Манящий запах жареной картошки

ПОЕЗДКА В ЧУЛКОВО

Восемьдесят километров в час — приличная скорость для зимней дороги. Был вечер, машины встречались редко. Снег бился хлопьями в ветровое стекло. Двое в этой машине молчали. Мужчина следил за дорогой. Женщина рядом откинула голову на спинку сиденья и как будто дремала. Вдоль салона лежали яркие горные лыжи. Стаявший с них снег расплылся мокрым пятном и холодил мужчине ноги.

— Ты опять лезла на самый верх, — наконец сказал он. — Там был один лед. Выпендривалась перед тем парнем в синем костюме?

— И перед тем, что в зеленом, — тоже, — не открывая глаз, лениво ответила женщина и протянула руку, чтобы включить музыку.

— Не включай. Меня это отвлекает. И так ни черта не видно. — Его лицо было напряжено. Она видела, что он сжал губы.

— Ты лучше сбавь скорость, с музыкой так приятно ехать! Какой-нибудь мягкий фокстрот или джаз…

Он посмотрел на нее с нескрываемой злобой:

— Ты можешь слушать музыку?

На миг она будто окаменела. Но быстро взяла себя в руки.

— Я помню. Полтора года ровно. Тогда было лето… — Она помолчала. — Если тебе неприятно, я не буду включать приемник. Но мне хотелось бы, чтобы ты знал… — Она специально сделала паузу, и, хотя голос ее был все так же негромок, он звучал твердо. — Я вполне могу слушать музыку. И сегодня, и завтра. И послезавтра тоже.

Он не повернул головы, а потому не увидел, что в белесом свете дорожных фонарей ее лицо выглядит как печальная маска. Не первый раз они в эту зиму возвращались вечером из Чулкова. Не первый раз играли этот спектакль.

По утрам на горе светило яркое солнце, радовало глаз разноцветье лыжных костюмов, слышались звуки подъемника и шуршал под лыжами снег. Его пласты, как вода из-под моторной лодки, ровными дугами ложились по следам хороших лыжников.

На берегу никогда не замерзающей реки люди жарили шашлыки, пили глинтвейн из пластмассовых стаканчиков или традиционно пропускали «по маленькой», хохотали. Из динамиков разносилась веселая музыка. Восторженно визжала детвора с санками, завистливо смотрели вверх те, кто пришел на прогулку пешком. Короток был зимний воскресный день — незаметно красное солнце быстро скатывалось за реку, и машины разъезжались по раздолбанной старой дороге, по колеям, заполненным тяжелым мокрым снегом. Лыжники махали друг другу на прощание, беззлобно матерились, выталкивая завязшие машины. Водители облегченно вздыхали при выезде на шоссе. Гудели мышцы. Женщины вспоминали о домашних делах. Воскресный день был окончен, все спешили домой.

Они всегда уезжали позднее всех. Служители уже выключали подъемники, кидали в машины обледеневшие валенки и принимали «на посошок», а они еще сидели в своей машине на опустевшей стоянке, смотрели на реку, пили кофе из термоса, ели бутерброды с запеченным сыром. Им некуда было торопиться. Дом их был пуст.

— Как же так? Почему? — Он опять травил ее душу вопросами. Он и катался с окаменевшим лицом, благо под широкими и плотными лыжными очками оно от этого казалось еще более мужественным. Она, напротив, улыбалась.

«Мне не за что испытывать угрызения совести, вся моя душа нараспашку!» — словно говорила ее улыбка, сияющая чужим и знакомым, собакам и детям. Они были красивой парой. И ездили сюда, потому что никто здесь не знал их тяжелую тайну. И только дома или в машине, когда они были одни, как сейчас, ее лицо застывало, как маска Пьеро, а он давал волю эмоциям.

— Тот «чайник» в синем костюме чуть не сломал из-за тебя ногу, — опять сказал он. — Пытался повторить твои дурацкие пируэты с бугра на бугор.

— Ты заметил? — обрадовалась она. — В этом году я сильно прибавила, И в скорости, и в умении.

