Мама и детский сад

БЕЗ ДЕТЕЙ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НАМ НЕЛЬЗЯ

Как же беспомощна я была, сколько ошибок наделала и пустячных, и непростительных! Можно только удивляться ребячьему терпению. Со временем я поняла: главное — осмыслить, прочувствовать конфликт и извлечь из него урок. Вот так и накапливается опыт. Разумеется, не все запомнишь, да вовсе и не обязательно запоминать, а тем более записывать. Но события-то происходят ежедневно, ежеминутно, чуть ли не ежесекундно! И каждый раз отзываться на них приходится немедленно: в книгу не заглянешь, консультироваться не у кого да и некогда, «на потом» тоже не отложишь — как тут не наделать ошибок? О том, что они есть, всегда дадут знать дети: капризами, протестами, какими-то отклонениями от желаемой нормы. А ты, мама, каждый раз разберись, пойми, учись, «не позволяй душе лениться». И да здравствуют ошибки! Если они заставляют думать и становиться… добрей.

Никак не могу обойтись без восклицательных знаков, а ведь понимаю, что они часто лишь запутывают мысль. Вот и сейчас я вспомнила строгого Корчака, у которого нет пустых проходных фраз. В каждой — мысль, а подспудно эмоция— взведенной пружиной. Вместе все действует убедительно, неотразимо, .точно.

Например, его мнение (оно прямо противоположно моему) о ежесекундных и ежеминутных откликах на события: «Несказанно важно делать редкие, но; массированные замечания в виде дружелюбной беседы. Мы обычно боимся, что ребенок забудет; нет, он хорошо помнит, это, скорее, мы забываем и поэтому предпочитаем разделаться «по горячему следу», иными словами — не вовремя, жестоко».

Мне даже досадно стало, когда я прочитала первый раз эти строчки: а я-то думала… ну, конечно, Корчак прав. Я и сама много раз убеждалась в том, что в раздражении, то есть «по горячему следу», можно столько дров наломать, этих самых ошибок натворить… Лучше все-таки их предупредить. Поэтому не торопиться, сосчитать хотя бы до пяти, прежде чем отозваться. А еще лучше «дружелюбная беседа», для которой, конечно, надо выбрать подходящее время и место. Я согласна, разумеется, согласна… Но подождите, я не могу совсем отказаться от своих слов, я знаю, что в громадном большинстве случаев дети нуждаются в мгновенной реакции взрослого. И потом, какие же беседы с годовалыми, двухлетними, даже трехлетними? Это с пятилетками можно уже пробовать «говорить по душам», да и то не с каждым и не всегда, а раньше… А-а, вот в чем дело: доктор Корчак общался в основном с детьми уже «сознательных» возрастов, а мне, матери, приходится сначала иметь дело с младенцами, для которых слово без эмоции ничего не значит, а эмоция даже без слов — самый понятный язык. Но чувство на потом никак не отложишь, упущенного момента не вернешь.

Когда годовалый исследователь начинает стучать ложкой по кастрюльке, вы можете улыбнуться, по тарелке — вы нахмуритесь. А по стакану? А если вздумает стукнуть по маминой руке или щеке? А вдруг ударит по пальчикам себя? Ну, конечно, вы отреагируете немедленно и по-разному. Сколько же таких «ложек» перебывает за день в руках неутомимого человечка? Про двух-трехлетнего я уж и не говорю — там задачи для взрослых потруднее. Понятно, что жить попроще да полегче дети не дают и потом. Но это же и прекрасно! Они — вечный двигатель нашего развития, который творил бы с нами, взрослыми, чудеса, если бы не наша лень и не наша уверенность в собственной непогрешимости.

Конечно, все мы учимся и у своих родителей, и у старших, и из книг, наконец, все искусство—об этом: как протянуть друг другу руки, понять себя и людей. И все же, по-моему, по преобразующей силе воздействия на человека ничто не может сравниться… с собственными детьми.

Люди, взрослея, часто утрачивают многое из того, чем так богато детство: непосредственность, свежее восприятие мира, неуемную любознательность и интерес к жизни, бескорыстие и глубину чувств… Общение с детьми заставляет как бы вернуться к этому животворному истоку жизни, постоянно поверять взрослую трудную жизнь надеждами и мечтами детства и юности. Кроме того, дети, живущие рядом,— это твое постоянное отражение, которое не сфальшивит: каков ты, таковы и они. Никакое самое разнообразное общение со взрослыми этого не дает — слишком осложнено оно всевозможными условностями, знаниями, званиями, корыстными соображениями. А с детьми…

В педагогической литературе мне часто встречалась одна и та же мысль: воспитатель должен постоянно следить за собой, воспитывать себя, подавать детям пример. И мне всегда от этой вроде бы правильной мысли становилось не по себе: быть только на высоте? Вести себя только образцово-показательно? Я давно поняла, почувствовала, что главное условие контакта с детьми — искренность: с ними надо быть самим собой, Это меня всегда выручало. Однако как спорить с авторитетами?

И вдруг в «Календаре для родителей. 1982» (М., 1981. С. 57) читаю слове Б. Шоу: «Правильное воспитание детей в том, чтобы дети видели своих родителей такими, каковы они в действительности». А позже в воспоминаниях Т. Сухотиной-Толстой нахожу: «Пожалуй, что правду говорят папа и князь, что надо делать так, как хочется, чтобы тогда, когда сделаешь дурно, чувствовать это. А если всегда делать хорошо, то делаешься собой довольна, и это очень противно». Как обрадовалась я этим мыслям! Ну конечно, старание быть лучше, чем ты есть на самом деле, приведет к самодовольству, самоуверенности, а открытость, естественность заставит и успех, и ошибку пережить, перечувствовать, а значит, чуть-чуть измениться к лучшему. По ответной реакции детей всегда можно определить и свои промахи, и свои победы в сложном деле налаживания отношений. Ох и трудны бывают «детские» уроки! Мобилизуешь все для их решения: и чувства, и интуицию, и разум… Зато, если получится, прямо-таки физически ощущаешь: еще чуточку человека в тебе прибавилось. И в детях твоих тоже… Если бы я сама этого не испытала, не поверила бы.

Скажем, всем нам хочется, чтобы наши дети были заботливы. А научить их этому — задача потруднее, чем самому проявлять заботу о них. Давно замечено, что нравоучения надоедают и не трогают; напоминания и упреки вызывают раздражение и строптивость; хуже всего подкуп: «Я тебе конфетку, а ты мне…» — это первый шаг к вымогательству, внешней заботе с подтекстом: «Что я с этого буду иметь?» Нет, нет — все это не то!

Самая распространенная ошибка — отстранить ребенка от всех дел, отказываться от его помощи, потому что матери всегда проще и быстрее что-то сделать самой, чем научить этому малыша. Каждый ребенок обязательно пытается подражать работающему: берется за веник или пылесос, за посуду, тряпку… Вот тут-то его бы и не оттолкнуть, а подбодрить, даже если мусор попадает не туда, куда надо, а чистая чашка плюхается снова в мыльную воду. Это пока еще не желание помочь. Важно пробудить у ребенка желание помочь. «Спасибо, мой помощник, как хорошо с тобой работается, как быстро мы все сделаем!» Дайте ему, вашему несмышленышу, радость почувствовать себя умелым, нужным, незаменимым! Минуты, затраченные на переделку, на обучение (ласковое, тактичное), на разговоры с ним, обернутся потом часами сэкономленного времени и той драгоценной заботой — помощью, о которой мы все, отцы и матери, так мечтаем.

Есть здесь, на мой взгляд, одна психологическая тонкость, которая до меня дошла не сразу. Не замечали ли вы такое: одному человеку помогать приятно— он искренне радуется помощи, даже гордится ею, его чувство благодарности действует вдохновляюще, поднимает тебя в собственных глазах, начинаешь чувствовать себя сильным, щедрым, нужным, и хочется быть таким долго-долго… Может быть, в этом заключается секрет известной женской «слабости», которая стимулирует мужское великодушие, сознание своего мужского достоинства, даже чувство ответственности?

А есть другие люди, как бы монополисты на любовь к ближним. Они сами — сплошное самопожертвование, но заботу о себе не приемлют. Среди женщин сейчас это встречается не так уж редко. Может быть, это одно из последствий эмансипации: сама, мол, могу и ни в чьей помощи не нуждаюсь?! Не миновало это и меня. Помогли разобраться дети. Началось, наверное, все с того, что как-то стеснялась помощи, отстраняла все попытки мне помочь. Даже гордилась тем, что могу обходиться без чьей-либо помощи: дескать, жалость унижает, забота нужна только слабому, а слабой я себя считать не хотела! Вот и получилось постепенно: и муж, и малыши перестали замечать, что я в их помощи все-таки нуждаюсь, и чем дальше, тем больше. Прошел год, второй… И накапливались во мне обида и недоумение: почему же они такие бесчувственные?

Выход оказался прост и естествен: мы стали учиться заботиться друг о друге, думать больше не о своих нуждах, а о нуждах другого. Например, не я стала говорить: «Помоги мне вымыть пол», а отец: «Ну-ка, давайте маме поможем с уборкой!»

Я как-то подумала: все-таки удивительно устроена семья — ничего лучше для нашего взаимного совершенствования в области человеческих отношений еще не придумано да и вряд ли будет изобретено. Посмотрите, какое диалектическое единство: дети бурно растут, меняются ежедневно, чуть ли не ежечасно, а мы, взрослые, уже малоизменяемы, стабильны. Детям нужна наша устойчивость, надежность бытия для защищенности, уверенности в незыблемое мира. А мы, взрослые, имея дело с постоянно меняющимся «материалом», вынуждены не ржаветь, не плесневеть — «самозатачиваться», чтобы не отстать детей, быть для них ведущими надолго.

Все то, что я пытаюсь объяснить так многословно, Пушкин выразил в нескольких фразах. И как сказал! Не могу удержаться от удовольствия снова и снова вместе с вами перечитать эти удивительные строки, с которыми Александр Сергеевич обратился к жене на четвертом году их супружества. Подчеркиваю: на четвертом — т. е. тогда, когда семейная жизнь успела одарить поэта не только розами, но и шипами. Наталья Николаевна в одном из писем, по-видимому, выразила беспокойство, что семья обременяет поэта, не дает ему сосредоточить на творчестве. И вот его ответ: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас» (8 июня 1834 г.). Воистину здесь нечего ни убавить, ни прибавить — по этому закону надо просто жить.

КАК БЫТЬ С РАБОТОЙ БУНТ ПРОТИВ ЭМАНСИПАЦИИ

Читатель вправе спросить: «Семья, дети — это прекрасно. Но КАК БЫТЬ С РАБОТОЙ, той самой, которая, помнится, была у вас когда-то главным смыслом жизни?»

Только об этом можно было бы написать отдельную книгу — так много всего связано с этой трудной темой: от личных моих переживаний до глобальных социальных проблем. Проблемы оставим специалистам, а я займусь «переживаниями». Я прошла через все сомнения, не исключая крайностей. «Золотую середину» найти оказалось нелегко.

Я уже говорила, что вступила в сознательную жизнь с бесспорным предпочтением профессионального общественного труда всем остальным видам деятельности. Подчинять личное общественному было для меня законом жизни. Так жили мои отец и мать, многие рядом с нами, все лучшие люди, которых я знала. Сейчас мне страшно подумать об этом, но я могла отказаться иметь детей, если бы они помешали моему делу, примеров тому история женской эмансипации знает немало. Но родился сын, потом второй — я окунулась в мир незнакомых мне, удивительно светлых и чистых радостей и в омут бесконечного, однообразного — но необходимейшего! — домашнего труда.

Началась какая-то совершенно новая для меня жизнь, в которой — я сразу почувствовала это! — я стала центром крошечной вселенной, ее своеобразным солнышком, без которого не только голодно, но и холодно всем большим и маленьким в доме. Если где-то там, за стенами дома, я была одной из многих, как бы вполне заменимой деталью, то здесь я оказалась незаменима. Каждый день, уходя на работу в библиотеку, я то и дело оглядывалась назад и долго видела две крошечные фигурки у калитки: они стояли, пока я не скрывалась с глаз. А я шла и чувствовала, что не должна уходить от них, что я делаю что-то не то, почти преступление. Ясли? Детский сад? Какие ясли? Теперь я и представить себе не могла, чтобы отвести своих малышей куда-то в чужие стены и отдать их в чужие руки. Мы нашли выход в том, что работали в разное время: Борис — с утра, я — вечером… И вот за 12 лет — семеро ребят и, кроме очередных и четырехмесячных декретных отпусков, ни месяца пропуска на работе.

Почему?

В самом начале: как же это — не работать? Потом: тяжело, непривычно, нудно целый день в домашней круговерти. А уж затем заработок, он был просто необходим нам тогда — жили мы трудно. И я снова и снова каждый день шла на работу, но было все тяжелее уходить из дома. Я исподволь чувствовала, что тут я нужна, что, уходя, я в чем-то обездоливаю не только детей, но и мужа… Я пыталась заглушить это чувство, считая его непростительной женской слабостью. Как я ошибалась! Из того времени в нынешнее до сих пор тянется немало наших семейных трудностей, а сделать что-то уже нельзя: время упущено, то самое, когда все только начиналось. Я испытывала все чаще недовольство собой, острое чувство вины перед детьми, которым так не хватало моей ласки, тепла, моего внимания да просто налаженного упорядоченного быта.

В конце концов я пришла к настоящему бунту… против эмансипации. Я все больше убеждалась в том, что воспитание — самое что ни на есть государственное, общественное дело, в котором женщину-мать заменить не может никто.

Надо сказать, что все дети в то время у меня были еще маленькие, и, рвущаяся между всеми навалившимися на меня обязанностями, я бунтовала: матери так нельзя!

Нам в то время подарили репродукцию картины Леонардо да Винчи «Мадонна Литта». Она висела у нас в комнате на самом видном месте и смущала меня своей тихой умиротворенностью и спокойной сосредоточенностью прекрасного материнского лица. Я вглядывалась в него и вспоминала пушкинское: «Служенье муз не терпит суеты…» — и снова и снова думала: «Самое великое в жизни женщины — материнство, потому что именно оно дает все творческие начала рожденному человеку. А мы, современные матери, на кого мы похожи? Что мы несем своим детям?» — и расстраивалась, не видя выхода.

