голос сорвался, расстегнулась заколка на затылке, куцый хвостик распушился неровными тусклыми прядями. Очки криво сползли с переносицы. Пола рубашки почему-то выбилась из-под пиджака. Как будто не образ хранительницы «Касты» рассыпался на осколки, а сама Таня начала распадаться – что та снежная девочка, прыгавшая через костёр.

Все замерли в разных позах, словно в старомодной театральной постановке.

Таня замигала часто-часто, и так всё и шевелила ладонями вверх-вниз.

– Да! Да! Да! – громко скандировала она. – Если вы, Эрик, хотите это обсудить, то: да! Я сотрудница ЦСР. Центра. «Цесарка». Но…

Обе створки входной двери с треском распахнулись, и братья-арабы возникли на пороге. Они выискали взглядом Норму, та начала бледнеть и оседать в кресле.

– Оскар, – сказали братья почти в унисон. – Полчаса назад «цесарки» взяли Оскара прямо посреди Торговой площади.

– Ну вот, – сказал Дирк. – Кажется, всё начинает проясняться.

Далеко в центре города на колокольне сочно ударил колокол.

– Я должна сказать… Я должна объяснить…

Но никто не слушал Таню, даже не замечал её присутствия.

– Расходиться, наверное, надо, – задумчиво предложил Иеремия.

– Куда? – засмеялся Дирк. – Куда, дурашка?

Петер и братья-арабы хлопотали над Нормой.

Эльза беззаботной походкой подошла к Эрику.

– Приплыли, да?

Она старалась улыбаться, но получалось не очень. Всё равно молодец, подумал Эрик и, секунду подумав, притянул её к себе и поцеловал. Она ответила, точнее, лишь слегка наметила ответ.

– Ну, давно собирался, – извинился он.

А она повторила:

– Приплыли, да?

– Мне нужно объяснить вам… – Эрик сощурился: – Слышите?

Все замерли, и тогда стало слышно что-то вроде «чух-чух-чух» откуда-то сверху, а может быть, отовсюду, у этих складских помещений такая своеобразная акустика…

– Я знаю этот звук, – сказал Эрик. – Это «эн-эйч-девяносто». Хорошая машинка, надёжная. Десантный вертолёт, если кто не понял.

Где-то одновременно включились две или три полицейские сирены.

– Да, – подтвердила Эльза. – Приплыли.

Раздался громкий фанерный треск и грохот. Это Таня опрокинула стол.

– Выслушает меня сегодня кто-нибудь, чёртовы параноики?!

– Отличное начало, – сказал Иеремия. – Технически мы шизофреники, но даже интересно, что дальше будет.

– Ли! – заорала Таня. – Красный!

XII

Так вот как зовут ту девчушку на входе, подумал Эрик. И условные сигналы у них отработаны!

И тут он увидел, что в пустом ближнем углу к двери, в неосвещённом проёме между колоннами клубится тьма. Тухлая Тень никогда не входила в «Кресла Тани Т.», и сейчас это можно было принять за какое-то никому не нужное знамение. Что предсказывать, когда и так всё ясно?

Китаянка вбежала из коридора, закрыла обе створки дверей и заперла на ключ.

– Помоги, сто стоись? – указала Дирку на самое тяжёлое кресло, больше похожее на макет дворца.

– Не думала, что будет вертолёт, – сообщила Таня. – Надо уходить очень быстро, здесь служебный тоннель, выходит в подсобку на соседней улице.

– Таня, – сказал Эрик, – хватит над нами издеваться. Все и всё уже поняли. Не надо продлевать агонию.

– Ты тупой солдафон или от контузии не отошёл? – ощерилась она. – Я такой же сталкер, как вы. Только дошла до конца и победила. Теперь цацкаюсь тут с вами вот такими.

– Ты «цесарка», – неуверенно возразил Иеремия.

– Да хоть десять раз «цесарка»! Я по выходным книги по приютам развожу, понятно? Тебе это надо услышать, чтобы начать шевелиться уже? По ЦСР соскучился?

Все «отмерли». Стоп-кадр закончился, и лента закрутилась дальше.

– Слушайте внимательно, – Таня снова притянула к себе всеобщее внимание. – Главное, не нервничать, понятно? Если хоть одного из вас сорвёт с катушек, я не удержу и остальных.

Хотелось спросить её о многом, но в этот момент полозья вертолёта гулко царапнули крышу.

Иеремия, опустившись на колени, что-то яростно выбивал на клавиатуре.

В зале стало светлее. Зарделись алым швы на потолке, углы колонн, трещины на плинтусах.

– Дирк, прекрати! – попросил Эрик.

Чёрный человек трёхметрового роста прятался в тёмном углу.

– Не подходите к брезенту! – нервно предупредил Петер.

Под грубыми складками ткани что-то двигалось, длинное и вёрткое.

Таня, призвав братьев-арабов, подняла крышку в полу. Оттуда повеяло холодом и смрадом. Тухлятиной. Смертью.

– Это не вариант, – негромко сказал Эрик. – Таня, слышишь? Мы там все останемся. Я ещё не готов.

Все замерли, глядя то на Таню, то на него.

– Варианты? – спросил Дирк.

– Вертолёт, – ответил Эрик.

И уже Эльзе:

– Подстрахуешь?

Таня закрыла лицо руками.

– «Эн-эйч» – это шестнадцать бойцов, – напомнил Дирк. – В выкладке.

– Надо постараться никого не убить, – сказала Таня. – Хотя бы постараться, ладно?

– Как вы это себе представляете? – взвился Петер. – Вы так и не поняли, что такое текстильная фауна?

– У нас не больше пяти минут, – сообщил Иеремия, видимо, добравшийся в своём компьютере до нужной информации. – Я вырубил полицейскую волну, но это ненадолго. Сильнее нельзя было, Тигунга мог…

– Заткнись с Тигунгой, ладно? – разозлилась Эльза.

Она уже выломала красивый резной подлокотник и примеривалась, как его лучше держать.

На крыше рвануло. Все инстинктивно разошлись за кресла. Топот сапог по лестнице приближался.

– Это полицейская операция! – голос шёл через мегафон и казался ненастоящим, будто из фильма. – Всем оставаться на…

Тот, кто первым отдёрнул брезентовую штору, залив внутрь квадрат света, исчез тут же, будто кто-то сдёрнул со сцены марионетку.

Со стороны улицы послышались глухие удары в дверь подсобки. За шторой заполыхало, крики людей смешались с рёвом невидимого зверья. Одиночные выстрелы утонули в гуле пламени. Брезент ходил волнами, топорщился мускулами и гребнями, пока не вспыхнул и склад не затянуло дымом.

Другого пути наверх не было – только по прямоугольникам ступеней, разделённым провалами, в которых полыхал бесконечный огонь сапёрской фантазии Дирка.

– Петер! Смотри на меня! – Таня развернула очкарика к себе и уставилась ему в лицо. – Отгони зверей от лестницы. Не возражай: ты уже умеешь это!

Счетовод мелко и часто закивал. Волны, вздымавшие брезент, постепенно разошлись к углам склада. Дирк, сжав зубы, рванулся вперёд, Эрик за ним. Нестерпимый жар облизал ноги до колен. Глядя только на квадрат безмятежного неба, они первыми выбрались наверх.

Пилот вертолёта, увидев обгоревшее лицо Дирка, схватился за кобуру, но потом решил не геройствовать, а выскочил из кабины, отбежал на дальний конец крыши и на всякий случай поднял руки.

Эрик занял место пилота, Дирк рядом, Эльза сзади. Огненные полосы расползались по всему кварталу. В одну из прорех медленно оседала патрульная машина.

Братья-арабы занесли Норму в задний отсек. Туда же запрыгнули Петер, Таня, Ли и Иеремия.

Облик вертолёта стремительно менялся. Полозья вытянулись хищными лапами, кокпит удлинился и оброс чешуёй, хвост стегнул по крыше, срубая попавшиеся антенны.

Эрик почувствовал себя как дома. Вверх! Вверх! Но запретные воспоминания тотчас накрыли его с головой. Ведь прошлый раз вертолётом управлял не он, а Тухлая Тень. Это она, а не он свернула шею пилоту и заняла его кресло. Это не он, а она, она, она выжгла деревню, где их с Микаэлем держали в плену! Так просто, правда, Эрик, валить всё на неё, а?

