Мама, я доктора люблю

Глава тридцать третья

Вагон плавно качнулся, и за окнами медленно поплыли люди и дома. Анжела махала Кириллу до тех пор, пока все, кто был на платформе, не слились в однородную темно-серую массу, почти не отличимую от таких же мрачных вокзальных стен. Тогда девушка вышла в коридор и так же, как когда-то, прижалась лбом к холодному стеклу. Она смотрела на заснеженные петербургские окраины и прокручивала в памяти все эти пять месяцев, проведенных под этим низким небом.

Наконец поезд выехал за пределы города, и потянулись унылые поля и перелески с разбросанными вдоль насыпи ветхими домиками. Анжела вернулась в купе и, поудобнее устроившись на своей верхней полке, уткнулась в какой-то журнал. Кроме нее в купе ехали еще две болтливые пенсионерки и тихий мальчик лет двенадцати, видимо, возвращавшийся домой с каникул. Девушка была очень рада присутствию этого ребенка, которое освобождало ее от забот хлопотливых соседок.

Анжела заставляла себя смотреть в журнал, а не в окно, но краем глаза все-таки замечала убегающие вдаль замерзшие речушки, деревеньки, дымящие трубы городов, наводящие на нее тоску и вызывающие грустные мысли. Только когда уже почти стемнело и разглядеть что-нибудь стало невозможно, она решилась оторваться от надоевших сканвордов. Сходив за чаем и достав первый попавшийся сверток из кирилловского пакета, она села за столик. Чай показался девушке безвкусным и пустым, зато лазанья, еще хранившая тепло и запахи уже далекой кухни, была так изумительна, что Анжеле даже показалось, что жизнь не так беспросветна, как ей представлялось последние трое суток. Но волшебство продлилось недолго — за чудесными запахами всплыли с таким трудом запертые в сердце воспоминания, а с ними — боль и отчаяние. Анжела убрала за собой и опять залезла наверх, отвернулась к стене и, закрывшись с головой одеялом, тихонько заплакала.

Она не знала, сколько прошло времени, когда резкий толчок поезда, остановившегося на какой-то маленькой станции, вывел ее из полузабытья. Девушка выглянула в окно. Было, видимо, еще не очень поздно. На платформу из поезда вышло довольно много людей, поспешивших к еще работающим вокзальным ларечкам и кафе, а к вагонам подбегали торговцы мороженым и горячими пирожками.

«Надо бы выйти, купить анальгин — на вокзале наверняка должен быть аптечный ларек, — подумала девушка — голова ее очень болела от слез, но тут же спохватилась, что с таким лицом и с полки-то слезть нельзя, не то что выйти на улицу. — Что же делать? Может, спросить у бабушек — у них с собой всегда целый арсенал лекарств? Но ведь потом от них не отвяжешься — замучают советами».

С трудом повернувшись на спину, Анжела без особой надежды пошарила рукой в сумочке — могла же там заваляться пара таблеток, которые она брала с собой на работу еще осенью, во время простуды. Пальцы нащупали мини-флакончик дезодоранта, тонкие цилиндрики помады и туши, шайбочку румян, ручку, какие-то бумажки, гладкие кнопки телефона. Больше ничего не было. Анжела обреченно вздохнула, как вдруг за подкладкой что-то негромко брякнуло. Девушка, ругая себя за неаккуратность, нашла дырку в тонкой ткани и вытащила баночку американского аспирина, про который она совсем забыла. Этот аспирин Анжела купила чуть ли не в первую неделю в Петербурге — так, на всякий случай. И насморк действительно не замедлил появиться, но Володя сказал, что аспирин никуда не годится и лучше покупать современные шипучки или, если совсем плохо, новейшие сильные антибиотики. Так эта баночка и провалялась все время в сумке, даже не открытая.

Обрадованная находкой, Анжела немного приободрилась и приняла две таблетки, перевернулась на живот, подложила руки под голову и стала смотреть в окно, провожая взглядом желтые фонари и темные силуэты домов и деревьев. Вскоре головная боль немного прошла, и девушка задремала под мерный перестук колес. Сначала ей снился родной город — тихий, уютный, окруженный светлыми сосновыми лесами, потом в этом спокойном мире что-то нарушилось, в нем беспрерывно бушевала гроза, и в резком свете молний Анжела видела горящие черные глаза на красивом вытянутом лице, а сквозь шум дождя и грома слышался мягкий, но леденящий душу смех. Сильный ветер неумолимо толкал девушку все ближе и ближе к жуткому призраку и в конце концов закружил их, прижав друг к другу, и понес над широкой свинцового цвета рекой, пересеченной множеством черных мостов, высокими домами, складывающимися в длинные прямые улицы, пышными дворцами и причудливыми парками. Но вдруг вихрь стих, а призрак, поддерживающий холодными и жесткими, как сталь, пальцами Анжелу в воздухе, отпустил ее и взмыл ввысь, скрылся в серых тучах и завесе дождя. Девушка стремительно полетела вниз, зацепилась за что-то подолом платья и обнаружила, что висит вниз головой на каком-то гнутом мостике, и ее волосы безжизненно покачиваются на темной воде, лижущей горячие виски и лоб. Затрещала рвущаяся ткань, и Анжела, поняв, что сейчас упадет в воду, закричала и проснулась.