— Настолько, что совершенно забыла о безопасности! Если ты проломишь себе башку, а я буду сидеть по больницам рядом с тобой, кто тогда будет зарабатывать нам на жизнь?

— Не ревнуй! — сказала она. — Я катаюсь прилично. Но мне приятно, что ты проявляешь ко мне интерес! Трудно все время терпеть рядом постную физиономию.

— Тебе приятно. И только. Ты никогда никого не любила.

Поворот был под сорок пять градусов, и машину слегка занесло.

— Смотри на дорогу и не неси ерунду! — Она чуть встревожилась, хотя это был не первый подобный разговор.

— Почему же так получилось? Не с теми, не с другими, а именно с нами? И с нашим сыном… — Голос его задрожал.

— Опять? — Она разозлилась. — Если ты не можешь не закатывать истерики за рулем, тогда давай я поведу машину!

Он помолчал, а потом, повернув к ней голову, глядя прямо в глаза, заорал:

— Потому, что ты его не любила!

— Ну замолчи, — попросила она.

Боже, как ей надоели эти скандалы! Как она могла его убедить в своих чувствах?

— Я любила его. Ты знаешь это не хуже меня. Но я больше не могу думать об этом! Если ты не перестанешь, мы во что-нибудь врежемся! А я хочу жить! Наконец-то жить после стольких лет мучений. Ты забыл, что это были за годы?

В ее голосе слышались мольба и отчаяние. Она наклонилась вперед, и теперь они оба сидели напрягшись, упрямо глядя вдаль на дорогу, по которой неслись вихри снега.

Он прибавил скорость.

— Тише! Снег метет! Или давай заедем куда-нибудь, посидим… Может быть, метель стихнет!

Он гнал вперед, судорожно сжимая в руках руль.

— Очевидно, ты хочешь меня убить!

— Ты просто шлюха! Не мать! Как ты можешь кокетничать с мужиками, когда наш сын погиб!

— Останови машину! Я выйду!

Он затормозил. Метель разыгралась с такой яростной силой, что перед глазами стояла сплошная снежная пелена. Машин больше не было на дороге. Они стояли на обочине одни среди поля. Фары без толку пялились в черноту ночи. Предстояло преодолеть десять километров. Она побоялась идти в своем синтетическом легком костюме и заплакала.

— Какой же ты подлец!

— Я?

— Ты! Где ты был, когда еще восемь лет назад я тебе говорила: «С нашим сыном творится неладное! Посмотри, какие у него друзья! Где он ходит?» Что ты сказал мне в ответ? «Все были такие. Вырастет — поумнеет!» Он вырос. Но умнее не стал. Когда в седьмом классе он начал открыто пить и курить, что сделал ты? Сказал: «Такой возраст! С кем не бывает!» И уехал в командировку. На семь месяцев. Оставил меня с ним одну. А он напялил дурацкий шарф с надписью «Убей врага!», выгреб из дома все деньги и ушел на Ленинградский вокзал, чтобы вместе с другими такими же недоучками ехать болеть за какую-то идиотскую футбольную команду. Но я уже тогда говорила тебе, что ему все равно, за кого болеть. Лишь бы уйти из дома, не видеть нас и слыхом не слыхать ни о каких уроках. Я бегала за ним одна. По вокзалам, по подворотням, по каким-то подвалам, где собираются отбросы общества, по настоящим притонам. И слушала его мат. Один раз в присутствии друзей он толкнул меня так, что я упала. За что? За то, что я сказала ему, что надо идти домой. Что жизнь с друзьями не вечна. Что надо учиться и думать о будущем. Он толкнул меня нарочно, чтоб все видели, какой он крутой. Я думала, они меня тогда затопчут…

— Ты сама его била!

— Да, била. Ремнем. А что мне оставалось делать, если он не понимал слов! Приводил в квартиру каких-то подонков, и они, не стесняясь, при мне, обсуждали, как лучше угнать чужую машину. Да, я запирала дверь, чтобы он не мог убежать из дома, и подкарауливала его возле школы. Я орала, теряя человеческий облик, потому что не хотела, чтобы он попал в милицию, сел в тюрьму. А он обзывал меня в ответ нецензурными словами. И ты это слышал! И молчал!

