Мама и детский сад

Никитина Л. А. Мама и детский сад: Кн. для воспитателей дет. сада и родителей.

Книга написана в форме размышления автора о роли матери в семейном воспитании, сотрудничестве семьи и детского сада, о путях совершенствования работы дошкольных учреждений. В книге широко использованы дневниковые записи Л. А. Никитиной.

Книга адресована воспитателям детских садов и родителям. Она будет интересна широкому кругу читателей.

ОТ АВТОРА

В основу этой книги легла моя брошюра, которая вышла в издательстве «Знание» шесть лет назад, в 1983 году. Она называлась «Я учусь быть мамой» и была пронизана одной идеей: без матери, без семьи ребенку не вырасти полноценным человеком. Как раньше, так и сейчас я скептически отношусь к общественному дошкольному воспитанию. На вопрос, почему я не отдавала детей в детский сад, обычно отвечала что-нибудь вроде: «Я же им мать, а не мачеха!» Не представляю себе и теперь, как можно отдать ребенка на целый день в чужие руки, в чужие стены: ведь это значит неизбежно отдалить его от себя, сделать непонятным и непонимающим — чужим.

Эта мысль осталась главной в этой книге. Однако с тех пор столько событий произошло в нашем обществе, от стольких иллюзий пришлось избавиться, что невольно начинаешь более трезво относиться ко многим реалиям жизни. Став бабушкой и поближе присмотревшись к трудностям современной молодой (даже благополучной!) семьи, я постепенно пришла к выводу, который еще лет десять назад ужаснул бы меня: без детского сада современным родителям, и особенно современной матери, не обойтись. Но только без другого детского сада!

Почему «не обойтись», какого «другого» и как, не переставая быть скептиком, я становлюсь сторонницей детского сада, я расскажу в заключительной части книги.

КАКАЯ МАМА НУЖНА!

«ЗАЧЕМ ДЕТЯМ НУЖНА МАМА!»

Читаю любую книгу или брошюру для начинающих матерей и не перестаю удивляться: как много внимания уделяется в них обслуживающему труду матери! Все расписано по минутам, причем рекомендации большей частью категоричны: обязательно кипятить, обязательно обмыть, протереть, проветрить, тем-то и тогда-то кормить, купать и т. д. и т. п. На это уходит все время не только матери, но и всех окружающих ребенка взрослых. Некогда подумать, понаблюдать; общение с малышом примитивно и однообразно, как, впрочем, и рекомендации на этот счет. Но хуже всего то, что дети растут, а материнский труд нередко все так же сводится к обслуживанию своих детей, к безотказному обеспечению их всеми благами жизни — вплоть до служебной карьеры и удачной женитьбы. И родительская радость заключается в удовольствии видеть свое дитя ухоженным, накормленным, одетым и «продвинутым» лучше «разных прочих». Какая же уйма времени и сил уходит на это! И какой же незавидный получается результат…

Получила я как-то раз письмо: «Возможно, вы даже несколько причастны к тому, что у меня четвертый малыш… Когда я носила второго, каждый прохожий считал своим долгом предостеречь и объяснить, что это огромная глупость. И вот — четвертый. Дело в том, что еще в школьные годы я увидела телефильм о вашей семье… Очень завидовала вашим детям. Решила тогда: когда у меня будут дети, пусть их будет много. Тогда у каждого из них будет товарищ для любой игры, любого дела. И скучно нам не будет…

Но оказалось все не так. Оказалось, что главное — заставить поесть, научиться готовить, наводить и поддерживать порядок, укладывать спать (от одного до четырех часов тратится на это по вечерам!) …Когда вдруг появляется свободное время, то непонятно, что с ним делать… Я не понимаю детей, не могу войти с ними в душевный контакт, не знаю, о чем и как можно с ними разговаривать…» Вот горе-то: «Я не понимаю детей»! И все потому, что главным стало: заставить поесть, навести порядок, уложить спать…

Допустим, матерям будут предоставлены сказочные льготы: например, работать полдня при полной зарплате, а в детских садах будут увеличены штаты, материальное благосостояние возрастет — все это осуществимо, кажется, к этому идем. Но вот вопрос: как будут использованы эти высвободившиеся средства и время? Будут ли они отданы детям? Если да, то как, на что они будут употреблены? Не выльется ли это прибавление времени и средств в более старательное обслуживание и только? Это страшно, потому что и детям, и самим матерям в жизни нужно совсем-совсем другое. О матерях я еще расскажу, а откуда мне знать, чего ждут от нас дети? Да от них же самих.

Прочтите «молитву», которую сочинила наша тринадцатилетняя дочь, когда я заболела. Привожу ее не всю — она шутливо-пародийна и касается лично моих качеств. Вот отрывок, поразивший меня серьезностью и глубиной заключенных в нем мыслей:

«Господи! Господи! Господи!

Верни здоровье матери матерей и отцов будущего…

Будь милосерден! Верни здоровье матери, знающей все языки мира, ибо она знает язык детства!»

Дочка мне польстила: язык детства я еще только старалась постичь, но о как бы подсказала мне, что это-то и есть самое главное в матери. А через три года именно ее я попросила ответить на вопрос, который и меня саму мучил «Зачем детям нужна мама?» Вы думаете, что на него легко ответить? Попробуйте. Я отвечаю на него всю жизнь.

Мне захотелось взглянуть на проблему и с «детской» стороны.

Я получила от дочери несколько исписанных листков, в которых неожиданно обнаружила много интересного и поучительного для нас, взрослых. Воспроизвожу заметки полностью, не изменяя их конспективный стиль. По ходу выскажу и свои мысли: от этого просто невозможно удержаться!

Итак: «Зачем детям нужна мама? Действительно, зачем? И смотря как мама! (Здесь и далее следуют подчеркивания автора заметок.) Каждый человек (независимо от возраста) должен знать, что есть существо, любящее его и принимающее его таким, какой он есть. Вот это принятие таким, какой он есть,— самое главное в матери».

Главное-то (дважды сказано и подчеркнуто!), оказывается, не всякая любовь, а любовь-понимание, проникновение в суть, доверие, т. е. принят! своеобразия и неповторимости растущего человека — без подчинения е намерениям взрослого.

«Мать, говорящая: «Я не хочу с тобой говорить», отталкивающая свое дитя, убивает в нем сына или дочь, в себе — мать.

Самая главная обязанность матери — понимать. Мать, не понимающая своего ребенка,— это трагедия. Должно быть (видимо) в раннем детств мать для ребенка — спасение, защитник, мать — утешение. В более старшем: мать — советчик, наставник, мать — утешение. В зрелости: мать-друг, мать — утешение. Должен быть человек, у которого на груди можно плакать и в пять лет, и в пятьдесят».

Заметьте: мать — не судья, определяющий, что хорошо, что плохо, и пример для подражания, т. е. не какой-то жизненный эталон—оказываете не этого ждут от нас дети! Признаюсь, меня это поначалу очень смутило: всегда была убеждена, что нравственное влияние матери на ребенка зависит главным образом от ее собственного морального облика и ее оценок, ориентирующих ребенка в окружающем мире. А здесь об этом даже не упомянут Не требует ребенок от матери ни особого совершенства, ни какого бы то ни было превосходства над окружающими. Зато жаждет утешения, сочувствия сострадания, соразмышления — содействия. Быть ВМЕСТЕ — вот чего он хочет. И я вспомнила, как в спектакле Ленинградского ТЮЗа «Дети, дети, дети» пронзительной нотой прозвучал маленький рассказ-воспоминание одной актрисы. Ее мать была воспитателем детского сада и как-то взяла дочку с собой на работу, но, чтобы не смущать детей, попросила называть ее в группе по имени и отчеству — как все дети. Весь день девочка была, «как все». Но когда они с мамой, возвращаясь домой, остались одни, девочка бросилась матери на шею: «Мамочка, как я по тебе соскучилась!» Они были целый день рядом, но НЕ ВМЕСТЕ! Согласитесь, что это не так уж редко бывает и в собственном доме.

Мать — утешение… Но для этого мать должна быть сильной. Или это необязательно? В конце концов, «выплакаться» можно и у подруги на плече, и просто сочувствующему попутчику в вагоне…

«В любом возрасте между ребенком и матерью остается невидимая граница: превосходство матери над своим ребенком. Это не должны чувствовать ни тот ни другой. Это, быть может, и опыт, и умение понять и принять, и это способность к утешению…»

А-а-а… Значит, превосходство все-таки нужно, но такое, которое не разъединяет, не отчуждает, не унижает — превосходство «опыта… умения… способностей», а не просто старшинства с его нравоучениями и морализированием. Значит, надо быть подлинно ведущим всю жизнь. Хоть и трудно, но надо — так я думала всегда, но…

«Наверное, отношение к матери строится так (на протяжении всей жизни человека): восхищение — сомнение — недоверие — неприятие — осуждение — снисхождение — понимание — прощение — раскаяние — преклонение. Эта цепочка составлена наспех: ее нужно разработать. Не знаю, должно ли это так быть. Для всех ли это одинаково, или, может быть, разное — для сыновей и дочерей? Быть может, мать должна быть разной для мальчиков и девочек? Для мальчиков она должна быть и женщиной, т. е. слабой, а для девочек — иной, более сильной?»

К сожалению, мне никогда не приходило в голову, что отношение ребенка к матери может так меняться на протяжении жизни. Я и сама испытала нечто подобное, однако забылось, забылось… А надо помнить — тогда негативизм подростков, отчужденность взрослых детей воспримутся не как крушение, трагедия, а как болезнь роста и только…

«Почему общественное воспитание не может заменить мать по крайней мере сейчас? Человек может любить кого-то конкретно, т. е. ограниченно — не тысячу людей и даже не сто, одинаковой материнской или сыновней любовью. Человек должен себя уметь «отпустить» и знать, где это можно сделать. В общественном воспитании ДОМА нет. Все время на людях. «Поплакаться» некому. Это давит на психику. Человек прячет свои переживания, приучается не обращать на них внимание, давит себя: «Коллектив — главное! Думай о коллективе!» Это крайность — и поэтому плохо. Человек должен знать, что он для кого-то НЕЗАМЕНИМ. А какая незаменяемость в общественном воспитании?!»

Снова и снова появляется эта мысль о незаменимости и незаменяемости в отношениях между близкими людьми. Может быть, в этой жажде незаменимости лежит сознание неповторимости своей личности, чувства человеческого достоинства, невозможности, немыслимости предательства друзей, измены самому себе — этим изначальным нравственным основам человека.

Как же, оказывается, нашим детям не хватает личных, глубоко индивидуальных контактов с близкими людьми, не хватает избирательной, заинтересованной любви, тонкости и богатства эмоционального общения! Именно в общении маленький человек получает первые уроки нравственности.

РАЗГОВОР О СОВЕСТИ.

Дело было лет пятнадцать назад. Решили мы с ребятами определить (не заглядывая в словари!), что такое совесть. Трудная оказалась задача. Предлагали и то, и иное определение, наконец согласились, что «совесть — это умение почувствовать, хорошо ты делаешь или плохо».

— Чтоб всем было хорошо,— добавил кто-то из девочек,— а кто плохо другим делает, тот, значит, бессовестный.

— А если он думает, что делает хорошо, а выходит плохо, тогда как? — спросила Оля.

Этот вопрос всех озадачил, меня — тоже.

— В том-то и дело,— вдруг сказал Алеша,— что у каждого своя совесть, она может не соответствовать общепринятым критериям.

— Как,— удивилась я,— что же это за совесть, которая только сама с собой и считается? Тут что-то не то!

— Нет, то! — загорячился Алеша.— Именно только с собой и считается. Совесть — это соотнесение своих поступков со своим нравственным эталоном, вот и все. Со своим, понимаешь?..

Дальнейшие его рассуждения запомнились мне надолго, заставили о многом подумать.

Он говорил, что хороша была бы совесть, если бы она была способна на «виляние под влиянием». Тут все дело в том, как и когда она закладывается в человеке, почему так стойка. Ребенок приобретает свои нравственные критерии тогда, когда еще ничего не понимает, но воспринимает все на эмоциональном, подсознательном уровне — как бы впитывает с молоком матери ее нравственные оценки. Это и становится его совестью — на всю последующую жизнь!

Помню, я возражала ему: «Что же, по-твоему, в дальнейшей жизни этот первоначальный критерий не меняется?» Он ответил, что хоть и меняется, но очень трудно: это не подконтрольно разуму, совестью нельзя управлять. Это она управляет, а не ею. Вот говорят: «Совесть мучает». А что это такое? Человек получает неудовольствие от каких-то своих поступков, испытывает душевный дискомфорт, хотя может и не знать отчего. Понимание, осознание приходит позже — вот в чем дело! Как это важно, чтобы ребенок с самого начала был окружен не просто любящими, но добрыми, умными людьми. А глупая, в том числе жертвенная, любовь страшна: она породит потребителя, эгоистичного и завистливого. Он родную мать, которая его всю жизнь ублажала, когда-нибудь сдаст в дом престарелых, и совесть его будет молчать!

Вспомнили мы старинную притчу о материнском сердце. Раньше она всегда возбуждала во мне чувство благоговения перед великой силой материнской любви. Напомню ее вкратце.

Влюбился юноша в прекрасную девушку и просил ее руки. Жестокая красавица согласилась стать его женой только при условии, что в доказательство своей любви он принесет ей сердце матери. И вот несет юноша материнское сердце в ладонях, но спотыкается, падает и роняет его на землю. И вдруг слышит: «Не ушибся ли ты, сынок?»

Когда мы вспомнили эту притчу после Алешиных слов, вдруг дошел до меня и до всех нас совсем иной ее смысл: да ведь такой сын, способный на самое страшное преступление ради своей прихоти, мог быть только у такой матери, которая готова пожертвовать всем, оправдать все, лишь бы сыну было хорошо. Потому его совесть и позволила совершить такое ужасное злодеяние.

Наш разговор несколько увел нас от общепринятого определения совести, но заставил подумать о том, как рано закладываются в человеке основы для формирования его личности.

