Мама, мама

Ее лицо было первым, что увидел Уильям, открыв глаза после не самых приятных снов. Его мать улыбалась, склонившись над ним, взгляд голубых глаз был дымчато-мягким, а солнечный свет обрамлял ее волосы, как у Иисуса на картинке из детской Библии мальчика.

Подлежащим в ту субботу было «мама», а сказуемым – «оберегать».

Позади нее, в изножье кровати Уилла, стоял аквариум с лягушками, о котором он просил все лето. В нем был небольшой прудик с головастиками и каменный уступ, на котором лягушки могли дремать под сенью зеленого пластикового клевера.

Уилл знал, что ему следовало тараторить от восторга. Она стояла, ожидая, что он будет радостно молотить кулаками (конечно, он ни за что бы не осмелился прыгать в кровати). Но что-то было не так. День был выбран странный.

– Сегодня мой день рождения? – спросил Уилл. – Я чем-то заслужил особенный подарок?

– Нет, – ответила Джозефина. – И это ты, малыш, мой особенный подарок.

Она потянулась к лицу Уилла, словно хотела игриво ущипнуть его за забинтованный подбородок или заправить за ухо прядь слишком длинных волос. Но зазвонил телефон, и ее ухоженная рука замерла в воздухе. Она отстранилась и, мягко ступая ногами в домашних тапочках, вышла ответить на звонок. Бигуди-липучка выпала из ее волос и репейником пристала к ковру.

Теперь, когда Вайолет, шестнадцатилетняя сестра Уилла, была изгнана из дома Херстов, в нем должно было стать тише. Но странным образом вышло наоборот. Даже после того, как его мать ответила на звонок сотового, ее голос остался взволнованным, а действия – суетливыми. Он спустился следом за ней на кухню, где по радио уже играла классическая музыка. Хлопала дверца буфета. Столовое серебро громыхало, когда мама задвигала ящики.

Со второго этажа доносился запах тухлых яиц – отец принимал утренний душ. Вода в их колодце пахла сероводородом. Вайолет любила говорить, что так пахнет в аду и других местах, кишащих демонами. По словам его матери (и у Уилла не было оснований усомниться в них), демоны были мятежниками, как Вайолет. Они отпали от благодати, когда, глядя в любящие глаза Бога, провозгласили, что больше в нем не нуждаются.

За кухонным столом Джозефина спросила:

– Что обозначает существительное – действие, предмет или признак предмета?

– Признак предмета, – ответил Уилл, поглощая овсянку.

По загадочной улыбке Джозефины было невозможно определить, был ли ответ правильным.

– Давай так. Найди существительное в предложении: «Я всегда знаю, что делаю».

– Что.

– Я спросила, какое слово в предложении…

– Нет, мам. Это не вопрос. Я имел в виду, ответ – «что».

– О… о, я ожидала, что ты скажешь «я». Но, думаю, «что» в этом случае тоже правильно.

Домашний телефон зазвонил на базе. Джозефина сняла трубку и медленно направилась из кухни со словами:

– Нет, я же сказала тебе. У меня двенадцатилетний сын с особенностями развития. Она опасна для него. Ей нельзя здесь находиться.

Уилл страдал расстройством аутического спектра и эпилепсией. Ему казалось, что это что-то хорошее, ведь спектр – это круг возможностей. Но он знал, что семья втайне стыдится его особенностей – в частности, Дуглас, его отец. Уилл замечал, что в кафе-мороженом он не сводит взгляда с юношеских футбольных команд, зашедших полакомиться после игры. Возможно, он мечтал о другом сыне – крепком коротко стриженном здоровяке, душе компании, способном самостоятельно принимать душ и подниматься по лестнице, не подвергаясь изматывающему риску забиться в судорогах.

Мать Уилла старалась видеть плюсы в его болезни. Когда он впадал в уныние и, плача, восклицал: «Я не такой, как нормальные люди!», Джозефина утешала его: «Да, ты не такой. И слава богу! Нормальные люди – недалекие и скучные».

Уиллу поставили двойной диагноз девять месяцев назад, и с тех пор мать перевела его на домашнее обучение. Имея за плечами университетское прошлое, она ничуть не уступала бывшим учителям Уилла. К тому же она переделала школьную программу специально под него. Во всем, что касалось математики, Джозефина была терпелива с сыном, которому требовалась вечность, чтобы постичь смысл квадратных корней. Но ее требования к освоению Уиллом словесности были безжалостными, и она ставила себе в заслугу качество его письма и удивительно развитые для его возраста навыки чтения.

Вайолет говорила Уиллу, что аутизм – это благословение. Она изучала буддизм и предполагала, что в прошлой жизни Уилл был человеком исключительных качеств – терпеливым, бескорыстным, праведным, – за что в этой жизни был вознагражден повышенной восприимчивостью. По словам Вайолет, Уилл глубже чувствовал и понимал вещи, недоступные другим людям, что уподобляло его повседневную жизнь нирване.

Джозефина не одобряла интереса дочери к восточной религии. Ей не нравились гулкие звуки тибетской поющей чаши, терпкие благовония, изображение геше́ в золотистой рамке на прикроватной тумбочке.

Херсты были католиками. Каждый раз, когда Вайолет, скрестив ноги, усаживалась перебирать бусины джапа-мала, Джозефина просила ее убрать «эти фальшивые четки». В августе Вайолет обрилась налысо отцовским электрическим триммером. Уилл вспоминал, как Дуглас бушевал в гостиной, сжимая в кулаке длинные каштановые пряди и крича: «Вайолет! Что все это значит?» Даже не потрудившись повернуть обритую голову в его сторону, не отрываясь от DVD c видеомедитацией, Вайолет уронила: «Значения – это иллюзии несовершенного разума, пап. Не пытайся втиснуть реальность в словесную форму».

Вайолет никому не позволяла втиснуть себя в чью-то реальность.

«Вайолет непредсказуема, – любила говорить Джозефина. – Только ты подумаешь, что понял, кто она, как она уже другая: словно лед превращается в воду».

Одна из трансформаций Вайолет и стала началом проблем. «Экстремальные изменения личности» дочери были одной из причин, по которой последние сорок минут Джозефина провела на телефоне, шепчась о «кризисном отделении», «принудительной госпитализации» и других вещах, значения которых Уилл не смог бы найти в своем «Словаре школьника».

«Вайолет больна», – объяснила она ему несколько недель назад, после того, как та вновь довела ее до слез. «Ты же знаешь, что у нас иногда болят части тела? – добавила Джозефина, вытирая глаза. – Например, желудок или горло. Ну а у Вайолет больна часть мозга, отвечающая за ее чувства».

Уилл полагал, что причиной болезни мозга Вайолет был отказ от еды. Не от всей еды. Но с недавних пор она не пила ничего кроме гранатового сока или молока, а ела лишь рис быстрого приготовления или мерзко пахнущие бобы мунг с сахаром.

Вайолет стремительно худела, и ее одежда уже начала походить на маскарадный костюм. В длинной майке, отцовской рубашке и штанах-аладдинах она напоминала одного из сорока разбойников Али-Бабы. Мать говорила, что Вайолет носила газовый платок на голове из-за того, что в школе смеялись над ее лысиной. Но когда Уилл спросил об этом саму сестру, она пояснила, что покрывает голову, потому что совершает саллекхану.

– Это из буддизма? – спросил Уилл.

– Нет. Это из джайнизма, – ответила Вайолет.

– Но она склонна к суициду! – говорила Джозефина в трубку. – Я навела справки, эта джайнистская штука – как она там называется – это ритуальное самоубийство через голодовку.

Джозефина, все еще в халате, ссутулилась на табуретке у кухонной стойки. В ее каштановых волосах уже не было бигуди, но она была слишком озабочена, чтобы пригладить их расческой. Завитки на голове торчали под немыслимыми углами. «Важно, какое впечатление ты производишь», – наставляла она Уилла, и сейчас ее растрепанный вид беспокоил его сильнее почти всего остального – что, учитывая обстоятельства, говорило о многом. Уилл вертелся у плиты, стараясь нащупать швы под хирургической повязкой на своем подбородке. Он не пытался делать вид, что не подслушивает.

– Вы словно просите меня выбрать между моими детьми, – ответила Джозефина загадочному собеседнику. – Я люблю свою дочь сильнее, чем могу выразить, но я в ужасе от нее. Она серьезно поранила моего сына. Угу. Да. Я боюсь за наши жизни.

Вумп-вумп-вумп. Только скрип шариковой ручки нарушал тишину, пока далекий собеседник что-то говорил Джозефине.

– Я знаю, что мы не единственные жертвы. Вайолет страдает от своего состояния больше, чем кто-либо. Угу. Я согласна. Мы пытались обеспечить ей необходимое лечение, но она впадает в ярость, едва об этом заходит речь. – Она замолчала и выслушала краткий ответ.

– Это… – голос Джозефины дрогнул. В записной книжке она нацарапала «5150, удерживать» и обвела запись звездочками. – Это разбивает мне сердце. Но если, как вы утверждаете, для нее это наилучший способ лечения, думаю, у меня нет особого выбора.

Из груди Уилла вырвался звук жалости и беспомощности. Он хотел защитить маму так же сильно, как она стремилась уберечь его. Прошлой ночью досталось именно Уиллу, но единственной, кому Вайолет желала смерти, была их мать.

Из всех вчерашних событий больше всего Уилла напугало то, как его сестра смотрела на мать через обеденный стол. Это было так типично для нее – злобный взгляд, виновато поникшая шея и прикрытые глаза. Кто-то мог бы ошибочно посчитать Вайолет кроткой и смиренной. Но Уилл знал правду: она считала себя доказательством того, что характер всегда возьмет верх над воспитанием. Ей не нужна была любящая забота матери, чтобы выжить.

Уилл пересек кухню и ободряюще обнял маму за пояс. Зажав телефонную трубку рукой, она прошептала:

– Не бойся, дорогой. Ты в безопасности. Я обещаю. Я больше никогда не позволю ей сделать тебе больно.

В свою первую ночь в приемном покое психиатрической больницы Вайолет обнаружила себя свернувшейся клубочком на каталке в коридоре, пахнущем одновременно грязными волосами и дезинфицирующим средством. Ее мозг все еще горел, словно резко выключенный взревевший двигатель, но благодаря выпитому ранее жидкому активированному углю мысли стали чуть более ясными, а вселенная стала чуть меньше походить на одну большую голографическую временную петлю.

В каталке напротив Вайолет увидела приземистую женщину гавайской наружности. Та сидела очень прямо, ее глаза дико бегали по сторонам.

– Меня мучает вопрос, – сказала женщина, – Быть мной нормально?

Сперва Вайолет подумала, что пациентка обратилась не к ней: что она молилась вслух или вела откровенную беседу с голосом, который слышала лишь она. Вайолет упорно избегала смотреть на нее, устремив взгляд в одноразовые резиновые тапочки, выданные ей, когда она босая поступила в отделение.

Ровно неделю назад, в это же время, она записывалась по телефону на вступительный экзамен, писала доклад по английскому и думала, стоит ли пойти на вечеринку в честь Хэллоуина. Казалось, все это происходило в прошлой жизни. Меньше трех часов назад произошла ее реинкарнация в душевнобольную. Она прошла через три запертые на замок двери и металлоискатель. Она помочилась в несколько стаканчиков и сдала кровь из обеих рук. С нее сняли одежду и вручили пижаму, которая не желала оставаться застегнутой на талии.

Гавайская пациентка продолжала свою жуткую мантру. «Почему я не могу быть собой? Почему меня нельзя любить?»

– Она с тобой говорит, ты в курсе? – прозвучало с койки справа, где растянулся на животе молодой пуэрториканец. Между его локтями лежал раскрытый таблоид из супермаркета. Судя по всему, парень методично рвал страницы и составлял из клочков по-франкенштейнски гротескные комбинации, приставляя подбородку Джона Траволты губы Анджелины Джоли и нос Саймона Коуэлла.

– Со мной? – глупо спросила Вайолет. Не считая постоянного потока медсестер и санитаров, в холле находились лишь они трое.

– Она говорит, что она интуит, – заявил парень.

– Оу. – Вайолет не хотелось признаваться, что она не знает, что это значит.

– Оаху, видишь ее? У нее дар. Она становится одержима людьми вокруг нее. Она чувствует то, что чувствуем мы, прикинь? Типа как в «Похитителях тел».

Внезапно женщина перестала размахивать руками и повернулась, чтобы посмотреть прямо на Вайолет. Она обвиняюще, с нажимом спросила:

– Кто управляет тобой?

Вайолет снова вспомнила Оаху получасом позже, когда медсестра, оформляя ее, спросила:

– Вы слышите голоса или видите что-то, что не видят и не слышат другие люди?

Пока психолог задавала вопросы, выплевывая их со скоростью пулеметной очереди, Вайолет судорожно рыдала, вытаскивая салфетку за салфеткой из коробки, балансирующей на ее обтянутых пижамой коленях.

– Вы страдали психическими заболеваниями? Знаете свой клинический диагноз? – спросила психолог.

– Нет. Тоже нет.

– Вы принимаете какие-нибудь препараты – легальные, нелегальные?

– Нет. – Она помолчала. – Ну, сегодня после школы я съела несколько семян, которые дал мне друг. Семена цветов. «Утренняя слава»?

На форуме, который Вайолет изучила вместе с Имоджин Филд, своей лучшей подругой, говорилось, что эти семена содержат психотропные вещества и являются дешевой, легальной версией ЛСД. В качестве эффектов на сайте описывали эйфорию, радужные фракталы и то, что один пользователь назвал «всепоглощающим ощущением приятной оттраханности». Но то, что начиналось как веселый день с друзьями, превратилось в катастрофический наркотический трип, когда она вернулась домой к ужину. Она не могла отделаться от ощущения, что ее мозг страдает каннибализмом. Странная мысль, конечно, что именно такое чувство было у Вайолет: что ее мозг поглотил две трети самого себя.

– Сколько семян вы съели? Что вы чувствовали после?

– Наверно, пять… И воду, в которой они лежали. В основном меня тошнило. Бедра сводило судорогой. Потом я вроде чувствовала головокружение, невесомость, психоделику. Но за мной пришла семья. – Вайолет почувствовала, что к глазам снова подступили слезы. – Или меня накрыло перед ними?

