Марджори в поисках пути

1. Мюриель

У Ноэля резко поднялось настроение. Они созванивались по несколько раз на дню. Редко случалось, чтобы они не встречались по дюжине раз в неделю на ленче, коктейле или обеде.

Они смотрели все лучшие спектакли и фильмы, ходили на лучшие концерты, обедали в лучших ресторанах. Сейчас у Ноэля была необыкновенная работа, которая стала неиссякаемым источником больших денег. Марджори казалось, что она открывает для себя Нью-Йорк. Ее студенческая жизнь шла строго по зигзагообразной тропе через город, пересекающей несколько баров, ночных клубов и ресторанов, которые молодежь считала приличными. Деловая часть Нью-Йорка была не нанесенным на карту прибежищем скуки, предназначенным для взрослых. Приближаясь к своему двадцать первому дню рождения и незаметно становясь одной из этих взрослых людей, Марджори видела, что вкусы студентов ее колледжа были в чем-то такими же наивными, как и вкусы провинциалов. Ее недолгие исследования с Машей были ограничены нехваткой денег. Но Ноэль не страдал от этого недостатка, и он любил Нью-Йорк.

Наряду с богатой волшебной страной между 59-й и 42-й Авеню, которую он знал, как экскурсовод, он любил все виды, вкусы и запахи, которые казались ему острыми и сильными. За одну ночь они могли посетить клуб Феррара с дорогими блюдами и вином, приглушенной музыкой, нарядными, красиво одетыми женщинами — и воняющий рыбой рынок в нижней части Фултон-стрит, где под ослепительным светом электрических ламп в кровавых кучах лежала живая рыба, а обросшие мужчины в рваных свитерах выкрикивали проклятия и громко бранились. Или они могли кататься на пароме, крепко обнимая друг друга, чтобы согреться от ледяного речного ветра, созерцая неровную линию черного небоскреба, плавно плывущего в лунном свете, могли смеяться над замедленным движением лодки, мерзким запахом от реки, а потом пойти в большой ночной клуб за городом, в вульгарный водоворот ярких нарядов, голых ног и невкусной еды, где тридцать долларов таяли за час. Ноэль имел неутолимый энтузиазм для таких прогулок. Когда Марджори была уже готова отступить, у него еще было страстное вдохновение.

— Боже, развлекаться так замечательно! Пойдем дальше. Ночь еще только началась.

— Ты сошел с ума, уже пятый час. У меня заплетаются ноги. А мои глаза? Они абсолютно красные. Отвези меня домой.

— Черт возьми, Мардж, я должен быть в офисе в девять, а не ты. В четыре часа будет играть Кен Ватт — величайший джаз Соединенных Штатов.

— Хорошо, еще один глоток. Потом мы поедем домой. Обещаешь?

— Конечно, мы возьмем такси. О Мардж, самое главное в жизни — это деньги!

Она часто спала до полудня, регулярно читала «Варьете» и «Анонс» и проводила много времени в магазинах Бродвея, где собирались молодые актеры. Ее преследовали некоторые актеры, особенно когда ее равнодушие к ним становилось заметным. Но их красивые профили, большие глаза, длинные волосы и щегольские манеры не действовали на нее. Для нее существовал только один человек в мире — Ноэль Эрман. Когда с ней рядом не было Ноэля, она неустанно посещала офисы продюсеров, и неустанно, как и других юных актрис, ее не пускали зевающие офисные клерки. Но она не отчаивалась. Жизнь манила обещаниями.

Родители Марджори относились удивительно терпимо к жизни, которую она вела. Не было никаких вопросов, осуждений, даже намеков или взглядов. Марджори иногда подозревала, что они разговаривали с Эйрманнами и вместе решили не вмешиваться и уповать на счастливый исход. Мистер Моргенштерн проявлял раздражение, хмурился, но казался смирившимся. Во время встреч с Ноэлем он старался держаться по-отечески.

Это было наиболее пьянящее время в жизни Марджори, более беспечное и радостное, чем первые недели с Ноэлем в «Южном ветре», потому что сейчас между ними не было смущения и страха. Более того, постепенно исчезли сексуальные проблемы, которые так волновали и пугали ее. Они подшучивали над этим. Ноэль говорил, что все будет в порядке.