Конечно, для нормального детства как минимум нужна нормальная семья, это для меня это аксиома. Другие считают, что специалисты в общественных воспитательных учреждениях дадут детям куда больше, чем любые матери. Но вот какое наблюдение меня поразило: у истоков каждой незаурядной личности стоит семья и, как правило, мать. По крайней мере, мне не удалось обнаружить ни одного противоположного факта. И напротив, я не знаю ни одного выдающегося, известного миру человека, который был бы с младенчества воспитан пусть даже самым выдающимся педагогом, но вне семьи. Не странно ли: обыкновенные матери могут больше дать своему ребенку, чем знаменитые педагоги! А странного тут ничего нет: это чудо рождается любовью и вниманием тех, кто рядом с малышом с первого дня его жизни. Как же много от них зависит!

Обратите внимание: ребенок только появился на свет, а сразу начинает налаживать контакты с окружающим миром — плакать, например, когда мокро. Его не берут на руки («Ничего, пусть поплачет!») — он заливается слезами. До-о-олго. Наконец взяли на руки, сменили пеленку. Мама рядом — какое блаженство! Малыш замолкает, удовлетворенный, а тут его опять кладут в коляску. Ну и логика у этих взрослых: за крик — наслаждение, за молчание — неудовольствие. Ну так получайте крик! Это первые, самые первые шаги ребенка и взрослых к будущему взаимопониманию или непониманию. Если и дальше так пойдет, а взрослые вовремя не спохватятся — получайте капризы, неврозы, озлобленность, скрытность, лживость. Только не говорите, что он такой уродился.

Итак, с самого начала мы, взрослые, направляем поведение, развитие, психику ребенка, передаем ему свои нравственные критерии, представления о жизни.

Я говорю «мы», но если этих «нас» много, неизбежен, как правило, разнобой. А если ребенку достается одна тридцатая замотанной няни в яслях или детском саду — что же он получит от такого «общения», кроме сухих штанишек?

Вот почему нужна малышу мать, с ее глубоко индивидуальной любовью, с ее возможностью и тонкой способностью с самого начала наблюдать первые пробы и шаги своего ребенка на долгом-долгом пути становления Человека, с ее неистощимым терпением и великим умением радоваться каждому, даже крохотному его успеху, чувствовать его боль. А при этом неизбежно оценивать все его проявления и тем самым ориентировать его в жизни. Но для этого самой матери какой надо быть!

Реакция матери мгновенна, чаще всего интуитивна; о вычитанном и услышанном вспоминать некогда — как чувствуешь, так и делаешь. Ошибаешься, конечно, особенно в самом начале, но, если переживешь и осмыслишь ошибку, прибавится опыт. Матери надо, по выражению Марка Твена, «самозатачиваться» всю жизнь, но при этом КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕЛЬЗЯ…

Но закончу я эту важнейшую мысль только в последней главе книги — просто потому, что там она прозвучит убедительнее: сама я пришла к ней после всего того, о чем вам еще предстоит прочитать. Впрочем, матери меня поняли бы сразу, а вот отцы, дедушки и даже бабушки, а также ученые и руководители всех рангов, от которых зависит будущее наших детей, почему-то с трудом постигают очевидное. Попробую их убедить.

С ЧЕГО Я НАЧИНАЛА МОЙ ОТЧИЙ ДОМ

Мне всегда казалось, что к материнству, да и вообще к семейной жизни я была подготовлена неважно. Судите сами.

Во-первых, моя эрудиция в области педагогики была до обидного скудна, несмотря на педагогическое образование. Богатства, заключенные в трудах великих педагогов прошлого и настоящего, были когда-то «пройдены», но моими не стали.

Во-вторых, для меня и практика сводилась всего лишь к четырехлетнему стажу работы со старшеклассниками. Я ничего — буквально ничего! — не знала о младенческом и вообще о дошкольном возрасте. До 29 лет я ни разу не только не держала, но даже и не видела развернутого младенца. Мои представления о народных воспитательных приемах и обычаях, кажется, ограничивались «Ладушками», «Сорокой-воровкой» и рассказами бабушки о том, что «за столом ни гу-гу, а то ложкой по лбу». Небогато, как видите.

Как довольно скоро выяснилось, не был обременен всеми этими знаниями и мой супруг, и нам в семье многое пришлось постигать с азов, методом проб и ошибок, открывать не только новое, но и давно известное. Плохо, конечно, но нет худа без добра: приобретение чужого опыта ДО своего, усвоение великих мыслей тогда, когда собственная мысль еще ни над чем не побилась, не помучилась, направляют твою жизнь в колею указанной кем-то дороги. Ехать, конечно, легче — ровней, приятней, надежней, но… Как бы это объяснить? Когда сам идешь, да еще по буеракам, по бездорожью, каждую пядь буквально отвоевывая у пространства, все в тебе напряжено: и мышцы, и мысли, и чувства — и ты постигаешь закономерности жизни не готовыми формулами, а всем существом своим, каждой клеточкой тела. Тогда и ошибка — урок и просчет учит, а удача окрыляет, делает увереннее, крепче. На этом пути ждут открытия, радость творчества и «вечный бой»… Наша родительская доля складывалась именно так, и мы постепенно уверовали в то, что все в семье, от фундамента до крыши, мы построили сами, начиная чуть ли не с нуля.

Однажды нам пришлось выступать перед большой аудиторией. Мы подробно рассказывали о нашем «нетрадиционном опыте воспитания» (так и значилось в афише) и отвечали на многочисленные вопросы. В одной из записок нас спрашивали: «А вас самих тоже так воспитывали? Что вы взяли в семью из собственного детства?» Мы переглянулись, засмеялись, и я сказала в микрофон: — Нет, конечно, нас воспитывали совсем не так, мы ничего не могли взять из нашего детства: оно у нас было обычным, ничем от остальных детей в общем-то не отличающимся.

Как стыдно мне сейчас за этот ответ! Как хотелось бы вернуть тот вечер, увидеть тех людей, которые тогда почему-то одобрительно зааплодировали нам, и остановить их, и вернуть свои слова назад, и вспомнить, вспомнить, что же мы взяли в жизнь из нашего начала и не могли не передать своим детям.

Есть в нашем поселке улочка — каждый раз я иду по ней с замиранием сердца, а подходя к одному дому, испытываю такое неизъяснимое смятение, что боюсь смотреть на него. Это улица и дом моего детства. Правда, от того — нашего — дома осталась только малая часть, остальное перестроено, и живут там уже другие люди, но вот же он, вот! Могу даже подойти и потрогать его деревянные морщины… Когда я осмеливаюсь на это, во мне обрывается что-то и делается сладко и больно. Я мгновенно переношусь в детство и чувствую себя той стриженой босоногой девчонкой, у которой все потери и приобретения в жизни пока еще соизмеримы со слезами из-за пропавшего мячика и с ликованием по поводу выигранной партии в лапту.

Детские слезы, детские радости — что за дело мне до них сейчас в моей хлопотной взрослой жизни? В ней давно уже другие мерки для радостей и печалей. А вот чувствую, знаю: не было бы памяти о них — насколько труднее стало бы мне жить на свете. Держась за эту светлую тонкую ниточку, которая связывает меня с детством, я чувствую уверенность и защищенность, совсем такую же, как когда-то, когда бежала рядом с отцом, крепко ухватившись за его большую, сильную, добрую руку. Что за волшебная сила у этой ниточки? Почему она так надежно ведет меня по жизни?

Вот он, мой «родительский дом, начало начал»…— обыкновенный, серый от времени сруб, огромная (как мне тогда казалось) терраса, высокие липы под окнами… Множество людей: родни, соседей, знакомых, малознакомых. Вечно занятая мама, торопящаяся с грудой тетрадей то в школу, то из школы. Отец, приезжающий поздно вечером (он работает в своей комнатке даже по выходным). Мы, дети, твердо знаем: у них главная жизнь где-то там, за стенами нашего дома. Она приходит к нам вот с этими кипами школьных тетрадей, мамиными коллегами-учителями, с учениками из всех маминых классов, о которых мы знаем по ее рассказам. Она, эта взрослая жизнь, притягивает нас таинственными чертежами на столе отца и трудными книгами, которые отец одолевает медленно, но упорно.

— Что, интересно, курносая? — спрашивает он меня, притихшую от почтения перед непонятными значками.— Погоди, подрастешь — разберешься. А пока поточи-ка мне карандаш.

Я испытываю необыкновенную гордость: эту ответственную операцию папа доверял только старшему брату и вдруг — мне! Я очень стараюсь: довожу кончик длинного грифеля до острия иглы, не дышу — не сломать бы! Наконец отдаю карандаш папе. Он осматривает его придирчиво, не торопясь:

— А знаешь, неплохо получилось для первого раза. Так и быть, бери линейку и проведи мне здесь одну линию. Сумеешь?.. Счастье, испытанное тогда, греет меня и сейчас.

А первые уколы совести — как памятны они! Пустяк ведь — съела пряник по дороге из магазина и… соврала, что не ела. Зачем соврала, не знаю. Думаю, мама догадалась обо всем, но не упрекнула, словно поверила мне, мне — обманувшей! Ох, было бы лучше, если б мой обман открылся! Первый раз я осмелилась рассказать об этом, когда стала взрослой, а стыд от этого маленького бесчестья несу всю жизнь.

Жила семья трудно, едва сводя концы с концами, но я не помню озабоченности родителей по этому поводу. Помню другое: большая карта Испании у папы в кабинете, его напряженное лицо, красные маленькие флажки, которые мы вместе с ним передвигаем по линии фронта — главнее этого сейчас ничего нет. Там решается судьба мира, человечества — что по сравнению с этим какие-то другие заботы!

И вот 1941-и. Война. Отца направили в Златоуст — на пост начальника военной школы. Но он ехать туда отказался — пошел на фронт в саперные войска. Мы, дети, узнали об этом два года спустя от мамы. Это был последний — посмертный — его урок нам, уже подросшим детям.

Мы росли. Из того же дома, откуда ушел на фронт отец, мы уходили в школу, в институты, на целину — в жизнь. А мама, как все матери в мире, провожала нас и встречала. Все тяготы жизни не согнули ее: по-прежнему подтянутая, строгая, она входила по утрам в класс.

Эти отцовские и материнские уроки, а в них требовательная и бесконечная любовь к нам — единственное наследство, с которым мы, их дети, вышли в жизнь. И бесценнее этого дара я ничего не знаю. Сколько раз жизнь ставила передо мной свои каверзные вопросы и подсказывала соблазнительные к ним решения. Бывало, запутывалась, залезала в дебри. Но звенел в душе тревожный колокольчик совести, и я снова находила единственно верный — человеческий — путь.

Теперь-то я понимаю: без этого «начала начал» я просто не состоялась бы как мать.

ДЕВОЧКИ ПРЕДВОЕННОЙ ПОРЫ

Я всматриваюсь, вдумываюсь в ту себя, далекую, и удивляюсь: многие мои материнские беды и победы зарождались именно там, в начале моей жизни.

Тогда я, разумеется, попросту и не думала о будущих детях. Правда, было один раз: в пику взрослым, утверждавшим, что много детей — обуза, я, еще девчонка совсем, похвасталась: «А у меня будет пятеро!» В ответ — громкий смех: «Ты одного сначала попробуй!» Обидно было до слез. Детская эта обида не забывалась долго. Я растравляла себя такими, например, горестными мыслями: «Ну что хорошего: один брат, да и то старший, поиграть не с кем. Вот была бы у меня сестренка…» Или: «Ленка — в магазин, Ленка — за картошкой, Ленка — за водой, все я да я. А вот было бы нас трое или четверо…»

В общем я подходила тогда к вопросу о многодетности с позиции собственной выгоды: побольше поиграть, поменьше поработать. Рассматривать эту проблему с точки зрения усталой, работающей в две смены мамы мне и в голову как-то не приходило.

Как и многие мои сверстницы, девочки предвоенной поры, я мало чем отличалась от мальчишек и повадками, и мечтами. И хоть слыла основательной плаксой — ревела из-за пустяковых обид,— синяки и царапины у меня слез не вышибали и своим голоногим приятелям я старалась не уступать ни в чем. Ни в дочки-матери, ни в куклы играть не любила, да и не было у меня кукол, кроме одной, кем-то подаренной и тут же заброшенной. Училась я охотно и легко, и тут ежесекундно утверждая свое равноправие с мальчишками и втайне завидуя им: мне не хотелось быть слабым полом, приспособленным лишь к домашнему хозяйству. Да по правде говоря, меня к нему не очень-то и приохочивали, а сама я, разумеется, находила куда более интересные занятия: в доме было много книг, конструкторы, мозаика, игрушки, во дворе всегда шумно от ребячьих игр, а мне всего-то навсего десять лет,

— Ну и какая же здесь заявка на будущее? — спросите вы.— Что в этой полудевчонке-полумальчишке от будущей многодетной матери?

— О, в ней моя суть, да-да, никак не меньше! В это трудно поверить, но это так.

Именно тогда в дружбе-соперничестве с мальчишками я приобрела стойкий — на всю жизнь — иммунитет против многих женских недостатков: жеманства, завистливости, пристрастия к вещам, тряпкам, внешней косметике, искусственности вообще. Искренность в отношениях, открытость и незлопамятность — этому я научилась у мальчишек. Как мне потом пригодилось все это в общении с детьми!

Однако и многих подлинно женских достоинств я сильно недополучила: мягкости, ласковости, податливости и доброты мне явно не хватало. Как трудно было приобретать все это позже, буквально вынашивать под сердцем вместе с собственными детьми. Живи я без детей — не прибавилось бы всего этого во мне, а наверняка еще и поубавилось бы.

Так в нас, девочках, подобных мне, уже тогда зрела будущая «мужественная женственность», которая, осуществляя свое равноправие и не желая быть слабой, ломала самое себя, училась брать на себя все тяготы жизни и не просить помощи, быть независимой, гордой, самостоятельной, надеяться только на свои, силы и ни в чем мужчинам не уступать. Разве мы могли тогда догадываться о том, что, расставаясь со своей слабостью, мы теряли свою силу? И разве могли мы представить, сколько еще из-за этого предстоит потерять и нам, и детям?