После школы они отправились домой к Имоджин, где ее брат Финч и его лучший друг Джаспер показали им банку с водой, лимонным соком и измельченными в кофемолке Филдов семенами небесно-голубой ипомеи. Мистер и миссис Филд не застали этого, поскольку встречались с новым онкологом в своей квартире-студии на Манхэттене.

Финч заверил всех, что семена были органическими.

Опасаясь, что от такого коктейля их начнет тошнить, Имоджин предложила добавить имбиря.

Джаспер усомнился, что концентрация была достаточной, так что для украшения они положили в каждый стакан по 4–5 семян.

Вкус не был отвратительным. Вайолет он напомнил витграсс, сок ростков пшеницы. Джаспер настаивал, что он скорее походил на очень слабый горячий шоколад. Поначалу это не сработало.

– Что произошло, когда вы потеряли контроль над собой перед семьей? – спросила медсестра.

– Я смотрела на маму, и она была другим человеком. Но в то же время она будто всегда была другим человеком. Словно в конце каждого дня, когда вокруг никого нет, она снимает с себя костюм из плоти. Я знаю, что это все просто кислота, которая искажает реальность, но образ был такой. – Вайолет потерла глаза. Глазницы болели.

– А как ваша семья ладит в целом?

– Никак.

– Давайте вернемся к тому, что случилось сегодня вечером. Я знаю, у вас шок, но это важно. Как вам кажется, вы можете рассказать мне больше о нападении?

От слова «нападение» внутри у Вайолет все перевернулось: ее словно ударили в живот, она словно вдруг осиротела. Она испытывала смертельный ужас перед матерью. Она чувствовала вину по отношению к Уиллу. Она боялась, что сказала им что-то, чего уже нельзя взять назад, или совершила преступление, которое наденет на нее оранжевый тюремный комбинезон. Сама попытка вспомнить, что же произошло, ощущалась угрозой ее физической безопасности.

– У вас были попытки суицида? – спросила психолог.

– Наверно. Технически. – Вайолет все же попыталась объяснить, что джайнистский пост до полного истощения не был настоящим самоубийством. – Это мирный способ отказаться от своего тела. Акт не отчаяния, а надежды. Ты не отказываешься от жизни, а переходишь на ее следующую ступень.

Для Вайолет это звучало логично, но психолог смотрела на нее с сомнением.

– Как вы думаете, вы страдаете расстройством пищевого поведения?

– Да нет. Это скорее детокс, который зашел слишком далеко. Мне хотелось чувствовать себя чистой, как будто из меня высосали весь яд.

Саллекхана практикуется постепенно. Сначала ты постишься один день в неделю. Затем через день. Потом по очереди отказываешься от продуктов: сперва от фруктов, затем от овощей, риса и, наконец, от соков. После этого ты пьешь только воду. Следующий шаг – пить воду через день. Наконец, ты отказываешься и от воды, стирая плохую карму и чертовски надеясь, что не переродишься в очередной кошмар.

Вайолет опустила взгляд на свои руки. С недавних пор они стали нервно подрагивать. За месяц голодовки руки стали холодными, а ногти начали синеть. Вайолет стала прятать их под толстым слоем мерцающего темно-синего лака оттенка «Ночное небо».

Внутри бетонной коробки больницы невозможно было понять, ночь сейчас или уже утро.

– Сколько времени? – спросила Вайолет.

– Десять вечера. Я повторю свой вопрос. Вы напали на брата с ножом?

– Я не помню. Все это спрашивают. Когда они уже перестанут? Я же говорю, я не знаю.

– Как вы думаете, вам нужно стационарное лечение?

Ее руки затряслись. Все чувства словно вытекли сквозь них, и их место занял старый детский страх – клаустрофобия.

– Пожалуйста, не заставляйте меня оставаться здесь, – прошептала Вайолет.

– Я знаю, тебе страшно. Люди поступают сюда, и сама мысль о больнице их пугает. Но ты проходишь через трудности, а тех, кто работает здесь, учили иметь дело с трудностями. Жизнь – это путь. Сейчас огни погасли, но они зажгутся вновь. Ну а теперь, думаю, нам стоит отправить тебя в постель и дать тебе таблетку, которая поможет уснуть.

– Я боюсь идти домой, – призналась Вайолет. – Но я не хочу оставаться здесь.

– Я знаю, дорогая. Но судя по тому, что рассказали твои родители, ты сказала и сделала вещи, которые делают тебя угрозой для себя самой и для окружающих. Поэтому нам нужно подержать тебя здесь.

Казалось, стены кабинета сжались. Вайолет бросила беспомощный взгляд на настенный пейзажный календарь, висящий над плечом медсестры. На октябрьской фотографии были древние леса секвойи – вид, способный заставить человека почувствовать свою уязвимость и одиночество.

– Сколько?

– Ближайшие семьдесят два часа.

– Есть одна вещь, о которой я не сказала.

Психолог скрестила руки на груди и на секунду прикрыла глаза. Вайолет шумно выдохнула.

– Прошлой ночью я видела свою сестру.

Обычно они не занимались по субботам, но из-за подготовки к стандартизированному экзамену штата Нью-Йорк по математике они сильно отставали. По закону, чтобы сдать экзамен, студентам с ограниченными возможностями достаточно набрать 55 баллов из 100 возможных. Но и для Уилла, и для его мамы было крайне важно, чтобы он набрал хотя бы 75. Именно этот уровень указывал на «готовность к колледжу», а желаемым эндшпилем для Джозефины был вариант, при котором Уилл досрочно заканчивает школу и в четырехлетней перспективе оказывается в Колумбийском университете.

– Сегодня нам не нужно заниматься слишком усердно, – сказала Джозефина. – Но немного обществознания поможет нам отойти от прошлой ночи. После этого мне придется съездить в больницу к Вайолет и подписать несколько бумаг. Договорились?

Уилл кивнул. Он поправил искусственную бороду, прикрывающую гематому на подбородке. Черную бандану сестры он повязал вокруг шеи наподобие галстука.

С тех пор, как прошлой осенью в начальной школе Стоун-Ридж разгорелся конфликт, Уилл в самом деле начал воспринимать их обеденный стол с угловым диваном как свою новую школу.

Конечно, без изменений не обошлось. В прошлом остались знакомые символы и запахи обучения: карандашные стружки, гниловатый запах ланч-бокса, стук и скрип мела о доску.

Естественно, у Уилла до сих пор ныло несколько «фантомных конечностей»: перемены, книжные ярмарки, игра «угадай, кто ты» с карточками на лбу, которую устраивали учителя, когда им было лень заменять коллегу. Когда он признался, что скучал по устанавливаемым на неделю дежурствам – например, стирать с доски или помогать с раздаточными материалами, – мама поручила ему следить за увлажненностью ее орхидей. Когда он услышал, что его бывшие одноклассники ходили на экскурсию смотреть «Отелло» в кинотеатр Розендейла, Джозефина, по ее словам, «устроила экскурсию получше». Она отвезла сына в Метрополитен-музей, чтобы он посмотрел на настоящее искусство, и по случаю даже купила ему новый блейзер с медными пуговицами.

Когда Уилл понял, что больше никогда не сможет поучаствовать в школьном спектакле, его маме пришла в голову идея организовать моноспектакль по стихотворению «Аннабель-Ли» Эдгара По. Он декламировал его в строгой гостиной Херстов для публики, состоявшей из потягивающих минеральную воду Perrier дам, главным образом подруг Джозефины, и отцовских партнеров по гольфу из загородного клуба. Стих закрался в его долговременную память, и даже спустя месяц Уилл замечал, что напевает себе под нос:

– А где чай? – спросил Уилл у мамы.

Обычно обществознание начиналось с игры «Чаепитие в Белом доме». Они оба переодевались в известных исторических личностей и от лица своих персонажей разговаривали о том, как они росли, как умерли и что сделало их знаменитыми. Игру обычно сопровождал холодный чай в тяжелом хрустальном кувшине.

– Сегодня без чая, – раздраженно ответила Джозефина. – Просто изображаем.

– Хорошо. – Уилл встал из-за стола, пытаясь выглядеть на шесть футов и четыре дюйма ростом. – Я вырос в крошечном бревенчатом доме в Кентукки… – Он замолчал. Уилл спросил у матери, почему она не в костюме: сегодня она должна была быть Флорес Найтингейл[2].

Казалось, Джозефина его даже не услышала. Ее взгляд застыл на запотевшем окне.

Уилл настоял на том, чтобы сбегать в спальню родителей за кружевной салфеткой, чтобы мама надела ее на голову. Он потянул на себя дверь и увидел отца, сидевшего на кровати в одном полотенце и прижимавшего к уху телефон. Его умоляющий голос так не походил на деловой тон, которым он как-то убеждал Уилла присоединиться к бойскаутам, что казался незнакомым.

– Я совершил ошибку, – говорил Дуглас. – Мне необходимо тебя увидеть. Я сейчас в таком состоянии, что просто не вижу света. Ты слышишь? Я не вижу никакого, мать его, света.

Где-то ближе к концу мольбы отца дверная ручка с грохотом ударилась о дверцу шкафа. Дуглас вздрогнул от этого звука. На нем не было привычных очков с безободковой оправой, а глаза опухли от слез.

– Прости, пап, – сказал Уилл, стянув салфетку с маминой шкатулки из красного дерева, в которой она хранила украшения, и мягко закрывая за собой дверь.

– Ты знала, что папа говорит по телефону? – спросил он у матери, вернувшись на кухню.

– И что?

– И это была довольно забавная беседа.

Скрещенные руки и нахмуренный лоб Джозефины заставили Уилла насторожиться.

– Что значит забавная?

Уилл порылся в памяти в поисках подходящего слова. Нужно было что-то точное, но деликатное, чтобы не задеть маминых чувств. Слова много значили для его матери, поэтому они много значили и для Уилла. Он тратил много времени на изучение словаря. Он заполнил целую тетрадку длинными и необычными существительными, которые могли впечатлить ее («честолюбец» – карьерист, «апологет» – защитник какого-нибудь взгляда, мнения, теории).

– Забавная не в смысле смешная, а скорее странная, – сказал он. – Может быть, ему позвонила Вайолет?

– Ох, Уилл. Ты все еще очень беспокоишься о Вайолет, правда? Я же сказала тебе: там, где она сейчас, она никому не сможет причинить вреда. И ей довольно долго не позволят никому звонить. А теперь давай вернемся к чаепитию в Белом доме. Итак, вы начали рассказывать о себе, господин Линкольн.

Войдя в образ, Уилл сразу перешел к части, которая понравилась бы его матери больше всего: «Когда мне было девять, моя мать выпила испорченного молока, и ее так рвало, что она умерла. Я всегда говорил людям, что всем, чем я стал, всем, чем я надеюсь стать, я обязан моему ангелу, моей матери».

Взгляд Джозефины стал влажным и грустным. Она слабо улыбнулась и дотронулась до шины, которую прошлой ночью Уиллу наложили в больнице. Затем она склонилась к сыну и поцеловала повязку на его подбородке. И странным образом швы сразу стали болеть меньше.

Уилл решил опустить несколько деталей во время того чаепития. Он не стал рассказывать Джозефине о Саре, старшей сестре Эби Линкольна, которая растила его после смерти их матери. Также он пропустил часть о Томасе, младшем брате Эби, который умер в младенчестве. Никто не хочет говорить о мертвых детях. А его мама определенно не хотела говорить о старших сестрах.

Стыд и защитная реакция подобно запаху скунса повисали в воздухе вокруг Джозефины всякий раз, когда кто-то вспоминал о ее старшей дочери, Роуз. Большинство людей в городе не стали бы касаться этой темы даже десятифутовым шестом, зная, какую боль это причиняет Херстам. И все же время от времени в церкви Святого Петра кто-нибудь из благонамеренных пожилых дам с начинающейся деменцией осведомлялся, не Роуз ли исполняет главную роль в последней постановке Ольстерского театра на Бродвее. Джозефина вежливо и уклончиво отвечала что-то вроде «увы» и спешила похвалить игру актрисы, которая на самом деле участвовала в спектакле. Но Уилл знал, что она мечтала, чтобы весь Стоун-Ридж придерживался негласного правила не упоминать о Роуз и забыл ее хотя бы вполовину так же быстро, как она забыла их всех.

Чуть больше года назад Роуз сбежала со своим парнем и отреклась от Херстов. «Просто оставьте ее в покое, – сказала Вайолет, когда Джозефина пересказала семье отвратительные подробности их последнего телефонного разговора. – Вы все так говорите о Роуз, будто она намного младше, чем есть на самом деле. Ей двадцать. Когда ты взрослый, это называется не “сбежать из дома”, а “съехать от родителей”».

В силу то ли эгоизма, то ли трусости (а может быть, и того и другого вместе), Роуз даже не сказала Херстам, что уезжает. Родители Уилла заявили в полицию о ее пропаже спустя двадцать четыре часа после того, как она не вернулась в обычное время с утренних занятий в Университете штата Нью-Йорк в Нью-Палтц. Лишь спустя неделю она удосужилась позвонить матери, и вплоть до этого момента Херсты с болью отсчитывали каждый час ее отсутствия, вместе с которыми таяла надежда, что полиция отыщет Роуз живой. Джозефина организовала волонтеров для поисков у залива. Дуглас создал в «Фейсбуке» группу «Пропала Роуз Херст». Уилл помогал матери расклеивать по всему городу листовки с ангельским личиком Роуз под умоляющим вопросом: «Вы видели эту девушку?».

Подробности гласили:

Волосы: каштановые

Глаза: серо-голубые

Была одета в джинсы, персиковый свитер и белый пуховик с меховым капюшоном. Другие опознавательные приметы: крупная родинка под правым глазом, небольшое родимое пятно под левым ухом.

Дуглас считал, что матери следовало подать другую фотографию в Национальный центр пропавших без вести и эксплуатируемых детей.

– Почему? – спросила Джозефина.

– На этой Роуз улыбается, – ответил Уилл. – Никто ее в жизни не узнает.

Но в те дни Роуз, где бы ни была, вероятно, ухмылялась. Это на лице их матери застыло хмурое выражение, и, как Уилл ни старался, ему не удавалось его стереть.

