Мамкино наследство

Татьяна Харитонова

МАМКИНО НАСЛЕДСТВО

повесть

Одиночная

камера его собственной

шкуры ежедневно промывалась

вином. Ему грозило досрочное освобождение

и еще большая мука. Пьянство - смертный грех, ведущий человека в никуда,..

если только человек не опомнится,

не остановится, не замрет, не задумается,

не поймет, наконец, что он теряет

прекраснейший Дар

под названием

ЖИЗНЬ

Петр Палыч жил в доме номер пятнадцать по улице Коммунистической. Жил давно, лет тридцать. «Столько не живут», - шутили они с соседкой, тетей Маней. Та заселилась почти одновременно с Петром Палычем и как-то незаметно превратилась в старушку, вырастив при этом детей и подращивая внуков.

Почти вся взрослая жизнь Петра Палыча прошла в этой крошечной квартирке - паровозике, между теснящихся друг к другу «хрущовок» - серых, отвергнутых временем и пространством. Как коробки с прорезями для окон и дверей, они доверху были наполнены людскими судьбами. Протекающие крыши, скрипящие двери, панельные стены прятали такие комедии и трагедии, что его величество Шекспир, если бы жил в бренном двадцатом веке, описал бы пяток королей Лиров, благо… нет, не благо, одиноких стариков жило здесь не мало.

Петра Палыча стариком не назовешь. Пятьдесят три для мужчины совсем не возраст. Правда, он сейчас не работал. С завода, на котором тридцать лет протрубил слесарем, сократили. А потом нигде и не задерживался долго. Запил от безнадежности. Оказалось, без завода жить не может. Не может не просыпаться в шесть, не идти к своей проходной, перебрасываясь шутками с ребятами, не может не гнать план к концу месяца. Казался он себе маленьким винтиком в механизме. Остановился механизм - винтик за ненадобностью открутился, отвалился, закатился. Ищи-свищи! Что делать винтику? Новых механизмов вокруг не видно. Так, мелочёвка. Снился ему шум станка, запах масла. Так иногда тоскливо становилось, что он тихо, чтобы жена Зина не заметила, нюхал свою спецовку, что валялась в пакете на балконе. Как наркоман.

Работу нашел на соседней улице в частной автомастерской, автослесарем. Казалось, какая разница? Те же железки. Ан нет. Завод, его смена были ему родными, а здесь? То густо, то пусто! Уважения - никакого. Клиент платит деньги, а ты – так, подсобный рабочий. Прикатит на иномарке какой-нибудь юнец нарастопырку, сам в жизни еще ничего, кроме папиных денег, не нюхал, а туда же! Обслуживай его, нового хозяина жизни. Палыч молчал, конечно, открыто своего презрения не высказывал. Только, разве спрячешь? Однажды, когда вот такой зеленый клиент сказал ему:

-Эй, ты! Работяга! Смотри, завтра в пять буду, чтобы готова была!

И тут прорвало Палыча. В это слово «работяга» так называемый клиент вложил столько презрения к нему, к Палычу, к его мозолистым рукам, его опыту, к его рабочей чести, впитанной на заводе с юности. Чего он только не наговорил сгоряча! И за «ты», и за «работягу», и за все остальное. Все собрал, что накопилось за последний год без завода. И парень то, просто под горячую руку попал. Машину он забрал, уехал в соседнюю мастерскую - их вокруг расплодилось, а о Палыче пошла дурная слава. Придумали, что он парня избил, да движок запорол. Конкуренция, так ее…

Хозяин дал ему испытательный срок, месяц присматривался, все пытался подловить на какой-нибудь мелочевке. С этим было сложно. Петр Палыч – профессионал, любой движок слышал, как кардиолог сердце. В итоге, хозяин поймал его за распитием на рабочем месте. Выпили всего ничего, поллитру на двоих с напарником. Выгнал.

Город маленький, все повязано. Куда пойдешь? Сунулся в охрану. И там долго не продержался. Как уж вынесли со стройки этот кабель, он до сих пор понять не может. Подвизался на рынок грузить товар, да был замечен в мелком воровстве, и от службы ему отказали. Всего то и взял пару апельсинов в карманы. На закуску. А потом перебивался, чем попало: собирал металл, картон, бутылки. Так и бродил по своей Коммунистической, сокрушаясь о так и не построенном светлом будущем.

Если вы увидите мужичка в серой куртке, в шапчонке, натянутой на круглую голову, с пакетом в руке, знайте – это Петр Палыч. Он вам обязательно улыбнется, и пробурчит что-то, например «погода хорошая» или «похолодало».

Жена его, Зина - женщина красивая, яркая, всю жизнь проработала в парикмахерской. Тяжело, конечно, всю смену на ногах, химические завивки крутить - это вам не шуточки. Проворонишь – снимешь бигуди вместе с волосами. Парикмахерская так, средняя, не какой-нибудь модный салон. В основном свои, жители ближних улиц. Кому подстричься, кому химию сделать, кому окраситься. Зина все умела. Клиенты у нее были постоянные. Сама Зина меняла цвет волос раз в полгода, а то и чаще. Петр Палыч даже пугался вначале. Уйдет Зина на работу блондинкой, а вернется рыжей, как огонь. Шутил поначалу:

-Ой! Хтой-то? Чтой-то я эту «женшыну» не припоминаю! Рыль-еф лица какой-то не тот!

А Зина в ответ:

-Новую краску принесли, надо же апробировать на ком – то?

Зина любила заковыристые словечки, и если уж узнавала – использовала активно. Апробировала и краску, и новый рецепт маринования огурцов и новый способ воздействия на Петра Палыча, то бишь, на его дурные привычки. Вот такая колоритная женщина жила рядом. Дела ей особенно до мужа не было. Работал, деньги приносил – и ладно. Без работы остался? Вот тут и началось! Сначала скандалила, потряхивая разноцветными кудрями. Ругалась мастерски. И где только научилась? Петр Палыч с детства терпеть не мог мат. Дома мата не было никогда. А тут - жена. Коробило его поначалу очень. После свадьбы как-то завернула такой трехэтажный! Он от неожиданности так и присел.

-Ой, Зина, ты что?

-А что? – удивилась. – Нежный какой! Мужик называется!

Детей у них не было. Поначалу очень переживали, даже хотели из детдома взять. Да Зина испугалась, что не справится. Наговорили ей в парикмахерской всяких страшилок про детей с плохой наследственностью, и эту мысль она оставила. Мнение Петра Палыча особенно никто и не слушал. А ему так хотелось с сыном на зорьке на рыбалку. Мечталось, как научит его подсекать, как научит хитростям всякой наживки.

На улице было много Колек да Сашек, у которых не было отцов. Хотя и не война, вроде. Петр Палыч пробовал как то соседского мальчугана взять с собой на рыбалку, да тут его Зинка:

-Ага! К Валентине клинья бьешь? Женщина незамужняя. Вот так решил! Через мальца дорогу проложить! Давай! Не держу!

Так он и оставил это. Да и одному ему было легче. Привык к одиночеству за последние годы. Может, и пить стал, чтобы с собой не было так муторно. Как он оказался в одиночной камере собственной шкуры – так и не понял. Он ведь никогда не был один. Родился на свет вторым через пять минут после брата Пашки. Так и шли с ним по жизни, пока та же жизнь их не развела. Вернее, не жизнь, а жены их драгоценные…

***

Улица Коммунистическая тянулась от старого парка к окраине. Сейчас, когда город вырос, это вовсе и не окраина. Но улица от этого факта ничуть не изменилась, наоборот, состарилась, как человек, обветшала. Яркие вывески магазинчиков на первых этажах обескураживали, как яркий макияж на лице у старушки.

Проходить по улице грустно. «Дом престарелых» из домов. Дома из «дома престарелых». Их подлечивают постоянно в духе отечественной медицины, подбеливают, подкрашивают. Это лечение соответствует горчичникам для больного туберкулезом. А они стоят, покашливают дряблыми форточками, приукрашиваются космеями и бархатцами, высаженными бабульками у подъездов. Рядом постоянно взрывают асфальт, чинят и меняют ржавые трубы, постоянно лопающиеся от старости. Эти трубные инфаркты и инсульты – диагноз на всю оставшуюся жизнь.

В подъезде чистенько. Дверь закрывается на кодовый замок – веяние нового беспокойного времени. Чистенько, если не растут дети, то есть внуки. Если растут – караул. Стены расписаны, разрисованы в духе испорченности или музыкальных предпочтений. Добрые и милые надписи из прошлого «Оля + Коля» бесследно исчезли, уступив место конкретным физиологическим инструкциям, которые укорачивают фазу ухаживания до минимума. Тут же Оля и Коля, изучают надписи на стенах практически.

«Ноу хау» этих домов – собаки. Лет двадцать назад подъезды были населены кошками, которые плодились в подвалах, формируя в душах юных обитателей милосердие и любовь к братьям нашим меньшим. Целые поколения котят взращивались в коробках из под торта «Ленинградский», и благополучно расселялись в округе.

Пришло время собак. Причем не милых болонок, звонко лающих в унисон дребезжанию звонка. Из дверей подъездов выскакивают овчарки, ротвейлеры, доберманы, волокут на поводках седеньких бабушек, которым оказано невиданное доверие – выгуливать их два раза в день. Далеко им не уйти - годы у бабушки не те. Как результат – добротно унавоженные этими монстрами газоны вокруг подъезда. Хотя пятачки земли, усыпанные окурками, фантиками от жвачек, полиэтиленовыми пакетами, пустыми бутылками словом «газон» назвать оскорбительно для туманного Альбиона.

Так и живут эти Дома, наблюдая за меняющимися вокруг декорациями. А ночью, когда Город засыпает, они тихонько переговариваются.

-Петрович! Спишь?

(Петрович –Ул. Коммунистическая 17)

-Проснулся, поспишь тут. Печень барахлит неделю. (Печень - второй подъезд справа). Вторую неделю не просыхают, какого здоровья хватит?

-У кого все в порядке, покажи! У меня в голове шум и круговерть. (Голова – 4 квартиры на пятом). Ссоры, скандалы, крики, вопли. Когда успокоятся? Все выясняют, кто в доме хозяин.

-Нет хозяина. Вот и выяснить не могут. Хозяину настоящему некогда спорить. У него дела.

- Это точно. Какие тут дела? Лампочку вкрутить в туалете? Вот и все хозяйство.

-Эх…. (хлопок форточки)

-Тише вы! Покоя от вас ни днем, ни ночью (это подала голос скамейка между домами). Удивительно, но она пустовала, поэтому решила вздремнуть.

-Спи, Тарасовна, мы шепотом. Когда еще поговорить.

-Ага, Тарасовна. Спи! Пивом облили сегодня, не продохнуть. Из чего они это пиво варят? Гадость.

- Стареешь, Тарасовна! Ворчишь!

-А вы? Старые перечники. И вам не угодишь. Хоть бы что веселое рассказали.

Я, знаете, о чем вспоминаю? Маленьким, когда был. Жил возле леса. Береза рядом. Ласковая. Гладила меня по крыше веточками.

-Разве здесь нет берез?

-Есть. Только что-то не так. Может со мной. Не так.

-Ладно, Петрович. Не казнись. Что ты про детство?

-Про детство? Любовь в доме жила.

- Любовь жила. Это так. А когда ты родился?

-Давно. Срубили меня сразу после войны. Хозяин с фронта пришел, израненный весь, но пришел. Хозяйка всю войну молила Богородицу, чтобы сохранила. Избенка старая сгорела. Они в сараюшке жили. А как хозяин вернулся, срубили им всем колхозом новый дом. Так я и родился. Первое, что помню, как иконы внесли: Богородицу, Спасителя и Николая Угодника. В красном углу повесили. Я тогда задышал, каждой клеточкой.

-Что, так прямо и задышал?

-Задышал.

-А дальше как жизнь твоя?

-Как у всех. Время послевоенное. Трудно было, голодно. Главное богатство – иконы да трофейный аккордеон, что хозяин из Берлина привез. Да еще машинка «Зингер». Ножная.

-А дети? Дети были?

-Дети? А как же без детей? Две девчонки. Сонюшка, правда, в войну померла, отца не дождалась. А Лидочка выжила. Хозяин все о сыновьях мечтал, а дочек любил больше жизни.

-Это - как водится.

- Когда на фронт уходил - прижал к себе, как в последний раз. А хозяйка ему: «Возвращайся, Иван, нам еще сыновей нарожать! Кто род твой продолжит? Молиться буду за тебя! Не бойся ничего!»

-Вернулся?

-Вернулся! Отвоевался и вернулся. Как хозяйка сказала – так и было. В пятьдесят третьем близнецы - Петька и Павлуша, наследники. Иван ведь из древнего купеческого рода. До революции отец его зерном торговал, гречкой и медом. Сильный был хозяин. Бородища лопатой. Голос! Как запоет, бывало, на Пасху:

« Христос воскресе из мертвых» – стекла дрожали.

- Корни были! Россиюшка – матушка! Кто сейчас Россию матушкой называет? Во время войны «Родина мать», а теперь и вовсе слово Родина не услышишь. В армию служить – ни ногой. Страна. Матушка просто в страну превратилась, народ – в электорат. Тьфу ты…

-Не говори. Помнишь? Дома открыты странникам. Каждого под иконы посадят, каждому хлеба поднесут.

-А хлеб помнишь, как пекли?

-А как же? Хозяйка молитву прочитает под образами, платочек белый повяжет. В хлебе сила была, потому что с молитвой. Месила тесто открытой ладошкой. Не дай Боже, кулаком.

-Почему это?

-Кулаком не можно хлеб месить. От кулака нет добра. Ладошками. Ребята малые и то знали: мамка хлеб ставит – тишина в доме должна быть. Все баловство прекращали.

-А как в печь поставит – держись браток. Дух такой, хорошо, фундамент крепкий, а то взлетел бы, не устоял.

-А как ты в городе оказался?