Бронированная стрекоза оторвалась от крыши захолустного магазина-склада «Кресла Тани Т.» и начала набирать высоту.

– Куда теперь? – Дирк нашёл гарнитуру и подключился на волне пилота.

Эрик же смотрел на радары. На самом краю зелёного круга показались три точки, идущие клином к центру.

– «Грипены», – сказал он. – Остальным не говори пока.

Дирк был простым сапёром, но названия истребителей знал не хуже Эрика.

Стрекоза заложила дугу, снизилась почти до крыш домов и устремилась к центру города. Эрик по-прежнему не знал, что им всем делать.

Огненная сетка ползла по улицам под ними, разрастаясь на глазах. Где-то вспыхивал огонь, вверх потянулись клубы дыма. Сотни людей метались на мостовых.

«И что с нами такими делать?» – вспомнил Эрик. – «Убивать!»

Наверное, да, Дирк. По крайней мере, не стоило нам садиться всем в один вертолёт. Нас просто разорвёт страхами друг друга. Нас – и всех вокруг до горизонта.

На пути вертолёта показались высотные стекляшки деловой части города. Зелёные точки подползали к центру радарного экрана – «Грипены» стремительно выбирали расстояние до улетающей от них цели.

Углы ближайших домов начали раскрываться огненными швами.

Рекламная растяжка на проспекте вздыбилась парусом, и какие-то разноцветные твари прыснули с неё в разные стороны.

Разбросанные по городскому парку пруды шли рябью, и в каждом из них, как в зеркале, проявлялось огромное нечеловеческое лицо Принцессы Мёртвой воды. Берега были усыпаны человеческими телами.

Острый зуб Первого коммерческого банка медленно вырастал впереди.

Запела система оповещения – «Грипены» начали выцеливать вертолёт.

Эрик лихорадочно перебирал варианты. Остальные замерли. Они просто летели, просто смотрели по сторонам, просто прощались с жизнью, в такой сумятице и не поймёшь, кто чем занят.

– Эльза, – позвал Эрик во весь голос. – Пригнись ко мне!

Дирк покосился на него, но рация вдруг выключилась. Эльза выслушала Эрика и отодвинулась на своё место.

Оповещение заверещало. От ближнего «Грипена» отделилась светящаяся точка. Зуб небоскрёба занимал уже полгоризонта, и разверстая преисподняя шла по сгибу стен от земли до громоотвода.

Надеюсь, Сцилла не откусит нам хвост, подумал Эрик. Резко принял вниз, почти прижался к пылающему тротуару. И кивнул.

Обломком кресла, выполненным из древесины твёрдых пород, Эльза что есть силы влепила Дирку по голове. Великан нырнул носом вперёд, впечатавшись лицом в приборы, и замер.

Точка летящей ракеты на радаре практически достигла центра.

До угла небоскрёба остались метры.

И огненная стена вдруг развеялась, истаяла и превратилась во что-то куда более спокойное, тёмно-красное…

Стены здания стремительно сходились, затягивая разлом. Лязгнув боковыми закрылками по бетонным перекрытиям, ломая винт, стрекоза протиснулась в сужающуюся щель – а следом за ней скользнуло продолговатое тело ракеты класса «воздух – воздух».

I

Красно-бурый песок. От горизонта до горизонта. От края и до края мира. На самом деле, Эрик тогда не дошёл до своих всего несколько километров. Услышал стрёкот винтов и спрятался в тень.

Теперь он стоял на том же месте. Ослепительно белый обломок фюзеляжной обшивки торчал из песка на высоту двух человеческих ростов. Закатное солнце очертило за ним длинный-предлинный треугольник бессветия.

Чёрный человек, толстый, с поднятым воротником, стоял спиной к Эрику и ждал его.

Что ж, подумал Эрик, к такой встрече вряд ли можно быть готовым на сто процентов. Сталкеру хватит и половины от этого, сказала Таня. Остальное – вопрос воли и тренировки.

За спиной Эрика догорала гигантская бронированная стрекоза. Её оторванный хвост воткнулся в песок шагах в сорока. Дирк с замотанной головой и полицейским карабином сидел около искорёженной кабины, привалившись к спине Иеремии. Остальные стояли кто где, следя за Эриком. Он поймал настороженные взгляды Эльзы и Тани.

Не подвести бы их всех. И главное, чтобы Дирк не постеснялся стрелять на поражение, подумал Эрик. Если что.

В прошлый раз он не вернулся из тени. В его шкуре оттуда вышла Тухлая Тень. Поисковый вертолёт имел неосторожность приземлиться поблизости. Любопытство сгубило кошку. Пилот и стрелок даже не успели прицелиться. Они умерли быстро и буднично. Против Тухлой Тени у постороннего человека негусто шансов, а?

Поэтому никаких «если что», сказал себе Эрик. Чёрный человек замер совсем рядом. Он ведь всё время рядом, он никуда не торопится, питается моим временем и моим страхом. Но сегодня тороплюсь я. Столько всего, с чем ещё предстоит разобраться. Тот же Тигунга.

Эльза издалека махнула рукой. Правильно, что тянуть-то?

Здравствуй, Тухлятина. В этом мире нам двоим слишком тесно. Я пришёл за тобой.

Эрику Умберсу хватило пяти шагов, чтобы полностью погрузиться в тень.

1

Я – Джонатан Фкайф, а не какой-нибудь прощелыга, чтобы, униженно улыбаясь, давиться ужаренным в подошву бифштексом и поощрительно кивать официанту, тем самым совершая враньё, хоть и без единого слова.

Я – Джонатан Фкайф, и у меня нет проблем с дикцией. Если я сказал «а пуар», то мясо под моим ножом должно открываться сочащимися кровью срезами, а не серым мочалом, и пусть от лёгкой корочки струится щекотный и чуть дымный аромат, а не вонь горелой сковороды. И если кто спросит, не чересчур ли я строг к творчеству повара, так я объясню: здесь не придорожный шалман, а лучший ресторан в городе, и, что куда важнее, кусок говядины я могу себе позволить не чаще раза в год. И не собираюсь ждать еще четыреста семь дней, чтобы криворукий придурок снова испортил мой бифштекс.

Я – Джонатан Фкайф, и живу как хочу. Мне наплевать на злобу, прячущуюся во взглядах любого из стареющих мальчиков, что суетятся вокруг: полотенце на локте, вихляющий квикстеп между столиками, отутюженная задница, крахмальные манжеты, сальная прядка поперек лысины, и полная бессмысленность бытия.

Всё, что у меня есть сейчас, просто компенсирует то, чего у меня не было целых десять лет. Четверть века назад меня попытались списать со счетов, ан не вышло, и теперь им остается лишь метаться вокруг, сменяя тарелки перед толстым пузом отца нации.

– Мэтр! – ору я, нисколько не смущаясь испуганно-благоговеющих взглядов посетительниц. – Если это сделано из коровы, в поваре пропал сапожник от бога!

Отталкиваю тарелку на противоположный край стола, откидываюсь на спинку, извлекая из кресла отчаянный скрип.

Метрдотель уже устремляется ко мне сквозь зал скользкой ящерицей, на ходу превращаясь в сочувствие и понимание.

– Господин Фкайф, – воркует он, – неужели что-то не так?

Не удостаиваю его ответом, лишь движением бровей показываю на тарелку. Конечно, другого куска вырезки у него нет. Тем интереснее, как он будет выкручиваться.

Но мэтр недаром ест свой хлеб. Он хмурится, прямо-таки темнеет, брезгливо поджимает губы. Присаживается напротив меня, одним зубчиком вилки приподнимает изуродованное мясо, заглядывает под него, цокает языком:

– Просто варварство! Уволю к чертовой матери…

Мой козырь, мой гнев – оказывается в сносе.

– Лучше научите готовить, – возражаю скорее для проформы. – Слава уходит куда быстрее, чем приходит. Оглянуться не успеете, как переквалифицируетесь на бутерброды.

Мэтр щелкает пальцами, подзывая робеющего официанта, кажется, новенького. По крайней мере, раньше я его здесь не видел.

– Если вас не затруднит подождать четверть часа, – обращается мэтр ко мне, и я понимаю, что происходит нечто необычное, – то мы постараемся исправить нашу вопиющую ошибку.

Он берет официанта за верхнюю пуговицу жилетки и пригибает к себе. Едва не касаясь губами смешного оттопыренного уха, беззвучно шепчет в него короткие фразы. Официант лишь кивает, кивает, кивает, и, наконец, испаряется.

