Марджори

4. Сэнди и Марджори

Билли Эйрманн слыл олухом в своем студенческом братстве, поэтому знакомство с ним в Колумбийском колледже принесло Марджори мало пользы; но вскоре после того, как Сэнди Голдстоун начал встречаться с ней, телефон Марджори стал бешено трезвонить. Несмотря на то что она была веселой и хорошенькой девушкой, ей требовалась поддержка Сэнди, поскольку Марджори училась в Хантере. По оценке друзей Сэнди из Вест-Сайда, жизнь севернее 96-й стрит — это признак непригодности. Чванливость, конечно, бывает разной. Богатые еврейские семьи, которые жили в верхнем Ист-Сайде, были обеспокоены тем, что мальчики из Вест-Сайда встречаются с их дочерьми. И эти семьи, вполне вероятно, побудили другие состоятельные семьи поинтересоваться, что происходит на Парк-авеню и Пятой авеню. Смешение наций и кланов интересовало маленькую Марджори Моргенштерн не больше, чем планета Сатурн. Однако, по мнению Марджори, ее продвижение вверх было подобно взлету ракеты. Сперва Сэнди Голдстоун с ней стал встречаться. За ним последовали Билли Драйфук, Дэн Кадан, Норман Фишер, Нейл Вейн, Аллен Орбах. Вскоре ей пришлось купить себе маленькую записную книжку в кожаном переплете, чтобы фиксировать ход своих встреч. От стремительного успеха она просто потеряла голову. Пожалуй, то же самое случилось и с ее мамашей. Миссис Моргенштерн повела ее с собой по манхэттенским магазинам и купила ей кучу новых дорогих платьев.

Когда отец посмотрел на счета, которые были им не по средствам, миссис Моргенштерн объяснила все очень просто:

— Девушка семнадцати лет не может ходить в тряпье.

Марджори уже в течение двух лет убеждала мать, что девушки пятнадцати и шестнадцати лет не могут носить тряпье (под тряпьем она подразумевала приличный гардероб, состоящий из недорогих и недешевых платьев), но мать была глуха к этой теории до настоящего момента. Марджори увидела в ее перемене коварный план заманить в ловушку Сэнди Голдстоуна, поэтому в благодарность за платья отпускала циничные замечания. Но она была несправедлива к матери. Миссис Моргенштерн, конечно, надеялась, что однажды дочь станет наследницей универсального магазина или чего-нибудь в этом роде. Однако в основном ее увлекла расцветающая красота дочери: казалось, девушка становится лучше день ото дня в лучах успеха, или под действием весны, или же под взглядами молодых людей, преследующих Марджори. Язвительная, несмотря на дружеское отношение матери, Марджори действительно превзошла ее. В семнадцать лет Роза Капперберд была эмигранткой, говорившей на идише и вынужденной работать в грязном бруклинском кондитерском магазине. Она одевалась в настоящие лохмотья. Когда она увидела свою дочь расцветшей в западной части Центрального парка, ее собственная несчастная юность ожила в памяти. Ей казалось, что Марджори живет, словно сказочная принцесса. Она завидовала ей, восхищалась и чуточку боялась ее, а растущая популярность дочери приводила ее в восторг. Падение же Джорджа Дробеса в глазах Марджори миссис Моргенштерн воспринимала как должное.

После ужина в «Вилла Марлен» шансы Джорджа на успех заметно снизились. В течение двух недель он хранил глубокое молчание, затем позвонил Марджори. Она, как обычно, мило с ним побеседовала, и они продолжали видеться время от времени. Но совесть Марджори все меньше и меньше тревожилась по поводу новых знакомств. Встречаясь с Марджори, Джордж потерял два больших преимущества, которые, вероятно, и дали бы ему возможность жениться на ней, если бы ничего не помешало. Когда ей было пятнадцать, она восхищенно смотрела на него, двадцатилетнего, снизу вверх; однако Марджори быстро выросла, а Джордж остался на прежнем уровне. Он был первым человеком, кто разбудил в ней женщину своими поцелуями, и поэтому очарование секса связывалось в ее сознании с Джорджем Дробесом. Он еще надеялся, что сможет удержать ее, пока она была под впечатлением этих хрупких иллюзий. Но поломка «Пенелопы» лишила Джорджа не только средства передвижения. Он потерял единственную возможность интимного общения с Марджори, поскольку теперь не было автомобильного сиденья, окутанного полумраком. А так как Марджори отказывалась обниматься в коридорах или на скамейках в парке, Джордж был поставлен в тупик.

Единственное его утешение заключалось в том, что Марджори еще ни с кем не обнималась. Но это происходило не из-за того, что у нее не было такой возможности, или из-за отсутствия партнеров. Вечер за вечером она оказывалась в полумраке салона на автомобильных сиденьях, более роскошных, чем сиденья «Пенелопы», но сталкивалась со старыми проблемами. Просто изумительно, когда тебя приглашают в самые лучшие танцевальные заведения и ты можешь поболтать о Балтиморе, Рузвельте, святом Реджисе, Гае Ломбардо и Глене Грэе; но в конце концов в финале ждет одно и то же. Центральный парк и Бронкс ничем не отличались в этом отношении. Марджори заметила, что под конец вечера все молодые люди ведут себя одинаково комично: тяжело дыша, моргая глазами, сжимая руки, они хрипло и неубедительно бормочут что-то о чувствах. Но после того как Марджори пару раз с невинным видом посмеялась над ними, она поняла, какую сделала ошибку. Это поведение оказалось слишком расхолаживающим. Они в ярости отвозили ее домой и никогда с ней больше не заговаривали. Ее основная задача заключалась в том, чтобы избежать развития интимных отношений, а не избегать молодых людей как таковых. Их недовольство ее моральными установками было безнадежным и походило на возмущение погодой. Каждый молодой человек пытался сделать одно и то же, но до сих пор — безрезультатно.

Однако Марджори не могла не почувствовать, что у них тоже есть какие-то права. Они с расточительством развлекали ее. Должны ли они получать вознаграждение? В теории она знала, что спутник, сопровождавший ее на вечер, рассчитывал на вознаграждение. Теория должна подтверждаться фактами. В результате постоянного давления Марджори вскоре выработала два правила: первое — никогда не допускать обниманий, и второе — не целоваться в первые две встречи; затем один поцелуй в качестве пожелания спокойной ночи и, может быть, еще один, чтобы прервать продолжительную мольбу.

Казалось, эта тактика срабатывала: молодые люди ворчали, выражали недовольство и скулили, но через некоторое время снова приглашали ее. Однако она приобрела репутацию «фригидной женщины». Обманутый в своих надеждах одним поцелуем молодой человек произносил эти слова, чтобы успокоить самолюбие. Этот диагноз не беспокоил Марджори. В столовой колледжа Хантера она слышала множество разговоров об обниманиях. Она знала, что ребята так же часто бросают девушек, которые свободно обнимаются, как и не занимающихся этим. Марджори пришла к выводу, что молодых людей больше притягивает сдерживаемый секс, чем вседозволенный; и так как в этом заключалось немало здравого смысла, то со временем она смогла избежать неприятностей.

Единственным исключением, как ни странно, был Сэнди Голдстоун. Хотя он приглашал ее чаще, чем другие, он даже не пытался поцеловать ее, прощаясь и желая спокойной ночи. Сперва Марджори была признательна ему за эту необычную сдержанность. Затем ей стало интересно, не скрывается ли за таким поведением первый шаг к совершению какой-либо подлости. Но он продолжал упорствовать в своем дружеском отношении, и ее это стало чуточку раздражать. Все шло своим чередом, рыцарству, казалось, понадобился человек, который бы сам предпринял робкие шаги на пути к нежным отношениям. Несмотря на это, он был превосходным танцором, и, очевидно, ему нравилась компания Марджори. Черный юмор Сэнди, по-прежнему обращенный на него самого, очень веселил ее. Марджори была озадачена его скромностью, не понимая, чем она объясняется, и просто получала удовольствие, находясь рядом с ним.

Май перешел в июнь, и наступила пора экзаменов. Марджори пришлось отложить все любовные дела и засесть за книги. Ее методика была хладнокровна и стандартизирована. За ночь перед экзаменом она прочитывала учебник с таким увлечением, как будто это был детективный роман; когда в день у нее было два экзамена, она прочитывала оба учебника за одну ночь. Ее мозг можно было сравнить с переносным фотоаппаратом: он запечатлевал информацию изучаемого предмета и отлично удерживал ее в течение двадцати четырех часов, затем в течение недели она становилась расплывчатой, а за месяц сводилась на нет. Марджори в большом количестве пила кофе, упаковками поглощала аспирин, спала всего по два или по три часа в сутки и, шатаясь, ходила в колледж, а из него возвращалась с красными глазами, бледными щеками и помутившимся рассудком. Но еще много лет назад Марджори решила, что будет получать лучшие оценки, тратя на учебу как можно меньше усилий и времени. Она не сильно интересовалась учением, но гордость требовала оставлять позади хотя бы половину класса. Обычно, выдержав черную неделю, она заканчивала ее средним баллом «хорошо» и жестокой головной болью, которая со временем перерастала в грипп, и в течение десяти дней она лежала с лихорадкой.

Боли и лихорадка были самым меньшим, что ее беспокоило в этот раз. Все молодые люди, за исключением Сэнди, регулярно звонили и спрашивали о том, как она себя чувствует. Розалинда Грин, посещая Марджори, участливо сообщала, что Вера Кешман вернулась из Корнелла и что Сэнди снова с большим жаром увивается за этой блондинкой. Она также проговорилась о том, что Сэнди поведал Филу Бойхэму, а Фил Бойхэм — ей, будто Вера очень опытна в объятиях и поцелуях. Для Марджори эти известия не были новы. Она замечала маленькие хитрости блондинки: Вера могла взять сигарету изо рта Сэнди и подуть на нее, рассеянно провести пальцем по тыльной стороне его руки, танцевать слишком близко от него, запускать пальцы в его волосы во время танца. Но при температуре в сто три градуса по Фаренгейту Марджори не в силах была как-то реагировать на эту информацию, а лишь видела страшные сны о том, как Сэнди целует, обнимает и в конце концов женится на блондинке.

Больная и беспомощная, Марджори нашла утешение в продолжительных телефонных разговорах с другими молодыми людьми. Она старалась думать, что ее нисколько не волнует Сэнди Голдстоун, потому что ее будущее — театр. Бурный восторг от успеха в студенческом обществе помешал на некоторое время Марджори правильно смотреть на вещи. Сейчас томительные часы, проведенные в постели, прояснили ее ум. Она отправила брата за текстами разных пьес, каталогами колледжей и театральных школ. Она полностью прочитала Юджина О'Нила, Ноэла Коварда и многие произведения Шоу. Ее мечта о театре вспыхнула с новой силой в результате лихорадки и нервного переутомления. Первое, что сделала Марджори, когда доктор разрешил ей, побледневшей и похудевшей на пять фунтов, встать с кровати, это зачислилась на интенсивный курс в Нью-Йоркский университет и элементарный курс по написанию пьес в Колумбийский университет. В Колумбийский она пошла, следуя словам Бернарда Шоу о том, что самый лучший способ изучить театр — попытаться написать для него. Такой поворот в судьбе ужасно возмутил миссис Моргенштерн. Для нее все нынешние планы Марджори были самой настоящей фантазией. Она считала излишней роскошью тратить сорок долларов на регистрацию, хотя с радостью предложила отложить эти деньги на новое платье или костюм для Марджори. После продолжительного спора мать все-таки заплатила взносы, ворча, что Марджори, может быть, исцелит от любого вида карьеризма активная работа в этой области.

Но Марджори исправно посещала оба курса и хорошо успевала по ним, несмотря на огромное количество свиданий, танцев, пикников и вечеринок, которые длились все лето. Она набросала одну коротенькую пьеску, действие которой разворачивалось в нацистской Германии. Эта пьеска заслужила участь быть исписанной красными чернилами преподавателей. Радость Марджори, которая со счастливым видом трясла текстом пьесы перед материнским носом, была несколько омрачена тем, что другие студенты-драматурги на курсе оказались слабоумными эксцентричными особами. Выделялась одна старая дама с блестящими глазами, которая приносила в сумке двух мяукающих котов на каждое занятие группы. Преподаватель драматургии (пожилой актер с холеными седыми волосами, слуховым аппаратом и британским акцентом) сказал, что Марджори выглядит многообещающе, и дал ей лучшие роли, с жадностью глядя на ее ноги.

Лето было приятным и веселым временем, но для Марджори оно оказалось омрачено пренебрежением Сэнди.

Миссис Моргенштерн предложила, наверное, двадцать способов, как заставить Сэнди опять встретиться с Марджори. Но дочь отвергла все двадцать в сильном раздражении. Она часто видела Сэнди с Верой на вечеринках и в ночных клубах. На лице блондинки при виде Мардж не раз возникала ядовитая, самодовольная улыбка. Сэнди даже несколько раз танцевал с Марджори. Когда он двусмысленно шутил с ней, казалось, парень по-прежнему увлечен ею. Но он никогда не приглашал ее на вечера.

Миссис Моргенштерн не хотела полагаться на судьбу. В одно августовское утро она сказала Марджори за завтраком:

— Эта погода становится невыносимой. Как ты относишься к тому, чтобы поехать в Прадо на неделю?

— В Прадо?

— Если ты можешь отвлечься от своих занятий драматургией, то…

— Конечно, я могу, но почему туда? Прадо — курорт для миллионеров…

— Это неверно. Многие мои друзья отдыхают там. Они хорошо отзываются о нем, и они не миллионеры.

— Я бы с удовольствием, но Прадо…

— Хорошо, посмотрим. Я поговорю с папой.

На следующее утро они уже ехали в душном поезде, в багажном вагоне которого находился прекрасный багаж Марджори, состоящий из трех чемоданов. Мистер Моргенштерн остался в городе: лето было самым горячим временем в его работе. Они на короткое время заглянули к нему в офис, чтобы взять немного наличных денег. Марджори чуть не потеряла сознание в офисе, где не было ни одного окна, вдыхая сильный запах чернил, несвежего кофе и специфической пыли от перьев, пуха и соломы, упакованных в тюки. Мистер Моргенштерн в сером галстуке и пальто, несмотря на убийственную жару, с лицом таким же серым, как и пальто, покрытый каплями пота подобно термосу, стоящему позади его стула, безвольно выдал им несколько банкнот и пожелал приятно провести время.

Прадо встретил новых гостей зелеными лужайками, ухоженной мощеной дорогой, широкими террасами и теннисными кортами. Корты цвета красной глины перекрещивались с новыми белого цвета. Громадный голубой плавательный бассейн был полон загорелыми молодыми людьми; они ныряли, брызгались и смеялись. Позади отеля и его необъятных садов лежал белый изогнутый берег, сверкало волнующее море. Не так давно это был фешенебельный отель, куда не было доступа евреям. Но обычаи изменились и подобное отношение искоренялось на острове. Некоторые христиане, преимущественно политики и театралы, все еще ездили в Прадо, но теперь он уже был известен как еврейский курорт. Единственное, что требовалось, чтобы останавливаться там, — это достаточное количество денег для оплаты счетов. Такое ограничение позволяло поддерживать в отеле порядок, роскошный и Элегантный вид, несмотря на социальную пестроту гостей.

Проходя по персидским коврам мимо мраморных колонн, мимо прекрасного собрания скульптур и картин, Марджори не заметила сидящего за конторкой отеля Сэнди Голдстоуна, пока он не окликнул ее:

— Привет, Мардж.

У него через плечо была перекинута белая брезентовая сумка гольф-клуба, а сам он был коричневый, как мексиканец. Он стоял под руку с маленькой пухлой, с проседью в темных волосах женщиной, одетой в элегантное белое спортивное платье. Она подняла висевшие на изящной цепочке очки в серебряной оправе и посмотрела на миссис Моргенштерн:

— Да это же Роза! Ты здесь! Привет!

— Привет, Мэри, — сказала миссис Моргенштерн. — Сэнди, как вы поживаете?

— Спасибо, хорошо. Какой сюрприз! Почему ты не дала мне знать, что вы приезжаете? — спросила миссис Голдстоун. — Ты же знала, что мы здесь. Мы бы договорились о ленче…

Марджори посмотрела на мать, которая внезапно стала робкой и смущенной.

— Все дело в том, что мы решили приехать под влиянием минуты. Мистер Моргенштерн не позволил нам остаться в городе; там так ужасно. Мне кажется, что вы не знакомы с Марджори. Марджори, миссис Голдстоун.

Женщина в очках с серебряной оправой повернулась и посмотрела на девушку.

— Здравствуйте!

Рука была холодная и сухая, рукопожатие — кратким.

Сэнди пригласил их поиграть в гольф парами.

— Мы не играем в гольф, — ответила Марджори.

— А я всегда хотела научиться, — сказала миссис Моргенштерн, — нам понадобится немного времени, чтобы зарегистрироваться и переодеться, но…

— Мам, я не хочу учиться играть в гольф сию минуту, — проговорила Марджори, раздельно произнося слова; она выстреливала их, словно пистолет пули.

— Может быть, мы сможем вместе провести ленч, — предложила миссис Моргенштерн. — За каким столиком вы сидите?

Миссис Голдстоун улыбнулась:

— Боюсь, мы не вернемся к ленчу. Мы перекусим в клубе. Но уверена, что мы еще много раз увидимся с вами. До свидания!

Пока миссис Моргенштерн заполняла регистрационные документы, пока она и дочь поднимались по эскалатору, Марджори, сердясь на мать, кусала нижнюю губу. На лице миссис Моргенштерн сияла невинная улыбка.

Марджори захлопнула за собой дверь номера и встала к ней спиной.

— Мама, мы сейчас же уезжаем домой.

— Что? Ты что, сумасшедшая? — сказала мать мягко, снимая свою шляпку перед зеркалом. — Мы же только приехали.

— Как ты могла, мама? Как ты могла?

— Могла что? Что я могу поделать, если Голдстоунам нравится Прадо. Неужели это должно означать, что нам нельзя ездить сюда? Это пока что свободная страна, даже если Сэнди в Прадо!

Двое коридорных в алых с позолотой костюмах втащили в номер чемоданы. Марджори подошла к окну и остановилась в молчании и гневе, пока миссис Моргенштерн весело указывала коридорным, куда поставить и как открыть багаж, включая чемоданы Марджори. Как только они ушли, Марджори повернулась к ней.

— Я сказала, что уезжаю. Какой смысл открывать все это?

— Ты ведь хочешь почиститься и помыться, не правда ли? Не имеет смысла возвращаться назад в этот знойный день.

— Я хочу уехать прямо сейчас.

Миссис Моргенштерн стянула через голову платье.

— Отлично, я не останавливаю тебя. Я иду купаться перед ленчем.

Она взяла свой купальный костюм в ванную, бросая новый костюм Марджори на кровать.

— Лично я думаю, что ты очень глупа. Что плохого, если в отеле есть парень, которого ты знаешь? Это могло бы стать не только развлечением…

— Боже мой, мама! Какая же ты толстокожая! Разве ты не видела, как его мама посмотрела на нас?

— Мэри Голдстоун — прекрасная особа. Она на всех так смотрит. Она немножко близорука.

— Она считает, что ты расставляешь сети для Сэнди. И это как раз то, чем ты занимаешься. Я не буду в этом участвовать.

— Послушай, Марджори, ты меня не обманешь. Тебе нравится этот мальчик.

— Ну и что из этого следует? Самое бессмысленное дело последовать за ним в отель…

— Дорогая, ведь ничего хорошего не вышло из того, что ты не преследовала его.

— Мама… Мама, я такими делами не занимаюсь. Ты когда-нибудь поймешь это?

Миссис Моргенштерн в купальном костюме, шлепая тапочками, вышла из ванной с полотенцем, наброшенным на шею.

— Иногда одно небольшое подталкивание все меняет. Идешь купаться?

— Нет.

Миссис Моргенштерн открыла дверь и сказала:

— Увидимся за ленчем, конечно, если ты не отправишься домой. Если ты все-таки поедешь обратно, передай привет отцу.

Марджори в возбуждении ходила взад и вперед по номеру. Белое и горячее солнце заглянуло в комнату. Под окном был бассейн, а в нем — веселые молодые люди. Она смотрела на их взъерошенные после купания черные волосы. Марджори перестала кружить по номеру и потрогала свой новый купальный костюм. Он был сшит по последней моде. Телесного цвета материал, приятный для кожи, на расстоянии двадцати футов создавал впечатление совершенной обнаженности. В комнате было невыносимо жарко…

После обеда на террасе с видом на море были танцы. Целых четыре часа Марджори танцевала с Сэнди. Потом они пошли погулять по морскому берегу при свете луны. И когда обогнули небольшой мыс, за которым скрылся отель, они сели и стали лениво беседовать в бархатной темноте ночи, глядя на звезды и пропуская песок между пальцами. А волны с шумом катились прямо к их ногам. Спустя некоторое время Марджори нерешительно провела пальцем по тыльной стороне ладони Сэнди. Эффект был подобен взрыву. Когда через полчаса они вернулись в отель, их взаимоотношения достигли того же уровня, что и у Марджори с Джорджем Дробесом. У молодых людей кружилась голова; они были сконфужены, нерешительны, оживлены и чрезвычайно довольны собой.

5. Устремления Сэнди

Рыжевато-коричневый «понтиак» весьма сильно отличался от «Пенелопы»: красные кожаные сиденья, сверкающие хромовые ручки, двигатель, который при скорости шестьдесят миль в час производил меньше шума, чем шуршащие по дороге шины. Машина принадлежала Сэнди, а не его отцу. Он так водил ее, как будто сливался с автомобилем в единое целое; одна рука Сэнди небрежно лежала на выступе окна. Джордж всегда сидел прямо, управляя машиной, словно гонщик.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Сэнди.

Марджори, поправляя розовую косынку на вскинутой голове, ответила:

— А как ты?

Поверх купальника она была одета в розовое хлопчатобумажное платье и крошечные золотистые сандалии. Сэнди и Марджори ехали купаться на небольшую необитаемую бухту в десяти милях от Прадо вниз по шоссе.

— Я озадачен. Не могу понять тебя!

Она пристально посмотрела на его слегка удлиненное лицо, частично закрытое солнечными очками. Рот Сэнди был прямым и серьезным.

— Ты не можешь понять меня? Мне кажется, я вела себя слишком просто, стараясь утешиться.

— Неужели? Что все это значит?

— Я не знаю. Может быть, повлияла луна, а может быть, ты мне нравишься больше, чем следовало бы, — сказала она довольно резко.

Улыбаясь, он положил руку на ее колено и сдавил его:

— Хотелось бы верить.

Она хотела воспротивиться этому, но рука уже была убрана. Марджори забилась в дальний угол переднего сиденья, чтобы до нее было трудно дотянуться.

Она была озадачена так же, как и он, ужасно озадачена. С самого утра она ломала голову над тем, что случилось вчера. Все устоявшиеся принципы разлетелись в пух и прах. Марджори думала, что существует инстинкт женской чести, который предохраняет девушку от объятий с мужчиной, когда она влюблена в другого. Джордж Дробес, если больше и не встречался с Марджори, все же считался ее возлюбленным. Очевидно, такого инстинкта не существовало. Она также верила, что капитуляция перед обниманием указывала на драматический поворот в эмоциях. Но этим утром ее отношение к Сэнди оставалось прежним: неопределенным, но скорее это было дружелюбие и любопытство, чем страсть. Сэнди казался теперь более знакомым. Но себя Марджори не узнавала. Она была поражена собой и ждала с необычайно приятным возбуждением, какую еще странную выходку совершит.

Они свернули с шоссе и поехали вниз, трясясь на ухабах пустынной пыльной дороги, петляющей между соснами. Возбуждение Марджори росло. Она была помешана на романах, которые брала в библиотеке. В этих романах девушек всегда соблазняли, когда они уезжали купаться в уединенное место с молодым человеком; это была почти стандартная ситуация.

Сэнди Голдстоун, большой, загорелый и сильный, молча управлял машиной и улыбался в точности как искуситель, давно созданный ее воображением. Марджори получала большое удовольствие, читая романы об изнасилованиях, и часто останавливалась на описаниях экстаза у девушек. Ей было интересно, каков на самом деле секс. Но реальная действительность несла с собой дискомфорт песчаного пляжа. Марджори была слишком понятлива и послушна, и вряд ли ей грозило изнасилование, но в то же время она вовсе не хотела, чтобы они остались купаться в Прадо.

На берегу она скользнула за машину, чтобы снять платье. Она боялась возбудить Сэнди картиной раздевающейся девушки. Марджори медлила и слонялась за машиной, расчесывая волосы и поправляя косметику. Когда она вышла, то увидела, что Сэнди в купальном костюме лежит лицом вниз на песке рядом со старой разбитой лодкой. Голова его была покрыта истрепанной желтой газетой. Солнце палило. Дул легкий прохладный бриз. Бухту, протянувшуюся, наверное, на милю, обрамляли бело-золотистые песчаные берега, кое-где поросшие низким кустарником. Марджори некоторое время постояла возле машины, вслушиваясь в знойную тишину, плеск прибоя, вдыхая запах сосен. Она осторожно наблюдала за Сэнди. Он лежал не шелохнувшись. Она подошла к нему и села рядом, но он даже не поднял голову. Солнце пекло так сильно, что могло сжечь ее нежную кожу. Сэнди покрылся маленькими капельками пота.

— Сэнди…

Она заметила, как удивительно ровно и легко он дышит.

— Сэнди Голдстоун, черт тебя побери, ты что, заснул?

В раздражении она ударила его по ребрам. Это очень походило на защиту от изнасилования. Он зашевелился, проворчал что-то и наконец сел, с виноватой улыбкой протирая глаза.

— Проклятье! Черт возьми, неужели я заснул? Со мной всегда так случается на солнце.

Он вскочил на ноги.

— Пойдем!

До этого Марджори купалась только на переполненных людьми публичных пляжах, с их плавающими буями, «сосисочными», спасательными службами и визжащими детьми. Все это не имело ничего общего с купанием здесь, где можно было долго идти по ровному чистому песку и погружаться в лазурное море только вдвоем. Они брызгались, ныряли и плавали до изнеможения. Потом она села на песок и наблюдала, как Сэнди весело прыгает и фыркает в воде.

— Ты действительно хочешь быть врачом? — спросила Марджори, когда он прилег рядом с ней.

— Точно.

— В какие медицинские вузы ты подавал заявления?

— Видишь ли, я не уверен, что вообще буду подавать, Мардж. С моими отметками это почти безнадежно. У меня в среднем выходит «Си».

— Но… — она уставилась на него в изумлении, — тогда ты не станешь врачом.

— Кажется, так.

— В таком случае, что ты будешь делать?

— Будь я проклят, ты сказала это точно как мой отец!

— Нет, ну, правда, Сэнди…

— Знаешь, кем бы я больше всего хотел быть? Лесничим. Не смейся, я серьезно. Ты когда-нибудь была в Аризоне? Тамошние национальные парки — просто рай на земле. Небо, камни, кактусы, пустыня, солнце и звезды — и больше ничего. А знаешь, сколько получает лесничий? Около тридцати пяти в неделю. Ни о чем бы в жизни больше не мечтал, если бы смог стать лесничим в Аризоне.

— Да уж… довольно оригинальная мечта…

— Прошлым летом я подавал запрос на работу. Не хотел даже школу заканчивать. Отец запретил. Сказал, что я обязан получить среднее образование, даже если всю оставшуюся жизнь буду рыть канавы.

— А каков он, твой отец, Сэнди?

— О, это тот еще парень! Настоящая динамо-машина. — Сэнди сел и стал отряхивать песок со своих огромных ног. — Он немного разочарован, что я не такой. К тому же я единственный сын. Иногда мне даже чуть-чуть жаль его.

— А тебе не нравится идея — ну, ты понимаешь — стать когда-нибудь хозяином «Лэмз»?

— Конечно, нравится — или понравилась бы, если бы все было так, как ты говоришь. Да-да, и все, только мужские шляпы. Я сделал все ошибки новичка, какие только можно, — отец мне ни в чем не помог. Каждый вечер он проверял в этой секции все вплоть до чеков, а потом за ужином обшаривал меня с ног до головы. За неделю до конца каникул я пришел к нему и спросил, нельзя ли мне освободиться от работы, чтобы перед школой немного отдохнуть. «Освободиться? — говорит он. — Ты что, сегодня утром не вскрывал свою почту? Ты уволен. Ты не справился, потерпел полный крах»… И правда, в своей почте я нашел его меморандум на трех страницах, написанный собственноручно, о том, что магазин более не может пользоваться моими услугами продавца из-за огромного количества недостатков в моей работе. Ниже он скрупулезно перечислил все ошибки, которые были мной допущены, начиная с самого первого дня работы. А закончил он таким образом — я помню дословно: «Если ты не исправишься, даю слово, что скорее завещаю этот магазин какому-нибудь благотворительному фонду, чем отдам в руки такого дурака». — Сэнди зачерпнул пригоршню песка и рассеял его по ветру. — О да, он чудный парень! Он прав, знаешь ли. Чтобы заведовать огромным магазином, нужно стать жестким и сильным. Каждую секунду необходимо быть начеку. — Он стиснул ее запястья и рывком поднял на ноги. — Давай нырнем еще разок. Все же доберемся до вершины, а? Тут достаточно глубоко, можно прыгнуть.