-Длинная история. В шестьдесят четвертом все и началось. Первая беда свалилась – церковь в деревне разрушили. В один час пригнали трактор и свалили. Фундамент никак не поддавался. Так динамитом взрывали. В шестьдесят четвертом и разрушили. При Хрущеве. Церковь была Казанской Божьей матери. Она старая была, еще бабка там венчалась

-Чья?

- Ну, бабка моей хозяйки.

-И что дальше?

-А то, что мой хозяин и разрушил. Председателем колхоза стал после войны. Он один из мужиков и вернулся. Коммунист. Хозяйка в ногах у него валялась, голосила на всю деревню: « Я ведь тебя вымолила, живым с фронта пришел! Детей пожалей! Ирод!»

-И что?

-Не слушал. Распоряжение из райкома пришло. Ломать. Ослушаться не мог. Сел за стол. Под иконы. Выпил стакан водки. Стукнул кулаком по столешнице:

-Молчи, темнота! Жизнь новая давно наступила, а ты все поклоны бьешь!

Пригнали трактор. Она, бедняжка, стонала, как живая.

-Жена?

-Церковь. Жена выла в доме. Бабы плакали, сбившись возле ограды. Лидка, Петя и Павлуша рядом с матерью ревели от страха. Я же рядом стоял, ближе к лесу.

-И что?

-Что. Страшно было. Знаешь, какая от нее сила текла? На престольные праздники, как колокол запоет на всю округу, вся нечисть улепетывала. А над ней свет.

-Свет?

-Свет.

-И ночью?

-И ночью. . Этого Света всем хватало.

-А потом?

-Растащили по бревнышку. Коровник достраивали. Алтарь разгромили. Иконы по хатам, слава Богу. Спасли. Детишки да бабы спасли. Хозяйка наша вынесла ночью тайком «Неупиваемую чашу».

-Это что?

-Икона. Матушка Богородица от пьянства спасает. Хозяин запил ведь по-черному. То ли совесть покоя не давала, то ли раны фронтовые.

-А дальше?

А дальше? Под трактор попал через год. Уснул пьяный под коровником. Тракторист его и не заметил. Размазал по траве, сонного.

-Да! Дела.

Над домами зависла тишина.

-Ты знаешь, я ее плач помню до сих пор.

-Хозяйки?

-Ее. Завязала черный вдовий платок и отмаливала его всю оставшуюся жизнь. Три года пережила хозяина. В церковь пешком ходила за восемь километров, через лес. В последнюю уцелевшую.

-А на месте прежней?

-Камни остались. Над каждой порушенной церковью Ангел живет. Охраняет развалины. Служит.

-Откуда знаешь?

-Видел. Ночами, когда тишина.. Ангелы, они шума не любят. Ночью, перед рассветом, когда все замирает, он и появлялся. Сидел на камнях, прозрачный почти. Горестно так смотрел. У меня мурашки до сих пор. Так и держались мы, благодаря ангелуу. Очень он хозяйку жалел нашу.

-А дети, дети как росли?

-Как все мальчишки.. После смерти мамки их тетка забрала в соседнюю деревню. Лидия замуж в Омск вышла за военного, вылетела из гнезда. Петька и Павлуша повзрослели сразу, после гибели батьки. Мужики в доме. А как мать потеряли, и вовсе состарились – в один миг. Время было другое. Пионерами были, потом комсомольцами. Мать, когда еще жива была, за веру ругали:

-Что ты нас позоришь на всю округу, темнота.

-Как же они Света этого не видели? Ведь плакали вместе с ней, когда отец церковь рушил.

-Плакали. От страха плакали. Подросли, жизнь закружила. Все подменили. В школе учебники: все о обо всем и ни о чем.

-Как это?

-А так! На старославянском не было написано ни одной безнравственной книги. На современном пишут все, что на ум придет. Одной истории переписано ни один том. Представляешь, какая путаница в голове? Как разобраться?

-Без бутылки никак.

-Шутка глупая, но в самую точку. С бутылкой подружились, а потом постепенно и друг от друга оторвались. Невестки не поладили. Зина Петькина и Валентина Пашкина разругались, не поделили мелочевку какую и братьев развели. Павлуша от Валентины в итоге ушел, жил в деревне, в отчем доме. Петро долгое время ничего о брате не знал. Валентина разговаривать с Петькой принципиально не желала.

А Пашка в деревне огород сажал, помогал по хозяйству соседке своей.. За бутылку косил, заборы ставил, электричество ремонтировал. Руки у них золотые. Павлуша два года назад помер. Пил, что попало. Жидкости разные по дешевке. Сгорел. Слава Богу, мать не дожила, не видела.

-А Петька?

-А что Петька? Ходит Петька. С утра выползает из подъезда, а в мыслях – одно - опохмелиться. Дружок у него, Валерка. На пару. Ходят, как два таракана. Вчера кто-то старую газовую плиту выбросил, они с нее металл снимали, сдадут – бутылку купят. Видишь, вон ее останки валяются возле помойки. Так и промышляют, что попадет.

-А работа?

-Да кому они нужны? На рынке в прошлом году грузчиками подрабатывали, да и там долго не задержались.

-Беда.

***

-Эй, Петя! Вы где?

-Да тут я, в шалаше. Чего кричишь?

-Да не кричу я. А Пашка?

-Пашка корову погнал. Его очередь.

-А ты что?

-Учебник читаю. Биологию.

-И что вычитал?

-Вычитал, что мы, человеки, всего лишь звено в пищевой цепочке. Всего лишь звено.

-Фу, глупость какая. Я не хочу!

-Хочешь не хочешь, а придется. Не покормит тебя мамка день другой, запищишь.

-Ясно, что без воды и пищи мы долго не протянем. Но сводить все к этому неправильно.

-А как правильно?

-А правильно про душу не забывать.

-Выдумки. Где она, душа?

-В сердце. Говорят же: сердце плачет!

-Простая метафора. Центральный орган кровеносной системы, мышечный мешок, мотор, который гоняет кровь по организму.

-Мешок! У тебя екает когда – нибудь этот мешок? В пятки уходит?

-Это всего лишь нервы, нервы, Надя. Женские штучки. А биология – она ответы дает на все вопросы научно. На-уч-но!

-Хорошо, объясни мне, как это Серафим Саровский медведя с ладошки сухариками кормил.

- Брехня!

-Зачем ты так? В книге читала, и батюшка в храме рассказывал.

-Сказки, Надя! Ты же в двадцатом веке живешь.

-Ну и что, что в двадцатом? Какая разница?

-Научный прорыв. Все изменилось.

-Ничего не изменилось. Земля – это наш дом. Когда Господь сотворил Адама и Еву, он повелел им владычествовать и охранять землю. И Авель, сын Адама, был пастырем, оберегал стада.

-Как Пашка сегодня! - Петька взял травинку и пощекотал Надюшке кончик носа.- Темнота!

-Точно. Павел – Авель. Не перебивай. Авель ничего с ними не делал, только хранил их, берег, пас творения Божии, ему врученные.

- А Каин?

- А Каин пытался, как земледелец, перерабатывать землю. Это и есть путь цивилизации – путь Каина.

- Покорить природу, не ждать от нее милости. Молодец Каин! Мужик!

-Да! А потом реки повернуть вспять, а потом леса вырубить, а потом Красную книгу завести и вносить туда погибающих животных…

-Ну… Это исключения из правил.

-Ничего себе. Исключение… - Надюшка страдальчески сморщилась и расплакалась.

-Чего ревешь?

-Животных жалко. Представляешь, их же никогда уже не будет! Никогда. И все из-за нас.

-Ну, ты даешь. Разве можно из-за такой ерунды плакать.

-Это ерунда? Да я с тобой никогда больше разговаривать не буду! Если это ерунда! Охотник!

-Подумаешь! Не разговаривай. Все вы девчонки нюни распускаете без причины! Плачет она, динозавра ей жалко! Вымер. А еще в храм ходишь!

***

Петр Палыч проснулся в пять утра. А просыпаться не хотелось. Этот сон из детства снился редко. Он окунался в него, как в чистую воду родного колодца у дома. Просыпаясь, попадал в реальность, которая давила жутким похмельем. Голова гудела. А внутри будто завелся кто-то и не давал жить: дышать не давал, спать не давал, есть не давал. Только пить. И закусывать, слегка, чтобы кайф от водки не ломался. Эти утренние предрассветные часы он не любил больше всего на свете. Даже больше жены Зинаиды, которая пилила его, как ржавая пила, больно и тягостно. За окном муторно серело утро. Теперь у Петра Палыча все серо. Красок в его жизни поубавилось. И сна нет. В голову разные мысли лезут. Воспоминания. И все тяжкие. Как будто в жизни ничего хорошего никогда и не было. Как светлое пятно в этом ряду вспоминалась мать. Она гладила их с Пашкой , прижимала к себе две круглые стриженные головенки, а потом глядела укоризненно:

-Что же вы, братья? - В глазах любовь и печаль. Хотелось выть, по-волчьи.

Закрыл глаза. В доме тишина. Дом молчит. Он не любил этот дом. Хотя, нет, нельзя так. Когда получили квартиру эту с женой – радовались, как дети. Не верилось даже. Двухкомнатная – большая удача. Пусть комнатки маленькие и на кухне вдвоем не развернуться - зато свое, родное. Поначалу и жизнь наладилась. Первое время с ними жила теща, тихая женщина. Как добрый ангел, она незаметно обустраивала их быт, ничего не требуя взамен. После ее смерти остались вдвоем. Не хватало, конечно, воздуха, простора, крыльца своего, на котором они с Павлушей любили сидеть вечерами. Ну, кому об этом скажешь? Засмеют. Они с Пашкой мастеровыми ребятами были. Все в руках горело. Батька погиб, когда они малыми были, под трактор попал. Вся мужская работа на их плечи легла. И косили, и корову подоить могли, и на огороде управлялись, без дела не сидели. Все мечтали охотниками стать. А как охотиться без ружья? Денег не было, а ружье хотелось – страсть. Утром, рано, до школы бегали на болото за клюквой. Клюквы было! Кочки красные. Сочная, сладкая. По ведру наберут – сдадут. Одно ведро мамке на хлеб да на сахар, а другое припрячут да и сдадут сами. Так на ружье насобирали. На одно. Два не осилили. Ходили с Пашкой на охоту, стреляли по очереди. Добытчики, мужики. Все мечтали мамку да Лидку зайчатиной накормить. Однажды напали-таки на след зайца, гнали его по мелколесью. Жребий выпал Пашке стрелять. Он прицелился – не попал. Заяц от испуга замер, видно сердце от страха остановилось. Принесли его домой, думали – мамка обрадуется. А она как заплачет! Мамка добрая была, весь мир любила. Жаль мамку - долго не прожила.

У тетки стали жить. Тетка Прасковья жалела их, а все не мамка. Мать, как сломанное дерево, после смерти отца, так и не срослось у нее…

Сестра уехала в Сибирь – ни слуху, ни духу. Правда, лет десять назад из Омска приезжала на годовщину смерти матери, в деревню ездили, там еще жизнь была. С тех пор не ездил. Не хотел. За бутылкой, когда еще с Пашкой общались, все мечтали уехать в деревню, поправить дом, вести хозяйство. А потом, когда жены рассорились, вообще видеться перестали. Ну, их, этих баб. И так пилят – и так пилят. У Пашки Валентина не лучше. Нашла себе на работе нового мужа, Пашку выгнала. Пашка кантовался в городе полгода, пару раз к Петру приходил ночевать, да Зинка косилась – косилась, а потом Пашку и выгнала. Хотел тогда Петро с ним в деревню податься, бросить все. Да не смог - не пустила. Обещал в очередной раз пить бросить, на работу устроился. Не уехал с Пашкой. А год назад Валентина сообщила, что Пашка умер от водки паленой, похоронили на кладбище свои, деревенские. Валентина не ездила. Не знала. Дом теперь пустует.

А что такое пустой дом? Умирает медленно. Мыши – главные хозяйки.

Петр Палыч поднялся со своего дивана, тихо, чтобы не разбудить жену, спящую в соседней комнате, побрел на кухню. В крошечном коридорчике встретился со своим отражением в зеркале. На него смотрел мужик, заросший щетиной. Пригладил волосы пятерней. Лучше не стало. Глаза – щелки. Волосы седые совсем. Старик, а всего сорок шесть. Довела. Довела до ручки, грымза проклятая. Вот же, повезло. У всех бабы как бабы. А девкой была ничего. Куда что подевалось? Нет, бабы определенное зло. От них все беды. От них погибает мужик нормальный. Все им не так вечно, а что хотят, сами не знают. Дай то, не знаю что. Иди туда – не знаю куда. Это про его бабу, про его Зину сказка. Петр Палыч скорчил рожу, увидел в зеркале Зинино отражение, даже плюнул с досады.

Два шага вперед – кухня. Открыл кран, струя воды рассыпалась мелкими брызгами о старую замызганную раковину. Налил пахнущей хлоркой воды, выпил. Лучше не стало. Выглянул в окно. У подъезда пусто. Никого. Спят. В деревне в это время птицы поют, коров выгоняют. Мамка вставала рано. Печку топила. Блины пекла. Блины мамкины – чудо. Кружево.

Зинка таких и во сне не видала. Попросил после свадьбы: « Зинуль, блинов напеки!». Напекла. Взял в рот, чуть не подавился. Резиновые, безвкусные. Вкус другой, не мамкин. Она расстроилась, чуть не плачет. Жалко дурочку.

-Не плачь, говорю, разве на этом пропане-бутане спечешь блин настоящий? Настоящая еда только в печке готовится.

Она после этого все пыталась, старые рецепты брала. А какой там рецепт? Молоко от Красули, яйца от Пеструшки, мука с мельницы, батька сам молол у дядьки Ивана. А тут с магазина принесешь – все безымянное, все без души. Куры томятся в инкубаторе, солнца никогда не видали. Что они живое снесут, если не знают, что такое солнце? А молоко? Из порошка. Я может к водке пристрастился, что нормального молока не пью.

Говорил ведь : «Поедем, Зинуля, в деревню!». А она: « Что я там не видала? Коровам хвосты крутить? В навозе копаться? Я ведь городская!