– Морока с ними, – доверительно говорит мэтр.

Глаза у него как у старой таксы, мешки во всю скулу, уголки оттянуты книзу. Он смотрит прямо, но без излишней фамильярности. Наверное, за стенами этого зала у него есть друзья. Он похож на человека, который знает толк в дружбе.

Я не знаю, почему мэтр не уходит, но уже чувствую неладное. На всей планете не наберется и дюжины коров. Он не фокусник, чтобы из воздуха достать второй бифштекс, – очередь расписана на месяцы вперед.

– Господин Фкайф, – мэтр чуть воровато оглядывается по сторонам – не слышит ли кто наш разговор? – и рассеивает тем самым последние мои сомнения. – Я хотел бы просить вас об услуге…

Жаль. Будь он моим другом, я поверил бы, что, заменив порцию, он просто пытается сделать мне приятное, и даже не задумывается о том, как завтра вместо говядины будет кормить клониной не сведущего в кухне толстосума. Но нет, я не его друг.

– Мы с Бетси… Так получилось – просто не успели до этой напасти… Всегда хотели, а то работа, то дом надо поднимать, то что-то еще… Мы очень любим друг друга, и нам так не хватает…

Я придвигаюсь к столу, нагибаюсь вперед, опираюсь на локти. Хлипкий столик припадает на одну ножку. Мэтр копирует мои движения, и вот мы сидим, почти стукаясь носами, отражаясь сами в себе, немыслимо далеко один от другого.

В висках нарастает набатом барабанная дробь. Он не имеет права так поступать со мной! Но я всё равно не хотел бы обидеть этого человека. Слишком собачьи глаза. Слишком жалко их всех.

Мэтр сбивается и болезненно морщится каждый раз, когда не может подобрать слово, и преодолевает стыд, и страх, и самого себя. Когда начинаешь такое говорить, то главное – не останавливаться, чтобы несло как по волне. А то утонешь.

Унижая себя – и меня вместе с собой, – он пытается ухватиться за несуществующую соломинку. Его не в чем винить. Разве представится ему другая возможность вот так, с глазу на глаз, обратиться ко мне, к отцу нации? К отцу – в самом непосредственном, скабрезном, медицински точном смысле этого слова…

– Я предлагал клинику, это же так просто! Но она уперлась: никаких пробирок. Мол, клонированного добра вокруг и так достаточно. Уж нам ли, на кухне, этого не знать! Я и так, и этак… Вы не подумайте, Бетси еще не старая, почти на пять лет меня младше… Конечно, с девицей уже не перепутаешь, но у нее роскошные бедра, и…

Теперь мне хочется его ударить. Он предлагает мне свою жену по частям, как забитую вчера корову. Нахваливая окорок и филей.

Я чуть отстраняюсь:

– Видите ли…

– Жорес, господин Фкайф!

– Поймите правильно, Жорес, – негромко говорю я и вижу, как затухают, гаснут безумные искорки надежды в его усталых глазах. – Я не сплю с чужими женами. Мне и без того…

У метрдотеля непроизвольно дергается щека, на мгновение проявляя на лице презрительную гримасу. Я не закончил фразу, а он домыслил ее по-своему.

– И без того сложно. Поверьте. И не злоупотребляйте больше своим положением. Если, конечно, дорожите мной как клиентом.

Жорес поправляет душащую его бабочку, поднимается чуть резче, чем стоило бы.

– Бифштекс на подходе, господин Фкайф, – говорит чужим голосом, но интонации безукоризненны. Он метрдотель лучшего ресторана столицы. – Извините за недоразумение.

В ожидании основного блюда я выхожу на широченный балкон, беломраморно раскинувшийся вдоль всего Гостиного дворца. Белое косматое солнце, давний и почти забытый собеседник, прозрачными лучами моет блестящую мозаику у меня под ногами.

Внизу, под балконом, кипит деловая жизнь. Все то ли торопятся, то ли подгоняют время. Только я застыл над ними, как обломок скалы. Всё – своим чередом, к чему суета?

Я вижу себя словно бы со стороны – оттуда, с сумрачной мостовой, из мира, где оказались шестнадцать лет назад все и сразу. Все, кроме меня.

Вот он, Джонатан Фкайф, волей провидения – единственный мужчина на планете Фиам, затерявшейся в складках космической мантии. Его руки похожи на ковши экскаваторов – когда пытаешься выкопать съедобный корешок, не следишь за маникюром. Его ноги как тумбы, и расставлены широко – он чувствует себя властелином этого мира? Да, пожалуй. Лохматая неопрятная борода развевается на ветру, напоминая спешащим внизу безусым мальчикам всех возрастов, что им до конца жизни будет не хватать вполне определенных гормонов.

Подозреваю, каждый из них с удовольствием пристроил бы мне в спину топор – просто чтобы не было этого несправедливого исключения из общего правила, Джонатана Фкайфа.

Но мальчиков здесь мало, крайне мало. На каждого приходится пять или шесть особей противоположного пола – цветущих и страждущих. И уж эти-то не допустят, чтоб хоть волос выпал из моей бороды.

Я ловлю, как блики солнечных лучей, женские взгляды. Чуть тёплые прикосновения, иногда возбуждающие, иногда раздражающие. Я слишком хорошо знаю их всех. Они шушукаются у меня за спиной, они пытаются привлечь моё внимание, они плетут обо мне небылицы. Потому что каждая женщина Фиама хоть раз мысленно примеривала меня к себе и себя ко мне.

Это же Фкайф, шепчут они друг дружке в розовые ушки. У него никто не задерживается больше чем на одну ночь! Это наш падишах, заимевший в гарем целую планету!

Мне не на что обижаться. Природа требует своего, смущает их разум, и чья вина в том, что все женщины этого мира в одночасье остались невостребованными? Совсем не природа – люди, обычные люди лишили Фиам естественного хода вещей. Маленький челнок без опознавательных знаков, вынырнувший на нашем конце инфонити и сделавший всего один выстрел.

А я – осколок прежней жизни. Я – объект вожделения, похоти, фантазий и грёз. Мне прощается толстобрюхость и косолапость, борода Карабаса и дурные манеры, ведь я один. Совсем один.

За спиной раздаются цокающие шаги. Тонкие паучьи пальцы опускаются на мраморные перила. Пряный аромат плотоядных цветов мерещится в дуновении ветра.

Я медленно поворачиваю голову.

Сегодняшний день явно планировался не под меня. Что-то диковинное и красивое расположилось рядом – точеный профиль, лазурные глаза в обрамлении пушистых ресниц, золотистая кожа чуть блестит в солнечных лучах.

– Не такой уж ты и страшный, как говорят, – певуче произносит дива. – Не верь им, не сбривай и не подстригай. Максимум – можно причесать. Я потом покажу, как.

Они думают, что все разные. А на самом деле индивидуальность не выносит закона больших чисел. Слова не важны – я заранее знаю сюжет разговора и к чему он должен нас привести.

– Потом – это когда? – уточняю я, слегка сокращая беседу – ведь бифштекс будет готов с минуты на минуту.

– Потом? – она очаровательно улыбается, демонстрируя мне безупречную полоску зубов. – Как скажешь, Джонатан! Потом – смывая с тел соль нашей любви. Потом – после завтрака, который мы съедим, не вылезая из постели. Потом – уложив внуков спать и выйдя в темноте на веранду, полную звездного света. Какое «потом» тебе больше нравится, Джонатан?

Беда в том, что иногда их слова кажутся искренними. Сложность в том, что иногда хочется забыться и, как в пропасть, раскинув руки, броситься в их нетерпеливые объятия. Не поддавайся, Фкайф, ты же слишком хорошо знаешь, что тебя невозможно любить.

Я внимательно разглядываю трепетный лик незнакомки, любуюсь им, как старинной вазой, или изящной формулой, или радужным водопадом. Совершенство, возведенное в абсолют, порой даже пугает.

– В клинике доктора Сильвы есть всё необходимое, – сухо говорю я. – Это почти не отнимет времени. В первый день договоритесь, мальчика вам надо или девочку, а на второй уже затикают часики. Всё стерильно, безболезненно, результат гарантирован.

Сначала у дивы заалели мочки ушей. Пока я объясняю ей очевидные вещи, багрянец ползет на щёки, скулы, проступает пятнами на лбу.