Вот тогда мне и попалась на глаза статья Л. Н. Толстого о чеховской «Душечке». Я приняла его взгляд сразу и безоговорочно. «Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее,— без таких женщин плохо было бы жить на свете».

Я донимала всех этой цитатой и своими саркастическими замечаниями в адрес современных «э-ман-си-пе» и издевалась даже сама над собой: «Туда же: статейки пишешь, с трибуны выступаешь — лучше бы дома порядок навела, Цицерон несчастный…» Смешно сейчас вспомнить, а ведь было, никуда не денешься. Пришлось мне переболеть и этой «подростковой болезнью» самоотрицания и скепсиса. Заставила меня опомниться и «уравновеситься» простая мысль, показавшаяся мне поначалу парадоксальной: «А наши матери?» Я вспомнила тех, кого знаю,— не цацкались они с нами, своими детьми, пропадали с утра до вечера на работе, а из ребят надежные вышли люди: работящие, совестливые, добрые. Как так? Тут же вспомнились две нынешние знакомые — в прошлом домашние хозяйки; ничего путного из их воспитательной деятельности не вышло, хотя дома сидели «ради детей».

Разумеется, примеры можно привести и другие, прямо противоположные. Статистики у меня нет, и ни на какой серьезный вывод на основании этих фактов я не решаюсь. Просто воспроизвожу ход своих размышлений, чтобы доказательней (так мне кажется) прозвучало то, что хочу дальше сказать.

Наши матери, нынешние прабабушки, вырвавшись из многовековой домашней неволи, брались за любое дело с благороднейшим настроением подвижничества и отдачи. Одно это уже делало их незаурядными личностями и вызывало гордость и уважение детей. Но было и другое: их отношение к материнству еще сохраняло старые представления о нем как о священной обязанности женщины, ее долге перед обществом. Поэтому им была присуща большая ответственность за то, какими вырастем мы, их дети. И наша жизнь, хоть и росли мы чаще всего без присмотра, всегда находилась под пристальным вниманием матерей. Тут нет никакого противоречия. Мы были действительно предоставлены самим себе, но твердо знали, что все главные события каждого дня будут интересны, а потому и известны матери и отцу.

Итак, увлеченные своим делом родители (это всегда чувствовалось в доме!) и их интерес к нашей детской жизни — вот то главное, что растило нас. Родителям и в голову не приходило спрашивать с кого-то качество воспитания сына или дочери. Они спрашивали с себя и нас.

Матерям их участие в общественном труде помогло самоутвердиться, зажить полнокровной жизнью. Такую мать невозможно представить себе обслугой, жертвенницей, рабыней при детях, муже. И это было прекрасно.

Что же произошло с нами, их дочерьми, а теперь уже и с внучками? Почему мы так заметались? Да что там заметались — многие уже без особого колебания «сменили детские коляски на телевизоры», на путешествия, на диссертации. Почему? Отчасти я уже ответила на этот вопрос, когда рассуждала о последствиях женской эмансипации, но там о материнстве я пока не вспоминала. Теперь эта тема становится для меня главной.

Итак, уважаемая обществом «священная обязанность» женщины быстро (за два поколения!) превратилась в непрестижную функцию — в простое деторождение или воспроизводство населения (слова-то какие!)

Размышляя над этим вопросом, я поняла, насколько тесно он был связан с политикой, превращающей людей в винтики государственной машины, которая успешно вытравляет у женщин всякое стремление стать матерью. Любая работа выглядит привлекательней, чем воспитание детей, Там — восемь часов да еще выходные, отпуск, а дети — это забота и работа круглые сутки, месяцы, годы. Без передышки! Там — квалификация, мастерство, а с детьми — почти все ощупью, как в потемках. Там — зарплата, повышение благосостояния, а дети, как известно, сплошные расходы.

Что могло оправдать огромный труд, вкладываемый в развитие ребенка? Чего ради молодая мать, бросив интересное дело, друзей, развлечения, должна была погрузиться в мир повседневной работы по уходу за младенцем, переносить его болезни, капризы, вечно дрожать за него, ночи не спать, да при этом совершенно не быть уверенной в том, что вырастет тот, кого хотелось бы вырастить. Со всех сторон она слышит: «Как трудно с детьми!»; «С младенцем сидеть —хуже работы нет!»; «Ох и дети трудные нынче пошли — одно мучение!» А в то же время слышит и другое: «Вы, родители, в ответе…»; «От вас зависит…»; «Вы должны… вы обязаны, вы виноваты!.. »

— Нет уж! Мне это ни к чему. Слава богу, в цивилизованной стране живем — запросто и без детей можно обойтись, а если уж родился — в ясли его, в сад, продленку, детдом — там специалисты, им платят… Логично!

Еще сто лет назад проблемы не было: рождалось сколько «бог даст». Женщина примирялась с этим как с неизбежностью. Да иных дел для нее, как известно, и уготовано, не было. Смысл ее жизни сосредоточивался на материнстве, и для большинства женщин оно сводилось к тому, чтобы прокормить детей, уберечь от болезней, не надорвать ранней тяжелой работой.

Выходит, раньше женщины не могли миновать материнства, потому что он было неизбежно — так распорядилась природа, да и жизненно необходимо требовались наследники и кормильцы, прежде всего на этом зиждилось в обществе уважение к материнству. А зачем им теперь этот тяжелый пожизненный труд? Попробуйте ответить на этот вопрос убедительно, у меня долго это не получалось даже для самой себя. Потом наконец поняла, что в наше врем материнство может стать не просто подчинением природе, не только ДОЛГОМ перед обществом, но тем, чем оно и должно быть у людей,— главной духовно потребностью в прекраснейшем из творчеств — в сотворении нового человека как продолжения себя. Эта потребность в духовном бессмертии всегда была уделом немногих, а должна стать достоянием всех!

Я отдаю себе отчет в том, что говорю, пожалуй, слишком торжественно. Н как сказать об этом иначе? А главное, как к этому прийти? И как все-таки быть с работой? Я отвечу на эти вопросы. Но прежде расскажу об одном своем открытии.

ЧЕТЫРЕ МАШИ «ИПОСТАСИ»

Постоянное унизительное ощущение своей несостоятельности подчас ввергало меня в уныние и даже отчаяние. Но я сопротивлялась, изобретая для себя всякие способы утешения и взбадривания. И вот однажды горестные размышления привели меня к настоящему открытию. Оно помогло мне понять не тол» ко себя, но и других, подтолкнуло к очень важным мыслям и выводам.

А дело было так. Как-то, в «минуту жизни трудную», когда я еще раз окончательно убедилась в своей бездарности и неприспособленности, а заодно в мужской черствости и неблагодарности, я взяла листок бумаги и, капая на него слезами, вывела на нем: «Мои обязанности». Потом зачеркнула «мои», написала «наши» и разделила листок вертикальной чертой; сейчас посмотрим у кого из нас получится больше — мне очень хотелось доказать мужу, что я, впрочем, и так понятно, что я хотела доказать.

После не очень долгих размышлений и немногих зачеркиваний я обнаружила в каждом из нас по четыре «ипостаси» (ипостась — от греч. hypostasis-сущность, основание). Каждой из них соответствует своя сфера деятельности. Если совсем коротко, то вот они:

он — работник, муж, отец, хозяин дома; она — работница, жена, мать, хозяйка дома.

Сразу хочу объяснить, какой смысл (условно!) я вкладываю в эти термины, чтобы не было путаницы в дальнейшем.

Работник и работница — сюда я включаю профессиональную и любительскую деятельность (или поиск ее), в которой человек осуществляется как мастер. Это буквально работа, за которую мы получаем зарплату, или общественное дело на благо людей, или это хобби, где мы удовлетворяем какую-то свою потребность в творчестве.

Муж и жена — две первоосновы семьи, мужское и женское ее начала, взаимонезаменяемые и взаимодополняющие друг друга. Их человеческая любовь, сплетенная из трех влечений — души, ума и тела, создает условия для расцвета личности мужчины и женщины. Известно: мужчина — полчеловека, женщина — полчеловека, только вместе они человек.

Отец и мать — это не просто родители, а люди, взявшие на себя ответственность за тех, кого они родили, перед самими собой, перед детьми и перед обществом, в котором их дети будут жить. Вклад каждого в эту общую ответственность своеобразен и невосполним. От их гармонии зависит будущее счастье их детей.

Хозяин и хозяйка дома (быт) — создатели (тоже каждый по-своему) той самой материальной микросреды, которая помогает всем живущим здесь чувствовать себя действительно как дома, в котором жить сами стены помогают — так до мелочей все знакомо и подогнано каждому по душе.

Конечно, у нас много других обязанностей, но все они второстепенны по сравнению с этими четырьмя.

Итак, главные наши «ипостаси» у меня перед глазами. Справедливость и равноправие пока налицо: получается, как в песне — все пополам. Однако пойдем дальше. Теперь надо бы прикинуть, сколько у кого и на что идет времени. Вот сейчас сразу и выяснится, что на хозяйство и детей у меня уходит больше времени, чем у него,— это раз. Затем я чаще, чем он, трачу время, например, на помощь в его делах: плакаты рисую, рукописи правлю, игры делаю (одних рисунков к ним сколько!). И вообще давно уж стараюсь вникать во все его заботы, чего о нем, например, по отношению ко мне сказать нельзя. Да, нельзя!.. Мне снова становится жалко себя, совсем, совсем у меня не остается времени на какие-то свои дела, даже почитать не успеваю, разве это справедливо?! А он…

А что он? Тут я «натянула вожжи»: «Давай все же по совести». В самом деле, сколько он отдает времени детям: разные игры, пособия, спортивные сооружения— и все своими руками. А дом? Ремонты, бесконечные починки, перестройки— все на нем… Тут я вспомнила его руки в вечных ссадинах и мозолях— и стыдно стало: что же это я считаться вздумала? Да он даже ночами сидит над своими таблицами, статьями, книгами, рукописями, кубиками, графиками; если его не накормишь, он и не попросит, позабудет, а я …

И скомканный листок летит в корзину. Так бы и не состояться моему открытию, если бы не пришла мне в голову такая странная мысль: «Вот у Бориса все ясно: главное — дело, остальное — постольку-поскольку. А у меня что главное? И есть ли оно у меня?» Я стараюсь везде успеть одинаково, но…

Я снова достала выброшенный листок, расправила его и задумалась. И правда, за все хватаюсь, а ни в чем фактически не состоявшийся человек. До высокого профессионализма в своем библиотечном деле я так и не доросла и вряд ли дорасту — нет возможности всерьез сосредоточиться на нем, семья требует многого. Так, теперь жена. Гм… Душечки из меня пока не получилось — «только учусь». Но учиться этому, не ломая себя, а перестраивая, сложно: здесь требуется перестройка двух — меня и его. На одно это целая жизнь нужна, а где же у нас запасная?

Мать… Нет, об этом потом. Сначала хозяйка — тут проще. Из меня хорошей не выходит. Раньше я и не старалась в этом преуспеть, а теперь хоть бы и постаралась — ничего не выйдет, потому что домашнее хозяйство потребует еще половину меня, а у меня же еще дети — их я никак не могу поставить на последнее место. А сейчас вышло на последнем? Нет, надо совсем не так. Во-первых, я — мать, наверное, это главное… Да какое же главное, если ребят не вижу по целым дням, не знаю, как у них в школе, не успеваю с ними даже поговорить! Ну, совсем запуталась…

МОЯ СХЕМА ПРЕДПОЧТЕНИЙ

Тут-то и появилось спасительное: да надо ли везде успевать одинаково? Всякое дело требует сосредоточенности. Нельзя же быть (для меня, по крайней мере) сосредоточенной сразу на всем. А если установить очередность дел по их важности. Но в разное время, в разных обстоятельствах, у разных людей и очередность эта будет неодинаковой, например: до женитьбы и после того как в семье появился ребенок. У мужа одна роль, у жены — другая…

Я увлеклась и, поколдовав на бумаге, сначала разграфила, а потом (после долгих размышлений, колебаний и перестановок) заполнила графы вот так:

Периоды жизни Самое главное На 2-м месте На 3-м месте На 4-м месте

1.

Наша юность — до встречи с нею (с ним) Поиск дела, работа Поиск его (ее) Родители его (ее) Быт

— Но это все же не про нас,— начала было я.

Она перебила:

— Этот процесс идет во всем цивилизованном мире. Так чему же верить?

Откуда ты взяла эту «схему»? Какой чудак ее составил? Пришлось признаться. Она расхохоталась:

— Как ты только до этого додумалась! У самой семеро — понятно, смыслом твоей жизни стали дети, так ты теперь и другим его навязываешь. Ну вот, ты даже родителей на третье место загнала у молодых: «Предки, вы — пройденный этап!» Так, что ли?

— Да почему же пройденный этап? На третье место — это не значит «позабыты – позаброшены». Я ведь говорю: важно все, ни о чем нельзя забывать, но что-то становится в определенный период жизни главным, как бы доминантой, к которой подключается остальное. Ты сама много о своих родителях думала, когда к своему Сане на свидания бегала? Один Санечка и был на уме. И правильно: до родителей ли тут? Раз в жизни выпадает у человека время, которое можно и нужно отдать своей половине. Ведь это на всю жизнь, всему основа.

— Основа,— фыркнула она,— ты же знаешь, не вышло у нас с Александром в жизни.

— Значит,— смеюсь,— поторопились: свиданий недобор вышел.

— Да ну тебя! — отмахнулась она.

Так я ни в чем ее и не убедила, да, собственно, и не пыталась. Мы думали, говорили, чувствовали на разных языках, причем она, бездетная, считала себя «шагом вперед» на пути цивилизации (недаром красным карандашом подчеркнула те ужаснувшие меня строчки), а меня, многодетную,— атавизмом, явлением отживающим, бесперспективным… Что ж, тут еще было над чем подумать: я и сама считаю, что у цивилизованных людей многодетность — удел немногих, тому есть существенные причины.