Губы намалюет, каблуки, сумка - городская, куда бежать! Вот и живем. По-человечески. Городская даже на шести сотках от завода не может картошки вырастить: то жук напал, то бомжи выкопают. Все ей не так. Морковки, помню, принес ей два ведра. На рынке подрабатывал – перепало! Так и сгнила морковка, она ее по-человечески и сохранить не сумела. Купит в киоске одну морковку, одну луковицу и варит что-то полдня. Потом есть невозможно. Телесериал свой включит и варит. Один глаз в телевизоре, один в кастрюле. Чего вкусного получится? Так вот и есть не могу последнее время. Кусок в горло не идет. Дом в деревне загнулся. Дому ведь люди нужны. Дому ведь нужно заботиться о ком-то.

Петька плюнул, налил воды, выпил залпом. Лучше не стало. Лег снова, вдруг получится уснуть. Закрыл глаза, попробовал вернуть сон из детства: шалаш, который с Пашкой мастерили, Надюшку, деревенскую девчонку, мамкину крестницу. Смешная была, зеленые глазищи, как у лягушки, русые косички тоненькие в разные стороны. Бегала с ними наравне. Не одна игра без нее не обходилась. Если прятки, то Надьку на найдешь, а она притаится почти рядом за каким – нибудь лопухом или камнем, насмехается. Если в «казаки-разбойники», не догонишь, босые пятки сверкают, платье развивается, ветер, а не девчонка. Память была у нее феноменальная. Оттого и знала много. Петька любил с ней поговорить, поспорить, если что. Надя ходила с мамкой в церковь, слушала батюшку, читала Библию. Из-за этого у них часто возникали споры. Надюшка с такой горячностью пыталась убедить Петьку в своей правоте, что дело иногда чуть не доходило до потасовки. Правда, мужчина в Петьке никогда бы не обидел Надю, но дернуть за ее мышиную косичку было привычным делом. И тогда ему доставалось. Она колотила его своими кулачками по спине, а тот заслонялся локтем и приговаривал:

-Давай, прихожанка, бей. А кто про заповедь забыл «Не убий!»?

-И не убью, так, чуток, чтобы не ерепенился.

-Вот-вот. Все с Евы началось. Зачем Адам ребром пожертвовал? Глупец!

- Адам изначально, пока у него не было Евы, имел вокруг себя сад животных, которые пришли к нему.

-И что?

-Он давал им имена, чтобы выразить существо каждого из них. Если говорить современным языком – Адам был настоящим зоологом.

-Адам – зоолог! Где ты этого начиталась?

-Батюшка рассказал. Отец Иоанн. Он, знаешь, какой умный?

-Ясно, что умный! Надо же придумать, Адам – зоолог! Во, дает!

-Он университет закончил, три язы знает. Знаешь, сколько у него книг? Больше, чем в библиотеке в клубе.

-Так уж и больше! Ну ладно. И что он дальше про Адама рассказывал?

-Адам понимал сущность всех животных, так как был образом Творца их. И у него в сердце была любовь. И там, в раю львы не терзали антилоп, а кошки не бегали за мышами, и комары не кусали Адама. Природа существовала гармонично, ибо она не знала греха.

-Вот твой зоолог и согрешил. Послушай женщину и сделай наоборот.

- Все сваливать на Еву глупо. Зло стремилось к власти. Если бы Адам Еву одну не оставил, она бы не заговорила со змеем.

- Кстати, полезли сегодня за яблоками к тетке Марье. У нее на яблоне у курятника сладкие, как мед.

-А попросить?

-Так она и даст! Держи карман шире. Полезешь?

-Не полезу, буду на карауле.

-Молодец. Так что там дальше про Адама?

-А с грехопадением человека мир пришел в расстройство, в него вошло зло.

-Ого! А до человека зла не было?

-Я у батюшки спрошу.

-У батюшки! А самой голова на что дана?

- Человек не послушался Бога, и тварь перестала слушать человека.

-О! Как по-писаному. И что?

- И тварь стала бояться человека.

-Это же хорошо! Человек – царь природы!

-Что же хорошего? Человек стал хищнее зверя.

-А иначе как? Иначе не выживешь!

-А тебе не кажется, что все эти войны, фашисты, наполеоны – это продолжение? Продолжение этого твоего – не выживешь?

-Разве может быть по - другому?

-Может. В этот мир пришел Христос. Чтобы было по-другому.

-Мамка каждый вечер поклоны бьет, и ты туда же?

-Молитва на Руси не прерывалась никогда. И не прервется. Знаешь, ниточка такая, которая тянется от наших предков?

-Чудно ты рассказываешь, Надюха. Умом понимаю, что сказки, а сердцем слушать тебя хочется.

-Сердце ведь никогда не обманет, а ты говоришь – мышечный мешок.

***

Эх, Петрович, так и случилось? Тем самым трактором?

-Тем самым. Каким еще.

-А дальше что?

-А дальше моя хозяйка не вынесла. Сердце. Всю войну ждала, детей тянула, да не уберегла, девочку одну схоронила – воспаление легких. После войны только и жить! Петька с Павликом родились. Слава Богу, здоровые, крепкие. Да тут с мужем такое!

-Как же дети? Ведь круглые сироты?

-Младших тетка, сестра матери Прасковья забрала, а Лидка уже в городе училась, а потом и вовсе замуж ушла. Заколотили окна мои - и ослеп я, Петрович. Ослеп.

-А в городе как оказался? – вступила в беседу Тарасовна.

-Так и оказался. Хлопцы выросли, уехали в город. Как детей бросишь? Один я у них от прошлой жизни. Вот и махнул за ними.

-Нашел?

- Нашел, да вместе не собрал. Как горошины из стручка рассыпались, рассорились. Про Лиду вообще не знаю. А мальцам такие женки попались! Беда! Разругались в пух и прах. Из-за чего - и не помнят. Петьку от Пашки оторвали по-живому. Разве можно близнецов так разлучать? И видеться запрещали. Они же все о деревне мечтали. Пашка уехал. Один. Да не осилил. Умер от водки.

-Деревня далеко?

-Да тридцать километров. Не расстояние по нашим-то временам.

- Пристроился я к Петюне, самому махонькому. Так и живем.

-Петюня – это Петька что ли с первого подъезда?

-Какой тебе Петька? Петр Палыч.

-Знаю Палыча твоего.

-Но-но! Не скрипи, не осуждай. Знаю, что подумал. Пьет. Да, пьет. Без корней остался. Корни там, в доме с заколоченными окнами. Ты видел дерево без корней? Так, кустик.

-Да. Безнадега полная, Петрович.

-Да не безнадега! Не безнадега! Икона мамкина там в деревне на чердаке. До сих пор лежит. Боюсь я. Не сплю ночами. Дом тот вот – вот завалится. А икона, она там. Ждет.

-Так и ждет?

-Ждет.

-Не дождется. Петюня, небось, атеист.

-Да кто его разберет? Пленный он.

- Как это?

-А так, раб. К водке попался. Все, с концами. Пожизненное заключение. Отбывает срок. Сколько там осталось, один Бог знает. А дома там, в деревне, «Неупиваемая чаша».

-Что это?

-Эх, темнота. Икона Богородицы, заступницы вот таких сирых пленников. Знала бабушка его и матушка, что страдали мужики с роду от этой напасти, вот и появилась в доме эта икона. Спасала по молитвам и вере.

-Что икона? Доска разрисованная. Напридумали.

-Эх ты! А еще дом! Икона – живая. Она же душа поколений. Икона – Евангелие в красках. От иконы льется евангельский свет. Это видеть надо. Не смотреть, а видеть.

-Откуда она явилась?

- В 1878 году одному крестьянину Тульской губернии. Пьяница был горький. Таких на Руси в то время единицы были, не то, что сейчас. Пропил все. А ведь мастеровой был человек. Водка сгубила. Даже ноги отнялись. Приснился ему старец однажды, посоветовал добраться до Серпухова, до мужского монастыря.

-И что он, послушал?

-А куда ему было деваться? Добрался с помощью добрых людей. Упал перед нею, Матушкой, молился. Долго молился. Не осталась она равнодушной к его молитве. С тех пор как отрезало. Ни капли в рот не брал. Подвизался в монастыре. Дело нашел себе по сердцу. У него ведь руки были – золотые. С тех пор в Серпухов народ идет, к «Неупиваемой чаше». Почти сто сорок лет икона исцеляет. А ты говоришь – доска.

-Внушение! Сейчас еще круче. Кодируют!

-Эх ты, темнота! Круче! Кодируют! Не дай Бог такое. Кодирование – тот же плен. Все равно сам за себя не отвечаешь. Тебя кодируют, как подопытного кролика. Тобой распоряжается кто-то. А ты? Сам ты кто? Сам ты для чего? Можешь принять решение. Можешь?

- Тише ты! Не кипятись! Чего заскрипел? Люди спят.

-Да знал я одного закодированного. На год сдался. Терпел, а год прошел, бегом помчался за бутылкой. Это болезнь. А мы все осуждаем – пьяница, пропойца, пьянчуга, пьянь подзаборная, алкаш, выпивоха, тихий алкоголик. Все ругаем, все измываемся. А ты представляешь, что кто-нибудь будет обзывать так астматика или язвенника?

-Сравнил. Эти же по своей воле. Никто их пить не заставлял. Ну, твоего Петюню, то бишь, Петра Палыча.

-Душа болела у Петюни. Душа. Вот он ее в водке и отмачивал. Деревенский Петюня, оторвался от дома, от корней, от икон, от брата близнеца. Сиротой остались рано: батька, за ним мать через несколько лет потеряли. Хорошо, тетка пригрела. Да все равно, родную мать разве заменит кто-нибудь? Батьки нет - полсироты, а матери нет – полная сирота.

-Это так, с этим не поспоришь.

-Да еще реклама эта кругом. На соседнем доме, где магазин «Чарка» плакат на всю стену:

«С нами даже будни становятся праздником!»

-Не врешь? Так и написано?

-Чего врать! Так и написано. Покупай в любое время дня и ночи. Магазин круглосуточный. Праздник круглосуточный. А потом дети праздника рождаются. Замкнутый круг.

***

-Ну что, проснулся, пьяница проклятый?

-Пьяница проспится, а дура – это надолго!

-Давай, давай, что ж ты к дуре то прилепился? Все соки выпил? Хоть бы ты, Петька, совесть поимел. Пашка от водки загнулся, а ты в очередь встал. Хоть бы выводы делал. Вы же с ним - одно? Не страшно?

-Не лезь, Зинка, под шкуру, итак тошно. Дай тридцатник, пойду пивка куплю!

-Щас, два тридцатника. До получки сотня осталась, а в холодильнике мышь повесилась. Петька, иди ты хоть поработай куда. Сил уже нет тянуть на себе весь дом!

-Ты знаешь, Зинуля, что у меня здоровья нет! Я, можно сказать, инвалид. Мне больше трех килограмм поднимать нельзя, доктор сказал.

-Вот ты больше поллитры и не поднимаешь.

-Эх, женщина. Никакой в тебе жалости, никакого сочувствия. Я, можно сказать, сирота. Пашку, родного брата потерял. Теперь моя очередь.

-Хватит давить на жалость!

-Дай тридцатку, Зина. Ты меня теряешь.

-Туда тебе и дорога!

-Злая ты, Зина. Как без мужика будешь? Кто тебе стакан воды на старости лет подаст?

-Воды он мне подаст на старости лет. Я ему водки стакан, а он мне воды. Бартер. Не старость – сказка. Иди, Петька, иди. Я звонила Валентине. Им в магазин грузчик нужен. Она тебя берет с испытательным сроком.

- Помирились с Валентиной! Пашку сжевала твоя Валентина! А ты к ней! Предатель ты, Зина! Забыла, как ругались с ней?

-Да из-за вас же и ругались. Вы ж как соберетесь, только бутылка на уме. Все общение за столом!

-К Валентине твоей, грымзе, не пойду, даже не проси. Я видел, как они просроченное продают, дату изготовления перебивают и впаривают людям. Да и хахаля ее нового видеть не могу.

-О! Честный какой нашелся. Иди, Петька, с глаз. Видеть тебя больно. Зрение падает.

Два шага по коридору. Дверь привычно скрипнула, выпуская Петра Палыча на свободу. Подъезд с обшарпанными стенами встретил, как родного. Они с Пашкой скоротали в нем не одну ночь. Это когда он от Валентины ушел. Бывало, Зинка не пустит, сядут на ступеньки и коротают ночь за разговорами. Все планировали, как заживут в отцовском доме. Пашка собрался да и уехал, а Петру не удалось. Зинка не пустила. Да, если честно, побоялся. Зинка иногда хоть тарелку супа нальет, а если Петька копейку какую заработает – в доме праздник. Сразу на все покупают колбасы, конфет и всяких других деликатесов. Рациональность и Зинка не любили друг друга.

***

Петр Палыч вышел из подъезда. На скамейке сидел Валерка, друг по несчастью.

-Доброе утро!

-Доброе!

-Не спишь?

-Да какое там. Тошно. Моя пила с утра завелась. Вот же баба мне досталась. У всех бабы путние, а эта – чемпионка по издевательству над мужиком.

-Моя Шура золотая была! – Валерка стал вытирать грязной рукой набежавшие слезы. – Одно плохо в ней – сиротой меня оставила.

- Золотая, потому что была. Что я не помню, как ты ее гонял?

-Не ври, Палыч. Любила меня, а я уж как ее любил! – пьяные слезы потекли ручьем.

Зрелище не для слабонервных. Волосы у Валерки не стрижены полгода, Рубашка мыла не видела столько же. Петр Палыч взял над ним шефство, поначалу даже невесту искал Валерке. Но желающих скрасить его будни не нашлось, да и Валерка тосковал по Шурке безутешно, особенно, когда выпьет. Цветов с клумбы у подъезда нарвет, да плетется на кладбище плакать. А там, глядишь, и нальет кто. На кладбище и рюмку полную можно найти на могилке. В России и покойникам наливают.

