Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы

Турция

Но недолго пришлось пожить мне в этом милом жилище. Меня стало тянуть за границу. Письма Васи подогревали это желание, он собирался со своими моряками добраться до Александрии и побывать в Египте. Неспокойный дух, гнавший меня с детства видеть новые места, разжигал во мне зависть к брату, и желание мое укреплялось все больше. Наконец я получил от Васи письмо, в котором он писал, что по возвращении из Египта он думает задержаться в Константинополе и если я присоединюсь к нему, то мы можем пуститься в путешествие, намечая путь на Афины, по Греции, по Адриатическому морю, в Бриндизи, откуда [можно] отправиться на Сицилию и через всю Италию на Вену вернуться по домам. Проект был блистательный, и не моему воспламененному воображению было противостать ему – и я решил ехать, тем больше и денежные дела, по скромности моей, дозволяли мне пуститься в этот бесконечно интересный путь.

Время это совпадает с путешествием Карпа Кондратьевича Шапошникова[81] к его брату, Валентину Кондратьевичу, для примирения. Было это около Рождества, отъезд мой приурочивался к середине января. Я понемногу подготовлял свой отъезд, рассчитывая взять с собой стереоскопический аппарат. В те времена вероскопов еще не было и приходилось тащить громоздкий аппарат с треножником и тяжелыми стеклами. Но такое путешествие с собственной фотографией становилось особенно интересно, и о неудобстве думать не приходилось.

За несколько дней до отъезда вдруг захворал Карп Кондратьевич. Оказалось, что с ним случился удар, одна половина тела совсем парализовалась, он потерял речь, и положение его было очень тяжелое. Случилось это как гром, потребовался сложнейший уход. Домашние сбились с ног и просили меня помочь им дежурством ночью. Конечно, я охотно согласился и одну ночь провел с ним, это было дня за два-три до моего отъезда. Я умчался в Одессу числа 15-го января 1891 года и больше уж не видал этого человека, получив в Константинополе известие о его смерти.

Прошло почти два с половиной года, как я перестал писать мои воспоминания, закончив их известием о смерти К. К. Шапошникова. Известие это было получено от брата Сергея Васильевича по телеграфу в Константинополе в двух словах: «Карп скончался». Эти два слова и то, что мы с Васей сидели в это время в Константинополе, как бы провели черту между нашей юностью и новой жизнью, в которую мы вступали. Это было в 1891 году в январе. Мне шел уж 25-й год, детство и юность были позади.

Неблагоприятные обстоятельства, выяснившиеся во время смерти отца, рассеялись. Одно то, что мы были в Константинополе, говорит за то, что ничего не мешало нам выполнить большую и интереснейшую поездку по белому свету. Все благоприятствовало нам, и в головах наших не было и представления о том, какое счастье сопутствовало нам. Ни мне, ни Васе и в голову не приходило, что может быть иначе. Задумали поездку, сели и поехали.

В потребностях наших мы, конечно, распущены не были и действовали в границах того бюджета, какой был у нас. А еще так недавно, всего лет 12 назад, у каждого из нас едва ли было столько [средств], чтобы покрыть расходы надуманного путешествия. Как взглянешь теперь назад, приходит в голову вопрос: а какое же право имели мы, чтобы так просто осуществлять свои желания? Другого ответа нет, как – право счастья. Оно было с нами, и без задумки мы предпринимали то, что манило нас. Поездка же предполагалась большая.

Из Москвы отбыл я числа 17-го января, миновал Киев, приехал в Одессу, чтобы на пароходе добраться до Константинополя. Береговая вода оказалась замороженной. Перед чудесным закатом солнца мы вышли в тихое, покойное море. Пароход был грузовой, и пассажиров на нем было мало и, как сейчас помню, везли на нем много овец. Следующий день застал нас в открытом море. Денек был серенький, море еле дышало, падал редкий снег, слышалось только пыхтение машины. Душу мою овеяло удивительным миром и тишиной. И вдруг откуда ни возьмись прилетела птичка, села на поручень, вертя головкой и хвостиком, потом соскочила на палубу, поклевала чего-то и, отдохнув таким образом, вспорхнула и исчезла в безбрежном пространстве. Для привычных моряков возможно, что такие явления обычны, но меня оно поразило настолько, что о нем я никогда забыть не мог.

Плыли мы целый день, ночью имели остановку в Каваке, где производился полицейский и таможенный осмотр парохода, а со светом медленно двинулись по Босфору. Что говорить о том, что я просмотрел все глаза на этот единственный в мире пролив, восторгаясь все больше по мере приближения к городу, стараясь в необъятной громаде его найти Айя-Софию. Наконец пароход наш стал, и в одной из причаливших лодок я увидел брата, выехавшего встречать меня и выручать в этой шумящей и толкающейся толпе всяческих людей в фесках и шапках, накинувшихся на наш пароход. Багаж у меня был незначительный, и я скоро оказался в лодке с братом. Она доставила нас в таможню, где турки-чиновники моментально отобрали у меня табак и гильзы. Потом уж за какой-то бакшиш гильзы мне вернули, а табак так и пропал.

С этого началось наше совместное с братом пребывание за границей. К этому времени я уж порядочно поколесил по России, с неделю жил с Никоном Молчановым в Петербурге и не мог считать себя новичком в путешествиях. Однако Константинополь настолько оглушил и ошеломил меня своим исключительным шумом, разнообразием населения, видом вечно движущейся пестрой толпы, необычайностью зданий, узостью улиц и вообще жизнью громадного восточного города, что мне кажется, не будь со мной брата Василия Васильевича, я бы совершенно растерялся.

Прожили мы тут недели две-три, побывали всюду, где полагается и не полагается побывать путешественникам. Видели вертящихся дервишей в Скутари[82]