Они сидели на скале, запыхавшись после хорошего заплыва, когда мимо прошел небольшой рыболовный катер, покачиваясь на волнах и оставляя за собой на воде грязный след.

— Я бы кое-что хотел сделать, — сказал Сэнди, — проплыть на одной из таких лодок из Сан-Диего вниз вокруг Нижней Калифорнии. На них можно сколотить состояние. Я умею управлять и… в чем дело?

Она смеялась над ним, качая головой:

— Ты как девятилетний мальчуган.

— Да? — плавный взмах длинной руки, и вот он уже ее обнимает и целует.

Это был открытый, дружеский поцелуй, поэтому Марджори уступила ему. Целуя Сэнди, она усиленно старалась вспомнить свои ощущения при поцелуях с Джорджем. Она хотела выяснить, кого же из них она любит. Марджори искренне верила, что у поцелуев настоящей любви особенный вкус и при них возникает дрожь, которую невозможно спутать ни с чем. Но в том-то было все дело, что, хотя губы и поведение у Сэнди были не такие, как у Джорджа, ей явно нравилось целоваться с одним абсолютно так же, как и с другим. Сэнди сжал ее плечи и чуть отодвинул от себя.

— О чем ты, черт возьми, думаешь?

— Кто, я? — заморгала она наивно. — Ну, что ты, что ты, дорогой, я вообще, кажется, ни о чем не думаю.

— У меня от тебя странное чувство. — Он многозначительно склонил голову набок. — Как будто ты считаешь в уме или что-нибудь вроде этого.

— Ты с ума сошел! Как ты смеешь такое говорить! — Она с силой оттолкнула его и вскарабкалась выше, подальше от него. — Вообще не следовало с тобой целоваться. Во всяком случае, если ты ожидал поцелуя, как у Веры Кешман, — извини! У меня нет ее опыта.

Сэнди почесал затылок.

— Давай вернемся в гостиницу. Умираю, хочу пива!

— Минуточку. Так что же с Верой Кешман, раз уж об этом зашла речь?

— А она зашла об этом? — спросил Сэнди. — Как же это случилось?

— Я вообще не понимаю, как ты смеешь обниматься тут со мной и все такое, когда у тебя есть девушка?

— Вера уехала в Калифорнию.

Помолчав мгновение, Марджори беспечно сказала:

— Да? И когда же это произошло?

— Пару недель назад. Ее отец разорился, и… Марджи, не смотри так скептически, это правда. Он строитель с Лонг-Айленда. Его предприятие потерпело крах. Он сбежал из штата, ускользнул из-под самого носа у шерифа, как сказал отец.

— Ну-ну. Сердце у тебя наверняка разбито.

— Конечно, я почти поседел.

— Подыскиваешь замену, я полагаю?

— Марджи, солнышко, я просто подумал, что ты хочешь искупаться и…

— Ну, так я вовсе не хочу. Ничего не буду делать того, что делала Вера — и убери с лица эту дурацкую ухмылку! Несмотря на вчерашнюю ночь — не буду, и все!

Тем не менее она все же еще немного поплавала до того, как они ушли с пляжа.

Она была потрясена, увидев Джорджа через неделю в Прадо. Время, казалось, изменило в нем все, сделав его худее, бледнее, грустнее, ниже ростом и сутулее. Он пригласил ее на обручение одного из своих школьных друзей. С самого начала этого вечера абсолютно все подавляло Марджори: и этот многоквартирный дом в Бронксе, один из ряда так хорошо знакомых ей серых домов на узкой грязной улице; и темная лестница на четвертый этаж, с ее будящими воспоминания запахами иммигрантской кухни и детских пеленок, застарелой краски и мокрого белья; и тесная квартира с мигающими электрическими лампочками, дешевой мебелью, картинками на стенах (копии с копий) и потрепанными томами дешевых изданий на полках («История философии», «Бэббит», «Сага о Форсайтах», «Мост Святого Луи»); и громкие голоса жильцов, их варварское, монотонное произношение, задевавшее ее тем больше оттого, что она сама все еще пыталась избавиться от него; и неизменные крем-сода, бисквитный торт и приторное красное вино; и непременное ванильное мороженое, спешно принесенное младшим братом из соседнего магазина и поданное в бумажных стаканчиках как кульминация ужина; и толстые родители, и гордая толстая невеста в красном платье из магазина Кляйна, с приколотым к плечу букетом чайных роз, перевязанным огромным серебристым бантом; и, что хуже всего, двусмысленные шуточки, которые все присутствующие отпускали на их с Джорджем счет. Она сослалась на головную боль и покинула компанию неприлично рано, и общее неловкое молчание провожало их с Джорджем. Потом она почувствовала такую жалость к нему и такую свою вину, что горячо расцеловала его, когда они припарковались на Драйве («Пенелопу» наконец отремонтировали, и она ездила, хоть и очень медленно, клацая и позвякивая на каждом ухабе). Она обнаружила, что отвечает на поцелуи Джорджа точно так же, как и прежде, и позже ее это очень смутило и расстроило. Уже ночью, лежа в постели и страдая от отвращения к самой себе, она твердо решила, что больше не будет обниматься и целоваться ни с Сэнди, ни с Джорджем до тех пор, пока не разберется в своих чувствах.

Она обнаружила, что может держать данное себе слово только в отношении Сэнди, но не Джорджа. Сэнди отреагировал на ее первый отказ, добродушно пошутив:

— Ну-ну, увянувшая летняя любовь, да?

— Не валяй дурака. Нет никакого смысла продолжать и продолжать то, что ни к чему не ведет. Мы друг для друга не так уж много значим.

— Марджори, ты же знаешь, что я часа не могу без тебя.

— Иди к черту, ты, обезьяна с ухмылкой!

Вот так. Но Джордж пользовался особыми привилегиями в течение полутора лет и считал, что имеет на них право. Она не могла увеличить дистанцию между ними просто так, без откровенного разговора, а то и разрыва, к чему она была совершенно не готова. Она не могла обидеть Джорджа и не хотела его потерять, во всяком случае, пока чувствовала эту неопределенность. Поэтому она вела себя с ним по-прежнему, хотя и мучилась от этой проволочки.

Вернувшись в Хантер осенью, Марджори обнаружила, что там разнесся слух о ее помолвке с наследником хозяина универмага «Лэмз». В душном тесном школьном подвале, в длиннющей очереди за учебниками она получила с полдюжины лукавых поздравлений и видела, как некоторые девушки кивали в ее сторону и перешептывались. Все ее возражения и отрицания были встречены подмигиваниями, многозначительными кивками и похлопываниями по плечу. Она понятия не имела, откуда возник этот слух, и ей это было безразлично. Эти поддразнивания хотя бы разнообразили отчаянную скуку, охватившую ее оттого, что снова пришлось погрузиться в рутину Хантера.

Марджори никогда не любила это заведение. Самым горячим ее желанием было уехать из города и поступить в колледж, но родители не хотели отпустить такую юную девушку из дома и, более того, не могли себе позволить больших расходов на обучение Марджори. Она была сильно против, но все же ее определили в этот колледж, в подземелье, который для нее был преисподней, адом, действующим ей на нервы, полным болтовни, запахов, хихиканья и визгов кошмарного количества противных грубых девчонок. Со временем отвращение притупилось, она перестала роптать на судьбу, но по-прежнему плыла одна в этом парфюмерном море, хотя у нее и появились подруги по столу и партнеры по бриджу. Когда ее семья переехала в район Центрального парка, Марджори еще острее осознала как крупную ошибку свое присутствие в этом жужжащем улье. Но менять что-либо было слишком поздно. Чуть-чуть чересчур хорошенькая, чересчур хорошо одетая и чересчур спокойная, она не пользовалась особой популярностью у девиц из Хантера и до сих пор принимала очень незначительное участие в школьных делах. Но если при ней кто-нибудь отзывался о школе презрительно, она грудью вставала на защиту, доказывая, что девушка нигде больше не может получить такого прекрасного образования, кроме как в колледже имени Хантера. Это было более или менее верно: борьба за отметки там была довольно острой, и большинство девушек училось отлично. Но она бы не задумываясь обменяла все это прекрасное образование на хотя бы капельку того блеска и удовольствия, которые она когда-то мечтала получить в другом колледже. В этих мечтах она была гораздо больше похожа на всех остальных учениц, чем могла себе представить. Хантер представлял собой концентрационный лагерь для перемещенных мечтателей женского пола, воображавших себя студентками университетов, но из-за отсутствия у родителей средств втиснутых в могилу этих подземных классов.

С течением семестра становилось все более очевидным, что статус ее в колледже меняется. Известные в девичьем кругу особы, прежде не обращавшие на нее никакого внимания, теперь приветливо улыбались ей и даже останавливались поболтать с ней на переменах. Дошло до того, что во время обеда она иногда становилась центром общих бесед. Пара прихлебал из внушительного клана Хелен Йохансен пыталась подружиться с ней. А однажды за обедом она очутилась даже в компании самой Хелен, исключительно умной, очень красивой блондинки старшего курса, которая была редактором школьной газеты, руководителем хора и высокопоставленной главой всей политики Хантера. После обеда Хелен взяла ее за руку и вышла вместе с ней на свежий воздух, в сияющий солнцем двор, поговорить о ее жизни. Марджори, чрезвычайно польщенная, так, что дух захватывало, говорила много и откровенно. Когда она осторожно призналась, что мечтает стать актрисой, Хелен предложила ей попробовать свои силы прямо сейчас, в спектакле «Микадо» школьного драматического кружка. Нет никакого сомнения, добавила она, что Марджори получит главную роль. После чего ошарашила Марджори невзначай заданным вопросом:

— Я слышала, ты знакома с моим старым приятелем Сэнди Голдстоуном?

— Ты знаешь Сэнди?

Со слегка кривой усмешкой Хелен ответила:

— Я изредка подрабатывала в универмаге манекенщицей… Дорогая, я тебе не соперница, не смотри так испуганно. Для Сэнди я старовата. И ты ведь не можешь действительно верить, что у него могут быть серьезные намерения относительно девушки христианского вероисповедания, не так ли? — Она взглянула на Марджори с добродушным вопрошающим одобрением. — Уверена, что у тебя все будет хорошо.

Марджори, вспыхнув как маков цвет, чувствуя дрожь во всем теле, пробормотала:

— Мой Бог, я его едва знаю…

— Ну, конечно, дорогая, — кивнула Хелен, и обе рассмеялись. Марджори заметила, как девушки, прогуливавшиеся неподалеку, с восхищением разглядывали второкурсницу, которая, хохоча, гуляла рука об руку с самой Хелен Йохансен.

Марджори восприняла уколы ревности, которые она почувствовала к Хелен, как знак того, что она все-таки влюблена именно в Сэнди.

6. Маша Зеленко

Она сыграла в пробных сценах «Микадо» и, к своему искреннему изумлению, была без помех принята на заглавную роль.

С того самого дня, как начались репетиции, все остальное в мире потеряло для нее всякий смысл. Она сидела на уроках с остальными девушками, небрежно накрашенными, одетыми в юбки и свитера, и что-то, как обычно, царапала в тетради, но это было своего рода рефлекторное движение, полностью минующее сознание. В конце долгих часов она не смогла бы ответить, о чем вещал преподаватель — о насекомых или об Анатоле Франсе. Иногда ручка ее притормаживала свой бег и останавливалась; глаза обращались к мутному окну, за которым осенний ветер швырял пригоршни дождя; к отраженным в стекле желтым огням, которые, казалось, каким-то чудом висели в воздухе над багрянцем улицы; в воображении ее звучала музыка из спектакля, и Марджори начинала мысленно проигрывать свою роль, добавляя в нее все новые комические оттенки. Время репетиций после занятий было для нее праздничной вечеринкой по поводу дня рождения, который наступал каждый день. Одним словом, она жила сценой.

Однажды вечером репетиция закончилась раньше, поскольку нужно было померить костюмы. Актрисы с хихиканьем и визгами по очереди поднимались на сцену, под яркий прожектор в самом центре, где с них снимали мерки под руководством толстой девушки с густой черной косой. Марджори давно уже интересовало, кто это такая. Она не раз видела эту девушку на репетициях. Та сидела в заднем ряду, выходила и заходила, когда хотела, а иногда даже шептала что-то директору спектакля, мисс Кимбл, которая всегда слушала ее очень внимательно. Мисс Кимбл в юности пела в хоре общества имени самого Шуберта, поэтому, хотя сейчас она и была всего-навсего робкой старой девой в твидовых брюках с пузырями на коленях, дающей уроки музыки в Хантере, Марджори все равно склонна была уважать любого, кого уважала мисс Кимбл.

Когда мисс Кимбл объявила: «Следующая, пожалуйста, Микадо!» — Марджори поднялась по ступенькам на сцену к этой крупной девушке, со смешанным чувством любопытства и стеснительности.

— Ага, вот и сама звезда! — Голос девушки звучал сипло и как-то по-взрослому. На ней была широкая юбка, блузка из грубого коричневого полотна с безвкусной вышивкой и широченный пояс искусственной кожи, украшенный медными заклепками. Она сказала своей помощнице, тщедушной девице с портновской лентой в руках: — Только грудь и бедра. Для нее костюм придется брать напрокат от Боукса.

Мисс Кимбл произнесла или, скорее, прохныкала:

— Маша, мы уже исчерпали все средства…

— Можно сотворить кучу подделок с помощью марли и гофрированной бумаги, Дора, — сказала толстуха, — я и делаю, что могу, но я не в состоянии подделать Микадо.

— Что ж, если ты уверена, что не можешь…

— Спасибо, — прошептала Марджори на ухо девушке.

Повернувшись к мисс Кимбл спиной, Маша сказала очень тихо, так, что даже ее тощая помощница не услышала:

— Не за что. Ты в самом деле звезда, дорогая, это чистая правда. — После этих слов она больше не обращала на Марджори никакого внимания.

На следующий день Маша опять была на репетиции. После окончания она подошла к Марджори и сделала пару дельных замечаний относительно ее игры, очень глубоких и полезных, более ценных, чем делала мисс Кимбл.

— Давай выйдем, выпьем где-нибудь по чашечке кофе и поговорим, — предложила она.

Когда они шли рядом по Легксингтон-авеню, склонившись под резким ветром, который пронизывал их насквозь и носил вокруг обрывки газет, Маша вдруг сказала:

— Послушай, я умираю с голоду. Не хочешь пообедать вместе со мной? Я знаю одно потрясающее место…

— Меня ждут к обеду дома, извини…

— Ах, да, конечно. Ну, тогда выпьешь кофе и посмотришь, как я ем, пока не настанет время бежать домой. Идет?

Они подошли к старинному зданию из коричневого камня в переулке за углом и поднялись на один пролет ко входу, который был оформлен как огромная раскрытая золоченая пасть дракона. Пройдя сквозь клыки в комнату, освещенную малиновым светом, они ощутили запахи ладана и необычных блюд. Марджори была очень рада, что не дала согласия пообедать. Она почти верила, что в китайских ресторанчиках подают кошек, собак и мышей. Проникающие всюду ароматы, казалось, подтверждали это. Кое-где в полумраке виднелись странные лица одиночных посетителей, которые ели странные блюда из тарелок странной формы. Около двери сидела очень толстая дама с усиками, которая пыталась с помощью палочек для еды выудить кусочек мяса из супницы, откуда торчала огромная устрашающе-белая кость. Маша повела носом:

— О Господи, вот такие места и портят мою фигуру, но я схожу с ума по этой еде… Привет, Ми Фонг. Как ваша жена? Ей лучше?

— Ниминоско луссе, мисса Маса! — Низенький китаец в белом пиджаке, непрерывно кланяясь, отвел их к зарешеченной кабинке, которая была освещена красным бумажным фонариком. — Тот зе комната? Спокойно, тихо? Сють-сють вино, конесно?

— Думаю, можно. Марджори, хочешь отведать сингапурского слинга? Ми Фонг делает лучшие напитки в городе.

— Я не знаю, что бы я выпила… — неуверенно ответила Марджори. — Может быть, чашечку кофе…

— Боже мой, такая кошмарная погода, тебе необходимо согреть косточки… Ми Фонг, два… Он бесподобен, — говорила Маша, пока они раздевались и вешали свои пальто. — А его жена прекрасно рисует. Они живут там, в другом конце дома. У меня есть ширма, сделанная ею, великолепная работа, и она практически подарила мне ее! Еда здесь выше всяких похвал, это я тебе говорю, а стоит гроши. Если у тебя имеется каких-нибудь сорок центов, ты можешь устроить настоящее пиршество. А если ты без денег, я могу немного одолжить тебе.

— Нет-нет, не нужно, но все равно огромное спасибо.

Вместе с напитками китаец принес блюдо, полное каких-то толстых коричневых изогнутых штуковин. Марджори поинтересовалась, что это такое. В ответ Маша воскликнула:

— Милая моя, только не говори, что ты никогда не ела жареных креветок, я просто умру!

— Я в жизни не ела ни жареных, ни каких других креветок.

— Будь я проклята, неужели это правда?! — Маша рассматривала ее с легким оттенком изумления. — Ну, что же, за твой восхитительный дебют в роли Микадо!

Марджори подняла высокий бокал, который казался черным в свете фонаря. Сингапурский слинг оказался прохладным, чуть сладким и совсем некрепким. Она улыбнулась и кивнула.

— Божественный нектар, — протянула Маша, — но больше одного тем не менее не пей. Как-то раз один развратный старик хотел со мной… и заставил меня выпить три бокала. Ф-фу!

— Ну и как, он получил, что хотел? — Марджори старалась быть столь же чертовски отчаянной, как и ее собеседница.

— А ты как думаешь? — игриво спросила Маша, напуская на себя слегка обиженный вид. Затем подавила тяжелый вздох. — Ну, ладно. В действительности он не был таким уж старым, но уж развратным — это точно. В этом и таился его шарм. Честно говоря, я до сих пор схожу по нему с ума. — Она схватила одну пухлую креветку и раскусила крепкими белыми зубами. Лицо ее просветлело, темные глаза загорелись. — Боже мой, говорят, что этот мир — юдоль слез, а ведь здесь существуют такие вещи, как жареные креветки! Ну, попробуй хоть одну.

— Нет, спасибо.

— Что ж, ты теряешь кусочек рая не земле. Но ближе к делу. Ты знаешь, что ты очень талантлива?

— Кто, я? Я вообще не уверена, что у меня есть хоть какие-то способности. — Марджори сделала большой глоток сингапурского слинга, и напиток растекся по ее телу, обжигая, как будто маленькими язычками пламени.

— Что ж, скромность украшает… — Маша съела еще одну креветку, прижмурив от наслаждения глаза. — Но ты, без сомнения, актриса, дорогая. Я знаю, что говорю. И стать чем-то другим в жизни будет с твоей стороны преступлением.

— Ко-Ко в десять раз лучше меня…

— Дорогая, Ко-Ко просто деревянная чурка. Все они чурки, чурки, слышишь, абсолютные чучела, все — кроме тебя. Конечно, они бы выбрали не тебя, а Ко-Ко, но Хелен назначила тебя на роль Микадо. Бедняжка Хелен хотела как лучше. Она тебя по-своему любит. Боюсь, она не очень-то хорошо разбирается в литературе. Она посчитала, что роль Микадо должна быть самой главной…

— Маша, мисс Кимбл распределяла роли, и…

— Дора Кимбл, моя дорогая, только директор, а Хелен Йохансен — менеджер спектакля и, что еще важнее, будет писать отчет о представлении в газету. Если мисс Кимбл хочет, чтобы и на будущий год ставились спектакли, она не должна делать ничего, что может обидеть Хелен. Драматический кружок — единственное, что привязывает мисс Кимбл к жизни. Он ей замещает мужчин. Поэтому она чертовски слаженно дует с Хелен в одну дуду.

Узнав, каким образом политические интриги могут влиять на такое священное действо, как распределение ролей, Марджори была поражена.

— Так вот как я получила роль, это все правда? Прямо не верится…

— Послушай, дорогая моя, в этой школе Хелен может делать все, что захочет. — Маша начала рассказывать о политике Хантера, приводя Марджори в изумление своими откровениями о внутренних соглашениях между христианскими и иудейскими женскими общинами и о жестком распределении лакомых кусочков в виде славы и денег.

— Но это же нечестно, прямо целая государственная система подкупов! — воскликнула Марджори.

— Ну, что ты, ей-богу, Марджори! Так обстоит дело везде, во всем мире. И школа не исключение. Девушки, выполняющие всю работу, заслуживают небольшой добавки.

— Откуда ты все это знаешь? Я чувствую себя просто слепой дурой!

— Ты не интересуешься всем этим в отличие от меня. Я честолюбива. Сначала я пыталась противиться этой системе. Выдвигалась в президенты, хотела организовать чернь, девушек, не входящих в кланы. Бог свидетель, мы их превосходили численностью раза в четыре. Но есть одна проблема. Выяснилось, что у черни развит культ благородных. На один голос за меня приходилось шесть за Хелен. А, ладно! — Она протолкнула в рот креветку и запила. — У тебя, черт возьми, глаза вылезут от изумления! Сколько тебе лет?

— Мне будет восемнадцать в этом месяце.

— Милосердный Боже, спаси и сохрани! Совсем дитя — и уже заканчивает второй курс! Да я с трудом переползаю из семестра в семестр. В Бронксе нетрудно было перепрыгнуть через один класс, я выиграла год, вот и все…

— Ты из Бронкса?!

— Прожила там всю жизнь, не считая последних полутора лет. А что?

Маша искоса взглянула не нее, красные отблески очертили темные тени вокруг глаз.

— Видишь ли, дорогая, ты можешь играть. Я бы… поклялась, что ты уроженка района Центрального парка.

— А сколько тебе, Маша?

— Ох, дорогая, я старая карга. Древняя, потрепанная жизнью, измочаленная старуха двадцати одного года.

Марджори засмеялась. Выпивка давала о себе знать. Она находила Машу все более и более очаровательной, а все это китайское окружение перестало ее пугать.

— Маша, ты мне скажешь одну вещь, только абсолютно честно? Для меня это ужасно важно. Почему ты считаешь, что у меня есть способности, чтобы стать актрисой? Только потому, что пару раз увидела меня на репетициях…

Маша ухмыльнулась.

— Давай пообедай со мной все-таки. Позвони своим и скажи, что занята из-за спектакля. И это будет правдой, мне нужно объяснить тебе тысячу вещей об этом представлении.

— А ты… ты мне можешь заказать что-нибудь, но без свинины? Я ее не ем.

Улыбнувшись, Маша ответила:

— Тут можно устроить целый банкет — и без свинины. Проще простого.

Миссис Моргенштерн по телефону спросила только, когда Марджори вернется, и предупредила, чтобы она не переутомлялась. Вернувшись к столу, она увидела Ми Фонга, который улыбался, наклонив голову. Маша заказывала:

— И, конечно, жасминовый чай… и рисовое печенье, и — ах, да, запомни, без свинины. Никакой свинины!

— Не сивинина, да. — Китаец хихикал, глядя на Марджори. — Сивинина сильно много деньги, да? Не сивинина, да! — И он вышел, лучезарно улыбаясь.

— Мама сказала, что все в порядке, — объявила Марджори и добавила, кидая полный раскаяния взгляд вслед китайцу, — но она не знает, что я в китайской закусочной.

— Ты ешь только еврейскую еду, да? — мягко спросила Маша.

— Да нет. Родители — только. Но свинина…

— Не оправдывайся, дорогая. Влияние обстоятельств баснословно. К счастью, у меня не было таких проблем.

— Ты не еврейка?

— Как ни странно, я не знаю наверняка. Отец у меня истовый атеист. А мать не знает, кто она такая, она выросла в сиротском приюте во Франции. Полагаю, что Гитлер посчитал бы меня еврейкой, это верно. Но Зеленко, если это тебе неизвестно, фамилия одного из благороднейших семейств России. Как мы появились тут, отец не знает или не хочет говорить. Возможно, какой-нибудь мой прапрадед был незаконнорожденным сыном дворянина. Из того, что я о себе знаю, я сделала вывод, что я русская княжна, ну, как тебе эта трезвая мысль?

— Маша, неужели у вас дома действительно бывает Гертруда Лоуренс? — спросила Марджори. Она слышала, как Маша на репетиции мимоходом выдала это потрясающее известие.

— Дорогая, Гертруда Лоуренс долгие годы дружит с моей матерью. Маму, в общем, все любят. Не думаю, что есть хоть один человек в театре, ей неизвестный. Я, черт побери, таких не встречала. Я отнюдь не претендую на то, что они все у меня в друзьях, нет, это все только благодаря маме.

Маша продолжала сыпать анекдоты о жизни знаменитых людей, чьи имена звучали для Марджори волшебной музыкой. Маша знала, что вытворял на вечеринках Ноэль Коуард и где одевалась Маргарет Салливан, у кого из известных актеров любовный роман и с кем, кто из признанных писателей и композиторов гомосексуалист, какие пьесы станут сенсацией следующего сезона и каких режиссеров разгромят в пух и прах.

Она трещала в том же духе, а Марджори, затаив дыхание, слушала ее, как загипнотизированная, когда Ми Фонг внес наконец первое блюдо.

Насколько Марджори смогла разглядеть в малиновом полумраке, это был белый суп — вернее, грязно-белый. У нее было врожденное отвращение к белым супам. В нем плавали разные штуки, некоторые выглядели желеобразными, некоторые как будто были накрошенными овощами, а некоторые казались обрезками мяса. Она взглянула на Ми Фонга, тот расплылся в улыбке:

— Нет сивинина, мисса.

— Давай, приступай, это пища богов, — поспешно опуская маленькую китайскую ложку в суп, сказала Маша.

Марджори съела пару ложек, пытаясь определить происхождение этого супа. Вкус у него был тонкий, совсем даже не плохой. Но когда она разжевала то, что выглядело как кусочки резины (а может быть, черви?) — она выплюнула остатки и оттолкнула от себя тарелку. Ей стало потом стыдно, она испугалась, что обидела Машу; но та ложка за ложкой поглощала суп, одновременно продолжая болтать о театре, и ничего не заметила. Марджори напоминала ей Маргарет Салливан.

— Конечно, не техникой игры, нет, — пояснила она, — невозможно представить себе более сырую и неуклюжую игру, чем твоя. У тебя ведь нет ни на вот столечко опыта, и это становится очевидно, когда ты на сцене. Когда я сказала о сходстве, я имела в виду актерскую сущность, какой-то внутренний магнетизм. Ты, Марджори, двигаешься, даже когда играешь эту затасканную роль Микадо, и чувствуется, что ты живая, ты вся она — и тем не менее привносишь свой собственный, особенный оттенок. Вот это оно, дитя мое, поверь мне. А все остальное не столь важно — его можно объяснить, ему можно научиться, в конце концов, купить. Но это — либо есть, либо нет от природы. Тебе дано.

— Господи, как я надеюсь, что ты права… — Марджори запнулась, потому что перед самым ее носом вдруг оказалась гора дымящейся пищи: огромное количество белого риса, а на нем — кусочки не то овощей, не то мяса, или и того, и другого.

— Нет сивинина, мисса, — повторил свое китаец. — Ассолютно. — Марджори, однако, не раз слышала запах свинины в закусочных и ресторанах. Это была свинина. Если на земле существует такое животное, как свинья, то это были как раз ее останки.

— Тебе понравится, — сказала Маша. — Это его шедевр — «моо джек» с миндалем. Марджори кивнула и улыбнулась в ответ, лихорадочно выискивая предлог отказаться от блюда. — Его почти везде готовят со свининой, — продолжала Маша, — но Ми Фонг готовит только с бараниной. — И она стала жадно уплетать все с тарелки.

— Люссий бараска, — опять улыбался Ми Фонг, сверкая на Марджори красноватыми в свете фонаря зубами. — Тосьно бараска.

— Разве баранина бывает такой белой? — спросила Марджори, вглядываясь в блюдо и принюхиваясь.

— Белий. Китаський. Китаський бараска все время белий. — Он налил в тончайшие чашки чай с запахом подогретых духов и, хихикая, вышел.