- Тоже мне, сирота. Бугай. Радуйся, свобода полная. Никто не пилит.

-Ага! Пусть бы пилила лучше. Дома быть не могу. Все мне мерещится, Шурка моя на кухне макароны варит. Я макароны Шуркины знаешь как любил? И как она их умудрялась так сварить, каждый сам по себе?

-Кто сам по себе?

Валерка от неожиданности поперхнулся слюной:

-Ну, каждая, макарона. Тьфу ты, макаронина.

***

Письмо пролежало в ящике не один день. Ящики пустовали неделями, пока в них не попадали квитанции или рекламки разные. Петр Палыч даже и не понял сначала, что это письмо. Думал – так, бумаженция очередная. Но когда в ладонь его упал конверт, даже испугался, писем уже лет десять не получал. Дрожащей рукой поднес к глазам – зрение в последнее время село. Письмо было от Лидки из Омска. Про смерть Пашки ей Зинка сказала по телефону. Лидка погоревала в трубку, прислала денег на похороны, а сама приехать не смогла. Не знала Лидка, что и похорон толком не было. Закопали Пашку деревенские на сельском кладбище. Омск – не ближний свет. Потерялась Лидка в сибирских просторах. А тут письмо. Разорвал конверт, не дотерпел до дома. Строчки расплывались. Отвел руку с письмом от глаз подальше – стало лучше.

«Здравствуй, братик мой Петруша!

Прости, что потерялась, не пишу, да и ты не пишешь. Да и пишу не от хорошей жизни. Болею. Не знаю, сколько мне осталось, братик. Уйду скоро к папке, к мамке, к Павлуше. Один ты останешься на белом свете. Обо мне не плачь, свечку в церкви поставь, все радость будет. Пишу так, потому что знаю, врачи даже оперировать отказались. Так что панику я не навожу понапрасну, не думай. А пишу тебе, братик мой, потому что важное дело тебе поручить хочу. Ты же наш старый дом помнишь? Я и не знаю, жив ли он. Мне мама приснилась, Петруша. В платочке, в платье темно-синем с воротничком в горошек, помнишь? Снится мне, что стоит она возле яблони в саду, смотрит на нас. Я самая первая иду по дорожке. А она мне:

-Лидочка, дочка. Нельзя тебе уходить, потерпи, голубка моя! Павлушу потеряли, давай хоть Петрушу спасем!

А я ей:

-Как, мамочка? Я его двадцать лет не видела, даже Павлушку проводить не смогла. По нашим временам разве осилишь эту дорогу?

-Знаю про ваши времена. И войны нет, а худо живете, умираете от водки да хворей. Да ни об этом я, Лидочка! Напиши Петру главное. Вы не помните, маленькие были. Как церковь нашу разрушили, мы с бабами иконы по домам разнесли. Я унесла Неупиваемую чашу. Пьянство – беда наша. Отец пьяный вечно. Да Пашка с Петрушей не трезвее. Икона эта – целительная. По вере чудеса творит. По вере. Я, как заболела, перед больницей на чердак унесла: и икону и Евангелие. Побоялась. Мальчишки стеснялись, если кто в дом входил, особенно учительницу стеснялись. Подумала я – вдруг придет, чего мальчишек мучить. Не понимают, сердешные. С больницы то я не вернулась. Нельзя, чтобы она пылилась на чердаке. Дом наш скоро завалится. Я знаю, вижу. Покосился весь, горемыка. Крыша вот-вот рухнет. А икона в рушнике завернута, а сверху в мешке холщовом, а мешок это в старом ящике. Напиши Петьке. Пусть съездит, заберет Матушку оттуда.

-А что же ты Петьке об этом не скажешь?

-Да разве до него достучишься?.

Вот так вот, Петенька. Я как проснулась – сразу тебе письмо написала. Прости, братик, если что не так. Наверное, не свидимся мы. Что приедешь прощаться со мной – не надеюсь. Ты хоть в дом наш съезди, выполни просьбу мою последнюю. Мою и мамину. Спаси тебя Господь, братик мой. Я ведь тебя очень люблю. Редко говорили мы друг другу об этом, а жаль. Помню, после войны – голод. Вы родились с Пашкой маленькие, в чем жизнь держалась? Мамка вас в валенки новые засовывала и на печку. Так и выходили мы вас. Так и стоите в глазах: два валенка, а из них головенки кругленькие в платочках торчали. Пашка крикун был, а ты спокойный, Петенька. Я тебя , помню, возьму на руки и пою. А ты глазки свои синенькие распахнешь и слушаешь, слушаешь. Хлебушка пожую тебе в тряпочку вместо соски. Хороший мальчик был, ласковый. Думаю, что ты и сейчас такой, и ничего не поменялось. Целую тебя, братик.

Лида.

Петр Палыч стоял на ступеньках, прижав письмо к груди. Слезы текли по небритым щекам, а он ничего не замечал. Не заметил соседа Василича с пятого, который шел выносить мусор. Протиснулся мимо, спросил:

-Палыч! Ты чего? Случилось что?

Петр Палыч словно очнулся:

-Да все нормально, Василич.

-Ну-ну, ты, если что… того… не стесняйся.

-Василич, займи пятьдесят рублей, горе у меня, сестра помирает!

-Ты че! Ты же вроде один остался. Пашка помер.

-У меня сестра в Омске. Лидка. Любимая! Она меня вырастила, на печке, в валенке! – Петр Палыч заплакал, просто, без всякого стеснения.

Василич горестно сплюнул на ступеньки:

-Ну-ну, не плачь, есть у меня заначка, щас принесу, погодь тут.

Петр Палыч аккуратно вложил письмо в конверт, сложил пополам и всунул в грудной карман рубахи, еще и пуговку застегнул, чтобы наверняка. Василич обернулся быстро. Протянул сложенную вчетверо купюру, видно место для заначки было уж очень маленьким.

-Спасибо, Василич! А ты что дома?

-Да работаю теперь через день. Выходной.

-Так может, давай? Со мной?

-Не! Моя Катястрофа на даче ждет. В семь автобус. Надо помочь, забор подделать.

-Да подождет твой забор, Василич! Горе у меня.

-Ну, давай, сгоняй за чекушкой. Я тебя тут подожду.

-Да что нам чекушка на двоих. Чего смеяться. Сбегаю за нашей, за пролетарской, на пятый этаж.

-Не подохнем от нее? Мне забор подделать. Катька ждет.

- Не подохнем. Фирма «тетя Мотя». Не водка – класс!

Петр Палыч обернулся мухой на пятый этаж - тудаобратно – не привыкать. Даже тридцать рублей сэкономил. Сели на скамейку. Выпили. Молча.

-Ты, слышь! Не горюй. Жизнь – она такая.

-Да, Василич. Знаю. Я привык. Все уходят. Сначала отец. Мы с Пашей совсем малые были. Под корень нас тогда. Потом мать. У тебя родители живы?

-Да где там! Уже двадцать лет, как сирота.

-Вот –вот. Сирота. Хоть и сам седой, а сирота. Пока родители есть, у тебя стена за спиной. А так – один в поле. Была Лидка, хоть мы и далеко были. А теперь и Лидка уходит.

-Жизнь – она такая… Ты прости, Петруха, поехал я. Забор. Да и Шурин меня ждет. Кабанчика завалить надо. Дела.

- Постой, Василич, деньги остались еще на одну. Повторим!

-Не, Петруха. Не могу. Дела.

- Счастливый ты, Василич! В деревню. Кабанчик. Есть ли та деревня сейчас?

-Моя есть. Правда, в три раза измельчала. Да летом дачники понаехали. Огороды. Жизнь идет потихоньку. А твоя?

-Моя? Не знаю. Да я и не был там давно. Хата моя, наверно, скоро завалится совсем.

-Во! А ты сидишь тут. Чего сидишь? Поезжай. Хоть посмотри!

-Точно, Василич! Надо ехать! Надо. Я ведь письмо получил. Письмо! – Петр Палыч полез в нагрудный карман рубашки, достал аккуратно сложенный конверт, подал Василичу:

-Вот, читай!

-Да ты че? Личное?

-Читай-читай, не бойся.

Василич долго шевелил губами, в конце даже слезу смахнул. Помолчал, крякнув, словно рюмку проглотил.

-Да, дела, Петруха! Ехать тебе надо. Ехать.

-Ну, бывай. Спасибо.

-Бывай.

Палыч метнулся к подъезду, привычно отмерил шагами ступеньки подъезда. Зина собиралась на работу, причесывалась у зеркала в прихожей.

-Зина! Я в деревню еду! Письмо от Лиды получил. Срочно!

-И что у тебя срочно? С утра уже зенки залил. Срочно!

-Говорю срочно! Письмо от Лидки получил.

-Отыскалась сестрица? Чего надо?

-Чего надо! Чего надо! Ничего не надо. Помирает Лидка. – Петр Палыч заплакал.

-Да ты че! Как? – Зинка застыла с лаком для волос в правой руке.

-На, почитай письмо.

Зинка пшикнула лаком по рыжей челке, встряхнула головой, довольная результатом, взяла листок, исписанный аккуратным Лидкиным почерком, пробежала глазами и разочарованно положила на полку:

-Хороший мальчик! Ничего не изменилось! Приехала бы хоть раз полюбовалась бы на мальчика! Козлище пьяное! Мальчик!

-Ничего святого у тебя, Зинка!

-Да уж! А ты вижу сопли пьяные распустил! Икона! Куда ее? Продать, если старинная, да кому? Я уж думала – наследство какое!

-Наследство. Икона старая. Неупиваемая чаша. Дом вот-вот завалится. Не найдем потом.

- Я думала, дед червонцы на огороде закопал. Говорил, он богатый был. Купец. А Лидка, как старшая, знает секрет. Знает!

-Эх ты, Зина!

-А что Зина? Что, Зина! – голос ее сбился на визг. – Устала я воевать с тобой! Устала копейки считать недопитые! Икону он поедет спасать! Слышали сказочки. Горбатого могила исправит. Давай, ехай! Да назад не возвращайся! Сил у меня нет на твою рожу пьяную смотреть! – Зина вышла, хлопнув дверью, да так, что стекла в кухонном окне задребезжали.

***

Деньги на дорогу были, тридцать рублей от Василича достались. А хоть и не было бы. На попутке доехал бы. А то и пешком. Мамка пешком в церковь по восемь километров топала. Эх, выпить бы. Точно дошел бы. Без бутылки нет, не дойти.

Петр Палыч поднялся на пятый, за бутылкой. Что в ней было за двадцать рублей, он и не думал. Била она по голове тяжело и сразу, что и нужно было. Легкое и приятное опьянение он уже давно не испытывал. Ступеньки под ногами суетились и жили своей жизнью. Сказывалась утренняя доза. Позвонил. Оббитую красной клеенкой дверь знал наизусть. Клеенка потрескалась, и он в этих трещинах разглядел когда-то контуры Африки. Так и видел эту Африку постоянно, когда бегал за бутылкой. Дверь долго не открывали. Анька, или тетя Мотя, как ее величали клиенты, толстая, заплывшая жиром от шеи до щиколоток, хозяйка выползала всегда неторопливо, степенно. Деньги, получаемые от алкашей, на пользу ей не шли. Алкашей становилось, правда, все меньше. От Анькиной бормотухи народ вымирал, как в войну. Петр Палыч услышал шаркающие шаги. Африка отодвинулась.

- Опять?

-Опять, Аня! Опять. Только я без денег, - соврал, не моргнул.

-О! Благотворительностью я не занимаюсь.

-Анечка! Пожалуйста! Верну на днях. Мне очень надо. В деревню поеду. Наследство там у меня.

-Наследство? Не врешь?

-Не вру. Сестра Лидка написала. Вот письмо. Поеду.

-А бутылка зачем? Если едешь?

-Как без бутылки. Ты че?

-Ладно. Ты у меня постоянный клиент. Только поэтому и иду навстречу. Анька нырнула в недра коридора. Палыч судорожно сглотнул слюну. Анька вынырнула с пластиковой поллитровкой, протянула:

-Ну, гляди, не расплатишься, больше не получишь.

-Обижаешь, Анюта. Разве ж я тебя обманывал?

-Иди, иди! Наследство то хоть большое?

-Большое! Заживем теперь.

-Гляди, меня не забывай, а то разбогатеешь, здороваться перестанешь…

Петруха защел домой. Нашел старый рюкзак в ящике на балконе. Стал собирать вещи: бельишко в шифоньере. Хотел костюм свой парадный с плечиков снять – да передумал. Куда в деревне костюм? Вытащил его на белый свет, полюбовался. Костюм шерстяной, австрийский, лет двадцать назад купленный, а все как новый. Нечего Зинке оставлять. Свернул вместе с плечиками, завернул в газету да еще скотчем закрепил, чтобы не развернулся в рюкзаке и не замарался. Рядом старые комнатные тапки засунул, бритву, щетку зубную, кусок мыла хозяйственного на полке в ванной, Зинке оставил туалетное. Полотенце снял прямо с крючка. На кухне в шкафчике нашел пачку соли. Соль - всему голова. Нашел пакет риса и перловки, отсыпал себе того и другого в пакет. В холодильнике было пусто. В морозилке лежал кусок сала. Взял. Зинке не оставил. Не пропадет без сала, а ему там пригодится. Поллитровку засунул в боковой карман, чтобы ближе была. Собрался быстро. Осталось записку написать. На полях газеты написал коротко и ясно:

-Я в деревню! Прощевай!

***

-Петрович! Ты про письмо слышал?

-Слышал! Как же?

-Что теперь будет?

-А что будет. Пропьет икону, точно пропьет.

-Тьфу ты! Накаркаешь. Может, остановится?

-Мечтайте, старые романтики. Чудес на свете не бывает.

-Молчи, Тарасовна. Молчи. Итак тошно.

-Знаете, на меня вчера газетку постелили, а потом и оставили. Прочитала на досуге. Послушайте:

-Если разница между продолжительностью жизни мужчины и женщины более 10 лет - это сверхсмертность. Так бывает обычно во время войны.