В те дни наиболее подходящим словом было «моноцветник». Это означало, что у Херстов остался всего один цветок. Больше не было розы. Осталась только фиалка[3].

Сейчас, за чаем, Джозефина с ее прямым пробором и кружевной повязкой на голове была даже слишком убедительна в роли Флоренс Найтингейл. С усталыми опущенными глазами она читала слова, которые якобы доказывали ее возможное биполярное расстройство. Это было открытое письмо к Богу, в котором она спрашивала, почему не может быть счастливой, несмотря на свой труд. «Почему я не могу быть довольной жизнью, которая удовлетворяет так многих людей, – хрипела Джозефина. – Почему я умираю от голода, отчаяния, болезней?»[4].

Настоящим ответом, который Уилл не осмелился бы произнести, была Роуз. До того, как она сбежала, Дуглас не работал сверхурочно. Уилла не травили в школе. Вайолет и близко не была такой мстительной и чокнутой.

Своим уходом Роуз словно пробила дыру в семье Херст, и каждый день сквозь нее утекало все больше. Пропасть между тем, чем Херсты когда-то были, и тем, чем они стали, ширилась с каждым днем. Уилл знал, что самую сильную боль эта разница причиняла Джозефине. Роуз превратила идеальную семью их матери в идеальную катастрофу, и Уилл не мог отделаться от чувства, что на этом она не остановится.

Медсестра отвезла Вайолет на кресле-коляске в угрюмую палату с решетками на окнах, металлическими шкафчиками и соседкой по комнате, спящей на спине столь неподвижно, что ее койка становилась похожей на стол для вскрытия.

Едва Вайолет проглотила розовую таблетку снотворного и положила голову на подушку, как луч фонарика осветил ее лицо, все еще мокрое от слез. «Проверка», – раздалось в дверях, где стоял силуэт санитара. Когда это повторилось через 15 минут, Вайолет осенило, что персонал больницы следил, чтобы никто не совершил самоубийство: она читала о таком в «Прерванной жизни».

Впервые у Вайолет закрались подозрения, что, может быть, она действительно сумасшедшая, а не просто безумно голодная и накачанная наркотиком. Может быть, семена ипомеи разбудили что-то вроде скрытой шизофрении. Ведь в ЛСД самое страшное то, что некоторые люди (и, может быть, Вайолет была в их числе), выпав из реальности, так в нее до конца и не возвращаются. Может быть, она поэтому ничего не помнила о том, что сделала Уиллу? У нее уже бывали трудности с тем, чтобы вспомнить вдохновляющие части наркотического трипа, но никогда воспоминания не утекали сквозь пальцы полностью. ЛСД не стирает события из памяти людей. Может быть, это следствие шизофрении или какого-нибудь другого психического расстройства.

Вайолет понимала, конечно, что, возможно, Роуз ей просто померещилась. Ее сестра вполне могла оказаться лишь игрой света или одурманенного, возможно, больного рассудка Вайолет. Еще до «утренней славы» ее организм долго не получал достаточного питания и отдыха. Чем тоньше она становилась, тем больнее ей было сидеть или лежать, поэтому большинство ночей она проводила в подвижной медитации, меряя шагами комнату, пытаясь вызвать в себе хоть немного прощения для Роуз. Лишенная сна, Вайолет страдала типичными нарушениями. Цвета казались ярче. Она чувствовала, что все меньше контролирует злые мысли, то и дело возвращавшиеся к сбежавшей Херст.

В последние месяцы перед тем, как Роуз покинула место событий, Вайолет внимательно наблюдала за ней. Она наблюдала, как сестра сказала «нет» наркотикам, свиданиям, умению говорить «нет», и думала: «Что, если я буду делать все наоборот? Ведь какой смысл быть хорошей, если Роуз в итоге все равно несчастна?» Хотя сестры Херст никогда не были близки, мать сделала их жизнь одинаково трудной. Вайолет полагала, что Роуз сбежала потому, что это было единственным решением давно назревшей проблемы. Заключалась она в том, что Джозефина ясно дала понять, что ни один мужчина, женщина или ребенок не должен стать для Роуз важнее их семьи. Поэтому она редко с кем-то встречалась. Поэтому она была замкнутой. Поэтому Роуз сбежала с таинственным незнакомцем по имени Дэмиен – нарочно не придумаешь. Как сын Дьявола из фильма «Омен».

Но никто не посмеет вмешиваться в дела Вайолет и помогать ей обустраивать самостоятельную жизнь. Каждый день она продиралась сквозь контроль домочадцев, словно прорубая мачете тропу в джунглях, которая каждую ночь зарастала вновь, становясь с каждым разом все тернистее и непроходимей. Вот о чем она думала на кухне, размахивая кухонным ножом матери.

Нож. О ноже Вайолет могла многое вспомнить. Она помнила, как блестело лезвие в ее затуманенном наркотиком взгляде. Она помнила чувство, с которым взмахивала им вверх и опускала вниз, стуча о разделочную доску. Она даже помнила, какой сильной себя почувствовала, наставив его кончик на Джозефину. Но она не могла вспомнить, чтобы упражнялась во владении ножом на Уилле. Что же она, черт возьми, натворила? Вспорола его ладонь, как куриную грудку? Схватила и отрезала большой палец? Зачем?

Вайолет неподвижно лежала, пытаясь нашарить в голове причину, по которой могла причинить боль своему брату. Он встал между ними, закрывая мать? Он сказал что-то в ее защиту, что вывело Вайолет из себя? Она не могла отрицать, что могла поранить Уилла – чудно́го, маленького, безропотного человечка, – потому что завидовала тому, как легко доставалась ему любовь их матери.

Чем больше Вайолет размышляла на эту тему, тем сильнее ее голова шла кругом.

Ее самым отчетливым воспоминанием до сих пор оставалось предчувствие – момент, когда она поняла, насколько опасным будет этот наркотический трип.

Они сидели, потягивая коктейль цвета водорослей в гостиной Филдов, сводчатым потолком и обстановкой напоминавшей восточный замок. Дом Филдов всегда вызывал у Вайолет приятное чувство опьянения, едва она переступала порог. Свет витражных ламп изломанными радугами отражался на кожаных пуфиках. Потолки были выкрашены в цвет морской волны и шафрана. В воздухе пахло кедром. Джозефина называла Филдов «хиппи с платиновой кредиткой». Берил и Рольф встретились, когда оба были зачислены в Бард-колледж, но узнав, что они ждут двойню, Рольф сбрил свои длинные свисающие усы и променял быстро расцветающую карьеру в искусстве на финансы.

Вайолет все еще порой трепетала перед звездным блеском своих пресыщенных экзотичных друзей. Окрашенные в радужные цвета волосы Имоджин напоминали неаполитанское печенье. Густая белокурая челка Финча падала на его очки в роговой оправе. Джаспер носил охотничью енотовую шапку и футболку с цитатой Бэнкси, андерграундного художника стрит-арта: «Большинство родителей готовы дать детям что угодно, кроме возможности быть собой». Как они не понимали, что слишком круты для Вайолет, – оставалось за гранью ее понимания.

Прошел целый час, а эффекта все не было. Финч сидел перед макбуком, смотря сюрреалистичные короткометражки чешского художника Яна Шванкмайера.

– На хрен эту ботанику, – сказал Джаспер. – От этих семян никакого толку.

– Может, нам стоило поголодать, прежде чем есть их, – ответил Финч, и Вайолет слегка задрожала от предвкушения. Она-то голодала – тайно, не раскрывая причин своим друзьям.

Что-то случилось, пока Вайолет ломала голову над словом сорок по вертикали («теленок, отнятый от матери»), а парни хихикали над «Мясной любовью» Шванкмайера. На экране два куска говядины рычали и бросались друг на друга на посыпанной мукой разделочной доске.

– Ха! – вскричал Финч. – Сейчас он будет ее жарить!

– Мы узнали новое значение слов «сделать отбивную», – рассмеялся Джаспер.

От вида сырого блестящего бифштекса по ногам Вайолет побежали мурашки. Ее пустой желудок свело спазмом. Она встала, чтобы пройти в ванную, как вдруг комната словно напрыгнула на нее, будто она сделала не один шаг, а сразу пять. Она отступила назад, но эффект повторился и в обратную сторону.

– Ты в порядке? – спросил Финч.

– Херст выглядит так, будто врезалась в стену и охренела, – заявил Джаспер.

– Я пойду с тобой, – сказала Имоджин, – тоже координируюсь не очень.

Вайолет казалось, что она вращается по наклонной оси. В ванной она подняла крышку унитаза, чтобы ее вырвало, и увидела на дне сырой окровавленный бифштекс. Сразу вслед за этой галлюцинацией пришла еще одна: ей послышался визгливый смех. А затем она услышала голос матери, жарко шепчущий на ухо: «Это пищевая цепь, Виола. Заткнись и ешь».

Теперь она кралась по больничному линолеуму (ледяному) в ванную (которая не запиралась). Внутри ее встретило небьющееся зеркало высотой сантиметров в тридцать. Отражение в нем напомнило скорее марсианина, чем девушку. Добровольное голодание заставило ее кожу пожелтеть. Ее зрачки – пусть уже и не те полные лунные затмения, какими они были в доме Имоджин, – еще не уменьшились до нормального состояния. Она провела ладонью от шеи ко лбу, по колючему ежику волос на неопрятной голове. Даже в той среде, где она вращалась – Херсты жили всего в тридцати километрах от толерантного Вудстока, – сверстники Вайолет находили ее стрижку и диету несколько экстремальными.

На первом курсе к ней пару раз проявляли романтический интерес – тогда на голове Вайолет еще красовался растрепанный конский хвост, а не щетина. Трой Барнс сделал ей массаж с разогревающей мазью, когда она впервые приняла экстази. Финч поцеловал ее в пещере Роузендейл и в течение нескольких недель после этого слал ей забавные сообщения вроде «Ты испортила мою душу. Я чувствую себя разбухшим и пристыженным». Но после того как Вайолет обрила голову, поползли слухи о том, что она лесбиянка, и эти двое отступили вместе с остальными представителями мужского пола. Финч хотел просто дружить. Трой звал ее бильярдным шаром – если вообще звал. Несмотря на все социальные проблемы, которые фанатизм принес Вайолет, она, похоже, не могла отказаться от поста, медитаций и чтения книг с цветами лотоса и кучевыми облаками на обложках. После того как сбежала Роуз, Вайолет тоже потребовалось что-то, в чем можно раствориться. Религия казалась таким же удачным способом сбежать от всего, как любой другой; кроме того, она органично сочеталась с галлюциногенными веществами.

После бегства сестры Вайолет поняла, что больше не может молиться богу Джозефины – этому небесному тирану, на которого та ссылалась, чтобы оправдать свои действия, особенно то, как она обходилась с Роуз.

Вайолет всегда ощущала, что Джозефина отличалась от других матерей, но лишь в прошлом году она смогла определить для себя, что было не так в ее поведении. Когда сбежала Роуз, Джозефина достала их с Уиллом из недр семейного шкафа. Именно тогда Вайолет поняла, что Роуз была для матери всего лишь любимой куклой, которую можно наряжать, выставлять напоказ и которой можно манипулировать. Вайолет всегда была более устойчивой к односторонним играм такого рода: она носила, что хотела, пыталась выражать, что чувствовала, и в целом осознавала разницу между собой и удушающей, избалованной женщиной, которую называла мамой.

Хотя сейчас Вайолет уже могла сочувствовать сестре, именно в этом состояла одна из главных причин, почему они не ладили: Роуз могла с натянутой улыбкой терпеть унизительные комментарии Джозефины, Вайолет – нет. Даже когда Джозефины не было рядом, Роуз подвергала цензуре все, что она делала и говорила, Вайолет же ударилась в другую крайность. В ней развилась почти патологическая потребность указывать на все, что остальные Херсты хотели бы замести под коврик, и выставлять на всеобщее обозрение, как голову на пике.

К сожалению, быстро уяснила Вайолет, если оставаться собой, претензии Джозефины лишь возрастают. Джозефина ставила себе в заслугу все положительные черты своих детей, списывая их на превосходную генетику. Твои успехи в школе и социуме становились свидетельством ее продуманного воспитания. А если ты сворачивал в другую сторону, если становился фриком и разгильдяем, как Вайолет, если саботировал собственные достижения, и она не могла их использовать для поддержания своей самооценки, удушающая материнская забота превращалась в удушающую ненависть, и Джозефина переносила на тебя свои собственные дурные качества. Она говорила, что ты манипулируешь людьми (чем занималась сама). Она упрекала тебя в мстительности (которой в ней самой было больше, чем в ком бы то ни было). Игра продолжалась, потому что чем больше Джозефина играла в жертву, тем больше ее хотелось мучить. Чем больше она упрекала тебя в злобе, тем в большее бешенство тебя это приводило.

Хотя детали случившегося оставались смутными в памяти Вайолет, она знала, что ее вспышка на кухне была отчаянной попыткой сказать Уиллу и Дугласу правду о матери. Ей не пришло в голову, что они могли выслушать ее, но продолжить верить, что Джозефина – обычная безобидная мамочка, которая собирает детям ланч и целует ушибленное место. Конечно, состояние Вайолет тоже могло сыграть свою роль. С измененным сознанием она не была выдающимся оратором. Ее ключевыми аргументами в тот момент вполне могли быть завывания и ругательства.

Вайолет представила, как дома Джозефина с триумфом распивает шампанское. Она вынудила Вайолет наброситься на Уилла. Она доказала наконец, что она несокрушима, а Вайолет – законченный кусок дерьма. Да здравствует Джозефина. Джозефина одержала победу.

Чаепитие в Белом доме близилось к завершению. Настало время для эффектной концовки. Уилл рассказал Джозефине, что 14 апреля он был на постановке «Нашей американской кузины»:

– Во время антракта мой телохранитель покинул театр и нализался с моим водителем.

– Где ты узнал это слово?

– Какое слово? «Нализался»? Не знаю. Вайолет его говорила. Это значит, что ты выпил столько алкоголя, что все вокруг вращается, хотя ты не двигаешься.

Когда Джозефина чего-то не одобряла, ее глаза сужались и становились похожи на глаза старых пластмассовых динозавров Уилла.

– В любом случае, пока мой водитель пил алкоголь, актер, он же шпион, выстрелил мне в затылок. Прямо сюда.