Не желая оскорблять Машу как бы обвинением во лжи, Марджори изобразила удовольствие, которое она получает от еды, что бы это ни было. Она выковыривала из-под мяса рис и ела. Но для такой тонкой работы было слишком темно, и внезапно она обнаружила, что жует кусок очень жесткого мяса. Она закашлялась, приложила платок к губам и выплюнула туда мясо. А потом уже только ковырялась в тарелке, но больше ничего не брала в рот. Частично для того, чтобы отвлечь Машу от своих действий в тарелке, а частично под воздействием сингапурского слинга и Машиной лести Марджори раскрыла ей — единственной в мире — сценическое имя, которое она для себя придумала. Маша перестала жевать и на несколько секунд замерла, глядя на Марджори.

— Мар-джори Мор-нингстар, да? — Она пропела гласные, вслушиваясь. — Точно, это ты. Серебристое мерцание звезды в розовом закате. Это наитие свыше. Превосходно!

— Я не знаю… не звучит ли имя неуклюже, как будто искусственное?

— Возможно, для тебя и звучит. Ты же привыкла к своему. Но я тебе говорю, оно восхитительно. — Маша проглотила последние кусочки со своей тарелки и взялась за чай. — Однажды, когда это имя огромными буквами будет гореть над театром, я зайду за кулисы и напомню тебе об этом вечере, как мы обедали у Ми Фонга, и ты произнесла свое имя в первый раз, и как я настояла, что оно тебе подходит. А ты тогда кивнешь своей горничной и скажешь: — Дай этой четверть доллара и покажи ей, где выход!

Девушки расхохотались и продолжили беседу с неисчерпаемой темой — «театр». Маша сказала, что станет продюсером, когда разбогатеет на другом поприще. Она знала, что ей не хватит таланта стать признанным кутюрье. «А меня не устраивает никакая перспектива, кроме как стать знаменитостью, дорогая». Она вежливо отклонила предположение Марджори, что, возможно, она гений в моделировании одежды.

— Подожди, увидишь мою работу. Средние серые способности — не более того.

— Но тогда на чем же ты собираешься разбогатеть, Маша?

— Это мой секрет.

— Я же рассказала тебе свой.

— Действительно. — Маша ласково смотрела ей в глаза. — Что ж, в таком случае и я расскажу. Я собираюсь стать поставщиком — крупным поставщиком женской одежды в универмаги. В этом бизнесе наживают огромные богатства, целые состояния! Мама дружит с Эдной Фарбштейн, главным поставщиком универмагов Мэйси. Ты знаешь, что такое Эдна? Так вот, дорогая, это несчастное нищее создание имеет всего лишь один дом в Ларчмонте, другой на Палм-Бич, яхту и два «кадиллака» — и все, а оба ее сына учатся в Принстоне. Мне требуется только толчок, одна рекомендация — я уж как-нибудь получу ее, — и вот я уже участвую в гонках! Единственное, что я умею делать, — это выбирать одежду. — Марджори не смогла удержать скептическую усмешку, вспорхнувшую на лицо. Маша резко сказала: — Не нужно, малыш, не говори этого. Это тряпье, что я ношу… я пока еще не миллионерша, да будь это даже и так, чем можно украсить огромную рыхлую черноволосую бабу? Заставить ее выглядеть экзотично. Если использовать с толком это понятие, то на него вполне можно опереться и начать верить, что вот именно так ты и хотела бы выглядеть.

— Мне кажется, что ты очень привлекательно одеваешься, — сказала Марджори. Но вид у нее при этом оставался слегка скептическим, поэтому чай они какое-то время пили в молчании. С лицом и фигурой Маши, думала Марджори, она села бы на диету и сбросила вес, подстриглась и сделала прическу, притушила бы макияж и строже одевалась. В этом случае Маша смогла бы достичь определенного театрального очарования, а не выглядела бы, как сейчас, очень неряшливой и толстой. Но она, однако, постеснялась сказать это.

Когда они вышли на улицу, Марджори была удивлена свежестью и чистотой ароматов туманного вечера. Улицы Манхэттена редко радовали приятными запахами, но после забегаловки Ми Фонга ей показалось, что она на горном лугу.

— Тебе куда, Маша?

— Перекресток Девяносто Второй и Сентрал-Парк-Вест. — Маша посильнее запахнула свое пестрое пальто на беличьем меху, оглядываясь вокруг в поисках такси.

— Вот это да! А я живу в Эльдорадо!

— Здорово, ближайшие соседи. Можем взять одно такси.

— Такси? Но ведь остановки городского автобуса в квартале отсюда!

— К черту городской автобус! А, вот и свободное.

Такси остановилось, они забрались внутрь, и толстуха уютно устроилась в углу машины.

— Что это со мной такое? Почему я так люблю такси? Я вечно живу в долг, а все потому, что разъезжаю на такси! Но сегодня мне это просто необходимо. В конце концов, мой первый обед с Марджори Морнингстар… — Она предложила Марджори сигареты и сама закурила, привычным движением прикрыв ладонями огонь. Дым был удивительно ароматным.

— Маша, ты себе не представляешь, как странно звучит для меня это имя в твоих устах. Я же ни единой живой душе об этом не говорила!

— Даже Сэнди Голдстоуну?

Марджори остолбенело уставилась на нее сквозь плавающий сигаретный дым:

— Сэнди Голдстоун? А что ты о нем…

— Дорогая, за известность надо платить. И цена — твоя жизнь золотой рыбки в прозрачном аквариуме, привыкай к этому. Вся школа знает о тебе и молодом наследнике «Лэмз».

— Ну, не смешно ли! Маша, я и встречалась-то с ним изредка, может, пару раз всего!

— Надеюсь, что так. Будь добра, малышка, не связывай Марджори Морнингстар с восемнадцати лет брачными узами. Даже за все безделушки «Лэмз» не делай этого.

— Да поверь, мне никто и не предлагал такого…

Маша внимательно изучала ее лицо.

— Прекрасно, но не думай, что этого не случится однажды. Значит, наследник «Лэмз» не влюблен в тебя. Остается вопрос — а ты в него?

Марджори вспыхнула:

— Если ты будешь продолжать в том же духе…

— Скажи мне честно, конфетка, неужели мои уши простой смертной — первые, услышавшие твое сценическое имя? Я просто не могу в это поверить.

— Это правда. И, пожалуйста, не говори никому, ладно? Конечно, это не государственная тайна, я не хочу выглядеть идиоткой, но…

— Дорогая, я — могила и буду молчать, как могила. Значит, история делалась сегодня вечером. Возьми все же сигарету, это турецкие, как будто просто вдыхаешь теплый воздух.

Марджори взяла сигарету и неловко затянулась. Она обожгла язык и не почувствовала никакого удовольствия, но докурила до конца.

Такси остановилось у дома из коричневого камня, между Коламбус-авеню и Сентрал-Парк-Вест. Марджори столько раз проходила мимо него, не представляя себе, что кто-нибудь из жильцов подобного дома может быть хоть как-то связан с ее жизнью. Весь квартал состоял из таких домов. В большинстве из них сдавались дешевые меблированные комнаты. Убогие люди, сновавшие в них, выглядели провинциалами, потерпевшими в жизни крах и выброшенными на мель в Нью-Йорке. В окнах почти везде торчали жирные коты, горшки с чахлой геранью и сморщенные дряхлые дамы, выглядывающие сквозь закопченные занавески.

— Давай поднимемся, — предложила Маша, — увидишь моих. Мама будет счастлива познакомиться с тобой, я знаю.

Марджори взглянула на свои часики.

— В другой раз. Уже больше девяти. Моя мама волнуется.

Девушки обменялись рукопожатием. Маша сказала:

— Завтра мы пойдем на ленч в закусочную. Это я решила. А ты как, поддерживаешь? У тебя перерыв с двенадцати до часу?

— Да. Я с удовольствием пойду.

Марджори шла домой в состоянии, близком к потрясению, как после первого свидания с красивым парнем. Она долго не могла уснуть. Крутилась, металась по постели, повторяя в уме все, что говорила Маша. И, уже проваливаясь в сон, она, казалось, все еще слышала этот энергичный низкий голос, болтающий о театре.

7. Вечер у Зеленко

В последующие дни они больше всего говорили о театре. Их связывал общий восторг.

В основном говорила Маша. Она говорила, говорила и говорила, так что Марджори казалось, что поток сентенций, пошлого едкого остроумия и интимных сплетен этой девушки о хорошо известных людях никогда не кончится. Особенно Марджори нравились длинные разговоры о ней самой: ее таланте, ее шарме, ее перспективах, с бесконечным обсуждением техники ее игры после каждой репетиции. Часы пролетали незаметно, когда они были вместе; так бывает в любовной истории.

Компания Маши интересовала Марджори гораздо больше, чем то, что происходило в ее собственном доме. Там шли приготовления к назначенной на субботу перед представлением «Микадо» бар-митцве ее брата Сета. По мнению Марджори, невозможно было сравнивать эти два события. Ее собственный дебют в спектакле в колледже оставил в ее памяти такой же след, как открытие сезона на Бродвее. Для тринадцатилетнего парня бар-митцва должна иметь не большее значение, чем день рождения, только с религиозными атрибутами. Однако, очевидно, в семье Моргенштернов никто больше так не думал. Ее родители, похоже, вообще не подозревали, что она репетирует. Марджори поражало то, что интерес ее матери к уходам и возвращениям дочери постоянно ослабевал. Даже когда она возвращалась с вечеринок, с Сэнди, ее не засыпали нетерпеливыми вопросами. Обычно она находила родителей за обеденным столом. Они сосредоточенно изучали списки гостей или спорили о счетах поставщиков продуктов. Отец и мать автоматически приветствовали Марджори и продолжали свой разговор:

— Но, Роза, Капман сделает это за семнадцать сотен. Лоуенштайн хочет две тысячи.

— Да, и, возможно, именно поэтому каждая женщина в моем клубе обращается к Лоуенштайну. Первый класс есть первый класс. Как много бар-митцв собираемся мы устраивать в этой семье?

Марджори всегда замечала, что ненавидит любознательность своей матери; но она обнаружила, что теперь прошла пора перекрестных допросов. Родители придавали малейшим деталям ее жизни такое большое значение, что поставили ее перед необходимостью иметь важные секреты. Сейчас вдруг у нее не стало секретов, потому что ее мать они не интересовали. Она вдруг открыла для себя сенсационную новость — ревность к Сету и вообще мальчишкам. Бар-митцва — не для девочек. Ее собственный день рождения, который приходится на три недели раньше, чем у Сета, прошел незамеченным. Всю свою жизнь Марджори была трудной проблемой, центром внимания семьи. Ее брат, здоровый, уравновешенный парень, который все свое время проводил в школе или на улице, никогда прежде не оспаривал у нее место под солнцем. Поэтому Маша появилась как раз вовремя, чтобы польстить Марджори, помочь ей, вернуть хорошее настроение.

Марджори казалось, что она никогда в жизни не слышала так много речи на еврейском. Воздух в доме был пропитан древним языком. Сет учил свою роль на церемонии так, как он делал теперь все остальное — умело, старательно и без принуждения. Ему нужно было выучить несколько молитв и длинный текст из Книги Пророков в виде псалма, и он постоянно упражнялся вслух. Иногда домашний учитель приходил и пел вместе с ним, иногда вечером мистер Моргенштерн присоединялся к ним, и все трое нестройными голосами выводили мелодию. Марджори слышала псалом так часто, что практически выучила его наизусть, Она с досадой поймала себя на пении псалма, когда шла по улице. Усилием воли она сменила тему на Гилберта и Салливана.

Когда Марджори была еще девочкой, ей преподали несколько отдельных уроков еврейского языка, но после того как ей исполнилось двенадцать, к ее большой радости, ей разрешили их не продолжать. Марджори ужасно надоедали толстые черные буквы, которые надо было читать в обратном направлении. Уроки Библии заставляли ее зевать до слез. Все это ей представлялось отголоском каменного века, имевшим с миром кино, мальчиков, мороженого, губной помады не больше общего, чем скелеты динозавров в музее. Сет, однако, сразу же стал делать успехи в еврейском, хотя он и продолжал одновременно оставаться простым уличным мальчишкой, чумазым и диким, большую часть времени занятым играми в мяч, сладостями, бейсболом, черными глазами и расквашенными носами.

Но впоследствии Сет изменился. Он уехал в летний лагерь маленьким и круглолицым, а вернулся загоревшим, вытянувшимся незнакомцем, высоким, как его сестра, и хорошо владеющим собой. К удивлению Марджори, он умело танцевал и у него на самом деле были вечеринки с аккуратно подкрашенными маленькими девочками одиннадцати и двенадцати лет. Он воспринял водоворот приготовлений к бар-митцве вокруг себя совершенно спокойно, без следа сценического волнения от предстоящего спектакля. Она рассказала Маше об этих изменениях и так много говорила о своем брате, что Маше захотелось его увидеть. Марджори пригласила подругу на чай в воскресенье днем. Сет разговаривал с Машей прохладно и невозмутимо, несмотря на ее иронические поддразнивания; и когда он пошел заниматься песнопением, она сказала, что он совершенно очарователен и трагедия всей ее жизни состоит в том, что у нее самой нет ни брата, ни сестры.

Случилось так, что миссис Моргенштерн вернулась домой еще до того, как Маша ушла, и сразу же увидела полненькую девушку. В ней вспыхнула искра былого интереса к делам Марджори, и она подробно расспросила Машу о ее происхождении.

Когда Маша ушла, мать объявила, что она ей не очень понравилась.

— Почему же? — спросила Марджори, ощетиниваясь.

— Что за люди живут в тех домах из коричневого камня? Ты встречалась с ее родителями?

— Нет, не встречалась, и, я думаю, это самое снобистское замечание, которое я когда-нибудь слышала.

— Хорошо, я сноб. Я это, я то. Она выглядит не слишком чистоплотной, это все.

— О'кей, я никогда больше ее сюда не приведу! — воскликнула Марджори, взбешенная тем, как безошибочно мать ударила по несчастной слабости Маши.

— Ты достаточно быстро устанешь от нее, чем скорее, тем лучше.

— Это все, что ты знаешь. Мы будем друзьями на всю жизнь!

Хелен Йохансен столкнулась с Марджори в коридоре на следующее утро и пригласила ее на ленч. Марджори колебалась; обычно они с Машей встречались в аптеке и в полдень проводили часок вместе. Но сейчас она была выбита из колеи и знала, что толстушка ее поймет, поэтому она согласилась. Хелен повела ее в элегантную чайную комнату для преподавателей. Ленч прошел очень приятно. Они поболтали о «Микадо», школьной газете, женских клубах и книге года. Хелен не раскрывала никаких тайн и, казалось, не подозревала о своей собственной огромной опутывающей силе, говоря об этих вещах, как о простых пустяках.

Потом она неожиданно сказала:

— Я смотрю, ты подружилась с Машей Зеленко.

— Да.

— Она очень умная.

— Нам хорошо вместе.

— Ты познакомилась с ней на репетициях, не так ли?

— Да.

— Я хочу тебе кое-что сказать. Я хорошо знаю Машу. В каком-то отношении с ней все в порядке. Но не воспринимай ее слишком серьезно и не одалживай ей деньги. — Хелен не отводила глаз от застывшего лица Марджори.

Марджори сказала сухо:

— Маша моя подруга.

— Знаю. — Хелен взяла кошелек и перчатки. — Я больше ничего не буду говорить… Кстати, как Сэнди?

— Прекрасно.

— Он заканчивает учебу в июне, не так ли? И что он собирается делать?

— Войти в дело своего отца, я думаю.

— О! Он отказался от Перу?

— Перу? — сказала Марджори безучастно.

— Разве он не говорил тебе? У него все было обдумано. Он собирался открыть агентство по торговле бытовыми электроприборами в Перу. Он говорил, что это должно принести удачу.

— Он отказался от Перу, — сказала Марджори. — Сейчас он хочет стать либо доктором, либо лесничим. Он еще не выбрал.

Они обе захихикали.

— Он просто прелесть, — сказала Хелен.

Маша Зеленко как раз вышла из аптеки, когда две девушки шли по улице. Она беззаботно помахала им, они ответили, и она пошла другой дорогой. На репетиции в тот день Маша подступила к Марджори.

— Хорошо, хорошо, ходим на ленч с этой дылдой, вместо того чтобы со мной, бедной и незначительной?

— Маша, она попросила меня…

— Дорогая, в любом случае ты не должна упускать возможность укреплять свои связи. Не довелось ли ей что-нибудь сказать и обо мне?

— О тебе? Ни слова.

Маша пристально разглядывала ее лицо.

— Хорошо, но даже если она сказала, дорогая, запомни одно. Я единственная девушка в классе номер 34, которая никогда не раболепствовала перед Хелен Йохансен. Я та самая классная кошка, которая гуляет сама по себе и показывает коготки. Сегодня вечером мы что-нибудь делаем?

— Домашнее задание, а что?

— Как насчет того, чтобы прогуляться после обеда за угол и повидаться с моими стариками? Я так много рассказывала о тебе… Конечно, это не Эльдорадо, но у нас неплохо.

— С удовольствием, Маша.

Когда она появилась в доме Маши в тот вечер, родители были на концерте. Девушки забрались на диван в Машиной крошечной спальне и ждали, когда они вернутся. Марджори ела виноград, а толстушка курила крепкие турецкие сигареты. Маша очень подробно расспрашивала о ленче с Хелен Йохансен; но Марджори благодаря опыту таких допросов удалось избежать рассказа о критических замечаниях Хелен.

— Хорошо, ну а теперь, после того как Хелен была так мила с тобой, ты в нее влюблена? — спросила Маша.

— Влюблена? Едва ли. Но она чрезвычайно привлекательна.

— Ты более привлекательна, чем она.

— Маша, как ты можешь? Она модель…

— Чего? Слишком большой рот и подбородок, дорогая. Определенно не для фотографов и только второй класс для торговли «Плащи и костюмы». О, я веду себя, как кошка, не так ли? Смотри, Хелен Йохансен — это «сливки общества». Умная, красивая, честная, действительно лидер, и тому подобное. Я скажу это кому угодно. Но для тебя я добавлю, потому что ты — это ты, что для меня она не более привлекательна, чем старые помои.

— Маша, ты с ума сошла! Мужчины толпами бегают за высокими блондинками…

— На вечеринках, моя сладкая, на вечеринках. Чтобы посмотреть, как далеко они могут зайти за один вечер. Хелен не будет играть. Она слишком интеллигентна, и это их пугает, и недостаточно интеллигентна, чтобы наделать шума, что побуждало бы их продолжать попытки. Нет, дорогая, когда парни хотят жениться, они удирают от высоких блондинок и ищут маленькую Марджори Морнингстар. — Маша повернулась на спину, и ее юбка соскользнула, открыв мягкое коричневое бедро над чулком. Марджори в такой ситуации натянула бы юбку на колени, Маша же спокойно закурила другую сигарету и сказала: — Я думаю, тебе уже предлагали.

Марджори покраснела. Маша засмеялась.

— И не один раз, а? Очевидно, раза четыре.

— Черт возьми, нет! Даже считая сумасшедших ребят, болтающих на танцах. — Марджори думала о Билли Эйрманне и о том помешанном парне, с которым она познакомилась в Бронксе, — их было всего трое. И только один действительно имел значение.

— Послушайте эту девушку! — сказала Маша в потолок. Опершись на локоть, она уставилась на Марджори. — Тебе восемнадцать. Ты еще не вылупилась из яйца. У меня не было ни одного, ни одного. У большинства девушек нет в твоем возрасте. Пожалуйста, отдай себе в этом отчет. К тому времени, когда тебе будет двадцать один, ты будешь отбиваться от них дубинкой. Кто был тот, который имел значение? Сэнди Голдстоун?

— Маша, я сказала тебе, Сэнди никогда не предлагал. Ты мне не веришь? Он никогда близко к этому не подходил. Это было что-то другое. — Она колебалась. До сегодняшнего дня она избегала говорить о своей любовной жизни с Машей, которая казалась ей слишком искушенной в житейских делах и могла только удивляться ее проблемам. Но она не смогла найти себе наперсницу. После ее успеха среди студентов Колумбийского колледжа она считала неудобным разговаривать с Розалиндой Грин; в течение лета они совсем разошлись.

— Я могу рассказать об этом. Но, боюсь, тебе надоест до смерти.

— Ничто, касающееся тебя, Морнингстар, мне не может надоесть.

Марджори рассказала ей о Джордже и о Сэнди и описала свой ранний опыт тоже. Она поведала ей все от начала и до конца. Маша слушала внимательно, обхватив руками колени, время от времени зажигая новую сигарету и наполняя маленькую жаркую комнату клубами серого, сильно пахнущего дыма. Марджори говорила примерно полчаса, устремив взгляд на оранжевое с зеленым мексиканское шерстяное одеяло, висевшее на стене. Впоследствии, глядя на это одеяло или подобное ему, она всегда возвращалась мыслями к Джорджу Дробесу.

Когда Марджори закончила, Маша сказала:

— Ну, настоящая сага для восемнадцатилетних.

— Это все, несомненно, кажется тебе очень глупым…

— Наоборот, восхитительно и очень откровенно, дорогая. Что касается Сэнди, если хочешь знать мое мнение, ты его не любишь. Конечно, это мой вывод. Джордж гораздо ближе тебе… не потому, что я выступаю за Джорджа, спешу заметить. С твоей стороны это были первые попытки слепого котенка встать на ноги, нюхать и слышать. Это одна из опасностей, которые несет с собой привлекательность: тебя может сорвать какой-нибудь Джордж или другой и жениться, когда ты еще слепой котенок, но в твоем случае…

— Маша, он очень сладкий и милый…

— Да, да, уверена. Хорошо, что это позади, дорогая. Бедный парень! Он лишился прекрасного. Охота на котят многим привлекает. Кроме, конечно, того ужасного унижения, когда не удается поймать.

— Ну, я не уверена, что согласна насчет Джорджа, но… В любом случае, ты не думаешь, что мне нужно перестать видеться с Сэнди? Как ты считаешь?

Маша села, выпрямилась и уставилась на нее:

— Ты сумасшедшая?

— Но… я вовсе не уверена, что люблю его… или что он любит меня. Ты права на этот счет. Кроме того, его семья будет против меня. Он просто убивает со мной время, пока…

— Пускай! — Маша снова уставилась в потолок. — Что я с ней буду делать? Марджи, ты смотришь с этим парнем спектакли, ты слушаешь оркестр, ходишь в хорошие ночные клубы, он не пробует заставить тебя… Чего ты хочешь, найти яйца в пиве? Сладкая моя, ты похожа на немого индейца, который сидит на нефтеносной земле, честное слово. Все остальное вокруг, какое он имеет к этому отношение!

— Отношение к чему? Я не собираюсь работать продавщицей в «Лэмз»…

Раздался звонок входной двери. Маша посмотрела на часы.

— Господи, уже родители. Ты знаешь, что мы проговорили несколько часов? — Она скатилась с кровати, когда звонок зазвонил опять. — Иду, иду! Проклятье, они забывают ключ пять вечеров из шести. Пойдем, встретим их, Марджи.

Отец Маши был маленьким седым человеком, а мать оказалась высокой блондинкой, у обоих в руках были коричневые бумажные сумки. Однотонный пепельный пиджак мистера Зеленко выглядел не слишком отглаженным, а его цветной красный галстук был завязан не совсем ровно.

— Хорошо, хорошо, — сказал он с вежливой улыбкой, которая совершенно изменила грустное выражение его лица, — итак, это знаменитая Марджори Морнингстар?

Миссис Зеленко толкнула мужа локтем, и это его остановило.

— Хорошо, Большой Рот, предполагалось, что это секрет. — Она любезно улыбнулась Марджори. — Здравствуй, дорогая. Ты должна знать, в этой семье нет секретов. Однако за этими стенами люди могут соскоблить мясо с наших костей, но мы не проговоримся.

— Это не имеет значения, — сказала Марджори.

— Еда? — спросила Маша, заглядывая в бумажные сумки, которые ее родители поставили на софу.

— Деликатесы, — ответила мать. — Мы не обедали. А вы?

— Я проглотила несколько сосисок в «Недике», но уже проголодалась, — заявила Маша.

— Прекрасно. Достань тарелки, стаканы и штопор, — сказала мать. — Это все здесь… Ты составишь нам компанию, Марджи?

— Я обедала, спасибо.

Мистер Зеленко сказал:

— Чепуха. Стакан пива и сандвич из кукурузного хлеба и говядины, что это значит? Поистине кошерная еда, кстати, единственный вид деликатесов, который мы ценим, свежайший и чистейший, знаешь ли. — Он достал из бумажной сумки толстый зеленый соленый огурец и отрезал от него большой кусок.

— Хог, подожди остальных, — сказала миссис Зеленко, снимая ярко-зеленого, покрытого эмалью Будду со стола с откидной крышкой и раздвигая стол.

— Закуска не в счет, — ответил мистер Зеленко, падая в полуразвалившееся кресло. Он махнул огурцом в сторону Марджори. — Марджи, моя дорогая, мы собираемся проработать твои религиозные проблемы. Прежде всего тебе нужно почитать немного Ингерсола, я думаю… потом Хекеля, возможно, немного Вольтера… и скоро ты будешь наслаждаться ветчиной и яйцами, как любой другой человек, не лишенный желаний.

— Оставь девочку в покое, — сказала миссис Зеленко, завязывая передник поверх красной юбки и вышитой крестьянской блузы. — У нее есть принципы, дай ей следовать им. Хорошо бы у тебя тоже было несколько… Ну, давайте есть.

Сидя за маленьким столом в тесной гостиной вместе с Зеленко и пробуя картофельный салат, холодные закуски и маринованные овощи, Марджори почему-то вспомнила закусочную Ми Фонга. Комната была так же слабо освещена, как это присуще китайской обстановке, хотя превалирующим цветом был скорее оранжевый, чем красный. Она была украшена поразительно разнообразными зарубежными материалами и предметами — среди них африканская металлическая маска, кокосовый орех, клетка для птицы (без птицы), большой медный кальян, маленький потертый коврик на стене, огромное круглое мексиканское медное блюдо и китайская ширма, разрисованная миссис Ми Фонг: размытое изображение истории, в которой драконы и женщины в кимоно появлялись, чтобы раствориться и скрыться, прежде чем приобрести твердые очертания. Экзотический запах тоже присутствовал: смесь аромата турецкого табака, запахов старой заплесневелой обивки, пряной пищи и острого мебельного полироля для пианино. Пианино доминировало в комнате; конечно, оно занимало почти половину пространства — черное, блестящее и торжественное.

— Принципы, она говорит, у меня нет принципов, Марджи, — сказал мистер Зеленко, держа сандвич в одной руке и пикули в другой и поочередно откусывая от них. — Люди, которые думают, что у них есть принципы, это либо дураки, либо лицемеры. Значит, это прекрасная игра для просвещенных людей вроде меня, поскольку все лицемеры должны быть уничтожены, и даже Библия учит нас не терпеть дураков. Конечно, это дает мне преимущество перед большинством людей, но здесь я ничего не могу поделать.

— Вот как получилось, что он мультимиллионер, — сказала миссис Зеленко Марджори.

— Я думала, вы не верите Библии, — произнесла Марджори. Она пила пиво с холодной закуской и чувствовала себя прекрасно. Было что-то восхитительно свежее и забавное в импровизированном ужине из деликатесов в одиннадцать ночи. Она не могла себе представить такую забаву в своем собственном доме. Горячий обед в семь вечера был так же неизбежен, как закат, и из тридцати одного дня тридцать ее родители завершали в десять часов мирным сном.

— Не верю, но там есть несколько великолепных высказываний, — заявил мистер Зеленко. — Книга не может существовать две тысячи лет без некоторых достоинств. Я предпочитаю греческую мифологию за ее мудрость, Платона за глубину и Дарвина и Эйнштейна за фактическую информацию, — говоря это, мистер Зеленко сделал себе еще один сандвич из шести слоев нарезанного языка.

Маша сказала:

— О, прекрати, Алекс, ты шокируешь Марджи. Передай пиво.

Марджори была больше шокирована тем, что Маша называет отца по имени, чем забавными реминисценциями по поводу Библии. В ее собственном доме имена родителей были священны; даже друг для друга они были Папа и Мама. Когда они обращались друг к другу «Роза» или «Арнольд», это означало, что надвигается гроза.

Мистер Зеленко передал пиво.

— А по поводу того, чтобы стать мультимиллионером, — сказал он, — я потерпел поражение по двум позициям — из-за недостатка связей и отсутствия должного положения в обществе. Особенно из-за положения. Мои идеи миллионеру принесли бы миллионы. Обладателю же нескольких сотен они помогают потерять сотни. Я нахожусь в положении линкора с шестнадцатидюймовыми орудиями, который не может воевать, потому что они выдерживают только картечь.