-Так не война вроде. Войну пережили.

-Вот-вот. А водку не переживем. Она нас переживет, если не остановимся. Что там дальше писали, Тарасовна?

-Для угасания нации надо выпивать 8 литров алкоголя на душу населения. А у нас 15.

-Это как «на душу»?

-А так. И на младенца, и на старика поровну.

-Не шутишь, Тарасовна?

-Так ведь не до шуток. Каждый вечер на мне эти литры разливаются. Скорее бы зима. Ведь пьют каждый вечер. Бутылок подо мной – полюбуйтесь! В 1914 сухой закон приняли, так и выпивалось тогда всего 4,8 литра на душу. А сейчас никто и не чешется!

-Так ведь и Горбачев устанавливал сухой закон, а что толку?

-Был толк! Был. Продолжительность жизни увеличилась, преступность сократилась.

-Были и перегибы, виноградники вырубили. Зачем?

-Были. Да и не объяснили людям ситуацию. А слово «борьба» людям надоело. Надоело бороться. Хотелось просто жить.

-Да, а какая жизнь? Ведь все преступления по пьянке совершаются. Вон вчера в двенадцатой квартире пили, потом какой – то чумной за добавкой помчался, а потом заварушка такая! Неотложку вызывали. Пьяная драка.

-Эх! Молчите. В тюрьме мужики у нас дольше живут в три раза! Это факт. Статистика. Там не пьют в таких количествах. Вот вам и сухой закон.

-Вот выпускной был недавно. Всю ночь гуляла молодежь. Да не просто гуляла.

-Я, кстати, из той же газеты прочла. Решили подсчитать, до какого возраста доживут выпускники этого года. В Англии до пятидесяти лет доживут девяносто процентов детей, а в России всего сорок.

-Остальные станут алкоголиками?

-Да в том то и дело, что нет. Алкоголиков из них всего 2-3 процента, а остальные просто пьющие, празднующие все праздники, встречи, юбилеи, те, которые по сто граммов за ужином, те, которые невинно пивка с рыбкой, те, кто на рыбалке «Как не выпить?».

-А те, кто под борщ горилку и под шашлычок коньячок?

- И эти! Водка так прочно вошла в культуру, что без нее не мыслят ничего! Трезвенник считается ненормальным человеком, не таким, как все. Смотрят на него, как на шпиона.

-Это точно. Не пьет, значит болеет. Смотрят с жалостью и сочувствием на бедолагу.

-С ног на голову перевернулось.

-Да Россия всегда пила!

-Неправда ваша. В деревне пьяница был один. И все его жалели, жене и детям помочь старались. А теперь ни то, что пьяниц, деревни нет. Вымерла деревня. Сначала мужики вымерли, а потом и деревня матушка. Кормилица наша.

***

Петр Палыч доехал на трамвае до конечной и пошел к автобусной остановке. Болело сердце, тяжелым камнем бухало под лопатку. Но водка в кармане рюкзака придавало бодрости и уверенности. На остановке было много народа, в основном толпились дачницы - женщины в платочках с сумками на колесиках. Мужчин не было. Палыча встретили неодобрительными взглядами. На дачника он походил мало, а если и дачник, то понятно какой. Тот, который не против чужим поживиться. Да еще из кармана его видавшего вида рюкзака выразительно подмигивала бутылка.

-Чего ждем, бабулечки? - бодро поздоровался с дачницами.

-Тоже мне, внучек сыскался, - отозвалась женщина в зеленой горошковой косынке, - тебя дожидаемся. Давно никто не шнырял по грядкам.

-Ты че, красавица, я домой еду, в отчий дом.

-То и видно, что в отчий дом! Ждет он тебя, с бутылкой, да не дождется никак.

-А ты не смотри, может это вода!

-Может! Сам сказал «может». От тебя водой разит за версту. С чертова родника.

-Эх вы, бабы. Вам бы только обругать. А я ведь, правда, домой. На Кудиново будет автобус?

-Будет, куда он денется. Через минут десять и будет. А там куда?

-Я родом оттуда. Дом возле леса.

-Развалюхи там возле леса, а не дома.

-А ты откуда знаешь?

-Знаю, раз говорю. Сама оттуда.

-Вот и хорошо, вот и поедем вместе.

Женщина бочком отдвинулась, а потом и вовсе отошла к киоску, подволакивая свою сумку на стершихся колесиках. Там она долго разглядывала пестрое содержимое – бутылки с водой, пивом, коктейлями, ворохи жвачек, чипсов, сухариков, рыбок к пиву.

-Слышь, красавица, - Петр Палыч подошел к киоску, - а ты сама не из Кудинова? Что-то ты мне знакомая?

-Я же сказала - оттуда, только давно в городе.

-Так, и я оттуда. Петька Иваненков.

Женщина удивленно перевела взгляд с витрины на Петра, всмотрелась, словно припоминая, сморщила брови и, пораженная неожиданным открытием, прошептала, чтобы не слышали остальные дачницы:

-Сынок тети Кати Иваненковой? Царствие ей небесное. Она же крестная моя. Стой! Ты же Пашкин брат. Точно! Вас же двое было.

-Помер Пашка. Один я остался. – Петр Палыч привычно всхлипнул.

-Слышала! Он же в вашем доме обитал несколько лет. Подремонтировал немного, обжил. Если бы не пил, цены бы ему не было. Руки золотые. У вас же еще и сестра была, Лида! Она лет на пять старше меня была.

-Лида в Сибири, замуж вышла за военного. Там и живет. – Петр Палыч решил не рассказывать про Лиду. У этого киоска, рядом с любопытными дачницами не хотелось о больном.

-А ты чего в деревню? Дом проведать?

-Я, может, жить там хочу.

-Жена выгнала?

-Да при чем тут жена? Тянет туда. Тянет.

-Эх! С бутылкой на пару ты там ноль. Ноль без палочки. Там мужик нужен. Вот толку, что я туда езжу который год. Толку никакого. Мужа у меня нет, а женские руки – они так. В этом году один Филимоныч с конем на три деревни вокруг. Пока дождалась картошку посадить, думала, кончусь. Так с бабками и воюем. Каждый год говорю себе: «И зачем мне эта картошка? Куплю два мешка, хватит на зиму. Дочка в Москве, и слышать не хочет. А как представлю, что земля моя бурьяном зарастет, душа кровью обливается. Я на этот бурьян смотреть не могу. Больно.

-Так ты одна?

Женщина рассмеялась:

-А ты посвататься ко мне хочешь? Прямо тут? Эх, милок! Спасибо. Был точно такой же труженик рядом. Тяжелее рюмки ничего не поднимал, хозяин. Нет уж, спасибо.

-Что ты сразу! Я, может, без деревни загибаюсь. Может, и пью оттого. Город съел меня с потрохами.

-Диванный ты. Что я не вижу? Ты же трудиться отвык. Привык на всем готовеньком. На кнопочку нажать – футбол по телевизору. Молочка, хлеба из магазинчика, хотя какое молочко? Другое любишь.

-Как хоть зовут тебя, провидица?

-Надежда. Клепикова? Не помнишь?

-Нет. Малыми были с Пашкой. Нас же тетка забрала после смерти матери. Оторвались от родного угла с мясом.

-Да я у вас часто бывала! К крестной бегала. С косичками светлыми.

-Стой! - потер себя по лбу. - Надюшка – рыбья юшка?

-Вспомнил? И как уху варили у речки, вспомнил?

-Вспомнил. Мы ж тебя с Пашкой так прозвали. Ты ж уху такую сладкую варила.

-Так уж и сладкую!

-А то… Мы же с Пашкой в тебя влюблены были. Даже подрались. А потом решили – ни мне, ни ему. Друг другу поклялись в твою сторону не смотреть.

-А я помню, как вы ружье купили. За клюкву. Все мальцы в деревне вам завидовали. А вы его хранили на сеновале, чтобы мамка не забрала.

-А ты про ружье как прознала?

-Вы мне и рассказали. Помнишь, возле речки шалаш у нас был?

-Был шалаш. Эх, Надюшка! – Петр Палыч всматривался в лицо нечаянной спутницы.

-Что, постарела? Не узнаешь?

-Есть немного. А глаза твои.

-Выцвели, как ситцевое платье.

-Зеленые. Не выцвели. Красивые.

-Да ладно, не сочиняй, чего нету. – Поправила косынку. - И ты, Петя, лучше не стал.

-Время.

-Да какое время? Это же расцвет для мужика. Время… На охоту то ходишь?

-Да нет. В Гринпис записался. Слышала? Зеленые.

-Это в смысле «зеленый змий»?

-Не. Животных люблю. Так что лисы тебе на воротник не дождаться.

-До сих пор жду.

-Ладно тебе, Надюха, ты и без лисы на шее красавица.

-Я знаешь, как горевала, когда крестная умерла да вы потом уехали.

-Правда?

-Правда! Вы мне с Пашкой оба нравились. Теперь уже можно сказать, столько лет прошло. Да и Паша - царствие небесное…

-Да, дела. А твои старики?

-Мои пять лет назад, тоже друг за другом. Пока жили в деревне, легче мне было. Родной угол был в порядке. Батька до последнего постукивал, поправлял. Он у меня хозяин. Да Бог сыновей не дал. А я что? Одни руки. Мой не работник был. Потом хотела дачникам продать, да рука не поднялась. Пока стоит хата, и я хожу по земле.

-Эх ты, Надежда. Имя у тебя какое.

-Какое?

-Красивое.

-Ладно тебе. Автобус. Поторопись, а то не влезем.

Петр Палыч неожиданно подхватил сумку Надежды и припустил к остановке.

-Эй, стой, да она легкая!

-Ничего! Помогу.

Надежда засеменила следом. В переполненном автобусе стояли рядом. Вскоре возле Петра образовалась пустота. Запах перегара действовал на народ, как раптор на комаров.

Надежда отвернулась к окну. Автобус выезжал из города, не спеша. Полчаса в дороге она любила смотреть в окно. Любила это возвращение домой, наизусть знала каждое деревце, каждый поворот. Сейчас смотреть в окно мешал мерзкий запах перегара. И зачем только заговорила с этим опустившимся мужичонкой? Ведь от того Петьки, по которому сердечко ее сохло, ничего не осталось. Пусть бы ехал себе. Она незаметно стала рассматривать неожиданного попутчика, пытаясь найти что-то хорошее. Давно нестриженные волосы, да еще и немытые. Небритость трехдневная. Футболка затрапезная с растянутым воротом. Жена, если таковая имеется, давно перестала за ним ухаживать. А глаза, и брови, и нос Петькины. Если присмотреться – он. Тот - вихрастый охотник. Только время, конечно, подпортило Петьку, здорово подпортило. И зачем остановилась? Она ведь никогда не останавливалась рядом с алкашами. Один вид их вызывал жалость и протест одновременно.

А крестная! Крестная добрая была. Маленькая Надюшка частенько в детстве к ней бегала. Мама то на ферме, то на огороде. Все ей некогда, отмахивалась от Надюшки, как от мухи назойливой. А крестная увидит бегущую от калитки Надюшку, засветится вся своей доброй улыбкой. Как она все успевала? В доме всегда тихая радость. Травами пахло, у крестной всегда пучки трав сохли: ромашка, зверобой, душица, тысячелистник. И чай заваривала с травками. Надюшка садилась на лавку, а крестная ей чашку с душистым чаем да булочку. И дома то у всех были одинаковыми по тем временам. Типовые, как сейчас бы сказали. Дверь со щеколдой, маленькие сени, за ними большая кухня с русской печкой. Оттуда часто торчали белобрысые головенки Петьки до Павлуши. Старшую Лиду Надюшка помнила плохо. Лида была старше. За кухней светлая горница с иконами в красном углу. У крестной там всегда теплилась лампадка…

***

-Мамка, я к крестной сбегаю?

-Беги, Надюшка. Да захвати ей творожка, вон, в миске на столе.

Надюшка взяла полотняный мешочек с творогом, втянула вкусный запах. Вкусно, а нельзя. Пост. Из творога крестная пасху сделает. А куличи ее – чудо какие вкусные да нарядные. У мамки такие никогда не получаются. Мамка не обижается, на то и крестная, чтобы для Надюшки была радостью и примером. Память доставала Надежде все новые картинки из прошлого. Вспомнилось, как в церковь деревенскую ходили. Крестная в церкви строгая. Надюшка рядом стоит. На страстную седмицу перед пасхой службы особые. Канон Андрея Критского, трагичный, покаянный. И пение, вселяющее светлую надежду, что Господь не оставит, не смотря ни на что.

-Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Надюшка особенно любит Чистый четверг. Читают двенадцать Евангелий. Вся жизнь Христа встает в величии своей жертвенной Любви. Надюшке жаль Христа до слез. Все прихожане храма на службе. Светлые печальные лица. Как будто и незнакомые. Вот тетка Марья – хохотушка и частушечница. А сейчас – в глазах слезы. Как будто теряет что-то родное и близкое. Надюшке немножко страшно. В душе надежда. А вдруг не распнут, вдруг опомнятся, пожалеют, поймут? Не будут избивать, не будут надевать колючий терновый венец? Ведь он в любой момент мог покарать каждого своего мученика, Почему не покарал? Почему простил каждому?

Когда возвращались домой, неся в руках горящие свечи, спросила об этом у крестной.

-Что ты, Надюшка. Он ведь Любовь. Разве Любовь может покарать, обидеть, убить?

Заплакала Надюшка.

-Крестная! Я… Я…

-Ну что ты, родимая! – обняла. - Неси свечечку домой, обнеси все уголочки. Все хорошо будет. Да сама, смотри, никого не обижай и не обижайся. Мамке спасибо за творожок передай, молитвеница ты моя. Завтра буду куличи ставить, приходи.

***

Автобус подъехал к остановке.

-Кудиново. Выходим.

Петр Палыч бочком вышел из автобуса. Надежда с коляской за ним. К деревне вела лесная дорога. Когда – то она была очень оживленной, а сегодня колея поросла травой.

-Дорога то совсем захирела.