— Я не знал, что сказать. Я думал, что все пройдет. Он ведь был когда-то хорошим мальчиком…

Он тогда действительно не знал, ни что сказать, ни что делать. Дома был ад. Сын хамил, врал, не хотел учиться. Жена или кричала, или плакала. Он чувствовал себя виноватым, потому что зарабатывал не так уж много, а все вокруг говорили, что многие проблемы можно решить, если имеешь деньги. Но у него не получалось зарабатывать больше. И еще внезапно он встретил ее. Она была точно розовый мак — нежная и молодая. Он не мог от нее оторваться и тоже врал, так же как сын. Дома не знали о ней. Он хотел уйти из семьи и жениться на ней, но не решился сразу, а потом оказалось поздно. Она погибла. Вранье исчезло само собой, но с женой он все равно не мог спать больше двух лет. Хотя разве жена была виновата? Та девушка просто вышла весной прогуляться, и ее сбил на тротуаре пьяный автомобилист.

Он сказал:

— Дети наследуют недостатки взрослых.

Она закричала в запальчивости:

— А в чем лично я была виновата? Да, до пяти лет он был ангелом. А начиная с шести стал врать, выкручиваться и лениться. Но я его этому не учила. Мы не хотели видеть в его характере отвратительные черты, мы думали: пронесет! Но нам не повезло. Когда он попался на краже в первый раз, я хотела выброситься из окна.

— Нам надо было обратиться к психологам.

— О, эти всегда знают, что сказать! Я больше никому не верю. Воспитание — блеф. Из сорняка не родится благородный плод. Научить может жизнь. И хорошему, и плохому. Но почему-то завсегдатаи тюрем и воровских малин не воспринимают хорошее. Когда он пошел в первый класс, я поняла — он нас не любит. Не мы его, а он нас. Живет с нами по необходимости, по нужде — надо же откуда-то брать пищу и деньги. Живет как приживал. Когда можно — обманывает, когда нужно — крадет у нас. В этом все дело. Он нас не любил.

— Но почему же он стал таким? И в кого?

— Ни в кого. Он всегда был сам по себе. Природа совершила очередной выброс.

Он видел перед глазами мальчишку. Своего сына, про которого он не мог думать, что тот подонок. Видел его перекошенное злобой лицо, слышал слова, которые он выплевывал между глотками пива и затяжками сигарет: «И вы смеете учить жизни меня? Меня? Вы, недобитые вшивые интеллигенты! А что вы имеете, чтобы учить жизни? Сраные «Жигули», деньги на которые копили всю жизнь? Сидите в хрущобе, когда другие строят особняки! Ведете здоровый образ жизни! Ходите по музеям! А настоящей жизни не знаете! Да случись вдруг что, любой нормальный пахан сможет одним пальцем раздавить вас, как червяков!»

— Может быть, мальчик был прав, когда обвинял нас? — задумчиво произнес он.

А она подумала: «В кого он был таким? Конечно, в отца. Он так же, как и отец, обожал разводить демагогию, вместо того чтобы что-то предпринять самому. А мы боялись открыть рот, чтобы, не дай Бог, не сказать то, что может ему не понравиться! Как же, ведь это непедагогично! Мы должны уметь слушать подрастающее поколение! А он нас все поучал, все рассказывал, какие мы дураки, какие кретины! Я просто не могла оставаться с ним в квартире одна. Он постоянно провоцировал всех на скандал, требовал денег, и я не могла не давать, потому что тогда он грозился украсть. И это был тот человек, тот мальчик, которого я лелеяла маленьким, которому читала красивые книжки, показывала картины импрессионистов и рисовала барашка Экзюпери?!»