— Как концерт? — спросила Маша.

— Ужасно. Фрэнкис постоянно фальшивила, — возмутилась миссис Зеленко. — Я думаю, она была пьяна. Ее нужно бы посадить в тюрьму за то, что она сделала с «Чаконой» Баха.

— Мне понравилось, — сказал мистер Зеленко, сделав большой глоток пива.

— О ты, кому медведь на ухо наступил! — сердито воскликнула его жена.

— Кто такая Фрэнкис? — заинтересовалась Марджори.

Маша назвала фамилию известной концертной пианистки.

— Возвращаясь к той же теме, — произнесла миссис Зеленко, — я вам скажу, она тряслась, как если бы у нее была болезнь Паркинсона. А ее дыхание! Фрэнкис всегда как будто делает маленькие глотки, но на этот раз это перешло все границы.

— Может быть, тебе стоит попробовать ее марку виски, — сказал мистер Зеленко мягко. — Сорок два города, солидные ангажементы в декабре…

— Я не концертная пианистка, — огрызнулась миссис Зеленко. — Поэтому я умею играть Баха. Когда я играю, мне кажется, что меня слушает Бах, сам Бах, а не двенадцать сотен зевающих, пузатых, облаченных в норковые шубы, надушенных идиотов, которые не отличат пианино от гавайской гитары.

Она сбросила фартук, подошла к пианино и взяла аккорд, заставивший Марджори в удивлении застыть на месте. Миссис Зеленко продолжала играть, и это был действительно Бах: сухой, потрясающе мощный и замораживающе формальный. Марджори игра показалась мастерской. Жаль, что комната была слишком маленькой; получался такой эффект, как будто ты сидел внутри пианино. Удары и грохот все нарастали, и каждый раз, когда миссис Зеленко брала определенную высокую ноту, африканская маска на стене оживала, издавая таинственное короткое гудение. Маша и ее отец, слушая музыку, продолжали есть. В одном месте мистер Зеленко подмигнул Марджори, наклонился к ней и воскликнул, стараясь, чтобы его было слышно за адским громом пианино:

— Я знаю, что я подстрекаю ее играть! Восхитительно, не правда ли? В десять раз лучше, чем Фрэнкис, это точно.

— Мне нравится! — прокричала в ответ Марджори.

— Она подлинный гений! — заорал мистер Зеленко. — На концертной сцене так не играют. Там просто грязное шарлатанское мошенничество.

— Заткнись, когда я пробую играть! — выкрикнула миссис Зеленко, не останавливая страстных ударов по клавишам.

Очевидно, она выбрала одно из длинных сочинений Баха, и десять минут спустя не было никаких признаков окончания. Голова у Марджори, казалось, вот-вот лопнет. Маша и ее отец прикончили оставшуюся еду и пиво и теперь сидели, развалившись на софе, курили турецкие сигареты и слушали с полузакрытыми глазами. Если не считать дискомфорта от слишком громкого звука пианино, музыка доставляла Марджори удовольствие, к ее удивлению. Она всегда считала Баха композитором, чьи сочинения рассчитаны для сухих быстрых упражнений, но теперь она слышала, или думала, что слышала, страстную мелодию и восхитительную мощную колоннаду звуков. Но она отчасти вынуждена была признать, что пытается оценить нечто вне досягаемости. Твердо она была уверена лишь в том, что в ушах у нее звенело, а голова готова была расколоться надвое.

Миссис Зеленко приподнялась со стула у пианино, подняла руки над головой и снова стала с упоением бить по клавишам. Африканская маска загудела и упала со стены. Раздался звонок входной двери.

— О Господи, подожди, Тоня, это Ангел Смерти, — сказал мистер Зеленко. Он подошел к двери и воскликнул: — Да? — Из-за двери донеслось злое громкое кудахтанье на французском языке. Он ответил с соответствующим раздражением на том же языке, затем галльский диалог через закрытую дверь возобновился с нарастающей силой. Потом голос снаружи стал удаляться, что-то по-прежнему пронзительно выкрикивая.

— Почему-то она сегодня хрипит, — сказала миссис Зеленко.

Ее муж улыбнулся Марджори:

— Она живет через холл. Француженка, примерно восьмидесяти пяти лет, но еще в силе. Я видел, как она тащила вверх по лестнице кожаное кресло. Она сидит на одной овсянке и снятом молоке и читает вчерашние газеты, которые выбрасывают остальные жильцы. Я думаю, она миллионерша.

— О Алекс, не говори глупости, Ангел — не миллионерша, — возразила Маша.

— Посмотри, дитя, однажды я ее застал выбирающей финансовую страницу из нашего помойного ведра, и мы поговорили по этому поводу. Эта женщина знает каждую фирму, которая выплачивает дивиденды в последние пять лет… Я свой человек на Уолл-стрит, — сказал он, больше обращаясь к Марджори, — и могу объяснить, что значит, когда человек проявляет такую осведомленность. — Он повесил африканскую маску назад на стену и снял балалайку, висевшую рядом. — Хорошо, мы можем еще себе позволить немного цивилизованной музыки… Как насчет шерри-бренди, Тоня?

Вместе с бутылкой шерри-бренди миссис Зеленко принесла из задней комнаты большую картину в кожаной раме и протянула ее Марджори.

— Ты наверняка видела ее на сцене, — сказала она как бы между прочим.

Это была фотография Гертруды Лоуренс с посвящением: «Тоне Зеленке, экстраординарной пианистке».

— Да, колоссально иметь такую штуку! — восхитилась Марджори.

— Это она в шутку написала «Зеленке», — объяснила мать Маши. — Она меня всегда так называла, хотя знала, как правильно произносится моя фамилия.

Мистер Зеленко сделал маленький глоток шерри-бренди и начал петь русские песни, со знанием дела аккомпанируя себе на балалайке. После нескольких тактов жена и дочь присоединились к нему. Они сидели по обе стороны от него на софе, чуть раскачиваясь в такт музыке и сладко подпевая. Марджори свернулась клубком в кресле и чувствовала, что у нее на глазах выступили слезы. Это была грустная песня, но дело было даже не в этом. Странный пафос был в самих Зеленко: в маленьком седовласом мужчине, на лице которого парадоксально сочетались выражения цинизма и детской непосредственности, в его толстой, заметной, но непривлекательной дочери и жене, игравшей на пианино лучше, чем концертные пианисты, и как сокровище хранившей подаренную ей фотографию Гертруды Лоуренс с автографом.

Мистер Зеленко заиграл веселую танцевальную мелодию. Маша вскочила и не очень умело сделала несколько шагов, руки в боки, чуть запрокинув голову. Потом резко остановилась и сказала:

— Алекс, Алекс, подожди. У меня великолепная идея. Тоня, ты знаешь партитуру «Микадо», не правда ли?

— Правда, я уже несколько лет не играла ее, но определенно…

— Послушайте, Марджори Морнингстар сейчас исполнит «Цели своей возвышенной…».

— Колоссально, — сказал отец, отложив балалайку в сторону и позволив себе еще шерри-бренди.

Марджори стала отнекиваться, но Маша вытащила ее из кресла, а миссис Зеленко уже была за пианино и наигрывала мелодию из «Микадо».

— Продолжай! — сказала Маша. — У нас сейчас настоящая премьера. Сделаем то, о чем мы говорили.

Мать начала играть «Цели своей возвышенной…» с потрясающей энергией. Для прыжков было слишком мало места, но Марджи вошла в роль и все получилось прекрасно. Когда она закончила, Зеленко аплодисментами и возгласами выражали одобрение.

— О, она вторая Гертруда Лоуренс! — воскликнула миссис Зеленко. — Честно, это опять та же Герти, манера, с которой она держится, поворачивает голову…

— У тебя будет миллион долларов еще до того, как тебе стукнет тридцать, детка, — сказал мистер Зеленко. — Приходи, мы подумаем вместе, как им распорядиться. Не бери пример со всех остальных звезд. Тебе не надо умирать разорившейся.

— Я же говорила вам, она была великолепна, правда ведь? — настаивала Маша. Она сделала глоток бренди. — Ну, давайте выпьем за новую звезду. — Она наполнила три бокала до краев, раздала их по кругу и высоко подняла свой. — Выпьем за Марджори Морнингстар, за то, что произойдет с ней в Нью-Йорке в сороковом году… и за бедную маленькую Машу Зеленко, которая ее открыла!

— О чем ты говоришь, в сороковом? — презрительно спросил отец. — Почему семь лет? Она будет на вершине славы в тридцать восьмом, запомните мои слова! Я пью за тебя, Марджори!

Марджори краснела, улыбалась, мотала головой. Миссис Зеленко выпила свой бренди и сказала вдруг с задумчивым выражением:

— Маша, ты не думаешь, что мистер Клэббер мог бы заинтересоваться Марджори?

— Почему я не подумала… Знаешь, это прекрасная идея, совершенно изумительная! — воскликнула Маша. — Господи, он будет без ума от нее.

— Кто такой мистер Клэббер? — спросила Марджори.

— О… есть такой человек, — сказала Маша, подмигнув матери.

— Ну а как мы это сделаем? — поинтересовался мистер Зеленко с загадочным видом.

— Я приглашу его на «Микадо», — предложила Маша.

— Да, это подействует. Ему нужно только однажды увидеть ее на сцене, — сказала миссис Зеленко.

— Пожалуйста, послушайте, так нельзя, скажите мне, кто это…

Маша покачала головой:

— Если из этого ничего не выйдет, ты будешь только разочарована. Нет, моя конфетка, забудь об этом. Выпей свой бренди.

Когда спустя полчаса Марджори собралась уходить, Зеленко были в разгаре яростной дискуссии о современном искусстве. Маша, даже провожая ее до двери, кричала:

— Алекс, ты прекрасно знаешь, что Раулт — это коммерческая подделка! Прощай, Марджи, все было чудесно, увидимся за ленчем, о'кей? А что ты скажешь о керамиках Пикассо, Алекс, Бога ради? — Дверь захлопнулась.

В полумраке холла Марджори остановилась, чтобы застегнуть пальто. В следующую минуту она заметила пару глаз, разглядывавших ее из-за двери напротив. Она поспешила к лестнице, и тут в нее полетело нечто коричневое и бесформенное, что не было ни платьем, ни тапочкой, ни чем бы то ни было другим, знакомым Марджори, а высоко поднятый костлявый палец потрясал в воздухе.

— Я старая, — пищала женщина. — Я больной человек. Я хочу спать. Все хорошие люди сейчас спят. Вы плохой человек, как они, — она указала на дверь Зеленко. — Не спят допоздна, шумят, шумят, шумят… — Это определенно был Ангел Смерти. Марджори, у которой мурашки побежали по спине, увернулась от нее и побежала вниз по лестнице. Ангел скрипела ей вслед: — Плохие люди! Плохие! Плохие! Плохие!

Ночь была ясная, и луна светила бледным пятном над 92-й улицей. Направляясь домой и поднимаясь на лифте, Марджори продолжала прикидывать, кем бы мог быть мистер Клэббер. Самое многообещающее ее предположение состояло в том, что это человек, помогающий молодым дарованиям в кино.

Когда она вошла в квартиру, то была сильно удивлена. Дядюшка Самсон-Аарон сидел с ее родителями в гостиной за чаем. Впервые он пришел — ему разрешили прийти — навестить их в Эльдорадо. Он был гостем из прошлого в Бронксе.

8. Дядя

— Хавайя, Моджери? — приветствовал ее дядя Самсон-Аарон, и его голые красные щеки блестели. — Хавайя? Скажите, наша Моджери уже что-то из себя представляет? Когда мы услышим о свадьбе, Моджери?

— Привет, дядя, ты прекрасно выглядишь, — сказала Марджори, прикидывая, достанет ли он из кармана херши-бар и даст ей, как это он делал всегда с ее раннего детства.

— Я хорошо выгляжу. Спасибо, я выгляжу, как холера. Вот ты действительно хорошо выглядишь. Ты выглядишь… не знаю, несколько лет назад я держал тебя на коленях, а теперь ты выглядишь, как настоящая женщина-вамп из кино…

— Садись, Марджори, выпей чаю, — предложила ей мать. — Возьми еще кусок торта, Самсон-Аарон.

Дядя Самсон-Аарон наклонился вперед и сам отрезал себе внушительный кусок шоколадного торта, стоявшего на кофейном столике. Дядин живот, всегда большой, сейчас был особенно заметен. Синие брюки и коричневый пиджак плотно облегали его фигуру, и кожа на его руках и лице тоже была плотно натянута и лоснилась. Он ухмылялся Марджори сладкой глупой улыбкой из-под тощих усов. «Дядя Самсон-Аарон — помойное ведро, да, Моджери?» Он отправил в рот еще один кусок торта.

Марджори охотно согласилась на предложенную матерью чашечку чая и села. Присутствие Самсона-Аарона в Эльдорадо беспокоило ее, и ей хотелось выяснить, что это означает.

Самсон-Аарон был известен ей всегда только как Дядя. У нее были другие дяди, но он, и он один, был для Марджори дядей с большой буквы. Когда она и Сет были маленькими детьми, Самсон-Аарон заменял семейную няню. Его приглашали на обед, где он объедался, и за его еду платили, только бы он оставался с детьми, пока родители отсутствовали. Обычно это случалось в пятницу вечером. Одним из самых ранних воспоминаний Марджори было, как она сидит, свернувшись калачиком, на коленях у Самсона-Аарона в маленькой теплой кухне при мягком печальном свете догорающих праздничных свечей и дремлет под его пение еврейских колыбельных. В паузах Самсон-Аарон успевает съесть куриную ножку, или достать из холодильника вина, или сделать глоток из коричневой бутылки с сильно пахнущей жгучей жидкостью. Даже сейчас запах ржаного виски мог внезапно заставить ее вспомнить вечера по пятницам из детства.

Тогда она любила дядю. Ей было десять или, возможно, одиннадцать, когда она обнаружила, что ее родители и все остальные в семье считают его дураком, неудачником и ужасным обжорой. До этого она думала, что его любовь поесть и выпить была очаровательной чертой, источником большого, приятного развлечения. На седерсы, большие семейные собрания на Пасху, повторялась обычная шутка: что бы ни осталось у кого на тарелке или в стакане, нужно было передать Самсону-Аарону. Его аппетит Гаргантюа зачаровывал Марджори. Иногда она специально наполняла свою тарелку и съедала совсем чуть-чуть, чтобы посмотреть, как дядя поглощает остальное. Испарина выступала у него на лбу, его глаза блестели, и он кричал: «Не надо мыть посуду! Самсон-Аарон здесь!» — и все тарелки передавали к нему, в конец стола, где он сидел между детьми. Его энергия казалась нескончаемой. Когда он съедал и выпивал за семерых, он еще выступал запевалой веселых синкопированных гимнов, махал руками и еще добавлял бурные трели к счастливым хорам.

Для Марджори Самсон-Аарон всегда был душой, осязаемым символом группы уважаемых людей, которых называли «семья», кого она часто видела в детстве, а позднее только раз или два в год. У них были замечательные еврейские имена — тетя Шоша, тетя Двоша, дядя Шмулка, дядя Аврамка. У одного была кондитерская лавка, другой был портным, третий работал в прачечной; занятия остальных были столь же скромны. Ее отец, по общему признанию, был среди них аристократом, тем, кому удалось достигнуть успеха в Америке. Он всегда сидел вместе с Марджори и ее матерью во главе стола, когда семья собиралась теперь; а Самсон-Аарон всегда сидел в конце, среди новой группы детей, которые любили его и играли с ним так же, как в свое время Марджори и ее кузены. Один небольшой вопрос о статусе дяди возник, когда его единственный сын, преподаватель английского в небольшом загородном колледже, опубликовал роман. Как первое следствие этого события обнаружилось, что Самсон-Аарон может передвинуться ближе к центру стола. Но роман, чрезвычайно жестоко запутанное произведение, которое Марджори так и не смогла дочитать, быстро умер, несмотря на похвалу в затрепанных газетных вырезках, хранившихся в дядином бумажнике. И Самсон-Аарон остался сидеть в конце стола.

— Как Джеффри, дядя? — спросила Марджори, в то время как Самсон-Аарон без приглашения отрезал себе еще кусок торта.

— Когда я только вижу Джеффри? Раз в три года? Думаю, с ним все в порядке. Джеффри… Это имя в моих устах звучит забавно. Но почему ему надо его менять? Милтон не американское имя?

— Джеффри лучше для писателя, — ответила миссис Моргенштерн.

— Для преподавателя в колледже Милтон вполне годится, — сказал Самсон-Аарон. — Лучше бы он никогда не писал этой книги. Вы знаете, сколько он за нее получил, после двух лет работы? Четыреста сорок долларов. Я сказал ему: «Милтон, я старый никто, но какая польза писать истории о том, как парень и девушка забираются в постель, когда они еще не женаты? Разве это красиво?» Он ответил мне: «Па, это настоящая жизнь». Я сказал: «Милтон, единственное, что я знаю, почтенным людям это не понравится». Но я старый никто, он начал говорить о чем-то другом и потягивать свою трубку. Итак, он заработал четыреста сорок долларов за два года тяжелой работы. Настоящая жизнь. Джеффри Куилл. Холера!

— Не следует так говорить о твоем мальчике, — сказал мистер Моргенштерн. — Он что-то завершил. Он писатель. Книга есть книга.

— Правильно, мы гордимся им. Вся семья, — поддержала миссис Моргенштерн.

— Завершение? Чего? Чепухи, которую человек даже не может рассказать. Я могу понять Толстого. Я сказал Милтону: «Читай Толстого!» А он: «Пап, Толстой описывал горизонталь, а я описываю вертикаль». Вы когда-нибудь слышали о таких вещах? Я сказал ему: «Тебе еще нужно пожить, чтобы описать горизонталь, как Толстой». Он состроил гримасу и стал потягивать трубку. Завершение. Знаете, что я называю завершением? Дом, хорошую жену-еврейку, детей…

— Давай заглянем в твой бумажник. Я думаю, ты еще держишь там все вырезки, — сказал мистер Моргенштерн.

Дядя взглянул на него со слабой застенчивой улыбкой.

— Извини меня, он мой сын, мой единственный ребенок, я люблю его. Но не говори мне о завершении.

— Все равно, — сказала миссис Моргенштерн, — мы ожидаем его на бар-митцве.

Теперь Марджори поняла, что дядя Самсон-Аарон делал в Эльдорадо. Она спросила у матери:

— Ты уже пригласила Джеффри?

— Я не хочу посылать ему отпечатанное приглашение, которое он может выкинуть в корзину для мусора. Я хочу, чтобы он пришел. Дядя может заставить его прийти наверняка.

— Что я могу сделать? — спросил Самсон-Аарон, доедая огромный кусок торта и запивая его чаем. — Получить ордер на арест моего собственного сына и доставить его на бар-митцву Сета? Вы думаете, его заботит мое мнение? Если я пригрожу приехать в Олбани и продемонстрировать себя его друзьям, возможно, это испугает его настолько, что он придет.

— Он вовсе не такой плохой, — возразил мистер Моргенштерн. — Почему ты говоришь такие вещи? Он каждый месяц, как часы, посылает тебе деньги. И что он сделал, в конце концов?

— Он хороший мальчик, у него доброе сердце, я ничего не имею против него, — согласился Самсон-Аарон. Он вытер рыжую бровь большим голубым носовым платком, оставив последний маленький кусочек торта в одиночестве, и, тяжело дыша, откинулся на софе.

— Не знаю, сегодня у меня нет аппетита.

— Если ничто другое на него не подействует, — сказала миссис Моргенштерн, — ты можешь напомнить ему, кто помог ему окончить колледж и поддержал его отца.

Ангелоподобный рот Самсона-Аарона растянулся и приобрел резкие черты. Дядя трогательно посмотрел на миссис Моргенштерн и закивал головой медленно и печально. Потом он повернулся к Марджори со своей старой сладкой глупой ухмылкой. Черные дырки зияли вместо двух потерянных зубов, заметила девушка, ощущая дурноту.

— Прекрасный дядя тебе достался, а, Моджери? Не только не может поддержать своего сына, но и сам себя не может поддержать. Самсон-Аарон — помойное ведро. Не надо мыть посуду.

— О, дядя… — сказала Марджори беспомощно.

— Это правда. И я приехал в Америку, чтобы стать миллионером. Но, послушайте, если бы все были миллионерами, где бы они нашли ночных сторожей? Кто бы сторожил их добро по ночам? — Он остановился. — Это мне напоминает, как однажды я собрался пойти на работу… Ты же помнишь, Моджери, у меня всегда были в кармане пять центов, чтобы купить херши-бар, когда я отправлялся в этот дом. Нет херши-бара — нет Самсона-Аарона. Правильно?

Марджори обняла толстого старого человека и поцеловала его в огромную блестящую щеку. Он был пропитан запахом шоколадного торта.

— Правильно, дядя. А где мой херши сегодня?

— Херши? Теперь тебе нужен муж, дорогая, а его дядя не может принести в кармане. — Он постучал по ее плечу и повернулся к миссис Моргенштерн. — Так или иначе, Джеффри придет на бар-митцву. Довольны?

— Это обещание?

— Это обещание. От Самсона-Аарона — обещание.

— Я удовлетворена, — сказала миссис Моргенштерн, критически его разглядывая. — Скажи-ка ты мне вот что, у тебя есть костюм, чтобы надеть на бар-митцву?

Дядя с кривой усмешкой осмотрел себя.

— Ты думаешь, я приду в синагогу, одетый, как ночной сторож? У меня все еще есть костюм, хороший костюм, который ты мне купила на выпускной вечер Милтона. Куда мне его носить, кроме как на бар-митцвы и свадьбы?

— Хорошо, — сказала миссис Моргенштерн. — Только проверь, чтобы он был чистым и отглаженным. И пойди подстригись, и приведи в порядок усы, и… ты знаешь…

— Я знаю? — Дядя посмотрел на дверь и повернулся. Он усмехнулся Марджори. — В следующий раз я надену хороший костюм на твою свадьбу. Да? Свадьбу Моджери.

— Марджори пока не собирается выходить замуж…

— Поторопись, дорогая. Самсон-Аарон становится старым. Мне хотелось бы, чтобы у тебя была маленькая девочка, я мог бы приносить ей херши-бар. Пять центов у меня сейчас есть в кармане. Благодаря моему сыну — Джеффри Куиллу, вертикальному писателю.

Когда он ушел, Марджори спросила:

— Где он работает в это время ночи?

— Работает! — пожал плечами ее отец. — У маклера, который мне одолжил немного денег, есть товарный склад, и Самсон-Аарон спит там ночью с будильником на коленях. Это и есть его работа — на этой неделе. Он перебирается с одного места на другое.

Миссис Моргенштерн, собирая чайную посуду, сказала:

— Он приведет Джеффри, это главное. Он просто так не дает обещаний, но если он дает, то это обещания.

— Чего ради вам так страшно необходим Джеффри? — спросила ее дочь. — Что это даст?

— Просто у меня есть план посадить его за один стол с особо нужными людьми, вот что это даст.

— С Голдстоунами, — сказал отец.

— Не только с ними! — отрезала мать, быстро взглянув на девушку.

— Мам! Мам, ты пригласила Голдстоунов?

— Почему нет? Они мои друзья, не так ли?

— Сэнди тоже, без сомнений?

— Почему мне нужно было исключить Сэнди? У тебя с ним война или что-то еще?

— О Господи, — прошептала Марджори и присела на подоконник, уткнувшись в стекло. — Голдстоуны и семья… хорошо, это все ставит на свои места…

Миссис Моргенштерн с легким стуком поставила посуду.

— За этим столом будут лучшие люди. Голдстоуны, банкир твоего отца Билл Коннелли и его жена, Джеффри, ты и Робинсоны из Филадельфии. Что-нибудь не так?..

— Робинсоны? Родители подружки Сета в лагере?

— Да, Робинсоны. Они любят Сета, и им нравятся банкир твоего отца Билл Коннелли и его жена, Джеффри, ты, двадцать деловых домов в Филадельфии. И если ты стыдишься нашей семьи, Марджори, то я нет. В следующий раз мы поговорим о снобах, запомни это.

Несколько дней перспектива просидеть весь банкет по случаю бар-митцвы Сета за одним столом с Голдстоунами тревожила Марджори. И наконец она излила душу Маше Зеленко. Толстушку это больше позабавило, чем обеспокоило.

— Конечно, мы смотрим с разных позиций, — сказала она. — Меня совсем не заботит, удастся ли тебе очаровать Голдстоунов или нет. Я против этой партии. Может быть, когда я познакомлюсь с Сэнди, я изменю свое мнение. Но сейчас…

— Маша, ты знаешь, это не вопрос партии, но… посмотри, мне нравится Сэнди, и… семья устраивает такие скандалы иногда, это все…

— Сладкая моя, у Голдстоунов тоже есть семья. У всех есть. Ты предполагаешь, руководствуясь логикой, как себя будет вести человек в той части человеческого общества, к которой он относится, но это вовсе не означает, что все так и произойдет. Возможно, следовало бы что-то сделать с эйнштейновской теорией… относительности, ты знаешь…

— Очень забавно, — сказала Марджори.

— Я просто не думаю, что это — проблема, дорогая…

— Во имя Бога! А не кажется ли тебе, что это слишком откровенно: собрать этих, возможно, миллионеров, практически неизвестных в кругу семьи вместе с их красивым сыном (он действительно красив, поверь мне) и усадить меня с ними за стол на целый вечер на обозрение всех моих тетушек и дядюшек? Следующим шагом остается только объявить об обручении, это все, и я не думаю, что родители Сэнди будут очень довольны такой прямолинейной тактикой — оставим в стороне Сэнди…

Они еще поговорили, и Маша предложила, чтобы она пригласила Джорджа. Это собьет с толку семью и нейтрализует все подозрения Голдстоунов. Джордж, очевидно, начнет предъявлять свои права на Марджори, и Сэнди будет счастлив, если удастся с ней потанцевать два раза за весь вечер. Марджори обдумала это и решила так и сделать. В тот же вечер она послала ему одно из отпечатанных приглашений на бар-митцву, дописав к этому от Себя, что просит его прийти. Она написала, а не позвонила ему по телефону, потому что в это время ее отношения с Джорджем были несколько запутаны. Последняя вечеринка, на которой они были вместе, закончилась долгим выяснением отношений на переднем сиденье «Пенелопы». Джордж настаивал на том, чтобы она сказала ему, что именно он сделал неправильно, чем обидел ее, чем он может вернуть ее расположение, чтобы все стало как прежде. На эти классические вопросы Марджори, конечно, не в состоянии была дать какой-нибудь хороший свежий ответ.

Прошла неделя, еще одна неделя, третья. Никакого ответа от Джорджа. Она уже стала сомневаться, попало ли вообще письмо в его почтовый ящик, и два или три раза была готова даже позвонить ему. Она очень обрадовалась, что не сделала этого, когда наконец получила ответ. Он лежал на столе в ее комнате в толстом конверте, когда она вернулась с репетиции. Она вскрыла его и, взглянув на первый абзац, упала на кровать. Она стала лихорадочно изучать письмо, совершенно неузнаваемое, если не считать знакомого аккуратного почерка и зеленых чернил Джорджа. Он не придет на бар-митцву, писал Джордж, и не собирается больше встречаться с Марджори. Это было холодное сухое письмо, абсолютно непохожее по тону на все то, что Джордж писал и говорил ей прежде. Причина была такова: он нашел другую девушку, и у Марджори не оставалось сомнений, что это правда. Он писал с беспристрастной вежливостью о том, как она отдалялась от него после переезда в Манхэттен. Было безнадежно, рассказывал он, продолжать видеться с ней дальше, а теперь он встретил эту девушку — девушку из Бронкса, — более близкую ему по происхождению и интересам, и его решение окончательно.

В последнем абзаце, коротком и забавно-прощальном, половина строк была зачеркнута и жирно замарана; это было единственное исправленное место на четырех аккуратно исписанных страницах. Марджори уставилась на длинную зеленую кляксу и поднесла ее к свету, пытаясь разобрать слова, в надежде, что под ней окажется маленькое предложение, которое покажет настоящие чувства автора и перечеркнет все письмо, вернет Джорджа на прежнее место ее верного поклонника. Но пятно было непроницаемым и таким и осталось.

Этот удар на неделю выбил девушку из колеи, и она переходила от приступов ревности к раскаянию, затем к фантазиям о мщении, которые поразили ее своей силой. Но она ничего не сделала. В этой ситуации было нечего делать.

Она настроила себя на то, что ей придется просидеть всю бар-митцву за столом с ужасными Голдстоунами и с Сэнди.