Впрочем, о детях как-то и не думалось. Мы вступали в юность с мечтой: «Пускай прославятся среди героев наши имена…». Главным для многих из нас было дело, которому мы готовились отдать все свои молодые силы.

Теперь много страшной правды узнали мы о тех годах. Камнем легло это на душу — ужасом бессмысленных жертв, горечью растоптанного доверия, стыдом за свое благополучное «святое» неведение и позором пусть косвенного, но участия в том, что делалось у нас в стране. Как снять этот камень с без вины виноватых? Не знаю. Но то, о чем пишу, тоже правда: многие и многие люди, не ведая, что творится за их спинами, жили тогда трудной и честной жизнью. Я пишу о таких.

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЧЕК ПРО ЛЮБОВЬ

Вписывалась в наши девичьи мечты и будущая любовь — «на всю жизнь», и семья — не тихой гаванью с «грошовым уютом», а содружеством в деле. Эти возвышенные романтические мечты уберегали нас от легкомыслия и приземленности в отношениях с мальчишками: «Умри, но не давай поцелуя без любви»— это было сказано про нас.

Сама я была бескомпромиссна во всех этих вопросах и своих надеждах: я ждала любви огромной, а не крошечной — все или ничего! Мое «мальчишеское» детство подарило мне мальчишескую же грубоватость, бесхитростность и мучительную застенчивость в проявлении чувства. Кокетничать я не умела: это казалось мне нечестным, стараться понравиться не хотела: это было для меня унизительным. На школьных вечерах я была либо среди дежурных, либо среди зрителей. И никто, ни один человек в мире, не догадывался, что мне… нравился один мальчишка из нашего класса. Самое большее, на что я осмеливалась,— это украдкой посмотреть ему вслед. А когда он отвечал у доски, я не могла на него взглянуть: боялась, что покраснею.

Святое чувство — дай бог испытать каждому это первое прикосновение к душе другого человека, проникновение в его мир, вчувствование в его чувства через восторг маленьких открытий, свершающихся каждый день: «Как смешно он оттопыривает губы, когда думает…» И я долго пытаюсь повторить губами это движение. «Ой, пуговица на рукаве едва держится…» — и целый урок сладко мучаюсь: «Сказать или не сказать?» Когда нас сталкивают друг с другом какие-нибудь школьные дела, мы оба теряемся до немоты, а потом исподволь ищем возможности как будто невзначай очутиться рядом.

Иногда я замечаю, что со мной ты быть не смеешь, И глаза твои темнеют, на меня косясь чуть-чуть. Ты не робкий, я ведь знаю, почему же ты робеешь Посмотреть в глаза мне просто, руку честно протянуть…

Я бы умерла, наверное, если бы эти мои стихи попались ему на глаза…

Первая любовь моя так и осталась моей тайной. Я даже сейчас не могла бы признаться в ней тому, кто был ее причиной. Но какой же глубокий след оставила она у меня на всю жизнь, какой была великой школой чувств: в этих милых, трогательных пустяках шла громадной важности работа — постижение духовного мира другого человека и… узнавание себя.

Какое отношение имеет все это к моей будущей семье, к моим детям? Самое прямое, иначе моя откровенность была бы просто неуместна. Я решилась на рассказ о своей первой полудетской любви потому, что этот духовный этап в развитии отношений между двумя людьми представляется мне необыкновенно важным. Его нельзя миновать, если хочешь любви глубокой, а семьи — прочной. Это, разумеется, не открытие, поскольку известно людям давно. Время «ухаживания», обряды обручения и помолвки отражают стремление найти пару прежде всего по душе. И высокой поэзией («Душа ждала… кого-нибудь»), и немудреной песенкой («Полюби меня, моряк, душою…») людям молодым как бы внушалось: не торопись, приглядись, прислушайся и к себе, и к другому, прежде чем переступить черту.

А вот для чего это нужно, мне стало ясно сравнительно недавно. Этап духовного сближения, душевного приноравливания молодых людей друг к другу — это и есть главная подготовка их не только к дружной семейной жизни, но и к будущим родительским обязанностям в самой человеческой, самой ответственной их сути. Известно: чтобы дитя родить — «кому ума недоставало». Никакой особой физической и психической совместимости для этого не требуется: природа нас всех в этом отношении унифицировала, как миллиарды миллиардов других живых существ. Ей что! Лишь бы побольше было. А нам — человечеству — этого мало. Нам нужны люди неповторимые, одухотворенные, непохожие друг на друга, прекрасные человеческие личности, счастье которых, к известно, совсем не в хлебе едином… Но они сами по себе не рождаются. И успех в этом великом деле зависит уже не от природы, а от тех, кто ведет каждого нового человека в жизнь, от гармонии их отношений, совместимости многих их сторон — от любви, связывающей их друг с другом. Но любовь бывает, как известно, разная — каждому своя.

Во многом это зависит, по-моему, от разного ожидания любви, как бы предтечи, определяющей не только продолжительность и глубину чувств, но и сам выбор любимого или любимой. Буквально что ждешь, то и получишь – только не ошибись! Диапазон этих ожиданий огромен. У меня своя шкала оценки. На низших ее ступенях стоит примитивная тяга к запретному плоду, возбуждаемая ранней половой и поздней социальной зрелостью. Она часто заводит в тупик бездуховности и отрезает пути к высшим пластам человеческой любви, застревая на уровне так называемой «сексуальной озабоченности. Чтобы ее снять, достаточно партнера, тем же «озабоченного». Дети в эту «любовь» не вписываются никак. Тут они только помеха.

Где-то ближе к середине моей воображаемой шкалы стоит ожидание «Законного» семейного счастья: с шумной свадьбой, уютной квартирой, материальной обеспеченностью, по возможности терпимыми отношениями и — что поделаешь? — с детьми!.. Нет, лучше с одним ребенком. В этом варианте возможна женитьба сразу с перспективой на развод («Поживем — увидим»), который сейчас все чаще обходится без трагедий и даже без слез. Ребенок? А что ребенок, при чем здесь ребенок? А если разлюбил (а)? И вообще: «Любовь свободна! Век кочуя, законов всех она сильней». Кочуя — понятно? Кармен можно, а мне нельзя? Отчего же — можно. Только вот дети… Ну, мы их в «теплые ладони страны» — выживут, не пропадут. А папы и мамы получают свои любовь, как и заслужили, мелкой разменной монетой и всю жизнь пребываю в уверенности, что любовь бывает только «в книгах» и «в кино».

Ну а что на вершине? Любовь Ромео и Джульетты? Божественное соединение двух жизней в одну судьбу и немыслимость существования одной без другой? Наверно, да. Ожидание такой любви прекрасно — недаром человечество благодарно хранит память о ней и создает о ней легенды. И все же, все же… не боги мы, а люди. Что богу даром дается, человеку трудом достается. Тем-то они прекраснее всех богов и божьих избранников. Стою на том, что самая великая любовь — та, что создана, выстрадана, выпестована, пронесена и сохранена не запятнанной через все испытания жизни, та, что прошла по всем трудным дорогам рядом с тобой: и целовала морщины на твоем лице, и ласкала мозоли не твоих руках, и лечила раны твои, и воевала с тобой и с собой ради тебя, и прощала и защищала тебя, и даже без тебя продолжала дело твое, чтобы остался ты жить в памяти людей.

Есть в русском языке удивительное слово — целомудрие. Под этим словом понимают буквально девственность, непорочность, невинность. Иногда его считают почти синонимом неведению, неопытности, наивности. Однако словарь В. Даля дает определение, поразившее меня неожиданным глубоким смыслом: целомудрие есть здравомыслие, т. е. здоровый, не испорченный разными изъянами душевный настрой, разум, не умеющий изворачиваться, ловчить, интриговать, поступать против чести и совести. Это неподкупность и непродажность. Целомудрие в любви имеет, по-моему, тот же великий нравственный смысл. Помните пушкинскую Татьяну? «Судьбу мою отныне я тебе вручаю…» Значит, доверяю тебе всю свою жизнь, и даже ее продолжение — в детях. Надеяться на такую любовь, искать ее, готовить себя к ней, не обмануться и не обмануть — вот в чем, по-моему, суть человеческого — целомудренного — ожидания любви.

В такой любви как без детей? И как без нее детям? Но это понимаешь позже, гораздо позже. А в начале, когда ее только ждешь…

Да что общие рассуждения. Коли уж начала, продолжу рассказ о себе.

Итак, я тоже ждала большой любви. Но вот дети… Как-то не вписывались они в мои представления о будущей жизни. Запомнились мне лишь два эпизода, связанные с этой неинтересной для меня темой.

В восьмом классе (мне — шестнадцать) мы одолеваем «Путешествие из Петербурга в Москву». Глава «Едрово» вызывает у меня недоумение: почему это Радищев так восторгается Анютой? Подумаешь — о ребенке она мечтает, геройство какое! И зачем было целую главу в такой книге ей посвящать? Тридцать лет спустя, когда мне пришлось перечитать полузабытые удивительные эти страницы, я восхитилась не только большой человечностью и добротой их автора, но и глубоким проникновением в суть социальных процессов, только зарождающихся на его глазах, но грозящих в будущем большими утратами для человечества. Но ведь это тридцать лет спустя! А тогда… Да что тогда, даже в институте в этом отношении я так и «не проснулась». Студенческая жизнь захватила меня. Была в ней и дружба, и молодая романтическая любовь, а у друзей — и веселые свадьбы вскладчину, и… дети. Помню, меня ошеломило: «Как, у Розы ребенок?» — но больше ни любопытства, ни радости от этой новости. Скорее удивление: и охота ей? Суета эта с пеленками, кормлениями… Жизнь идет мимо, столько интересного в ней: научные кружки, самодеятельность, стенгазеты, первые «пробы пера» — все это, разумеется, я суетой не считала…

А потом наступил 1954 — целинный! — год. Я на Алтае, учительница в средней школе. Мне 25, я среди детей самых разных возрастов, но о своих не думается, не до того, спать приходится по три-четыре часа в сутки: тетради, подготовка к урокам, школьные дела — важнее этого для меня тогда ничего не было в жизни.

А ведь ждал меня в Москве человек; за письмами его я с замиранием сердца каждый день заходила на почту, и, когда наконец получала толстый пакет, не вскрывала его до дома, и первый раз читать листочки, исписанные знакомым нескладным почерком, могла лишь тогда, когда в комнате никого не было. Нет, я не была ни каменной, ни деревянной — живой.

Когда я вернулась в Москву, тихой семейной пристанью должно было окончиться мое бурное и долгое плавание по волнам непонятной и чем-то настораживающей меня любви. Ну что такое: без него не нахожу себе места, а с ним скованна, неловка, сама не своя. Без его писем тоскую, но каждое письмо, ожидаемое с таким трепетом, чем-то разочаровывает, раздражает. Мне казалось, что с любимым, близким, своим человеком я должна, наоборот, становиться больше сама собой, но собой — лучшей. Не получалось и не получилось: этот барьер душевной отчужденности я преодолеть не смогла. Наревелась, но не сдалась. Сначала было тяжело, потом поняла: все правильно — лучше «не сойтись характерами» ДО, чем ПОСЛЕ.

Я только в 28 дождалась своего единственного, которому поверила сразу и навсегда: таких чистых глаз, сквозь которые «душа видна до донышка», и такого сердца, открытого людям и всему хорошему в них, я еще не встречал И… решено: судьбу свою я смогла вручить только ему. Но когда мы начинал свою общую жизнь, мы не знали, разумеется, чем для нас станут дети, какое счастье растить их нам предстоит испытать и как трудно будет это счастье строить.

Теперь самое время подвести некоторые итоги. С чем же я пришла к порогу своей будущей семейной жизни? Как я была подготовлена ко всем своим женским жизненным ролям? В кратком виде мои представления о них сводились к следующему:

главное — работа, остальное подчинено ей;

отношение к любви и браку возвышенное, требовательное и наивное одновременно (подчиняться мужу? Ни за что!);

хозяйство — к сожалению, без него не обойдешься, а хорошо бы времен на него не тратить;

дети? Как бы они не помешали более важному. К счастью, есть выход – ясли, детский сад…

Если бы я оценивала свою подготовку к семейной жизни по пятибалльно системе, то лет пятнадцать назад, я, наверное, поставила бы себе не выше тройки, а теперь за то же самое поставлю, пожалуй, четверку с плюсом. Спрашивается: почему?

Почему я со временем произвела такую существенную переоценку своей «досемейного багажа»? Дальше я расскажу подробнее о тех изменениях, которые произвело во мне материнство, ставшее настоящим «пробным камнем для всех моих достоинств и недостатков.

А сейчас скажу коротко. Мое стремление быть независимой научило меня ответственности, а без нее мать не мать. Мое отношение к труду определило мою готовность браться за любую работу и доводить ее до конца, а без работоспособности и терпения матери обойтись никак нельзя, в том числе и в домашнем хозяйстве.

И именно мое убеждение, что семья нерасторжима, а любовь непреходяще послужило стимулом моего великого старания находить выходы из семейных конфликтов без жалоб на разные обстоятельства и без расчета на чью бы то ни было помощь. А дети… Что ж, я действительно не знала, что такое мой ребенок. Зато, когда он родился, ничто не встало между нами — ни знания, ни предрассудки. Мы научились понимать друг друга без посредников—с этого и началась моя материнская школа. Лишь теперь я могу оценить вполне: это было хорошее начало. И спасибо тем, кто дал мне к началу семейной жизни такое приданое. Все остальное мы наживали и преодолевали вместе всей семьей.

А преодолевать пришлось многое. Наша семейная жизнь, кроме обычных неумений, нехваток и неустройств, довольно скоро осложнилась еще и «не традиционным методом воспитания», который привлек в наш дом разных людей и вызвал много недоумения и даже возмущения:

— Зачем босиком по снегу?

— Буквы в два года?

— Вы разрешаете играть с огнем?

— Новорожденный — стоит? Висит? Ходит?

— Спортивные снаряды в комнате — не опасно? И т. д. и т. п.