Ей стало жалко себя. Что она видела в жизни? О, современницы наших мам! Какими книгами они зачитывались в шестидесятые? Их кумирами были женщины Ремарка, Хемингуэя, Ирвина Шоу… Слабые, бездельничающие, страдающие… Как удавалось этим героиням оставаться свободными? Ездить по всему миру? Очень просто — у них не было детей. Зато их мучило одиночество. Ее бы тоже мучило, если бы она не прошла этот ад. Так хотела ребенка! И с ужасом наблюдала, как все старания уходят впустую! Она сидела с ним дома, не работала. Решила — уж если муж не с ней, так хоть воспитает сына! Как бы не так! Она выжидала, воспитывала примером, бегала по стадиону, а сын в это время с равнодушным видом сидел на лавочке и кидал в нее камешки, когда она пробегала мимо. Она не могла заставить его побежать вместе с ней!

Она чувствовала — у мужа кто-то есть, и считала, что это несправедливо. Она должна была победить соперницу. Каждый вечер мазала лицо кремами и сидела на яблоках и кефире. И вот соперница исчезла. Она не знала, куда та девалась, думала — вышла замуж. Дай Бог ей счастья! Но муж все равно не вернулся в ее постель. А сын — ушел на Ленинградский вокзал. Но она была в этом не виновата!

Он сидел и плакал, сняв лыжную шапку, уткнув в нее лицо. Снег так и лепил прямо в стекла. Ей стало его жаль.

— Ну не плачь! Ну пожалуйста!

Страшная боль, казалось, разорвет ему грудь, но он не хотел обращать внимание на боль. Ее слова были полны сочувствия, но он не нуждался в них. Ему был нужен сын.

— Ну не казни ты себя! — Она сама готова была заплакать. — Ты зарабатывал деньги, как мог, чтобы он их тратил. Почему он не хотел поработать вместе с тобой? Или не стал учиться, чтобы сказать: «Мама, папа, я получу профессию, встану на ноги, и вы не будете так напрягаться»? Почему он считал, что все должно быть ему принесено на блюдечке?

Говорил, что учится — не ходил в институт целых два года! А мы причитали: «Ему неинтересно! Он способный, ему просто скучно!» Этот его постоянно блудливый, наглый взгляд! Выбритая на один бок башка! Жуткие серьги! И эта куриная музыка, которую он слушал! А то, как он говорил мне: «Вы, бабы, дуры!» Ему просто нравилось бесить нас! — Она помолчала, потом сказала устало: — Ты как хочешь, а я уже рада, что больше не несу этот крест. Не хожу по адвокатам, не знаю, когда принимает декан на его факультете. Я больше не хочу посыпать голову пеплом. Я старалась делать для него все, что могла. Конечно, непременно найдется масса моралистов, которые будут осуждать каждый наш шаг, постфактум советовать — надо было делать так, но не эдак. Выдавать сентенции типа — жить надо праведно. Но мы и жили праведно. Не пили, не воровали, никого не обманывали, животных не мучили, в политике не участвовали. И если наш сын — выпавшая нам кара неизвестно за что, то я уже искупила свою вину до конца!

Он отнял шапку от опухшего от слез лица:

— Но почему это все случилось с нами? Неужели мы злее, глупее других людей?

Она, задохнувшись от горечи, от волнения, повернулась к нему:

— Ты давно не был вечером на прудах?

— На каких прудах?

— На Чистых прудах. Съезди, посмотри, что там делается. Вот идут там толпой эти мальчики и девочки в черных лохмотьях и блестящих юбках, почти все хорошо подшофе, или обкуренные, или исколотые. И это не приезжие дети. У них есть родители, которые также, как мы, не могут с ними справиться, и поэтому терпят все, лишь бы дети остались с ними, лишь бы были живы. И это дети не алкоголиков и проституток. Я знаю, милый, нет. Поверь, я много раз бывала в таких местах.

Она робко погладила его по плечу:

— Все теперь позади. Если есть где-то другая жизнь, я надеюсь, что в ней он будет другим. Но нам не за что вечно казнить себя!

Она вспомнила, как в те годы, когда она думала, что муж уйдет к другой, мечтала встретить новую любовь и отомстить. Не хотела быть нелюбимой женой, мечтала о другой жизни. Но новая любовь не пришла, и тогда она стала считать себя одинокой. Она была умной, она понимала — эгоизм сына мог быть и ее эгоизмом.

Он сказал:

— Тебе надо молиться!