9. Бар-митцва

Это было необычное и трогательное зрелище: Сет, стоящий перед Священным Ковчегом в новом шелковом пурпурно-белом молитвенном плаще и читающий нараспев Книгу Пророка Малахии.

Синагога в эту субботу была переполнена. Упрямо стараясь держаться в тени, Марджори села как можно дальше. Мать пыталась убедить ее сесть на переднюю скамью вместе со всей семьей, но Марджори все же отказалась и заявила, что лучше останется сзади, чтобы встретить припоздавших друзей и родственников.

Голос Сета ясно звенел над рядами черных ермолок и молитвенных плащей, рассыпался чистыми нотками над разукрашенными шляпами и мехами женщин. Это была Новая синагога, где мужчины и женщины сидели вместе. Многие годы, проведенные в Бронксе, Марджори беспрестанно ругала ортодоксальный обычай разделения полов; в двадцатом веке женщины перестали считаться второсортными гражданами, говорила она. В частности по этой причине ее родители стали посещать Новую синагогу после переезда в Манхэттен. Однако главным поводам для этого послужило их желание подняться. Наиболее богатые евреи были реформистами, но Моргенштерны не были готовы пренебрегать традициями до такой степени, чтобы молиться с непокрытой головой, курить в субботу и есть свинину. Новая синагога была приятным компромиссом с органной музыкой, смешением полов, укороченными молитвами, длинными проповедями на английском и молодым раввином в черной робе, похожей на сутану священника. И все же мистер Моргенштерн чувствовал себя несколько неуютно в этой синагоге. Он постоянно повторял, что раз Авраам Линкольн мог носить бороду, то почему этого не может сделать американский раввин. Когда ему нужно было читать заупокойные молитвы по своему отцу, он всегда шел в маленькую старую ортодоксальную синагогу на соседней улице и в душе считал, что это единственная форма поклонения, которая подходит как Богу, так и духу его почившего отца. Свою совесть он успокаивал тем, что платил членские пожертвования в обеих молельнях.

Его тайной надеждой, связанной с Новой синагогой, было вдохнуть немного религиозного чувства в свою дочь. Но Марджори мало интересовали какие бы то ни было религиозные конфессии. Она рассматривала веру как клубок застарелых предрассудков. Родителям иногда удавалось вытащить ее в синагогу в пятницу вечером, когда у нее не было назначено никаких свиданий, да и в этих случаях не обходилось без пререканий. Сама не сознавая этого, она причиняла много боли своему отцу, сплетничая о раввине, молодом человеке с изысканной речью и красиво резонирующим голосом, рассуждавшим о новинках периодики и последних бестселлерах так же легко, как о Библии. Вот такой человек, думал отец, прекрасно подошел бы его дочери, да и ему тоже. Но Марджори была по отношению к раввину сама насмешка и презрение.

Но сегодня, к ее собственному удивлению, трепет охватил девушку, когда голос ее брата произносил слова тысячелетней давности, наполнив своды синагоги жутковатой, сверхъестественной музыкой веков, затерянных во мраке времени. Облака разошлись, и свет утреннего солнца падал сквозь окна купола, поблескивая на огромном Ковчеге из красного дерева позади Сета и на полукружье ивритских букв на скрижалях Закона: «Знай, пред кем стоишь». Эти слова восхитили Марджори в первый раз, когда отец перевел их ей; и это восхищение вернулось теперь, когда буквы блестели на солнце. Сет продолжал говорить нараспев, торжественно и спокойно, и Марджори показалось вдруг, что в старинном обычае разделения мужчин и женщин была могучая правильность. Эта религия была мужской, это была религия Сета. Сам иврит имел шероховатое мужское звучание, совершенно отличное от мягких английских комментариев раввина; он звучал, как некоторые неровные дробные отрывки из ее любимого «Макбета».

У нее перехватило дыхание, когда Сет споткнулся на слове и замолчал. Повисла тяжелая пауза. Краем глаза он заглянул в книгу, и по залу пробежал шепот. Сет поднял глаза, улыбнулся в сторону скамьи, на которой сидели его родители, и спокойно возобновил чтение. Марджори разжала кулаки; люди вокруг нее посмеивались и кивали друг другу. Она услышала, как одна женщина сказала: «Он хороший мальчик». Марджори готова была расцеловать его. Легкие уколы ревности потонули в порыве любви к маленькому братику, лепечущему малышу со светлыми кудряшками и огромными глазами. Конечно же, время унесло этого малыша с собой много лет назад, но только в этот момент она поняла, что это так и что это навсегда.

Позже, во время ленча в переполненном общественном зале синагоги стайка мальчишек проталкивалась сквозь толпу мимо Марджори, громко болтая, пихая друг друга локтями, держа в руках сандвичи и бутылки с содовой. Среди них был и Сет, раскрасневшийся, с блестящими глазами, руки его были заняты целой грудой подарков, завернутых в разноцветную бумагу. Она растолкала мальчишек, обняла удивленного брата и поцеловала его в щеку.

— Ты был великолепен, Сет! Просто великолепен! Я так горда тобой!

Теплота и признательность сверкнули во взгляде мальчика сквозь торжествующее возбуждение.

— Я действительно сделал все как надо, Марджи? Правда?

— Замечательно, говорю тебе, превосходно.

— Я люблю тебя, — сказал Сет нелепым тихим тоном и поцеловал ее в губы, оставив на них привкус вина. Мальчишки стали насмехаться над отпечатками помады на лице Сета и, толкаясь, увели его прочь, а Марджори осталась стоять, где стояла, словно прикованная, одинокая в этой радостной толпе, захваченная удивительной путаницей ощущений. Сет никогда открыто не выражал привязанности к ней с тех пор, как научился говорить.

Она пробилась сквозь толпу к буфету, но ничего не соблазнило ее на длинном столе, уставленном подносами с кусками индейки, языка, говядины, филе цыпленка, с салатами из тунца и полдюжины других рыб, фруктовыми салатами, всеми сортами овощей, бутербродов и кондитерских изделий. Она чувствовала себя слишком взвинченной для того, чтобы есть. Незамеченная увлеченными поглощением пищи гостями, она прошлась до стойки бара и остановилась там, медленно потягивая виски с содовой и наблюдая за тем, как исчезают еда и напитки, закупленные на тысячу долларов.

Этот ленч брал свои истоки в древнем обычае, называемом киддуш, или благословение вином. Родители мальчика бар-митцва должны были подавать вино всем молящимся в этот день в синагоге. В Соединенных Штатах эту традицию развили и сделали, как говорится, из мухи слона. Ленч в этот день не уступал основной послеполуденной трапезе. Благословение вином играло здесь весьма незначительную роль, хотя обычай все равно называли киддуш.

Усилиями верующих старинная народная традиция приобрела современные формы. Существовали пятисотдолларовые киддуш, тысячедолларовые, и так далее. Мистера Моргенштерна отчаянно соблазняло знаменитое двенадцатитысячедолларовое празднество Лоуенштайнов, включавшее в себя вареных осетров, каскады малиновой содовой воды на ступенчатых сооружениях изо льда и ледяную звезду Давида, обрамленную синим неоновым светом. Но, убоявшись предстоявших расходов, отец решил остановить свой выбор на тысячедолларовом киддуш. У Моргенштернов не было достаточно друзей и родственников, чтобы съесть всю провизию, но это была не проблема. Если в обычные субботние дни в синагоге было всего четыре или пять рядов молящихся, одиноко сидевших на пурпурных подушках, то в день бар-митцва Дом Божий был более чем полон. Марджори замечала подобный феномен и в старых синагогах Бронкса.

В дальнем конце зала началась веселая суета. Оттуда послышались хлопки в ладоши, пение и притоптывание ног. Марджори допила свой бокал и направилась туда. Сгрудившись вместе, все ее дяди, тети, кузены и кузины напевали заводную еврейскую мелодию, полную отзвуков детства, отбивая ритм ногами и руками. На небольшом пространстве в центре, окруженные смеющимися лицами и хлопающими ладонями, прыгали дядя Самсон-Аарон и дядя Шмулка. Шмулка был лыс, и рост его составлял чуть менее пяти футов. Большую часть своей жизни он изнурял себя в жаркой, наполненной паром прачечной и поэтому был весьма слабым партнером для Самсона-Аарона. Оба дяди громко топали ногами, выкидывали замысловатые па, Шмулка даже иногда рискованно повисал на мощном локте своего партнера, отрывая при этом ноги от пола. Самсон-Аарон держал в одной руке бутылку виски, а в другой коричневую ногу индейки. Когда он, прыгая и крича, оказался напротив Марджори, его лицо засветилось от удовольствия.

— Моджери! Привет, Моджери! Шмулка, ну-ка ступай себе, кому ты нужен? — Шмулка, закружась, отлетел в сторону, а Самсон-Аарон взял ее за руку двумя толстыми пальцами той руки, в которой держал бутылку.

— Ну? Потанцуем в честь Сета, да, Моджери?

Все вокруг со смехом приветствовали ее; она не могла этому сопротивляться; без дальнейших препираний Марджори позволила ему вовлечь себя в круг. Самсон-Аарон не вертел ее вокруг себя, как он это проделывал со Шмулкой. Он сразу же стал танцевать правильно и изысканно. Марджори пришло на ум, что он, должно быть, был в свое время стройным, изящным денди. Она почти уже видела худенького веселого юнца внутри этой теперешней мясистой оболочки пожилого мужчины с недостатком зубов и трясущимся красным двойным подбородком. Марджори выучила фигуры танца в детстве на семейных празднествах и теперь с легкостью поспевала за дядей. Глаза Самсон-Аарона блестели.

— Что, в следующий раз будем плясать на твоей свадьбе, Моджери?

Он картинно склонился в галантной позе старинного щеголя, согнув руки в локтях, комично вихляя своим огромным задом и превосходящим его в размерах животом. Это было удивительно забавно, и Марджори расхохоталась, не переставая танцевать. Дядя тоже засмеялся, и прежде, чем она успела сообразить, что произошло, у нее в руках оказалась нога индейки: он умудрился ловко сунуть ее ей в руку, когда они выделывали очередное па. Окружающие снова приветственно засмеялись, и разгоряченная Марджори, взмахнув этой ногой, исполнила что-то вроде маленькой джиги. Через несколько секунд она сообразила, что махала индюшачьей ногой не более чем в десяти дюймах от носа миссис Голдстоун. Мать Сэнди стояла на грани круга и смотрела на нее сквозь очки в серебряной оправе с таким выражением, словно Марджори была танцующей лошадью.

Мардж постаралась немедленно улыбнуться ей в лучшем аристократическом тоне, но сделать это было довольно трудно из-за индейки в руке и скачущего вокруг нее пузатого мужчины.

Миссис Голдстоун улыбнулась ей в ответ, и этого было вполне достаточно при данных обстоятельствах. Затем она смешалась с толпой позади нее и пропала из виду.

Вечерний банкет начался очень неплохо. Мистер Коннелли, ирландский банковский менеджер, взял в руки ермолку, которая лежала рядом с карточкой, обозначавшей его место, и неуверенно поместил ее на розовую лысую голову.

— Так? — спросил он мистера Голдстоуна. — Я сегодня впервые надеваю эту штуку.

— Нет, вот так, — сказал мистер Голдстоун, сдвигая ермолку ему на затылок. — Я носил ермолку каждый день до тех пор, пока не приехал в Америку.

Сэнди конфузливо надел ермолку на голову, подражая отцу. Марджори подумала, что на нем она смотрится не менее странно, чем на ирландце.

— Что же, все вышло очень интересно, очень интересно! — Мистер Коннелли обвел взглядом танцевальный зал. — Весь этот праздник прекрасно устроен.

— Не хуже, чем у Лоуенштайнов, — сказала миссис Голдстоун.

Бриллианты сверкали на ее шее и запястьях. Несмотря на седеющие волосы, она выглядела едва ли на сорок в черном парижском платье, которое, как предположила Марджори, одно стоило целого гардероба ее матери. Лишь очки на серебряной цепочке придавали ей некоторую строгость. Она сердечно поприветствовала Марджори, ни единым словом не упомянув о танце с индюшачьей ногой.

Теперь, после двух бокалов шампанского, банкет увлек ее. Она уже надеялась, что это будет для нее настоящее удовольствие. Ей вспомнились Голдстоуны с их болезненным чувством превосходства в старые времена в Бронксе. Однако теперь этот украшенный цветами танцевальный зал, официанты в синих жакетах, негромкий аккомпанемент оркестра, прекрасная сервировка и серебро на столах, камелии рядом с тарелками приглашенных дам, все это не оставляло желать ничего лучшего даже Голдстоунам. Ее мать усадила гостей с нарочитой расчетливостью. Стол, за которым сидела Марджори, помещался с самой почетной стороны танцевального зала; оттуда были видны только лишь белые рубашки, черные галстуки, жемчужные колье, и вечерние платья. Рядом с ней за этим столом сидели деловые партнеры ее отца, подруги ее матери из светского благотворительного общества, некоторые преуспевающие знакомые, собранные на протяжении всей жизни. За столом на другом конце танцевального зала сидели те знакомые, которые не были преуспевающими, а также сотрудники отца, соседи из Бронкса, приглашенные на это торжество по старой дружбе, тети, дяди и кузены. Некоторые из гостей с той стороны тоже были одеты в вечерние платья, но большинство пришли в повседневной одежде. На возвышении у дальней стены танцевального зала по обе стороны от трех свободных мест сидели несколько раввинов с женами и член законодательного собрания Фейер, самый высокопоставленный знакомый мистера Моргенштерна, краснолицый маленький человечек в черном роговом пенсне. Там же сидела бабушка Сета, мать мистера Моргенштерна — миниатюрная старенькая леди, жившая в Нью-Джерси с тетей Шошей. Бабушка, сидевшая в огромном кресле, выглядела удивленной и потерянной.

Мистер Голдстоун указал на пустые кресла между ним самим и Сэнди.

— Кого же это нет сегодня на нашей вечеринке, Марджори?

— Робинсонов и моего кузена Джеффри Куилла, — ответила Марджори. — Никого из них нет сейчас в городе.

— Ну, что ты скажешь, если мы начнем с грейпфрута?

У мистера Голдстоуна был резкий голос и прямой характер. Когда он улыбался широкой тонкогубой улыбкой, в его светло-карих глазах зажигались насмешливые огоньки. При взгляде на Марджори его глаза, казалось, становились добрее. Он ей инстинктивно нравился, и она подозревала — по крайней мере надеялась, — что и сама производит на него такое же впечатление. Но она легко понимала тот страх, с которым Сэнди обычно разговаривал с отцом. У мистера Голдстоуна было длинное лицо, такое же, как у Сэнди: гораздо коричневее и морщинистее, но удивительно похожее. Когда он не говорил и не улыбался, он походил на резную дубовую индейскую статуэтку.

— Я думаю, что надо подождать до торжественного входа. Ну, знаете, мамы, отца и Сета, — произнесла она застенчиво. — Но если вы хотите, то, пожалуйста, кушайте… не стесняйтесь…

— Конечно же, я подожду, какой может быть разговор, — сказал мистер Голдстоун.

— А что, тот писатель, о котором ты мне говорила, это вот этот Джеффри Куилл? — спросил Сэнди, разглядывая карточку, указывавшую место Джеффри.

— Да, он мой кузен… наш кузен.

— У тебя есть кузен, который пишет книги? — спросил мистер Голдстоун.

— Он написал «Позолоченное гетто», — сказала Марджори. — Эта книга получила прекрасные отзывы.

— Если бы мой сын начал писать книги, я бы его пристрелил, — сказал мистер Голдстоун, — избавил бы его от этого несчастья.

Свет в танцевальном зале потух, и пятно розового света выхватило из темноты одни лишь двери. Музыканты заиграли торжественную мелодию. Двери распахнулись; в них показался церемониймейстер, высокий седой мужчина во фраке, и вкатил в зал столик, на котором в медном котелке шипели оранжево-синие огоньки. Вслед за церемониймейстером вошли родители, ведя под руки несчастного, напряженного, как струна, мальчика. Все гости встали и принялись аплодировать.

— Что это горит в том медном ведерке? — поинтересовался Сэнди.

— Деньги, — ответил мистер Голдстоун.

— Это соус из бренди для грейпфрута, — сказала миссис Голдстоун. — Разве ты не был на ужине у Лоуенштайнов?

— Бренди перед ужином? — сказал мистер Голдстоун. — Вот это мысль! А может быть, еще и немного мороженого?

— Это только ради впечатления, и перестань быть таким серьезным, Лион.

Пока мальчик и его родители направлялись к возвышению, сопровождаемые лучом света, официант поместил ведерко посреди зала, заставляя пламя вздыматься и закручиваться.

Свет включили снова, пламя постепенно погасло, музыка прекратилась. Старейший раввин, седобородый человек в длинной черной робе, благословил хлеб. Официанты разлили соус из ведерка по чашам и поставили их на столы рядом с грейпфрутами.

— Отлично, — сказал мистер Голдстоун, — запьянеть после грейпфрута. Возможно, я попрошу добавки. Ты должна будешь отвезти меня домой.

Миссис Голдстоун обернулась к Марджори.

— Он не имеет в виду ничего плохого, у него просто такая манера себя вести. Дома он вообще несносен.

Марджори едва удерживалась от смеха. Она позволила себе улыбнуться.

— Я думаю, это очень забавно.

Мистер Голдстоун бросил на нее острый взгляд, его лицо напоминало в этот момент комическую маску.

— Не поощряй его, — сказала миссис Голдстоун.

Высокий церемониймейстер тронул Марджори за локоть.

— Прошу прощения, мисс. Ваша мать пересылает вам эту телеграмму. Она просит вас извиниться.

Послание было от Робинсонов. Их девочка заболела свинкой, поэтому они не смогли приехать.

— Робинсоны из Филадельфии? — сказал мистер Голдстоун. — Владелец недвижимостью? Одна дочь? Я его знаю. Прекрасный человек. Дела у него идут прекрасно. Жаль, что он не приедет.

— Привет, Марджори. — Она оглянулась. Рядом с ней стоял Джеффри Куилл, несколько более коротенький и плотный, чем на фотографии в своей книге, но в том же твидовом пиджаке и с той же трубкой в руке. В его улыбке сквозила странная смесь застенчивости и тайного превосходства. — Прошу прощения, я опоздал. Всегда забываю принимать во внимание эти ужасные нью-йоркские пробки на дорогах, когда рассчитываю время.

— Ты почти вовремя.

Она представила его, и он сел. Взяв в руки меню с портретом Сета на обложке, он пробежал глазами список блюд, напечатанный тонким курсивом.

— Королевский пампльмусс, — прочел он удивленным тоном. — Фуа де воляй Лоуенштайн, консоме Мадрильен, лянг де бёф ан сос пикант… Боги мои, Марджори, это что, кошерный банкет? Я поднимаюсь и ухожу.

— Да, кошерный, если тебе так угодно, — сказала Марджори, глядя, как на другом конце зала Самсон-Аарон разгуливает от стола к столу с бутылкой в руках и обносит всех выпивкой. Компанию ему составляла тетя Двоша, помешанная на вегетарианстве женщина в странном зеленом вечернем платье, украшенном желтыми птичьими перьями.

— Не переживайте, мистер Куилл, — вежливо сказала миссис Голдстоун. — Сам раввин Юнг ходит на ужины к Лоуенштайнам.

— Уверяю вас, миссис Голдстоун, это меня мало беспокоит. В поезде я уже съел бутерброд с ветчиной… Надеюсь, что это никого не оскорбит.

— Только не нас, — произнес банковский менеджер со смешком. — Мы ведь ирландцы, вы знаете.

— Конечно же, мы уважаем обычаи других народов, — сказала миссис Коннелли. — Сами мы очень строги насчет употребления мяса в пятницу. Я думаю, что следует соблюдать эти обычаи.

Марджори увидала, как Самсон-Аарон дернул за локоть тетю Двошу, указал ей бутылкой на Джеффри и потащил старую деву на середину танцевального зала.

Мистер Голдстоун покосился на Джеффри.

— Дома я ем только кошерную пищу. Вне домашних стен я могу есть все что угодно, но дом есть дом.

— Не находите ли вы это слегка непоследовательным? — спросил Джеффри, покусывая свою трубку и сидя спиной к приближавшемуся отцу.

— Конечно. Это означает, что я наполовину не так хорош, как мог бы быть, — сказал мистер Голдстоун.

Джеффри улыбнулся и пробормотал.

— Конечно, эти народные обычаи доступны для всех, кто находит в них успокоение.

Самсон-Аарон и тетя Двоша пересекали танцевальный зал. Марджори посмотрела на свою мать, сидевшую на возвышении. Миссис Моргенштерн сделала очень красноречивое движение. Марджори моментально поняла, чего от нее хотят.

— Джеффри! — воскликнула она, вскакивая с места и хватая его за руку. — Вон идет твой отец. Пойдем к нему навстречу и поздороваемся с ним…

Смущенный Джеффри медленно поднялся.

— Ну, в общем-то торопиться не к чему, но если…

— Останься, где ты есть! — закричал Самсон-Аарон с середины зала. — Мы идем до тебя! Мы идем на защиту!

Когда дядя подошел поближе, его неистовый смех замер. Он медленно взял руку, протянутую сыном, так, словно его собственные руки были грязными или мокрыми.

— Значит, Джеффри, ты приехал, чтобы порадовать своего старого отца. Хороший мальчик.

— Как ты поживаешь, папа? — спросил Джеффри с застенчивой теплотой в голосе.

— Слава Богу, как видишь. Здоровье — это все, остальное грязь.

Тетя Двоша пожала руку Джеффри.

— Джеффри, твоя книга! Я прочла ее. Я была так горда… Восхитительно! Джеффри, с твоим талантом ты мог бы передать важные послания всему миру.

У нее был высокий пронзительный голос и светлые глаза.

— Спасибо, тетушка…

— Я бы хотела переговорить с тобой пять минут по очень важному вопросу.

Она подошла к свободному креслу рядом с ним.

— Конечно, тетя, но, может быть, все-таки не за ужином? — засмеялся Джеффри. — Может быть, попозже?

— Конечно, я не стану тебе навязываться, — сказала тетя Двоша, обидевшись. — Я никогда никому не навязывалась и не буду.

Коннелли и Голдстоуны откровенно разглядывали подошедших к столу.

— Джеффри, ты что-то растолстел, — сказал его отец.

— Что ж, у меня есть в кого, папа.

Самсон-Аарон запрокинул назад голову и засмеялся. Он посмотрел на бутылку, которую держал в руке, и сказал с неожиданной решительностью.

— Ну, выпьем за мальчика бар-митцву, да? А потом мы пойдем обратно.

Он принялся разливать виски по маленьким стаканам, стоявшим перед каждым из приглашенных. Толстый и неуклюжий, он, однако, наливал с такой ловкостью, что умудрился не пролить ни капли на белую крахмальную скатерть.

— А с кем мы имеем честь пить? — спросил мистер Голдстоун.

Марджори представила тетю и дядю.

— Рад с вами познакомиться, рад познакомиться, — сказал Самсон-Аарон и поднял вверх свой стакан. — Ну что, старый добрый еврейский тост, да? Пусть Бог благословит этого мальчика и его родителей, а мальчик возрастает в Законе для женитьбы и для добрых дел!

— Лучший тост, который я когда-либо слышал, — заметил ирландский банковский менеджер, осушая стакан.

— Воплотить такой тост в жизнь в наши дни можно лишь с Божьей помощью, — сказал мистер Голдстоун и озадаченно посмотрел на дядю. — Вы отец мистера Куилла, мистер Федер?

Самсон-Аарон улыбнулся Джеффри несчастной щербатой улыбкой.

— Видите ли, мне показалось, что фамилия Куилл более подходит для книжной обложки… — быстро проговорил Джеффри.

— Вы видитесь нечасто? — спросил мистер Голдстоун у дяди.

Дядя пожал плечами.

— Он живет в Олбани, а я здесь…

— Тогда почему же, черт возьми, вы сидите в разных концах комнаты? У нас здесь два свободных места. Садитесь. Садитесь, миссис Рафаилсон. Вы будете ужинать с нами.

Самсон-Аарон опасливо взглянул на сына и на Марджори.

— Не, мы пойдем туда, обратно… я, понимаешь, не в смокинге…

— Садитесь! — Это прозвучало как приказ.

Марджори посмотрела в направлении матери, но ее на возвышении не оказалось.

— Почему бы и нет… это прекрасная мысль. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам, дядя… тетя Двоша.

— Для Моджери все что угодно!

Самсон-Аарон плюхнулся в кресло рядом с сыном и водрузил бутылку перед собой на белую скатерть.

— Слава Богу! — сказала тетя Двоша. — Теперь мы сидим у батареи. Здесь, надеюсь, будет потеплее.

Официанты заменили грейпфруты рубленой цыплячьей печенью. Марджори еще ни разу не видела, чтобы цыплячью печень подавали подобным образом: перед каждым из приглашенных появилась горка размером с мускатную дыню, помещенная в серебряную чашу со льдом.

— Ради Бога, объясните мне, как можно съесть что-либо еще после этого? — спросил мистер Голдстоун.

— Мой дорогой, — сказала ему жена, — после этого ты можешь спокойно не есть ничего целую неделю. Лоуенштайн восхитителен.

Она с увлечением принялась за печень, остальные последовали ее примеру, за исключением тети Двоши, которая просто сидела и озиралась вокруг со светлой улыбкой. Миссис Голдстоун старалась не глядеть на тетю Двошу, но ее взгляд словно магнитом притягивался к блестящим глазам, колышущимся желтым перьям на плечах и мерцающим зеленым блесткам на тетином платье. Тетя Двоша перехватила взгляд миссис Голдстоун, и ее улыбка сделалась еще светлее.

— Почему вы не кушаете, миссис Рафаилсон?

— Цыплячья печень содержит в себе яд, — с готовностью ответила тетя Двоша, не переставая улыбаться.

Сэнди поперхнулся, и у всех остальных сделались испуганные глаза.

— Моя тетя непреклонная вегетарианка, — поспешно объяснила Марджори.

— О! — Миссис Голдстоун вернулась к еде, однако ее энтузиазм заметно уменьшился.

— Это очень интересно, — сказала миссис Коннелли. — У меня есть… э…

Она умолкла на полуслове, глядя, как Самсон-Аарон, разделавшись со своей порцией, взялся за цыплячью печень тети Двоши, отчаянно стуча вилкой о стенки чаши.

— Мы… — продолжила она, — то есть я хотела сказать, что у нас есть… у мистера Коннелли есть сводный брат, который тоже стал вегетарианцем…

Самсон-Аарон налил себе большой стакан виски и помахал бутылкой в воздухе.

— Кто-нибудь еще хочет?

Банковский менеджер кашлянул.

— Почему бы нет, я думаю, что я буду, спасибо.

— И я тоже, — сказал мистер Голдстоун.

— Лион, скоро подадут самые разнообразные вина…

— Ну и пусть подают.

Мужчины выпили, как заядлые собутыльники. Затем Самсон-Аарон съел свой суп и суп тети. Кроме этого, он уничтожил две порции языка в сладко-кислом соусе и три телячьих зобных железы в сухарях. Время от времени он подливал себе и двоим мужчинам виски, и они продолжали выпивать, несмотря на ворчание своих жен. Миссис Коннелли, которая была невероятно стройной и ела очень мало, наблюдала за дядей с нездоровой зачарованностью. Мать Сэнди была более озабочена тетей Двошей. Она неусыпно следила за вегетарианкой краешком глаза. Когда подали зобные железы и она собралась их съесть, тетя Двоша накрыла ее руку своей ладонью, отчего миссис Голдстоун дернулась, словно ее ужалили.

— Простите меня, — произнесла тетя Двоша, — но не ешьте этого.

— Извините, что вы сказали?

— Прошу прощения, я знаю, что это не мое дело, но вы принадлежите к астеническому типу. Так же, как я. Для астенического типа есть гланды… вы можете вскрыть себе горло и найти там точно такие же.

— Тетя Двоша, пожалуйста! — воскликнула Марджори. — Вы не имеете права…

— Нет, нет, это очень интересно, — слабо запротестовала миссис Голдстоун. — Я никогда не думала об этом блюде, как о гландах… это довольно неприятное слово, но…

— Естественно, это гланды. Чем же еще могут быть эти железы, как не гландами? Огромными, много больше, чем человеческие, — сказала тетя Двоша. — Для других типов гланды тоже не слишком полезны, но для вашего есть гланды…

— Я думаю, вы правы, — сказала миссис Голдстоун, отставляя тарелку. — Я определенно не буду есть эти гланды… Лион, не думаешь ли ты, что выпил уже достаточно виски?

Самсон-Аарон как раз заново наполнял стакан магната. Джеффри взял бутылку.