– Тебе бы в рекламные агенты, – дрожащим от негодования голосом восклицает она. – Говоришь так спокойно, размеренно… о священнодействе! О таинстве!

– Какое уж таинство, – удивляюсь я. – Аккуратность и точный расчет. Плюс опыт мировой генетики – за столько веков!

Нет, она вполне вменяема, и уже понимает: не выгорело. Не состряпалось. Не срослось. Остается достойно уйти. Незнакомка не слишком умело отводит взгляд, даёт ресницам затрепетать, и – вот, финальная фраза:

– Всё это так неестественно…

– Неестественно, – завершаю я не слишком приятный, но абсолютно необходимый процесс, – это сочленять телесные оболочки, когда духовные даже не соприкасались.

– Прощай, Джонатан! – дива резко разворачивается на каблуках. Умница – а могла бы и сорваться на грубость.

– Надеюсь! – звучит почти как «адиос».

Я остаюсь стоять один на бесконечном балконе, залитом бриллиантовым полуденным солнцем. Перила светятся изнутри мраморными прожилками, от мозаики под ногами начинает кружиться голова.

Один во всех смыслах.

– Господин Фкайф! – трагический голос официанта выводит меня из раздумий. – Ваш бифштекс а пуар, и семилетнее «Шато Фиам» по личному указанию мэтра. И… и у вас гостья…

Он понятливый малый, этот новенький. Те официанты, что работают здесь постоянно, давно привыкли к дамовращению вокруг моего столика и зачастую помогают отвадить наиболее привязчивых ухажерок. Стоит моргнуть…

Далия сидит в кресле чуть боком, положив ногу на ногу, и играет с кисточкой на застежке сумки. Она смотрит куда-то в сторону и как будто разговаривает сама с собой – пухлые губы шевелятся: то плотно сжимаются, то вытягиваются забавной трубочкой.

Мне слегка напекло макушку. Лёгкая тень кажется полутьмой. Тихонько кряхтя от натуги, я умещаю свой круп между плетеными подлокотниками прокрустова кресла.

– Я просил вас, Далия, – во рту появляется кислый привкус, перед глазами плывут круги, – не преследовать меня и не досаждать мне своим присутствием.

Она игнорирует мои слова. Лёгким кивком показывает официанту, что тоже будет красное, и когда он, наконец, уходит от столика, поднимает бокал и смотрит на меня сквозь него.

Бывает, что недостаточно просто сказать «нет». Далия – как раз такой случай.

– Вы слишком много о себе мните, Джонатан, – голос у нее, как металлический колокольчик. – Преследовать вас может кто-то, у кого корыстные цели.

– А у вас их нет? – пытаюсь защищаться, но очень неуклюже и совсем неэффективно.

– И моё присутствие никогда не будило в вас досады. Вы слишком плохой актер, чтобы изображать то, чего не чувствуете.

Мы чокаемся.

– Закажите что-нибудь, – говорю я. – Мне неудобно есть, когда перед вами не накрыто.

– Я пью ваше вино. Ешьте, ради бога. Не то блюдо, чтобы студить. Это было бы просто кощунственно по отношению к бедной бурёнке.

Я не могу разгадать ее, и это раздражает. Но досады действительно нет, скорее азарт, как перед шахматной партией.

Бифштекс великолепен. Я впиваюсь в него зубами и на некоторое время выпадаю из реальности.

– Я принесла вам сувенир, – Далия не спеша открывает сумочку, но ничего оттуда не достает – смотрит, как я ем.

– Сувениры преподносят на память. Вы, наконец, решились оставить меня в покое?

Она тихо смеется.

– Не обманывайте себя, Джонатан. Покой – последнее, что вам нужно.

И начинает выкладывать на стол по одному круглые, отшлифованные морем камушки. Красные, бордовые, алые, розовые.

Я замираю с поднятой ко рту вилкой.

– Откуда вы знаете?

Я спрашиваю не про покой.

Далия тянется через стол и накрывает своей ладонью мой сжатый кулак. У нее пальцы медсестры – ровные и какие-то незапоминающиеся. С круглыми, совсем неженственными, скорее девичьими ногтями.

– Да бросьте, Джонатан! Вы же на Фиаме весь на виду. Просто мало кому есть до вас дело.

А вам есть? Вопрос липнет жвачкой к деснам, остывает оскоминой на губах.

Аккуратно, будто боясь поранить, вытягиваю свою руку из-под ее ладони, задумчиво провожу кончиками пальцев по переплетениям нитей домотканой скатерти – шершавым по шершавому – и, наконец, завершаю жест: выдвигаю на середину стола ажурную преграду, держатель для салфеток. Прозрачные виноградные лозы вьются между нами, и бумажная стена – надежнее каменной.

2

Я – Джонатан Фкайф. Мама научила меня с гордостью нести свое имя. Мы – пришлые здесь, на Фиаме. Научные труды отца открыли нам двери нового мира. В колонии Техно ничто так не ценится, как чистый, абстрактный разум. И здесь верят в наследственность.

Когда мы сходим с трапа челнока в сияющее сиренево-розовое марево, мама сжимает мою руку: смотри, Джонатан, как красиво! Я завороженно оглядываюсь. Холмы белого, будто сахарного, песка оплетены сизыми, и карминовыми, и лиловыми растениями. Море у горизонта разлито вишневым киселем. Солнце, белесое, прозрачное, легкое, игриво шевелит лохматыми лучами. Мне одиннадцать лет. «Привет!» – говорю я солнцу. Словно знаю заранее, что рано или поздно оно станет моим единственным собеседником.

Нас ждет красивый тенистый дом в самом центре Фиама, столицы Фиама. В бриллиантовом свете солнца, под лазоревым небом, белокаменные дворцы кажутся невесомыми, как взбитые сливки. Щебет незнакомых птиц похож на песни электричества в высоковольтных линиях.

Я запомню о Земле поразительно мало, будто нарочно стирая детские воспоминания. Я – сын великого Техно, и Фиам с радостью принимает меня. Город радужных фонтанов и ажурных мостов, хрустальных башен и цветущих садов окутывает меня сказкой. Приземистый коттедж в респектабельном пригороде Йоханнесбурга, еще недавно бывший единственным домом, тускнеет, теряется в дальнем чулане памяти ненужным хламом.

Надо сказать, что мама не продала дом в Африке. Вдруг мы захотим вернуться, объясняет она. Дом – это всегда дом. А мы не стеснены в средствах. Где-то там, в пятистах световых годах, медленно оседает пыль в полумраке за закрытыми ставнями. Мы можем вернуться туда в любой момент, говорит мама, не уточняя, что за пятьдесят лет существования колонии Техно никто не прилетал обратно на Землю.

Мама умрет двенадцать лет спустя, не вынеся вынужденной разлуки. Я узнаю об этом от человека, чье имя и так связано слишком со многими событиями – моей личной жизни и истории планеты Фиам. Позже, гораздо позже я приду к выводу, что расплатился маминой смертью за смерть Линды, – и мне не с кем будет поделиться этой мыслью.

Лодеболь, не проходит и дня, чтобы я не вспомнил твои уроки…

Устремления человека никогда нельзя описать одним словом. Но обычно хватает трёх.

Изречения моего учителя всегда афористичны.

Восьмидесятилетний Франтишек Лодеболь несет свой цинизм как знамя. А я, восемнадцатилетний, смотрю ему в рот. За кирасой пренебрежительного отношения к окружающему миру я разглядел в профессоре тонкую, ранимую душу и мысленно достраиваю его внутренний мир, исходя из своих собственных, таких ещё наивных представлений о природе человека.

Он настоящий Техно, образцово-глянцевый фиамлянин. Ради общества подобных людей мама и решилась покинуть Землю после смерти отца.

– Так какие же устремления у нашего Сильвы? – все вокруг старательно сдерживают смех, а я незаметно оглядываюсь на зачуханного лаборанта, сгорбившегося над субкварковым визором.

– Я сейчас занят! – невпопад отвечает тот, вызывая-таки у окружающих приступы хохота.

– Зря смеетесь, молодежь! – ответствует профессор.

Его серебристая шевелюра напоминает солнце, интонации гипнотизируют нас – молодняк, набившийся в уютную небольшую аудиторию фиамского Техноцентра.