-Дорога ладно. На деревню посмотришь.

-А кто из стариков остался?

- Филимоныч с теткой Евдокией, бабушка Маня Клепикова, тетка мужа моего покойного, семья переселенцев с Азии на том конце. Ну, ты их не знаешь. Они лет десять назад переехали. Да, Люба Телятникова, помнишь, бабка у них травами лечила?

-Припоминаю. Сухенькая такая?

-Да, бабка Настя. Так Люба здесь, у нее три сына, телята.

-Чего телята?

- Ну, Телятниковы. Вот их так и зовут.

-Маленькие, что ли?

-Да нет. Взрослые. Просто, как телята беспомощные. Пьют. Нигде не работают. Мамка их нянчит до сих пор. Спит с ключом на шее.

-Зачем с ключом?

- В кладовке – самогонка. Она самогоном приторговывает. А ключ от Телят бережет. Телята если дорвутся – конец. Толян, ну, младший из братьев, как-то Сашке выбил глаз по пьянке, так Сашка ему благодарен - пенсию получает ни за что.

-Веселуха у вас!

-А то! Ты думал, только в городе жизнь? Веселуха! Летом вообще жизнь. Дачники. Зимой жизнь замирает. Я приезжаю иногда избу протопить да мышей попугать. Опять таки, банька у меня, я баньку страсть как люблю. Натоплю, напарюсь, вроде и жизнь в радость. С дровами плохо, да Филимоныч помогает, дай Бог ему здоровья. Уйдет дед, пропали мы. На нем да на коне его Шурике все и держится.

-А рядом с моей хатой есть кто?

-Рядом с вашей хатой – Зинка Табор живет.

- Везет же мне на Зинок. А почему Табор?

-Говорят, ее мамка от цыгана родила. У нас тут раньше частенько цыгане стояли.

-Стой, помню в детстве нас с Пашкой Лидка цыганами пугала.

-Вот-вот. С Зинкой осторожно. Пиранья.

-Чего это?

-Не заметишь, как в батраках у нее окажешься. А баба хваткая. Захомутает тебя. Ей лишь бы в штанах. В хозяйстве пригодишься. Пашка твой у нее батрачил за миску супа.

-Эх, и злые вы, бабы.

-Будешь злой, когда напашешься на хозяйстве в одиночку.

-Про всех рассказала?

-Очень надо мне тебе рассказывать! Иди своей дорогой!

-Да чего ты, Надежда? Я ведь обидеть тебя не хотел. Я ведь, Надежда, шел с тобой, не дышал.

-Чего это?

-Красивая ты. Как раньше. Ничего не изменилось.

-Тьфу, дурак.

-Красивая. Косынка тебе идет. К зеленым глазам твоим.

-Вот! От жены еще не оторвался, а туда же!

-Что же я не мужик, что ли? Рядом с красотой могу молчать?

-Все! Проехали. Только что ты в хате своей делать будешь, она ведь почти завалилась.

-Посмотрю, осмотрюсь. В город не хочу! Веришь, Надежда. Ничего меня там не держит!

-Это точно. Водки, ее везде много. Льется рекой. Хочешь, песню спою?

-Ну спой.

Надежда остановилась, поправила платок и затянула голосом народной певицы:

-Из-да-ле-ка-а-а-а чет-ко

Течет река вод- ка

-Течет река вод-ка

Конца и края нет!

-Ну тебя! – Петр Палыч сплюнул на дорогу.

-Ну меня! Не нравится? - Надежда топнула ногой. - Так давай свою бутылку. Вылью под куст. Куст, правда, жалко. Загнется. Сразу.

-Что, правда загнется?

-Конечно. Куст, он ведь живой. Разве выдержит эту гадость?

- А я что ли неживой?

-Да какой же ты живой. Так, облочка.

-Ну, баба! Все вы одним миром мазаны.

-Да несчастные мы! Через одну одинокие, через одну с пьяницей. Вот и посчитай, сколько счастливых в России? – женщина сердито сдернула косынку, вытерла вспотевшую шею, снова повязала привычными движениями.

-Сами виноваты. Вам бы все в горящие избы.

-А кто пойдет? Вы? Избы все горят. Вернее догорают наши избы.

-Не грусти, Надюха! Прорвемся!

Надежда вдруг замерла, посмотрела на Петра и увидела в нем того, хоть и мальчишку, но сильного, за спиной которого хотелось спрятаться, прижаться щекой к спине, вдохнуть запах кожи, смешанный с ветром, солнцем и речкой. Стряхнула видение и неожиданно тепло и тихо сказала:

-Если что, Петь, забегай. Может одеяло какое, кастрюлю. Печка у тебя стоит. А это главное.

Он оторопел от такого перехода, не ожидал. Дальше шли молча. Лесная дорога вилась через лес. Петька помнил, как с Пашкой бегали по ней за клюквой на болота. Показались два старых дуба. Рядом березовая рощица. Красота вокруг – сердце заходится. Майская зелень – нежная, свежая. Травка молодая. Жизнь вокруг кипела. Птицы пели в зеленых зарослях ольхи, пощелкивал соловей. Сначала лениво, словно распевался перед концертом, а потом выдал такое! Петька остановился.

-Ты чего?

-Вот это да! Красотища. Столько лет прожил на асфальте, забыл, как трава пахнет.

-Да чем она может пахнуть. Не укроп!

-Ты что, Надежда! Пахнет. Сладко.

-Чудак ты, Петька. Ну, это хорошо. Может, и оживешь ты здеся, а может, окочуришься окончательно.

-Во, бабы. Язык - побриться можно на досуге.

-Давно смотрю, досуга у тебя не было.

-А что?

-Щетина, как у поросенка Зинкиного.

-Ну тя! Весело с тобой, Надюха! За словом в карман не полезешь.

-Чего-чего, а этого добра у меня навалом.

-Карманов?

-И карманов. Правда, пустых. – Рассмеялись.

Давно Петьке не было так хорошо. По дороге шел не опустившийся, спившийся мужичок Петр Палыч, а Петька Иваненков, веселый разбитной парнишка, шутник и балагур, трудяга, который с закрытыми глазами мог починить движок у трактора, охотник и рыбак.

Дорога привела к краю деревни.

-А вот и дом твой. Узнаешь?

-Как не узнать.

-Ну ладно, прощевай! Если что, заходи. Мой с той стороны, третий. Узнаешь, сирень цветет у калитки. Белая. Не спутаешь. Только водку ненавижу и пьяных. Бутылку свою не тащи.

-Спасибо тебе, Надюха!

-Да за что?

-Как с человеком, со мной!

-Ну, ты даешь, Петька! А кто же ты? Не человек?

-Да не знаю.

-Дурак и есть, дурак. Я же помню, каким ты был. Мамки твоей уже лет сорок нет, а я как с ней повстречалась. В детство ты меня вернул. А кому же в детство не хочется?

Надежда покатила свою коляску по дороге, Петруха повернул к своей хате

Тропинка еле угадывалась среди травы. Забор покосился. Нашел в зарослях разросшейся сирени калитку. Вспомнил, как сажали когда-то с Пашкой эту сирень. Мамка заболела, лежала с давлением. Все хозяйство тогда на них было. Лидка в городе училась, приезжала на выходные. Они с братом и корову доили, и в хате управлялись. Дело было в мае. Однажды она попросила окошко открыть. Ветер принес запах цветущей сирени.

-Сирень цветет, никак?

-Цветет. Куда ей деваться.

-У соседей расцвела, в палисаднике?

-А где ж? Там.

В тот вечер они наломали охапку и поставили на столе в вазу. А осенью они посадили у калитки два куста.

Их сирень разрослась, превратилась в целые заросли у забора. Цвела она так, что у Петьки голова кругом. Ткнулся в калитку – закрыта. Отодвинул щеколду и пошел по тропке. Казалось, заскрипит сейчас дверь и мамка выйдет, и прижмет его голову к груди и спросит:

-Как ты живешь, сынок?

Слезы катились по щекам. Хотелось завыть по-волчьи, да тишина такая вокруг, что не посмел. И вдруг – бабий визг из-за забора:

-Уйди, нечистая сила! Изыйди! Нечистый дух! Уйди, Пашка, Христом богом прошу. Не пугай! Что я тебе плохого сделала? Ну, прости, Пашка, прости!

-Ты че, баба, с паровоза упала? Головой тормозила? – остановился, снял рюкзак, поставил на траву, достал бутылку, сделал два глотка – подал бабе через забор. Та глотнула, закашлялась.

-Ты кто?

-Петька я, брат. Во дура, визжишь, как поросенок недорезанный! Я теперь – сосед твой. Жить приехал. Прошу любить и жаловать. И не визжи, как меня увидишь следующий раз, а то никакой водки не напасешься тебя в чувство приводить.

-Фу ты, ну ты! Жить он будет! Да как тут жить? От хаты ничего не осталось. Одни стены, и то завалятся скоро.

-Вот как завалятся, так к тебе приду. Примешь?

-Отчего не принять такого работника? Лопата есть, коса в сараюшке, топор опять таки, дров к зиме нарубить.

-Погоди с лопатой. Разберусь со своим хозяйством.

-Ну-ну! Разбирайся. Хозяйство твое – всем хозяйствам хозяйство! Как разберешься - заходи. Картошки всегда наварю. Килька есть – пальчики оближешь. Вчера в магазин завезли. Ну и бутылочку в честь встречи поставлю. Ты когда пьяный – не буйный?

-Буйный. Сразу бошки откручиваю, если что нее так!

-Ой! Так ты сидел, что ли?

-Ты чего, с паровоза упала?

-Ну, раз буйный по пьянке. Буйные по пьянке часто сидят. Хотя татуировок нет. Покажи руки. Чистый вроде!

-Ох и дура!

-Сам дурак! По-соседству будешь. Имею право узнать, что ты за человек? Ключик от хаты на гвоздике возле двери. Висит.

От калитки до крыльца двадцать шагов, они в Пашкой как-то поспорили в детстве, сколько. У Пашки выходило восемнадцать. Специально шагал чуть шире, чтобы не по-Петькиному было. Сейчас шагов было пятнадцать. Вырос. Дверь открылась легко, заскрипела, приветствуя. Вошел в темные сени. Лучи солнечного света выхватили из полумрака пыльную паутину на стене. Из под ног брызнули темные шарики. Мыши хозяйничают.

-Ну, все, кончилась ваша власть. Теперь я тут главный.

Прошел на кухню. Все по-прежнему: печка, лавка, стол. Половицы рассохлись. Пол грязный. На плите котелок. Даже вода в рукомойнике была. Помыл руки, потянулся по привычке к рушнику, а там гвоздь пустой. Вытер руки о штаны. Защемило сердце, стало больно дышать. Камень за ребрами зашевелился. Сел на лавку, задержал дыхание. Отпустило чуть. Вот она - новая жизнь. А с чего начать и не знал. Стал распаковывать рюкзак. Достал соль, крупу, хотел на полочку положить, а там - пыли! Решил первым делом пол вымыть. Нашел в сенях ведро, на гвозде тряпку – старую Пашкину футболку. На футболке развевался американский флаг. Пошел к колодцу за водой. Колодец общий был, с Зинкой. Она как – будто ждала, вышла с хаты, подбоченилась:

-С колодцем аккуратно, ведро не упусти!

-Я здесь воду пил, когда тебя и в помине еще не было! Учит она!

-Учу! Кто тебя знает? Может, ты только кран на кухне умеешь открывать?

Не ответил, не хотелось. Дома надоели дебаты с Зиной, еще тут.

Выпил холодной колодезной водицы прямо из ведра. Зубы свело. Вода живая, из детства. Даже в голове прояснилось. Полегчало. Отнес ведро в дом.

Сначала протер все полки, потом вымыл пол. Запыхался без привычки, как после стометровки. Сто лет полы не мыл. Сел на лавку. Кухня посветлела. Вспомнилось, как мамка в детстве сажала их с Пашкой на лавку, и ноги заставляла поднять, а сама намывала пол до блеска. А они любили смотреть, как у мамки все ладно получается. Подросли, сами стали мыть полы, по очереди.

Есть захотелось. Вот бы сейчас стряпни мамкиной. Вспомнил, как она в печке пекла бабку. Готовил как-то дома в духовке, Зина удивлялась, что он смог. А чего там мочь? Картошки потереть на мелкой терке, как на драники. На сковородке сальца с лучком поджарить до румяности. Тертую картошку туда – и в печку. Неплохо, конечно, пару яиц в тертую картошечку. Сверху корочкой все покроется румяной. А дух! Приготовлю обязательно, да Надежду позову. Пусть посмотрит, что он не совсем конченый мужичонка.

Пошел в сараюшку, набрал дровишек, растопил плиту. Дымоход засорился. Дым погнало в дом. Открыл дверь настежь, попытался открыть окно, да не смог. Рамы прогнили и еле держались. Подумал, что надо менять, да куда там. Все менять надо: и стены, и дверь, и печку, и полы. Все менять. А начинать с себя. Сам, как этот дом, обветшал от водки. Самому поменяться. А это, братец, самое непростое. Сел на лавку. Есть расхотелось. Решил оставить эту затею с едой. Выпил прямо из горлышка. Водка не пошла, горло саднило от мерзкого привкуса. Вспомнил тот куст, про который Надежда говорила. Неужели засох бы? Заставил себя - съел сала с хлебом, закурил сигарету. Достал Лидкино письмо из кармана. Перечитал.

«Здравствуй, братик мой Петруша!

Пробежал глазами по строчкам, нашел то, что не давало покоя

А пишу тебе, братик мой, потому что важное дело тебе поручить хочу. Ты же наш старый дом помнишь? Я и не знаю, жив ли он. Мне мама приснилась, Петруша. В платочке, в платье темно-синем с воротничком в горошек, помнишь? Снится мне, что стоит она возле яблони в саду, смотрит на нас. Я самая первая иду по дорожке. А она мне:

-Лидочка, дочка. Нельзя тебе уходить, потерпи, голубка моя! Павлушу потеряли, давай хоть Петрушу спасем!