И хотя все семеро детей уже выросли, пятеро обзавелись своими семьями и опыт, описанный в наших книгах, помогает другим, споры вокруг нашей семьи да и между нами все еще идут, а «аквариумное» существование продолжает испытывать на прочность наш Дом до сих пор.

Сначала меня очень расстраивало то, что споры «со всем белым светом» не позволяют мне с легким сердцем свалить какую-то свою беду на природу, родню, улицу, школу,— за все мы были в ответе, потому что во многом не подчинялись общепринятому. Только годы спустя я поняла, что эта обостренная ответственность для моего материнского становления была благом: она заставляла жить своим умом, набираться своего опыта, который помогал мне усваивать опыт других не слепо, а осмысленно, без подчинения авторитетам. Это и позволило идти непроторенным путем и прийти к удивительным открытиям в воспитании не только своих детей

ЭКЗАМЕНЫ ПРИНИМАЕТ ЖИЗНЬ ПУСТЬ МЕНЯ НАУЧАТ

Обидно: во все творческие вузы, училища — сногсшибательные экзамены, тщательный отбор, огромные требования и нет отбоя от желающих приобщиться к прекрасному таинству искусства. А в то же время есть область творчества, значение которого непреходяще,— искусство воспитания, сотворения человека, но желание служить этой прекраснейшей из муз явно идет на убыль. Разве не так? Тогда почему же такая несправедливость?

Может быть, одна из причин заключается вот в чем. У деятелей искусства вся «кухня» их тяжелого кропотливого труда скрыта от глаз публики и от вмешательства извне (таинство!), а результат пусть не столь великий, но доведенный до доступного совершенства всегда на виду: в цветах и аплодисментах, на экранах и аренах, в граните и мраморе, на выставках и в ярких обложках.

А у воспитателей (всех без исключения — от «дилетантов»-родителей до профессионалов) все наоборот: на виду, как правило, вся «кухня» с ошибками, промахами, постоянным «соавторством» окружающих и великим сопротивлением «материала». А результат? И дожидаться его так долго, и получиться он может вовсе не такой, о каком мечталось, к тому же никогда не разберешься, что тут от тебя, что от «природы», что от «окружающей среды». Все радости, победные минуты и часы воспитателей, как правило, скрыты от всех, никому не видны или воспринимаются как должное. Сознайтесь: когда встречаешь хорошего человека, редко вспоминаешь его учителей жизни. Вроде бы он таким сам собой получился. А ведь у каждого есть свое начало, сотворенное кем-то.

Кому повезло на родителей, на учителей, а кому — не очень. Так как же сделать, чтобы повезло всем?

Говорят, каждый сам кузнец своего счастья. Но если бы любого из нас приставили к молоту и наковальне и сказали: «Ну-ка, давай…»

Семейная жизнь и сложнее, и ответственнее, а входим мы в нее часто без всякой подготовки. Вот и «куем» соответственно той «квалификации», которую получаем в родительских семьях. К тому же семья сейчас переживает трудное время — у нее «переходный возраст». Ее перестройка непроста: ломается не только плохое, приобретается не одно лишь хорошее. Как в этом разобраться людям неопытным, которым с детства не удалось в хорошей семье получить верный ориентир в жизни? Не поможет ли здесь школа?

Когда-то этот вопрос даже и не возникал. «Классическое» отношение школы к любви и к проблеме брака точнее всего, по-моему, выражалось в обидной, до слез доводящей дразнилке: «Тили-тили тесто, жених и невеста!»

Вспоминаю себя девчонкой, свою школу, учителей и пытаюсь представить, кто из них согласился бы беседовать с нами, подростками, на все эти щекотливые темы. Ничего не получается! Просто странно даже подумать об этом.

Но вот читаю письма нынешних старшеклассников и не обнаруживаю в них никакого смущения и сомнения. Все двумя руками «за».

«Нас учат математике, физике, химии, а как строить семью, как воспитывать детей, не учат. Многие школьные знания забудутся, окажутся ненужными, а семью будут иметь почти все. Нужны уроки семейной жизни, потому что всем надо знать законы человеческих взаимоотношений, чтобы не приносить горе себе и людям» — словом, я счастливым быть хочу — пусть меня научат! Хорошо бы, да вот беда: одно «знание законов» мало что даст. Это дело как никакое другое требует не столько усвоения теоретических знаний, сколько накапливания душевного опыта, опыта разнообразного общения между людьми.

Видимо, это и должны быть уроки общения: не «послушал — запомнил — повторил», а «сопоставил — решил — доказал». Так, например, вела занятия курса «Молодая семья» в средней школе № 58 г. Куйбышева директор школы М. А. Мусатова. Когда она решилась открыть эти факультативные занятия для старшеклассников, не было у нее ни программ, ни методик, ни книг, но начинала она, по-моему, не с нуля, а с глазного — с постановки проблем, с привлечения своего и детского опыта для разрешения этих проблем, со сравнения разного опыта и выбора оптимальных решений в конкретных ситуациях.

Я видела, как Маргарита Александровна ведет свои занятия: споры, смех, реплики, отстаивание собственного мнения, никакой заученности. «А как ты думаешь? Ты согласен? Почему? Докажи! А твое мнение?» — учитель умело направляет спор, но не подсказывает ответов и не требует, чтобы обязательно с ее ответом «сошлось». Не сразу догадываешься, что в этой непринужденности, непреднамеренности и скрывается огромная сложность: в любой момент здесь подстерегает взрослого ситуация, в которой на одном знании не выедешь, которая хочешь не хочешь, а высветит в человеке самую суть его. К такому «уроку» надо готовиться не накануне вечером, а всю предыдущую жизнь. Только так, по-моему, и можно браться за сложное это дело.

Самая важная цель этих уроков, на мой взгляд, должна заключаться в том, чтобы научить ребят не перекладывать свои заботы на других, не ждать, чтобы за них разрешили все вопросы и преодолели все трудности — короче, научить их ответственности за судьбу своей семьи.

Я уверена: будет время, когда желающие стать родителями будут сдавать серьезные экзамены на отцовство и материнство (каждому — свой!) и даже четверка на этом экзамене не будет «проходным баллом». И справедливо: кому нужны «уцененные» родители?

А пока экзамены (к сожалению, после рождения ребенка) у нас принимает сама жизнь. И за наши ошибки расплачиваются наши дети — есть чего бояться потенциальным родителям, если честно прикинуть свои возможности. К тому же найдутся и еще причины для страха. Когда говорят и пишут о материнстве, главным образом сосредоточиваются почему-то на огромном труде матери и бесконечном ее самоотречении и самопожертвовании. Читаешь любую брошюру для молодых матерей — и оторопь берет: об одних детских болезнях — полкнижки! А остальное? Если прохронометрировать все рекомендуемые процедуры по уходу за младенцем, получается, что мать должна потратить на них не менее 15 часов в сутки! Такое представление о материнском «счастье» может только оттолкнуть от материнства: не мать при ребенке, а служанка. Оно и отталкивает, а любое другое дело становится более привлекательным и интересным.

К счастью, я раньше не читала брошюр ни об уходе за младенцами, ни о детских болезнях, ни об этом «ужасном переходном возрасте» и к тому времени, как у меня появился первый малыш, страху набраться еще не успела. Я шла навстречу неизведанному с радостью и с готовностью все осилить, все превозмочь. Я ничего не боялась: ведь рядом был Он — будущий отец моих детей. И все наши жизненные экзамены были еще впереди. Я пока о них даже не догадывалась.

СНАЧАЛА БЫЛ ЭКЗАМЕН «НА ЖЕНУ» И «НА МУЖА»

Конечно, каждого в супружестве прежде всего ждет проверка «на мужа» и «на жену». И длится этот экзамен всю жизнь, а не только медовый месяц или первый год. Это, правда, понимаешь значительно позже, когда характеры начинают проявляться — и постигаться — не на поверхностном уровне житейских привычек, а на глубинных своих качествах: от разных интересов и потребностей до разных эстетических вкусов и нравственных оценок.

У нас в семье многое — главное — счастливо совпало или удачно совместилось; это мы поняли еще до женитьбы, но оставалось немало и такого, что сразу упрямо столкнулось и продолжает противоборствовать до сих пор. По-видимому, это естественно: горшок с горшком в печи и то сталкивается. Однако не мешало бы «горшкам» знать меру и способы этих столкновений, иначе недолго достукаться и до черепков. Способы мы изобретали «на ходу», а меру определяла наша большая взаимная привязанность. И хотя трещинки иногда появлялись, мы старались лечить их поскорее и «второй раз по больному месту не бить» — такое вот правило семейных баталий нам преподнес один наш приятель.

Постепенно выяснилось, что, во-первых, мы разные, а во-вторых, что это очень хорошо. Вам смешно? Скажете: ну и открытие! Теперь-то и я посмеюсь, а поначалу нам было вовсе не до смеха.

Я, допустим, с удовольствием слушаю какую-нибудь веселую передачу по радио, а Борис может поморщиться: «Ну и чепуха!» — или в самый неподходящий момент включить электродрель. Или так: он чертит графики, проставляет точки, тщательно выверяя их по своим таблицам, сидит над ними даже по ночам, а я не очень-то вникаю во всю эту «цифирь», которой, как я убеждена, далеко не все можно измерить. Меня больше интересует как раз то, что не укладывается в формулы. Но когда я с жаром начинаю говорить о каких-то своих наблюдениях, переживаниях, размышлениях, он с трудом подавляет зевоту. Мы оба терпим и «блажь» друг друга, и обидное к ней отношение, но терпение когда-то кончается и (чаще начинаю я):

— Ты совсем не понимаешь, что я хочу сказать.

— Не могу! Разве за это казнят?

— Не хочешь понять. Если бы захотел, понял бы!

И так до слез и серьезных размолвок. Хуже всего, что причины конфликтов виделись и оценивались нами тоже по-разному. Борис считал, что каждая наша ссора начиналась с сущего пустяка, а потом на нее наматывался клубок, снежный ком моих необоснованных обвинений, которые я в запальчивости могу «выдумывать сколько угодно».

Для меня же начало конфликтов обычно ощущалось как верхушка айсберга — краешка каких-то исподволь накопленных («выпавших в осадок»?), невысказанных, невыявленных недовольств, невскрытых противоречий, от которых я с удовольствием бы избавилась, как от ненужного тяжелого груза. Но как избавиться, если так трудно выразить все это словами, а он еще не хочет слушать и вникать? И вот снова и снова:

— Опять снежный ком?

— Нет, это айсберг!

Растапливать все эти «льды» приходилось общими усилиями; затем мы вздыхали с облегчением и думали: ну, это больше не повторится. Однако повторялось, правда, реже и реже, но — повторялось! И не только у нас. Подобное я наблюдала и у ребят.

Однажды мы с Борисом на несколько дней уехали в Киев, а дети оставались дома одни. Когда мы вернулись, старшие девочки рассказали нам, что Люба с Ванюшкой очень хорошо утром вставали, сами собирались в школу, сами делали уроки и даже мыли посуду без всяких напоминаний. На следующий день я, как обычно, провожала их в школу. Они немножко тянут, не торопятся, и я говорю с некоторой досадой:

— И отчего это вы без нас так хорошо управлялись? Любаша стояла рядом со мной и сказала тихо:

— Мы хотели, чтоб вы обрадовались… Ваня не слышал ее и почти одновременно сказал отцу:

— Когда мы были одни, то мы были от… (запнулся на трудном слове) ответственней.

— Вот что значит женщина и мужчина! — умилилась я.

— Подлиза! — тут же буркнул Иван.

— А ты… а ты! — возмутилась Люба.— А ты врун и хвастун!..

И пошло-поехало. Что-то мне напоминает этот «диалог». А вам? Вот ведь как рано это начинается…

Много раз мучительно думала: неужели это противоборство столь неизбежно? Когда я впервые прочитала дневники С. А. Толстой, я поразилась, какого трагического накала могут достигать отношения двух людей, каждый из которых защищает свою правду и не может ею поступиться. Тогда-то мне стало понятно, почему Л. Н. Толстому так нравилась чеховская Душечка с ее великим женским даром жить только интересами любимого существа и не претендовать в этом отношении на взаимность: своих-то отдельных интересов у нее просто не было.

Так что ж выходит? Чтобы стать идеальной женой, надо отказаться от самой себя, подчинить (да еще с радостью!) свою жизнь мужу и детям? А почему бы и нет? Ведь «только» женами и матерями были, например, Мария Александровна Ульянова, Анна Григорьевна Достоевская, Женни Маркс, Наталья Александровна Герцен и многие-многие другие… в прошлом веке. Что-то я не припомню примеров из нашего времени. Да-а, эмансипация сделала свое черное дело — отлучила женщину не только от пресловутых трех К: Kirche, Kuche, Kinder (церковь, кухня, дети), но и от собственного мужа. У нее появились свои интересы, связанные с занятиями вне дома, расширяющие ее духовные потребности.

«Духовной жаждою томим» бывает не только пророк, но и любой из нас. Особенно жаждой понимания — ее стремится явно или подспудно утолить каждый. Прекрасен супружеский союз, основанный на таком взаимопонимании. Джоан Фримен, профессор из Великобритании, общественный деятель и мать четверых детей, говорит, что своими успехами обязана мужу, тоже преуспевающему ученому и очень занятому человеку: «У меня очень хороший муж! Он постоянно твердил: «В твоей жизни должно быть много других интересных для тебя дел, не только семья и дети!» Он заставлял меня писать статьи и книги, благодаря ему я написала свою первую книгу… мы прожили вместе уже 31 год. Главное, мы очень хорошие друзья: муж хочет, чтоб у меня было в жизни все, что меня интересует, а я хочу, чтобы у него было все, что нравится и хочется ему» (Семья. 1989. № 5. С. 13). Значит, это возможно?!

Но почему же тогда так редко встречается подобная гармония отношений, которой мы все жаждем? Почему женщины прямо на глазах теряют эту «исконно женскую» способность понимать? Кавычки я поставила здесь неспроста: за ними скрывается очень важное, может быть, самое главное для того, чтобы успешно сдать экзамен и «на жену», и «на мужа».