Раньше, сколько бы ни было детой в одной семье, их воспитывали но столько сами по себе родители, сколько традиции, поддерживаемые всем окружающим ребенке миром. Ими руководствовались и матери, и отцы, и деды, и бабки— все. И вмешательство извне в этот традиционный ход жизни встречалось неприветливо, осуждалось. И понятно: «мир» утверждал так свою основательность, устойчивость, жизнеспособность и не позволял никому своевольничать, расти вкривь и вкось, как заблагорассудится. Жесткая получалась педагогика, но зато она выводила в люди надежно, давала и нравственный стержень, и рабочую хватку, и навыки общения с людьми.

Теперь же, хоть и есть у нас, конечно, общепринятые нормы поведения, многие старые традиции уже не действуют, а новые еще не успели устояться. И родителям приходится каждого из детей самим выводить на определенный «уровень социализации», прежде чем они окажутся в руках специалистов — воспитателей в детсадах и школах. А если учесть, что в этом процессе наше общественное воспитание пока может больше помешать, чем помочь, то рассчитывать родителям надо только на свои силы. Это дело требует кропотливого труда, большой сосредоточенности, высокой культуры общения, огромной ответственности — без всего этого большая семья, по-моему, теперь не может быть благополучной.

Когда у нас дети были маленькими, я, отвечая на вопрос «Сколько надо иметь детей?», храбро (и искренне!) говорила: «Чем больше, тем лучше». Теперь, когда я узнала, какого напряжения требует от родителей взросление одного – двух, а тем более многих детей, я отвечаю иначе:

— Один — плохо; это, кажется, уже не нужно доказывать. Двое — лучше, но между двумя близкими по возрасту детьми всегда стоит альтернатива: или-или, и дети часто бегут к взрослым, как к судьям. Оптимально, по-моему, трое, потому что «триумвират» всегда может сам себя обслужить — и в деле, и в игре, и в конфликтах он составляет такое сообщество, где всегда есть «большинство», присутствует «лесенка возрастов» и где поэтому нет нужды часто обращаться за помощью к матери и отцу. Четверо и больше детей для тех, кто обладает особым желанием и умением сосредоточить свое внимание на детях, но внимание, которое им не во вред!

Это вкратце. Как видите, для меня многодетность вовсе не образец для подражания. Но считать бездетность благом для людей и для человечества?! И обвинить меня в том, что свой смысл жизни навязываю другим?! Этого моя душа не принимала. Конечно, я давно уже интуитивно чувствовала (и моя схема отразила это), что главным делом женщины (подчеркиваю: не единственным, а главным) действительно должно быть материнство. И это нужно, жизненно необходимо не только детям, но и нам, женщинам и мужчинам, Но как это доказать?

Я смотрю на свою схему, Мне уже много раз пришлось и комментировать, и отстаивать ее, Я могу объяснить, почему я выбрала именно это расположение всех «ипостасей» — все не случайно и все взаимосвязано в моих рассуждениях. Конечно, это всего лишь схема, наивная попытка объять необъятное, но чем дальше, тем больше серьезных размышлений вызывает она у меня, Я спорю и сама с собой. Особенно трудно мне было объяснить и оправдать вот что.

— Как же так? — говорили мне,— Женщина получит образование, а профессионально не состоится, отстанет от коллег, деквалифицируется — кто же на это согласится? Это обидно для самой женщины, невыгодно государству.

— Но,-—пыталась возразить я,— если главное для матери—дети, это вовсе не значит, что она совсем не должна работать, Работать надо обязательно, но…

— Что — но? На полставки? Менять профессию? — спрашивали меня, и я не знала, что ответить. И, правда, страшно потерять квалификацию в любимом, избранном деле. Самые молодые, а значит, самые плодотворные годы отдать детям? А потом упущенного не вернешь! Так? Против этого трудно было возразить. Но интуиция опять-таки подсказала: материнство не помеха в деле, а путь к его одухотворению, своеобразному очеловечиванию, что ли. У матери каждый день общения с людьми наполняется животворной силой доброты и сочувствия — эти материнские чувства обязательно распространятся на всех людей, которые рядом. Стремление к овладению мастерством согрето у нее желанием быть в глазах детей созидателем жизни, а не жалким потребителем ее благ. Нет, материнство и работа обогащают, должны обогащать друг друга! Но как же тогда самые лучшие молодые годы для творчества? Ведь они же и лучшие годы материнства. Как это совместить?

ОДНО ДРУГОМУ ДОЛЖНО ПОМОГАТЬ!

Однажды мне попала в руки статья Д. Н. Карпухина и А. Б. Штейнера «Женский труд и труд женщин» (см.: ЭКО. 1978. № 3. С. 38—39). Меня заинтриговало прежде всего само название — давно думала о том, что у женского труда обязательно должна быть своя специфика. Начала читать — интересно, очень интересно! И вдруг абзац, который меня просто ошеломил: в нем разрешалась моя мучительная задача, как соединить несоединимое. Я очень благодарна авторам статьи, но мне кажется, что они сами не вполне оценили то, что написали, а мысль, на мой взгляд, наиважнейшая.

«Социально-экономическая эффективность труда женщин полнее достигается только в тех видах работ и только тогда, когда учитываются специфика и особенности женского организма.

Различаются ритмы развития физических, интеллектуальных и иных способностей, которые рассматриваются как предпосылки производственной (профессионально-трудовой) деятельности женщины и мужчины. Они подчинены разным физиологическим законам, проявляются в разные периоды жизни. Так, изучение изменений умственных и психотехнических способностей людей в разном возрасте, проведенное французскими исследователями-врачами, показало, что у мужчин наилучшие показатели наблюдаются в возрасте 20—40 лет, после чего способности их постепенно ослабевают; у женщин, наоборот, в период наибольшей гормональной активности — в возрасте вступления в брак и материнства (20—30 лет) умственные и психотехнические показатели оказываются наиболее низкими; по мере приближения к зрелому возрасту они улучшаются и в возрасте 40—60 лет остаются стабильными».

Но ведь это великолепно! Сначала женщина должна состояться как мать, а затем (обогащенная материнством!) — профессионально. И это физиологией как бы предусматривается: одно другому, оказывается, не мешает. Наоборот!

Все стало на свои места: по моей схеме и мужчина сосредоточивается на главном деле в лучшие для этого годы, и у женщины работа выходит на первое место как раз между 40 и 60 годами, когда ее «психотехнические показатели улучшаются (!) и остаются стабильными». Главное мое сомнение разрешилось, последнее звено в цепи моих долгих размышлений сомкнулось: да, прежде всего женщина должна состояться как мать.

Но эта уверенность не облегчила решения практической задачи: как же все-таки быть с работой женщин-матерей? Хорошо, что наконец обратили внимание не только на физические возможности женщин, но и на их психотехнические особенности, с которыми нельзя безнаказанно не считаться. Дело науки— решить эту сложную проблему. Мне же нравятся две афористичные мысли, которые совпали с моими: «Женщине — умное сердце, мужчине — добрый разум»; «Мужчине — все о немногом, женщине — немного обо всем».

А что, если здесь есть рациональные зерна, из которых может вырасти и рациональное решение проблемы? Я много раз убеждалась, что мать должна знать «немного обо всем». Есть чудесная сказка Туве Янссон «Муми-тролль и комета». Мы так веселимся, когда читаем ее вслух. Для ребят там — сплошные приключения, а для меня — педагогика. Особенно трогательна и смешна Муми-мама, которая «знает и умеет все». Когда над долиной троллей нависла грозная опасность — к Земле приближалась комета, даже и тогда все были почти спокойны; ведь мама была рядом и, конечно, знала, как избавиться от этой напасти. Сказочница лукаво советует маленьким читателям: если ты не знаешь чего-нибудь, спроси у мамы — она все знает, в этом совсем не приходится сомневаться. Как известно, «сказка — ложь, да в ней намек…». Я сама с детства немного рисовала, пела, конструировала, сочиняла стихи, танцевала, вышивала и еще что-то там умела, но если бы этих умений у меня было в пять, десять раз больше, мне все пригодилось бы в моем материнском деле, я бедствовала из-за того, что умею так мало и так плохо.

Жаль, что у нас нет (а я уверена — будет!) серии книг «Жизнь замечательных матерей», а то бы мы узнали, что эти матери отличались тем, что были разносторонне образованны. Так, мать Ф. Э. Дзержинского воспитала восьмерых детей, оставшись в 32 года вдовой. Всех сама подготовила в гимназию, так как знала языки, высшую математику и физику, умела и любила преподавать, петь, музицировать. Обратите внимание: музыка, пение, рисование, языки — дети входили в мир прекрасного с легкой руки матери, в тепле родного дома, а не в официальной обстановке. Как же это помогало общению матери с детьми, как много духовной пищи давало детям! Марина Цветаева вспоминает, что из материнских запасов они с сестрой черпали всю жизнь,

Сейчас детей тоже охотно приобщают к искусству: водят в музеи, театры, на концерты, выставки, записывают в разные студии, кружки. И неизбежно получается суетно, колготно, шумно, поверхностно: то ли это приобщает, то ли отвращает — неизвестно. В результате такого принудительно-экскурсионного «приобщения» к прекрасному страдает прежде всего само прекрасное: как затоптали, заездили все наши святые места! Но главное в другом: от подобных посещений не прибавляется ничего в душе. Я бы сделала духовные наши святыни заповедными. Никаких шоссейных дорог, автобусов, отелей, мотелей и прочих туристских облегчений: слезай с колес километров за двадцать (а то и пораньше!), иди пешком да по дороге думай, куда и зачем идешь — готовь себя к Встрече, Думаете, это уж чересчур? Нет! Убеждена, что свидание с Красотой, как свидание с Чудом, должно проходить уединенно, трепетно, благоговейно. Только тогда оно оставит след в душе. Это, конечно, особая тема — неловко говорить о ней вскользь.

Вернемся к профессиональной подготовке будущих матерей. Последняя глава уже упомянутой мною книги П. Ф. Каптерева посвящена как раз тому, о чем хочу сказать. Как же мне на нее не сослаться? Была бы возможность, я цитировала бы эту книгу страницами — настолько все в ней современно, актуально и просто близко мне. Ограничусь главным.

Подробно анализируя душевные свойства женщины, автор приходит к выводу, что женский психический тип в силу материнских функций принадлежит «гению сердца» (преобладание чувства), а мужской — «гению ума» (преобладание рационального мышления). «…Мы должны признать оба их, в строгом смысле слова, недостаточными, односторонними, так как, несомненно, совершенный, полный тип должен заключать надлежащую гармонию между умом и сердцем, должен сочетать силу мышления с силой и тонкостью чувствований» (Там же. С. 112). Реально ли существование такого полного типа? Да, однако это не значит, что нам предстоит одинаковость, уподобление друг другу. «Культура и воспитание должны поставить своей задачей не изменение самого корня, самого существа женского или мужского типа, но правильное развитие их сильных сторон и смягчение недостатков и односторонностей» (Там же. С. 118). И это не просто общая фраза. П. Ф. Каптерев намечает обоснованную и четкую программу участия женщины в культурном преобразовании общества. Может быть, современные научные деятели обнаружат в его рассуждениях некую «отсталость», неклассовый подход, идеализм и прочие грехи. Не мне судить. Но П. Ф. Каптерев заставил меня размышлять, помог в материнской практике, чего я не могла почерпнуть ни из одной прочитанной мною современной книги.

Итак, «корень женского типа» уходит в материнство, которое требует высочайшего развития чувств. Образование и профессиональная деятельность должны развивать, а не угнетать эту сильную сторону женской психики. Должны, но не делают этого. Мы со школьной скамьи привыкли думать, что дворянское воспитание девушек было убогим, ибо сводилось к рукоделию, фортепьяно, танцам да французским романам. Сколько издевок и горечи по этому поводу можно найти в литературе прошлого! И справедливо — ограниченность здесь очевидна. Но почему мы упорно не хотим замечать в этом «дамском» воспитании заботы об истинной женской сути — об эмоциональном развитии, которое немыслимо без регулярных и упорных тренировок?

Сейчас мы усиленно заговорили о том, что надо внедрять во все школы музыку, ритмику, изобразительное искусство. Спохватились! Оказалось, что в воспитании чувств без искусства не обойтись, а без культуры чувств не обойтись в жизни. Правда, пока о специфике женского воспитания и речи нет. Однако эта проблема существует и скоро мы будем вынуждены признать, что дворянские «кисейные барышни» в известном смысле были подготовлены к своей материнской роли лучше, чем наши женщины. Сколько раз сама я жалела, что не умею играть ни на одном инструменте, не знаю ни одного иностранного языка, не обладаю художественным вкусом, не владею средствами общения: мимикой, жестами, интонацией… Придется учиться, опять учиться, в том числе и у «благородных девиц».

Я не думаю, что выскажу утопические мысли, если предположу, что в будущем откроются высшие учебные заведения для матерей — с широким диапазоном курсов и практикумов и с правом по выбору применить полученные знания как в семье, так и в общественных воспитательных учреждениях. Вечерние и заочные их отделения примут начинающих мам, которые смогут без отрыва от производства посвятить часть времени собственному (действительно разностороннему!) развитию, а значит, впоследствии развитию своих детей. Я сама с удовольствием поступила бы в такой институт — на бабушкин факультет. Не смейтесь: бабушкам тоже так много надо уметь, а целое поколение неумелых бабушек уже выросло из умелых работниц: они же не накапливали опыта общения с детьми. Не случайно женщины старшего поколения сейчас нередко вместо умиротворения вносят в отношения с молодыми заряд напряжения и разлада.