Уилл, пошатываясь, опустился на пол. Все чаепития в Белом доме заканчивались одинаково: Уилл задыхался, стонал от невообразимой боли; его руки зажимали рану, а веки трепетали. Как Роуз до него, он наслаждался своими актерскими навыками. Обычно ему ничего не стоило рассмешить маму. Но в этот раз Джозефина даже не улыбнулась, не стала поддразнивать его, уличая в том, что он дышит после смертельного выстрела. Как бы она ни уверяла, что хочет, чтобы все шло как раньше, события минувшей ночи ее не отпускали. Да, она вытерла с пола кровь и выбросила забрызганное ризотто, но в кухне по-прежнему ощущалось, что что-то не в порядке.

Уилл открыл глаза, которыми пытался не двигать, старательно изображая покойника.

– Что-то не так? Я не справился?

– Все было неплохо, – ответила Джозефина. – Хотя ты мог бы сделать больший акцент на отмене рабства и Геттисбергской речи. Не забывай, чаепитие в Белом доме – это школьный урок, а не упражнение на актерское мастерство. Мы устраиваем все это не просто ради спектакля.

Уилл был раздавлен. Его черная борода упала на грудь, как волосатое ожерелье.

– Прости, мама. Наверно, мне не стоит умирать в следующий раз.

– Ничего страшного, если ты умрешь.

– Но мне не следует.

– Уильям, сегодня у меня нет на это сил. Ты можешь умирать, понятно? Я не против. Просто не делай из этого чего-то особенного.

Взгляд Джозефины упал на окно. Снаружи почтальон без дела сидел в своей служебной машине без дверей. Он мог похвастаться животом, как на последнем триместре беременности, и носил шорты вне зависимости от сезона или погоды. Уилл замечал, что он всегда оставлял почтовый ящик приоткрытым.

– В интернете говорят, что Эби Линкольн курил марихуану.

– Марихуану?

– А еще там говорят, что он был гомосексуалистом.

– Ох, Уилл, не будь смешным. У меня действительно нет на это времени сегодня. Если мы прямо сейчас не сядем в машину, то опоздаем в больницу.

Смешным. Признак предмета, характеризует людей и вещи, которые не нужно воспринимать всерьез.

Что же было не так с Уиллом? Он размышлял над этим вопросом, забираясь на заднее сиденье темно-оранжевого седана матери. В конце концов он вновь вернулся к аутизму, корню своей неправильности. Книжки Аспергера, которые Джозефина оставляла по всему дому, гласили, что таким людям, как Уилл, недоставало эмпатии. Но Уильям не считал, что суть проблемы именно в этом. Раз уж на то пошло, он улавливал даже слишком много сигналов от других людей, подобно перегруженному радиочастотному спектру. Из-за этого ему было трудно получить ясное представление о каком-то одном человеке (включая самого себя). Каждое человеческое взаимодействие шло сквозь помехи. Каждый разговор потрескивал.

Уилл бросил взгляд на профиль Джозефины в зеркале заднего вида. Он рассматривал ее изогнутые ресницы, совершенный нос, словно мазок кисти художника. Наверное, ей было тяжело притворяться невозмутимой ради спокойствия Уилла, но он видел, как побелели ее костяшки пальцев на руле.

Проезжая мимо почтового ящика, Джозефина вздохнула. «Опять он оставил его приоткрытым. Уилл, ты не мог бы выйти из машины и принести мне почту?» Сжимая в руке пачку писем, Уилл заметил на обороте конверта, адресованного Вайолет, необычную печать. Это был скрипичный ключ (знакомый ему по урокам фортепиано с матерью), оттиснутый в темно-розовом воске. Какая-то деталь, помимо имени Вайолет, адреса Херстов на Олд-Стоун и безымянного нью-йоркского адреса в левом верхнем углу (130, 7 авеню, #123), ускользала от него.

Когда машина притормозила у платного въезда на мост Покипси, Уилл бросил взгляд на пассажирское сиденье, где из квадратной сумочки из кожи страуса выглядывали письма. Внезапно Уилл понял, почему конверт выглядел таким знакомым: «пропавшая» – вот подходящее существительное или прилагательное. Знакомый ньюйоркец Вайолет – это их потерянная сестра, Роуз, имевшая обыкновение оставлять восковые поцелуи на всем.

На следующее утро, когда старшая медсестра показалась в дверях, Вайолет обрушилась на нее с вопросами:

– Можно получить зубную щетку? Мне разрешено пользоваться телефоном? Вы разговаривали с моей семьей?

– Позже, – ответила медсестра, – Сейчас мне нужно, чтобы вы пошли со мной. С вами хотят поговорить из полиции.

Вайолет последовала за ней по коридору в комнату для посетителей, где двое офицеров в форме пили черный кофе. Это был момент истины. Вайолет представила звук, с которым наручники защелкнутся на ее запястьях.

Мужчины встали, когда она подошла. Они были похожи на полузащитников.

Вайолет с трудом могла вспомнить времена, когда полиция ассоциировалась у нее с безопасностью. Джозефина при встрече с синей униформой преисполнялась энтузиазма, предлагала полицейскому угостить его кофе с заправки и расспрашивала, как лучше организовать местный добровольческий патруль. Но у Вайолет представители власти вызывали глубокий страх. Даже когда на ее губах не было следов красного вина, а в кармане – трубки для курения травки, один вид полицейского значка заставлял ее кровь стынуть в жилах.

– Я привела вам Виолу, – сказала медсестра офицерам.

Виола было ее настоящее имя – в честь латинского названия желтой фиалки viola pubescens. Но она с детского сада настаивала, чтобы ее звали Вайолет. «Ума не приложу, почему ты хочешь быть застенчивой маленькой Вайолет, – сказала Джозефина. – Это так же плохо, как быть обычной Роуз». То был укол в адрес второй дочери, которую при крещении назвали Розетт.

Вайолет рукой придерживала пижамные штаны, стараясь не выглядеть сумасшедшей. Она так нервничала, что едва слышала, как представились полицейские. Их имена свистом влетели в одно ухо и вылетели через другое, оставив впечатление одного целого, двухголового зверя с двумя пистолетами. Труляля и Траляля, только вооруженные.

– Я должен начать с того, что в этот раз вам не предъявляется обвинения, – начал Труляля. – Насколько я понимаю, вы частично дееспособны в силу несовершеннолетия?

Должно быть, Вайолет уставилась на него, как зомби, потому что второй коп перевел:

– Тебе меньше восемнадцати?

– Угу.

– Родители все еще являются твоими законными представителями?

– Да.

Офицер Труляля скрестил на груди руки, напоминающие огромные куски жареной вырезки.

– Видишь ли, Виола, мы здесь по причине заявления о домашнем насилии. Вчера твой брат поступил в отделение Кингстонской больницы с серьезной травмой правой руки. Были и более мелкие раны. По словам твоей матери, эти раны брату нанесла ты.

– Я никогда не трогала Уилла! – Вайолет передернуло от уродливости собственного подросткового нытья. Она прерывисто вздохнула и попыталась (с переменным успехом) говорить более спокойным глубоким голосом. – Я не пыталась ударить никого ножом. Я не помню всего, но я уверена в этом. Если это ее слово против моего…

– Ты говоришь о своей матери? – спросил офицер Труляля.

– Да, о моей матери. – Втайне Вайолет предпочла бы «донор матки». Хотя она была уверена, что мама лжет, она все еще сомневалась, что может доверять своим воспоминаниям о случившемся. Наркотик раздробил события и склеил их заново так, что они не сходились. Память Вайолет напоминала калейдоскоп. Каждый раз, когда она пыталась рассмотреть детали, картинка менялась. Она хотела сказать что-нибудь о Роуз, но, казалось, каждый раз, когда она произносила ее имя, оно лишь навлекало на нее больше проблем. Когда она в тот раз упомянула Роуз на кухне, вся семья ополчилась против нее. Когда она упомянула Роуз при поступлении в больницу, она словно рухнула в пропасть, как человек, державшийся за соломинку.

– Послушай, – начал офицер Траляля, у которого было более круглое лицо и более добрые глаза. – Нас там не было, и мы не знаем, было это нападением или нет. Мы уведомили твою мать о ее правах, и она пытается решить, стоит ли возбуждать уголовное дело. Но твоя мать сказала, что она будет добиваться охранного ордера, если только ты не согласишься пройти здесь лечение.

– Это как судебный запрет? – Вайолет ненавидела себя за то, что прозвучала так по-детски.

Траляля бросил взгляд на медсестру, торчавшую в углу, как надзиратель в кроксах.

– Твоя мама говорит, что ты представляешь угрозу для самой себя и своей семьи. В интересах каждого из вас, чтобы ты осталась здесь.

Вайолет стиснула зубы, но решила, что лучше уж больница, чем дом. Так, не зная собственного клинического диагноза, Вайолет Херст добровольно осталась в учреждении, где психотропными препаратами лечили серьезные психические расстройства.

В приемном покое дежурная медсестра зачитала ей условия акта о неповиновении.

– Вы можете вернуться домой, когда вас выпишут врачи. Если вы настаиваете на выписке из больници, вы можете написать официальный запрос. Больница обязуется дать вам ответ в течение трех рабочих дней (с понедельника по пятницу, выходные и праздничные дни не учитываются). Вас либо выпустят, либо отправят письменные показания в суд, и вы получите судебное слушание. Вам все понятно?

– Думаю, да.

– Подпишите здесь.

Ее сердце бешено колотилось. Ручка казалась слишком толстой в ее холодных пальцах. Имя Вайолет, нацарапанное на бумаге, началось с упрямой «В», но быстро перешло в мышиный почерк начальной школы. Ее фамилия, Херст, выглядела ржавчиной на имени. Впрочем, к тому моменту она уже ей и являлась.

После того, как Вайолет письменно отказалась от тех драгоценных крупиц свободы, которые есть у шестнадцатилетней девочки, она впервые за несколько дней приняла душ. Ей пришлось расписаться за насадку душа на ресепшен – странная процедура, порожденная тем, что некоторым пациентам нравилось ее скручивать и швырять в персонал. Вытеревшись насухо грубым белым полотенцем, она переоделась в свежую больничную пижаму и побрела в гостиную. Идя по коридору, она почувствовала, как в ее ноющем животе что-то перевернулось. Впервые с поступления в больницу она почувствовала себя заключенной. У нее не было ни документов, ни мобильного телефона, ни одежды, ни возможности сбежать. Пугающая мысль прорезалась через ее привычную напускную маску – «вы не представляете, насколько мне плевать». «Что, если меня никогда не выпустят?» Как бы она ни была рада отделаться от матери, ей вовсе не улыбалось провести годы юности взаперти. Что, если ее напичкают лекарствами, которые превратят ее в овощ, страдающий диабетом и строящий рожи стенам?

В общей гостиной две девушки дрались за кнопку переключения каналов. Они были примерно одного возраста с Роуз. У одной была копна крашеных рыжих волос и тонкие подведенные брови. Вторая, высокая и угловатая, отличалась глазами почти агрессивно голубого цвета, мелькающими из-за отросшей челки ее стрижки в стиле Мика Джаггера. Свежий шрам, розовый и пугающий, тянулся от мочки ее уха к горлу. Вайолет не могла удержаться от мысли, что в ней было что-то грустно-величественное. Она была лоскутно-красивой. Луч солнечного света осветил ржавые блики в ее темно-каштановых волосах.

После того как медсестра разняла перепалку, оказалось, что экран покрыт отпечатками пальцев. Вайолет достала салфетку из коробки, стоявшей на телевизоре, и быстро протерла его.

– Спасибо, – сказала брюнетка, – и прости. Я Эди. Это Коринна.

Коринна посмотрела на Вайолет, как в прицел, и вновь устремила свой снайперский прищур на экран.

– Вайолет.

– Ты здесь недавно?

Вайолет напряглась и кивнула.

– С прошлой ночи.

– Колеса?

Вайолет потребовалось несколько секунд, чтобы уловить смысл вопроса, но Эди уже начала выражаться яснее.

– Попытка суицида? Этого не надо стыдиться. Серьезно, ты видела что-то позорнее, чем вот это?

Позже Вайолет узнала, что Эди пыталась повеситься, привязав электропровод к карнизу. Вместо того чтобы убить ее, стержень сломался, и провод прорезал десятисантиметровую рану на шее Эди. Соседка по комнате из Вассар-колледжа застала ее, полумертвую от потери крови, за второй попыткой самоубийства с пластиковым пакетом на голове. Сто швов и три литра донорской крови спустя Эди оказалась в психиатрической больнице Фоллкилла – второй раз за два года.

– Психоделический кризис. ЛСД, – уточнила Вайолет для простоты.

– Ух ты, – сказала Эди. – Учитывая обстоятельства, ты выглядишь ничего так. Было плохо?

Было плохо? Под кайфом Вайолет встала перед зеркалом рядом с Имоджин и поразилась, насколько огромными стали ее зрачки. Они выглядели как темные дыры на резиновой маске из магазина приколов с ее чертами.

– Ты тоже ощущаешь нереальную тяжесть? – спросила Имоджин. – Я чувствую, будто гравитация усилилась в три раза.

Вайолет не чувствовала тяжести. Как раз наоборот. У нее был бэд-трип, и, услышав голос матери, она почувствовала себя невесомой, и даже ее друзья не могли заземлить ее в тот момент. Какое-то невидимое течение уже тянуло ее обратно через весь город к последнему месту, где она хотела оказаться: к родительскому дому, где ее матери было предписано судьбой наброситься на нее с очередными обвинениями. Черт возьми, Вайолет! Просто признай это! Ты злилась на нас и разбила окно! Твои друзья взломали машину твоего отца! Ты снова пришла домой пьяной и опрокинула мусор! Вайолет могла защищаться сколько угодно – никто никогда ей не верил. Не с матерью в противоположном углу ринга, которая легко пускала слезы в любой момент по своему желанию и плела истории с той же легкостью, с какой вязала. Вайолет не могла объяснить эти странные события, но знала, что они происходили не по ее вине.