— Ты взрослеешь, — сказал он однажды, — это чудесно. Все было так прекрасно. Я чувствовал себя самым счастливым человеком. — И когда она возразила, он сказал: — Это правда. Это случается почти с каждой парой. Мужчина делает первый шаг. Это закон. Это все равно что первым снять шляпу или открыть дверь. Почему, черт возьми, ты делаешь это сейчас? Почему этого не было раньше? Просто потому, что ты не обвивалась вокруг меня, как осьминог.

Марджори попыталась показаться обиженной, но ей не удалось сдержаться и она рассмеялась.

Холодным солнечным мартовским утром они катались по парку в двухколесном экипаже, их щеки раскраснелись от мороза. Ноэль был без головного убора. Его волосы развевались на ветру. Он выглядел как мальчишка. Его любовь к жизни была заразительна. От одного взгляда в его смеющиеся голубые глаза Марджори чувствовала головокружение, как будто она раскачивалась на волнах.

На Плаза они вышли из экипажа. Он уговаривал ее съесть омара. Они пили мартини. Было время обеда, хотя они и не планировали обедать вместе.

— Мы будем есть жареного омара с очень редким белым бургундским.

— Нет, Ноэль, только не омара. Извини.

— Прекрати, это же двадцатый век.

— Я знаю, это глупый предрассудок. Но я не думаю, что смогу съесть это.

— Хорошо, дорогая. Закажи что-нибудь еще. Но стоит ли вообще здесь что-нибудь есть? Насколько я знаю, здесь нет ничего, приготовленного по еврейским религиозным обычаям.

— Ты прав. Я не могу не согласиться. Омар действительно вкусный?

— Это наиболее изысканная еда.

— Так или иначе, она не кажется такой плохой, как ветчина. Я не думаю, что могла бы съесть ветчину даже под дулом пистолета.

— Ветчина — это символ, универсальная шутка про евреев. Гордость заставляет тебя настаивать на этом, и в конце концов я думаю, что ты права. Я сибарит. После омара я ничего больше не люблю, кроме хорошей польской ветчины. В любом случае, не хочешь ли ты попробовать цыпленка, приправленного соусом кэрри? У них здесь отличный индийский соус.

— Что за черт! Ты совершенно прав. Какая разница? Я попробую омара.

Но когда принесли омара, она пристально посмотрела на его ярко-красные клешни, многочисленные ноги и мертвые глаза.

— Ноэль, тебе не кажется, что он смотрится как большой красный мертвый паук?

— Между прочим, ракообразные и паукообразные — это почти одно и то же.

С видом знатока он подцепил кусочек мяса вилкой.

— Однако очень вкусно. Нежнее роз в мае.

Она осторожно взяла вилку.

— Я никогда не думала, что смогу съесть большого водяного паука.

— Почему, дорогая?

— Они такие красные. — Она легко отрезала хвост и, следуя примеру Ноэля, окунула кусочек в маленькую пиалу с растопленным маслом и положила его в рот. Мясо напоминало свежую рыбу, но только оно было сладковатым на вкус. Не захотев портить праздник, она широко раскрыла глаза и прошептала:

— Как чудесно!

— Обрати внимание. Ни одна вспышка молнии не проникла через окно, чтобы уничтожить тебя.

— Я и не ожидала этого. Эти библейские законы существовали только в жарких странах в древние времена. — Она взяла другой кусок. Он был восхитительный, особенно в масле.

— Интересно, он показался бы таким же вкусным, если бы не был запрещен?

— Может быть и нет. Есть христиане, которые наслаждаются яйцами с ветчиной так же, как я — вероотступник-еврей.

— Не называй себя так.

— Я шучу, ты же знаешь. Это все вопрос воспитания. В нашем доме всегда ели все — ветчину и омаров.

— Правда? Это немного странно.

— Почему?

— Твои родители постоянно вращаются в еврейских кругах.

— Марджори, мой отец — судья. Он общается и с мусульманами, в его районе довольно много арабов.