Мечтаю я еще и о науке, которая занялась бы проблемой женских и мужских профессий, изучила бы влияние разных профессиональных навыков на эмоциональную сферу женщины. Я, например, думаю, что должности или профессии, где требуется принимать серьезные решения — выбирать, отсекая что-то лишнее, ненужное, как говорится, «резать по живому»,— женщин огрубляют. Это более свойственно мужчине с его рациональным, анализирующим умом. Значит, руководить лучше все-таки мужчинам. Ближе к женщине те профессии, которые дают выход к людям, к общению с самыми разными лицами, но не до такой степени, чтобы лица мелькали, как в калейдоскопе. Это нивелирует чувства, неизбежно упрощает, огрубляет их. Допустим, библиотекари, почтовые работники имеют дело с постоянным контингентом лиц. Это — для женщин. А вот продавцы, приемщики в мастерских — это, по-моему, больше для мужчин.

Немного скажу по поводу мужской работы: она должна заставлять мужчину втягиваться в нее всем своим существом. Легкая или облегченная работа никого еще не делала сильнее, мужественнее, находчивее, умнее. По-моему, она просто противопоказана сильной половине человечества. А как нужен детям увлеченный настоящим делом отец-мастер, для которого его дело — лучшее из всех дел на свете. Уважение к труду отца станет залогом уважения к труду всех людей, подлинная отцовская увлеченность магнитом притянет к нему ребенка, даже подростка. Тут только надо не оттолкнуть — найти способ показать сыну, дочери, на что ты способен.

Рассказывал мне как-то один отец, что, преодолев сопротивление жены и тещи, он устроил рабочий уголок в своей квартире, чтобы приучать сына к мужскому делу. И вот учить его еще не начал, а уже испытал истинное потрясение, когда увидел, как смотрит пятилетний сынишка на него, работающего.

— Вы не поверите,— говорил взрослый, вовсе не сентиментальный человек,— я такого не испытывал даже тогда, когда работал на токарном станке на глазах какой-то иностранной делегации у нас на заводе. Там просто волновался, а здесь… прямо восторг, что ли испытал: сын на меня смотрит, как на чудо, а у меня все в руках поет, получается отлично и гордость за себя просто распирает. Теперь сына от верстака не оттянешь, все просит дать ему хоть что-нибудь самому поделать…

Слушая его, я вспомнила о семейных экипажах комбайнеров, трактористов, о тех счастливых детях и отцах, которые узнали радость общего — не игрушечного, не учебного — настоящего труда.

А женщинам что, противопоказано увлечение своим делом? Наоборот, для нее это необходимо, но — делом, которое помогает ее материнству. Покуда наука рекомендаций на этот счет не дает, каждой из нас приходится решать эту проблему, исходя из своих возможностей. Я оставила работу в школе и перешла в библиотеку, как только почувствовала, что школа не оставляет меня в покое и дома, «не отдает» меня семье, а библиотечная работа .позволяла четко разделить две сферы моей деятельности. Тридцать минут дороги от работы до дома стали для меня временем отдыха и переключения от одной роли к другой.

Эта смена занятий и позволила мне их осилить. Понадобился приработок — стала швеей-надомницей.

Помогала мне вся семья, и проработала наша «Ниточка-Никиточка» больше двух лет. Заработок, правда, мизерный (рублей 20—30 в месяц при почти ежедневной двух-трехчасовой работе). Уставала я страшно. На пределе был и наш папа. Но ни разу он не упрекнул меня и не просил уйти с работы, «сесть с детьми дома», «бросить эту волынку с шитьем». Наоборот, выполняя на нашей «фабрике» скромную обязанность «подсобного рабочего», он не обижался на то, что по производительности труда его обгоняли даже маленькие дети (пальчики у них действительно двигались быстрее). Как и во все, за что ни брался, он вносил в дело свой азарт и изобретательность — не начальником был, а старательным и веселым товарищем, которого нередко сами ребята обучали новым операциям или приемам работы. Сколько было удовольствия от этого общего труда, сколько мы делали открытий в ребячьих характерах! Впрочем, в своих — тоже.

Вот так — ВМЕСТЕ С ДЕТЬМИ — и шла наша жизнь, и в ней проходили мы свои родительские университеты. Не сразу, а лишь спустя много лет мы осознали, что каждый из нас проходил разные предметы этой жизненной школы. Отец стал организатором детской ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. Он предоставил детям столько возможностей для приложения ума и сил, что их всегда тянуло с улицы в дом, а не наоборот: дома им было интереснее! На меня же, естественно, легла главная обязанность матери — налаживание ОТНОШЕНИЙ в семье: мне больше всего хотелось, чтобы детям в доме было как можно теплее.

Вот уже почти тридцать лет зовусь я мамой, десять — бабушкой, а конца моим материнским университетам не предвидится — все еще учусь. Впрочем, я не знаю, есть ли конец этой учебе. Наверное, она кончается вместе с жизнью. Каких трудов стоит эта учеба и какими радостями награждает, я и расскажу в следующей главе этой книги.

Я УЧУСЬ БЫТЬ МАМОЙ

Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной зоркой мысли и внимательного наблюдения. (…) Есть мысли, которые надо самому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, воспитаешь как человек или как самка, станешь руководить или повлечешь на ремне принуждения…

Я. Корчак Я СОГЛАСНА С КОРЧАКОМ

Читатели, возможно, упрекнут меня: написала много, да все это общие рассуждения, а надо бы что-нибудь поконкретнее. Нужны четкие рекомендации (по пунктам 1, 2, 3 и т. д.), а то время терять нельзя: дети, сами говорите, не ждут — растут. Родители же, особенно молодые, ждут конкретной действенной помощи.

Отвечу на это так. Вышли наши книги, где свой опыт мы постарались описать конкретно (см. кн.: Никитин Б. П., Никитина Л. А. Мы и наши дети. М., 1988; Никитин Б. П. Развивающие игры. М., 1985), извлечь из этого опыта уроки для всех. В последней нашей совместной работе (см. кн.: Никитин Б. П., Никитина Л. А. Мы, наши дети и внуки. М., 1989) есть глава «Что мы узнали». В ней можно найти важные для каждой матери сведения о ребенке до рождения и в первые минуты, часы и дни его жизни, об огромном значении этого периода для здоровья матери и ребенка, для дальнейшего его физического и психического развития.

А в этой книге у меня иная задача: рассказать, как я училась и учусь любить детей. И здесь я сознательно избегаю давать рекомендации. В тонкой сфере человеческих отношений советы часто бывают невпопад, особенно когда они так или иначе навязываются готовыми. Я не читаю те книги для родителей, в которых сплошные «надо», «должен», «обязан». В них автор не с тобой вместе, а за тебя все уже сделал, все продумал. А я нахожу особую прелесть в том, чтобы додуматься, добраться, домучиться, догадаться самой. Это не значит, что я чужим опытом пренебрегаю. Наоборот, если постоянно сосредоточен на одном, все идет в копилку разума: какие-нибудь случаи из жизни, строки из книги, обрывки разговора, шутки, анекдоты и ученые трактаты, но все это усваивается не просто памятью, а иначе. Сопоставляешь с тем, что знаешь или чувствуешь,

5? анализируешь, как бы «обкатываешь» в себе. И не стараешься запомнить, а тем не менее понемногу, постепенно накапливается то, что становится твоим багажом, твоим опытом.

Помню, мне как-то пожаловалась одна бабушка, весьма образованная и умная женщина:

— Ничего не могу поделать с внучкой: я ей все объясняю, разжевываю, предупреждаю, она все понимает, а делает наоборот, будто назло.

— По-моему, она молодец,— говорю я,— она не приемлет готового знания, хочет сама решать свои проблемы. Думаю, задача воспитателя и заключается в том, чтобы дать возможность ребенку пройти путь самому, набраться своего опыта.

Я утвердилась в этой мысли позже, когда узнала, какая трагедия подстерегла дочь Герцена. Отец со своей огромной эрудицией и непререкаемым нравственным авторитетом как бы заранее разрешил для дочери все вопросы бытия. В 17 лет ей стало неинтересно, нечем жить! И она… покончила с собой. Какая страшная расплата за готовые знания…

Ниже я приведу наши дневниковые записи разных лет. Отчасти для того, чтобы компенсировать «неконкретность» предыдущих глав, но главное для того, чтобы еще раз попытаться убедить вас в том, что написал Януш Корчак и что я сделала эпиграфом к этой главе. В самом деле, легко убедиться, что почти все приведенные случаи не годятся в качестве образца. Все неповторимо в жизни, даже если, похоже, я на этом настаиваю, и не хотела бы, чтобы кто-нибудь, сославшись на один из эпизодов, сказал, например, так: «Вот видишь, как надо, а ты…» Записи эти делались для собственного осмысления всевозможных происшествий и просто на память (их так интересно сейчас читать и нам, и детям) и уж никак не предназначались для печати. Некоторые из них я попыталась прокомментировать или развить свои прежние мысли дальше — просто продолжаю думать, думать, и конца этому нет. Значит, нет конца и творчеству.

ЭТО ВЕЛИКОЕ «Я САМ»!

«30.03.1967. Анюте 2 года 8 месяцев, и она начала утверждать свое «я» (раньше мы бы сказали «капризничать»).

Надела Оля ее кофточку без спроса—плач, неудержимый и горький.

Попробовали из ее тарелки ложку каши без разрешения — то же самое.

В общем теперь я замечаю (ведь подобное было раньше и с другими ребятами): капризы, рев, крик бывают, когда действительность противоречит представлениям о ней малыша. Как правило, криком человек хочет восстановить справедливость. И если чуть предвидеть это, можно предотвратить капризы.

— Можно взять твой карандаш, Анночка? — Анка смотрит, сдвинув бровки, будто используя свое право разрешить или не разрешить, и соглашается важно и ласково: «Дя». И хорошо, что она не выносит бесцеремонности, приказного тона.

6.06.1963 г.— У меня ГАЗ-69,—говорит Алеша,— с гладким дном. Может двигаться прямо по воде. У него же дерево — сталь. Машина очень легкая, плавает здорово, а если лес, она прямо на деревья лезет. Прямо по густому лесу едет, а если волк попадется — прямо на волка.

Тинек слушает его, елозя от нетерпения, ему тоже хочется что-то рассказать, придумать:

— А вот у меня ковш… Я— мм, я — мм… потому что он сейчас копать будет…

— А давайте сделаем крутой подъем,— вдохновляется Алеша своей новой идеей.— Из раскладушки.

Пока мы с Алешей разговариваем и делаем «гору», Тинь все думает, думает и вдруг говорит:

— А отпустить руку — она сама покатится…

Я радуюсь: догадался, что машина покатится вниз! И он тоже радуется тому, что я поняла его, и что-то похожее на гордость мелькает в его глазах — гордость за свою маленькую победу — догадку.

Выслушивать надо каждого — теперь-то я хорошо это знаю. Может, так и накапливает человек чувство уверенности в себе, чувство достоинства? А если бы я не заметила его усилий, а слушала бы только Алешу?

14.03.1964. Горжусь: сегодня Алеша сам, без мамы, ходил сдавать кровь на анализ (ему 4 года 9 месяцев).

Конечно, до больницы мы шли вместе и в очереди стояли вместе. По дороге я рассказывала, как берут из пальчика кровь.

— А это больно? — тревожится Алеша.

— Немножко, но ты же видел, как папа уколол иглой себе кожу. И даже не поморщился.

Алеша как-то сосредоточился в себе, словно подготавливался к трудному. Одна девочка лет семи пошла в кабинет без бабушки, одна.

— Ого, храбрая девочка,— говорю я,— а ты так не сможешь, наверное… Да? Алеша молча прижался ко мне: нет, чувствовалось, он не решится на это, но ему хотелось расхрабриться.

— А папа был бы рад…

И мой Алешик стал «расхрабряться». Он стоял около меня, и сердечко его билось у меня под ладонью тревожно-тревожно: трудная работа совершалась в человеке—он преодолевал свой страх!

Подходит наша очередь. Я говорю:

— Ну, пойдем раздеваться, мне тоже надо снять пальто, а то в кабинет нельзя в пальто входить,— и начинаю расстегивать пуговицы.

— Мам,— вдруг хрипловатым голосом говорит Алеша,— не надо тебе снимать пальто, я один пойду.

— Да ну? — искренне удивилась я.— Неужели не побоишься?

Мы подошли к двери лаборатории, высокой белой двери, за которой происходит что-то непонятное, таинственное, даже для меня страшноватое. Ну, думаю, испугается, не выдержит Алеша. И берусь за ручку двери сама.

— Не надо, мам, я сам,— как-то серьезно, отчужденно говорит Алеша, он весь сосредоточен на том, что сейчас будет с ним, и даже движением плеч как бы снимает руку мою с себя. Сжал бумажку (направление) в руке, посмотрел на меня и, открыв тяжелую дверь, мгновение помедлив, шагнул вперед.

— Да что же вы его одного-то отправили? — спрашивает женщина из очереди.

— Он сам захотел,— отвечаю я. Стою у двери и у самой от волнения муторно на душе. Жду: вот-вот рев послышится. Проходит минута, другая… Наконец выходит совершенно спокойный Алеша и улыбается вдруг, как солнышко. Пальчик у него в ватке. Я подхватываю его на руки так неловко, что ватка с пальчика сваливается. Мы оба очень рады. Меня распирает от гордости и радости за сынишку. Когда мы начинаем одеваться, Алеша вдруг всхлипывает.

— Что ты?

— Пальчику немножко больно,— улыбается Алеша сквозь слезы, и ротишко его немного кривится.

— Теперь уж все, скоро пройдет, это ерунда,— успокаиваю я его,-—ты молодчина, самое трудное уже перенес.— И мы отправляемся в детскую консультацию: показывать реакцию Пирке на Алешиной ручке. А там говорят, что пора делать Алеше прививку против оспы и укол против дифтерии. Врач предложила сегодня сделать прививку против оспы.

— Это пустяки — царапинка,— небрежно говорю я, но чувствую, что Алешик натягивается, как струнка.

Мы входим в процедурный кабинет. Вдруг неожиданно решают сделать Алеше укол от дифтерии. Я не решаюсь возражать — растерялась от неожиданности. Алеша смотрит молча за всеми приготовлениями, но когда я начинаю поднимать ему рубашку, вдруг срывается.