В 1988 году (весной из ФРГ, а осенью из Японии) к нам приезжали переводчицы наших книг — в высшей степени современные женщины: эмансипированные, деловые и в то же время обаятельнейшие. Я по-хорошему позавидовала гармоничному сочетанию в них деловитости и женственности — ведь эти два качества так трудно уживаются в моих соотечественницах.

И вот, разговаривая с каждой, я невольно всякий раз думала: «Да-а, у такой женщины и муж, наверное под стать — разделяющий ее духовный мир умом и сердцем, иначе ей такой не быть». Очень хотелось узнать, так ли это, да ведь не спросишь о личном напрямую…

А оказалось… Впрочем, процитирую (с магнитофонной записи) их внезапные, очень эмоциональные реплики по поводу моих размышлений о взаимонепонимании женщин и мужчин.

Марианна Б. (март 1988 г.): «У нас с мужем такие же споры, как и у вас,— удивительно!.. Я вас очень хорошо понимаю, потому что у меня муж такой же — критикует, но никогда не хвалит, никогда не спрашивает: когда же ты успеваешь все? Это ужасно! Женщина теряет женственность…»

Норико-сан (октябрь 1988 г.): «Да! И у меня тоже постоянно возникали такие конфликты, и в конце концов мои дети выросли, как это сказать, в окружении конфликтной ситуации…»

Вот так: процесс, оказывается, глобальный — ни западная, ни восточная культура с их прочными национальными традициями не в состоянии ему противостоять. Что же с нами происходит? И когда все это началось?

Прочтем, что просвещенные люди думали об этом сто лет назад: «В той мере, как женщины будут более заниматься научными изысканиями и общественною деятельностью, в той мере, как они больше и больше будут переносить центр своей жизни и деятельности из своего собственного «я» вне себя, страстнее будут отдаваться профессиональным занятиям, политической борьбе и интригам, тем лучше они будут сопротивляться инстинктивной потребности любви, тем легче будут обходиться без нее и приближаться в этом отношении к мужчинам. Для достижения такой цели, конечно, нужно соответственное воспитание целых женских поколений.

Подобный результат в настоящее время достигнут в некоторых местностях Северной Америки. Там женщины давно пользуются большим почетом, широкой свободой, образованием, правами и теперь оказываются не менее образованными и свободными, чем мужчины. Вместе с тем наблюдатели отмечают, что американки суховаты сердцем, мало восприимчивы к нежным чувствам, при вступлении в брак руководствуются простым расчетом и не создают таких приятных семейных очагов, какие создают европейки. Воспитание даже маленьких своих детей они стараются передать посторонним лицам, но не занимаются им сами. Вообще так называемые женские свойства у них несколько атрофировались…

Есть уже множество женщин, принципиально отказывающихся от брака, чтобы свои силы всецело посвятить общеполезной деятельности» (Каптерев П. Ф. Душевные свойства женщин. СПб., 1895. С. 48—49). А дальше автор цитирует из немецкой книги: «…высшее образование и самостоятельность дают женщине возможность искать и находить свое счастье независимо от мужчины» (Крепац А. Опасные стороны полной женской эмансипации. М., 1893). Каково?! И каковы названия книг?!

Время шло, «соответственное воспитание целых женских поколений» проходило по мужскому образцу. «Сколок, копия с мужского» — так с негодованием оценивал женское образование П. Ф. Каптерев даже тогда, сто лет назад. Что же сказал бы он теперь, когда мужское образование дополняется в жизни женщины мужскими обязанностями и профессиями? В общем, «опасные стороны женской эмансипации» проявили себя вполне. Только вот счастья в этом не находят, как мы убедились, ни женщины, ни мужчины, ни их дети. Последним особенно плохо в этом мире с «атрофированными женскими свойствами». Вырастая в бесчувственном холодном мире нелюбимыми — НИЧЬИМИ! — они несут эту эстафету разобщенности и дальше, в будущее, следующим поколениям. И процесс этот не остановить: джинн выпущен из бутылки. Как же всем нам быть?

Теперь я расскажу о том, к каким утешительным выводам я пришла в результате дальнейших размышлений… Только пишу все это и который раз ловлю себя на мысли, что скольжу по поверхности огромной, сложной, неисчерпаемой темы. Но что поделать, если глубже не получается, а умолчать о своих «открытиях» не могу: слишком многое зависит в семье от решения этой давней и больной женско-мужской проблемы. Меня вдохновляет то, что я нашла подтверждение многим своим мыслям в книге П. Ф. Каптерева, о которой я уже упоминала. Правда, обидно было, что уже сто лет назад было известно то, что я открыла для себя с таким трудом. Но ведь открыла же! Так может быть и то, что хочу сказать, тоже имеет некое рациональное зерно. Заранее благодарю тех, кто не пропустит эти важные для меня страницы и подумает вместе со мной.

Давно я пыталась понять, почему же так обострился вечный «женский вопрос» именно в наше время. Раньше женщины жили тоже не бог весть как обласканные своими мужьями, но тогда их претензии на понимание не были так велики. Терпели потому, что зависели? Тогда почему сейчас мы, свободные и самостоятельные, стонем от внутренней неприкаянности? А мужчины в недоумении: чего им не хватает? И деньги у них есть, и власть, и независимость, и почет. Ну, времени маловато — верно, но самые чуткие готовы помочь и в быту, и с детьми, даже цветы по праздникам… («Чай, теперь твоя душенька довольна?») АН нет! Душа как раз и мается: выслушай меня, прими со всеми моими метаниями, исканиями, мучениями, раздели их со мной — пойми! И чем больше развита, духовно богата, творчески деятельна женщина, тем больше она этого жаждет. А деятельность, особенно творческая,— самое дорогое для женщины. Именно она и выманивает ее из дома. Не в этом ли корень всей проблемы?

Думая над этим, я вспомнила слова Тургенева о Пушкине, сказанные им в речи по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве: «В поэте, как в полном выразителе народной сути, сливаются два основных ее начала: начало восприимчивости и начало самодеятельности, женское и мужское начало,— осмелились мы бы прибавить». Какой неожиданный взгляд на поэта и на… женское и мужское начала народной сути. А что если, предоставив женщине возможность участвовать в самых разных, а преимущественно мужских, сферах деятельности (да еще с такой перегрузкой!), мы тем самым объективно поставили ее в положение деятеля со всеми вытекающими последствиями: она начала быстро терять свои воспринимающие свойства и неизбежно стала остро нуждаться в проявлении этих качеств у близких людей, особенно у мужа. Кто как не супруги призваны разделить все радости и тяготы жизни?

Но ведь мужчины не прошли долгого и трудного пути развития чувств, который прошли женщины благодаря материнству. Они часто даже не представляют, сколько «обязана трудиться» душа, чтобы понять другого. В большинстве своем мужчины оказались не готовы к этому труду. Исключение составляют (да и всегда составляли!) поэты, объединяющие эти два начала в себе. Объединяющие! Оказывается, возможно в одном человеке слить деятельностное и воспринимающее начала.

Я вспомнила еще и слова Гоголя: «Пушкин… это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через двести лет», т. е. человек будущего, далекого, но осуществимого! Вот тут-то и подумалось: коли мы стали деятелями, то обязаны вырабатывать воспринимающие функции и тем самым подниматься к «полному своему развитию» — к совершенству. Это не значит, конечно, что мы будем уподобляться друг другу — наоборот! Речь идет именно о понимании, восприятии иного мира, похожего и непохожего на твой собственный. Насколько богаче мы станем, приобретя этот воистину божественный поэтический дар. Но путь к этому так долог и противоречив. Первый шаг — к равноправию— сделан, пусть с перекосами, потерями, трагедиями, но сделан. Сейчас мы находимся как бы в противостоянии. Теперь нужен второй шаг — навстречу друг другу. Каждому предоставляется возможность сделать его в своей собственной семье. Я попыталась, и вот как это было.

Во-первых, я поубавила свои претензии к мужу: поняла, что он действительно пока не может понять меня, а во-вторых… дала волю своей Душечке, которая во мне — эмансипированной!—оказывается, вовсе не погибла. Все началось не с обдумывания, а с чувства. Я как-то в минуту сильного раздражения и возмущения посмотрела на его смятенное, ничего не понимающее обиженное лицо и вдруг увидела нас обоих как бы со стороны — глазами его матери. И так жалко его стало… Взрослый человек, отец моих детей, стал на мгновение моим ребенком, которого обижают. И я будто опомнилась: ему так нужно было, чтобы его поняли, и мне самой захотелось того же — понять. Это было не старание понять умом, а вчувствование, желание оказаться на его месте, ощутить его состояние. Эти прекрасные, добрые минуты не только спасли нас от бури, но и открыли во мне неведомые раньше резервы сочувствия, сопереживания, доброты.

Постепенно я осознавала, что не подчинять мы друг друга должны, а приноравливаться друг к другу, особенно бережно обращаясь как раз с тем, что составляет суть каждого, его неповторимость, индивидуальность. И при этом не ожидать, что все потребности каждого смогут быть удовлетворены одним человеком. Кроме семьи, у каждого из нас есть друзья, родственники, сослуживцы, есть занятия и интересы, которые могут совсем не интересовать другого. Важно тут хотя бы не мешать заниматься любимым делом, если оно, конечно, не во вред окружающим и не осуществляется за их счет.

Поняла я еще и вот что: переживания могут быть похожи, а средства их выражения разные. И наоборот, вроде один и тот же жест, взгляд, а смысл их различен. Причем у каждого этот язык чувств свой, выработанный когда-то в детстве. Для одного, например, бурное проявление эмоций свидетельствует о силе и глубине чувств, а для другого то же самое покажется несдержанностью, даже распущенностью.

Как же это хорошо: понять друг друга! А в самом начале… Ох и трудно было в самом начале, особенно когда появились дети, а мы еще не знали, что отец и мать не должны повторять друг друга. В наших дневниках в те годы нередко встречается слово «конфликт». И из-за чего! Неловко признаться. Но вот пример.

КОНФЛИКТ ИЗ– ЗА… РАСКЛАДУШКИ

«28.07.1964 г. Алеша (5 лет) и Антон (3 года) уже улеглись спать, когда бабушка пришла за раскладушкой. Обе раскладушки были заняты, но папа решил быстро: ребят положил валетом на маленькую раскладушку, а большую отдал бабушке. Увидев, как он положил ребят, бабушка, естественно, запротестовала: «Им тесно…»; «Они упадут…»; «Давай принесем матрас…»; «Давай положим на пол обоих…»; «Давай, наконец, я возьму маленькую раскладушку, а ты их положи на большую…» Ее тревоги и протест были понятны: из-за нее другим причиняется неудобство. Всякий бы на ее месте тоже запротестовал, почувствовал неловкость от происшедшего. Но Борису это было непонятно. Он это расценил как очередное «не нашей линии» бабушкино желание — и все. Он взял и отнес раскладушку в бабушкин дом, не обращая внимания на ее протесты. Когда он вернулся, снова начались препирательства.

Я была в соседней комнате (кормила Анюту) и все это слышала, а потому с раздражением сказала:

— Борис, да принеси ты матрас и уложи их порознь, стоит ли из-за этого спорить!

— Они и так очень хорошо лежат. Почему мы должны делать так, как захотелось бабушке?

Мое вмешательство было расценено им как очередное отступление от «нашей правильной линии» и только подлило масла в огонь.

— Ну, тогда я не возьму раскладушку,— в сердцах заявила бабушка и через некоторое время принесла раскладушку назад. Во мне все закипело от обиды и негодования: из-за чего все

пошло— из-за человеческого упрямства, мелочи какой-то. А я-то собиралась лечь спать пораньше, чтоб выспаться!

Обида, досада наворачивали мысли, одну нелепее другой, но в такие минуты они кажутся правдоподобными: «Лишь бы на своем настоять; неважно, что просят сделать два человека, лишь бы по-своему сделать в любой мелочи — что за глупость невозможная! И как после этого дети могут относиться к словам и просьбам других?» Короче, я «завелась»: захотелось грубить, обидеть, задеть побольнее.

— Удовлетворен? — громко спросила я, проходя мимо комнаты, где находился Борис с детьми.— Вот спасибо — устроили: все идет как по маслу…

И результат: мне совсем не до сна и от всего происшедшего, и от собственного поведения — мерзко на душе. И слезы не помогли. Ох, до чего противно! И как в из всего этого?»

А вот та же история глазами Бориса и его мысли при этом.

«Пришла бабушка и попросила раскладушку. У них нет ребятишек, значит будет спать взрослый. Надо дать поэтому большую раскладушку — взрослому на маленькой (160 см) коротковато. Так подумал я и переложил Алешу к Тинюше валетом. Кстати, надо посмотреть, как они будут спать в одной кровати: вдруг в жизни так придется, а они не умеют. Надо сейчас это попробовать — так думал я, а бабушка стала возмущаться «Ведь им тесно в раскладушке».

— Ничуть не тесно,— возражает Алеша и отодвигается на край раскладушки.

Я ложусь посередине между ними, на меня взбирается еще и Оленька. Но…бабушку не убеждает. Она продолжает утверждать, что им тесно.

Видимо, она так и не даст попробовать уложить ребятишек вдвоем; я уже начинаю нервничать, но сдерживаюсь.

— Раскладушку считайте доставленной уже на дом,— шутливо говорю я и отношу ее в бабушкин дом.

А по дороге думаю: ведь барство заставляет людей считать маленькое неудобство громадным ущербом для себя и оставаться глухим к любым просьбам других если эти просьбы рождают даже не действительную, а мнимую неприятность. Мне страшно подумать, но ведь то же самое бабушка может сделать с Алешей, и если она этого не понимает, то мы-то должны понимать.

Я возвращаюсь домой и застаю бабушку на террасе, складывающей вдвое большой матрас для Алеши.