— За кого? За тех подонков, которые его убили в пьяной драке?

В ее душе черной ямой опять разрослась пустота. Фонари от вьюги погасли. Огромной белой горой впереди высился мост. Ему было стыдно своей слабости, но он ничего не мог поделать. Он положил на руль голову, обхватил ее руками. Он думал: «Зачем она цепляется за меня? Она еще может опять выйти замуж… А я? Я больше не могу никого полюбить. Но сын у меня все время перед глазами. Как болезнь. Смерть. Мне больше не выдержать. Я не хочу ей мешать. Пусть живет, если может. Я так надеялся на сына! Думал, он будет лучше, умнее, счастливее! Какой он был шалун! Веселый, игривый! Как незаметно все началось…» Он видел тот день, когда сын уходил. После очередной ссоры, вранья из-за денег и порции унижения и страха, которые он опять им доставил, он, хлопнув дверью, ушел, а они с женой, выскочив на балкон, только услышали, как взревел мотор чьей-то чужой мощной машины. И жена тогда сказала:

— Оставь. Тебе на «Жигулях» не догнать. И ты уже ничего не изменишь. Никогда.

Уходя, сын сказал ей:

— Ты сучка!

А ему:

— Ты никто! У тебя никогда нет денег!

Но невозможно его забыть, их мальчика. Их кровь.

Он думал — она заснула. Как и каждую ночь, она тихо, скорбно лежала с печальным бледным лицом — он не мог понять, как она умудряется хорошо выглядеть по утрам. Но она не спала. Она вспоминала их жизнь и пыталась, не щупая, почувствовать маленький узелок в левой груди, по поводу которого она все оттягивала обратиться к врачу.

«У меня совершенно не было своей жизни! Не было работы, не было своего дела! — Она сжала зубы, чтобы не заплакать. — Я просыпалась и засыпала только с единственной мыслью — о сыне. Чтобы не отравился наркотиками, не перепил водки, не заболел, не наврал, не украл, закончил школу, поступил в институт, не бросил… А он все равно бросил… Не работал, дрых до обеда, тренькал на гитаре, опустошал холодильник и каждый день говорил мне, как я ему надоела!»

Внезапно она резко выпрямилась на своем сиденье и закричала, сжимая виски, как от боли:

— Сними с меня этот крест! Помоги! Я все время его ищу! Я вижу его в переходе метро собирающим милостыню под блатное пение разбитным тенорком! Я вижу его пьяного на каждом газоне, мимо которого мне случается проходить! Если где-нибудь в магазине кто-нибудь хоть отдаленно напоминает его — я бросаюсь, чтобы не дать ему с утра купить водку и сигареты! Но я не могу больше это все выносить! Я хочу, чтобы все это прекратилось! Я хочу свободы. Я хочу жить. И я должна жить.

Она замолчала, закрыла лицо руками. Он тихо отстегнул ремень со своей стороны. Потом с ее. Она не пошевелилась, ничего не заметила. Тогда он перегнулся и приоткрыл ее дверь. Вьюга тут же попыталась влететь внутрь салона. Резким толчком он выпихнул ее из машины, и она, вскрикнув, упала на снег. Он тут же нажал газ и взял скорость, на которую только были способны его «Жигули». На середине моста он взглянул вниз. Дорога, как он и ожидал, была пуста, и он крутанул руль. Последнее, что он слышал, был сильный шум толчка о перила. Потом, при падении, машина перевернулась, и он ударился головой. Он больше ничего не почувствовал, даже не понял, что уже умер.

Ах, если бы он знал, как он будет нужен ей, как необходим, когда спустя долгие мучительные восемь месяцев с безобразной опухолью вместо левой груди ее повезут на холодной каталке в операционную и доктора будут смотреть на нее без энтузиазма и без особой надежды! И как, готовясь уснуть под сияющими, дарящими выжидающее тепло круглыми лампами над операционным столом, скорчившись в бессильный, сплошной комок боли, она будет терзать простыню исколотыми руками и шептать анестезиологу:

— Кто-нибудь! Помогите. Я хочу жить! Жить!

Январь 1999 г.