— Это больно! Не хочу!—Приходится держать его изо всех сил. Он вырывается и исступленно кричит: — Не буду — бо-о-оль-но!—После укола он всхлипывает долго: обижен и на нас, и на себя, и на то, что было больно.

Но главная обида — обманули и держали силой.

Конечно, надо было бы перенести прививку на другой день и не допустить обмана.

Тогда я не осмелилась на это. Жаль.

06.08.1974 г. Люба (3 года) наступила ботинком на мое платье (я сидела на скамейке в кухне, а она топталась рядышком) и сама сообщила мне об этом:

— Я наступила тебе на платье…

— Ну, Любашенька, зачем же на платье, на скамеечку можно, а на платье…

— Нельзя! А куда еще можно?

— На пол… (А что, если спросить у самой Любы?) А на дорожку можно?

— Можно! — Любашка сразу приняла игру.

— И на стол? — Нельзя!

— А на травку? — Можно!

— А на книжку? — Нельзя!

— А на бумагу? — Нельзя!

— А на кроватку? — Нельзя!

— А на порожек? — Можно!

— А на песочек? — Нельзя!

— Почему же нельзя? На песочек можно.

— Нет, когда он мокрый, ботиночки грязные будут, а на сухой — можно! А на мокрый — нельзя!

Как приятны бывают такие неожиданные, нестандартные ответы. Подобные игры и мы, и ребята придумывали часто, малыши их очень любили. Они и для нас, взрослых, были нужны — мы постигали логику детей, учились прислушиваться к их мнению, а не подгонять его «под ответ», которого от них ждут. Иногда я нарочно запутывала ход рассуждений каким-нибудь каверзным вопросом. Задала и на этот раз:

— А на облако можно наступить?

«Нет, оно высоко» — такого ответа я жду. А Любочка вдруг отвечает:

— Нет, оно беленькое, чистенькое, хорошенькое!

21.06.1963 г.— Как хорошо — солнышко!—радуюсь я. Малыши смотрят на неб»., и вдруг Алеша говорит:

— Мам, смотри: облака солнышко по небу разносят!

Я взглянула на небо и удивилась образности его видения: по небу плыли редкие облачка, и у каждого ярко розовел от утреннего солнца бок — словно кусочек солнца, солнечного света несли облака, действительно по всему небу разносили!

И мне не хочется возражать Алеше, говорить, что это просто освещены края облаков— слишком поэтичен созданный им образ! А сам при этом такой задумчивый…»

Как сохранить такое свежее восприятие мира, когда человек как бы заново каждый раз видит то, что делается вокруг него, не привыкает к этому, не становится поэтому равнодушным?

Ответить на этот вопрос мне так и не удалось, но то, что я задала его себе, уже было моей победой — я училась относиться бережнее и внимательнее к детскому образному мышлению, к самостоятельным усилиям ребенка в постижении мира.

КАК ДЕТИ УЧАТ

«05.04.1961 г. Оле 1 год 8 месяцев. Вот уже два-три дня Оля на наши просьбы отвечает невозмутимо:

— Ся-ас (сейчас)…— и обязательно медлит, не делает сразу.

Только спустя некоторое время я догадалась, что она точно копирует нас с папой. Слишком часто мы говорим:

— Сейчас, подожди немножко.

— Сейчас принесу…

— Сейчас приду, минуточку…

И вот результат. Надо посмотреть, как Ольгутка говорит свое «ся-ас» и нарочно медлит!

Придется отучиваться папе с мамой от своего возмутительного «сейчас».

25.10.1963 г. Когда Алеша был маленьким, папа мог давать ему такие уроки. Несет папа полные ведра с водой, а Алеша стоит на пороге в коридоре.

— Пусти меня, Алеша! — А Алеша ни с места. Папа начинает его обходить стороной но так, что немножко зацепит его ведром и чуть плеснет из ведра на него холодной водой. Алеша — в рев, но завтра он только увидит папуас ведрами, сразу без напоминания уходит с дороги.

Этот «способ» Алеша (4 года) усвоил и применил вчера к Оле. Папа увидел и ужаснулся: до чего же может быть безобразен «педагогический» (специальный) прием!

23.06.1963 г. У Алеши (4 года) появилось новое «а если».

— А если ты мне эту ложку не дашь, то я есть не буду, уйду и все…

— А если ты на меня наденешь рубашку, я с вами не пойду…

Все это рассчитано на утерю его как члена данного общества, что, по его представлениям, должно быть неприятно для этого общества. Что это? Чувство достоинства или себялюбие? Скорее — первое. А может быть, это и подражание взрослым?

19.06.1963 г. Сегодня я пришла с работы, вхожу в комнату: стоит высокий стул у турников и Тинь (2 года 8 месяцев) на турнике. Я убираю стул с дороги, а мой Тинек как расплачется! Горько, неутешно, с крупнющими слезами — и сказать даже ничего не может. Оказывается, он с большим трудом этот стул сюда поставил, затем влез на турник, а потом хотел на него же и слезть, а я его убрала!

Ему еще не хватает слов для выражения своих чувств (их и у взрослого не хватает) — и вот плач.

«Как реагировать на плач?» — размышляю я (в который раз!).

Наказывать — преступно, потому что несправедливо.

Не обращать внимания очень обидно для малыша: у него неприятность, даже горе свое.

Отвлекать, как это делают (и успешно!) бабушки, тоже, по-моему, выход, удобный для взрослых, но вредный для малышей, так как не позволяет маленькому человеку самому как-то преодолеть в себе эту неприятность, пережить ее в себе, осмыслить ее по-своему.

Пожалеть («Ах ты, бедненький мой, ну иди ко мне на ручки!») и свалить вину на кого-нибудь («Ах эта мама, убрала Тинин стул, нехорошая такая!»)? Это несправедливо.

Утешать и задабривать («Ну, перестань, перестань! Ну что тебе хочется, хочешь конфетку? Хочешь книжку почитаю?») — значит потакать плачу, своеобразно одобрять плач — не годится! Но ка к же быть? Как выразить неприязнь к реву, но сочувствие и готовность понять и помочь малышу?

Видимо, именно так и лучше всего: неприязнь к плачу как к способу выражения чувств, но в высшей степени уважение к самим чувствам (тут тоже зависит от конкретной ситуации). Это я осмыслила и записала потом. А тогда я сказала горько плачущему Ти-нюшке:

— Тинек, ну совершенно не понимаю, зачем плакать,— говорю с досадой, с той, которую сама чувствую.— Ты хоть скажи, в чем дело, разберемся.

Тинек, всхлипывая, объясняет, из-за чего он плакал. Я стараюсь изо всех сил понять, что он хочет сказать, и вскоре становится ясно.

— А-а,— говорю я,— чего ж кричать? Я-то думала, что этот стул стоит на дороге и только мешает, а он, оказывается, тебе нужен.

— Нужен,— всхлипывает Тинек.

Я водружаю стул на место, и Тинек, удовлетворенный, слезает на него с турника: справедливость восстановлена.

Я, конечно, была довольна, что нашла хорошее решение да еще тут же. по свежим следам, успела подумать, осмыслить происшедшее. Если бы всегда так! В суете это часто не удается сделать. Однако, кроме нашей вечной занятости, есть еще причина плохой «успеваемости» родителей: мы следуем своим намерениям, а детей не слышим.

16.11.1962 г. Мама спешит на работу в библиотеку и зовет всех пить кофе. Папа и Алеша уже пьют кофе, а Тинь (2 годе) увлекся, строит в мастерской на полу машину из деталей конструктора. Рядом он поставил трубу: вдавил алюминиевую трубку в остатки пластилина по полу — и получился бульдозер. Он так и не пришел пить кофе, только два раза приходил звать папу посмотреть, какая у него хорошая машина. Папа похвалил Тиня, а мама говорит:

— Ну кто бы из родителей допустил такое? Ребенок не слушается, не идет за стол, не ест и его не наказывают, а хвалят за хорошую машину.

— Да, мама, ни таких родителей, ни таких бабушек не найдешь. Затем, гордясь собой, мы решили так:

1. Ради еды (и другого НЕ дела) не отрывать от занятия, которым малыш увлекся.

2. Но и не ждать его всем — семеро одного не ждут.

3. Ни в коем случае не лишать его еды, то есть не наказывать его.

4. Но отдельно ребенку не подавать — пусть возьмет сам, не отнимая у других время.

От правил, конечно, могут быть отклонения, но изредка».

Результат этих «правил» оказался плачевен– к столу собрать всех одновременно стало у нас проблемой. Видно, надо было больше следить не за «правилами», а за тем, каковы их последствия. В самом начале легче все изменить, а потом… До сих пор расстраиваются наши хозяюшки, дожидаясь едоков, у которых, конечно же, «неотложные» дела. Ну как же: приготовить еду, накрыть на стол — ведь НЕ дело… А кажется, уж все старались предусмотреть.

Как-то мы с дочерью поспорили из-за… джинсов.

— Подчиняться моде унизительно! Ведь мода — это стандарт, шаблон, а свободный человек и в мелочах должен оставаться самим собой, потому что есть реальная опасность прийти от «все это носят» до «все так думают».

— Совсем наоборот! Когда я внешне не отличаюсь от других, я как раз и могу быть сама собой — никто «в душу не лезет» и не учит жить, понимаешь? Внешняя стандартность позволяет сохранить внутреннюю свободу.

Первое мнение — мое, второе — моей пятнадцатилетней дочери. Любопытно, правда? Я так ей и сказала. Но сразу не сдалась, попыталась настоять на своем.

И тут «появилась»Мэри Поппинс. Я вспомнила, как эта пунктуальная, строгая, сказочная няня, не терпящая никаких погрешностей в одежде и поведении, поражала своих воспитанников своим абсолютным пренебрежением к принятым условностям духовной жизни и исподволь внушала им: не отличайся внешностью от окружающих — будь как все, но внутренне не подчиняйся общепринятому слепо — будь самим собой. С Мэри Поппинс, конечно, не поспоришь: она всегда права и в отличие от нас, несказочных взрослых, знает великую тайну моды, о которой я и не догадывалась до разговора с дочерью.

Было у нас в семье время, когда все почему-то «заводились» по пустякам, раздражались, легко обижались друг на друга.

А почему, я никак не могла понять и очень расстраивалась. Помог разобраться в этом сын — ему было тогда всего лет десять-одиннадцать: «Знаешь, мам, ты мне говори заранее, что мне надо дома сделать, я все сделаю, но потом ты меня уже не трогай, а то всегда так не хочется бросать что-нибудь на самом интересном месте». Меня эта просьба насторожила и заставила понаблюдать за собой, за отцом, за всеми. И знаете, что я обнаружила? Мы действительно не давали друг другу покоя тем, что то и дело могли обратиться с просьбами, вопросами, разговорами к любому, независимо от занятий и дел каждого. Мы думали, что это хорошо, такая свобода и непринужденность, а получалась обыкновеннейшая бесцеремонность, бестактность. Она-то и раздражала нас все больше и больше.

Однажды старший, 14-летний сын, вспылил и, зло бросив на ходу: «Ничего ты не понимаешь!» — громко хлопнул дверью. Так у нас с ним случилось впервые. Часа два мы дулись друг на друга. Потом я позвала сына к себе и сказала (мне было это нелегко, поверьте): «Допустим, я что-то не понимаю, в чем-то не разобралась. Ну и что? Главное, я хочу разобраться и понять. Но мне трудно это сделать, если ты мне не поможешь. Неужели ты думаешь, что понять другого человека легко? Попробуй, например, понять меня сейчас». Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и растерянностью. «Ты считаешь, что я должна понимать тебя с полуслова, а тебе самому это необязательно? Но ведь я тоже очень нуждаюсь и в твоем понимании, и в твоей… помощи». Голос под конец у меня предательски дрогнул, и я полезла в карман за платком. Мне действительно так нужна была сейчас его помощь!

Потом, много дней спустя, он признался мне: «Мам, в тот момент я как будто старше и сильнее тебя стал…» А года через два он сумел это чувство определить: «Когда начинаешь отвечать не только за себя, но и за других, вот тогда и становишься взрослым». Но для этого вовсе не обязательно ждать, пока у сына вырастут усы.

Я училась советоваться и с трехлетним сыном, и выслушивала мнение семилетнего, не обрывая его на полуслове, и поступала так, как предлагал сын-подросток,— потому и рос рядом друг.

С ИГРОЙ И БЕЗ НЕЁ

«10.06.1963 г. Сегодня мне никуда не надо торопиться — я дома. Какая благодать! После завтрака сажусь за швейную машинку, а ребята устраивают «космодром» на большом матрасе. »

— Ну, мам, давай мне красный космический костюм,— серьезно говорит Алеша (4 года).— Нельзя же без костюма.

Я достала два старых чепчика и натянула на головы своих космонавтов эти «шлемы». А как же быть с костюмами? Пришлось достать большие спальные мешки, и начались… полеты в космос. Космонавты «запускали двигатели», «выпускали газы», «прочищали сопла» и т. д. и т. п. Оленька (1 год) копошилась тут же и влезала то в один, то в другой «космический корабль».

— Мам, у нас шестиместная ракета, иди к нам! А то без тебя улетим! Я оставляю на несколько минут шитье и лезу (не без труда) в «ракету».

— Ну, поехали!

Мы все вместе гудим, жужжим, вопим — в общем летим. Однако надо же и работать. Вылезаю, сажусь шить и говорю:

— У вас теперь будут ракеты, управляемые с Земли. Я буду управлять вами. Внимание! Взлет! — и нажимаю педаль машины. Машинка тарахтит, космические корабли опять жужжат, гудят — летят. Весь этот процесс Алеша сопровождает высказываниями о раскаленных газах, дизелях, моторах.

Потом я накрываю на стол, но «космонавты» не обращают внимания на приготовления к обеду. У них уже двухместная ракета, они оба лезут в мешок, и тут начинается драка: не могут распределить обязанности.

— Ребятки! Давайте-ка поедим,— говорю я, но оба не слышат, увлеченные спором.

