Петру Гаузе казалось, что он спал, только не выспался. И спина закоченела.
Лежал он на нарах, как на вагонной полке.
Было в том вагоне полутемно, Гаузе развернулся из эмбрионального положения, начал елозить спиной по нарам, чтобы спина отошла, и тут понял, что над ним вторые нары и там кто-то есть.
Тот «кто-то» услышал шевеление Гаузе, заскрипел досками – сверху свесились сапоги. Блестящие, со шпорами, съехали вниз, встали у головы Гаузе, и оказалось, что выше сапог – серые кальсоны.
Спустился седоусый старик, крепкий еще. Поверх кальсон поношенный китель.
– Где глаз-то потерял? – спросил он у Петра Гаузе.
– Доброе утро, – сказал Петр Гаузе, человек воспитанный. – Какой глаз вы имеете в виду?
Однако ему только казалось, что он воспитанно разговаривает. На самом деле болтал неразборчиво: рот разбит, язык великоват. Пощупал ладонью лицо – в самом деле, один глаз заплыл, щекой подперт. Догадался:
– Это меня потом били, а я не заметил.
– Бывает. Ты кто будешь?
«Глазок» в двери отодвинулся, оттуда голос:
– П-234 ожидает суда. За побег и экономическую диверсию.
– Ах ты, заботники, – сказал старик, поднялся, к двери подошел, достал из кальсон гвоздь, заклинил им глазок.
Вернулся, спросил:
– Далеко уйти успел?
– Я не ушел, а пришел, – сказал Гаузе. – Все документы утопил и заблудился.
– А номер спорол? Они за это очень серчают.
– Я нашел мертвого человека, на шпалах. С него ватник снял.
– Главное, – сказал старик, – не поддавайся безумию. Я вот сколько лет не поддаюсь?
Сыро, темно, холодно, по стене пауки бегают, окошко трубой под углом вверх уходит. Сколько же лет? Но спросить неудобно, нетактично. Он вместо этого так спросил:
– Где вы чистите сапоги?
– А их чистить не надо. Это личный подарок председателя реввоенсовета товарища Троцкого. Их без ног снять невозможно.
Ну кто из них поддался безумию?
– Где мы находимся? – спросил Гаузе. – Мне многое непонятно. Почему я подвергся избиению и получил повестку? Почему мне никто не верит?
– Повестку покажи, – сказал старик.
Поглядел на бумажку.
– Зря расписался, – сказал он. – Теперь-то уж точно закатают. Тебе сколько оставалось?
– Я, понимаете, по тайге шел, мамонта искал…
– Я тоже бегал, – сказал старик. – Восемь раз бегал.
– Это же недоразумение. Я ниоткуда не убегал. Я сюда случайно пришел. Зачем мне убегать?
– Ну что ж, стой на своем, – сказал старик. – Имеешь право.
Он пошел в угол, там стоял сосуд под крышкой. Старик спустил кальсоны, сел на сосуд. Гаузе отвернулся, чтобы не показаться невежливым. А старик рассуждал:
– Бегство есть бессмысленное действие, но все мы – человеки бессмысленны. Здесь особенно…
Дверь заскрипела, а старик закричал:
– Рано к нам еще!
В камеру вошел солдат с ключами, за ним – неопределенного возраста молодой человек в белом халате с чемоданчиком в руке, за ним – женщина. Врачи?
– Темно, – сказал молодой человек.
Солдат выглянул в коридор и крикнул:
– Сидоров, дай свет!
Лампочка под потолком, голая, желтая, мигнула, вспыхнула – глазам больно.
Мужчина в халате был хоть и молод, но молодость серая, без свежего воздуха, лицо одутловатое, мышцы вялые. А женщина непонятна. В белом платке, завязанном как на косьбе, закрывая лоб, чтобы не обгорел на солнце. Щеки впалые, нос прямой, глаза к полу.
Старик поднялся с судна, застегивая кальсоны.
– По чью душу?
Никто не ответил, никто на него не смотрел, на Петра Гаузе тоже никто не смотрел.
Два солдата кресло внесли. Потертое, сиденье продавлено, пружины наружу. Зубоврачебное кресло. С ручек болтаются, к полу, ремни.