В купе было темно и тихо. Только едва светилась под потолком желтоватая полоска лампы да с нижних полок доносились приглушенные голоса пенсионерок.

«Господи, какой кошмар! — Анжела провела рукой по лицу и почувствовала, что оно мокрое. — Наверное, от ужаса. Температуры вроде бы нет».

Анжела повернулась на другой бок и постаралась снова уснуть. Но страшный сон не давал ей покоя, и из головы не шли мрачные мысли. Убедившись, что спасительный сон недоступен, девушка, чтобы отвлечься от терзавших сердце воспоминаний, стала прислушиваться к разговору соседок.

— А она, девушка-то эта, такая хорошенькая была — просто цветочек! — таинственным голосом рассказывала та, что лежала наискосок от Анжелы внизу. — И вот парень этот решил во что бы то ни стало сделать ее своей любушкой. А она все не хотела, все говорила, что он не обычный парень, а чуть ли не сам черт!

— Так уж и черт! — возмутилась слушательница. — Где это в наше время черти-то водятся? Да и девушек таких, чтобы о чертях помнили, что-то нынче не видать.

— Ну, где черти водятся, я не скажу, а девушка эта из нашей деревни была. Вот только год как похоронили. И такая она в гробу красивая лежала, улыбающаяся, словно рада была своей смерти. А до этого с полгода ее только в слезах и видели. Да и то сказать, не повезло девке, было с чего жизнь клясть, смерти искать.

— Так что ж парень-то? — прервала соседка рассуждения забывшейся рассказчицы.