— Вы будете есть? Алеша! Тинь! Будете есть или нет? — стараюсь я дойти до их сознания.

— Неть,— машинально отвечает Тинь. Мне бы сказать: «А когда у космонавтов обеденный перерыв?» Или: «Вас вызывает Земля!» А я сердито:

— Тогда потерпите до вечера! — И— рев!

Хоть и тошно самой, но решила не замечать его. Довольно быстро ребята вновь входят в колею своих забот и хлопот. Из «космодрома» (матраса и мешков) они соорудили «гору». Вскоре «гора» была превращена в «болото», и по «кочкам» с восторгом заскакали мои три лягушки. Как было не рассмеяться!

Через полчаса дружно вспомнили про обед, а я «забыла» про свое «потерпите до вечера!» — благо сами ребята об этом давно забыли.

Зарядил дождь, на улицу носа не высунешь. После обеда, когда проснулась Оля, братья затеяли новую игру. Началось все с того, что Алеша нашел кусок веревки и начал возиться около турников, укрепляя «провод».

— Я электромонтер!—И полез на самый верхний турник.

— Я тоже,— заявил, конечно, и Антон.

Я не вмешивалась, шила и наблюдала, что они делают, только отвечала на их вопросы.

— Мама,— со слезами в голосе завопил Алеша,— Ольга мне ломает линию.

— Нет,— нашлась я,— она просто проверяет: все ли правильно, не нарушены ли контакты, а если разрушается, значит, непрочно сделано!

Алеша отнесся к этому серьезно, снова, пыхтя, завязал узлы, а потом подкатил автомобиль и притащил кусок веревки:

— Это проверочная машина и добавочный провод — проверять. Я «пугаюсь»:

— А как же Оленька, она же берется за провод, ее ток ударит!

— Нет,— снисходительно объясняет мой «главный механик»,— у них же изоляция вот такая толстая! (Раздвигает пальчики сантиметров на шесть.)

— Ой, такой изоляции не бывает! — смеюсь я, но Алеша настаивает:

— Они же провода высокого напряжения, их надо подвесить так, а потом сверху…— начинает он фантазировать и вдруг внезапно смущенно улыбается, как будто сам ощущает, что заврался.

День клонится к вечеру. Все тихо-мирно, но тут ребята рассыпали коробочки с диафильмами и журналы. Я попросила их все убрать и напомнила, что скоро спать. Сказала я это довольно спокойно и ушла.

Ребята принялись за уборку и, конечно… увлеклись кто чем. Братишки уткнулись в журналы, Оля занялась строительством из коробочек. Я вошла в комнату и сказала раздраженно и, как сообразила потом, глупо:

— Что же это такое! Вы убираете или так сидите? (Ну и вопрос! Хорошо, что ребята не слышат.) Алеша! Алексей! Кому я говорю! — Алеша нехотя отрывается от журнала и смотрит на меня отсутствующим взглядом. Тут я наконец спохватилась:

— Что ты там интересное нашел? Покажи и нам.

— Тут матросы на корабле, и капитан, и пушка, — сразу оживился Алеша.

И все, конечно, сразу захотели посмотреть картинку, и мы минут пять слушаем Алешины пояснения к ней.

Потом хватило одной фразы: «Ну, матросики, уберем все и успеем еще почитать немножко». Скоро все были в постелях, а я читала им сказку. И всем хорошо…

Кажется, простая вещь: включись в игру или в то дело, которым заняты ребята, и тогда так легко «достучаться» до них, добиться того, что тебе нужно. Почему же выходит это нечасто? Нужно время понаблюдать, желание поиграть, умение вовремя и в лад войти в игру или всерьез отнестись к занятию малышей, без снисходительности и суеты.

01.05.1962 г. Мы идем по грязной дороге, много луж. Бабушка говорит то и дело:

— Алешик, смотри под ноги, шагай, вот смотри, лужа.

Алеша (3 года) едва передвигает ноги и попадает все время в грязь.

— Ну что же ты! — начинает сердиться бабушка и предлагает мне: — Давай я его понесу, он устал.

И тут меня осенило (когда мы свернули с дороги):

— Алешик! Ты знаешь, бабушка и я видим плохо, а фонарей нет, ты уж говори нам, где лужи, чтобы мы в них не влезли…

И Алешу словно подменили — и куда усталость подевалась! Он стал глядеть под ноги и говорить: «Вот лужа, бабушка, не ходи по луже!» Они поменялись ролями!

Меняться ролями — одно из любимейших занятий всех ребят. В роли «папы», или «мамы», или какого-то любимого героя они просто преображаются.

16.09.1964 г. Алеша (5 лет) съел украдкой оставленную папе конфету. Когда я обнаружила пропажу и возмутилась, Алеша внешне никак не прореагировал на мое возмущение.

Но когда спустя минут десять-пятнадцать он представился мне на кухне в качестве только что приехавшего «папы», я очень серьезно рассказала ему о том, что произошло с Алешей.

— Да,— важно, войдя в роль «папы», произнес Алеша,— он меня встретил и рас сказал мне все.

— Ну и как же теперь быть, Боря? Ведь такого у нас никогда не бывало! Как ты думаешь, что же сделать?

— Ты знаешь, я думаю, надо было положить конфету повыше, чтоб он не достал,— поразмыслив, предложил Алеша-«папа».

— Ну, это не то,— возразила я,— неужели еще запирать нужно будет от детишек. Это очень противно.

Алеша-«папа» постоял несколько секунд молча и ушел, а минут через десять приносит мне бумагу с датой и надписями «мама», «папа».

— Напиши, что ты придумала, а потом я напишу.

После довольно длительных колебаний я написала свое мнение: «Думаю, что если Алеша сделает еще раз так, то придется с ним ничем не делиться, хотя это очень трудно и неприятно». И «папа» приписал: «Я согласен».

Это моя удача. Она доставила несказанное удовлетворение и запомнилась надолго радостью от того, что на этот раз получилось! Малыш получил возможность сам оценить себя, стать на место другого, найти выход из положения. Игра помогла в серьезнейшей ситуации. И все обошлось без озлобления, без обиды, без слез, без неприязни друг к другу — этого начала отчуждения. Всегда бы так!

17.06.1963 г. Ребята побежали на кухню, а навстречу бабушка несет посуду и сахарницу.

— Мы сами будем носить,— сердито говорит Алеша.

— Да, вас дождешься,— насмешливо замечает бабушка и сама несет все на стол. Тогда Алеша хватает сахарницу со стола и тащит ее назад на кухню.

— Алеша! Глупости делаешь! — говорю я.

— Он ужасный в этом отношении. Все — против, все — назло. Просто ужас что такое! — жалуется бабушка. Почему ей не приходит в голову, что это может быть реакция на ее собственное поведение по отношению к ребятам?

Вот задача: обижена бабушка, но обижен и внук. Как же поступить мне, матери? На этот раз я промолчала…

19.01.1964 г. Оля бросила ложку и не стала ее поднимать. Поднял ложку Алеша. Оля не захотела сама забираться на стул, лезла ко мне на руки.

Раньше я ни за что не взяла бы ее на руки, пока она не подняла бы ложку и не перестала плакать. А сегодня я… беру ее на руки.

— Этим ты только усугубляешь конфликт: он сглаживается, а не снимается,— говорит папа, и я с ним согласна. Но… Алеша и Антоша так сочувствуют Оле, так осуждающе глядят на меня…

— Это ты ее обидела, и она плачет,— заявляет Тинек.

Мне хочется поддержать в них это чувство сострадания, желание помочь маленькой сестренке, и я… сдаюсь (тем более что я не совсем уверена в своей правоте).

Видимо, не всегда надо идти навстречу этой детской солидарности — все зависит от сути конфликта. Нужно показать ребятам, что большинство не всегда право, что может быть правым и один человек.

Но при этом необходимо поддерживать в них ростки сочувствия, взаимопомощи.

Как же угнаться за двумя зайцами?»

Судя по дневникам, вопросы так и остались без ответа. Пожалуй, и сейчас я его не знаю. Многое зависит от конкретной неповторимой ситуации. И часто приходится выбирать: что-то всегда бывает важнее, а чем-то надо поступиться. Ошибок тут, правда, не миновать, но без них и не научишься.

СКАЗКА — ЛОЖЬ!

«22.06.1963 г. Когда я пришла с работы, ребятишки показали мне бабушкиных «гусей» — двух гуттаперчевых маленьких лебедей.

— Ты знаешь,— важно рассказал мне Алеша (4 года),— они летают. Раз уже улетели.

— Как? — не поняла я.

— Мы с Тинем поссорились — и они улетели. Р-р-раз — и нет!

— Ничего не понимаю! — удивляюсь я.

— Это бабушка таких интересных гусей купила.

— Да-да,— подтверждает бабушка с самым серьезным видом,— мне так продавец и сказал: как дети поссорятся, так гуси исчезают. Я слушаю это с недоумением и не сразу соображаю, как же к этому отнестись.

— Гм, интересные гуси, только странно, как же это они улетают? — нерешительно спрашиваю я.

— А у них крылья отлепляются, и они летят,— серьезно говорит Алеша.

— А ты видел?

— Не-е-т! Они очччень быстро летят — с космической скоростью. Р-р-раз — и готово!

Эти гуси потом фигурировали весь вечер. Стоило кому-нибудь из ребят начать задираться или кукситься, как бабушка:

— А гуси? Сейчас улетят!

— Нет, сидят,— отвечает Алеша, а сам с беспокойством посматривает на гусей.— Бабушка! Мы не ссоримся, это у нас такое обижение вышло.

Новое слово Алеши мне нравится, но игра с «гусями» не очень: почему детей можно пичкать самыми примитивными вымыслами? Так и подмывает сказать ребятам:

«А вы поссорьтесь да проверьте, улетят они или не улетят».

Вечером я не выдерживаю и говорю после Алешиного убежденного «Улета-а-ют — так продавец же сказал»:

— Алеша, это бабушка пошутила: так в сказках бывает, а на самом деле игрушки не летают. ' В глазах Алеши недоумение и недоверчивость».

А через два с половиной года в тетради Антона я записала:

«22.12.1965 г. Тинюшка (5 лет) вообразил, что пол — это что-то раскаленное — огонь и что становиться можно только на тень. Мы вступили в эту игру и охотно уступали ему свои тени, когда ему надо было пройти по полу. И он скакал козликом с одной тени на другую, «спасаясь» от огня!»

Мои комментарии спустя 11 лет:

«15.02.1976 г. Думаю, что такая игра вполне допустима. Малыши воспринимают ее не всерьез, а как игру. У нас это интересно получается с Любой: она участвует в игре, но не обманывается. В том-то все и дело!

08.08.1974 г. Вот уже с полгода мы играем с Любашей (3 года) в «крокодила Гену» (как с Ванюшей играли в «сонного дядьку»). Трудно вспомнить, с чего это началось. (Потом это повторялось много раз.) Кажется, это было так.

Люба на что-то разобиделась за столом, влезла на свой стул с ногами, повернулась к нам спиной и, уткнувшись в колени лицом, начала уже поревывать, пока еще негромко. Папа сказал:

— Или прекращай реветь, или я тебя высажу! А я говорю вдруг:

— Папа, это не Люба, это кто-то другой. У нас Люба не такая. Это какой-то… кроко!

Любашка заинтересованно прислушивалась, а потом, прикрыв глаза тыльной стороной ручонок, шевеля при этом растопыренными пальчиками, вдруг заявила низким голосом:

— Я злой крокодил, я вас съем!

Мы все, конечно, «задрожали» от страха и стали громко звать Любу, чтобы она справилась со злым крокодилом.

Через минутку Любаша сообщила, что она уже добрый крокодил Гена, который «скоро превратится в Любу».

Позже игра проходила в разных вариантах: с исчезновением «крокодила» под стол и «внезапным» появлением Любы; с постепенным превращением крокодила в Любу: она потихоньку открывает ладошками лицо, освобождая глазки (мы радостно восклицаем: «Ой, глазки уже Любины!»), носик («Ой, носик уже Любин!»).

Когда Люба превращается в «злого крокодила», то мы все должны «дрожать от страха». Если мы забываем это делать, то Любашка напоминает с неудовольствием:

— Ну что же вы не дрожите? Дрожите! (Надо же выполнять правила игры!) Так можно очень быстро успокоить Любочку, снять очередной конфликт.

Итак, проблема: есть обман, которому верят, как правде («Вот придет Бармалей, тебя в мешок посадит»), есть фантазия, сказки, волшебство, в которое верят, как в чудо («Прилетит фея и принесет тебе волшебную палочку»), есть игра воображения, которая принимается не всерьез, а с соблюдением определенных правил. Как найти грань между ними? А найти обязательно нужно.

Рассмотрим ряд близких слов: лгать, врать, обманывать, ловчить, хитрить, лукавить, притворяться, разыгрывать, придумывать, фантазировать, сочинять — какой плавный переход от минуса к плюсу, не поймешь, где водораздел. Но он есть! Мы внушаем детям: врать нельзя, это нехорошо. А как же: «Хорошо, когда кто врет весело и складно!» — Теркину можно?

Однажды я проводила в третьем классе утренник, посвященный сказкам, и спросила ребят:

— Говорят, обманывать плохо. Верно?

— Верно!—дружно, заученно ответил класс.

— Ну хорошо, а как же в сказках: то и дело друг друга обманывают. И не только какие-нибудь злыдни, но и самые прекрасные добры молодцы. Выходит, они обманщики. А почему же мы их любим?

Класс недоуменно молчал — ни одной поднятой руки. Я тоже молчала, выжидая. Наконец на последней парте робко приподнялась и тут же опустилась мальчишечья рука.

— Ну-ну,— подбодрила я.

— Они не обманщики, они обхитря… нет, обхитрива… ну, хитрые они, они же врагов обманывали. А врагам и надо врать,— убежденно закончил мальчишка и сел.

Класс загудел на разные голоса, поднялись руки — приводить примеры. Но у меня был вопрос и посложнее:

— Мы-то с вами, слушатели или читатели, не враги, а нам всякие небылицы плетут?