– Это Сильве стоит смеяться над вами! – убеждает нас он. – У юноши впереди завидное будущее, не в пример многим из вас. Скрупулезность – вот первое слово, определяющее его устремления. Любая из наук откроется перед ним безбрежным Эльдорадо – и ему хватит усидчивости, чтобы не просто хватать подряд все идеи, что лежат на поверхности, а забивать колышки. И оглянуться не успеете, как вашим детям придется учить закон Сильвы, метод Сильвы, теорему Сильвы.

– А дальше? – спрашиваем мы. – Какое – второе слово?

Но Лодеболь уже прерывает наш треп и возвращается к предмету.

– Пространство, время и информация, – показывает он три растопыренных пальца. – Три кита, на которых стоит мир. Пока человек не связал воедино эти три понятия, дорога к звездам оставалась закрыта. Сегодня мы делаем первые робкие шаги по окрестностям нашего рукава Галактики. Завтра нам предстоит распахнуть Вселенную – если только удастся разобраться в паре-тройке достаточно сложных вопросов.

И мы – с ним. Мы – Техно, мы – авангард. Это в наших головах созреют гениальные решения. Это из нашего захолустья улетят на Землю знания, которые позволят сделать следующий шаг. Вы красиво рассказываете, профессор!

А три года спустя Лодеболь задумчиво смотрит в мой блокнот, вычитывая формулы, как композитор – ноты. Я почти слышу, как мелодия тождеств, ритм матриц, песни уравнений звучат в его голове.

Он для меня уже не просто один из профессоров. Я работаю в его лаборатории, перепахиваю горы данных для анализа информационных потоков. Я уже допущен в святая святых – к пульту контроля инфонити.

Лодеболь постоянно избирает меня оппонентом для диалога. Я позволяю себе огрызаться, спорю отчаянно, но в результате всегда бываю повержен. Профессор играет с нами, как кошка с мышатами, – результат известен заранее.

Но сейчас он серьезен.

– Ты кому-то показывал это? – спрашивает Лодеболь. – Лучше не делай этого. Очень сырой материал, и очень спорный. По-хорошему, надо дорабатывать и выходить на эксперимент.

Я молчу, потому что мне нечего сказать. Самый скромный эксперимент в нашей отрасли – это тераватты энергии, высший уровень безопасности, полигон в пустыне. Это банально «дорого стоит». А на Земле сейчас чехарда, кризис власти, правительства возникают и тут же рассыпаются карточными домиками, так кто даст высоколобым Техно забавляться своими игрушками?

– Я хочу, чтобы ты заглянул ко мне вечером, – говорит профессор. – Покажу тебе свои наработки.

Обратный отсчет уже включен – он увидел мои записи. А я еще даже не спросил, какие три слова он подобрал для меня, Джонатана Фкайфа. А стоило бы. Ведь Лодеболь никогда не врал мне.

– Если человек вежливо с тобой разговаривает, проявляет доброжелательность и приятен в общении, это ровным счетом ничего не значит. Когда ваши устремления пересекутся, то вся шелуха окажется отброшенной в сторону. Не верь слишком доброжелательным людям, Джонатан! Если их цель отлична от твоей, то однажды они окажутся беспощадны.

И я послушно киваю, не понимая, что он рассказывает о том, как собирается со мной обойтись.

Гордыня, безнаказанность, настойчивость – вот какие три эпитета подойдут тебе больше всего, старая бестия!

Теперь, когда ты давным-давно мертв, Лодеболь, я больше не позволю тебе меня обмануть.

Я – Джонатан Фкайф, отец нации, Техно на особом положении. Мне сорок семь лет, из которых чужая рука вычеркнула десять.

Мой дом пуст, но лучше жить так, чем наполнять его случайными гостями. Гостьями. Это пройденный этап, не принесший ничего, кроме горечи и разочарований.

Мой дом – закрытая ракушка, мне уютно в нем, а посторонний человек нарушил бы мой покой.

Я работаю здесь же. Комната, при маме бывшая гостиной, превратилась в лабораторию. Стены заняты рабочими экранами. Вместо шкафов по углам стоят субкварковые вычислители. Толстые кабели уходят под землей на два квартала, к пульту контроля инфонити.

Мы с Лодеболем продвинулись очень далеко. После моего возвращения, после смерти профессора и потери контакта с Землей я безо всякого труда подмял под себя все разработки по инфонити. Лодеболь не оставил других достойных преемников.

Если представить, как выглядят земные владения, то первая аналогия – морской еж. Тонкие иглы-лучики во все стороны.

Нарастить новую колючку не так уж и сложно. Инфотральщик отправляется в путь – всегда с Земли. Он по-паучьи тянет за собой нить. Нить, сотканную из потоков структурированной, насыщенной информацией энергии. Пространство не выдерживает и трескается спелым плодом. Словно кончик иглы, инфотральщик прокалывает его и удаляется от Земли в сторону нового мира, проходя парсек за месяц и сжигая за это время столько энергии, что хватило бы на маленькую звезду.

Двусторонний поток информации не дает захлопнуться сверхсветовому тоннелю. Пропорция – триллион к одному, короткий кивок в ответ на всю мудрость мира, но этого вполне хватает, чтобы надорванное пространство не срослось заново.

Когда инфотральщик достигает цели, земные владения расширяются еще на одну планету. В брешь устремляются военные корабли, баржи с переселенцами, орбитальные заводы – пока тоннель открыт, путь в новый мир не требует ни энергии, ни времени. Лишь бы не гасла инфонить, лишь бы определенным образом поддерживался баланс между отправляемой в тоннель и возвращающейся информацией. Стоит остановить инфопоток – тоннель схлопнется, исчезнет, а между мирами вновь растянется унылое неструктурированное пространство. И тогда новый инфотральщик может пробить новый тоннель – это вопрос времени и средств.

Только вот с Фиамом всё получилось не так. С точки зрения Земли, Фиама просто больше не существует. Информация уходит с Земли в тоннель, но тонет, исчезает в пути. С Фиама не приходит ответа, и тоннель не впускает в себя ни атома, только инфопоток, бесконечный узор, сотканный из фотонов.

Как и почему это случилось, описано не слишком сложными инфопространственными уравнениями. Не знаю, как на Земле, а здесь они носят название принципа Лодеболя. Имя профессора очень подходит для таких вещей, а старик умел забивать колышки.

В глубине моего дома – маленький открытый дворик, четыре на четыре метра. Предполагалось, что здесь будет сад, но с некоторых пор я не люблю культурные растения, и поэтому земля спрятана под двуцветной напольной плиткой. А плитку уже тоже почти не видно под слоем камушков, из которых я выкладываю мозаику. Я достаю подарок Далии, приношу раствор, опускаюсь на колени и рассыпаю разноцветное великолепие перед собой.

Вот бордовый камушек с искрой. Я верчу его в руках и почти сразу вижу, куда он встанет идеально. Пара капель раствора – и новый кусочек мозаики занимает свое место.

Когда я соберу мозаику целиком, то, глядя с балкончика этажом выше, можно будет увидеть остров в форме пологого холма, покрытый сиреневой и лиловой травой. Вокруг острова раскинется трясина, затянутая розовой ряской. Склоны холма избороздят полоски возделанной земли, а ближе к вершине притулится прямоугольный ржавый контейнер. В нем можно жить, только каждый день в нем становится жарко и душно.

Мне хочется, чтобы такая картинка украсила двор моего дома.

3

Я – единственный приговоренный к пожизненному заключению за всю историю Фиама. Болотный Робинзон, граф Марча-Кристо, узник бескрайней трясины. Никто из Техно не хотел мараться, исполняя смертный приговор, и они просто выписали мне билет в один конец. Мы не хотим больше знать тебя, Фкайф, сказали они. Вот консервы – их хватит на год. Вот лопата, мотыга, грабли. Семена, которые, может быть, взойдут, и через год ты не умрешь от голода. Немного одежды и ворох тряпья – будет во что кутаться зимой.

А вот твой новый дом. Триста метров в длину и сто в ширину. Остров Фкайфа.

Я стою, прислонившись спиной к контейнеру, ржавой железной коробке, которая станет моим жильём. Дирижабль серебряным пятнышком тает в лучах полуденного солнца. Я ни о чем не жалею.

Я – Джонатан Фкайф, тот самый парень, что намеренно убил жену профессора Франтишека Лодеболя. Намеренно – хотя случилось всё спонтанно, разом, словно ключ щелкнул в замке.