Она больше не могла это выносить. Раз уж на то пошло, из-за этого она и наелась семян. В пятницу утром Джозефина зашла к ней в комнату и обвинила – несправедливо и в гомофобской манере – в лесбийской связи с Имоджин. Это звучало в духе: «Я не какая-то бестолковая мамаша, Виола! Ты с твоей стрижкой под машинку, эта маленькая лесбушка с радугой на голове!» Это могло бы быть смешно, если бы не лекция матери о неряшливости лесбиянок в одежде и упоминания о каком-то лагере для перевоспитания геев в Салливане. Когда Вайолет закричала матери, чтобы та убрала свою гомофобную задницу из ее комнаты, та начала давить на нее сильнее, чем когда-либо.

– Ты больна, Вайолет! Как бы я хотела, чтобы другие люди увидели твою злобу, которую ты выливаешь только на меня! Ты такая поверхностная! Такая фальшивая, с этими коровьими глазами, которыми смотришь на отца! С липовым состраданием, с которым ты общаешься с Уиллом! Знаешь, мне тебя жаль! Все натуральные ткани на свете не смогут спрятать твою искусственность. Пой свои буддистские мантры хоть день напролет. Они не скроют того, что ты просто эгоистичная дрянь. Ты уродка, Виола. Внутри ты уродка.

Именно эта речь заставила Вайолет искать забвения. Пока семена хрустели между ее зубами, она думала, что просто хотела бы расплавить свое лицо. Она нуждалась в Любви, Спасении, Доброте. ЛСД, если кратко. Вайолет подумала, что, учитывая обстоятельства, она заслужила хотя бы это.

– Мам? – начал Уильям, когда машина пронеслась под поднятой желтой рукой шлагбаума.

– Что? – спросила она с нескрываемым раздражением.

– Помнишь это письмо для Вайолет?

– Что с ним не так?

– Там была одна вещь на конверте. Та, которую раньше использовала Роуз.

– Ты имеешь в виду восковую печать. Нужно называть вещи подходящими словами, Уилл. Сколько раз я должна повторять, что «вещь» – это не информативно. Так же как «штука», «классно», «четко» и «потрясающе».

– Прости. Восковая печать. Роуз такие любила.

– Да, любила. Ты всегда был таким наблюдательным мальчиком. – В ее взгляде, брошенном через зеркало заднего вида, появилась печальная теплота. – Даже когда ты был совсем маленьким, в полтора года, ты заходил в комнату и сразу находил, что в ней изменилось. Ты зацикливался на этом. Даже если это была крошечная деталь: кто-то надел новую брошь или передвинул книгу на верхней полке.

– Правда?

– Правда. Это в тебе от меня. Мы всегда подмечаем детали. Если ты будешь хорошенько трудиться, однажды твоя зоркость может сделать тебя известным писателем.

– Ты действительно так думаешь?

– Конечно. Ты такой наблюдательный. Поэтому, уверена, ты уже знаешь о том, что я хочу тебе рассказать. – Дворники машины со скрежетом дернулись, и ее плечи затряслись. Она глухо всхлипнула и сдавленно прошептала:

– Твой отец мне изменяет.

Уилл медлил. Даже с заднего сиденья он видел в зеркале, что по ее лицу текут слезы.

– Я не… не знал.

Машина слегка вильнула, когда она нащупала в кармане дверцы салфетку.

– Но ты подозревал.

– Ну, он ушел на работу в субботу. И я слышал, как он говорил по телефону.

– Вечно он со своим чертовым телефоном! Он думает, никто не замечает, как он шепчется в темноте, изливая душу. – Она убрала одну руку с руля и саркастически прижала ее к груди, словно содержимое сердца Дугласа не могло наполнить и чайной ложки.

– Ты смотрела историю его звонков?

– Да! Он ее полностью стирает. Это такой изворотливый человек!

Движение в их ряду замедлилось из-за ремонтных работ, и потребовалось несколько пугающих секунд, чтобы Джозефина заметила это и остановилась.

Уилл издал неясный ободряющий звук. Обогреватель на приборной панели показывал слишком высокую температуру, но сейчас было не время спрашивать, не могла ли она его выключить.

– Наверно, мне стоило держать все это при себе. Но это и тебя касается. Тебя твой отец тоже использует. С одной стороны, ему нравится, какой образ мы ему создаем. Мы идеальная семья, которой у него не было в детстве. С другой стороны, ему не нравится, как мы его ограничиваем. Он ненавидит сидеть за семейным ужином, когда мог бы быть в это время бог знает где и болтать о программировании с другими умниками.

Река Гудзон под ними была такого же сланцево-серого цвета, как затянутое тучами небо. Уилл чувствовал себя оторванным от земли, будто он летел или падал. По его коже под потным свитером поползли мурашки.

– Что ты собираешься делать?

Он подумал, не пора ли ему готовиться к их разводу. Голова закружилась при мысли о совместной опеке. Он не смог бы провести вдали от мамы и нескольких дней.

– Я не знаю, – ответила она, всхлипывая. – Прежде чем я смогу просто думать об этом, мне нужно, чтобы он во всем признался. Как будто мне мало проблем с твоей спятившей сестрой.

Уилл наклонился вперед, чтобы приоткрыть окно, и у него возникло ощущение, что все его тело пронзили иголки. Толчок потряс его снизу вверх, от копчика до головы, и страшное напряжение вернулось ему в грудь.

«Нокаут – удар, после которого боец, находясь в сознании, объективно не может продолжать бой». Это слово Уилл записал в свою тетрадку необычных слов несколько месяцев назад. По опыту Уилла, именно так и ощущалась эпилепсия: будто тебя ударил противник, гораздо более крупный и жестокий, чем ты сам. Каждый раз – каждый раз, когда он поворачивался, – он получал очередной подлый удар в голову.

Он пришел в себя на парковке у какой-то забегаловки, на месте для инвалидов. Специальные номера на машине Джозефины были новыми – еще один результат состояния здоровья Уилла.

Нейроны в его мозгу все еще стреляли во всех направлениях – в основном в тех, в которых, как он чувствовал, им стрелять не следовало. Его голова покоилась на коленях матери. Остановив машину, она перебралась на заднее сиденье, отстегнула Уилла и перевернула его на бок. Она также свернула свое кашемировое пальто и положила ему под голову. Меховой воротник щекотал ему ухо. Восточный запах духов «Шалимар» вернул Уиллу ревущие звуки окружающего мира.

– Ты в порядке? – спросила Джозефина. В ответ он застонал.

– Ох, дорогой мой, не стоило мне тебя тревожить.

Когда Уилл балансировал на грани легкого припадка, сильное переживание могло вызвать у него приступ. Теперь, когда он проснулся, он чувствовал себя более напряженным, чем когда-либо. Каждый припадок был напоминанием о том, что он потерял способность вести нормальную жизнь, и обычно Уиллу требовался день или два, чтобы вытащить себя из нисходящей спирали разочарования и стыда.

– Это не твоя вина, – ответил Уилл. Если кто и тревожил его, так то был его отец.

Джозефина обернула часы вокруг запястья и снова застегнула их. По-видимому, она снимала их, чтобы засечь длительность припадка.

– Это долго длилось?

– Объективно – нет. Субъективно – боже, конечно.

Когда у Уилла только начались припадки, ему отчаянно хотелось узнать, как он в это время выглядит. Ему представлялся весь пугающий набор эпилептических клише: что он бьется, как рыба, вращает языком, разинув рот. Но припадки Уилла были тем, что его врач называл «приступами отсутствия». По словам мамы, во время них он просто вглядывался в нее, как в незнакомку. Это звучало довольно разочаровывающе, к тому же, доктор сказал, что к восемнадцати годам припадки должны закончиться; но каждый приступ все еще пугал Джозефину и физически иссушал Уилла.

Не успел мир обрести прежние очертания, как Уилл вновь моментально, словно его ударили по голове, провалился в сон, пустив слюну.

Уилл проснулся голодным, его истощенный мозг жаждал подпитки.

– В машине есть какая-нибудь еда? – прохрипел он.

Мама достала ему из бардачка полпачки леденцов «Лайф Сейверс», но им было не под силу унять гложущую боль в животе. Он был так голоден, что мог бы съесть целый квартал, и все равно в желудке осталось бы место для бутерброда длиной этак в фут.

– А вода?

Она покачала головой и выключила зажигание. В голове Уилла зазвенело, когда он выпрямился. Машина стояла на холостом ходу перед кирпичным зданием с арочными окнами и суровыми башенками. Оно выглядело таким же печальным и сложным, как люди, которых Уилл представлял себе расхаживающими по его залам.

Джозефина потянулась через сиденье за сумочкой.

– Подожди в машине, – сказала она. – Мне нужно только зайти и подписать несколько бумаг.

Уилл просунул одну руку в рукав пальто.

– Я пойду с тобой, – заявил он. Ему не хотелось оставаться одному. Припадки были сродни землетрясению: иногда случались повторные толчки.

– Я буквально на секунду. Обещаю. Не хочу вовлекать в это тебя. Достаточно уже того, что наделала Вайолет. Но стресс вызывает у тебя припадки… Нет. Просто посиди спокойно, я сейчас вернусь.

Машина пикнула дважды, и Уилл понял, что мама нажала кнопку замка на брелоке. Он снова прижался щекой к ткани сиденья. Его мысли вернулись к письму в маминой сумке. Он пожалел, что не догадался переписать обратный адрес до того, как она забрала конверт. Интересно, а маме это пришло в голову? Почему она отдаст письмо Вайолет, не открыв его сперва?

Звонок сотового матери прервал ход его мыслей. Он вибрировал между двумя передними сиденьями, ударяясь серебряной головкой о пластиковый подстаканник, издавая серии из трех жужжаний. Уилл протянул руку и глянул на экран. «Даг», высветилось на нем имя звонившего. Может быть, Уиллу следовало сбросить вызов. Вместо этого его большой палец потянулся к зеленой кнопке ответа.

– Папа? – сказал он в трубку.

Судя по звукам на другом конце, телефон отца лежал в кармане. Он явно находился в людном месте – может быть, в ресторане. У отца обед?

Женский смех звоном чайной ложки прорезался сквозь шум. За ним последовал безошибочно узнаваемый голос отца. «Вы удивительная женщина, – сказал Дуглас. – Мы сейчас небольшой компанией собираемся в ресторан «Бык и Будда». Не хотите к нам присоединиться?»

Когда звонок оборвался, Уилл поклялся себе, что, если он не сможет помочь матери, приведя домой Роуз, чтобы та извинилась за боль, причиненную им, он спасет ее, выяснив причины и подробности проступков своего отца.

– Видишь? Совсем недолго, правда? – сказала Джозефина, скользнув за руль и бросив сумочку на пассажирское сиденье. – Теперь мы в безопасности. Нам действительно не о чем беспокоиться. Над нами больше не висит эта большая туча в лице Вайолет.

Уилл взглянул на остроконечное здание с чересчур темными окнами.

– А как там внутри?

– Не беспокойся о ней, Уилл. Это одна из лучших больниц, куда можно попасть за деньги. Когда-то этой землей владели Рузвельты. И эти здания – кстати, этот стиль называется высокая готика – являются национальной достопримечательностью.

Она сказала это тем же тоном, какой использовала, чтобы «продать» его сестрам те колледжи, которые нравились ей самой.

Уилл почувствовал укол вины, когда понял, что Вайолет может отстать в школе и не поступить в этом году в Бард-колледж, о котором мечтала.

Мать, казалось, прочла его мысли.

– Уилл, либо ей станет лучше, либо нет. Сейчас это не имеет к нам никакого отношения.

Уилл все еще был голоден, когда они приехали домой и обнаружили машину, стоящую с заведенным двигателем на подъездной дороге к Олд-Стоун-уэй. Он ожидал увидеть отца, но та машина принадлежала не Дугласу. Она была компактной и зеленой, цвета лайма. Задняя панель была забита чучелами, молящими о спасении.

У входной двери Херстов крупная женщина в плаще небрежно оторвалась от блокнота.

– Я могу вам помочь? – спросила Джозефина, открывая дверцу со стороны водителя. Женщина, прихрамывая, подошла к машине и протянула руку.

– Миссис Херст? – Джозефина кивнула.

– А вы…?

– Меня зовут Трина Уильямс. Я из органов опеки.

Еще не подошло время обеда, а Вайолет уже устала сидеть взаперти. Лучше всего она всегда чувствовала себя на природе, с перегноем под ногтями и кленовыми семенами, запутавшимися в когда-то длинных волосах. Даже когда ей было плохо от «утренней славы», настроение Вайолет моментально улучшилось, едва друзья вывели ее на свежий воздух. Современный особняк Филдов в эко-стиле расположился на зачарованном участке в десять акров, с юга укрытом, будто садовой стеной, холмами горного курорта Мохонк. Осенняя листва на лужайке перекатывалась от ветра гребнями волн. В адском пламени заката Вайолет чудились узоры и вихри. Это, решила она, именно то, что ей всегда было нужно и чего она хотела в жизни. Все, что ей хотелось, – укутаться в туманную огненно-красную безжизненность осени. Она хотела навечно сделать этих трех зачарованных существ – Имоджин, Финча и Джаспера – своей семьей.

Имоджин каталась на BMX по подъездной дорожке, Вайолет держалась за нее, стоя на задних подножках. Финч блаженно улыбался, сидя за медной чашей для костра. Его лицо озарялось красно-золотыми вспышками от танцующего пламени.

– Херст, ты напомнила мне иннуитскую легенду про Каменное дитя, – заявил он.

– Что? – переспросила она. К тому моменту Вайолет уже лежала на спине, уткнувшись щекой в давно не стриженную траву, медленно загребая охапки мертвых листьев.

– Помнишь, там было про сироту? Его маму и папу задрал медведь. Он жил один, злой, умирающий от голода. Все, что у него было, – камень размером с него самого. Он обхватил его руками и ногами и не отпускал.

У Вайолет мелькнула мысль, что это похоже на отношения ее родителей: любящий Дуглас, цепляющийся за ледяной кусок скалы.

– Тогда его и прозвали Каменным ребенком, – продолжил Финч. – Жители деревни думали, что он спятил. Но этот чокнутый парень не унимался. Он продолжал цепляться за эту штуку, пока однажды большой камень не раскололся надвое. А внутри оказалась самая идеальная девушка, о которой он мог только мечтать. Она дала Каменному ребенку лук, стрелы и гарпун. Они поженились и завели детей.