На этот раз поднялось уже несколько рук:

— Это чтоб интереснее было.

— А там приключения разные, а мы их любим…

— Почему? Почему вам нравится, чтобы вас обманывали? — пристаю я к ребятам. Я жду от них открытий, важных для меня.

— Да никто и не обманывает!—вскочил тот мальчуган с последней парты, который начал думать первым.— Мы же знаем, что там все придумано, мы же знаем!

— Сказка это мечта, которая… взаправду,— тихо сказала девочка, дождавшись, пока я замечу наконец и ее поднятую руку.

— Как-как? — не поняла я, но кто-то из ребят пояснил:

— В сказке все-все можно, что хочется, только надо вообразить.

Эти маленькие мудрецы прекрасно разбирались, где корыстная ложь, а где игра воображения, причудливая и прекрасная выдумка, в которой действительно как бы осуществляется мечта, чья-то надежда.

«25.07.1969 г. Как-то месяца полтора назад Юля (2,5 года) раскапризничалась, и я, чтобы ее отвлечь, рассказала сказку про Машу и трех медведей, только вместо Маши была Юля. Слушали все мои дочери, и всем сказка очень понравилась. С тех пор Юля стала меня просить: «Акази мне а Юлю!» (она еще плохо выговаривает слова, но уже произносит целые фразы).

Сначала я Юлю «вставляла» в разные сказки, затем просто рассказывала всякие истории из Юлиной жизни, в том числе и разные небылицы, а затем стала рассказывать то, что на самом деле бывает, было или происходит сейчас. Я старалась говорить о Юле, которая не плачет, не капризничает, сдерживается, если хочется поплакать, в общем о Юле, какой ей хотелось бы быть. И удивительно! Стоило мне сказать, если Юленька вздумает заплакать: «Что же мне теперь рассказывать — как Юля плакала?», как Юля сразу переставала всхлипывать и говорила: «Акази мне Юлю не паця». Удивительно хорошо это успокаивало ее — это желание быть той, хорошей Юлей.

18.10.1973 г. А вот Юле 7 лет и…

— Мама, сколько тебе лет?

— Когда ты плачешь, мне, наверное, шестьдесят лет, я старею. А когда ты поешь, мне двадцать.

И Юля запела и пела все утро, пока собиралась в школу.

09.08.1974 г. Если есть хоть малейшая возможность, утром мы с Любашей встаем не сразу, а чуть-чуть поиграем и поговорим о том о сем. А сегодня мы сочинили сказку:

— Проснулась мама утром, а подняться никак не может. Позвала она папу. Пришел папа, взял маму за руки, тянет-потянет, а вытянуть из постели не может. Папа позвал…

— Алешу! •

— Да! Алеша — за папу, папа — за маму, тянут-потянут, а вытянуть не могут. Позвал Алеша Антошу. А Антоша говорит: «Что?» — и не пришел.

— Антон физику учит,— серьезно замечает Любаша и вздыхает. Я хохочу, но Люба напоминает про сказку:

— А дальше?

Наконец все уже, кроме Любы, собрались у мамы, тянут-потянут, а вытянуть не могут! И тут прибежала Любочка, поцеловала маму в глазки — они сразу открылись, а потом Люба сказала ласково: «Мамочка, уже утро, давай вставать» — и потянула маму за руку. И мама сразу встала!

— Я сильная, а все были слабые,— говорит Люба.

— Нет, ты была ласковая, добрая…— вздыхаю я».

Ласка, любовь — главная сила в отношениях между людьми. Я, конечно, не могла так говорить об этом трехлетней дочке, но как-то попыталась передать ей свою убежденность в этом.

Результат был очень неожиданный и трогательный. Однажды мы с Борей сидели, надувшись друг на друга, и казалось, никакая сила сейчас нас не разморозит. Подошла Любаша, уселась между нами и, обхватив наши шеи ручонками, вдруг сказала с хитрым видом: «А кто между вами?» Мы переглянулись. «Любо-о-вь»,— протянула Люба. Мы рассмеялись и… помирились.

Ну а как же бабушкины гуси? Я и сейчас склонна думать, что это близко к обману типа «Будешь врать — язычок проглотишь». Малыш искренне верит, а обнаружив неправду, недоумевает, обижается, а затем с опаской отнесется и к другим заявлениям взрослых. Зачем это?

Зато добрые выдумки просто прелесть что такое!

ОХ УЖ ЭТИ НАКАЗАНИЯ!

«25.06.1963 г. Алеша вывез на середину комнаты экскаватор, начал его приспосабливать к хождению по «шоссе». Тинь уселся около машины и стал ее толкать ногами в противоположную сторону.

— Не на-а-а-да! — завопил Алеша и ударил брата. Тот полез в драку. Я взяла Антошку и вынесла его на террасу. Он вернулся и принялся опять за свое. Я рассердилась, даже шлепнула его дважды и, выставив на крыльцо, прикрыла дверь. Конечно, рев. Алеша как ни в чем не бывало продолжает возиться с машиной, а меня огорчает и история с дракой, и отношение к ней Алеши.

— Мам,— говорит Алеша,— смотри, что я сделал…

— Не хочется мне смотреть,— грустно говорю я,— оба вы с Тинем плохо сделали: ты с ним не играешь, а он тебе назло делает…

Алеша пошел было к двери, за которой всхлипывает Тинь, но тот, увидев брата, еще громче плачет. Ясно, что он ждет, чтобы подошла я. А я жду, чтоб он замолчал. Наконец становится тихо, потом за дверью едва слышно: «Мама!» — и чуть громче: «Мам!» Подхожу к двери, открываю. Тинь поднимает на меня глаза, полные слез. Лицо у него мокрое, под носом мокро. Вид несчастный, но я стараюсь не разжалобиться:

— Что тебе? — сурово спрашиваю я.

— Дя? Я… хочу… к вам,— всхлипывает Тинек.

— Иди,— тем же тоном говорю я,— только кто же с тобой согласится играть, если ты мешаешь.

Я сажусь на диван и смотрю на поникшую фигурку сына осуждающе. Он робко подходит ко мне и осторожно прислоняется к коленям:

— А я там плакал, плакал, кричал (словно хочет сказать: ведь мне же было плохо, а ты не пришла ко мне).

И я засомневалась: верно ли поступила на этот раз? Я ведь тоже была перед ним виновата. И Алеша — тоже. А наказан один.

22.06.1963 г. Алеша лежал на раскладушке и читал книгу, к нему подсела бабушка и хотела было с ним поговорить. Но он вдруг заявил:

— Уходи отсюда, я тебя не люблю.

— Почему же ты меня не любишь?

— Не хочу говорить! Бабушка ушла обиженная.

— Да что ж ты так бабушку обидел,— говорю я,— как же ты так мог сказать? Мне теперь бабушке и посмотреть в глаза будет стыдно!

— Почему? — глаза Алеши смотрят с недоумением, хотя он и чувствует, что сделал плохо. Но он был искренен в данную минуту.

Я думаю про себя: «В самом деле, как же быть? Скрывать истинное отношение и заменить его лживой вежливостью — противно и унизительно, хотя легко. Куда труднее изменить в ребенке само отношение к человеку, если он того заслуживает (а бабушка, безусловно, этого заслуживает). А как это сделать? Знаю, что бабушка ждет извинения, но в чем извиняться Алеше? Да и вообще извинение очень часто сопровождается фальшью и со стороны извиняющего, и со стороны извиняющегося — значит, опять ложь.

Ну нет!»

— Иди, Алеша, очень мне за тебя стыдно,— сказала я сыну и тихонько отодвинула его от себя. Губы его скривились, но он почему-то не заплакал.

А когда пришла бабушка и мы сели за стол, Алеша как-то приветливо вдруг спросил у нее:

— Тебе эту вилку дать?

— Давай, давай, спасибо,— ласково ответила бабушка. Я вздохнула с облегчением.

В тот же день к вечеру в комнате собрались устроить чай в честь дня рождения дяди Володи. Я говорю ребятам:

— Давайте-ка все убирать.

Алеша начинает собирать кегли и складывать их в чемоданчик. Антон (2,5 года) сидит и демонстративно возится с какой-то веревочкой.

— Тинь, ты думаешь, что после этого сядешь с нами за стол?

— А я не хочу убирать,— смеется Тинек, как будто проверяет, что из этого выйдет.

— За стол не сядешь,— повторяю (зачем?) я.

— А я хочу-у-у,— со слезой в голосе тянет Тинь.

— А ты не убираешь,— с моей интонацией говорит ему Алеша,— значит, тебе за стол нельзя. Вот. Ты же не убираешь.

Это выводит Тиня из себя. Он бросается к чемодану с кеглями, выхватывает их и разбрасывает по комнате.

— А я буду бросать! — протестующе кричит он.

— Ну, Тинь, это уже никуда не годится! Мы убираем, а ты разбрасываешь. Тогда иди-ка ты в постель.— Я несу его на террасу.

В постели он долго плачет, ворочается, потом затихает. Думаю — уснул. Нет, через некоторое время:

— Ма-ма-а-а!

А в это время уже садятся за стол. Как не хочется портить всем настроение! А что делать?

Я выхожу на террасу и сурово спрашиваю:

— Что тебе, Тинь?

— Я, я…— теряется Тинек и смотрит на меня умоляюще,— я… хочу к вам,— едва слышно говорит он и прячется в постель.

Я чувствую: он ощущает незаконность своей просьбы, что он не должен быть там, не может быть, но ему так хочется!

И я подчиняюсь первому движению сердца:

— Ну ладно, вылезай, пойдем со мной!

Какой благодарностью вспыхнули его глазенки! Как крепко он прижался ко мне! И я поняла, что поступила правильно, хотя, казалось бы, сделала не то, что следовало.

И вот уже три дня прошло (я пишу 25 июня), а Тинек «не лезет в бутылку» — покладист и ласков.

После этого случая стала я больше доверять интуиции: не столько умом, сколько сердцем поняла, что, если ребенок чувствует свою вину, прощение во благо.

21.10.1963 г. Мы убедились и убеждаемся, что как бы ни был наказан ребенок, что бы он ни сделал, он должен чувствовать в нас, родных, самых близких людей — нельзя отталкивать ребенка в трудный для него момент. Можно огорчиться, рассердиться, наказать, но ребенок должен чувствовать, что это тяжело и для родителей, огорчает их, но мама и папа все равно любят его».

Прекрасный вывод! Если бы к нему еще и умение это провести в жизнь. На практике мы часто поступали вопреки ему. Вот что случилось всего год спустя.

«14.04.1964 г. «Братья-разбойники» подрались из-за самоката. Я рассердилась и подняла его на шкаф.

— Вы из-за него ссоритесь, деретесь. Значит, вам его давать нельзя. Алеша (5 лет) бурей налетел на меня и с ожесточением ударил меня по руке раз-другой, приговаривая, захлебываясь от злости, потеряв всякую власть над собой:

— А я вот тебе, а я вот тебе!..

Я изумленно отстранила его от себя.

— Опомнись, что ты делаешь?!

Он хотел даже укусить меня, но несколько опомнился и только слегка сжал зубами кожу у меня на руке. Потом посмотрел на меня чужими глазами:

— А зачем ты нас обидела?

— Я не хочу, чтобы вы дрались из-за самоката.— Я это сказала, как будто оправдываясь за сделанное. И действительно, я не чувствовала себя вполне правой.

Алеша быстро успокоился, пошел на улицу, вернулся оттуда оживленный. Я встретила его как обычно, ласково, но когда он взял меня за руку, поморщилась:

— Не надо, Алешик, больно.

Он посмотрел на мою руку и как-то смущенно-виновато отвел в сторону глаза.

А вечером папа спросил меня:

— Что у тебя с рукой?

Алеша, сидевший за столом, в смущении и замешательстве наклонился.

— Может быть, Алеша расскажет?

— Нет, я не хочу,— заявил Алеша.

Тогда я вкратце рассказала, как было дело. Папа очень огорчился и возмутился:

— Мы не позволим, чтоб у нас такое в семье происходило. Я предлагаю удалить его из-за стола за такие вещи. Ты как думаешь, мама?

Я, поколебавшись, согласилась. Алеша расплакался в комнате, ревел громко, но недолго.

— Пап, я приду-умал…

— Что ж ты придумал?

— Не делать так больше…— почти спокойно уже сказал Алеша.

— Ну вот,— решительно заявил папа,— когда не будешь, тогда и будешь с нами есть, а сегодня сделал, значит, и есть не будешь. Алеша разревелся с новой силой:

— А я хочу есть, не могу терпеть!

— А мы хотим, чтоб у нас таких вещей не было!

Эти две фразы были повторены несколько раз (по-моему, зря папа повторял одно и то же).

Наконец Алеша протянул:

— А я вам спать не дам до утра.

Папа вынес его из комнаты в мастерскую:

— Мы не хотим, чтоб ты мешал нам спать, вот и сиди один тут.

— Нет, я не буду так делать,— поспешно решил Алешик.

— Будешь ложиться без крика?

— Да,— тихо сказал Алеша.

Я помогла надеть майку, уложила его. Моя ласка снова вызвала у него слезы и всхлипывания.

— Я очень хочу кушать,— жалобно запросил он.— Я не могу терпеть.

— Надо потерпеть, очень даже сможешь,— я постаралась сказать это почти сурово.— Сам виноват. Ты думаешь, нам с папой приятно? Мы тоже есть не смогли из-за всей этой истории!

Мои слова неожиданно подействовали на Алешу как-то успокаивающе. Словно он почувствовал, что не насилие совершается над ним, а закономерное, естественное возмездие за огорчивший всех поступок. Через минуту он уже успокоился, даже о чем-то поговорил с папой и быстро заснул.

Это хорошо, что он так буйно протестует против насилия, от которого нам надо отказаться. Мы решили делать так: не применять наказания по собственному, индивидуальному, «взрослому» решению, а предлагать всем вместе решать, как быть в том или ином случае. Тогда последствия «содеянного» будут восприниматься ребятами не как насилие со стороны взрослых, а как выполнение того общего решения, которое принимали и сами малыши».