Мы с профессором кружим по городу на моем каре и говорим об эксперименте. С памятного дня, когда Лодеболь передал мне разработки всей своей жизни, прошло три года.

И мы думаем, будто научились сворачивать пространство. Но на Земле третий год полыхает война, и никаким академиям нет дела до того, что мы думаем. Катамараны рекрутских бригад приползают на Фиам за данью, как черные корабли Миноса. Мы подчинены Земле, мы не можем отказать. На Фиаме женщин вдвое больше, чем мужчин. Мы кружим по городу и говорим об эксперименте.

Внезапно Лодеболь показывает мне рукой на неприметный проулок.

– Поверни сюда, Джонатан.

По мощенной камнем дороге мы ползем вверх по склону холма, пока не упираемся в тяжелые кованые ворота. За ними – странное, нехарактерное для Фиама здание с плоской крышей, рядами унылых квадратных окон. Я смутно вспоминаю окраины Йоханнесбурга.

– Знаешь, что это такое?

Лодеболь волнуется. Украдкой пихает в рот какую-то таблетку. Его лоб покрыт испариной, руки дрожат.

Я никогда здесь не был, но место мне не нравится. Здесь пахнет смертью.

– Наше с тобой хобби не прошло даром, Джонатан. На Общем совете самые уважаемые Техно назвали меня сумасшедшим. А сегодня я случайно узнал, что Линда подала документы на опеку.

Я пытаюсь возразить: восемьдесят – не возраст для Техно, а научное заблуждение не может служить основанием для признания недееспособности. Я с ужасом понимаю, что Лодеболь плачет.

Не бери в жены женщину на пятьдесят лет младше себя, Джонатан, шепчет он. Даже если она Техно. Ты стареешь, и ничто, кроме чистой мысли, не может привести тебя в восторг. А в ней живут совсем другие желания и стремления. Ее волнуют развлечения. Ее манят деньги. Ты уносишься в выси непознанного, а она смотрит на твое дряхлое тело и думает, как бы попроще от него избавиться.

Ни слова неправды. Профессор всегда говорит то, что думает.

– Я боюсь оказаться с той стороны ограды, – он тыкает пальцем в угрюмые ворота. – Но ничего не могу изменить.

Лодеболь – мой учитель. Я преклоняюсь перед ним, я благоговею. Высадив профессора у его дома, я несколько минут просто сижу, вцепившись в руль, прокручивая и прокручивая возможные пути спасения Лодеболя, – и не вижу ни одного.

Когда я выезжаю на дорогу, то вижу Линду. Миловидная ухоженная стерва переходит улицу прямо перед носом моего кара. Мне остается только прибавить оборотов и поймать ее на капот.

В сильный ветер на болоте иногда возникает подобие волн. Тугие ядовито-розовые валы лениво изгибаются, сыто чмокают у берега, выплевывают на траву перегнившую тину. Наверное, зловонные испарения постепенно убивают меня изнутри. Впрочем, умереть можно и от других естественных причин – скажем, воспаления аппендикса или больного зуба.

Солнце восходит над моим контейнером и за час прогревает его до сорока градусов. Ты не могло бы светить помягче, спрашиваю я. Оно скалится в ответ и молчит.

Консервы пришлось перетаскивать на северную сторону холма и копать для них яму, чтобы не полопались от жары. На моих тонких пальцах Техно появляются первые мозоли. Мне предстоит научиться многому, если я хочу прожить дольше.

И мне не дает покоя вещь, найденная мной в контейнере, назначения которой я не понимаю. Маленький титановый чемоданчик, внутри которого экран и клавиатура. Обычная переносная субкварковая вычислительная машина. Но кнопки не отзываются на нажатие, а все отверстия намертво запаяны – я не могу разобрать компьютер и посмотреть, что с ним не так. Может быть, это такое изощренное издевательство – можно ли унизить Техно больнее, чем напоминая ему, что он лишился возможности работать?

Я оставляю субкварочку в контейнере, на тумбочке – перевернутом ящике из-под консервов, в изголовье импровизированной лежанки. Черный, как межзвездная пустота, экран – первое, что я вижу, просыпаясь, каждое утро.

Я копаю огород, рыхлю грядки, таскаю в грязных пакетах воду из болота для полива. Я никогда не держал в руках дурацких зерен, семечек, луковиц и не интересовался, как заставить их проснуться и ожить.

Солнце день за днем внимательно следит за моими потугами. Ты должен справиться, наставляет оно. Твои предки были бурами, а «бур» означает «крестьянин». Неопрятные грядки бурыми квадратами темнеют на трёх склонах острова Фкайфа.

Дни сливаются в клейкую массу – они похожи как чертовы луковички. Я продлю свое существование на долгие-долгие годы, но не почувствую этого, если уже сейчас не могу отличить один день от другого.

Я теряю счет времени и не могу сказать, сколько месяцев прошло до того момента, когда, проснувшись, вижу перед собой лицо профессора. Субкварочка еле слышно гудит.

Лодеболь задумчиво смотрит на меня с экрана и молчит. Возможно, он здесь уже давно.

– Профессор, я… – мне нужно сказать ему очень много – ведь я вторгся в его жизнь и изменил ее безвозвратно…

– Давай не будем ни о чем вспоминать, – говорит он, и мы больше не вспоминаем Линду ни при каких обстоятельствах.

Профессор совсем не изменился – серебристая шапка волос солнечной короной окружает лицо старика.

– По определенным причинам я не могу афишировать наш контакт, – говорит Лодеболь. – Мне стоило определенного труда подсунуть эту машинку в твой контейнер. Она связана только с моей – один канал связи, один вход – один выход. Ты еще не забыл, что мы собирались ставить эксперимент?

Вилла Сильвы – одно из немногих мест, где я чувствую себя просто человеком. Замороченные дамочки, посягающие на мое тело, сторонятся жилища доктора, как огня.

В серебристых плетях вьюна, поглотивших маленькую деревянную беседку, дышат алым пышные цветы с острыми лепестками. Когда приходится ждать Сильву, я всегда прячусь здесь. Наверное, это на уровне рефлексов – я так долго ютился в железном ящике, что теперь по-крабьи люблю прятаться в норки и щели.

Могу поспорить, наш доблестный доктор кует еще одного маленького Фкайфа. Стараниями Сильвы я давно обогнал царя Соломона в рейтинге многодетных отцов. Год назад я преодолел восьмитысячную отметку.

И это – источник скорых проблем. Фиам и до разрушения инфонити не мог похвастаться притоком свежей крови. И ген Фкайфа в крови целого поколения – что тут говорить. Моим старшим детям вот-вот исполнится пятнадцать, и не за горами день, когда я начну становиться дедушкой. Много-много тысяч раз.

Сильву слышно издалека. Он что-то говорит и говорит своим скрипучим голосом, но слов мне разобрать не удается. Ясно только, что он не один, и я задвигаюсь в глубину беседки, надеясь, что не столкнусь с посетителями доктора.

Сквозь густую цветочную поросль видны два приближающихся силуэта, и оба мне слишком знакомы.

Сильва входит первым и садится напротив меня.

– Извини, что заставил ждать, – он здорово постарел с тех пор, как мы впервые встретились на лекциях Лодеболя. Жидкие волосы будто вылиняли, примялись, подчеркивая острую макушку, глаза спрятались за старомодными очками, кожа приобрела сероватый оттенок. – Ты не против, если я приглашу Далию на чашку чая в нашей компании? Вы ведь знакомы?

А что, собственно, спрашивать, если она уже здесь? Замерла на пороге, и в глазах то ли радость, то ли печаль, ничего не поймешь.

Я пожимаю плечами:

– Ну, я думаю, на территории нашего славного Сильвы мне не стоит опасаться ничьего общества. Здравствуйте, Далия! Присоединяйтесь к нам! Я вижу, вы на правильном пути, раз мы встретились в таком месте. Честное слово, теперь мне будет гораздо спокойнее…

Я говорю и не могу остановиться, хотя и вижу, как меняется, искажается ее лицо.

– Да идите вы к черту, Джонатан! – Далия отступает на шаг и тыкает пальцем в мою сторону. – Жалкий параноик, бесчувственная скотина, бык-производитель, ничтожное существо!

Она со всех ног бежит прочь. Впервые за двенадцать лет нашего мимолетного знакомства мне кажется, что я больше ее не увижу. Странно, но эта мысль совсем не приносит облегчения.