— Я очень прошу вас не делать этого! — говорю я бабушке таким тоном, что она оставляет матрас и уходит со словами: «Ну тогда я принесу раскладушку обратно. Я молчу, закрываю на задвижку дверь за нею, приношу (на всякий случай) матрас с террасы и ложусь в кровать. Я даже пропускаю мимо ушей «Удовлетворен?», сказанное Леной. Злость на бабушкин «подход» кипит во мне. Лежу, стараясь не шевелиться. Тошно на душе до невероятности.

И пошло все «наперекосяк», как говорит Лена. Утром она не смотрит на меня, убежденная в моей глупости, упрямстве и других подобных качествах. Выяснить, почему я так поступил, она не собирается. «Все и так ясно!» — видимо, думает она.

А что же я преступного совершил по сути дела?

Ведь то, что мы выполнили бабушкину просьбу и отнесли ей в дом большую раскладушку, а не маленькую, в счет не идет. Почему?

А вот то, что я не захотел, чтобы Алешка придавал значение тому, где, как, на чем он спит, чтобы он не считал неудобством спать с братом на одной кровати,— это преступление, и очень серьезное. Надо выполнить бабушкино желание.

Почему надо думать не о детях, не об их развитии, не о тех качествах, которые они приобретают, а о том, что понравится или не понравится бабушке?»

Все это мы записали друг за другом в одной тетради, еще ничего не выясняя и не «идя на мировую»,— обида еще кипела и в нем, и во мне. Но записи помогли: мы оба поняли, что оба правы, но каждый со своей точки зрения. Я, жила сиюминутными переживаниями и обращала внимание главным образом на отношения между всеми участниками этой маленькой трагикомедии. Когда же я прочитала написанное Борисом, я пришла к нему с повинной. Вся история предстала передо мной совсем в ином свете: он, отец, заглядывал в будущее ребят, заботился не об улаживании конфликта, а о потерях и приобретениях в характерах ребят послезавтрашнего дня — не на пустяках он настаивал, а на том, от чего не мог отступить. А я его не поняла, даже не захотела понять… Он, выслушав меня, тоже признался: «Знаешь, даже в голову не могло прийти, что я кого-то обижаю, с кем-то не считаюсь. Хотел, как лучше…»

Удивительно: размолвка привела к тому, что мы не «врозь побежали», а сделали шаг навстречу друг другу, в чем-то разобрались. И так было и другой, и третий раз, и сотый, и тысячный: оставаясь разными, мы постепенно все больше понимали друг друга. А это больше всего и нужно, когда в доме дети. Налаживая собственные отношения, мы одновременно постигали и усваивали разные роли матери и отца, учились ценить их.

Вот еще одна выдержка из дневника.

«02.06.1964 г. Улеглись Антон и Оля спать. Алеша еще не лег, хотя спать уже хочет — это по всему чувствуется. Но еще больше хочет побыть с нами. Он залезает ко мне в кресло, усаживается рядом, приваливается ко мне, некоторое время читает сам, потом просит меня.

— Мам, почитай мне немножко…

Я читаю ему немного, потом говорю:

— Алешик, поздно уже, давай умоемся и спать. А?.. Нам с папой еще фотокарточки печатать, потом письма писать.

— А это долго — печатать?

— Да с часок.

— А можно я буду с вами? Пап, я тебе буду помогать.

— Можно,— соглашается отец,— ну, иди, готовь ванночки, наливай воду, включай красный фонарик, а я пока допишу письмо…

И Алеша моментально скисает: ему вовсе не хочется сейчас что-то делать одному. Он надеется на то, что будет вместе с папой что-то делать, неважно что, а важно, что вместе.

Я чувствую, что у него как-то неуютно на сердце от папиных слов, предлагаю ему умыться, а потом уж браться за фотографию. Я даже помогаю ему умываться, а потом говорю:

— Ну, теперь иди делай, что папа тебе говорил. Что там надо делать? Он без особого энтузиазма идет в мастерскую и начинает там что-то передвигать, переставлять. Через некоторое время он тянет:

— Па-а-п! А я не знаю, как включать.

— А ты подумай,— отвечает отец, занятый письмом.

— А я не зна-а-ю…— снова тянет Алеша. Ему так хочется, чтобы папа был рядом. Он начинает похныкивать и снова тянет:

— Не зна-а-ю…

Переговоры «мастерской с комнатой» идут минуты две. Наконец отец сердится:

— Не знаешь, как включать,— ставь ванночки и наливай воду.

— А мне без тебя не хо-очется,— искренне сознается Алеша.

— Не хочется — тогда иди спать! — резко бросает Борис.

Алешка изо всех сил старается удержаться от рева: он знает, что тогда разговор с ним будет совсем короток. Но папа не замечает его старания. Я не выдерживаю:

— Боря, да пойди и помоги ему. Но папа недоволен:

— Он вполне может справиться сам.

— Ты не прав,— начинаю нервничать и сердиться я,— он просто хочет спать, как же этого не учитывать?

Наконец папа сжалился над нами, пошел к Алеше в мастерскую, и вот я уже слышу счастливо-нервный смех Алеши. Он говорит с дрожинкой в голосе, но уже успокаивается — папа с ним рядом.

Проходит минут пятнадцать. Из мастерской доносится до меня бодрый разговор моих мужчин, обсуждающих какие-то детали фотографирования,— обычный разговор, деловой и хороший.

А вот мой младший «фотограф» появляется передо мной и говорит, привалившись к моим коленям:

— Мам, прочти мне что-нибудь…— и тычется потяжелевшей головой мне в колени. Мы идет с ним на террасу, Алеша охотно растягивается на постели, говорит мне тихонько:

— Спой мне песенку…— и засыпает почти сразу вслед за этим, засыпает, умиротворенный глубоким и, кажется, спокойным сном.

Да, все-таки наш «большуха» еще совсем малыш и нужна ему ласка и сердечность, как цветку солнышко. Без этого вянет в нем что-то хорошее, отзывчивое, рождается озлобленность, обида.

А как думает папа?»

Прочитав это, Борис написал:

«03.06.1964 г. Он думает немного иначе.

Во-первых, Алеше уже 5 лет — требования к нему должны быть выше, чем к Антону и Оле. Он хочет спать, но ложиться без папы и мамы ему не нравится. Он согласен помогать печатать фотографии, но надо бороться со сном, надо взять себя в руки, надо что-то сделать одному, хотя этого и не хочется. Эта борьба с самим собой есть развитие, есть укрепление воли, и если немедленно приходить в таких случаях на помощь, то развития происходить не будет.

Во-вторых, папе надо закончить свое дело (начатое письмо), ему не хочется бросать его, не дописав десяток строк. Почему Алеша не должен знать, что у папы есть важная работа, которую он не может бросить сразу же, как только Алеша его позовет?

— Что, ты не можешь бросить писать и подойти к Алеше, когда он зовет тебя? — спрашивает мама.

— Я могу бросить писать в любой момент, но я не могу понять, почему Алешино желание должно быть важнее, чем моя работа?»

Думаю, что мужчины, прочитав эти странички, будут на стороне отца, а матери, конечно, пожалеют малыша и подумают про отца: бессердечный. Так уж мы, видно, устроены — неодинаково видеть.

Как же по-разному воспринимают и оценивают одну и ту же ситуацию мать и отец! И самое удивительное: оба правы. Это сейчас для меня ничего удивительного в этом нет, а тогда мне, воспитанной и в семье, и в школе на безусловном уважении к «единству требований», такой разнобой в подходе к одному и тому же событию казался чуть ли не преступлением. Я горячилась, настаивала на своем и, естественно, только усиливала сопротивление отца, не желающего идти на компромисс в том, что он считал принципиально важным. Мы долго не могли понять, что вовсе не противоречим друг другу, что без всякого компромисса мы можем быть правы одновременно оба.

Ну вот хотя бы в описанном случае я как мать лучше, тоньше почувствовала сиюминутное состояние сына, видела, что все силенки у него уходят на преодоление сна, на большее их уже не хватает, ему надо пойти навстречу хотя бы потому, что он тянется к отцу. Нельзя отталкивать, ожесточать его: сейчас это опасно! Отец же, занятый своим делом, не вникает во все эти тонкости, да просто и не видит сына. Он не склонен потакать ему в слабости и справедливо считает, что малыш в пять лет уже должен брать себя в руки, уметь Преодолеть себя… Так кто же кому тут должен был уступить? А никто никому. Нужно было другое: мне — понять намерения отца, помочь сыну выполнить его требования, а отцу — прислушаться ко мне, поверив в мое материнское чутье. Мы, хоть и не сразу, интуитивно так и сделали, и все обошлось благополучно.

Вот так и осознавалось то, что разница между нами не мешать нам должна, а помогать. Мы же уравновешивали друг друга, не позволяли никому из нас впасть в крайность: отцу — в жесткую заданность, а матери — в потакание малейшим прихотям своего ребенка. Если бы понять это раньше!

Зачем я об этом пишу сейчас, нарушив в рассказе естественный ход событий: ребенок-то у меня еще не родился! А затем, чтобы именно сейчас, вначале, сказать очень важное: ребенку нужны мать и отец — видите, как ему плохо и без того, и без другого. Невосполнимо плохо. Знаю: болью и горечью отзовутся сердца многих и многих женщин на эту мою фразу. Да откуда отец возьмется, если нет его в доме, просто нет?!

Даже если нет — должен быть! Говоря так, я вовсе не подразумеваю под этим какого-то выдуманного («уехавшего» в длительную командировку или «погибшего») отца. Такой обман, по-моему, рано или поздно обнаружится и станет трагедией для ребенка. Нет, я о другом: о мужском начале в семье.

Как-то в шутку я поделила для себя всех представителей мужского пола на три категории:

те, от кого надо защищаться; те, кого надо защищать;

те, кто ЗАЩИЩАЕТ,— они-то и есть настоящие мужчины. Именно в таком мужском начале нуждается каждая семья. Оно может быть сосредоточено в подрастающем без отца сыне. Для этого матери совсем ни к чему подменять собой отца, то есть превращаться в полумужчину и заниматься несвойственными ей делами (мастерить, играть в футбол или изучать приемы самбо). Мне кажется, что мужчину рядом с собой можно вырастить, только оставаясь слабой женщиной, опора которой — в сыне, даже маленьком. Помните, есть славная песенка, в которой четырехлетний мальчуган успокаивает мать: «Ты не бойся, мама, я с тобой!» Вот позиция мужчины: чуть не с колыбели он — покровитель слабого, защитник доброго и прекрасного в жизни. Позиция матери при этом — с благодарностью принимать любое проявление заботы о себе и стараться быть достойной этой заботы: надо, чтобы было, ЧТО защищать.

Ну, а если рядом с мамой растет дочь? Казалось бы, должно быть все проще. Одна знакомая так и говорила мне: «Как хорошо, мы с дочкой как две подруги и никакого «мужского духа», всех этих грязных носков, потных рубах, грубых приятелей нам не надо…» Я высказала опасение: «Так немудрено вызвать пренебрежение вообще ко всем представителям мужского пола». Она в ответ только усмехнулась: «Ничего, умней будет — первому встречному на шею не кинется».

Верно — ни первому, ни второму, ни пятому, ни десятому дочь навстречу «не кинулась». Ей под сорок — семьи, увы, и не предвидится. Это и само по себе грустно, а тут еще и профессиональные контакты у нее осложнены тем, что она не знает, как себя вести с мужчинами: и стесняется, и боится, и пренебрегает, и не доверяет — все сразу.

Оказывается, проще с дочерью не получается. Бывает, всю жизнь не заживает рана в сердце матери, оставленной или обманутой тем, кто действительно оказался НЕмужчиной. И больше всего, мне думается, надо бояться передать дочери в наследство эту свою горькую обиду.

Пора, наконец, вернуться к началу моего длинного-длинного материнского пути.

КОГДА ВО МНЕ РОДИЛАСЬ МАТЬ?

На одной из подмосковных станций есть высокая лестница на мост через железную дорогу. Я по ней ежедневно поднималась и спускалась, когда шла на работу. Мне это было легко: молодая еще, сильная, взлетала, даже не задохнувшись. Бегом через две ступеньки — вечная эта спешка. Раз споткнулась — рассмеялась, вскочила и дальше. Главное: не опоздать бы на урок. Не влетать же учительнице, запыхавшись, наперегонки с опоздавшими! Не-е-ет, метров за сто до школы я перехожу на солидный, неторопливый шаг и к школьному порогу успеваю приобрести серьезный, вполне учительский вид… И так изо дня в день третий год подряд.

Но однажды…

Этот зимний метельный день запомнился мне на всю жизнь. Вот тогда-то лестница, вернее один ее порожек, обыкновенный выщербленный деревянный порог с прибитой по краю планкой, чтобы не соскальзывали ноги, стал для меня символической ступенью в новую неизведанную жизнь.

Был январь 1959-го, первые дни после школьных каникул, и я, как всегда, тороплюсь… Могу даже и бегом, хотя моему будущему сыну — моему первенцу— уже пятый месяц. Я пока не чувствую ни тяжести, ни недомоганий. Мне больше любопытно, чем страшно, иногда прислушиваюсь к себе: ну, и как там ОНО? Но сейчас мне не до того — спешу. Лестница занесена снегом, скользко. Впереди меня кто-то поскользнулся, чертыхнулся, и тут же чувствую, как моя нога поехала куда-то вбок. Я судорожно хватаюсь за перила. И вдруг: мягкий толчок внутри, нежный такой, не слабый, но странно медленный почему-то. А может, мне так только показалось? Может быть, в ощущении мгновение растянулось до минуты? Сердце заколотилось. Я прислонилась к перилам.

Мимо шли люди, кто-то остановился, поднял мою сумку с тетрадями. Я пробормотала: «Ничего, ничего, я сама», но не могла сдвинуться с места. Уроки, звонки, тетради — все в мире исчезло для меня. Были я и ОН, этот неведомый кто-то во мне. И тревога, острая, необыкновенная, не за себя — за него. Подумать только: оступись я — и могла бы оборваться или изуродоваться целая человеческая жизнь. И от меня, только от меня это зависело! Я впервые и навсегда почувствовала себя принадлежащей не себе, а ей, этой будущей неизвестной мне жизни, так неизбежно, неотвратимо зависящей от меня. Я не могла тогда понять, что вместе с первым толчком моего ребенка во мне родилась мать и что эта забота — не оступиться (в прямом и переносном смысле) — теперь у меня будет на всю жизнь.