Потом столик внесли, поджарый, скрипучий. Женщина, не поднимая глаз, подобрала с полу чемоданчик, стала раскладывать на столике инструменты. Зубы лечить будут.
– Садись, – сказал молодой человек старику.
– Не пойду, – сказал старик. – Не имеете права.
Солдат старика толкнул. Только старик не шелохнулся.
– Бери его!
Навалились на старика вчетвером. Пошло хрипение, вздохи, ругань и даже визг; старик кусался, норовил задеть солдат шпорами, как петух в драке.
Гаузе хотел вскочить – и головой об нары!
– Отпустите товарища, он сам сядет!
Старик извернулся – шпорой достал до Гаузе. Больно. С продранных джинсов грязь посыпалась.
Гаузе почувствовал обиду, ноги подобрал. Сколько раз говорил себе: «Не вмешивайся, без тебя разберутся».
Разбирались.
Старика скрутили, посадили в кресло, пристегнули ремнями, пыхтели, матерились, радовались победе.
Молодой человек медленно пошел вокруг. Словно высматривал, с какой стороны у старика рот. Потом догадался: спереди, и сказал:
– Крепите.
Солдаты примотали голову старика к высокой спинке, железами со скрипом развели челюсти. Готово.
– Полина, – сказал молодой доктор, – щипцы.
Женщина, проходя рядом с Гаузе, кинула на него равнодушный взгляд. Гаузе вспомнил, что он отвратителен и страшен. Гадок. Отвернулся.
Старик рычал, выл, звякал металл – инструменты о столик.
Гаузе чувствовал отвращение сродни дурноте. Варварство. Тебя, Гаузе, приняли за беглеца. Отсюда же. Объект закрытый. Может, лагерь? Может, этот старик с усами – уголовник, убийца, и ты, Гаузе, ничего не подозревая, провел ночь вдвоем с ним. А может, диссидент? А может, власовец. Нет, должны разобраться. Прошли времена беззакония, канули в прошлое.
Старик выл, инструменты звенели, молодой доктор тяжело дышал. Гаузе бросил взгляд на старика. Любопытство – ходят же смотреть на зверскую казнь. В журнале от фотографии расстрела не отвернутся.
Лицо старика в крови, усы в крови. Бьется старик, хрипит, а в дверях – товарищ полковник. Весь из шариков, наблюдает. Встретил взгляд Петра Гаузе, прямым ходом к нему, присел на край нар, словно в гости заглянул.
– Как тебе у нас? – шепнул.
– Что происходит? Куда я попал?
Полковник щупал ткань джинсов.
– Товарищ полковник…
Полковник пальцем помахал перед носом, шепнул Гаузе на ухо, дружески:
– Я тебе, падло, не товарищ, тамбовский волк тебе товарищ. Так, может, ты вовсе и не П-234?
– Вот именно.
Старик завопил, полковник поморщился.
– Гаузе, говоришь?
– Гаузе, Петр Петрович.
– Дурак ты, что ватник снял. Теперь ты – П-234, навесим тебе еще одну десятку, помяни мое слово. Иного выхода нам отчетность не позволяет. Если тебя не будет, на что мы П-234 спишем?
Звяк – зуб об алюминиевую тарелку.
– Коренные рвать? – спросил молодой доктор.
Полковник легко вскочил с нар, подбежал, заглянул в рот старику.
– Оставляй. Пускай побалуется. Мы не изверги.
Старик обмяк в кресле. Кровь струилась по серой рубашке, по кителю, на кальсоны, на сапоги.
Полковник вытащил из кармана синих галифе плоскую фляжку. Подошел к молодому доктору, тот голову быстро запрокинул, ему в горло из фляжки было налито. Потом полковник к женщине подошел. Та отвернулась.
– Полина, за службу, – сказал полковник. – Прими.
Пожал плечами, поглядел на Гаузе, словно хотел и ему предложить, но передумал, спрятал фляжку и пошел вон.
Солдаты наклонили кресло, свалили старика на пол. Женщина собрала инструменты со столика в чемоданчик. Отдельно унесла тарелку с зубами. Солдаты остальное унесли. Старик лежал, открыв рот – а зубов нет. Ни одного – только черные десны.