Сильва нервно пожимает плечами, сплетает ноги-ходули в немыслимый узел, скрещивает руки на груди. Он огорчен.

– Зря ты так, – говорит он, наконец. – Далия клинически бесплодна. Она – последний человек на Фиаме, кто мог бы претендовать на тебя.

Сильва смотрит мне в глаза, качает головой и добавляет:

– Дурак ты, Фкайф.

Солнце пробивает брешь в серебряной листве, и на поднос с посудой падает яркое пятно, загогулина, по форме напоминающая человеческий зародыш.

– Не твое дело, – отвечаю я. – Лучше расскажи, что дали расчеты.

Наши с Сильвой пути разошлись почти сразу. Получив общий курс естественных наук, он углубился в генетику и на какое-то время совсем исчез с горизонта. Для Техно это обычно – общаться только с себе подобными в рамках своей отрасли.

Я тоже грыз инфопространственные формулы, вяз в физике времени, и анатомические процессы не интересовали меня ни на йоту.

Сильва нашелся лишь десятилетие спустя, почти сразу после моего триумфального возвращения. Мы скорее приятели, чем пара «врач – пациент». Раз в месяц мы пьем чай у него в беседке – незамысловатая, но приятная традиция.

Сильва долго примеривается, как подать информацию. Безмолвно взмахивает открытой ладонью, убирает за ухо прядь волос, кривит губы.

– В целом, всё не так плохо, как могло бы быть, – говорит он. – Через пару лет можно будет обновить генетический материал, взяв его у всех твоих старших детей. Там будет лишь половина твоей крови, и новые младенцы придутся тебе уже внуками. Тогда новые браки будут заключаться не между сводными, а между двоюродными сводными братьями и сестрами. Конечно, риск отклонений и патологий остается. Но в любом случае, это лучший выход в условиях изоляции Фиама от остальных миров.

Я доволен новостями. Меньше всего мне хотелось бы поставить под угрозу жизнь жителей Фиама.

– Ты говоришь об изоляции, как о зле. Почему?

Сильва даже поднимает очки на лоб:

– А что же это? Разве нам надо радоваться, что мы отрезаны от Земли?

– На мой взгляд, да.

– Но мы же не можем замкнуться в одном мирке! Мы – часть цивилизации, и каждый нормальный человек мечтает, что контакт с Землей будет восстановлен!

Я смотрю на Сильву, пытаясь понять, отчего так выходит: человек замыкается на своем деле и становится лунатиком, стоит коснуться чего-то за рамками его интересов.

Я – Джонатан Фкайф, и твердо знаю, что не отдам Земле ни одного своего ребенка. Покуда это в моих силах.

– Скажи мне, благородный доктор, а под контролем какого государства находилась инфонить до обрыва?

Сильва непонимающе смотрит на меня.

– Ну кто, кто был главным на Земле, когда с Фиама последний раз увозили призывников?

– Помилуй, Фкайф, пятнадцать лет прошло… Тихоокеанская Дирекция?.. Нет? Союз Пяти? Нет, не вспомню…

– Хорошо, – говорю я. – А сейчас? Ты же смотришь земные новости, правда?

Сильва морщит лоб, что-то разглядывает в чашке.

– Знаешь, не слишком. Точнее смотрю, но как-то одним глазом. Нет времени.

– А кто возглавил мятежные миры? – настаиваю я. – Какие планеты присоединились к мятежникам? В чем была суть конфликта?

– Фкайф, не морочь мне голову! – начинает сердиться Сильва. – Мы говорили о детях, а ты меня спрашиваешь о какой-то войне!

– А разве война и дети – не связанные понятия?

Сильва разводит руками и смотрит на меня немножко по-другому. Мой чай совсем остыл.

4

Ночью из болота выбрались юркие пухлые ящерки длиной в локоть и попытались укатить банку консервированной клонины.

Я улыбаюсь восходящему солнцу и с упоением вгрызаюсь в дар фиамской природы – душистое жесткое мясо, поджаренное на прутике. Лапки с прозрачными сизыми перепонками хрустят на зубах.

Это будет сегодня, говорю я солнцу. Сегодня, наконец, я сверну пространство.

У меня глаза сумасшедшего. У меня борода по пояс. Я не брился восемь лет, боясь отпугнуть удачу. В контейнере на тумбочке меня дожидается Лодеболь. Профессор мается старческой бессонницей. Он такой же псих, как и я.

Между ним и мной – натянутая нить. От лаборатории Лодеболя уходит под малым углом в землю и через несколько сот километров выныривает из болота и втыкается в мой контейнер. Инфонити всё равно, сквозь что ее продергивают. Тысячи новостных каналов Фиама, Земли, десятков других миров вливаются в мою субкварочку. Миллионы случайных документов, миллиарды случайных изображений. Тоннель надо поддерживать.

А я сижу на острове имени самого себя и день за днем, месяц за месяцем, год за годом пытаюсь подобрать отмычку, которая позволит моим формулам превратиться в реальность.

Случайность интерферирует со случайностью, любит говорить Лодеболь.

– Ну что, профессор? – спрашиваю я, входя в душное нутро контейнера.

Я чувствую себя здесь всё в большей тесноте. Дело не только в том, что я заматерел, оброс мышцами и слоем жира. Мне душно. Я хочу на свободу. Я не готов сидеть на болотной кочке до конца своих дней.

– Скинь мне установки, – говорит Лодеболь.

– Плохая примета, – отвечаю я. – Только после эксперимента.

Такой уж выработался ритуал. Если эксперимент удастся, я вряд ли смогу сразу сообщить ему текущие настройки обратного сигнала. И у Техно бывают глупые шутки.

Моя работа проста – нажать на кнопку, дальше всё случится само. На это «само» я потратил первые три года на острове, зато теперь моя работа – нажать на кнопку.

Иногда инфонить рвется сразу – хлопком. То, что находится в тоннеле, вываливается в реальный мир и вступает в реакцию с уже находящимся там веществом. Чтобы не наделать лишнего шума, мы гоняем через тоннель нейтроны, максимум – молекулы водорода.

Иногда она скручивается от меня к профессору, будто стрелка едет по чулкам. Бывает, что нам кажется, будто с нитью ничего не случилось, но секунды спустя она тает и исчезает.

– Готовность? Запись? Поехали.

Новый набор настроек – это как новая мелодия. Волшебная флейта откроет скалу, если знать мотивчик.

Конечно, мое положение на острове немного сродни технократическому, интеллектуальному рабству. Я – невидимка, меня нет. Никто на Фиаме вовек не вспомнит о моем существовании. Но это не мешает мне работать с Лодеболем, день за днём подбираясь к разгадке.

Лодеболь хитро подмигивает мне, и я вдавливаю кнопку.

Окно, в котором кривлялся профессор, меркнет – так происходит всегда: сначала рвется инфонить, а потом уже компьютер ловит связь с Лодеболем через спутник.

Видимо, сегодня спутник уснул. Я смотрю в черное окно и тихо считаю про себя. Раз… Два…

Открываю настройки журнала, смотрю график активности инфонити.

Девяносто… Девяносто один…

С нитью ничего не случилось. Мощный поток информации валится из ниоткуда на мой компьютер. Большую часть информации расшифровать невозможно, для этого нужна обратная связь, а назад в инфонить не уходит ничего. Я перешел в режим молчания.

Зато слышны все источники одностороннего вещания. Я перебираю каналы. Натыкаюсь на джаз. Когда-то давно в Йоханнесбурге я засыпал под эту музыку…

Тру виски, выхожу из контейнера. Чтобы не дрожали руки, вцепляюсь себе в бороду.

Тысяча три… Тысяча четыре…

Лодеболь, мы сделали это!

И знаешь, профессор, ведь никогда не поздно подойти и снова нажать кнопку, чтобы один-единственный короткий сигнал ушел в инфонить и вернул всё назад?

А я не спешу назад. В свернутом лепестке пространства проходит почти месяц. Я веду дневник. Изучаю звездное небо. Ищу отличия.

С точки зрения остального Фиама меня просто нет на карте. Ни Фкайфа, ни острова Фкайфа.

Сидя на холме, я не могу проверить всех догадок. По-прежнему во все стороны от острова расходится зловонная трясина. Я лишь предполагаю, что переплыви я эту преграду, то мог бы увидеть что угодно. Фиам, не заселенный людьми. Край мира. Зеркальную стену до неба. Фиам, такой, какой он сейчас… «Что это ты делаешь здесь, Фкайф? Ну-ка, назад в болото!» Что угодно.