— Спокойнее, папа, отдохни немного…

— Милти, это же бар-митцва! — воскликнул Самсон-Аарон, вырывая бутылку из рук сына.

— Бог мой, вы правы. За Арнольда Моргенштерна и его семью! — воскликнул основательно порозовевший мистер Коннелли.

Он щегольски сдвинул ермолку на лоб и поднял свой стакан.

— Еврей или христианин, человек есть человек, и Арнольд один из лучших людей, которых я знаю, а я их знаю много. Я горд, что присутствую на этой бар-митцве. За Арнольда, за его жену, за его сына и за… — он качнул стакан в сторону Марджори, — за его очаровательную красавицу дочь, элегантную хозяйку нашего стола. Клянусь Богом, если бы я был холост и на двадцать лет помоложе, я бы немедленно попросил ее руки!

Мистер Голдстоун и мистер Коннелли выяснили, что оба они заядлые гольфисты; они обменялись парочкой анекдотов и откинулись на спинки кресел, сотрясаясь от смеха, к которому радостно присоединился Самсон-Аарон.

Тетя Двоша тем временем через Самсона-Аарона беседовала с Джеффри, объясняя ему характеры и сцены его романа и убеждая внести немного диеты и здорового образа жизни в его следующую книгу. Джеффри грыз трубку, оползал и горбился в кресле и кивал с тоской и скукой в глазах. Миссис Коннелли и миссис Голдстоун беседовали об организации благотворительных театральных вечеров, с тревогой поглядывая время от времени на своих мужей, между которыми гуляла коричневая бутылка.

Церемониймейстер вкатил в зал столик, на котором помещался гриль. На его стальные прутья были насажены куски жаркого, под которым пылало настоящее пламя. Его помощник, одетый в белое, принялся разрезать превосходное мясо на порции. Второй помощник раскладывал их по тарелкам и дополнял цельными картофелинами и прекрасной толстой зеленой спаржей.

— Боже правый! — воскликнула миссис Коннелли. — Только не мне, пожалуйста! Мне не надо. Честное слово, я не смогу больше проглотить ни кусочка. Я ничего подобного не видела!

— Положите ей, положите! — вмешался Самсон-Аарон. — Все равно кто-нибудь съест.

Он хитро подмигнул миссис Коннелли. Она пожала плечами и улыбнулась.

Мистер и миссис Моргенштерн подошли к их столу под руку, лучезарно улыбаясь.

— Вам достаточно еды, господа? — спросил отец и услыхал в ответ радостный, одобрительный хор голосов.

— Кто-то, как я вижу, пересмотрел первоначальный план посадки.

Тетя Двоша поправила свои перья, а дядя, покосившись на Марджори, склонился над тарелкой, делая вид, что слишком занят едой.

— Но все равно, все вышло очень хорошо. Отец с сыном. Жаль, что Робинсоны не смогли приехать, это замечательные люди…

— Не могут они быть более замечательными, чем та компания, которая у нас сейчас сложилась, — заявил мистер Коннелли. — Соль земли, миссис Рафаилсон. Замечательный парень, мистер Федер.

— Вот это верно, — сказал мистер Голдстоун. — Чудесная вечеринка. Ради такого общения не жалко любых денег, Моргенштерн. Прекрасный у тебя мальчик.

— У тебя у самого неплохой.

Сэнди в замешательстве поправил ермолку.

— Что ж, не будем отрывать вас от еды, — со смехом сказала миссис Моргенштерн. — Пойдем, Арнольд. Приятного аппетита, господа. Марджори, будь хозяйкой, — добавила она, тронув девушку за плечо.

— Постараюсь, мама.

Самсон-Аарон, последние несколько минут евший с удвоенной скоростью, дабы избегать встречаться глазами с миссис Моргенштерн, вычистил свою тарелку в мгновение ока. Тогда он взял себе тарелку тети Двоши, на которой лежали необыкновенно внушительный кусок мяса и невероятных размеров картошина. Глаза миссис Коннелли округлились. На некоторое время за столом воцарилась тишина. Все были поглощены потреблением пищи, за исключением жены менеджера, которая, барабаня пальцами по столу, смотрела на дядю, как кролик на приближающиеся фары автомобиля. Он издал глубокий вздох, когда разделался с ростбифом тети Двоши. Отложив нож и вилку, он откинулся на спинку кресла и потер брови. Издав второй вздох, он снова взял нож и вилку и повернулся к миссис Коннелли со своей беззащитной улыбкой.

— Ну, — сказал он, указывая вилкой на ее полную до краев тарелку, — если вы уверены, что не хотите это, этому незачем пропадать попусту, и…

— Нет, нет! — взвизгнула миссис Коннелли, выпрямляясь в кресле.

Банковский менеджер повернулся к ней.

— Боже мой, Кэтрин, что случилось?

— Он не может, он не может. Не давай ему. Это антигуманно.

Она закрыла лицо дрожащей рукой.

Самсон-Аарон удивленно посмотрел на Джеффри, затем на Марджори.

— В чем дело? Этой леди нехорошо? Почему же такое случилось? Она немного съела.

— Она тоже принадлежит к астеническому типу, — сказала тетя Двоша. — Она съела достаточно цыплячьей печени для того, чтобы погибла армия астеников.

— Кэйт, дорогая, в чем дело? — Мистер Коннелли взял ее ладонь в свои руки и похлопал ее.

— Дорогой, прости, я понимаю, что это ужасно невежливо с моей стороны, но… — она посмотрела на дядю все тем же напуганным взглядом. — Разве ты не заметил, как много съел мистер Федер? Это просто невероятно. Не думаю, что тигр способен съесть столько, сколько съел он один. А теперь он хочет съесть мой ростбиф. Я боюсь, что он умрет прямо здесь. Я… это невероятно…

Самсон-Аарон посмотрел на Марджори, неуверенно улыбаясь. Он отложил нож и вилку.

— Я слишком много съел? Тебе стыдно за меня? Хорошая еда, жаль, если она пропадет понапрасну…

— Все в порядке, дядя. — Марджори повернулась к миссис Коннелли и засмеялась. — Простите, но мы в нашей семье уже настолько привыкли к дяде, что никому не приходит в голову замечать его странности. Он просто наш чемпион по еде, вот и все.

— Я завидую его аппетиту, — сказал Сэнди. — До сегодняшнего вечера я считал себя неплохим едоком.

— Папа, эти люди рассуждают о том, когда ты закончишь есть. Ты съел уже больше чем достаточно — даже для бар-митцвы.

Самсон-Аарон взял в руки бутылку и повернулся к ирландской леди.

— Миссис, я огорчил вас, простите. Выпейте, пожалуйста. Вам станет хорошо, и мне станет хорошо.

Миссис Коннелли приняла от него виски, выпила и действительно разом почувствовала себя лучше. Она захихикала и взяла в руки свою тарелку.

— Думаю, что мне интересно будет посмотреть, сможет ли он все это съесть.

Она передала тарелку Самсону-Аарону, который воспринял мясо без особого энтузиазма.

— Я не знаю почему, но у меня уже стало мало аппетита… но все же…

— Ради Бога, папа, съешь это где-нибудь в одиночестве, — сказал Джеффри, сильно покраснев. — Невелико удовольствие для окружающих смотреть на создателя подбородков в действии.

Самсон-Аарон повернул к нему тяжелую голову и посмотрел на сына скорбными глазами.

— Что за создатель подбородков?

— Змея может съесть пищу, по весу равную ей самой, — сказал Джеффри, кусая трубку.

— Милти, дорогой, это твой старый отец и это старая история, — сказал дядя, умиротворенно пожав плечами. — Это бар-митцва, в конце концов, разве нет? Человек должен есть, потому что он должен быть защитником.

Мистер Голдстоун осушил свой стакан виски и с грохотом поставил его на стол.

— Скажите мне, мистер Куилл, у вас есть что-либо подобное в вашей книге? Сын, который называет своего собственного отца змеей?

На мгновение наступила тишина. Джеффри посмотрел на мистера Голдстоуна с полуулыбкой, неуклюже зажав в зубах трубку, словно он был подростком, которого застали за курением. Музыканты заиграли мелодию, под которую Марджори и дядя танцевали за ленчем.

— Мистер Голдстоун, в самом деле Джеффри не имел в виду ничего плохого…

— Дайте ему самому ответить на мой вопрос, — сказал мистер Голдстоун, пристально глядя на Джеффри.

— На что ответить? — спросил дядя. — Мой сын Джеффри сказал маленькую шутку, что в этом плохого? Мистер Голдстоун, вам никогда ничего не было нужно от вашего сына, если было бы нужно, он обращался бы с вами не лучше, чем мой. Мой сын — хороший сын. Он назвал меня создателем подбородков, но слушайте, он мог бы сказать хуже, и все равно не стал бы лгуном, знаете? — Самсон-Аарон засмеялся и взял бутылку. — Давайте все выпьем за создателя подбородков! Слушайте, это же бар-митцва, правда? Сын Арнольда Моргенштерна — большая удача семьи, мы все горды за него.

— Если захотите написать книгу о крупном универмаге, нанесите мне визит. Только не называйте меня змеей в вашей книге.

Самсон-Аарон воззрился на мистера Голдстоуна, открыл рот, закрыл его, улыбнулся по-дурацки, обнаруживая недостаток зубов. Затем тяжело отодвинул свое кресло и встал.

— Пойдем, Двоша, нам надо на ту сторону…

Марджори положила ладонь на его руку.

— Дядя, ну не глупите…

— Если бы я знал, что вы владелец «Лэмз», — сказал дядя мистеру Голдстоуну, — то не стал бы садиться с вами за стол. Уважение есть уважение, босс не должен есть за одним столом с ночным сторожем.

Он потянул тетю Двошу за руку.

— Садитесь и не заставляйте всех окружающих чувствовать себя неудобно.

Самсон-Аарон, послушный как ребенок, снова опустился в свое кресло.

Магнат продолжил более снисходительным тоном.

— Это семейное торжество, все эти вещи здесь не учитываются. Вы составили нам прекрасную компанию, мы замечательно провели время. Так что забудьте обо всем и…

Он замолчал на полуслове, потому что молодой раввин на возвышении постучал вилкой о стенки своего бокала. Когда в зале наступила тишина, раввин вознес заключительное благодарение, а затем произнес речь. Вслед за ним речь произнес другой раввин, потом третий. Все эти речи содержали в себе многократные восхваления семьи Моргенштернов, обрамленные в цитаты из Библии и ссылки на Талмуд, молодой раввин упомянул даже Аристотеля и Сантаяну. Бабушка согнулась в своем кресле на возвышении и заснула. Мистер и миссис Моргенштерн слушали с вниманием и гордостью. Сет сидел, опершись на один локоть, и мусолил во рту банан.

Марджори не смогла проследить внимательно ни за одной из произнесенных речей, обеспокоенная скукой, воцарившейся за их столом. У Сэнди в глазах стояли слезы от многократно подавляемой зевоты. Мистер Голдстоун делал отчаянные усилия последовать примеру сына. Один раз Марджори заметила, как он нетерпеливо кивнул жене, на что та устало и отрицательно покачала головой. Только Коннелли решительно сохраняли на лицах благосклонное, улыбчивое внимание.

Но хуже всего был тот эффект, который речи оказали на Самсона-Аарона. Его взгляд сделался безжизненным, на губах застыла неестественная улыбка, тело постепенно оседало, как теплая оконная замазка. Аплодисменты, вызванные речью третьего раввина, заставили его встрепенуться и неистово захлопать в ладоши, беспокойно озираясь по сторонам. Но затем начал говорить член законодательного собрания; его прозаическое выступление подействовало на дядю, как облако хлороформа. Он получал тычки справа и слева от сына и тети Двоши, топил их в себе, словно был пуховым валиком, и продолжал оседать. Веки его постепенно опустились, улыбка увяла, а голова упала на грудь. Самсон-Аарон заснул. Очевидно было, что никто не сможет заставить его бодрствовать.

— Я должен извиниться за своего отца, — произнес Джеффри натянутым тоном. — Боюсь, что ему свойственно впадать в крайности…

— Он очень естественен, — сказал Сэнди. — Когда ест, он ест, когда пьет, он пьет, а если спит, то и спит по-настоящему. Я завидую ему.

— Да уж, охотно верю, — хмыкнул мистер Голдстоун.

Сэнди съежился под саркастическим взглядом отца.

— Я только имел в виду, что мы все заснули бы, если бы осмелились.

— Пойдем, Мэри, или я действительно усну, — сказал мистер Голдстоун. — Марджори извинит нас, я уверен…

— Ну подожди, пока он закончит говорить, Лион. Он же член законодательного собрания.

— И что из этого? Будто я его не знаю. Адвокат из полицейского участка, тридцать лет ошивавшийся в Демократическом клубе. Подумаешь! Идем…

— Тише, — сказала миссис Голдстоун с явственной властной ноткой в голосе, и мистер Голдстоун, ворча, подчинился.

Четверть часа спустя, когда член законодательного собрания закончил речь, мистер Голдстоун вскочил со своего места. В тот же момент заиграла танцевальная музыка.

— Пойдем, Мэри! Сэнди, вставай!

Мать поднялась. Из-за столов на середину зала стали выходить пары.

— Ну я не знаю, папа… может быть, я останусь и потанцую чуть-чуть… — сказал Сэнди.

— Я хочу, чтобы ты вел машину. Я не слишком хорошо вижу ночью. Ты это знаешь.

Мистер Голдстоун протянул руку Марджори.

— Передайте, пожалуйста, вашей матери и отцу нашу благодарность и извинения, хорошо, Марджи? Замечательный вечер, а вы — замечательная девушка…

— Благодарю вас. А вы… вам необходимо уезжать сейчас?

Взгляд мистера Голдстоуна задержался на спящем дяде. С болезненной ясностью Марджори увидела, как в его глазах отразились дядин мешковатый жилет, синий пиджак в пятнах, пуговицы шелковой рубашки в полоску, едва сдерживавшие его необъятный живот, серая щетина на дряблом подбородке.

— Скажите вашему дяде, чтобы он не волновался насчет Гогарти, там все будет в порядке… хороший человек ваш дядя…

Миссис Голдстоун, пожимая руку девушки, сказала с дружелюбной улыбкой:

— Жалко, что мы не можем остаться. Мне бы хотелось еще раз посмотреть на танцы. Как вы танцевали с ним сегодня днем! Мне кажется, Сэнди это понравилось бы.

— Это уж точно, не сойти мне с этого места, — подтвердил Сэнди. Он улыбнулся Марджори с нежностью и, она была уверена, с какой-то тенью печали. — Как-нибудь вы обязательно должны мне показать.

И через миг их уже не было, вслед за ними отправились Коннелли, бормоча слова благодарности и прощания. За столом остались Марджори, Джеффри, тетя Двоша, похрапывающий Самсон-Аарон и пять отодвинутых пустых стульев.

Марджори переживала это паническое бегство в течение шести ужасных дней. На седьмой все было забыто, и ее юный дух воспарил к невиданным высотам. Ибо жизнь ее совершила крутой поворот: Марджори Морнингстар триумфально появилась на свет.

10. Мистер Клэббер

Девушка, исполнявшая роль Ко-Ко, кружась по сцене в самом начале «Микадо», уронила топор палача, который по-дурацки хлопнулся на пол с глухим картонным стуком. Свистки зрителей совершенно лишили ее присутствия духа, так что она никак не могла прийти в себя. Она забыла свою партию, скомкала движения и заразила паникой остальных актеров. Спектакль неуверенно продолжался, но диалог стали заглушать покашливание, шепот и шарканье ног в зале. За кулисами поднялась суматоха, вопли, причитания, и в такой атмосфере фиаско Марджори пришлось появиться перед зрителями в своей первой сцене «Цели своей возвышенной».

Она чувствовала, что от нее зависит, провалится ли спектакль. И она была беззаботно, бессмысленно уверена, что ей удастся спасти его, что она не может потерпеть неудачу, что она была Марджори Морнингстар — одна из блестящих профессионалов среди этих несчастных испуганных школьниц в красной и желтой марле. В зале был Сэнди, и ее родители, и Сет; но она перестала сознавать их присутствие, как только выступила из полумрака кулис на сверкающую сцену. Неясная масса лиц за рампой слилась в одно лицо, в одно существо, в нечто вроде огромного собирательного образа Парня, которого она намеревалась очаровать.

Она вышла под фанфары, приняв величественную позу, и при ее появлении раздались жидкие хлопки. Ее костюм из алого и золотого шелка был самым эффектным во всем спектакле, и Маша наложила ей потрясающий грим в старых традициях: белое, как мука, лицо, огромные черные брови и усы, ярко-красный рот. Когда она начала петь, зрители замерли. В этой пестрой компании ее самоуверенность придавала ей некоторый авторитет звезды. Она повторила то, что делала на репетициях, только аудитория вызвала некоторую вибрацию в ее голосе, и через несколько секунд ее преувеличенно напыщенные ужимки начали вызывать смех из темноты.

Цели своей возвышенной

Я достигну со временем…

Хор, собравшись с духом, отозвался в унисон впервые за все время и даже с определенной живостью и силой:

Цели его возвышенной

Он достигнет со временем…

Марджори подхватила песню, выводя резкие слова Гилберта, так что они звенели по всему залу; потом и хор приободрился и звучал все лучше и лучше, когда она своими антраша вызывала все больше смеха у зрителей. Она закончила в центре сцены, приняв напыщенную позу, и с комической свирепостью оскалила зубы. На миг воцарилась мертвая тишина. И затем раздался электризующий ГРОМ аплодисментов.

Она начала заново, выступая на бис. Теперь и хор, и даже оркестр, воодушевленные ее успехом, стали более точными, и атмосфера зрительного зала заискрилась в лучах Гилберта и Салливана.

«Цели своей возвышенной

Я достигну со временем…»

Марджори испытывала чувство, будто не имеет тела, будто свободно парит; она не думала о том, что может совершить ошибку, она пела эту песню, как птица. Когда она закончила, ей хлопали сильнее, чем до этого. Дирижер махнул актерам, чтобы они продолжали спектакль. Они попытались взяться за свои роли, но аплодисменты заглушали их; а потом раздалось несколько криков, брошенных в воздух, как розы: «Еще! Еще! Еще!»

Марджори, застывшая в своей величественной позе, чувствовала, как по спине бегут мурашки, волосы на голове покалывали ее точно теплыми иглами. Дирижер взглянул на нее, пожал плечами и кивнул, разрешая ей еще раз спеть на бис. Она остановила спектакль.

Она оглядела хористок, которые не сводили с нее блестящих от восхищения глаз. Она позволила себе застенчиво, благодарно улыбнуться публике, в этом впервые проявился ее характер, и важно выступила вперед, чтобы начать сначала, ее лицо снова было искажено свирепой гримасой Микадо.

«Цели своей возвышенной

Я достигну со временем…»

Повторяя роль в этот раз, мыслями она унеслась вдаль. Она снова стояла в школьной аудитории. Она видела отдельные лица среди зрителей, друзей в оркестре, пилящих смычками по скрипкам, хор, неуклюже прыгающий в негодных костюмах, грязные шаткие декорации. Она подумала: «В конце концов это всего лишь жалкая школьная постановка. Но это начало. Я знаю, что могу сделать это, и я сделаю, я сделаю!»

Дергая головой и потрясая в воздухе сжатыми кулаками, бросая вызов зрителям и богам, она пела с ликующим сердцем, и ее слова приобретали тайный смысл:

«Цели своей возвышенной

Я достигну со временем!»

Вечер принадлежал ей. «Микадо! Микадо!» — выкрикивали зрители, когда главные герои вышли вперед со своим финальным поклоном. Занавес упал. Крики не смолкали. Мисс Кимбл вылетела из-за кулис, сжимая в руках суфлерский сценарий, ее волосы разлетались, глаза и нос покраснели, очки свалились, пока она бежала. Она бросилась на шею Марджори. «Ты звезда! Звезда! Ты спасла спектакль!» Она побежала прочь, подобрав очки. «Занавес! Занавес! Микадо на поклон!» И когда Марджори выступила вперед, поднялся еще больший шум, ей аплодировали и занятые в спектакле актеры; кто-то вытащил мисс Кимбл на сцену, несмотря на ее визгливые протесты, и от всей театральной дисциплины ничего не осталось. Занавес опустился, скрывая сумасшедшие рыдания, смех, объятия, поцелуи и прыжки всех участников спектакля.

Ко-Ко убралась со сцены незамеченной (она вышла замуж за лысого молодого дантиста двумя неделями позже и бросила школу). На Марджори навалилась вся труппа; и мисс Кимбл, и рабочие сцены, и музыканты — все хлопали ее по спине, жали ей руки, целовали ее, кричали поздравления. «Спасибо, спасибо, спасибо». Ее лицо онемело от улыбок, костюм взмок от пота, ее тянули то туда, то сюда. «Пожалуйста, пожалуйста, там мои родители, пропустите их!» Глаза миссис Моргенштерн светились гордостью. Отец, заметно побледневший, держал в руках носовой платок, слабо улыбался, и всякому было видно: он только что плакал. Она бросилась ему на шею. «Папа! Папа!» Потом она обняла мать и Сета.

— Я начинаю думать, что из тебя действительно что-то вышло, — сказала ей мать. — Ты была чудесна, в самом деле чудесна!

Сет выразил свое мнение:

— Спектакль был паршивый, а ты ничего себе.

Мисс Кимбл обрушилась на Моргенштернов и затараторила о великом даровании их дочери. Сэнди продирался сквозь толпу, пытаясь не расталкивать девушек. Глядя, как он приближается, Марджори подумала о том, что, может быть, его синий костюм совсем не шел ему или ему не мешало бы подстричь волосы, или что-то еще, менее бросающееся в глаза, было в нем не так. Вдруг он показался ей похожим на переросшего и не слишком смышленого парня. Он сжал ее руку.

— Привет, малышка! Отлично справилась!

— Тебе правда понравилось, Сэнди?

— Ну, ты знаешь, такие вещи всегда слишком кричащи. Ты одна была на высоте.

Марджори сказала с прохладцей:

— О, конечно. Чего можно ждать от школьной постановки!

— Как ты думаешь, не смыть ли тебе все это с лица? Мы с твоими родителями зайдем куда-нибудь выпить, а потом можем потанцевать.

— Отлично, Сэнди. С удовольствием.

Она с трудом пробралась сквозь восхищенную толпу. Когда она открыла дверь гримерной, к ней кинулась Маша.

— Где ты была? Боже, Морнингстар, что за триумф! Невероятно! Быстрей, быстрей! Мистер Клэббер чуть из себя не выходит. Он тебя ждет. — Она крутила Марджори во все стороны, снимая с нее костюм и грим. — Ты получила работу, леденец ты мой, это решенное дело, и уж поверь мне, это…

Марджори схватила руки толстушки, которые накладывали на ее лицо и шею крем.

— Маша, ради Бога, кто такой мистер Клэббер?

— Неужели я не сказала тебе, дорогуша? Он владелец «Лагеря лиственницы», где я занимаюсь ремеслами и прикладным искусством. На следующее лето ему нужен театральный советник, а та, что у него была раньше, недавно вышла замуж. Ты будешь вместо нее! Ладно, вытирай все это полотенцем, а я…

Возмущение и разочарование зазвенели в голосе Марджори.

— Он руководит лагерем? Детским лагерем?

— Не будь идиоткой, говорю тебе, это просто прелесть. Бесплатный отпуск, еда потрясающая, притом театральному советнику ничего не приходится делать, только каждую неделю готовить спектакль на полчаса, верно тебе говорю, а за сезон, дорогуша, тебе заплатят двести долларов — смотри, под бровями еще слишком много черного…

— Послушай, Маша, я не…

— Дашь ты мне произнести хоть слово? Я тебе еще не сказала самого главного. «Лиственница» на том же озере, что и «Южный ветер»! Оттуда десять минут на каноэ, две минуты на машине, пятнадцать минут пешком по дороге, и… — Она перестала вытирать уши Марджори и посмотрела на ее непонимающее лицо. — Уж не хочешь… уж не хочешь ли ты сказать, что не слышала про «Южный ветер»? Придется все тебе рассказать, чтобы вытащить из этого невежества.

— Валяй, рассказывай, — сердито буркнула Марджори. — Я не слышала. Погоди… это тоже лагерь, верно?

— Мартышка, это лагерь для взрослых, самый знаменитый в мире! Он потрясающе красивый, площадки, как в Виндзорском замке, а общий зал — как огромный бальный зал в Уолдорфе. Каждые выходные они устраивают там фантастические ревю, регулярные бродвейские шоу. Какие связи ты можешь там завязать! Ты понимаешь, глава труппы у них Ноэль Эрман, он написал несколько дюжин хитов, таких как «Поцелуи дождя», а художник по декорациям — Карлос Рингель, он поставил десять бродвейских шоу и, между прочим, мой старый приятель, мерзавец этакий. Танцы, вечеринки! Не только это, ты больше узнаешь о настоящем профессиональном театре, чем…

Раздался стук в дверь. Марджори в нижнем белье съежилась за ширмой. Маша вышла и тут же вернулась назад, широко улыбаясь, с маленькой белой карточкой в руке.

— Честное слово, старик Клэббер не из прохвостов. Стоял спиной к двери, чтобы даже случайно ничего не подглядеть! Набожный, готова поклясться. Ему пришлось уйти, Марджи. Тебе нужно позвонить ему завтра.

Марджори взглянула на карточку.

— Что это все такое? Еврейская педагогическая ассоциация?

— Этим он занимается зимой. Самый добропорядочный гражданин, какой только может быть…

— Слушай, Маша, ты не слишком замечталась? Как это я могу быть театральным советником? Я ничего не смыслю ни в декорациях, ни в освещении, ни…

— Милочка, за неделю ты будешь знать это, как свои пять пальцев. Подумай только, если уж Дора Кимбл может с этим справиться…

— Разбираться с кучей хнычущей мелюзги… Не знаю, Маша…

— Марджори, милая, я тебе говорю, помощница по театру — это королева лагеря, ей абсолютно ничего не нужно делать, живет она в великолепном одиночестве на вершине холма в хижине, созерцая свое искусство — и «Южный ветер», котеночек, который оттуда можно видеть, вот как я тебя вижу, чудо что за место на другом берегу озера, земля обетованная. Я тебе говорю, мы все лето проведем в «Южном ветре». Это рай земной. Я клянусь, ты откроешь новый мир.

Послетеатральная толпа у Краффта была очень шумной; поэтому, когда родители и Сет принялись за свои десерты, Марджори отважилась спросить у Сэнди, понизив голос:

— Ты когда-нибудь слышал про место, которое называется «Южный ветер»?

— Слышал ли я? Я там бывал. Веселенькое место. А что?

— «Южный ветер»? — встряла миссис Моргенштерн, не поднимая глаз от шоколадного мороженого. — Что ты хочешь узнать о «Южном ветре»? Я тебе все расскажу о «Южном ветре». Это Содом. Вот что такое «Южный ветер».

— Мам, я не тебя спрашивала…

— Она не так уж ошибается, — сказал Сэнди.

— А почему тебя вдруг заинтересовал «Южный ветер»? — спросил мистер Моргенштерн, приглядываясь к дочери. — Если хочешь поехать туда этим летом, то подумай еще раз. Моя дочь не поедет в «Южный ветер».

— О Господи, зачем только я завела этот разговор! Давайте поговорим о чем-нибудь еще.

Позже, когда они с Сэнди танцевали в Билтморе, он описал ей несколько уик-эндов, которые провел в «Южном ветре». На основании его слов и того, что рассказала Маша, этот лагерь для взрослых начал представляться ей порочной сказочной страной, сверкающей в красноватом зареве.

Прошла неделя. Вдруг однажды вечером после ужина Марджори случайно упомянула о том, что после ее выступления в «Микадо» она получила предложение поработать в детском лагере, преподавая драматическое искусство. Сперва миссис Моргенштерн была довольна, говоря, что пора бы Марджори узнать, что значит заработать доллар. Но когда она измучила дочь расспросами и всплыло имя Маши, мать переменилась в лице.

— Звучит не слишком хорошо.

— Мам, мистер Клэббер — президент Еврейской педагогической ассоциации. Он похож на раввина. Маша говорит…

Мать внимательно уставилась на нее.

— Скажи-ка мне, какое отношение имеет все это к «Южному ветру»?

— К «Южному ветру»? — спросила Марджори, весело хохотнув. — Интересно, с чего это ты вдруг решила заговорить про «Южный ветер»?

— Не знаю, — сказала миссис Моргенштерн. — Сначала ты задаешь вопросы о «Южном ветре», а потом у тебя появляется эта работа в лагере для девочек…

— Мам, про «Южный ветер» мы говорили неделю назад.