Марджори съела три или четыре кусочка белого мяса из хвоста омара. Все еще очень голодная, она стала смотреть, что бы еще можно съесть. Глядя на омара Ноэля, она сказала:

— Какую часть ты будешь есть сейчас? Она выглядит отвратительно.

— Это зеленое мягкое вещество? Это же печень. Она самая вкусная.

— Это действительно съедобно? Я бы сказала, что это противно.

— Многие люди делают глупость, когда не едят то, что плохо выглядит. Но я уверяю, это изумительно. Попробуй.

Марджори вонзила вилку в зеленую массу. Жидкость медленно вытекала тонкой струйкой.

— Нет, нет! — Она уронила вилку. — Я не такая искушенная. Не сейчас.

Она торопливо выпила вино, затем, следуя примеру Ноэля, приложила небольшое усилие к одной из клешней. Клешня не поддалась. Марджори надавила сильнее. Послышался глухой треск, и клешня перелетела через стол на колени Ноэлю.

— Я отломлю их для тебя, — сказал Ноэль покрасневшей от стыда Марджори.

— Честно говоря, эти отвратительные создания похожи на китайскую головоломку. Не стоит ломать голову.

— Опыт и терпение, дорогая. — Он ловко вытянул два кусочка мяса из клешни, положил их к ней на тарелку и добавил вина.

— Что ты думаешь об этом вине?

— Восхитительно, как всегда.

— Пойдем посмотрим новый французский фильм.

— Хорошо. Ты сейчас не сочиняешь новую песню или что-нибудь еще? Мне кажется, что на этой неделе у тебя так много свободного времени.

— Я пишу песни, когда я немного на взводе. Между прочим, прошлой ночью я написал финал к первому акту «Принцессы Джонс». Я могу сыграть для тебя.

— Как твоя работа?

— Хорошо, но не так прекрасно, как я надеялся. Наши светлые мечты всегда оказываются такими далекими.

— Что случилось?

— Мы давно не встречались с Сэмом с глазу на глаз.

— Лучше бы ты перестал спорить с ним. Он же шеф.

Ноэль казался расстроенным.

— Я думаю, что он не прав. Я заключил с ним пари на тысячу долларов.

— У него есть опыт, Ноэль. Не забывай этого.

— Дорогая, опыт в девяти случаях из десяти просто становится привычкой. Ладно, черт с ним, с Сэмом. Давай наслаждаться обществом друг друга. Я люблю его деньги. Стоит ли сейчас беспокоиться?

Марджори пристально смотрела на омара.

— Я очень голодна. Я не знаю, как взяться за это несчастное существо.

— Посмотри, ты даже не дотронулась до ног. В них много мяса.

Он поднял своего омара и вращательным движением вытянул ногу. Ему удалось зацепить большой кусок белого мяса.

— Смотри. — Он стал есть.

— Да, вроде бы просто.

Марджори казалось, что она делает то же самое, но вместо ноги вся середина омара стала вылезать из отверстия, и у нее оказался кусок со множеством дрожащих ног, словно паук шести дюймов в ширину, теплый и ужасно противный. С отвращением она бросила кусок в растопленное масло.

— Я закончила. В следующий раз я закажу ветчину. Проклятый красный паук!

Ноэль задохнулся от смеха.

Его неудовлетворение работой в «Парамаунте» было единственной неблагозвучной нотой этого счастливого времени. В последние недели она все чаще слышала об этом. Иногда во время их встреч Ноэль выглядел очень мрачным, и надо было провести час или более за выпивкой и шутливой беседой, чтобы привести его в обычное расположение духа.

Сначала Ноэль терпел свою работу как обыденное необходимое бедствие и отказывался говорить о ней с Марджори, но к концу марта он свободно обсуждал ее в деталях. Ему нравилось, когда Марджори смеялась над карикатурами на Ротмора. Ноэль удивительно точно изображал сутулого, грузного пожилого человека с наполовину закрытыми глазами, покусывающего сигарету полными усталыми губами. Существовало два главных источника беспокойства. Сэм Ротмор считал, что сценарии Ноэля были литературными и высокопарными, и ему не нравился его распорядок дня. Тем не менее это неодобрение не выходило за рамки грубого сарказма. Несмотря на аргументы Ноэля, Марджори казалось, что иногда Сэм Ротмор был прав. Она рискнула сказать об этом Ноэлю. В общем, конечно, она соглашалась с ним. Казалось, что за благожелательностью Сэма скрывался жестокий бизнесмен, его вкус к кинофильмам отражал худшие пошлые черты Голливуда. Более того, она хотела отдать ему должное в мелких частных случаях, когда казалось, что он прав.