Случайность интерферирует со случайностью…

Пока я болтаюсь в нигде, Фиам подвергается атаке сепаратистского челнока. Экспериментальное оружие окрестили «демокрэком» и запретили тотчас. Но это не помешало какому-то мерзавцу испытать его на колонии Техно. Кратковременное облучение калечит мужчин, разрушая их гормональный баланс. Изменения необратимы.

Мы все узнаем об этом месяцы спустя. И Лодеболь реагирует по-своему – он надрывает инфонить с Землей, просто скопировав мои настройки. Ему почти девяносто, и он уже действительно спятил. Слушай меня, Фкайф! Никогда не связывайся с цивилизацией, которая старше твоей на десятки тысяч лет! Ты рвёшься в выси непознанного, а они скатываются в каменный век!

Лодеболь всё-таки находит приют в доме с квадратными окнами. И на мой остров снова приходит одиночество – теперь уже навсегда, предполагаю я.

Но два года спустя мэр Фиама, сущая ведьма, чуть ли не стелет мне красную дорожку к гондоле дирижабля. Вы понимаете, что через двадцать лет у вас будут проблемы, на всякий случай переспрашиваю я, глядя, как в иллюминаторе уплывают прочь зыбкие пределы моей тюрьмы. Она усмехается. Еще бы ей не смеяться – к тому времени у Фиама будет новый мэр. Я восстановлен в правах? Смогу работать? Снова получу доступ к инфонити? Об этом не беспокойтесь, отвечает ведьма. Всё, что пожелаете.

И я желаю. Поначалу жадно, без разбора. Я разрываюсь между телесными и умственными удовольствиями. Постепенно телесные берут верх. Время хлещет сквозь пальцы. На годы вперед складываются легенды. Искательницы приключений летят ко мне, как мотыльки на фейерверк.

Привожу пьяную подружку на могилу Лодеболя. Ну что, говорю я ему, ну что, старая лиса? Ты обманул меня дважды! И зачем? Из-за горсти паршивых формул? Ради того, чтобы забить колышек в делянку, которая тебе не принадлежала? Хоть ты и корпел совсем рядом почти пятьдесят лет…

Подружка начинает икать, и я внезапно прощаю профессора. Принцип Фкайфа… Принцип Лодеболя… Что мне с того? Ты даже умереть успел вовремя, старый перец! Поставил величайший эксперимент – и откинул копыта. Совсем чуть-чуть не дождавшись, что я заявлюсь к тебе на порог и обвиню в воровстве! Покойся с миром, учитель! Я дарю тебе все принципы, какие у меня есть!

На все мои закидоны правительство смотрит сквозь пальцы. Я – фетиш. Я – надежда хоть на какое-то будущее. Я – единственный, кто сможет разобраться, что случилось с инфонитью… если протрезвею.

Кажется, начинается осень. Сквозь лиловый рассвет я иду домой, впервые – один. За многие месяцы.

Мне перекрывают дорогу. Их больше дюжины. Кто-то молод, кто-то стар. Бывшие мужчины решили поквитаться с мужчиной настоящим? Как в сказках, за жен и дочерей? Я слишком уверен в себе, полагаясь на энергию, которая прет из меня, как из атомной батареи. Ну, что скукожились, Техно? Подходи по одному!

Они подходят все вместе.

Я лежу, зализывая десны, на пороге собственного дома. Нежная-нежная ладонь гладит мой рассеченный лоб, мои заплывшие глаза, выбитую челюсть, сломанный нос. Ты помнишь меня, Джонатан? Я не могу посмотреть, а голос не узнаю. Зачем ты себя так, спрашивает она. Ты же не такой, правда? Я что-то мычу, стараясь не дышать. И они не такие, убеждает меня она. Это от отчаяния. Уймись, пожалуйста! Мне стыдно за тебя.

Кто ты, спрашиваю я, но на губах запеклась кровь. Я не могу разорвать корку и открыть рот.

И потом целых двенадцать лет я так и не знаю, ее ли это был голос.

И если не ее, то правильно ли я поступаю сейчас?

Я – Джонатан Фкайф, и бываю крайне убедителен в определенных ситуациях.

В комнате темным-темно, хотя сейчас белый день и косматое солнце шарит лучами по Фиаму, разыскивая старого дружка Фкайфа.

– Ты знаешь, – шепчу чуть слышно, одними губами, – а ведь это я спрятал Фиам.

Прости меня, старый лис Лодеболь! Я не краду твою славу, просто забираю кусочек своей назад.

Далия поворачивается ко мне и переспрашивает, не открывая глаз:

– Что ты сказал?

Я осторожно целую ее веки и говорю:

– Земле никогда сюда не добраться. Мы останемся в стороне от всеобщей бойни. Это я спрятал Фиам.

5

– Ты шутишь! – она приподнимается на локте, пытается разглядеть мои глаза.

– Да нет же, – смеюсь я. – Хочешь покажу?

– Что покажешь, Землю?

– Ну, почти!

Я вытаскиваю ее за руку из постели и тащу голышом через весь дом. На ощупь нахожу на пыльном шкафу ключ от кладовки. Далия находит замочную скважину и подводит к ней мою руку.

За дверью – пустая кладовка. Только в углу на маленьком колченогом столике стоит старинный телефон. Очень удобная штука, когда нужно передать сигнал в одну сторону. Я выбирал из сотни устройств, а остановился на простейшем.

Мы стоим на пороге, соприкасаясь боками.

– Стоит снять трубку, – почему-то шепотом говорю я, – и ты окажешься в городской телефонной сети Йоханнесбурга. Можно позвонить в булочную недалеко от моего дома и заказать сладостей.

Далия счастливо смеется:

– Врешь ты всё!

Я не успеваю ее остановить, она делает шаг вперед, протягивает руку, и…

б/н

– Ты только посмотри! – лейтенант, здоровенный конопатый детина, позвал к иллюминатору чернокожего сержанта. – Совсем рехнулся, сейчас под дюзы залезет!

«Доблесть и Слава», тихоходный слабо вооруженный катамаран, уже пятнадцать лет приписанный к сто сорок девятой рекрут-бригаде, на малой тяге опускался к заросшим сорняками плитам фиамского космодрома.

– Поди ж ты, – сержант сморщился, будто съел что-то кислое, – в такой глуши – и то пацифисты завелись!

– Да нет, – неуверенно ответил лейтенант. – Просто чудик какой-то. Смотри, какую бородищу отрастил!

За стеклом по лётному полю бегал неуклюжий седоватый толстяк в длинной мешковатой одежде. Он смешно размахивал руками, крутил головой, тряс кулаками над головой, беззвучно разевал рот.

– Не пойму, что он кричит, – прищурился капрал, тоже подошедший посмотреть на местного сумасшедшего.

Лейтенант и сержант замолчали на несколько секунд, вглядываясь за стекло.

Странный человек упал на колени и воздел руки к небу.

– Похоже, парень съехал на религии, – сказал сержант. – Гляди, всё повторяет: «Дети мои! Дети мои!» Это он нам, что ли?

– Не «Дети мои!», а «Мои дети!», – сварливо поправил лейтенант. – Спаси нас вакуум от такого папаши… И хватит глазеть, разойтись по местам!

Лейтенант остался один и окинул взглядом сиренево-розовый горизонт.

Работы тут предстояло – не горюй! Планетка несколько лет будто пряталась от всеобщей мобилизации. Но уж теперь-то, когда там, дома, настоящая заварушка только и началась, придется срочно наверстывать…

б/н-бис

… и смущенно отступает назад.

Кусает губы.

Я сглатываю комок в горле размером с теннисный мяч.

Далия пожимает плечами:

– Просто подумала на секунду: а вдруг – правда?

Я осторожно запираю дверь и кладу ключ на место.

Мы возвращаемся в спальню. Я подхожу к окну и нащупываю шнурок жалюзи.

Далия прижимается к моей спине.

Я тяну шнурок вниз и вниз, пока окно во дворик не открывается полностью.

У наших ног – крошечный человечек на сиреневом холме неумело пытается вскопать глинистый склон. Вокруг него – розовое бескрайнее море. Конечно, оно очень похоже на болото, но пусть в этот раз будет морем. А лохматое солнце, наконец, находит нас и ерошит нам волосы теплыми прозрачными ладонями.