– Ну и какого черта все это значит? – встрял Джаспер.

– И при чем тут Вайолет? – спросила Имоджин, трясясь от смеха.

– Я просто хотел сказать, что у Вайолет сильная интуиция. Она напоминает мне великих хилеров.

Вайолет почувствовала, что все ее органы вспыхнули и запульсировали. Ее сотовый неудобно заерзал в кармане – это было сообщение от Джозефины:

МЫ С ОТЦОМ ТЕБЯ ЖДЕМ. РАЗВОД УЖЕ НА СТОЛЕ.

Передав телефон всем друзьям по кругу – ей нужно было убедиться, что это не плод ее измененного сознания – она набрала осторожный ответ:

ЧТО??? ТЫ В ПОРЯДКЕ?

– Это вопрос времени, – сказала она друзьям. Брак ее родителей не был похож на отношения Берил и Рольфа или кого-то еще из ее знакомых. Они были похожи на опрометчивое деловое соглашение, по которому отец приносил капитал, а мать спускала деньги в трубу. Но единственное «дело», которым они занимались, было отрицание реальности и своей собственной природы, и это «дело» буксовало с тех пор, как Роуз сбежала из дома.

Телефон Вайолет завибрировал – пришел ответ Джозефины:

ДА, Я В ПОРЯДКЕ. РИЗОТТО. Я ИМЕЛА В ВИДУ РИЗОТТО. ЭТО АВТОЗАМЕНА. НЕМЕДЛЕННО ДОМОЙ.

Они чуть не описались от смеха. Вайолет ехала домой на велосипеде вдоль железнодорожных путей. Облака на горизонте потемнели, и скрюченные деревья словно пытались ее схватить.

Пока Вайолет крутила педали, в голове у нее созрел план симулировать мигрень и улизнуть с семейного ужина. Она шепотом репетировала то, что собиралась сказать. Ей вспомнилась мантра для успокоения ума – асато ма сат гамая, – что примерно означало: «веди нас от тьмы к свету / от ложного к истинному». Возможно, это были слуховые галлюцинации, но шум колес велосипеда походил на звуки ситара.

Вайолет, все еще под действием семян, предпочла бы спать на железной дороге, если бы у нее был выбор. Сойдя с велосипеда, она обнаружила, что входная дверь заперта. Чем больше она стучала в дверь медным молотком (никто не отвечал), тем более чужой себя чувствовала. Расхаживая взад и вперед по коврику у двери («Херсты», – было написано на нем строгим шрифтом), она начала ощущать себя незваной гостьей.

Наконец, прекрасно зная, что мать ненавидит этот звук, Вайолет нажала на кнопку электрического звонка и услышала фальшивый писк, отдаленно напоминающий песню «Когда войдут святые».

Дверь распахнулась, и показалось недовольное лицо Джозефины.

– Почему ты звонишь в дверь? Я ненавижу этот звонок. Это не преувеличение. Ненавижу. Дуглас! Я же просила тебя поменять мелодию! Это не твоя вина, Вайолет. Это все твой отец.

Вайолет вошла в коридор, где люстра казалась распустившейся хрустальной хризантемой, и почувствовала, что перешла за какую-то грань своей психики, откуда уже нельзя вернуться обратно. Она хотела укрыться в своей комнате, но не могла произнести ни слова.

– Тут закрыто, – наконец выдавила она, постучав пальцем по своему виску.

– Дай-ка мне понюхать тебя, – сказала Джозефина, прислоняя дочь к двери. – Ты курила? Сегодня ты ешь. Ты должна что-то съесть. Ты поняла меня? Я надеюсь, ты проголодалась, маленькая.

Сейчас, в больнице, Вайолет и впрямь чувствовала себя маленькой. Она ощущала бесцельность, как во время летних каникул, когда мама отнимала у нее книги в качестве наказания за драки с Роуз. Но поскольку Вайолет просто не умела сидеть на месте без дела, она решила изучить каждый сантиметр своего района. Она изучила тележку с книгами, оставленными в местном центре женской взаимопомощи (в основном это были комиксы в жанре «хоррор» и крайне неуместные непристойные любовные романы).

Она просмотрела рисунки пациентов, которые были приклеены к пробковым доскам скотчем (гвозди, видимо, они могли проглотить или использовать для нанесения себе увечий). Коллаж из отпечатков пальцев в тысячный раз обратил ее мысли к Уиллу. За все то время, что ее расспрашивали о нем, никто так и не сказал ей, как у него дела. Она хотела знать, вернулся ли он домой из больницы. Она надеялась, что ему не больно. Обойдя всю больницу, она направилась по длинному коридору в сторону своей комнаты. Она почти дошла, как путь ей преградила медсестра.

– Вайолет, правильно? – спросила женщина. – Твоя мама оставила это на ресепшен, когда приходила подписывать бумаги.

Потянувшись за конвертом, Вайолет почувствовала, как кровь застучала в висках. Мамины письма всегда состояли из перечисления ее промахов и намеков на наказание, ждущее ее дома. Тревога Вайолет сменилась полным недоверием, когда она увидела аккуратный оттиск и обратный адрес. Едва она заметила восковую печать, сомнений не осталось – письмо было от Роуз. От поджигательницы Роуз, которая переплавляла все – от восковых мелков до восковой оболочки сыра, – и ставила печати пуговицами от пальто.

Вайолет поежилась, вспомнив силуэт Роуз в коридоре вечером, когда все случилось. У нее сдавило горло, когда она отделяла синим ногтем уголок конверта. Это был почерк Роуз – идеальные круги, ровные палочки – словно она рисовала человечков, – нажим чуть слишком сильный. Их мать всегда возмущало, что новое поколение позабыло каллиграфию.

Дорогая Виви,

Шлю тебе привет из офисного ада. Почти каждый вечер я пропадаю на уроках актерского мастерства, так что у меня есть время для писем только днем на работе. Складывается впечатление, что офисная жизнь – это большое актерское упражнение, где все перекладывают бумажки и изображают страшную занятость. И я тоже изображаю, что готовлюсь к совещанию, а сама пользуюсь случаем написать тебе и спросить обо всем, что упустила за год…

Как там дела в нашей старшей школе?

Ты получила права?

У тебя есть парень?

Ты все еще думаешь о художественной школе? Надеюсь, да. Знаю, раньше я не всегда понимала твои работы, но они хороши. Тебе стоит попробовать. Что бы ты ни выбрала, не попадай в это офисное рабство, как я. Каждую секунду здесь тааак скучно. Половина тех, с кем я работаю, даже не потрудились спросить мое имя, а остальные – слишком богатые снобы для того, чтобы вспомнить, каково это – быть молодым и нищим. «В смысле, нищим?» – спросишь ты. Сегодня утром я купила бумажные фильтры для кофеварки в кредит!

Наверно, это прозвучит очень глупо и оптимистично, но, думаю, скоро я вздохну свободнее. Я снова хожу на кастинги, с одного мне перезвонили, и я держу пальцы, чтобы все получилось. Мой новый учитель по актерскому мастерству – лучший. Однажды он выдал: «Роуз, тебе за двадцать и в этой профессии таких, как ты, полно. Тебе нужно подумать, кто лучше всего откликается на тебя в реальной жизни. Кто улыбается тебе, еще толком не узнав тебя? Выясни это и иди на кастинги рекламы товаров, которые покупают эти люди». Моя категория – дети и старики. Если верить этому учителю, я положительный персонаж, но не главная героиня. Что-то вроде милой девушки из офиса или надежной старшей сестры. Иронично, правда? Мое амплуа – именно те роли, в которых я лажаю в реальной жизни!

Что подводит меня к цели этого письма… Прости, что поступила с тобой так же, как с остальными. Я знаю, мы всегда были очень разными, но сейчас понимаю, что должна была посвятить тебя в свой план. Мне просто не хотелось, чтобы кто-то критиковал меня, и я действительно не хотела, чтобы кто-то уговаривал меня остаться. Дэмиен предложил мне жить вместе, а мама с папой этого ни за что бы не допустили. Ты знаешь, как бы это было… Папа зовет его на ужин, мама отпускает комментарии про «жизнь во грехе». И я решила, что прыгнуть на поезд – это лучший способ упростить всем жизнь.

Я очень надеюсь, что ты поиграешь со мной в друга по переписке, а еще – что ты будешь держать мой адрес в секрете. Конечно, если мама еще не видела письма и не сложила дважды два! Я просто не готова к тому, чтобы в мою дверь ломилась вся семья. Уверена, ты понимаешь, почему я бы предпочла сама навещать их на своих условиях.

Я скучаю по тебе!

Роуз

Для Вайолет не стало сюрпризом ни то, что ее сестра жива и здорова, ни то, что она живет в городе. Именно это сообщила полиция год назад, завершая короткое расследование по делу о пропаже человека. Все закончилось облегчением и неловкостью, когда машину Роуз эвакуировали со станции Покипси пригородной железной дороги Метро-Север. Парковочный талон давно истек, а на переднем сиденье полиция обнаружила прощальное письмо Роуз к Херстам. На записи с камер было видно, что Роуз купила билет в один конец до Центрального вокзала, расплатившись кредиткой, которой, подтвердили в банке, она пользовалась до сих пор. Это подтвердило тайные опасения Вайолет: все «дело» было результатом чрезмерной реакции ее матери, раз в пять превышающей адекватную, – не говоря о впустую потраченных средствах налогоплательщиков и сочувствии окружающих.

После того, как исчезновение было признано добровольным, хлынули эмоции другого рода в попытке затопить вакуум, вызванный отсутствием дочери. Родителям Вайолет удалось справиться (с трудом) с паникой по поводу так называемого похищения Роуз, но они были совершенно не готовы смириться с тем, что их золотой ребенок ненавидел их настолько, чтобы вычеркнуть из своей жизни. Дуглас, даже в своей сдержанной манере, выглядел подавленным уже несколько месяцев. Джозефина просто бесилась, когда ее игнорировали. Уилл тоже злился – в силу преданности матери. А Вайолет… Как только Вайолет на сто процентов убедилась, что Роуз в безопасности, она начала до тошноты ей завидовать. Ей хотелось свободы, которую получила сестра, – разумеется. Но больше всего Вайолет завидовала тому, каким коварным способом Роза вырвалась на свободу. Она сбежала, делая все, о чем просила ее Джозефина, и дожидаясь подходящего момента, чтобы взбунтоваться. Напротив, ежедневные маленькие демарши Вайолет заставляли мать быть настороже. Чем сильнее дочь сопротивлялась, тем более удушающим становился контроль Джозефины: вокруг горла Вайолет обвивалась цепь, которую она создавала своими руками.

Родители Вайолет не обманули полицию: исчезнуть на несколько дней, не сообщив никому, действительно было нетипично для Роуз. С другой стороны, они не упомянули обо всех странностях ее поведения, на протяжении месяцев нагнетавших обстановку дома: Роуз забросила учебу в театральном вузе и стала подолгу гулять одна – предположительно, уезжая на пригородных поездах.

Только Вайолет и ее мама знали причину внезапной стервозной отрешенности Роуз. У нее появилось недомогание, которое можно вылечить либо – а) двухчасовым посещением центра планирования семьи, либо – б) восемнадцатью-двадцатью годами каторги. Роуз выбрала первое: «А» значит «аборт». Если бы Вайолет догадалась о ее плане раньше, она бы аплодировала Роуз за то, что она не стала рожать ребенка Дэмиена, из-за эгоистических мотивов (гены, родословная, наследство). Она бы сказала сестре, что у нее впереди много времени, чтобы помыкать мини-человеком, который делит с ней фамилию. Вайолет нутром чувствовала, что Джозефина – главная причина, по которой Роуз сделала то, что сделала. С такой матерью, как у них, невозможно было не приравнивать превращение в мать к превращению в монстра.

– Можно ли узнать, с чем это связано? – Уилл стоял с прямой спиной, скрестив руки на груди, копируя возмущение матери.

– Я должна задать вам несколько вопросов о вашей дочери, Виоле. Ваша семья оказалась под нашим наблюдением, когда ваша старшая дочь, – взгляд Трины Уильямс скользнул по блокноту, – Розетт, убежала из дома. Это формальность. На будущее, каждый раз, когда ваша семья попадает под внимание правоохранительных органов, служба защиты детей обязана провести расследование. Это не займет много времени.

– Прекрасно, – сказала Джозефина. – Тогда позвольте мне уложить Уилла, и я буду рада обсудить с вами ситуацию.

– Боюсь, мне нужно поговорить и с вашим сыном тоже.

– В таком случае, вам придется приехать в другой раз. Не знаю, есть ли эта информация в ваших бумагах, но спустя год после того, как Роуз сбежала, у моего сына диагностировали эпилепсию. У него была сложная неделя. Ему нужно отдохнуть и принять все необходимые лекарства. – Она снова подняла руку Уилла, задрала его рукав и продемонстрировала блестящий браслет. Это была его здоровая рука – руку с повязкой он инстинктивно спрятал подальше в рукав оранжевого пуховика.

– Мне очень жаль об этом слышать. – Тон Трины, однако, не был преисполнен сочувствия. – Я сделаю пометку об этом в вашем деле. Вот моя визитка. Как вы думаете, мы можем увидеться завтра?

Джозефина прислонила голову Уилла к своему бедру и прижала руку к его лбу, словно проверяя, нет ли жара.

– Возможно. Это действительно зависит от Уильяма.

– Понимаю, – кивнула Трина, – Что ж, будем на связи.

Уилл со ступенек наблюдал, как неоновая машина задним ходом сдавала мимо приоткрытого почтового ящика.

Когда они вернулись на кухню, Джозефина поставила перед ним мисочку мороженого «Стюарт». Его название – «Смерть от шоколада» – было мрачным и уместным. Она села напротив сына за кухонным столом, пока он медленно поглощал лакомство размеренными порциями.

– Нам нужно поговорить о том вечере, когда ушла Вайолет, – начала она. – Мне нужно убедиться, что ты можешь изложить и оценить то, что произошло. Женщина, которая к нам приходила, заставит тебя все ей объяснить. Если она не поймет тебя, если ты не сможешь как следует изложить свои мысли, могут быть серьезные последствия. Тебе не нужно, чтобы она запуталась или чтобы у нее сложилось впечатление, что ты не знаешь, о чем говоришь.