Петр Палыч заплакал, слезы застилали глаза. Вытер кулаком, как в детстве, стал читать дальше.

А я ей:

-Как, мамочка? Я его двадцать лет не видела, даже Павлушку проводить не смогла. По нашим временам разве осилишь эту дорогу?

-Знаю про ваши времена. И войны нет, а худо живете, умираете от водки да хворей. Да ни об этом я, Лидочка! Напиши Петру главное. Вы не помните, маленькие были. Как церковь нашу разрушили, мы иконы по домам разнесли. Я унесла Неупиваемую чашу. Пьянство – беда наша. Отец пьяный вечно. Да Пашка с Петрушей не трезвее. Икона эта – целительная. По вере чудеса творит. По вере. . Я, как заболела, перед больницей на чердак унесла: и икону и Евангелие. Побоялась. Мальчишки стеснялись, если кто в дом входил, особенно учительницу стеснялись. Подумала я – вдруг придет, чего мальчишек мучить. Не понимают, сердешные. С больницы то я не вернулась. Нельзя, чтобы она пылилась на чердаке. Дом наш скоро завалится. Я знаю, вижу. Покосился весь, горемыка. Крыша вот-вот рухнет. А икона в рушнике завернута, а сверху в мешке холщовом, а мешок это в старом ящике. Напиши Петьке. Пусть поедет, заберет Матушку оттуда.

-А что же ты ему об этом не скажешь?

-Да разве до него достучишься?

Петр Палыч завыл в голос, упал головой на стол.

Бутылка упала, водка полилась на столешницу. Впервые было не жалко. Схватил бутылку, грохнул о печку. Осколки посыпались на вымытый пол. Взял веник, смел осколки в кучу в угол возле печи. Погладил теплую глиняную стену.

-Прости. Покой твой нарушил. Прости.. Ты меня грела и кормила, а я…

Лестницы на чердак не было. Обыскал все, залез в сарай, посмотрел в огороде. Да и что ее искать? Если и была, сгнила и развалилась. А Пашке она могла и не пригодиться. Как же быть? Без лестницы на чердак никак. Решил идти к Надежде. Хотя проще было к Зине, соседке. Зина объявилась сама. Нарисовалась в проеме двери как картина, старую кофту сменила на ярко-зеленый свитер цвета «вырви глаз», губы подкрасила и стала чем-то неуловимо похожа на его жену. Раскраской, что ли. Так, наверное, были похожи индейцы, вышедшие на тропу войны.

-Ну что, соседушка? Освоился? Ой, пол, гляжу, помыл. Молодец.

Бегающие глазки обшарили комнату. Прошла, уселась на лавку:

-О! А запах!

-Бутылку разбил.

-Как же тебя угораздило?

-Погоди ты, Зина. У тебя лестница есть?

-А как же? У меня все есть.

-Дай на часок.

-А зачем тебе?

-Нужно.

-Не скажешь зачем – не дам.

-На чердак надо слазить, посмотреть. Крыша – видишь? Надо что-то делать. Посмотрю, как там балки.

-Ну, смотри, лестницу только не сломай. У меня мужика нет, чинить некому.

-Чего ей станется, твоей лестнице?

-А того и станется. На ладан дышит. Знаешь, как у бабы хозяйство без мужских рук? Доживает. Мужских рук давно не чуяло.

-Ты не чуяла?

-Хозяйство!

-Ладно, Зина, не причитай. Если что, подремонтирую твое хозяйство.

-Ну-ну, – игриво хохотнула. – Брат твой, Пашка, ремонтник был никакой. Все больше в стакан заглядывал.

-Сама, небось, и наливала.

-А как же? Без этого никакое дело у нас не делается. Сам знаешь, самая что ни есть корвертир, конверт – о! точно, конверт -тируемая валюта.

Оттого, что она, так же, как его жена, бросалась мудреными словечками, настроение вмиг улетучилось.

-Ты, Зина, меньше слов! Про лестницу не забыла?

-Пошли, не самой же тащить. Чай, мужик.

По тропке через упавший забор прошли на Зинкин огород. Возле вскопанной грядки торчала лопата.

-Посевная?

-Ага, редисочку под пленку брошу. Витамины.

-Молодец, хозяйка. А картошку когда будешь сажать?

-Да как Филимоныч с Шуриком освободится, так сразу. У нас один конь на три деревни в округе.

-Слышал.

-Когда успел?

-Надюха рассказала.

-Клепикова? Откуда знаешь ее?

-С детства дружили. Она моей мамки покойной крестница.

-Вот оно что! Смотри, она баба себе на уме.

-Хватит тебе, Зина. Лестницу мне.

-Да помню, вон, бери. Назад не забудь вернуть.

-Да верну, не съем я твою лестницу!

-Ну-ну. Слышь, Петруха, ты мне забор не поможешь поправить? Куры лезут в огород, никакого спасу нет.

-Это я так понял, за лестницу?

-По-соседски это. Ты мне – я тебе. Ведь не раз еще прибежишь чего, если, конечно, в город не умыкнешь. Только тебя и видали.

-Погоди, Зина, дай в себя прийти.

-А ты где? Не в себе?

-Да не знаю. Заблудился. Не газуй.

-Ну-ну. – Зина обиженно поджала губы…

***

Петр Палыч поставил лестницу к чердачному окну, осторожно, перекладина за перекладиной, полез на чердак. Отворил дверь. Через щели в крыше проникал свет. На чердаке хранился всякий хлам. Петр Палыч нашел колеса от своего старого велосипеда, бабушкину прялку, корзины и даже полусгнившие валенки. Не те, о которых Лидка пишет в своем письме? Взял валенок, представил круглую Пашкину головенку, торчавшую из голенища. Себя представить не мог. Здоровый мужик. Не может быть. Улыбнулся. Вспомнилась еще одна история с валенками. Зима выдалась лютая. Снегу намело до окошек. Старые валенки совсем поизносились. Мамка заказала соседу Федору две пары новых. Дядька Федор мастер был отменный. Свалял им серые, мягкие, да еще подшил кожей. Они с Пашкой, чтобы не путать, попросили мамку сделать метки. Мамка на Пашкиных вышила сбоку имя «Павел», а на его - « Петр». Так и читали всякий раз свои имена, прежде чем обуться. Однажды торопились в школу, перепутали. На правой ноге у Пашки, - Петр», на левой – « Павел». А у Петьки – наоборот. Смеялись долго, когда обнаружили, а потом сели и стали переобуваться. Сняли, обменялись. Оказалось, у Пашки валенки с именем «Петр», у Петра – «Павел». Плюнули и больше не обращали внимание на мамкину вышивку. И что самое интересное, больше не ошибались. Валенки сами стали находить хозяйские ноги. Петр Палыч взял валенок. Интересно, тот? Сбоку нашел полустертые буковки « Петр». Мои. Надо же? Вот чудеса. Прижался к валенку щекой. Войлок покалывал кожу. Вспомнил, как набивался зимой снег, когда они с горы на санках катались, Как натягивал на них лыжи с веревочным креплением, а потом и коньки. Это были не просто валенки, это была универсальная зимняя обувка на все случай жизни, в которых никогда не мерзли ноги. Вот тебе и дядька Федор. Мастер. До сих пор лежат. А лет сколько прошло? Моль почикала, конечно.

Валенки – валенки,

Неподшиты стареньки.

Валенки валенками, а где ящик?

Ящик стоял в углу. На нем какой – то хлам, старый матрас, Пашкина куртка зимняя. Расчистил крышку, открыл. Сверху лежали подшивки газет. Выложил, даже не посмотрел. Под ними сверток в рушнике. Развернул – вот она, икона. На него смотрели Богородица с Младенцем. Как когда-то в детстве. Прижал к груди.

-Нашел, нашел я тебя. Выполнил мамкину просьбу. Мамки уже столько лет нет рядом, а смотри, передала мне, что Ты меня ждешь.

Петька вдохнул полной грудью, дыхание в Петькиной груди замерло, и впервые за много лет сердце его, измученное страстями, горестями, суетой забилось из плена ребер в поисках правды.

-Что же делать? Как же мне жить то теперь? Без рода, без племени. Не нужен никому. Раньше до седьмого колена поминали предков, держались корнями своими, а теперь? Один ведь, один остался.

Положил икону на крышку ящика. На дне лежали книги. Он уловил еле заметный запах, так знакомый ему с детства. Запах пожелтевших страниц. Это были мамкины книги: Молитвослов, Псалтырь и, наконец, ее старенькая Библия, которая досталась ей еще от деда, громогласного купца. Она рассказывала о нем как-то в детстве, что дед был силищи необыкновенной. Верующим глубоко и истинно. Успешный был купец, торговал льном, гречкой, медом. Деньги лишние не пропивал, строил церковь в деревне. Стой, эту, что в детстве порушили? Да. Дела. Его Библия, деда. Открыл. Из книги выпал листок, исписанный мелким округлым почерком. Сел на матрас, под спину Пашкину куртку подоткнул. Почти кресло. Стал читать:

«Душа моя, душа моя… раскрой глаза и поднимись с греховного ложа. Решись служить Богу живому и истинному, как ты служила доселе идолам страстей. А все прочее уже готово к твоему спасению. Готово Евангелие для вразумления тебя во всех случаях жизни, готова драгоценная одежда заслуг Христовых для прикрытия твоей духовной наготы, готово тело и Кровь Сына Божия для насыщения твоего глада, готов елей и бальзам для уврачевания твоих ран, готова всемогущая благодать Духа святого для подкрепления твоих слабых сил, готов малый венец для увенчания твоих малых подвигов.

-Неужели дед писал? Нет, почерк женский. Мамка. Мамкин почерк, точно.

«Душа моя, душа моя… раскрой глаза и поднимись с греховного ложа. Решись служить Богу живому и истинному, как ты служила доселе идолам страстей.

-Мамка – мамка, зачем ты так рано ушла? Зачем оставила нас с братом? Несмышленыши слепые… Где взять силы подняться с греховного ложа, о котором тут пишут? Как избавиться от страстей? Ведь без водки жить не смогу. Правда… Говорю Зинке, что смогу, что она во всем виновата, что пилит. А сам? Сам без бутылки ни дня. Придумываю себе всякие оправдания. Типа, подумаешь, ну выпью, могу и не пить, но выпью. А что делать? Выпьешь, легче становится. Вот скажу сейчас, здесь, на этом чердаке, что пить не буду больше. И что? Что делать буду? Что в этой деревне делать? Дом один не подниму. Работать негде. Курей завести? С Зинкой ругаться? Пойти к ней в батраки, как Пашка? Дешевой рабочей силой ценой в поллитру?

Есть Надежда, Надюшка из детства. Не признавался себе, что любил ее когда-то. Если бы с Пашкой тогда в шалаше глупую клятву друг другу не дали, может быть, были бы они с Надюхой. Она ведь светлая какая. Разве смог бы ее обидеть? Может, и не поздно еще. Одна ведь. Только, что я ей дам? Одними воспоминаниями сыт не будешь. Того Петьки и той Надюшки – сладкой юшки уже давно нет. Нет. Ничего нет! Не нужен никому. Только мамке. Всегда была рядом. Только мы тебя не слышали, слышать разучились совсем. Спасибо, хоть сейчас в родной дом привела. Что же мне делать? Как же жить? Икона твоя? Ехать с ней в город? А там что? Все сначала. Здесь оставаться? Как жить? Что делать?

Он так и уснул с иконой в руках. Впервые за последние годы уснул, как в детстве, тихо и спокойно.

***

На улице было темно, когда он спустился с чердака. У Зинки горел свет. Тихонько, чтобы не попасться на глаза, отнес ей лестницу, прислонил к сараю.

-Эй, кто там? – вышла из дома.

-Да я. Лестницу поставил.

-Что, как вор крадешься. Брал громко, возвращаешь тихо?

-Переживательная ты женщина. Переживала, что совсем не верну. Вернул – опять не так.

-А спасибо? Забор обещал поправить, картошку посадить?

-Сына вырастить и дом построить?

-Шутки тебе.

-Да какие шутки.

-Ну что решил? Остаешься, в город поедешь?

-Не знаю еще.

-Утро вечера мудренее. Может, есть хочешь? Картошка с ужина осталась, огурцы соленые, целую трехлитровку открыла – самой не съесть.

Пашка сглотнул слюну. Есть и правда хотелось.

-Ну, пошли, не бойся.

-Чего мне бояться? Это ты бойся. Чужой, с улицы. Ночь на дворе.

-Да какой ты чужой! Ты же копия Пашка. Слышал же, как визжала? Думала – он с того света вернулся - картошку помочь да и забор поправить, завалился.

-Шутки у тебя. Ты, прости, Зина, не пойду я. Домой надо.

-В город возвращаешься?

-Да какой город. Говорю, домой…

***

-Надька, Надюшка, рыбья юшка!

-Уйди, Петька! На глаза мне не попадайся!

-Да хватит тебе обижаться. Пообижалась - и хватит. Расскажи лучше, Что там дальше?

-Где?

-Ну ты там рассказывала про зверей.

-Кому что, охотникам – звери.

-Да ладно тебе, заладила. Расскажи!

Надюшка села березовую чурку, расправила платье на худеньких коленках:

-Во время сорокадневного поста Христос пошел в пустыню, «и был Он со зверями». Мы говорим о том, что они - страшные, злые. Но злых зверей не бывает.

-Как же. Вот волк прошлой зимой всех овец у дядьки Федора перерезал. Добрый милый волк.

-Злы только духи – падшие и нечистые, вселившиеся в животных. Звери же – прекрасное творение Божие, но с падением человека одолеваемые нечистым духом.

-То есть волк вовсе и не виноват? Он всего лишь жертва? Но нам то от этого не легче. Мы с Пашкой его два дня выслеживали, пока не пристрелили.

- Жертва в квадрате ваш волк. Дважды пострадал от людей.

-Если бы с Пашкой знали, привязали бы ему на шею колокольчик. И умер бы он от голода через неделю. Ты не забыла, что он тоже звено пищевой цепочки?