— Ну, не знаю, это вышло одно за другим. Есть между этим связь или нет?

Марджори, порядком разозлившись на материнскую прозорливость, посчитала, что ложь только усугубит положение.

— Случайно, — небрежно сказала она, — «Южный ветер» оказался на том же озере, поэтому я про него и услышала. Можешь называть это связью. Он никакого отношения не имеет к лагерю мистера Клэббера…

— Так вот где собака зарыта! — догадалась миссис Моргенштерн. — Думаешь, тебе все лето удастся просто так веселиться в «Южном ветре»? Разве ты не знаешь, что туда нельзя пройти вечером, если ты не платишь? У них там охранники с ружьями, собаки…

— Откуда ты так много знаешь об этом месте, если оно такое ужасное?

— Совершенно случайно, я тебя уверяю. Папин адвокат, мистер Пфефер, возбудил против них дело, потому что они не уплатили большой счет за доставку белья. Он ехал туда и захватил нас с собой. Для нас все было бесплатно, поскольку владелец хотел умаслить его. Уж этот владелец! Дьявол! Самый подходящий хозяин для Содома.

В результате этого диалога мать со многими скептическими оговорками согласилась пойти вместе с Марджори в офис мистера Клэббера как-нибудь на неделе. Она, к своему превеликому удивлению, была довольна встречей с владельцем лагеря, и он, казалось, обрадовался не меньше ее. Это был невысокий старичок с большой лысой головой, тяжелыми зеленоватыми очками и очень волосатыми ушами. Рука, которую он протянул для приветствия Марджори, на ощупь была похожа на сухую бумагу. Стены его небольшого кабинета были увешаны дипломами, почетными значками и грамотами, прославляющими его труд на почве еврейского образования.

Начал он с того, что принялся на все лады расхваливать талант Марджори. Миссис Моргенштерн предпочла не тратить времени на предисловия.

— Во-первых, мистер Клэббер, я хотела бы задать вам вопрос о «Южном ветре».

— Ах, да! «Южный ветер»…

— Он рядом с вашим лагерем, не правда ли?

— К несчастью, да. Я говорю, к несчастью. Он расположен в самом привлекательном месте, но…

— Это Содом.

— Это сильно сказано, мадам. Я могу уверить вас, что он немного более чем богемный… — Он перевел обиженные глаза на Марджори. — Но, дорогая моя, вы, разумеется, рассказали своей матушке о нашем правиле насчет «Южного ветра»? Нет? Но Маша непременно должна была рассказать вам. — Он снова обернулся к ее матери. — У нас есть железное правило, миссис Моргенштерн, непререкаемое правило. Любой преподаватель из «Лиственницы», которого заметят в «Южном ветре» в любое время в течение летнего сезона, без промедления увольняется. Собирает вещи и отправляется восвояси на первом же поезде, ночью или днем.

Миссис Моргенштерн бросила на Марджори довольный взгляд. Марджори не могла скрыть своего разочарования.

— Это в самый раз для тебя!

Полученные сведения, по-видимому, решили этот вопрос для матери. Далее последовали краткие переговоры по поводу жалованья Марджори, в которых сама девушка почти не принимала участия.

Мистер Клэббер, ссылаясь на молодость Марджори, пытался заполучить ее за пятьдесят долларов. Миссис Моргенштерн, указывая на ее дарование, проявившееся в «Микадо», запросила по меньшей мере три сотни. После некоторых споров мать позволила сбить цену до обычной суммы в двести долларов, и всеобщие рукопожатия ознаменовали заключение сделки.

Тем же вечером в квартире Зеленко Маша уверяла Марджори, что железное правило мистера Клэббера было лишь предметом насмешек в «Лиственнице».

— Дорогая моя, все преподаватели просто живут в «Южном ветре». — Она принесла несколько потрепанных и закапанных краской буклетов, которые лежали на полке в ее шкафу. — Тут кое-что из того, чем мы занимаемся. Ему все равно, будешь ли ты повторять. К тому же у нас там большинство декораций. Сегодня же мы можем составить план на весь сезон. Девять недель — девять спектаклей… Господи, прелесть ты моя, что за чудные месяцы мы там проведем…

В течение следующей недели Марджори больше и больше времени проводила с Машей и ее родителями и меньше и меньше времени — с Сэнди Голдстоуном. В Вест-Сайде она все еще была известна как подружка Голдстоуна, и только ей одной было известно, что этот титул был сплошным надувательством. Имея такую славу, она могла уходить на столько вечеров в неделю, сколько хотела. Свидания стали таким частым и обычным делом, что начали терять свое очарование. Когда Марджори было семнадцать, никто не мог заставить ее поверить, что может быть что-либо чудеснее, чем каждый вечер отправляться куда-нибудь с парнями из Колумбии и других загородных колледжей. Но сейчас, год спустя, свидания с состоятельным молодым человеком вроде Нормана Фишера, который постоянно бубнил про джазовые оркестры и автомобили с откидным верхом, начали казаться ей нелепой тратой времени, которое она могла бы проводить с Машей Зеленко.

Марджори просиживала в темной, загроможденной вещами квартире Зеленко четыре или пять вечеров в неделю, обсуждая летние планы, театр на Бродвее или живопись и музыку. По молчаливому взаимному согласию Маша редко посещала Моргенштернов. Открытая неприязнь матери Мардж к Маше немногим отличалась от грубости. Беспорядок у Зеленко, балалайки, коньяк, клубящийся дым турецкого табака — все это создавало благоприятный, почти тропический климат для пышно развернувшейся дружбы. Казалось, он пропадал среди холодной современной обстановки, тяжелых от пола до потолка занавесок из кремового сатина и больших пространств квартиры в Эльдорадо, всегда по-больничному чистой благодаря фанатичному надзору миссис Моргенштерн.

Девушки часто ходили на концерты и в художественные галереи. Маша как будто знала все бесплатные места и все способы пройти, не заплатив, там, где вход стоил денег. Марджори впервые в жизни начала находить искреннее удовольствие в классической музыке и живописи. Кроме того, она, к своему удивлению, открыла в себе способность работать и учиться, когда что-то интересовало ее. Она покупала книги по театральной режиссуре, гриму, декорациям и освещению и быстро их прочитывала. Маша была застигнута врасплох ее техническими комментариями к одной бродвейской постановке, которую они видели вместе.

— Детка, ты слишком много стараешься для старика Клэббера за его денежки, — язвительно заметила она.

Постепенно Марджори стало ясно, что семья Зеленко жила на те средства, что зарабатывала миссис Зеленко, давая уроки игры на пианино. В их семье как бы считалось, что уроками она занималась от нечего делать и была не прочь получать от этого занятия деньги на мелкие расходы, в то время как мистер Зеленко был настоящим кормильцем, который зарабатывал на хлеб семье операциями на Уолл-стрит. Однако из услышанных краем уха мелких перебранок Марджори поняла, что на хитроумные дела мистера Зеленко на Уолл-стрит каждую неделю уходило около половины заработка миссис Зеленко от уроков музыки.

Через некоторое время Марджори так же догадалась, что Маша снабжала ее сплетнями о знаменитостях, которые можно было найти в театральных журналах. В самом деле, прежде чем две девушки отправились вместе в летний лагерь, Марджори хорошо узнала, что ее подруга в определенном отношении была вруньей.

И все-таки это не слишком отталкивало ее. Если близкое знакомство Маши с бродвейскими кругами было лишь притворством, то ее любовь и знание театра были настоящими. Она получала истинное удовольствие от искусства. Маша была склонна к преувеличениям, быстро обижалась и еще быстрее прощала обиды. Но что было важнее всего, она оказалась первым человеком, с которым столкнулась Марджори, оценивавшим ее на разумных основаниях. Молодые люди в жизни Марджори были ослеплены ее тонкой талией, очаровательной грудью, стройными ногами, добродушным кокетством. Она очень радовалась тому, что все это у нее было, но всегда испытывала легкое презрение к тем, кому нравилась только за это.

Как и предсказывала Хелен Йохансен, Маша начала брать у Мардж деньги взаймы на третью или четвертую неделю их знакомства. Время от времени она отдавала долги. Но это становилось все реже и реже между ее займами, и общий итог уже приводил в смущение. Однажды после получасовых стараний привести в порядок дебеты и кредиты Маша сказала:

— Ох, ты только посмотри, это ужас какой-то! Ты знаешь, мелкие суммы у меня просто текут сквозь пальцы. Они не имеют для меня значения, что-то вроде сигарет или спичек, или всякого такого. Я знаю, так не должно быть. Бог знает, я не богата, чтобы так относиться к деньгам, да и другие тоже. Не могу ли я попросить тебя об одном здоровенном одолжении, не заведешь ли ты для меня маленькую конторскую книгу?

Чувствуя себя неловко, Марджори сказала:

— Право, это чепуха, давай забудем. Какая разница, тридцать пять или сорок пять долларов…

— Нет, нет, пожалуйста, веди учет, ты чертовски методичная, когда захочешь. Когда нам заплатят в конце лета, тогда разберемся. Я просто ничего не могу поделать с мелкими деньгами. За большими-то деньгами я могу уследить, как коммунистическая партия Австралии. — Она заметила тень скептической улыбки на лице Марджори и вспыхнула: — Я скажу тебе, где я управлялась с большими деньгами, малышка. Одним летом я была папиным помощником на Уолл-стрит, и тогда дела шли так хорошо, что мы жили у Питера Ставсана, а не в этой дыре на Девяносто второй улице. И уж поверь мне, каждые десять тысяч долларов были у меня в полном порядке до последнего цента.

Марджори согласилась вести учет, но быстро поняла, что идея была не слишком удачная. Это освободило Машу от каких-либо угрызений совести по поводу занятых денег. «Ты просто пометь это в маленькой черной тетрадке, дорогуша», — говорила она, таким образом освобождая Марджори от бремени некоторой суммы денег и в то же время покровительствуя ей. Когда они поехали в «Лиственницу», счет вырос до двенадцати долларов с мелочью, и Марджори, чувствуя нарастающее раздражение, в самом деле стала вести свою конторскую книгу с аккуратностью старого бухгалтера.

11. Ноэль Эрман

С журчанием рассекая черную воду, каноэ скользило к мерцающим огням и далекой музыке «Южного ветра».

Стояла безветренная, безлунная ночь под усыпанным звездами небом. Марджори сидела на носу каноэ, поставив белую сумку между коленями, поеживаясь, несмотря на свитер, наброшенный на плечи. Тонкая хлопчатобумажная оранжевая блузка и зеленые брюки, одежда, предписанная преподавателям в «Лагере лиственницы», не слишком ее согревали. Она обхватила руками колени и скрючилась, стараясь не дрожать. Маша гребла умело, почти без брызг.

— Что это за музыка? — хрипло прошептала Марджори, нарушая молчание в первый раз, когда они были в нескольких сотнях ярдов от берега «Лиственницы».

Маша рассмеялась, высокий негромкий звук под открытым небом.

— Тебе необязательно шептать, крошка. Мистеру Клэбберу нас не услышать, ты знаешь. Это оркестр. Там сегодня жарят шашлыки. Все сидят вокруг костра и поют, и набивают свои желудки, и упиваются пивом, а оркестр для них играет.

— Я думала, там будут танцы.

— О, любые танцы, какие тебе угодно, но после. У них генеральная репетиция шоу, пока гости жарят шашлыки. Ты в самом деле увидишь нечто.

Задрожав, Марджори щелкнула зубами.

— Я замерзаю, ты знаешь? Странно, что ты еще не подхватила воспаление легких.

— Да ведь сегодня же теплая ночь, леденец ты мой! Иногда на этом озере действительно прохладно, когда поднимается ветер. Тебе везет, как всякому новичку.

— Вижу. — По телу Марджори снова пробежала сильная дрожь. — Может быть, я просто немного боюсь.

Маша снова засмеялась.

— Ну, с этим ты тоже справишься. Точно тебе говорю. Я занимаюсь этим уже три года, и вот я перед тобой, толстая и довольная, как всегда.

— Да, я знаю, — сказала Марджори не слишком дружелюбным тоном, и разговор прервался.

Марджори, напрягая зрение, всматривалась в «Южный ветер», думая, не окажется ли этот лагерь для взрослых еще одним разочарованием, еще одним из Машиных обманов, которые раскрываются при ближайшем рассмотрении. В течение первых четырех недель лета ее отношение к подруге круто изменилось. Если она не была еще полностью разочарована, то, во всяком случае, относилась ко всему, что говорила Маша, с осторожностью и явным недоверием. А причина была в том, что постепенно она выяснила: Маша заманила ее в «Лиственницу» с помощью лжи, наглой возмутительной лжи, и, даже уже находясь в лагере, она пыталась покрыть свою ложь другими выдумками, все более неубедительными.

Как и сказала Маша, преподаватель драматического искусства жил в удобной хижине на вершине холма, с которого открывался вид на озеро, и на самом деле Мардж не пришлось присматривать за детьми. Так же верно было и то, что из своего жилища Марджори могла видеть дальний берег озера, площадки и здания «Южного ветра». Это была пленительная панорама, похожая на сказочную страну на картинке из детской книжки, с зелеными лужайками, темно-зелеными фигурными группами деревьев и бело-золотыми башнями причудливой формы.

Все остальное оказалось фальшивкой, циничной и обдуманной. «Железное правило» мистера Клэббера, запрещающее сотрудникам лагеря визиты в «Южный ветер», было далеко не шуткой и строго соблюдалось каждой девушкой из персонала — исключая Машу. В самом деле, они избегали разговоров о лагере для взрослых, как будто это был лепрозорий, расположенный по соседству. Сперва Маша рассказывала ей, что уходит примерно неделя на то, чтобы сотрудницы наладили дружеские отношения и начали тайные посещения «Южного ветра». Но по мере того, как проходило время, стало ясно, что одна только Маша бывала в чужом лагере, и никто другой даже не заикался о таком рискованном предприятии. Она пользовалась каноэ после наступления темноты, привязывала его к плоту для ныряния, стоявшему на якоре у прожекторов, и вплавь добиралась до берега. Там она брала в долг полотенца, одежду и косметику. Она не могла привести каноэ к берегу, потому что хозяин «Южного ветра», мистер Грич, всегда собственноручно разрубал и сжигал на берегу любую незнакомую лодку, на которую натыкался ночью, чтобы отбить охоту к ночным прогулкам у визитеров, не желавших платить.

Остальные сотрудницы, в большинстве своем коренастые невысокие мускулистые девушки, относились к Маше как к эксцентрической особе, а ее поездки на каноэ — о которых они знали, но никогда не докладывали — считали вредной и опасной глупостью. В конце концов Маше пришлось признать все это под давлением Марджори, после того как они серьезно поссорились однажды поздней ночью, когда пошла вторая неделя их пребывания на озере. Даже тогда Маша пыталась обелить себя, обзывая остальных девушек трусливыми дубинами и бесполыми дурами. Марджори убежала от нее в негодовании, слыша подобные речи, и они почти не разговаривали целую неделю.

Но солнце в «Лиственнице» было ярким и теплым, запах сосновых иголок восхитительным, сон на горном воздухе крепким, а еда мистера Клэббера обильной и превосходной. Больше того, Марджори вдруг добилась невероятного успеха своими постановками, она стала популярной, ею восхищались, так что настроение у нее было отличное. Она усердно трудилась и управлялась со своими маленькими актрисами с добродушием и симпатией. Мистер Клэббер искренне признал, что она — лучшая из его театральных помощниц, которые когда-либо у него были. Ей неизбежно приходилось сталкиваться с Машей, которая разрисовывала декорации и шила костюмы с командой девушек, увлекающихся театром. Ее неприязнь растаяла в ежедневной работе и шутках, хотя ее отношение к толстухе оставалось недоверчивым.

Маша день за днем докучала ей уговорами попробовать вместе с ней добраться на каноэ до «Южного ветра», клянясь всем святым, что это самая простая, безопасная и веселая проделка, какую только можно представить.

Марджори сопротивлялась несколько недель. Но в этот вечер она наконец-то сдалась. После четырех недель с щебечущими девчушками, оранжевыми блузками и зелеными брюками, после четырех недель тяжеловесных разговоров с остальными девушками и скучного благочестия мистера Клэббера она изголодалась по веселью. Маша пообещала в безопасности доставить ее на другой берег, не заставляя плыть в темноте. У плота, сказала она, их встретит Карлос Рингель, художник-постановщик шоу в «Южном ветре».

Маша продолжала грести в молчании около четверти часа, прежде чем Марджори увидела черную полоску на воде.

— Вон там плот, — сказала она, — и ни единого признака Карлоса Рингеля.

— Не нервничай, детка. Он там будет.

После новой долгой паузы и молчания, прерываемого только тихими ритмичными всплесками, Марджори спросила:

— А что мы будем делать, если налетим на этого… на этого мистера Грича?

— Милая моя, ну и что, ты же просто еще один гость. Там их тысячи. Не знает же он каждого в лицо. Конечно, чем раньше мы избавимся от этих лохмотьев, тем лучше. Как причалим, сразу же пойдем в коттедж к певцам, там и оденемся. До него не будет и ста футов, и там везде тень и кусты.

— Как он выглядит?

— Кто, Грич? Как сатана.

— Ой, в самом деле?

— Точно. Самый настоящий сатана с огромным пузом и в белых бриджах. Ты увидишь.

Марджори издала невольный стон, плотнее кутаясь в свитер. Маша сказала:

— Ради Бога, куколка, чего это ты так нервничаешь? Что с тобой может случиться? Он что, съест тебя? Или Клэббер съест? Брось эти глупости. Не забывай, что мы едем, чтобы чертовски здорово провести время.

— Маша, я просто не хочу лишиться первой в жизни работы за аморальное поведение, вот и все.

Толстушка рассмеялась.

— Аморальное поведение. Куколка, твои понятия об аморальном поведении сводятся к двум лишним кускам пирога после обеда. Но я тебя люблю как раз такой. А теперь успокойся, слышишь?

Когда каноэ приблизилось к плоту, взрослый лагерь стал виден явственнее, в огоньках он был похож на лужайку со множеством светлячков. Голоса и женский смех раздавались над водой вместе с музыкой. Прожектора показывали массу красных каноэ — казалось, их там было несколько сотен, уложенных днищами вверх на берегу в ровные линии. Общий зал тоже был освещен, это было белоснежное модерновое здание с большой позолоченной круглой раковиной на задней стене. Над входом стоял широкий белый столб, возвышавшийся над деревьями, с огромными позолоченными буквами: «Мюзик-холл лагеря «Южный ветер»». Место для купания выдавалось далеко в озеро аркой красных и зеленых фонарей.

Маша показала веслом на каноэ, появившееся из тени у берега.

— А вот и Карлос, наверняка опять ворчит, да только вот он, тут как тут.

Они приблизились к покачивающемуся, бряцающему деревянному плоту, который стоял на баках из-под нефти, и коренастая темная фигура схватила Марджори за руку.

— Спокойно, — сказал скрипучий голос, и она ступила сначала на мокрый бак, а потом на покрытый мешковиной плот.

Маша выбралась из каноэ с сумкой Марджори в руках.

— Карлос, это Марджори…

— Привет. Быстрее, малышки, репетиция уже началась.

Он помог им устроиться в его каноэ и повел его в сторону берега мощными взмахами весел. Марджори, сгорбившись у его ног, была смущена его молчанием.

— Простите, что мы так беспокоим вас, мистер Рингель.

— Никакого беспокойства. А теперь тихо, мы уже близко, никогда не знаешь, когда ему вздумается выскочить из кустов.

Каноэ с треском вошло в сладко пахнущие ветви, мокрые от росы, и ткнулось днищем в берег.

— Беги со своей подружкой вперед, а я избавлюсь от каноэ.

Быстрая пугливая пробежка сквозь кустарник и шиповник, и вот они уже стоят, запыхавшись, в ярко освещенном домике, балки которого сплошь увешаны женским бельем, чулками и купальными костюмами. На кровати, читая «The Saturday Evening Post», сидела красивая девушка, высокая блондинка, совершенно обнаженная.

— Привет, — сказала она Маше. — Сегодня с подружкой, а? Ты что-то рановато.

— Четверть десятого.

Блондинка взглянула на свои часы и зевнула.

— Черт, так и есть. Мне нужно быть на сцене через десять минут.

Она поднялась и медленно пошла по комнате, подбирая одежду, совсем не беспокоясь из-за отсутствия штор на окнах.

Маша сказала:

— Это Марджори Моргенштерн — Карен Блер.

— Привет, — произнесла Карен, махая Марджори бюстгальтером и потом надевая его. — Чувствуй себя как дома, если что нужно — расчески, пудра… Может, нужно белье?

— Спасибо, я захватила все с собой.

— Отлично. Приятно знать, что на другом берегу озера живут не одни лишь попрошайки.

— На что ты жалуешься? Я все равно в твои вещи не влезаю, ты, гороховый стручок, — сказала Маша.

Карен застегнула «молнию» на зеленых шортах, надела белую английскую блузку и скользнула ногами в мокасины.

— Увидимся, ребятишки.

Махнув длинными вялыми пальцами, она пропала.

— Теперешняя пассия Ноэля Эрмана, — уточнила Маша, доставая одежду из шкафа.

— Она ошеломительна, — сказала Марджори. — Они собираются пожениться?

— Что, они? Да она просто его подружка по постели на это лето. Ей тридцать один, и она тупая, как столб. Три раза была замужем и разводилась.

— Боже милостивый, она кажется на старше двадцати…

— В следующий раз приглядись внимательно к ее глазам и губам, милочка. Увидишь, на сколько она выглядит.

— А сколько ему лет?

— Ноэлю? Двадцать семь — двадцать восемь, наверно.

— Он будет на репетиции, верно?

— Он режиссер, лапуля, — сказала Маша с тенью нетерпения. Она направилась в ванную комнату с охапкой одежды.

Марджори знала, что Ноэль Эрман был главой артистов «Южного ветра», общественным режиссером, который писал и ставил спектакли. В городе Маша частенько наигрывала на пианино и напевала многие его мелодии из ревю для лагеря. Эрман в самом деле казался необыкновенным человеком. Несколько из его музыкальных скетчей были представлены в бродвейских шоу. Многие его песни были опубликованы; две из них — «Босая в небесах» и «Поцелуи дождя» — в эти дни были хитами. Марджори очень взволновала перспектива встретиться с такой знаменитостью. Пока она одевалась, она думала, что белокурая девушка была первой всамделишной любовницей какого-то человека, которую ей довелось увидеть, хотя она читала книги и смотрела фильмы и спектакли о них всю свою жизнь. Но отчего-то Карен Блер не казалась ей похожей на тех. К разочарованию Марджори, в ней не отразилось никаких следов греха или вины. Может быть, подумала Марджори, это просто очередная выдумка Маши.

Маша вышла из ванной накрашенная и похудевшая, в коричневой мексиканской блузе с кожаным поясом, украшенным медными бляхами. Марджори привыкла видеть ее в мешковатой оранжево-зеленой униформе.

— Бог ты мой, да вы только гляньте!

— Похожа на человека? — спросила Маша жеманно. Она взяла Марджори под руку, и они вдвоем встали перед зеркалом. — Две сирены из-за озера. Неплохо.

— Клянусь, ты заткнешь эту блондинку за пояс, — сказала Марджори. — Ты обязательно должна попробовать закадрить Ноэля Эрмана.

— Ага, чтобы Карлос задушил меня и бросил мой труп в кустах?

— Чепуха. Какие у него права на тебя?

— Да никаких, с какой стати, старый он недотепа… пошли. — Маша выключила свет. — Теперь помни, если мы повстречаем Грича, не обращай на него внимания. Ты просто гость. Меня-то он знает, так что с этим никаких проблем.

— Он… он в самом деле тебя знает?

— Боже правый, деточка моя, я торчу здесь три вечера в неделю, не могу же я постоянно увертываться от него. Карлос навешал какую-то лапшу ему на уши. Для меня Грич делает исключение. У меня как будто неподалеку летний домик. Пойдем.

Воздух сумеречной аллеи был насыщен сладким запахом горного лавра. Маша уверенно пошла в темноту.

— Сюда, Мардж, А что касается флирта с Ноэлем Эрманом, то он не про нашу честь, голубушка. Он у нас второй Мосс Харт или Коул Портер. Когда ему стукнет в голову, он женится на ком-нибудь вроде Мэгги Салливан.

— Он не еврей, как ты думаешь?

— Не знаю. Наверно.

— Но «Ноэль»…

— Проклятье. Я знавала еврея по имени Сент-Джон.

Аллея свернула и стала шире, они вышли на пустую открытую площадку чудного желтовато-зеленого цвета под лучами прожекторов, похожую на газон с театральных декораций. В центре лужайки фонтан на белом бетонном основании, освещенный красными, синими и желтыми прожекторами, извергал радужно переливающиеся брызги. Грубые скамейки и беседки расположились на лужайке в веселом беспорядке. Тут и там росли высоченные старые дубы, обложенные белыми камнями, отражавшими свет прожекторов. За лужайкой виднелись линия каноэ, красно-зеленая арка плавательного бассейна и черное озеро.

— Боже мой, — прошептала Марджори, — как здесь тихо.

— В субботу после полудня эта лужайка похожа на Таймс-сквер. — Маша направилась по траве в сторону общего зала, и Марджори засеменила сбоку от нее. — Все теперь заняты шашлыками.

— А где все спят? В тех больших зданиях? — Марджори невольно приглушила голос. У нее было ощущение, будто она пробирается по деревне в нацистской Германии.

— Нет, в коттеджах за деревьями. Мужчины слева, девушки за нами. Тот здоровый дом со стеклянным фасадом — это столовая. Годится только для выходных с большим наплывом гостей, а вообще-то чепуха. Рядом с ним здание администрации, в котором…

Воздух наполнился пронзительным воплем. В унисон ему заскрипели все дубовые деревья.

— Бернис Флэмм — междугородный звонок. Бернис Флэмм.

Еще одна сирена, щелчок и затем молчание.

— Проклятые громкоговорители, — сказала Маша. — Не дают покоя ни днем, ни ночью. С ума можно сойти.

— А что отделяет мужчин от девушек? Ограда или что-нибудь еще?

— Только листва, моя дорогая, и воспитание, — сухо ответила Маша. — Они уже большие мальчики и большие девочки, ты понимаешь.

— Должно быть, иногда случается…

Маша схватила ее за руку.

— Ох, Иисусе Христе! Везет же нам. Грич. Выходит из зала. Прямо на нас.

Марджори увидела невысокого человечка в белых штанах до колен, который спускался по ступеням общего зала. Ее ноги подкосились.

— Что нам делать, повернуться и бежать?

— Не болтай ерунды. Иди, как шла. Не смотри на него. И ради Бога, не гляди так виновато.

Марджори почувствовала, что ей некуда девать руки, которые болтались где-то внизу, и вдруг ей показалось, что нет ничего подозрительного в том, что человек сцепит свои руки. Она отвела их за спину, схватившись за собственные локти. Фигура в белых шортах приблизилась вперевалку, странно покачиваясь из стороны в сторону. Марджори попыталась отвести глаза, но, как ребенок, который не может отвести глаз от чудовища в мультфильме, глядя на него сквозь раздвинутые пальцы, она продолжала таращиться на мистера Грича. Он вглядывался в каноэ и, кажется, пересчитывал их на ходу. Левой рукой он вертел карманный фонарик. Внезапно он повернул голову и уставился прямо на Марджори. Она думала, что лишится чувств. Взгляд Грича на мгновение задержался, потом он быстро перевел его на Машу, его губы едва пошевелились, и он пошел дальше, не произнеся ни слова.

Через несколько секунд Маша сказала с натянутой веселостью:

— Ну, видишь, дорогуша? Злой дракон нас не сожрал.

Чувствуя комок в горле, Марджори проговорила:

— Кажется, ты сказала, что он тебя знает.

— Знает, и очень хорошо.

— Но он смотрел прямо на тебя. Сквозь тебя. Он не поздоровался с тобой. Он вообще ничего не сказал.

— Лапуля, ты разговариваешь с собаками, мимо которых проходишь?

— Он… ты знаешь, он действительно выглядит, как сатана. В самом деле, это удивительно.

— Он обиделся бы, услышав тебя. Это сатана похож на Макса Грича.

Высокий квадратный дверной проем мюзик-холла «Южного ветра» по краям был украшен медью с геометрическим узором. Над входом красовался бронзовый барельеф, изображающий нагую женщину с распущенными волосами, пухлыми щеками и сжатыми губами.

— Леди «Южный ветер», — сказала Маша, показывая на нее. — Здесь ее называют по-другому. Это название не годится для твоих невинных ушей.

Она поднялась по ступеням, толкнула дверь красного дерева и поманила Марджори.

— Что с тобой? Пойдем.