Как же мы ждали его, нашего первенца! С того памятного дня я прислушивалась к себе — к нему! — едва ли не ежеминутно. Каждый его толчок вызывал тревогу и нежность. Когда он уж очень сильно начинал брыкаться, я тревожилась: нормально ли это? Можно подумать, что у него там десяток рук и ног! А может быть, он там кувыркается?

Зато Борис был очень доволен:

—Акробатом будет! Или бегуном. Уж мы с ним побегаем.

— А может, бегуньей?

— Мне все равно, «хоть полосатенький, хоть в клеточку», только бы поскорей.— Он ждал своего «полосатенького» с детским нетерпением. Это меня смешило и трогало. Посмотрит он, бывало, на меня как-то странно, как на чудо какое-то, скажет: «Даже не верится, что через год у нас кто-то уже бегать будет к этому времени?»

— Так уж и бегать,— сомневалась я,— хоть бы ползал…

— В год-то! Ты что! Да мы с ним…

— С ней…— ехидничала я.

— Да все равно! Ты, главное, давай поторапливайся, все сроки прошли! А не могла бы ты постараться да сразу троечку, ну хотя бы двоих, а?

А срок и правда приближался: остался месяц… неделя…

И вот я в предродовой палате, отчетливо помню момент: где-то закричал младенец, потом другой — видимо, настало время кормить, а здесь все было слышно. Я даже не поняла, что это. А потом: «Ой, ведь это те, что уже родились…» Я лежала и слушала крики, а сердце билось: «И мой так же закричит?»

Роды были нелегкие, но я готова была выдержать все, лишь бы «закричал так же» и мой. Я очнулась от его крика: надо мной склонилось доброе морщинистое лицо нашей няни, тети Дуси.

— Это… кто… кричит?..— шепчу спекшимися губами.

— Сын! («Сын!») Ишь раскричался — не унять! А то было никак не хотел голос подавать — отшлепать пришлось негодника.

«Сын, у меня сын!» Как передать то, что происходило со мной? Эти мгновения вознаграждают за все страдания — так они прекрасны.

Акушерка, возясь с ребенком (Моим! Сыном!), привычно пошутила:

— Небось, больше не придешь к нам, не захочется?

— Приду…— пропищала я едва слышно. Да мне все теперь было нипочем — все позади и сплошное ликование внутри: сын! Я тогда не знала, что самое трудное позади, да самое сложное впереди. Эту премудрость я постигла лишь лет пять спустя. А тогда одно было в голове: я — мама.

Но увидела я сына только на вторые сутки, когда мне его принесли кормить. Если бы я знала, сколькими страданиями обернется это для нас с сынишкой: и нехваткой молока, и бессонными ночами, и жестоким диатезом… Да, если бы я знала, что всего этого можно было легко избежать, покормив малыша в первый час после рождения, я бы тогда, наверное, утащила его из детской и покормила сама. Но я не знала… Когда сестра положила передо мной тугой сверток и я взглянула на красненькое сморщенное личико, я… Я помню все, каждая клеточка моего тела помнит минуты этого блаженства, когда мы впервые оказались рядом. Он сосал, а я смотрела, смотрела на его крохотные бровки, реснички (все настоящее!), потную прядку волос, прилипшую ко лбу… Слезы у меня лились сами собой. О чем я думала тогда? Не помню. Какое-то половодье чувств, а не мыслей — никогда ничего подобного не испытывала я раньше. Тут и страх (как бы с ним чего-нибудь не случилось: вдруг уронят, вдруг он захлебнется, вдруг…), и жалость, желание защитить, укрыть, никому не отдавать… и умиление бесконечное. Да что там — это надо испытать. Мне жалко мужчин— им этого не дано… Впрочем, это не совсем так.

Теперь известно, что если отцу дать подержать только что родившегося младенца, то подобное же чувство испытывает и он. И это так действует на мужчину, что он мгновенно привязывается к малышу и не чувствует впоследствии никакой растерянности перед ним и отчужденности, которая так часто бывает у отцов, особенно молодых. Может быть, на бурном эмоциональном подъеме от тревоги за мать, от счастья благополучного исхода и первого потрясающего ощущения — крохотного беспомощного существа на своих ладонях — в мужчине и рождается потребность защитить рожденную им жизнь, рождается отец? Тогда зачем же лишать наших мужчин этих прекрасных мгновений?

Когда сестра пришла забирать детей (она так и объявила с порога: «Хватит, мамаши, забираем ваших орунов!»), у меня задрожало все внутри — не надо!— но как я могла не подчиниться? Сестра бесцеремонно, с привычной ловкостью подхватывала младенцев и по двое уносила из палаты, одинаковых, как полешки. Матери провожали их осиротевшими глазами. Я лежала опустошенная, разбитая и несчастная: как он там? Ну зачем его взяли?

Спустя 20 лет, когда я прочитала, что новорожденному необходим физический контакт с матерью («кожа к коже») сразу после рождения, я тотчас вспомнила то свое состояние разбитости и тоски после разлуки с сыном, и отчаяния от того, что молоко у меня так и не появилось в последующие два дня. Меня окрестили «немолочной мамой», и я потеряла всякую надежду на то, что у меня когда-нибудь прибавится молоко.

Так начались трудные будни.

А потом был яркий июньский полдень. Мы с сыном возвращались домой. Мы шли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Я нарочно выбрала этот безлюдный путь — нам надо было побыть одним. Я просто не выдержала бы ничьего присутствия: только мы и солнце, мы и небо, мы и наш сын! Как нежно и бережно нес отец драгоценный сверток, как трогательно заглядывал под кружевную простынку и говорил изумленно: «Спит…» И смотрел на меня — как смотрел! По-моему, самые счастливые мгновения в любви именно эти.

ЧТО ГЛАВНОЕ В САМОМ НАЧАЛЕ

И вот наконец мы дома. В первые минуты — усталость и растерянность: что делать, за что хвататься, кормить ли, пеленать ли? Да его и развернуть страшно! И страшно подумать: когда же он теперь вырастет? Начался тот самый кропотливый, однообразный материнский труд, который хоть кого повергнет в уныние и отчаяние.

Я скисла в первые же дни. Еще бы: ни опыта, ни знаний, к тому же мало молока, зато много настойчивых советчиков, противоречащих друг другу. Трудно. И не нашлось ни одного человека, который бы сказал: «Оставьте мать в покое, дайте ей опомниться и самой разобраться, ей надо приноровиться к ребенку. Это главное сейчас». Золотой этот совет я даю дочерям в наследство: кто и что бы ни говорил матери, надо помнить — главное для начала именно это — приспособиться матери к малышу, малышу — к матери, а отцу — помочь им в этом своей заботой, ласковой поддержкой даже в мелочах. Особенно в первые месяцы, когда маме так трудно. Не кормление по часам, не стирка и глажение пеленок, не суета с прогулками и купаниями — не это должно быть главным.

С самого начала надо учиться наблюдать, приглядываться и стараться понять, что малышу нужно, что хочется, а что ему неприятно, что значат его вопли, кряхтения, гримасы, чихания и т. д. А с другой стороны — обязательно! — что нужно самой матери, как облегчить, упорядочить вереницу дел, как высыпаться, когда почитать или выбраться в кино (да, да!), как, наконец, привести себя в порядок: мать должна быть прекрасной, как мадонна! Это время первых «диалогов» со своим малышом, первых контактов и первых открытий — одно из счастливейших в жизни матери и отца. Оно потом не повторяется никогда.

Знаю, девяносто матерей из ста обвинят меня в преувеличении. Все они согласятся, что, конечно, счастье, когда здорового малыша кормишь и ласкаешь, когда ребенок первый раз улыбнулся, потянул к тебе ручки, когда его пушистая головка щекочет тебе шею и подбородок, когда он первый раз скажет «ма-ма!» — ну кто же этого не знает? — это действительно незабываемые мгновения жизни, как бы награда за все труды. «Но то мгновения, а что между ними? Особенно первые месяцы — кошмар! Эти бессонные ночи, бесконечные пеленки, соски, прогулки, болезни, крик этот невозможный, и одно и то же, одно и то же — невыносимо. Даже подумать страшно, что это может повториться, Ни за что! Сыта этим «счастьем» по горло»,— сколько раз я слышала это от матерей.

Ну как с этим спорить — все так. И все не так! Может все быть не так — вот в чем дело! Во-первых, изменив стиль обращения с малышом, можно значительно облегчить жизнь матери, а ребенка сделать намного крепче и здоровее. А во-вторых, очень многое зависит от отношения самой женщины к своему материнству.

Вспомнились мне сейчас две случайные встречи, Первая надолго оставила во мне странный, тревожный след, хотя была совсем короткой и мимолетной. Я увидела в скверике нескольких молоденьких мам с колясками и неожиданно почувствовала, что жалею их: «Бедные… сами еще девчонки…» Это было так непривычно для меня, что я даже остановилась и долго смотрела им вслед: что это со мной? Когда-то и я слышала в свой адрес: «Бедная, куда ж такая обуза?»— но только смеялась в ответ, даже если было очень трудно, никогда несчастной себя не считала и вдруг сама… Что это? Старею, что ли? Но при чем здесь старость? Может, устала за двадцать лет? Не знаю, не понимаю… После этого случая еще несколько раз при виде молодых матерей ловила себя на том же тягостном чувстве жалости и печали. И огорчалась: да что же это такое?

Потом была встреча другая. Запомнилась она до мелочей. Стоит перед глазами и тесный дворик, и простенькая немодная коляска, и мама в опрятной яркой косынке… Я забрела сюда в тень отдохнуть — уж очень тяжелы были сумки с покупками. А солнце так припекало. Сижу, блаженствую, вдруг слышу звонкий, вроде девчоночий голос: «Сейчас я тебя на солнышко!» — и катится коляска, а в ней крохотный еще — месяцев трех — малыш в одной распашонке: шевелит себе голыми ножками и ручками и таращит на белый свет глаза-пуговки. А за коляской торопится худенькая девушка, скорее, даже девочка. Поставила коляску под дерево, сказала: «Ты не шуми тут, я сейчас белье вынесу» — и вприпрыжку к подъезду. И полминуты не прошло, а она с большим тазом и ожерельем из прищепок уже назад мчится. Весело было смотреть, как мелькало в ее быстрых руках пестрое бельишко. Вот уже одна веревка полна, перешла к другой, коляску передвинула поближе. Сама белье вешает, сама разговаривает с малышом, да еще и песенку какую-то мурлычет — вот прелесть.

Я не выдержала:

— Славный малыш. Братишка? Она рассмеялась.

— Сын! Правда, хороший? — она ловко вынула ребенка из коляски и начала его тетешкать на руках. Тот заулыбался беззубым ртом.

— Он меня уже знает! — глаза ее сияли.

— Простите…— смутилась я,— да сколько же вам лет?

— Девятнадцать.— Она говорила просто, без смущения и жеманства.

— Учитесь?

— Нет, работаю… сейчас пока дома. Да еще выучусь! Вот подрастет Петр Петрович — тогда уж…

— Трудно вам с ним? Или кто-нибудь помогает?

— Да нет, мы отдельно от родителей живем, сами управляемся. Папа у нас молодец, правда, Петушок? Мно-о-ого зарабатывает,— вдруг протянула она и засмеялась.

Я не уловила иронии в этом одобрительном «мно-о-ого».

— Ну это хорошо, вам хоть спокойно год можно дома побыть.

Она фыркнула:

— Ой, да он студент, ему еще год учиться. Но он, и правда, подрабатывает ночным сторожем работает. Со стипендией — 110 рэ! — Это прозвучало гордо, без всякой иронии.

Я не удержалась от маленькой «провокации»:

— А в ясли не хотите отдать? Вам бы легче было.

— Что вы! Он там плакать и болеть будет. Я знаю: он без меня не может…

Я смотрела на нее и любовалась. «Интересно,— подумалось мне,— тоже ведь девчонка совсем, а разве скажешь про нее — бедная? Впору позавидовать этой маленькой маме — так и светится вся».

Я шла к метро не торопясь — хотелось подольше сохранить в себе эту нечаянную радость. Бывают же такие подарки судьбы — даже сумки стали легче…

Стоп! «Светится вся» — да ей же нравится быть мамой! Ничто ей не в тягость: ни куча белья, ни возня с малышом, ни 110 рэ на троих, ни стоптанные босоножки… «Золотая девчонка,— думала я с нежностью,— хоть бы и Петя ее был под стать. Да будет! С такой женой у любого парня «все путем» пойдет. А по она за любого и не пошла бы, дождалась бы своего… Повезло Петру Петровичу на маму…»

Вот и задача: возраст один, а мамы разные. Значит, не в слишком юном возрасте дело, а в том, с чем они к этому возрасту пришли. Вот идет мать-«мученица»: унылые, не усталые, а именно унылые, тусклые глаза, опущенные плечи, вялая походка — навалилось на нее это материнство невзначай, совсем к чему — как ее не пожалеть? А вот… подождите, давайте поищем совсем молоденькую, вроде той моей «маленькой мамы»… Нет, нет… не та… Вот похожа немного, да нет, все не то… Может быть, действительно та мать лишь исключение? Может быть, сначала надо состояться — стать на ноги профессионально, социально, материально? Но где на это взять время двадцатилетним? Я в э отношении пришла к своему материнству зрелым человеком. Однако не значит же это, что подготовка будущей матери должна продолжаться до тридцати. Да и в чем она должна состоять?

Помните письмо, с которого я начала свою книгу: мать готова была с детьми играть, рисовать, заниматься чем-то интересным, а пришлось «научиться готовить, наводить и поддерживать порядок, укладывать спать…». Куда же от этого денешься? Никуда. Каждой матери предстоит и «экзамен на хозяйку».

НАДО ЛИ БЫТЬ ХОРОШЕЙ ХОЗЯЙКОЙ!