– Хорошо. – Иногда они такое делали. Она помогала ему заранее проигрывать ситуации, в которых, как она опасалась, синдром Аспергера может ему помешать. – Итак… расскажи мне, что ты помнишь.

– Вы с папой поскандалили с Вайолет.

Джозефина кивнула:

– Все так. Только мы спорили, а не скандалили. Скандал иногда заканчивается дракой. А никто не дрался. У нас просто возник спор.

– Вы спорили, – поправился Уилл, – потому что Вайолет устроила беспорядок в посудомоечной машине.

Джозефина снова одобрительно кивнула. Она гордилась тем, что он помнил эту деталь.

– Я приготовила специально для нее вегетарианский ужин, правда?

Уилл помедлил.

– Да.

– А она не стала его есть.

– Да.

– А что произошло потом? Что произошло на кухне?

– Вайолет наставила на тебя нож.

– И как это было?

– Страшно.

– Ты был очень напуган, правда?

– Да. – Уилл действительно был напуган. Даже мысль о том, что кто-то может поранить его мать, была для него невыносимой.

– Не забудь сказать об этом той женщине. Это как раз то, что она хочет услышать.

– Я был напуган. Я скажу ей.

– Что случилось потом?

Уилл уставился на следы, оставленные его ложкой в миске с мороженым.

– Вайолет сказала, что видела в коридоре Роуз.

Когда он поднял глаза, он увидел, что по лицу матери пробежала тень и белая полоска под радужкой ее глаз стала чуть шире.

– Нет, – сказала она, – Ты смешиваешь две разные вещи. Ты хоть представляешь, что будет, если ты это скажешь этой Трине?

Он знал. Конечно, он знал. Подбородок Уилла задрожал, как желе.

– Будь добр, прекрати это. Ты слишком остро реагируешь. – Уилл вытер заплаканное лицо рукавом. – Возьми салфетку!

Она попросила его начать рассказ с начала.

– Ты и папа поспорили с Вайолет на кухне. Мне было очень страшно.

Мама кивнула:

– Да, но, вероятно, не так страшно, как когда Вайолет наставила нож на тебя.

– Когда она наставила нож на меня…

Голос Уилла зазвучал очень мягко, что происходило каждый раз, когда он нервничал. Это была одна из странностей, вызываемых Аспергером, за которые он себя ненавидел.

– Ты мог бы струсить, когда она пошла на тебя с ножом, но ты этого не сделал, правильно? Ты ухватился рукой прямо за клинок и попытался отнять его.

Уилл сделал паузу и попытался переварить героизм, который она ему приписывала. Он задал единственный вопрос, который имел для него значение:

– Ты гордилась мной?

– Ты шутишь? Я так тобой горжусь. Ты спас меня. Ты спас всех нас.

Уилл коснулся шины на своей руке. Он вспомнил окровавленную тряпку, которую она обмотала вокруг его руки, прежде чем отправиться с ним в больницу.

– Что ты чувствовал? – спросила она.

– Когда отобрал у Вайолет нож? – она кивнула. Он знал, что это была еще одна деталь, которую она хотела, чтобы он рассказал Трине. Но эмоции не были его сильной стороной. Он мог только догадываться.

– Я чувствовал смелость.

– Да, ты поступил смело, как герой. Но ты знаешь, даже героям страшно в такие моменты. Тебе не кажется, что ты был и немного напуган?

– Да, – ответил Уилл. – Я был напуган.

– А что ты почувствовал, когда нож распорол твою руку? – Уилл поморщился. Когда нож распорол его руку. Это было слишком ужасно, чтобы вспоминать.

– Боль, – ответил он. Она держала палец во рту. В ее глазах было задумчивое, рассеянное выражение.

– Да, – ответила она, прикусив заусенец. – Твоя сестра действительно причинила тебе боль.

Тугой узел в животе Уилла не ослаб, даже когда отец вернулся с работы.

Дуглас направился прямо к кухонному шкафу и достал оттуда любимую «чашку». Это был дешевый синий пластиковый стакан – высокий и непрозрачный, так что можно было лишь догадываться, что потягивает отец. В этот вечер, заметил Уилл, он наполнил его вишневой газировкой.

Дуглас выпивал около ящика из двенадцати литровых бутылок газировки в неделю. В последнее время каждый раз, когда он открывал одну из них, она взрывалась, будто кто-то успел их потрясти.

После того, как они проговорили свою версию событий, Джозефина позвонила Трине и договорилась о встрече. И теперь, глядя на отца, Уилл не мог перестать думать о напоминании, которое мама нацарапала на семейном календаре: «Встреча с Триной, 14:00». Упомянет ли мама о ней за ужином? А Дуглас, пребывающий в своем посткоитальном оцепенении, хотя бы притворится, что ему не все равно?

Пока они молча жевали свой ужин, Уилл проследил за взглядом отца, направленным на римские цифры висящих в столовой часов. Еще несколько минут, и отец скроется в своем кабинете, и из-за запертой двери будут доноситься эмоциональные вопли спортивных комментаторов.

Уилл вспомнил случайный звонок из кармана отца. Вы потрясающая женщина. В голосе Дугласа слышались дерзкие нотки, и это было так непохоже на бесцветный размеренный тон, которым он разговаривал дома.

– Никто не возражает, если я вас оставлю? – как по сигналу сказал Дуглас, отодвигая стул. Джозефина взглянула на Уилла с поджатыми губами и обидой в глазах.

– Мы не возражаем, – ответил Уилл. – А ты куда?

– Куда? – повторил Дуглас. Еда в тарелке, которую он держал в руке, была съедена лишь наполовину.

– Просто пойду к себе, отвечу на пару писем. – Прежде чем Дуглас удалился в свой кабинет, он с агрессивной, чрезмерной силой провел губкой по гранитной столешнице. Он скреб сотейник с таким мученическим выражением, какого не было и у Иисуса на кресте.

Уилл всерьез намеревался раскрыть двойную жизнь отца. Отец не мог просто взять и предать его мать. Он не мог держать за дураков остальных членов семьи. Неужели Дуглас действительно думал, что остальные не заметят, как за последние месяцы изменились его внешность и поведение? Неужели он правда считал, что никто не заметит блеска в его глазах? Или то, как он зачастил в спортзал, словно собирался бороться за золото на ближайшей летней Олимпиаде? Уилл был полон решимости докопаться до сути дела. Он был уверен, что обладает большинством качеств, необходимых хорошему детективу. Да, он не мог пить чистый виски или стрелять из пистолета, но он был не по годам зрелым и внимательным к деталям. Он верил в важность закона, порядка и защиты невиновных. Все, что ему было нужно, – подходящая возможность. Стоявшая перед ним задача, как он ее видел, имела две сложности. Ускользнуть от орлиного взора матери уже будет непросто, но для того, чтобы вывести на чистую воду антисоциального отца, потребуется настоящее мастерство.

Вскоре он уловил эту возможность, сидя с Джозефиной перед телевизором. Они смотрели офисное комедийное шоу, и серия вращалась вокруг дня, когда сотрудники приходят на работу с детьми.

– Мам, – начал Уилл, – какого числа в нашей стране день, когда родители берут детей на работу?

– Я не помню. Наверно где-то весной.

«А вот и нет!» – подумал Уилл. Он проходит в октябре. Он знал, что не должен спугнуть удачу, но это мог быть его единственный шанс, а время уходило.

– Просто это еще одна вещь, которую я упускаю из-за того, что больше не хожу в обычную школу.

Голубые глаза матери сузились. Уилл попробовал зайти с другой стороны.

– Просто я вспомнил, как Тайлер Маккасл рассказывал, как здорово было попасть в офис его отца в Сити. У его отца целых две секретарши и кабинет с диваном. А еще у него вид на Радио-сити[5]!

Тайлер Маккасл был его старым другом в начальной школе Стоун-Ридж. Уилл не виделся и не разговаривал с ним с июня.

– Отец Тайлера Маккасла продает печатную рекламу, – усмехнулась Джозефина. – А журналы умирают. Интересно, будет ли у него вид на Радио-сити с биржи труда.

– Тайлер говорит, что его отец гений.

Джозефина закатила глаза.

– Это твой отец гений. У него пять патентов. Твой отец знает абсолютно все о компьютерах, инженерии, программировании. Отец Тайлера Маккасла – продавец. Он ничего не создает. Он не вносит никакого вклада в жизнь общества. Он просто получает прибыль от вклада других людей.

– Так я не могу пойти на работу с отцом?

– Ты действительно хочешь провести целый день в офисе своего отца? Скучном, надо сказать? Ты представляешь себе, какие у него коллеги? Ты действительно хочешь провести целый день в окружении самодовольных низеньких мужчин в заляпанных очках, обсуждающих платформы и интерфейсы, когда мог бы быть здесь, avec moi?

Уилл задержал дыхание. Он не хотел отвечать «да». Выражение лица Джозефины изменилось. Она ненадолго задумалась.

– Хорошо. Я поговорю с твоим отцом.

Позже, перед сном, Джозефина поменяла Уиллу простыни. Она искупала его в горячей ванне – вода почти обжигала, мочалка, пенящаяся мятным мылом, не столько очищала кожу, сколько счищала ее, обнажая под водой более красный слой. Следующей частью ритуала была та, когда он положил голову, обмотанную банным полотенцем, ей на колени лицом вверх, и она тщательно почистила ему зубы щеткой и зубной нитью.

В общем, это было практически все. Ночник уже горел, и Уиллу пришлось забраться под тяжелые простыни. Его голова кружилась от переутомления, но он знал, что предстоит еще выпить заключительную порцию таблеток – витаминов и снотворного, – которые мама уже разложила муравьиной дорожкой на его прикроватной тумбочке. Пока он с трудом глотал их в нужном порядке по цвету и размеру, она пела ему короткие ободряющие песенки.

– Пей сначала большие. После них станет легко.

Но сегодня ничего не стало легко. Уиллу не удавалось отключить мысли. Он не мог перестать думать о предстоящей встрече с социальным работником, Триной. Среда, 14:00. Не было никаких шансов, что он не покажется ей эмоционально плоским. Крайняя холодность и логичность его поведения уже много раз служили причиной больших проблем в общении с нормальными людьми, что уж говорить об общительной Трине, которая, вероятно, пошла в социальные работники именно потому, что считала себя теплой, заботливой и открытой. Она обязательно решит, что он ненормально – нездоро́во – сух и холоден.

Они с мамой столького не отрепетировали! Должен ли он рассказывать Трине о том, что Вайолет перед тем, как уйти, повторяла одно и то же снова и снова, делала одни и те же странные судорожные жесты? Вскрикивала. Хлопала в ладоши. Говорила «Бум! А. Окей. Окей. Окей. Окей».

По крайней мере, он знал, что не должен говорить о Роуз. Он слова не проронит о том, как глаза Вайолет расширились и она воскликнула: «Смотрите! Роуз здесь! Вы видите ее? Я ее видела!»

В больничной столовой Вайолет раскрыла сэндвич и счистила розовое мясо на поднос. Но было слишком поздно – мясо успело «вспотеть» и пропитать собой хлеб. В точности как живое существо.

Ее желудок свел спазм. В пятницу на ужин было ризотто с грибами.

– Специально для моей Вайолет, – прокомментировала Джозефина, накладывая порцию риса в тарелку дочери.

Вайолет в ее состоянии казалось, что рис роился колонией личинок. Каждое зернышко, казалось, двигалось, зарываясь внутрь или карабкаясь на дергающиеся спины соседних. Вайолет было известно, что мама приготовила блюдо с мясным бульоном «Флейшер», поскольку она не потрудилась спрятать пустую коробку, и потому рис был темным, как мясная подливка.

– Ох, дорогая, я не подумала, – сказала она, когда Вайолет выложила это ей. – В рецепте было сказано, что нужен говяжий бульон. В любом случае, какая разница? Это всего лишь отвар, а не мясо.

В тот момент процесс приема пищи был за гранью понимания Вайолет. Она изумлялась, глядя, как ее семья двигает челюстями, а сама не могла вспомнить, как надо есть, – просто не могла представить себе механику, движения языком, даже не могла вспомнить само слово «жевать».

Все уставились на нее.

– Мам, – начал Уилл, – Вайолет не ест свою еду. Это значит, я могу не есть мою еду?

Джозефина со звоном швырнула вилку.

– Вайолет ест свою еду. Не так ли, Вайолет? Потому что я не собираюсь каждый раз готовить два разных ужина – один для далай-ламы, второй для всех остальных.

– Джозефина, Джозефина, успокойся, – вмешался Дуглас. Вайолет уже давно поняла, почему он так часто повторял за ужином одно и то же: чтобы второй раз нормально произнести то, что прозвучало невнятно в первый. Вот и сейчас его первая попытка выговорить имя жены прозвучало как «Шизафина». – Ты не думала, что у нее просто тяжелый ворот?

Джозефина вздохнула и заговорила вкрадчивым голосом человека, считающего, что обладает огромным терпением:

– Ты хотел сказать, возраст?

– Она делает это, чтобы привлечь внимание. Это неробкий период. – Наверно, он имел в виду «недолгий». Его голова закачалась под неестественным углом.

Вайолет взглянула на опустевшее место Роуз и удивилась, почему она позволяла себе так расстраиваться из-за своей семьи. Не имело значения, сколько стресса, страха или даже просветления Вайолет принесет к столу – не имело значения даже, если она просто покинет их, как Роуз, – Херсты продолжат свое долгое движение по нисходящей спирали, и никто из них ни капли не изменится. Вайолет встала, не сказав ни слова. Она отнесла нетронутую тарелку в посудомоечную машину и поставила ее туда прямо вместе с ризотто. Джозефина выросла за ее спиной, крича что-то во всю глотку, но в ушах Вайолет ее голос звучал как доносящийся из отдаленной комнаты рекламный ролик – неважный, привычный, предсказуемый. В другой ситуации подобная слуховая галлюцинация – селективная глухота – вызвала бы в ней тревогу, но в тех обстоятельствах стала благословением. Нирвана на земле.