Но Ноэль, обычно такой приятный и такой забавно самокритичный, был чрезвычайно упрям в этом вопросе. Он поздно приходил в офис и уходил рано, не допуская возражений.

— Я начинаю чувствовать себя подвергнутым испытанию.

— Ноэль, не пытайся изменить мир. Киноискусство — это бизнес.

— Правда, дорогая, это уникальный бизнес. Он использует творческий талант и подлинную проницательность. Поэтому следить за использованием рабочего времени становится просто нелепым. Со мной в офисе работает Моррис Мид. Он тоже помощник редактора сценарного отдела киностудии. Хороший парень, трудяга, работает там уже пятнадцать лет. Я работаю только месяц. Я читаю четыре сценария, а он один, я пишу четыре рецензии, а он одну, и Сэм считает мои рецензии более удачными. Моррис приходит в девять и уходит в пять.

Одним дождливым вечером в конце марта Ноэль взял ее на музыкальную комедию. Когда они вышли покурить после первого акта, Марджори заметила хорошо знакомые признаки депрессии. Он избегал ее взгляда и часто тер рукой лоб. Его голос оставался ровным и нежным.

— Это несомненный успех. Я знаю ребят, которые написали это. Они ставили летние спектакли в Кемп-Парадиз в течение нескольких лет. Возможно, в одну из этих декад я тоже напишу пьесу.

— В ближайшие месяцы у тебя будет спектакль на Бродвее, и он станет намного лучше этого.

Он улыбнулся ей.

— Подожди говорить такие вещи.

— Ноэль! Конечно, это Ноэль! — сказала какая-то женщина.

На лице Ноэля отразилось удивление. Затем он улыбнулся.

— Привет, Мюриель. Как дела? Ты выглядишь, как всегда, чудесно.

— Сколько лет прошло?

Платье Мюриель было из тафты цвета ржавчины, ее украшало множество бриллиантов. У нее был крошечный нос, острый подбородок, худые щеки, ее черные волосы казались покрытыми лаком. Двумя пальцами она держала сигарету.

— Не рассчитывай на них, — сказал Ноэль. — Второй акт тебе не понравится. Как твои дела? Дети? Муж?

— Все прекрасно. — Она оглядела толпу. — Я скажу Марти, что ты здесь. Он будет поражен.

— Марджори Моргенштерн, — представил Ноэль, — миссис Хатс.

Они кивнули друг другу. Миссис Хатс взглянула на Марджори и снова повернулась к Ноэлю.

— У тебя есть секрет? Ты действительно Питер Пэн? Ты не изменился.

— Дориан Грей.

— Я всегда ищу твое имя в театральных колонках и не нахожу его.

— Я становлюсь монахом, Мюриель. Так случилось, что сегодня вечером я оказался в суетном мире. Я опоздал на вечернюю молитву.

— Ты монах? — Женщина посмотрела на Марджори и нервно засмеялась.

— Может быть, мы выйдем вместе и выпьем где-нибудь после спектакля?

— Ты не опоздаешь на поезд?

— Мы приехали на машине.

Она положила руку ему на плечо.

— Пожалуйста, посмотри на меня. Я так рада видеть тебя. Это изумительно. Ты совсем не изменился.

Погасив свою сигарету, она улыбнулась Марджори и двинулась в сторону зрителей. Ноэль мягко сказал Марджори:

— Ты, наверно, догадалась, кто это?

— Это не может быть та Мюриель, о которой ты мне рассказывал. Ей уже около тридцати пяти.

— Тем не менее это Мюриель. Мюриель Вейсфрейд. И ей тридцать три.