Странный вопрос, не правда ли? То, что я мало была приспособлена к домоводству, усложняло мою жизнь массой раздражающих мелочей, отнимало много времени на дела, которые у хорошей хозяйки идут как бы сами собой. И я досадовала поначалу и на себя, и на собственную матушку: вот, мол, сама домом почти не занималась и меня не приучила. Надо мной до сих пор подтрунивают, потому что я белье выжимаю, иголку держу, пальто надеваю почему-то по-мужски. «И кто только тебя учил?» — спрашивают. А я не помню. Училась как-то сама, жизнь заставляла, но многого не знала и не умела. Короче, как появилось у меня собственное хозяйство, так я и жалеть стала: не успеваю, потому что не умею, а учиться-то когда? Однако что поделаешь — училась: на ходу, на бегу. И пугалась: как же я дочек своих буду учить — и некогда, и не умею.

Меня эта моя нерасторопность мучила основательно. Хорошо, что я работы никакой не боялась и училась всему быстро, но до совершенства мне дойти так и не удалось, и хозяйка из меня получилась неважная.

Однако обнаружилось в этом моем явном недостатке и достоинство! Я не сразу поняла это. Помог понять рассказ одной славной женщины о том, как она к хозяйству приучалась. Начала она так:

— А знаете, стыдно признаться, но я до замужества не только никаких домашних обязанностей не знала, но даже и постель за мной мама убирала —до 23 лет.

— Вы на себя наговариваете,— не поверила я.

— В самом деле, всему пришлось заново обучаться. Но очень захочешь — научишься. Дело в том, что это мое неумение помогло мне в семейной жизни. Сейчас я все объясню.

У меня в детстве были две подружки, которых матери еще до школы приучали к хозяйству. Дома у них все блестело, и дочери умели буквально все и очень этим передо мной гордились, а их матери втихомолку осуждали мою маму: тяжело, мол, дочери, в жизни будет. Представьте себе, получилось наоборот. Все мы уже, конечно, работаем, замуж вышли, дети у всех. Иногда встречаемся. И вот слышу жалобы от них: ничего не успевают — ни в кино, ни в театр, даже книгу почитать, и то только перед сном что-нибудь легонькое. Все время отнимает работа да хозяйство — даже с детьми поговорить некогда.

Странно, думаю, а я успеваю, даже мужу помогаю, когда надо, и на сына у меня время находится. Как это? Самой даже любопытно стало. Потом разобралась: да ведь они этим своим хозяйством были совершенно закабалены! Въелась в них с детства привычка к идеальной чистоте, к изысканному столу, ко всем этим чайным церемониям, семейным ритуалам. Если что-то не так, мелочь какая-нибудь: брошенная не на месте книга, не вытертая сегодня пыль, даже хлеб, нарезанный не так,— настроение портится. Это раздражает, выводит из себя. И вот постоянно только чистят, моют, скоблят, варят, жарят без передышки. По-моему, и домашним их это в тягость — как в музее живут: до всего дотронуться страшно. Уж они теперь и сами понимают, что глупо в конце концов так тратить жизнь, но не могут, понимаете, не могут остановиться — в привычку вошло. У меня просто: есть время — стираю, убираю, даже пироги пеку. Если же какое-то дело поважней есть, все хозяйство в сторону и никаких угрызений совести и переживаний. Освобожусь — сделаю. А нет — никто не осудит: не бездельничаю же я. И нам всем легко в семье. Бывает, конечно, и недовольство: того нет на месте, этого никак не найдешь в самый нужный момент. Поворчишь-поворчишь, да и дело с концом. Или объявляем «всесемейный розыск» и находим…

Такой вот рассказ. Правда, интересно? Собственно, я пришла к тому же: выбирала, что важнее и делала это в первую очередь. Но всегда испытывала какое-то унизительное недовольство собой — опять не успеваю, не успеваю, не успеваю! А тут повеселела, даже легче стало. С тех пор сознательно учусь отделять важное от второстепенного. Ошибаюсь, конечно, но науку эту постигаю с удовольствием. А поскольку я домашнему хозяйству с детства подчинена не была, то и стало оно в нашем семейном государстве на свое, подобающее ему место.

Э-э, напрасно обрадуется тот, кто склонен отлынивать от домашних дел,— ничего общего с выбором это не имеет. И кислое выражение лица перед миской с картошкой, которую надо очистить,— признак больших будущих неприятностей.

Проблема быта оказалась очень непростой, и мне пришлось несколько раз пересматривать ее с разных точек зрения. Чтобы потом к ней не возвращаться, продолжим разговор о быте. Он прямо выходит на важнейшую тему — материнство.

Обычно считается, да и я так долгое время думала, что пеленки, кастрюльки, щетки, веники только помеха в материнском деле. «Мать должна заниматься не питанием, а воспитанием, духовным ростом своих детей: интеллектуальным, нравственным, эстетическим — на этом должны быть сосредоточены ее силы» — так я лет десять назад написала в одной из своих статей. А теперь говорю домашнему труду спасибо — даже с чувством некоторого стыда за то, что когда-то считала его работой низшего сорта.

Снова вернусь я к той «маленькой маме» из московского дворика (простить себе не могу, что не узнала, как ее зовут). Чем я залюбовалась в ней прежде всего, еще до того, как она взяла на руки сынишку, до нашего разговора? А тем, как она работала. Она белье вешала, как песню пела. Она наслаждалась, вдыхая запах чистоты и свежести. Радовались ее руки, ощущавшие хорошо отжатую, прохладную ткань, радовались ее глаза, которые скользили — любуясь! — по пестрой, колышущейся на ветру гирлянде всех этих славных детских вещичек, радовалось все ее гибкое, молодое тело солнцу, ветру, движению и, главное, тому, что рядом сын, что он смотрит на нее. Это для него летали ее руки, и сияли глаза, и веселилось белье на веревке. Проза жизни у меня на глазах превращалась в высокую поэзию одухотворенного человеческого труда. И это видел, этому радовался человечек, который сам еще ничего не умел.

Первые впечатления. Как утверждает наука, они играют огромную роль в жизни человека, в становлении его характера и чаще всего связаны с матерью, с ее движениями, мимикой, прикосновениями и ее… работой. Да, да, с той самой ежедневной домашней работой, которой она занимается на глазах у ребенка. Как она это делает, от этого зависит у малыша эмоциональное восприятие ее действий, ее трудовых усилий, а значит, вырабатывается — подумать только!— отношение к труду со знаком плюс, со знаком минус или безразлично-нулевое.

Когда я до этого додумалась, мне стало не по себе: а что, если именно так и закладывается эта основа основ человеческой личности, ее нравственный стержень?

Но это еще не все. То, что делает мать дома: от стирки и уборки до праздничного пирога,— все это она делает не для себя, а для тех, кто с ней рядом. А значит, в каждом заштопанном носке, в каждом разглаженном платочке — тепло ее рук и сердца. Как-то я умилилась, услышав от рабочего человека:

— А я новые рубахи не люблю, да и из прачечной тоже. Холодные они, чужие. А вот женой штопанные-залатанные самые мои любимые. Они как-то теплей.

— А как же,— сразу согласилась с ним одна моя знакомая, которой я рассказала об этой мужской прихоти,— это не прихоть! Я сама штопаю, глажу, а сама о нем думаю. Передаешь мужу рубашку, а в ней забота, любовь моя… Без этого семья — не семья.

Вот так прямо и сказала: семья — не семья. А живут они с мужем вот уж больше тридцати лет, ладно живут, красиво. Поневоле прислушаешься да задумаешься над ее словами.

Выходит, домашний труд может стать настоящей школой заботы и внимания к близкому человеку не на словах, а на деле.

Есть и еще одна сторона домашнего труда, которая требует особого внимания. Сейчас стремятся все рационализировать, механизировать бытовые хлопоты, часто пользуются Домом быта и всевозможными мастерскими. Но надо же знать меру, необходимо выбрать, какую работу переложить в чужие руки, какую обязательно оставить.

Почему «оставить», да еще «обязательно»? Кому это нужно? Да нам, всем нам, а особенно нашим детям. Сомневаетесь? Что это, мол, за реабилитация примитивного ручного труда, от которого нас, слава богу, все больше избавляют машины? Давайте разберемся.

Накопилось много свидетельств, что разнообразный ручной труд, развивающий руки, как ничто иное развивает и ум. Утверждение Карла Маркса о том, что надо «работать не только головой, но и руками», обычно все знают, но многие ли догадываются о том, что этот «естественный закон природы» действует с первых месяцев жизни человека. Через руки малыша, овладевающие разными предметами домашнего обихода, поступает так много информации в мозг, что он развивается гораздо успешнее, чем, если бы оставить ребенка один на один лишь с игрушками.

Есть у нас в Подмосковье город Загорск. А в нем уникальное детское учреждение, где люди творят настоящие чудеса: слепоглухонемых детей (вдумайтесь: слепых, глухих и немых!) учат пользоваться орудиями труда, домашней утварью, письменными принадлежностями — короче, реальными вещами (не игрушками!), в которых как бы аккумулировалась изобретательская мысль человека. Не глаза, не уши — руки делаются чуть ли не единственными возбудителями мысли.

Так как же не воспользоваться в семье этим верным способом развития Человека? Поэтому и надо обязательно оставить что-то для ручного труда дома.

Выделить для этого удобное место, не жалеть денег на хорошие инструменты, приспособления, приборы. Скажем, я всячески культивировала бы в доме всевозможную починку одежды, утвари, мебели (это прекрасно: дарит вторую жизнь), мелкий, а по возможности и значительный ремонт квартиры(всем вместе!), всякое рукоделие (вышивка, вязание, выпиливание, выжигание и т. д.), украшающее жилье.

Вспомним: в народе всегда стремились приохотить, а не принудит! к труду. Знали: охота пуще неволи, а поэтому считали: пусть для них «труд обернется сначала нарядной своей стороной». Именно с рукотворной красоте начинался путь ребенка в мир труда. Решалось таким путем сразу несколько важнейших воспитательных задач: главное, возбуждалась тяга, любовь и интерес к творческим его сторонам и в то же время вырабатывались терпение, внимание, выдержка, способность к большим напряжениям, преодолению себя; сызмальства отшлифовывался эстетический вкус, побуждающий впоследствии доводить сделанное до совершенства, исподволь внушалось: некрасивое – значит недоработанное, «до ума» не доведенное.

Сейчас возрождается интерес к разным народным ремеслам — как сами руки наши истосковались по разнообразной тонкой творческой работе. И прекрасно, боюсь только, не превратился бы этот труд в сотворение сувенирных безделушек, предназначенных для того, чтобы на стенку ставить или на стену вешать. Между тем народ полотенца вышивал, ложки расписывал, украшал свои вещи не для выставки — для употребления: венчалось красотой дело, а не безделье.

Не увлеклась ли я: что-то уж очень много про быт, про хозяйство, про домашний труд. Но если вдуматься: ведь наш дом не только моральная, но и материальная микросреда, которая является как бы продолжением каждого живущего здесь. Тут, в своем доме, человек может больше, чем где-либо, быть самим собой, потому что везде он должен прежде всего приспосабливаться к миру, а здесь он мир приспосабливает к себе.

И первый этап познания и преобразования мира для ребенка проходит именно здесь — в нашем доме. Как же, зная это, можно пренебречь дол трудом?

Трудно и долго я постигала эти для кого-то, может быть, простые истины. Да и буду еще постигать. Пока же поняла вот что.

Надо все дела в доме делать толково, умело, не стесняясь для этого учиться, чтобы не было лишней суеты, неразберихи, чтобы бытовая бесхозяйственность не стала своеобразной нормой отношения к вещам, к организации труда не только дома. Никаких разбросанных вещей, прорех на рубашках, засаленных фартуков — это, кроме всего прочего, просто неэстетично, отдает пещерным существованием. Разве не так? Кроме того, безалаберность, бестолковщина раздражают, мешают жить и делать более важные дела. Упорядочить быт нелегко, но можно. А чтобы этот процесс не был нудным, чтобы сэкономит время и силы, надо вносить в него выдумку и изобретательность, научиться работать вместе с детьми. Просто не представляю себе, как без этого обойтись в воспитании. На игрушках, играх и «воспитательных» беседах далеко не уедешь а вернее, уедешь «не туда».

Дома надо всем, но особенно матери, работать радостно, что называется с душой, чтобы тепло было всем в доме не только от результатов уже сделанных дел, но и от самого процесса труда, от бодрого настроения во время работы, от ощущения заботы и доброжелательности ко всем, для кого делаешь даже черную, грязную работу.

Однако — внимание, мужчины!—доброе и бодрое настроение хозяйки в доме зависит от двух условий. Первое: домашняя работа не должна быть свалена на одного. Это, надеюсь, доказательств не требует. А вот второе… Известно, что любой труд нуждается в признании, иначе он превращается в отбывание, в принудиловку — тут уж не до радости. У домашнего труда есть своя оплата, несравнимая ни с какой другой,— чувство благодарности тех, кому он предназначен. Но это не тяжкое ощущение зависимости от того, кто тебя облагодетельствовал, «обслужил», для тебя чем-то пожертвовал, из-за тебя надрывался. Нет-нет! Чувство истинной признательности не имеет ничего общего с этой «эксплуатацией наизнанку», так же как и с унизительной «чаевой благодарностью» тех, кто отделывается от тебя карманными, а не душевными затратами. Подлинная благодарность не унижает, а возвышает и дарящего ее (он благо дарит), и принимающего этот прекрасный дар души.

Все это, конечно, идеал, к которому надо стремиться. И мне, и всем нам в семье до него далеко. Однако сдвиги есть, особенно если учесть, как много мы напутали с самого начала…

В наших дневниках тех лет нередки также записи: «Ребята с каждым днем хуже и хуже относятся ко всякого рода нужным делам: уборке, заготовке дров и т. п. Все неохотнее их делают»; «Обидно и горько, что не получается, как хочется. Одно несомненно: в приучении ребят к порядку, к участию в нашем труде, к самообслуживанию мы предъявляем им очень мало требований и очень непоследовательны. Я этим грешу, пожалуй, больше, обещаю то, что не всегда выполняю, нудно настаиваю на своем».