Марджори не могла бы сказать, почему колеблется. Она взбежала по ступенькам и прошла в открытую дверь.

Вестибюль был украшен афишами прошлых шоу: «Суета Южного ветра», «Мы увидимся», «Скандалы Южного ветра». Она последовала за Машей в ярко освещенный зал, где сотни желтых складных стульев располагались вокруг голой танцевальной площадки. На сцене стояли очень неестественные декорации, изображающие пальмовые деревья, а позади висела красная картонная луна. Карен Блер в костюме дикарки, живущей в джунглях, покачивая бедрами и поднятыми руками, пела в страстном ритме тропической музыки.

Пианист, толстый мужчина с сигарой в зубах, начал сильнее колотить по клавишам. Пара танцоров в таких же дикарских костюмах, притопывая ногами, вышла на сцену и исполнила угловатый танец, полный соблазняющих движений. Маша помахала Карлосу Рингелю, сидевшему в задних рядах рядом с худым человеком в черной водолазке.

— Вот он, — сказала она. — С Карлосом.

— Ноэль Эрман?

— Он самый. Когда номер кончится, я тебя представлю.

Танцоры отвихлялись, соединились в отчаянном объятии, и блондинка повторила песню.

— Отлично, Карен, не уходи! — крикнул человек в черном свитере. — Мы попробуем освещение, а потом закончим.

Он поднялся и пошел вперед.

Марджори уставилась на него, как зачарованная тупица; она никогда еще не видела мужчины красивее. Он был удивительно высок и строен. Если в чертах его лица и был какой-то недостаток, то это слишком длинный и слишком выдающийся вперед подбородок. Но разве это имело значение? Прямой нос, широкий лоб, глубоко посаженные глаза и копна рыжевато-золотых слегка вьющихся волос — все это делало его похожим на греческого бога, подумала она. Мардж часто слышала эту фразу, к Эрману она подходила полностью.

— Он действительно такой тонкий, как кажется, или это из-за черной водолазки?

— О, Ноэль — настоящая жердь. Девушки не дают ему растолстеть.

— Могу себе представить.

— Пойдем поздороваемся.

— Нет, нет! — в панике воскликнула Марджори. — Они заняты.

— Чепуха, мы не можем торчать на репетиции без его разрешения.

Марджори все еще не трогалась с места, и тогда Маша одернула ее:

— Боже мой, тебе сколько лет?

Она потащила ее вперед за локоть. Свободной рукой Марджори бездумно ощупала прическу. Карлос Рингель, которого она только что увидела при свете, в самом деле казался очень старым: большая лысина, окаймленная тронутыми сединой рыжими волосами, рябое и морщинистое лицо, вздувшиеся вены на руках. Он кивнул девушкам.

— А, заморские шпионы!

Эрман обернулся. Его глаза были необыкновенно голубого цвета. Ему не мешало бы побриться, густая щетина на его подбородке была более рыжего оттенка, чем волосы. Он потирал левый локоть ладонью.

— Привет, Маша.

— Привет, Ноэль. Можно нам посмотреть немножко? Это моя подруга Марджори Моргенштерн.

— Конечно. — Он был равнодушен.

— Марджи преподает театр в моем лагере.

Ноэль Эрман улыбнулся Марджори, и его неприступный иронический вид несколько смягчился.

— Вот как, коллега. Вы имеете право по роду вашей профессии. Уолли, еще два стула!

Прыщавый паренек в черных очках выглянул из-за кулис.

— Ладно, Ноэль.

— Вы меня смущаете, — пробормотала Марджори. — Я ничего не знаю о сцене.

Она думала о том, как он ужасно высок. В спешке она захватила с собой туфли на низких каблуках, и от этого было еще хуже. Она чувствовала себя маленькой девочкой.

— Марджори, говоря откровенно, я и сам знаю немногое. Спасибо, Уолли.

Прыщавый парень прибежал с двумя раскладными стульями, которые он раскрыл и поставил перед девушками, пристально и голодно глядя на Марджори. Это был знакомый взгляд потерявшего голову второкурсника на танцах. Она оценила его на семнадцать лет.

Эрман отдал указания осветителям, когда она села. Внезапно погрузившись в разноцветные лучи, сцена приобрела новый вид. Луна уже не казалась такой картонной и больше была похожа на луну. Пальмы, мартышки на их вершинах, львы, выглядывающие из-за стволов, стали менее плоскими.

— О, мне нравится это освещение, — выпалила Марджори.

Эрман рассеянно посмотрел на нее, закурил сигарету и принялся быстро говорить с Рингелем на жаргоне: увеличить желтые, ослабить третий номер, перевести сетку. Марджори проклинала себя за то, что заговорила слишком поспешно и с ослиным энтузиазмом. Эрман и Рингель давали указания, прожектора перемещались, и с каждой переменой сцена становилась все более естественной и красивой. Парень, которого звали Уолли, карабкался по железной лестнице у задней стены зала, где находились прожектора, и там он управлял цветными лучами. Эрман ходил взад и вперед, сжимая локоть, спокойным и приятным тоном предлагая Рингелю изменить что-то. Наконец он сказал:

— Отлично, давайте посмотрим, как она действительно выглядит. Выключить освещение.

Зал погрузился в темноту. Декорации выступили вперед, сверкающие и захватывающие. Глаза мартышек и львов светились, нарисованное море волновалось и мерцало, луна посылала красноватые лучи сквозь пальмовые деревья.

— О, это просто восхитительно! — воскликнула Марджори.

Стояло молчание, в течение которого ее голос, казалось, разносится эхом по залу, пискливый и детский.

— Что нам делать с тем, что у четвертого номера, Карлос? — спросил Эрман.

Было еще несколько изменений, потом он выкрикнул два или три последних приказа. Освещение еле изменилось, перед декорациями упал прозрачный занавес, и по сцене как будто проскользнул призрак волшебной жизни.

— Ладно, на этом остановимся, — сказал он.

Марджори была раздавлена. Она с рвением изучала книжку по освещению в течение нескольких недель и воображала, что ее световые эффекты в «Питере Пэне» были профессиональными.

— Выходите, Карен, Берт, Хелен, — позвал Эрман.

Певица и танцоры выглядели непривлекательно, в освещении они казались болезненно бледными. Эрман, проходя мимо Марджори, неожиданно остановился и сказал ей:

— Они, конечно, будут в коричневом гриме.

— Да, естественно, — выговорила Марджори.

— Сигарету?

— Почему бы нет, да, да, спасибо…

Ее рука подрагивала, когда она брала сигарету, и она неопытно и слишком долго затягивалась, поднеся сигарету к огоньку его зажигалки.

— Закончим с декорациями, — сказал Эрман Рингелю, когда она выпустила клуб дыма, — все отлично.

В зале снова загорелся свет. Он подошел к пианино и вызвал Карен на авансцену.

— Парочку вещей, дорогая, с хором, послушай.

Штатный пианист прислонился к рампе, попыхивая сигарой. Длинные руки Эрмана в черных рукавах и тонкие пальцы бегали по клавиатуре, он пел, запрокинув голову назад. Он был гораздо более увлекательным певцом, чем Карен, подумала Марджори, и явно играл лучше пианиста. Она прошептала:

— Боже мой, что же он еще может делать?

— Ну, давай посмотрим, — ответила Маша. — В шахматы он играет лучше Карлоса, а Карлос играет в клубе. Поет и играет целые оперы наизусть: Моцарт, Верди, на итальянском. Знает около семи языков. Разбирается в философии лучше профессоров. Вот кем ему действительно хотелось стать — профессором философии, так он говорит. Никогда нельзя сказать, насколько он серьезен. Историю, литературу, искусство — все это он знает, как свои пять пальцев. Но ты этого не поймешь, пока какой-нибудь умник не полезет к нему с разговорами. А он щелкает их, как орехи. Да, между прочим, он еще и самый классный танцор из всех, кого я знаю.

— Ради Бога, — сказала Марджори, — таких людей не бывает.

Сигарета смущала ее. Мардж боялась вдыхать дым, потому что от него кружилась голова, и боялась выпускать дым ртом, потому что чувствовала — будет выглядеть девчонкой, если дым не посереет, пройдя через легкие. Так что она выдыхала его через нос, в котором у нее ужасно щипало. Как только сигарета была выкурена наполовину, она раздавила ее ногой.

Рядом с ней появился парнишка Уолли и протянул ей золотую коробочку. Пару секунд назад Марджори видела его у прожекторов на железной лестнице. Его появление так поразило ее, что она взяла еще одну сигарету. Он счастливо расплылся в улыбке, давая ей прикурить. Гладкие черные пряди волос свисали на его глаза, когда он наклонился к ней. У него был высокий выпуклый лоб, впалые щеки и большой нос, и его глаза сверкали какой-то особенной скорбной горячностью за стеклами очков. Но что больше всего в нем поражало, это его детскость. Он словно был весь в цыплячьем пуху. Каждый его жест был неуклюжим, выражение лица — слишком нетерпеливым. Марджори перестала общаться с подобными прыщавыми мальчишками больше года назад.

— Вы первый раз в «Южном ветре»? — спросил он.

— Мм-м, — сказала Марджори, глядя на сцену.

Она втянула сигаретный дым и поморщилась. На вкус он был, как лекарство от кашля.

— С ментолом. Надеюсь, вы не возражаете, — сказал Уолли.

— Совсем нет.

При нем она чувствовала себя настолько спокойной и взрослой, насколько при Эрмане — маленькой и испуганной. Она посмотрела прямо в его лицо, улыбаясь. Его кадык дернулся. Он пробормотал:

— Ну, я буду нужен на сцене, — и убежал.

Музыканты в белых пиджаках и черных галстуках начали наполнять зал, рассаживаясь по отведенным для оркестра местам со своими инструментами. Эрман встал из-за пианино и подошел к Рингелю, который сидел, скрестив ноги, на полу рядом с Машей.

— Карл, через несколько минут здесь будет стадо. Мы в хорошей форме. Пойдем выпьем пива.

— С удовольствием. — Карлос поднялся, беря Машу за руку.

Эрман улыбнулся Марджори. Это была чудесно теплая, дружеская улыбка; она как будто говорила, что Ноэль Эрман и тот человек, кому он улыбался, были равны и в хорошем смысле отличались от остальных людей и разделяли какое-то тайное знание, которое было одновременно и иронически веселым, и немного меланхоличным.

— Ты не присоединишься к нам, Марджори?

Бар «Сирокко» ее очаровал, как и все в «Южном ветре». Это был узкий зал, располагавшийся вдоль общего зала со стороны озера, украшенный рыбачьими сетями, кокосами, раковинами и бумажными пальмами и освещенный тусклым желтым светом фонарей в черепаховых панцирях. Сквозь широкие окна были видны радужный фонтан и озеро. Всходила поздняя оранжевая луна, и на черной воде озера длинными волнистыми красно-зелеными полосками отражались огни.

Эрман взял пиво и сел за красное лакированное пианино. Он играл мелодии бродвейских шоу и старые песни «Южного ветра». Марджори сидела в людном баре, слушая Ноэля Эрмана и в то же время, сама того не желая, подслушивая соленые сплетни «Южного ветра». Гости тянулись по лужайке к общему залу. Она едва удерживалась от смеха, слыша эпитеты, которыми награждали артисты гостей лагеря: стадо, деревенщины, громогласные ослы, толпа линчевателей, саранча. Для женщин тоже находились разнообразные прозвища: стервы, ведьмы, свиньи, подстилки. Презрение оказалось настолько заразным чувством, что уже через полчаса Марджори тоже смотрела на гостей с насмешкой, хотя сначала они казались ей довольно привлекательной толпой взрослых, но молодых людей.

Она думала, что, наверно, ни разу в жизни ей еще не было так хорошо, — в этот момент Эрман пел и играл свою самую известную песню «Поцелуи дождя», — когда Маша похлопала ее по руке и показала на окно.

— Смываемся.

Невысокий человек в белых бриджах вперевалку шел по лужайке в направлении бара, вертя фонариком.

— Господи, — сказала Марджори.

— Пойдем со мной. — Маша вывела ее через общий зал, который заполнили танцующие пары, на темную веранду, выходящую на озеро.

— Нам нужно только переждать здесь несколько минут. Он никогда не остается в баре надолго, у него язва.

Марджори с удивлением увидела, как озерную гладь волнует резкий ветер, а луну закрывают черные облака. Она глянула на часы, было десять минут первого.

— Может, нам лучше вернуться назад — посмотри на небо…

— Ты что, рехнулась?

— Поздно…

— Полночь, котеночек. Мы здесь, чтобы повеселиться.

— Я уже повеселилась достаточно для одного вечера. Все было чудесно. Пойдем, пока на озере еще спокойно.

— Нет! — Маша приподняла губу, и вдруг девушка показалась Мардж очень неприятной.

В приступе одиночества Марджори сказала:

— Ладно, так когда мы вернемся?

— О, позже! — Маша бросила взгляд в сторону бара. — Ладно, я думаю, опасность прошла.

— Но если Грич…

— Ей-богу, тебе что, четырнадцать лет? Я, знаешь ли, не собираюсь прятаться по углам всю ночь. Что ты занимаешься ерундой? Скажи ему, что он хорошо танцует или у него славный загар, он и растает от удовольствия. А если не хочешь, так черт с тобой, поступай, как тебе угодно. Я возвращаюсь в бар.

Марджори, разумеется, пошла за ней. Она была полностью в руках Маши.

Теперь на пианино играл Уолли, его губы были поджаты, лоб сосредоточенно наморщен, изо рта торчала сигарета. Звуки, которые он извлекал, были неуверенными, тяжелыми и никуда не годились после умелого исполнения Эрмана. Никто не обращал на него внимания. Грича не было видно. Рингель тут же отодвинул для девушек два стула.

Ноэль Эрман во главе стола потягивал виски со льдом и спорил с добродушной аудиторией, выступая против каждого, о том, что Кол Портер — самый лучший из живых авторов песен. Девушка, которая исполняла танец в джунглях, возразила ему, что Портер манерно изыскан.

— Манерно изыскан! — повторил Эрман. — Разумеется. Кто был более изыскан, чем Гилберт — лучший из лучших на все времена? Моя дорогая девочка, популярные песни — это легкие стихи. Легкие стихи — это утонченная форма. Прежде чем они расцветут, необходимо, чтобы их поддержал неработающий класс, рафинированный, легко поддающийся скуке, со склонностью к нюансам, и…

— Черт возьми, Ноэль, неработающий класс в этой стране не поддерживает популярных песен, — сказал Рингель. — Какое капиталистам дело до джаза?

— Капиталистам! Карлос, ты помешался на Марксе. У капиталистов нет времени, чтобы бездельничать. Они все из кожи вон лезут, чтобы заработать побольше денег. Нет, неработающий класс, который поддерживает популярные песни, — это школьники и студенты. Это скоротечный класс, но надежный, силой в несколько миллионов. Он живет за счет труда родителей так же бессердечно, как французская аристократия жила за счет труда крестьян. В конце концов они женятся и выходят замуж, но подрастает новая поросль на смену им. И поэтому…

— Утонченный и популярный — эти слова противоречат друг другу, — сказала танцовщица. У нее было бледное лицо и черная челка. — Мы говорим о популярных песнях.

— Верно, — согласился Эрман со своей странно милостивой и обаятельной улыбкой, — но мы еще говорим и о высоком качестве. Самое популярное стихотворение в Англии, насколько я знаю, это:

«Не нужно много честолюбия,

Чтобы написать свое имя на стене уборной».

Оно гораздо популярнее, чем:

«Что есть любовь? Она не в грядущем,

Сегодняшнему веселью сопутствует сегодняшний смех».

Тем не менее и оно не так хорошо. Это скверные вирши, милая, а не легкие стихи, понимаешь? Большинство популярных песен написаны в стишках — вульгарных или глупых, или приятных, или бесхитростных, бывает по-разному. Портер пишет легкие стихи.

— А как бы ты назвал «Лунное безумие»? — спросила танцовщица.

— Конечно, стишками самого низкого пошиба. Но помни, пожалуйста, что я написал ее за три минуты, пока вы с Бертом отплясывали ваш дикарский танец. Я могу сделать и кое-что получше.

Он очень низко ссутулился, сидя на стуле, одну руку перевесил через спинку и говорил с краткими грациозными жестами тонкой руки. Он говорил убежденно и все же с вежливой легкостью, почти небрежно, как будто стараясь не допускать ни единой ноты догматизма или намеренного остроумия в своих словах. Его произношение было свободно от нью-йоркских интонаций. В нем даже было некоторое понижение тона и невыразительность «р», как у британца, но это выглядело абсолютно непритворно.

— Какая же разница между легкими стихами и стишками? — опять спросила танцовщица.

— Та же разница, что между настоящим яблоком и восковой подделкой, — сказал Эрман. — Или разница между искусством и ремеслом, если тебе угодно, или разница между тем, когда актриса на сцене играет Джульетту, и тем, как она переодевается в своей гримерной. Я понимаю, что говорю запутанно. Когда человек переходит на метафоры, это обычно бывает оттого, что у него трудности с нормальным английским языком. Послушайте. — Он направился к пианино. — Уолли, прекрати издеваться над инструментом и пусти меня за него.

Уолли без слов соскользнул с табуретки и потащился к столу, засунув руки в карманы. Эрман заиграл «Любовь на продажу». Он выговаривал строчку за строчкой, показывая достоинства гласных и согласных при каждом повороте мелодии, структуру образов, подчеркивая скрытую иронию фраз. После этого он принялся за самую популярную песенку в то время, балладу о несчастном влюбленном. Казалось, он воспроизводил ее со всей серьезностью, и все-таки вскоре за столом не осталось ни одного человека, который бы не смеялся. Он делал ударение на гласных, стоявших не на своем месте, на дешевых словах, грамматических ошибках с некоторым изяществом, и контраст оказался потрясающе смешным.

Марджори хохотала громче всех. Ей доставляло огромное удовольствие сознание собственной проницательности в понимании Эрмана. Она чувствовала, что попала в круг остроумия и обаяния в том мире, о котором всегда мечтала. Эрман в ее глазах был фантастическим существом. Ей было трудно поверить, что она сидит в одной комнате с этим человеком, дышит с ним тем же воздухом. Она прекрасно понимала, почему женщины так теряют от него голову, как сказала Маша. У нее не было и мысли о том, чтобы флиртовать с ним или даже быть для него чем-то большим, чем простая девчонка, случайная знакомая, которую он тут же забудет. Она бы скорее стала заигрывать с кардиналом.

Уолли поднялся со стула и пересел ближе к Марджори.

— Не хотите потанцевать, мисс Моргенштерн?

— Ну… немного позже, вы не возражаете? Мне нравится, как он играет.

— Конечно, — сказал парень в глубоком унынии. — Играет, как черт, правда? Я беру уроки.

— Я уверена, вы научитесь. Скажите, вы не видели Машу и Карлоса Рингеля? Вы не знаете, где они?

— Нет. — Уолли потер локоть, неосознанно копируя жест Эрмана.

Он и голову держал немного набок, как Эрман, но совершенно по-другому, потому что голова у него была большая, а плечи узкие.

— Может, они танцуют? Если пойдем на танцевальную площадку, то посмотрим…

— Ладно, — согласилась Марджори с усталым вздохом. — Вы учитесь в Колумбийском? — спросила она, когда они оказались среди загорелых пар в яркой одежде.

Машу не было видно.

— Да, — сказал он, удивленный. — Откуда…

— Вы так танцуете.

Она не прибавила, что его движения были пародией на стиль Сэнди Голдстоуна.

Эрмана уже не было за пианино, когда они вернулись в бар. Двое гостей, мужчина и женщина, сидели за клавишами и в четыре руки играли «Китайские палочки».

— Похоже, все ушли, — сказал Уолли. — Не хотите ли выпить?

Часы Марджори показывали половину второго.

— Ну, пожалуй, да, пока не покажется Маша. Спасибо.

Они сели за столик у окна. Прожектора погасли, ночь казалась очень черной; луна зашла. Марджори заметила, что трава блестит.

— Боже, неужели дождь?

— Точно.

В три четверти второго она была сонной, злой и полной отвратительных подозрений насчет Маши. Ответы Уолли на ее вопросы становились все слабее.

— Еще пива? — предложил он, когда в их разговоре о бродвейских шоу наступила пауза.

— Нет, нет, спасибо. Послушайте, вы не могли бы показать мне дорогу к коттеджу Карен Блер?

— Конечно.

— Давайте пойдем.

Она поднялась со стула и проскочила в дверь, прежде чем паренек успел подняться. От мокрой травы, задевавшей щиколотки, промокли ее чулки. Снаружи моросил противный дождь, косой из-за сильного ветра.

Где-то в темноте рядом с ее локтем Уолли сказал:

— Вам нужен плащ.

— Нет, не беспокойтесь.

Но он повел ее через фойе в темный пустынный зал, взбежал на сцену и через миг вернулся с желтым плащом. Они вышли в моросящую ночь, и в ее туфлях вскоре захлюпала вода.

— Не завидую я вам, когда вспоминаю, что вам придется плыть обратно на каноэ, — сказал Уолли. Они подошли к деревьям, он остановился. — Вы пройдете еще пятьдесят футов и резко повернете налево…

— Пойдемте вместе.

— Я… кажется, лучше мне не ходить. Это женская половина, и они там разгуливают без ничего в своих коттеджах.

Марджори улыбнулась и протянула руку.

— Спасибо, что вы мне так помогли.

— Помог? Я… — Он чуть не подавился. — А вдруг вы не найдете Машу? Вы не хотите, чтобы я довез вас на каноэ? Я буду рад.

— Но Маша должна появиться.

Он зажег сигарету странным жестом, как будто украдкой, склоняясь над огоньком, чтобы защитить его от измороси.

— Слушайте, вы хотите переодеться, верно? Я подожду здесь. Если Маша не придет к тому времени, как вы будете готовы, я вас отвезу.

— Вы промокнете…

— Я уже промок. Сегодня тепло. Это очень приятно. Идите.

Коттедж Карен был пуст. Марджори с отвращением надела на себя оранжево-зеленую униформу и постаралась сделать это побыстрее. Она закрыла свою сумку, когда вошла Маша, мокрая от дождя, с мужским плащом, накинутым на плечи.

— Ну-ка, ну-ка, сбежала от меня, а? Я искала тебя в баре.

Марджори занималась застежками сумки. Однако она чувствовала, что Маша стоит на месте и не сводит с нее глаз. Через мгновение толстушка сбросила плащ, потянулась и зевнула.

— Что ж, пора возвращаться на Дьявольский Остров. Вот что я терпеть не могу. Похоже, почти всегда идет дождь, когда мне нужно возвращаться. Но дело стоит того, ты не думаешь?

Марджори бросила сумку на пол и направилась к двери.

— Я вернусь через минуту.

— Ты куда? — Маша выступила из своей юбки.

— Недалеко. Уолли Ронкен ждет меня под дождем, чтобы отвезти назад по озеру на каноэ. Он не был уверен, что ты вообще появишься.

Маша легко рассмеялась.

— Значит, ты связалась с Уолли? Деточка, в самом деле ты могла бы найти кого-нибудь получше. Даже наугад. Бедный маленький Уолли.

— А что в нем плохого?

— В самом деле, киска. Что ты нашла в этой карикатуре на Ноэля? Он похож на мартышку с очками. К тому же он просто мальчишка, разве ты так не думаешь?

— Иногда бывает выгодно встречаться с мальчишками. Они меньше от тебя ожидают. — Она открыла дверь.

Маша подошла к ней.

— Погоди минутку, дорогая. Ты чуток разозлилась, не правда ли?

Ее загорелое тело выступало, как тесто, из-под тугих тесемок бюстгальтера и пояса чулок.

Марджори сказала:

— Кажется, я не должна обращать внимания на то, что ты исчезла на несколько часов?

— Послушай, котеночек, я не обязана отчитываться перед тобой, как и ты передо мной. Я не знаю, чем ты занималась с малышом Уолли. Мне нет никакого дела. Я привезла тебя сюда, чтобы ты славно провела вечер. Что ты сделала со своим временем, меня не…

— Мы с тобой должны были оставаться вместе, я полагала.

— Я не бралась нянчиться с тобой весь вечер, девочка. Иначе, поверь мне, я не просила бы тебя поехать.

Как безобразна сейчас эта толстуха в натянувшемся нижнем белье, с губами, приподнятыми в странной невеселой улыбке, подумала Марджори.

— Где ты была, Маша?

— Ты уверена, что хочешь узнать?

Марджори почувствовала некоторый страх при виде блестящего неподвижного взгляда Маши.

— Пожалуй, не надо, давай лучше вернемся в лагерь.

Она двинулась к двери, когда Маша схватила ее за локоть и повернула к себе.

— Нет уж, погоди минутку, деточка! — Девушка открыто насмехалась. — По-видимому, ты считаешь, что все это время я была в постели с Карлосом?

— Слушай, Маша, я не хочу…

— Лапуля, когда ты немножко подрастешь, то узнаешь, что на это не требуется много времени. Я была в постели с Карлосом, ладно, но только в последние полчаса или около того. Тоже приятное занятие. Это так ужасно? — Она вызывающе уставилась в ничего не выражающее лицо Марджори, и все-таки в ее лице было что-то печальное, что-то тоскливое. — Остальное время мы были на попойке в одном из служебных домиков. Я знаю, что это оскорбило бы твои нежные чувства, поэтому-то и не потащила тебя с собой. Теперь ясно? Никаких комментариев? Ладно, дорогуша, я скажу тебе еще одну вещь, и мы будем считать тему закрытой. Его жена — чудовище, понимаешь, психованная ведьма с белыми волосами. Он бы женился на мне во второй раз, если бы его жена умерла или в буйном припадке дала ему развод. Я несколько месяцев заливалась слезами, потому что старая карга не хотела его отпустить. А теперь, если хочешь знать, меня начинает это радовать. С Карлосом все в порядке, но я вовсе не уверена, что хочу выходить за него.

Марджори едва могла поднять глаза на свою подругу. Их разговор был похож на сон — Маша в нижнем белье в ярком свете чужой комнаты, дождь, стучащий по крыше, она сама в клэбберовской оранжевой блузке и зеленых штанах, ее глаза слипаются от желания спать, все тело дрожит.

— Маша, — сказала она, с трудом выговаривая слова, — я не так уж искушена в житейских делах, я знаю, но это неправильно, разве не так? Я хочу сказать, он женатый человек, и…

Маша грязно выругалась. Потом она рассмеялась неожиданно добродушно.

— О Господи, теперь ты будешь думать, что я развратница! — Она упала на кровать, и вид у нее был довольно дружелюбный. — Я очень внимательно следила за своим языком в твоем присутствии, не правда ли? Милочка, я могу сказать только одно: тебе так много предстоит узнать, что я тебе сочувствую. Право, твои родители совсем неправильно тебя воспитывали. Ты как будто жила в каком-то бело-розовом сказочном мире, где все мужчины — рыцари, а девушки — лилейно-белые девственницы, только что пыльцой не питаются. Марджи, ты младенец! Весь мир похож на «Южный ветер»: много еды, выпивки, внебрачных связей, и все похожи на меня и Карлоса, испорченных, ищущих удовольствий. Ничто не имеет такого значения, как кажется, леденец ты мой, поверь — ничто не может потрясти мир, он просто продолжает и продолжает катиться по старой колее.

По крыше тяжело забарабанил дождь. Марджори сказала:

— Уолли утонет. Мне нужно пойти, отправить его…

— Конечно, иди. Карлос ждет нас с лодкой. — Когда Марджори открыла дверь, она прибавила: — Мне не хотелось шокировать тебя, детка, но в самом деле, это должно было случиться рано или поздно, и я думаю, это принесет тебе пользу.

Маша быстро натянула на себя униформу. Она стояла теперь под электрической лампой в своей мешковатой блузе и штанах, подбоченясь, с плутовской улыбкой на лице.

Она похожа на переросшую школьницу, подумала Марджори. Было совершенно невозможно связать ее с громким понятием адюльтера.

Раздражение Марджори растаяло в порыве жалости. Она сказала:

— Я шокирована, да. Все это ново для меня. И он… он стар, Маша, ты знаешь. Но это не мое дело и… ну, ладно, ты уже готова? Я подожду.

Они добрались до «Лиственницы», промокнув насквозь и испытывая тошноту от сильной качки, которая поднялась на озере из-за ветра. Еле передвигая налитые свинцом ноги, Марджори добралась до своей хижины на холме, обсушилась, упала в кровать и проспала до полудня. Солнце, светившее ей прямо в лицо, разбудило ее. Она села в постели, щурясь от света, и выглянула в окно; и увидела на другом берегу лазурного озера лужайки и башни «Южного ветра», зелень и золото в солнечных лучах.