— А парень-то от своего отступать не хотел. Уж черт там он был или не черт, не знаю, а упорство и терпение у него и впрямь были дьявольские. Он и так к девице, и сяк подходил. И с лаской да с подарками, и с угрозами, всех подруг ее, шельма, обворожил, чтобы они ее уговаривали да рассказывали, какой он хороший. Один раз даже ссильничать пытался бедную, да на счастье мимо пастух шел, коров заблудившихся искал, вот он этого бесстыдника кнутом-то как вытянул, так тому не до девок стало. Долго все это длилось, да, видать, и впрямь какая нечисть этому парню помогала, потому как сдаваться стала девка. И самой несчастной от этого плохо, а поделать ничего не может. Сначала было подумали, что, может, оно и к лучшему, потому как, пока он ее своими ухаживаниями-то мучил да проходу не давал, все она суровая, хмурая ходила, а тут вроде как улыбаться стала, а иногда и засмеется, да звонко так, радостно. Но вскоре стало твориться что-то непонятное. Парень к ней ходил, как и прежде, да и она не жаловалась ни на что, даже улыбаться и смеяться не перестала. Сама смеется, а личико бледное, и глаза на нем нехорошо так блестят, лихорадочно. Так она и чахла, день ото дня глаза все печальнее делались, а улыбка такая жалкая стала, что смотреть без слез нельзя. А потом выяснилось, что парень-то в город собирался ехать, учиться там или на заработки, а может, так — легкой жизни искать. А ее с собой не брал, все говорил, что нельзя ей туда, что он ненадолго: мол, скоро вернусь, а ты меня жди. А ей город чудищем страшным казался, она его отпускать не хотела, не верила, что вернется ее милый, думала, у него там другая любушка есть, что к ней-то он и торопится. А городские-то девки, и впрямь, известно какие — окрутят, что и охнуть не успеешь — ни стыда, ни совести у них нет. Вот так девушка-то и изводилась: отпустить по-хорошему парня не может, все плачет да просит, чтобы не бросал ее одну, а он из жалости или еще почему и не едет, да ведь сердце-то не обманешь, оно чует, что не удержать ненаглядного, что он все равно уедет. Эдак и маялась она, каждая свиданка ей последней казалась: он уйдет, а она плачет-убивается до следующей встречи. А как увидит его — так вся зардеется от счастья, румянец словно огонь горит, будто черти ее изнутри адским пламенем мучают, и глаза вспыхивают. И до того она сделалась нехорошая, совсем не в себе. Тут-то и вспомнили, что она все про него говорила раньше, будто он черт. Тогда-то не верили, конечно, посмеивались, особенно подружки ее, все потешались да насмешничали, что она, мол, просто трусиха или бережет себя, а ради чего, и сама не знает, только молодость свою зря губит. А теперь и эти хохотушки притихли и подругу свою привечать перестали. Ей, бедной, и из дому-то стало не выйти — все на нее пальцем показывают и перешептываются, ведьмой называют, а ведь к колодцу да за хлебом — хочешь не хочешь, а пойдешь. Вот она и заглядывала в магазин перед самым закрытием, когда там и нет никого. Робко денежку на прилавок положит, буханку заберет и домой бредет по самому краешку дороги. А воду и вовсе по ночам носила. А тут еще на беду парень этот исчез, как сквозь землю провалился, никто его днем не видел, не слышал, а ночью, говорили, он по деревне шастал, крался к окну своей чертовки. Эти слухи и до нее, конечно, дошли. Она хотела было объяснить, что он в город уехал, на заработки, да только кто ж ей поверит. Как видели ее, бледную, с румянцем неестественным да глазами горящими, так только шикали и шипели. Ей ничего и не оставалось, как повернуться да и пойти обратно, домой. А сил-то уже почти и не оставалось у нее тогда, шла она медленно, пошатываясь, словно пьяная или помешанная какая. До сих пор сердце обмирает, как вспомню: утро было раннее, только коров выгнали, да и собрались чуток поболтать, тут-то она и вышла — худая, мрачная, волосы не заплетены, так по ветру и развеваются. Хотела что-то сказать, голову подняла, пряди русые со лба откинула и руку к нам протягивает, словно просит о чем-то, губы шевелятся, а голоса не слышно — такая она уже слабая была, только шепотом и говорила. Потом постояла, посмотрела на нас, грустно так и со страхом в глазах, да и пошла назад. А мы-то, бабы, стояли и смотрели ей вслед, бедняжке. Не знали тогда, что в последний раз ее видим, ангела невинного, злыми языками оклеветанного. Кабы народ-то от нее не отвернулся, может, и не погибла бы девка-то. А одной в деревне выжить сложно, бежать надо. А куда ей бежать-то было? Да и силенок не хватило. С того дня она и совсем выходить перестала, уж не знаю, как и жила бы, да нашелся добрый человек — старик восьмидесятилетний одинокий (жена у него уже лет десять как померла, сам уж на ладан дышал) — стал он к ней ходить: то хлеба принесет, то молока, а в деревне рассказывал, что она не ведьма никакая, а просто очень несчастная, обманутая девушка. Ему понемногу верить начали и успокаиваться, да случилась новая беда. Девке столько наговорили про то, как парень по ночам к ее дому подкрадывается, что она в конце концов в это сама поверила. И стало ей по ночам казаться, будто милый ее вокруг дома ходит, в окна стучит, зовет ее и что он уж не в прежнем своем обличье приходит, человеческом, а в дьявольском: с хвостом, с рогами, с пламенем адским за плечами, а лицом до того красив и страшен, что и смотреть нельзя, и глаз не оторвать. Вот она ночь-то мается: то от окна оторваться не может, все возлюбленного своего ждет, а потом любуется им, то перед иконой упадет на колени, грехи свои замаливает да просит сил, чтобы не покориться бесу, не выйти к нему. А утром ее частенько без сознания находили у окна или в красном углу, а то и у двери. И так эта вера в свою связь с чертом в ней укоренилась, что сколько божий старичок ее ни переубеждал и святой водой ни кропил, не помогло. Совсем девка измучилась, глаза ввалились и только блестят ярче прежнего, лицо уже даже не бледным, а землистым каким-то стало, губы бескровные — ну чисто покойница. А вскоре ее мертвой и нашли. Сначала подумали, что обморок, а как подошли, смотрят — личико белое, щечки румяные, губки налились и улыбка такая радостная, спокойная. Сбежались все, ахают, охают, старичок на коленях около нее стоит, причитает. Но делать нечего, мертвую не воскресишь. Похоронили ее, оплакали. А про парня потом узнали, что он на другой женился, а про эту, обманутую, и думать забыл.

— А отчего она умерла-то? Неужто и правда черт сгубил? — шепотом спросила соседка.

— Да кой черт! Угорела она, душечка, угорела. А уж случайно так вышло или сама того захотела — не знаю. Ну, спать давай, чай, уж часа два ночи-то, — зевнув, закончила рассказчица и, тяжело поворочавшись, затихла.