-Был такой святой, Франциск Ассирийский. Точно так же волк резал овец в его деревне. Так вот Франциск пошел в лес и поговорил с ним. Крестьяне отговаривали его. Он и в самом деле кинулся на Франциска, но тот обратился к волку, как к брату.

-Бред!

-Это сложно понять, если в душе живет зло. А у тебя живет. Ты же можешь взять ружье и застрелить? А волк это чувствует, как и любое живое существо.

-А Франциск не мог?

-Не мог. Он достиг такого уровня неприятия зла, что не мог. И волк, оказавшийся перед другой реальностью, не похожей на ту, которая его окружала, остановился и присел на задние лапы, как собака.

-Такого не добился за всю жизнь не один дрессировщик. Львов и тигров дрессировали, но не волков.

- В село Франциск вернулся не один. А волк до смерти жил в деревне, как собака, полтора года ходил от дома к дому, где ему выставляли еду.

- Сказочная история. Чудеса.

- А чудеса бывают, когда любовь побеждает злобу. Рассказывать дальше?

-Давай.

- И когда Христос пошел в пустыню, то на него ринулась вся эта хищная рать. Точнее, ринулись на него те нечистые духи, что были в них.

-И что?

-Когда приблизились, то почувствовали своего Владыку, и вынуждены были отступить духи нечистые. И первое изгнание нечистых духов произошло.

-Ух ты! Всем сказкам сказка.

- Потом они ласкались ко Христу, как те первые животные к Адаму. Восстановилась изначальная гармония мира. Ведь мир был задуман знаешь каким чудесным? Посмотри вокруг! Наша река, наш лес, наше поле! Что может быть красивее?

-Да кто с этим спорит? Только космический корабль сделал человек. И он в тысячу раз красивее всех этих полей, лесов и речек вместе взятых.

-Зачем он, Петька?

-Что зачем?

-Космический корабль? Если земля так прекрасна?

-Ну, ты даешь, Надька! Не ожидал от тебя. Это технический прогресс! Ты чего такая отсталая?

-Но Христос пришел спасти не только человека, но Землю, весь Космос и всю вселенную. И со Христом та гармония, что была в раю, вновь восстановлена. Но восстанавливать ее надо в душе. Каждого человека. А мы рвемся в космос. А что у нас в душе?

-Надя, если бы мы так рассуждали, ходили бы в лаптях до сих пор.

-А что плохого?

-А чего тебе туфли из города на каблуках привезли?

-Петь, не отвлекай меня. Хочешь, дальше расскажу?

-Валяй. Как ты помнишь все?

-Знаешь, как батюшка рассказывает? Заслушаешься!

-Давай, валяй,

- Был такой старец, Герасим Палестинский. Так вот, лев возил ему воду.

-Лев-водовоз. Допустим. У нас лошади.

-А Марии Египетской, когда она умерла, лев вырыл могилу.

-Какие –то львы попались дрессированные.

-А Сергий Радонежский мирно уживался с медведем. И Серафим Саровский. Кстати, батюшку Серафима люди чуть до смерти не убили, деньги требовали. Кто злее?

-Но ведь дрессировщик тоже владеет зверями, они его слушаются.

-Кнут и пряник. А еще сила и хитрость. Преподобный Серафим не дрессировал медведей, и святой Герасим льва не дрессировал. Они побеждали дух злобы духом любви. Между святым и зверем был Бог, а Бог – это любовь. Между дрессировщиком и зверем нет никого, он действует прямо: ты – я. А святой через Бога.

- Это уже не прямая, а треугольник.

-Правильно, треугольник, где все озаряется светом любви.

-Любовный треугольник?

- Хватит тебе, Петька, не можешь серьезно.

-Ты, Надя, умная вроде, а такие сказки рассказываешь?

-Я и сама иногда так думаю. А в храм пойду, посмотрю на икону. Все становится таким реальным. Это трудно понять, да и не нужно. Нам это не дано.

-Как это? Почему не дано. Человек в космос вырвался, а это не дано.

-Так и не дано. Это не подвластно нашему разуму. Допускаешь, что есть такие вещи?

-Допускаю, конечно. Но…

-Просто верить надо. Верить.

Петр Палыч открыл глаза. В окно светил месяц. Комната озарялась белым серебристым светом. На душе было тихо и светло. Он встал, достал из рюкзака пакет – свой парадный костюм, развернул его, достал икону. В углу, над столешницей торчал гвоздь.

-Ну что, Матушка, вернулись мы с тобой?

Встал на лавку и бережно повесил икону на старое место.

Икона Божией Матери "Неупиваемая Чаша"

Серпухов. Высоцкий мужской монастырь. В Покровском храме обители пред Чудотворным образом Божией Матери “Неупиваемая Чаша” день и ночь неугасимо горит лампада, как символ тех молитв, которые во всякое время из разных мест обращены к Первообразной о спасении, исправлении, исцелении пьяниц, наркоманов, курящих, блудников, всех, страждущих недугами телесными и душевными.

На протяжении многих лет образ Божией Матери «Неупиваемая Чаша», находящийся в Высоцком монастыре, достойно почитается православным народом, как чудотворный. В конце ХХ века Высоцкий монастырь стал местом возрождения почитания дотоле почти забытого образа Богородицы, который в наши дни приобрел всероссийское почитание и стал известен во всем православном мире.

Явление первообраза иконы Божией Матери “Неупиваемая Чаша” произошло в 1878 году. Один крестьянин Ефремовского уезда Тульской губернии, заслуженный отставной солдат, был одержим страстью пьянства. Он пропивал всю пенсию, все, что находил в своем доме, и дошел до нищенского состояния. От непомерного пьянства у него отнялись ноги, но он все продолжал пить. И вот однажды этот уже опустившийся человек видит необыкновенный сон. Перед ним предстал благолепный старец-схимник и сказал: “Иди в город Серпухов в монастырь Владычицы Богородицы. Там есть икона Божией Матери “Неупиваемая Чаша”, отслужи перед ней молебен и будешь здоров душой и телом”.

Не владея ногами, не имея посторонней помощи, без всяких средств, крестьянин не рискнул пуститься в дальнее путешествие. Святолепный старец явился ему снова, но тот все еще не решался выполнить услышанное. Старец явился ему в третий раз и уже настолько грозно приказал исполнить повеление, что несчастный пьяница немедленно на четвереньках отправился в путь. В одном селении он остановился на ночлег. Сердобольная старушка-хозяйка, чтобы облегчить боль, растерла ему ноги и уложила на печь. Ночью путник почувствовал приятное ощущение в ногах, попробовал встать и, хотя очень слабо, мог удержаться на них. На следующую ночь ему стало еще легче. Так, опираясь сначала на две, а потом на одну палку, он добрался до Серпухова.

Придя в женский Введенский Владычный монастырь, страждущий рассказал о своих сновидениях и попросил отслужить молебен. Но никто в монастыре не знал иконы Божией Матери с таким наименованием. Тогда кому-то пришла мысль: а не эта ли икона с изображением Чаши висит в проходе из соборного храма в ризницу. Каково же было удивление всех, когда на обратной стороне иконы действительно увидели надпись: “Неупиваемая Чаша”! В явившемся ему схимнике он узнал старца Варлаама — строителя этого монастыря. Новообретенный образ был перенесен в храм и перед ним совершен молебен. Из Серпухова бывший пьяница возвращался совершенно здоровым. Он получил не только исцеление больных ног, самое главное — он перестал испытывать непреодолимую тягу к губительной чаше вина.

Скоро эта благая весть вышла за стены обители, и к новоявленному образу стало стекаться множество богомольцев из города Серпухова, его пределов, а также из более дальних мест. Одержимые страстью пьянства, их родные и близкие стремились вознести свои молитвы к Богоматери об исцелении от недуга, и многие приходили уже для того, чтобы возблагодарить Владычицу за оказанную им милость.

Особо икона почиталась в Серпухове. В центре города при храме благоверного князя Александра Невского было создано Александро-Невское братство трезвости. Каждое воскресенье при большом скоплении народа перед списком с чудотворной иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» в храме совершались молебны с чтением акафиста, обычно завершавшиеся религиозно-нравственными беседами. Почитание святой иконы носило в основном местный характер, о чем свидетельствует отсутствие упоминания о ней в дореволюционной церковной литературе (кроме нескольких местных статей).

В послереволюционные годы монастыри и храмы в Серпухове, как и по всей России, стали закрываться. После закрытия Владычного монастыря чудотворная икона была перенесена в кафедральный собор Николы Белого. В 1928-1930 гг. Серпуховскую кафедру возглавлял митрополит Мануил (Лемешевский). В воспоминаниях о нем было написано, что он «восстановил почитание святыни этой обители, местночтимой иконы Богоматери «Неупиваемая Чаша», которое к тому времени постепенно приходило в забвение. Также по просьбе верующих с благословения Владыки Мануила было написано 8 копий с Чудотворной иконы. В 1929 году Никольский собор был закрыт, все его святыни сожжены на берегу реки Нары. Иконы с изображением образа Божией Матери «Неупиваемая Чаша», включая первообраз, бесследно исчезли, молебные служения прекратились.

Почитание Серпуховской святыни возобновилось в 80-х годах ХХ века. Стараниями настоятеля местной церкви Пророка Илии архимандрита Иосифа (ныне епископ Биробиджанский и Кульдурский) в городе была возобновлена дореволюционная традиция Серпуховского Александро-Невского Братства трезвости, следуя которой по воскресным дням стали совершаться молебны об исцелении от недуга пьянства с чтением акафиста Божией Матери «Неупиваемая Чаша».

В 1990 году архимандрит Иосиф выступил инициатором открытия Серпуховского Высоцкого мужского монастыря. 10 апреля 1991 года древняя обитель на Высоком, основанная преподобным Сергием Радонежским в 1374 году, вновь начала действовать. Став настоятелем, архимандрит Иосиф перенес молебное служение «Неупиваемой Чаше» в Высоцкий монастырь, и уже в следующем году по его благословению известный российский иконописец Александр Соколов написал ныне известную во всем православном мире икону. Образ украсили серебрянной басменной ризой, а позже в левый нижний угол иконы был вставлен ковчежец с частью пояса Пресвятой Богородицы. Этот образ Богоматери быстро снискал любовь православного народа, ибо Царица Небесная щедро наделила Свою икону благодатию, которая с первых же дней обильно подается всем с верою и надеждою приходящим к ней. «И не тщетны отходят, Пречистая, от неупиваемой чаши Твоих Божественных дарований, но неоскудно получая цельбы от чудотворного образа Твоего, Всеблагая» (Акафист, 12 кондак).

В Высоцком монастыре впервые была составлена служба и издан акафист иконе Божией Матери «Неупиваемая Чаша», ранее существовавший в нескольких различных рукописях. Среди верующих этот акафист пользуется особенной любовью и является наверно одним из самых читаемых православными людьми.

На сегодняшний день известно множество случаев благодатной помощи и исцелений, полученных от иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша», находящейся в Высоцком монастыре. Эти случаи люди записывают в специальной книге, которая ведется в обители, или сообщают о них в письмах, делясь своею радостью. Помощь получали не только православные люди, но также и некрещеные, и других вероисповеданий, тем самым Богоматерь являла им истинность Православия.

Как некогда старец Варлаам в 19 веке, явившийся спившемуся отставному солдату, побуждал его идти в обитель к иконе «Неупиваемая Чаша», так и в наши дни известны случаи чудесных явлений угодников Божиих, Пресвятой Богородицы и Самого Господа Иисуса Христа, призывающих страдальцев ехать в Серпухов к чудотворной иконе. Удивительно то, что некоторые из этих людей ничего не знали ни об иконе, ни о монастыре, ни о городе Серпухове.

Множество драгоценных даров, украшающих святую икону, является свидетельством благодатной помощи, полученной от Чудотворной иконы, и того упования, которое возлагают страждущие на предстательство Богоматери.

В глазах верующего народа Чудотворная икона Богоматери “Неупиваемая Чаша”, находящаяся в Высоцком монастыре, стала поистине всероссийской святыней. 30 мая 1997 года по благословению Святейшего Патриарха икона «Неупиваемая Чаша» была впервые внесена в Православный церковный календарь, что явилось официальным признанием всероссийского почитания этого образа Богоматери. Годом раньше, 6 мая 1996 года, в Серпуховском Введенском Владычном женском монастыре, в месте явления первообраза в 19 веке, был освящен вновь созданный список Чудотворной иконы.

Ежедневно в Покровском храме Высоцкого мужского монастыря перед чудотворным образом совершаются водосвятные молебны, на которых возносятся молитвы за страждущих и за всех, кто испрашивает милости у Царицы Небесной перед ее святой иконой.

Бесчисленные паломники посещают святую обитель, и братия монастыря, несмотря на свои скромные возможности, старается принять и дать приют всем желающим. Особенно много богомольцев собирается на молебны по воскресным дням. Самое торжественное богослужение пред иконой Небесной Заступницы совершается в день ее празднования — 18 мая (по новому стилю).

Кто не может приехать к чудотворной иконе, высылает письма и телеграммы с просьбами отслужить молебны за близких и родных. Братия монастыря, с любовию исполняя эти просьбы, старается по возможности каждому дать хотя бы краткий ответ.

Списки с иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша» распространены во всем православном мире. Видимым знаком Божественной благодати стало мироточение и кровоточение некоторых икон как в домах верующих, так и в православных храмах. И укрепляются богодарованной милостью спасительной надежды отчаявшиеся и безнадежные, «видяще чудеса преславныя и знамения пречудныя, бываемыя не токмо от иконы Твоея, Богомати, во граде Серпухове явленныя, но и от по подобию сея иконы списанных изображений.» (Акафист, Икос 5)

Не иссякает поток благодатной помощи и исцелений от дивного образа. Матерь Божия, воздев Свои пречистые руки, молит Сына Своего и Бога за всех грешников, всем хочет спастись и призывает к Неистощимому Источнику духовной радости и утешения, возвещая, что Неупиваемая Чаша небесной помощи и милосердия уготована каждому нуждающемуся.