Я не сразу решилась привести эту запись: стыдно за нас, обоих родителей. И главное, почти все не так, как следовало бы: от первого моего движения (отобрала самокат, не попытавшись разобраться) до заключительных глубокомысленных выводов, которые выглядят справедливыми, а по существу антигуманны, ибо устраивать обсуждение, т. е. суд над человеком, если и можно, то лишь раз в жизни, да и то не по любому поводу и не всегда путем общего голосования. В данном случае повод был сверхсерьезен (ударил и хотел укусить маму!), но… давайте разберем все с самого начала.

Итак, одному человеку пять, другому — три с половиной года. И у них новенький красивый самокат, недавно подаренный братишкам со словами: «Распоряжаться им будет Алеша, он старший и уже хорошо катается». Но младшему брату тоже хочется покататься. Он уцепился за самокат и не отпускает. И грянул бой… Тогда распорядилась я (это подарком-то, торжественно врученным!). Помню, я отобрала его довольно бесцеремонно, чуть ли не силой. И вот результат: человека оскорбила и тем, что с его правом не посчиталась, и тем, как это сделала. И он восстал, требуя справедливости. Грубо, неумело, но я своей бестактностью как бы спровоцировала его грубость и даже жестокость. Распространеннейшая родительская ошибка: виноваты оба — расплачивается один, да и еще слабый, подчиненный — ребенок.

Это потом я поняла, почувствовала, что в такой ситуации взрослый должен первым протянуть руку, не требуя от ребенка унизительного извинения. Это акт великодушия со стороны взрослого. А если первым идет с повинной ребенок, искренне переживая чувство вины (а так и вышло в описанной ситуации), как же тут не повиниться тоже: «Знаешь, и я что-то не то сделала, давай разберемся». Или просто: «Прости, погорячилась» — и в детских глазах вспыхнет: «Нет, нет, это я во всем виноват!» — и благодарность, и слезы облегчения, и раскаяние, и чувство близости необычайной…

Но после этого больше не вспоминать и тем более не делать прощеный проступок предметом для обсуждения, поводом для наказания — это непременно вызывает озлобленность, затаенную обиду. Первоначальная причина конфликта забудется, а обида останется — за несправедливость.

И еще одно: «удалить его из-за стола» или «ты не будешь с нами есть» — как мы этим злоупотребляли! Правда, мне всегда было невмоготу применять этот «способ наказания». Я и тогда уже считала, что он годится для дрессировщиков, а не для людей, но… подчас не знала, а как же надо, и опять: «Ну, тогда выходи из-за стола»… Ох, терпеливы же наши дети: они любят нас даже таких, неумелых, несправедливых, срывающихся и раздражающихся, любят, потому и прощают нас. Как же тут не постараться стать лучше хотя бы ради них, наших детей!

Шаг за шагом я приближалась к разрешению этой сложной педагогической проблемы наказаний и поощрений. Одно время утверждала, что эта проблема сводится к адекватной ответной реакции взрослых на поступок ребенка, т. е. каждый раз надо отзываться в меру — в этом и состоит искусство подлинного воспитания. Именно поэтому педагогическая аксиома «В воспитании нет мелочей» рано начала вызывать, да и до сих пор вызывает у меня недоумение и протест. Она легко опровергается практикой жизни. Как и в любом деле, здесь есть что-то главное, без чего нельзя обойтись, есть нечто более или менее важное, а есть просто мелочи, на которые можно и внимания не обращать. Вся сложность и состоит в том, чтобы не путать одно с другим: не проморгать главное и не превратить муху в слона, как часто это бывает. Приведу две небольшие зарисовки с натуры.

— Псибо,— буркнул ребенок, вылезая из-за стола.

— Скажи громко и внятно! — потребовала мать.

— Спа-си-бо! — громко и ехидно повторил сын.

— Хорошо. Иди.

Мелочь, казалось бы! А мама не заметила, как сын сказал ей свое спасибо. А главное было именно в этом.

Дочь изрезала носовой платок, выкраивая кукле платье. И выкроила, и сама сшила — первый раз в жизни!

— Почему не спросила? — возмущается мать.— Хорошую вещь испортила.

— Я не испортила, я сши-и-ла,— обижается, заливаясь слезами, девочка.

И правильно обижается: испорченный платок действительно мелочь по сравнению с тем важным, что произошло. У человека впервые получилось трудное дело — это же радость необычайная! А изрезанный платок — дело житейское. Так сказал бы умница «Карлсон, который живет на крыше». Он не силен в педагогической теории и поэтому доподлинно знает, что разломанная («А что там внутри?») дорогая игрушка — чепуха по сравнению с восторгом открытия.

Но если никакого открытия нет, а есть капризное, агрессивное «А я хочу-у-у» и — оторванная у куклы нога («Кукла-то дешевая»), или разрисованная книга («Она и так растрепана»), или сорванный с молодой веточки листок («Вон их сколько!») — пустяк, одним словом, что тогда? Внимание: так проявляется своенравие! А это далеко не мелочь. Главное — не ошибиться в оценке. А как? Это иногда доводит до исступления.

Конечно, опыт постепенно накапливался, все точнее определяла я меру наказания и поощрения, но что-то меня не удовлетворяло в этой выстроенной мною «концепции адекватности». Обычно в любом происшествии, стычке, даже недоразумении бушуют эмоции. Ясно, они не способствуют хладнокровному взвешиванию всех обстоятельств. С ними как быть?

Когда бьешься над чем-нибудь долго, обязательно подвернется случай, который натолкнет на верный путь. Для меня таким случаем оказалось письмо. Оно было написано корявым почерком. Ошибки, неправильные обороты — словом, писал малограмотный человек. А прочитала — какой же светлый, ласковый, добрый человек эта бабушка Наташа. Не мудрствуя лукаво, она просто жалеет внука-подростка, который «пришел выпимши у грязе и прямо за стол…» (дальше я орфографию и знаки препинания подправила). «Я ему есть подала, а сама плачу: непутевый ты, несчастный, погубишь ты свою жизнь ни за что… Сама ругаю, сама ревмя реву — уж так его жалко. Смотрю — и он глазами заморгал. Ладно, говорит, бабушка, не буду, только не плачь. Уж год как не пьет. А мне-то радость».

Меня поразило вот это: «Сама ругаю, сама плачу». Да ведь она не на него сердится, а за него болеет, не против него воюет, а против его слабости и радуется за него, любя, всем сердцем желая ему хорошего. Не могло это не дойти до парня. И дошло. Ну, а если бы стыдила, угрожала, упрекала, злилась? Он и слушать бы, наверное, не стал, да еще и назло бы делал!

Письмо это взбудоражило меня и заставило пересмотреть свои взгляды. И теперь, когда меня спрашивают «Как наказывать и хвалить, как найти меру?»,

я отвечаю вопросом: «А не лучше ли не наказывать, а просто огорчиться, расстроиться— просто не скрывать своего огорчения, и не хвалить, а порадоваться за ребенка, порадоваться его радости?»

«А какая разница?»—спрашивают меня, и я долго и путано пытаюсь объяснить то, что бабушке Наташе ясно без слов, а мне пришлось постигать сначала умом, а потом уж сердцем. Говорю я примерно так.

Разница здесь огромная. Одно сближает людей, другое разъединяет. Давайте вникнем. Осудить (наказать) или одобрить (похвалить) может лишь судья, стоящий над тем, кого он судит. У него должно быть для этого право старшинства, или силы, или мудрости, или ответственности — и это право отчуждает его от людей. В любом суде это необходимо, ибо настроения, пристрастия, даже чувства ненависти и любви там не должны иметь никакого влияния на решение судьи. Только тогда суд и может быть справедлив. Нам, родителям или учителям, когда мы караем и милуем, осуществляя функции судьи, редко удается быть справедливыми вполне; и мы отталкиваем от себя детей, и вызываем, стимулируем в них главным образом отрицательные эмоции, а потом и качества характера. Наказания почти всегда порождают озлобленность, обиду, страх, мстительность, притворство. А у остальных, «свидетелей»,— чувство облегчения («Не я!»), даже злорадство, желание жаловаться, ябедничать, доносить — целый мешок этих мерзостей, с которыми так трудно бороться.

Не лучше и с похвалами. Мы знаем, какому остракизму подвергаются «примерные» дети в школе. Взрослые их хвалят, награждают, в пример ставят, а дети их нередко дразнят, терпеть не могут. Закономерно! Похвала, награда у награжденного почти неизбежно порождает не просто гордость, а тщеславие, желание блеснуть, чувство превосходства, даже презрения к окружающим. А те, в свою очередь, маются от чувства соперничества («Почему не я?»), зависти, выискивают возможность выклянчить эту похвалу или какую-то награду. Лесть, подхалимаж, подсиживание в борьбе за «призовое место» — явления нередкие даже в начальных классах.

И совсем не то получается, если нами руководят чувства сопереживания: радости (до восхищения) и огорчения (до отчаяния), которые может выразить любой человек, находящийся рядом. Конечно, и здесь нужна оценка (чему радуешься, из-за чего огорчаешься — это зависит от твоих нравственных качеств), но при этом происходит сближение людей, их взаимопонимание. Каждый может проверить это на себе. Если за тебя радуется кто-то, ты приобретаешь уверенность в себе, чувство достоинства, готов «горы свернуть». В то же время испытываешь высокое чувство благодарности и признательности к тому, кто искренне рад твоей радости. И тот становится тоже щедрей сердцем, доброжелательней, великодушней.

Каждый здесь приобретает друга, по крайней мере, чувство приязни, расположенности растет лавиной и у того и у другого. А если за тебя огорчаются даже тогда, когда ты виноват, когда ты сам причина горя окружающих, что ты испытываешь? Слезы близкого или просто сочувствующего тебе человека будоражат, жгут твою совесть, словно сдирают с нее накипь ожесточения и самооправдания. И стыд, раскаяние, клятва самому себе: «Никогда, никогда не повторю больше этого!» — благодарные, очищающие, возвышающие человека чувства. И у жалеющих тебя растет сочувствие, желание помочь, спасти. Это роднит людей, делает их ближе друг к другу. Кто-то может мне не поверить, что я шла к пониманию этих простых вещей так долго и трудно. Что ж, счастлив тот, кто верно чувствует и делает так, как подсказывают ему чувства. А я, хоть и была подчас в моем сердце жалость, боялась пойти у нее на поводу, опасалась «распустить» ребят. И в радости тоже опасалась переборщить, никогда не выражала свой восторг, сознательно сдерживала себя. Однако сами дети научили меня жить не столько умом, сколько сердцем. Что бы мы, отец с матерью, ни думали, как бы ни спорили, мы прежде всего радовались и огорчались, снова огорчались и вновь радовались — жили жизнью друг друга. Вот в этом и состоит, по-моему, главный педагогический секрет.

Хорошо об этом сказала однажды пятилетняя Юля.

«24.02.1972 г. Мальчики не дают Юле прочитать стишок, перебивают ее, а я слушаю их (разговор идет о деле). Тогда Юля возмущается:

— Что ли ты их одних родила, только их и слушаешь. Как будто остальные и не родились! — и плачет. В самом деле, всем ведь нужно внимание — всем, кто родился. Верно!»

МАМА И ДЕТСКИЙ САД ИЗ ДНЕВНИКА НАЧИНАЮЩЕЙ МАМЫ

Прежде чем приступить к этой новой и трудной для меня теме, хочу процитировать одно недавнее письмо — от сына из армии. Попав в армейскую обстановку, он испытал главную трудность не от физических нагрузок, не от необходимости подчиняться начальству, не от однообразного режима и питания (это в общем-то терпимо), а от нивелировки людей в духовном отношении. Какие там личности?! Рядовые в прямом и переносном смысле — армейский идеал, правда, вынужденный, требуемый условиями армейской жизни, но нельзя душе жить по уставу, у каждого она своя. И вот это своеобразие, богатство духовного содержания каждого остается в армии невостребованным, даже преследуемым («Не высовывайся!»). Это самое тяжелое испытание, мало кто его выдерживает без душевных потерь. Воспротивиться этому своеобразному внутреннему расчеловечиванию может лишь человек духовно богатый и нравственно стойкий. А это зависит от того, каким он пришел в армию.

Очутившись в казарменной обстановке, сын стал размышлять о семье и ее значении в жизни человека. И вот к каким выводам пришел:

«Ясно, что для воспитания личности лучше всего хорошая семья. Если таковой нет и ребенок воспитывается «улицей» (к ней я отношу не только улицу, но и наш детский сад, и нашу школу, где воспитание детей «вверх» не может происходить нормально — все и вся варится в собственном соку), то нет предпосылок появления неординарного человека.

Воспитание такого человека может происходить только в семье, так как:

только в семье возможно получить хорошее соотношение людей разного возраста на одного ребенка — обязательное условие для действенного воспитательного процесса (в отличие от детских учреждений);

только в семье возможно создать НОВЫЙ мир, отличный и особый от остального мира,— необходимое условие для создания нестандартной личности — Человека, не похожего на других (естественно, в хорошем смысле);

только в семье существуют серьезнейшие предпосылки создания доброй атмосферы вокруг ребенка, лелеяния в нем добрых качеств».

Какая категоричность! «Ясно, что…», «Только в семье…» Но добрые качества действительно требуют кропотливого, нежного внимания — должны быть взлелеяны как редкостный цветок.

А если посмотреть на вещи реально, насколько способна нынешняя мать осуществлять этот кропотливый труд? Приведу несколько выдержек из дневника молодой матери. Когда родился ее первенец, ей не исполнилось и 20 лет. Желанный ребенок, благополучная семья, скромные средства, зато вполне сносные бытовые условия. С житейскими заботами справляются сами, без помощников. Почти со дня рождения сына мама ведет дневник. Она описывает разные события из жизни малыша, его проказы, свои трудности и находки, следит за изменениями и в нем, и в себе. Мне удалось уговорить молодую маму дать несколько выдержек из ее дневника в мою книгу. Я выбрала те места, которые касаются отношений ребенка с окружающими и прежде всего с матерью.