Хотя Вайолет до сих пор была невыносима мысль о еде, она распахнула дверцу холодильника и начала выгребать из пластиковых ящиков все, что смогла найти: халапеньо, вялый огурец, четвертинку лука в закрытом пакетике, кудрявые листья салата, помятое яблоко, половинку лайма. Она вывалила все это на дорогущую разделочную доску Джозефины, схватила самый здоровый нож из подставки и принялась готовить свой собственный, мать его, ужин.

Она подняла глаза одновременно с тем, как Эди поставила поднос на ее стол. Сидя напротив Вайолет, она накручивала на палец маленькую прядку у основания длинной шеи. В булочку она воткнула ручку с названием антидепрессанта на синем корпусе – «ЗОЛОФТ».

– Сегодня на групповой терапии ты сказала, что у тебя есть сестра и что она сбежала. Может, она даст тебе выйти отсюда и пожить у себя?

– Не знаю. – Вайолет на секунду задумалась. – И не знаю, хочу ли я этого вообще.

– Она тебе не нравится? Твоя сестра?

Эди была приемным ребенком. Органы опеки забрали ее из дома родной матери-наркоманки и поместили в дом с прыщавыми рыгающими приемными братьями-педофилами и женщиной, которая клеймила ей язык нагретой ложкой. Наверное, она идеализировала сестринские отношения.

– Я не знаю. Честно, я не слишком хорошо ее знаю. Когда мы были маленькими, Роуз была как мудреное слайд-шоу: она как-то отражала все, что хотела видеть в ней мать. И я даже не о том, чтобы она была хорошей девочкой: вежливой, доброй, милой. Мама по-настоящему хотела, чтобы она была маленькой актрисой. Она вечно водила ее к педагогам по актерскому мастерству, чтобы та могла идеально спародировать кокни, и сама красила ей волосы перед кастингами: ирландский рыжий, калифорнийский блонд…

Вайолет вспомнилось, как мама, склонившись над ванной, поливала пергидролем волосы девятилетней сестры. Как же она тогда ей завидовала. Сейчас, оглядываясь назад, Вайолет приходила в ужас от этой истории: позже она видела, как Роуз плакала из-за своего обожженного черепа. Вайолет провела ладонью по губам и вздрогнула.

– Казалось, она даже в нормальной жизни говорила по сценарию. Только в прошлом году Роуз «вышла из образа».

– Она взбунтовалась?

– Вроде того. Бросила учиться театральному искусству и стала думать, что делать дальше. Мне кажется, она хотела перевестись на что-то естественно-научное. Роуз больше не хотела жить с родителями. Она все кричала, что хочет общежитие в Нью-Палтце – наверно, чтобы быть ближе к своему парню. Она бы ни за что не привела его в дом. У наших родителей полный набор правил типа «не запирать дверь в комнату» и «не водить парней наверх».

– Он ей подходит? Этот парень… как его зовут?

– Дэмиен.

– Как мрачно… и как по-французски. У меня есть знакомый Дэмиен в Вассар-колледже. А фамилия?

– Кох.

– Так он ей подходит?

– Не знаю. Возможно. Похоже, он вернул ее в театр или что-то в этом роде. Лично я никогда с ним не встречалась. Роуз всегда держала свои отношения в полном секрете. Она не говорила о них. Она ни разу не приводила домой парня, чтобы познакомить с родителями.

– Может, ей нравятся не парни? Обычно это та причина, по которой большинство людей скрывают, с кем встречаются.

Вайолет покачала головой. Склонностей к сапфизму у Роуз определенно не было.

– Думаю, дело скорее в том, что она знает, что никто не будет достаточно хорош для нее в глазах нашей матери. К тому же, я всегда чувствовала, что Роуз ненормальная. Последние несколько месяцев до того, как она уехала, я прикалывалась над ней, что она у нас вся такая Дева Мария, а она смотрела на меня с грязной улыбочкой и говорила: «Знала бы ты, чем я занимаюсь». Когда копы обыскивали комнату после ее побега, они нашли маленький вибратор за театральными масками – она спрятала его за той, которая улыбается. Мама была в ярости. Папа чуть не умер от стыда.

– Копы? – заинтересовалась Эди.

– Да. Несколько дней нам было довольно страшно. Моя суперпредупредительная сестра уехала, никому ничего не сказав. Мои родители заявили в полицию, что она пропала. А оказалось, она просто сбежала. Копы довольно быстро обратились к записям видеокамер на вокзале Метро-Север. На них видно, что Роуз купила билет до Центрального вокзала в один конец. Она была одна, тащила чемодан. И совершенно не выглядела подавленной.

Как вообще можно ненавидеть кого-то до самых кончиков ногтей, и все равно скучать по нему? Вайолет скучала по Роуз. Ужасно скучала. До этого она не позволяла себе таких мыслей – ни разу за все эти месяцы, с тех пор как первый офицер отвел ее в сторону и многозначительно спросил: «Как ты думаешь, что произошло с твоей сестрой?» Даже когда Джозефина начала демонстративно обожать Уилла. Даже когда Дуглас – второстепенная, в общем-то, фигура – окончательно покинул страницы семейной истории.

Конечно, еще недавно Вайолет плакала по ночам и швыряла вещи о стену, воспринимая побег Роуз как еще одно доказательство того, что рано или поздно все оставляют ее. Но со временем она открыла для себя папиросную бумагу, тетрагидроканнабинол и трансцендентальность. Она научилась выворачивать свой мозг наизнанку и оставлять эмоции позади.

Но, получив письмо Роуз, Вайолет почувствовала, что вновь наступила в это дерьмо. Ее чувства снова взревели на максимальной громкости. Она ощущала головокружение и дезориентированность. Плечи были так напряжены, что было больно поворачивать голову.

Эди смотрела на нее взглядом, который, вероятно, подцепила у одного из многочисленных психотерапевтов, которых повстречала за эти годы.

– Может, она отчаянно добивалась внимания? Как ты думаешь, может, у нее ПРЛ?

– Я не знаю, что это.

– Прости. Пограничное расстройство личности. Это что-то типа «люблю – ненавижу – не уходи от меня». Вроде эмоциональных американских горок. Может, она сбежала, надеясь, что вы ее отыщите?

– Может… Когда мы были маленькие, больше всего она любила играть в прятки. Она любила прятаться в корзине для белья, зная, что все с ног сбиваются, пытаясь ее найти.

После ланча Вайолет одолжила у Эди телефонную карточку. Сжимая липкую желтую трубку, прижавшись спиной к закрытой двери кабинки, Вайолет столкнулась с проблемой «первого» мира. Она не могла вспомнить номер своей лучшей подруги, который всегда набирала, просто ткнув в нужное имя из списка контактов мобильного телефона.

Три раза она попала не туда.

На секунду она задумалась, любуясь рисунками на стенах, которые уборщику не удалось стереть до конца. Потом ей пришло в голову, что можно позвонить в справочную. К счастью, у родителей Имоджин был и стационарный телефон.

– Алло, – произнесли сразу два голоса. Измученный принадлежал матери Имоджин, обаятельно-невозмутимый – Финчу.

– Мам, давай я, – сказал он.

У Вайолет появилось чувство, что ей отрезали язык.

– Финч, – начала она. Отчаяние Вайолет, умирающей от желания поговорить с Имоджин, придало ее голосу хриплое, настойчивое звучание.

– Да. Вайолет, это ты?

Последние несколько месяцев она пыталась не думать о своих чувствах к Финчу. Она не позволяла себе назвать это влюбленностью. Влюбленность не бывает предвестником любви – обычно она предвестник того, что от твоего сердца останется один фарш.

– Да, я. Послушай, Имоджин дома?

– Она в душе. Что-то случилось? Куда ты пропала?

– Ты можешь ее как-нибудь позвать? Я не знаю, когда смогу позвонить в следующий раз.

– Боже, Херст. Тебя что, копы задержали, и это твой единственный телефонный звонок? Мне найти тебе адвоката?

– Я не в тюрьме. Просто позови Имоджин, хорошо? Я звоню по карточке и не знаю, сколько на ней еще денег.

Вайолет провела еще несколько минут, изучая надписи на стенах телефонной кабинки, когда Имоджин наконец взяла трубку.

– Вайолет? Ты в порядке? Финч сказал, что тебя арестовали за эти семена. Это возмутительно! Они легальны! Черт возьми, мы купили их в садовом отделе на фермерской ярмарке!

– Меня не арестовали. Это долгая история. Думаю, мать лжет про меня – что я напала на Уилла. Отец отвез меня в Фоллкилл.

– Подожди. Что? В психиатрическую больницу?! Что тебе там делать? Нам приехать за тобой?

– Вы можете приехать навестить меня. Я не могу выйти, пока мне не разрешат.

– Кто не разрешит? Врачи или родители?

– Врачи.

– И как же, по ее словам, ты напала на Уилла?

– Я не знаю. Что-то с его рукой. Нож или что-то подобное. Боюсь, у меня могут быть серьезные проблемы. Мама сейчас решает, будет ли выдвигать против меня обвинение.

– Черт возьми, ты шутишь, что ли? Это серьезно, Вайолет. Тебе надо выбираться оттуда. Мои родители вытащат тебя. Моя мама сейчас стоит рядом.

– Нет, Имоджин, не надо беспокоить этим твою маму. Она и так сейчас борется с…

– Вайолет? С тобой все в порядке?

Вайолет подумала, что сердечная, великодушная Берил Филд была именно той матерью, о которой она всегда мечтала. Именно Берил научила ее параллельной парковке; именно она объяснила ей, как рисовать стрелки («Откинь голову назад и прикрой глаза наполовину. Думай как Мэрилин Монро»). В тот вечер, когда их хор выступал на весеннем концерте, Берил мягко предложила Вайолет снять колготки с уплотненным мыском, на которых ранее настояла Джозефина. («Ну вот! Так-то лучше, правда? – сказала Берил, едва свернутые колготки оказались в кармане Вайолет. – Ты и так выглядела прекрасно, но теперь ничего не отвлекает от твоих хорошеньких эспадрилий с открытым носом»). Берил задавала вопросы, требующие большего, чем просто «да» или «нет», – вопросы, которых никогда не задавала Джозефина: куда Вайолет хочет съездить, какие качества она находит привлекательными в парнях, что она думает по поводу подачи документов в колледж.

Естественно, Джозефина считала, что Берил бесхребетная и слишком балует детей; ей нравилось подшучивать над тем, как Берил воспитывает Имоджин, словно та была «драгоценной маленькой снежинкой», – хотя, полагала она, на самом деле Имоджин нужна мама с твердыми убеждениями и характером, чтобы «посрывать с ее лица весь пирсинг».

– Я в порядке, – ответила Вайолет, борясь со слезами.

– Имоджин говорит, ты в психиатрической клинике в Фоллкилл. Что случилось, дорогая?

Вайолет могла не уловить хрипотцу и усталость в голосе Берил. Это было так непохоже на когда-то жизнерадостную женщину, находившую время, чтобы наделать гигантских абстрактных скульптур из пластиковых труб или преподавать танцы с хулахупом в общественном центре Стоун-Ридж.

Вайолет хотела попросить помощи, но все еще не была полностью готова оспорить обвинения матери. Ей нужно было больше информации. Ей нужно было время, чтобы выстроить стратегию защиты. Что бы ни случилось с Уиллом, пока это было слово Вайолет против слова Джозефины – до тех пор, пока не станет понятно, была ли в тот вечер Роуз в доме на самом деле.

Единственные слова, которые ей удалось выдавить, были недомолвкой века:

– Ничего не случилось. Я поссорилась с мамой, потом у меня была паническая атака. Или все было наоборот.

Перед глазами Вайолет вдруг возникло мамино лицо в тот вечер: она вспомнила, как глаза матери сузились, потом расширились, потом прищурились, словно она целилась в мишень. Она вспомнила рот Джозефины: сначала он нервно сжался, потом открылся в крике ужаса, потом оскалился, и верхняя губа поднялась, обнажая зубы. Что такого, черт возьми, сказала Вайолет, что заставило лицо ее матери – которая обычно ограничивалась садистскими ухмылками и фальшивыми улыбками – переменить столько выражений?

Было непонятно, почему вспышка безумия Вайолет вызвала такую же у Джозефины. Закончив разговор с Берил, Вайолет не могла выбросить из головы выражение, с которым мать смотрела на нее, когда отец увозил ее в больницу. Ее взглядом можно было убить. На ее лице читалось мстительное предостережение. Оно словно говорило Вайолет: ты дождешься.

– Хочешь колу? – спросил Дуглас, избегая смотреть на сына.

Они находились в его офисе. Дуглас включил один из трех компьютеров, стоявших на рабочем столе. На экране показалось окно входа в систему. Уилл дернулся, но постарался скрыть свое изумление. Джозефина всегда запрещала ему содовую, так что он даже не знал, какая она на вкус. Все, что было связано с кока-колой – ее запах, шипение пузырьков, цвет экскрементов, – вызывало у него тошноту.

– Нет, спасибо. Я не хочу пить. – Уилл попытался заглянуть через стол и проследить за пальцами отца, когда тот набирал пароль. Но Дуглас сделал это очень быстро. Слишком быстро. Вход в систему не занял у него и секунды. Полосатый логотип IBM ярко переливался на трех мониторах.

Уилл не мог не заметить, что на работе его отец был совсем другим человеком. Казалось, он подвергся трансплантации личности. Прежде Уилл опасался, что у отца была двойная жизнь, но реальность оказалась еще более пугающей: похоже, у отца была двойная идентичность.

Исчез Дуглас, живущий на Олд-Стоун-уэй, – уклончивый парень, который в минувшее воскресенье мрачно высидел с семьей сначала церковную службу, затем завтрак в кафе, пока ему не удалось улизнуть в спортклуб, где он провел почти пять часов. Его заменил Дуглас Херст из IBM – тот хвастливый и общительный типаж, который заставляет людей неловко улыбаться и отводить глаза. Он был не то чтобы уверен в себе, но имел отточенную «фишку» – сочетание профессионального жаргона и умения к месту ввернуть шутку.

Уилл на мгновение задумался, кто же из них был настоящим, но так и не смог определиться. Он попытался взглянуть на отца со стороны – увидеть в нем Дугласа, а не папу, – но увидел лишь стареющего ботаника с густыми седеющими волосами в офисной рубашке, застегнутой до самого адамова яблока. Уилл не имел ни малейшего представления о том, что за человек скрывался за поверхностью слегка заляпанных очков его отца.