Он бросил сигарету и наступил на нее.

— Пойдем на свои места.

Когда они сели, Марджори сказала:

— Она действительно неплохо выглядит для тридцати трех. Ты говорил, что она такая красавица, но она похожа на разряженную провинциалку.

— Разряженную провинциалку…

— Что-то не так?

— Ты не чувствуешь холода? Сейчас ты произнесла свою собственную эпитафию.

— Замолчи. Я умру прежде, чем буду жить где-нибудь, кроме Манхэттена.

— Обещаешь?

— Конечно. Я не выношу провинцию.

— И ты не изменишь свое мнение и не потащишь туда мужа, после того как заведешь одного или двух детей, потому что все твои друзья делают это, а трава и свежий воздух изумительны для детей?

— Нет, я не буду делать этого.

— Ладно. Я думаю, что ты заметила роскошный камень у нее на пальце?

— Действительно нет. Я смотрела на ее лицо, пытаясь увидеть то, что ты нашел в ней.

— Поверь мне, Марджори, у нее было лицо ангела.

Зазвучала музыка, и погас свет. Он нагнулся.

— Я очень устал.

Когда спектакль закончился, Ноэль поднял голову, слушая аплодисменты.

— Успех, несомненный успех.

Он взял свое пальто.

— Давай, моя прелесть, посмотри, не сможем ли мы избежать Мюриель?

Аудитория еще аплодировала, когда они быстро двигались к двери. Тротуар был мокрый и черный, с огненными полосками, отраженными от электрических вывесок. Дождь кончился. Они дошли до угла Бродвея и остановились в нерешительности.

— Что ты скажешь об оглушительном джазе в небольшом темном погребке? — спросил Ноэль.

— Как хочешь.

— Хорошо. — Он пристально посмотрел вокруг на ярко сверкающие рекламы дискотек, а потом на небо. — Погляди на черное небо и луну в тумане.

— Здесь небо похоже на огнестрельную рану, — поднимая голову, сказала Марджори. — Я никогда не замечала этого.

— Все эти люди движутся к смерти. У них есть несколько лет, а потом они уйдут, как опавшие листья. Но когда последний из них умрет, такая же большая толпа будет спешить по этой мостовой.

— Не будь таким пессимистом. Загорелся зеленый свет. Пошли.

— Можешь ли ты представить себе луну как божий глаз, смотрящий на эту освещенную площадь в темноте? Это должно выглядеть как большая религиозная процессия. Толпы, толпы, марширующие везде, и над ними большими огненными буквами слова: «Курите Кэмел».

— Все кажется глупым с точки зрения смерти. Но что ты хочешь, чтобы все перерезали себе горло? У тебя сейчас плохое настроение. Дело в Мюриель или в чем-то еще. Послушай моего совета: не думай о смерти.

Он сжал ее пальцы.

— У тебя есть привычка сводить мировую мудрость к паре банальных фраз. Ты сводишь всю философию к уровню двадцатилетней девчонки. Как ты объяснишь этот любопытный феномен?

— Философы обычно много говорят, когда они не могут воспринимать мир лучше, чем я.

— Поверь мне, они не могут.

Они сели за очень маленький столик прямо возле четверых дребезжащих музыкантов-негров в клубе, названном без всякой видимой причины «Тибет Рум». Выпив виски с содовой, он поставил стакан на стол и сказал:

— Ты бы сильно огорчилась, если бы мы провели вместе эту прощальную ночь и никогда не увиделись снова?

— Не глупи.

— Я абсолютно серьезен. Слушай внимательно. — Несмотря на звуки джаза, его голос звучал необыкновенно ясно. — Я никогда не дохожу до этого. Я весь на поверхности. Я достигаю всего своим очарованием. У меня роковая нехватка организаторских способностей. К тому же я миновал свой пик. Я был более удачлив и более энергичен четыре года назад. Я очень устал. Иногда я испытываю вину перед тобой за то, что ты попала в мои сети. Между тобой и Мюриель такая огромная разница! Я похож на артиста, который всегда играет в одной и той же сцене. Оставь это, Марджори. Игра не стоит свеч. Найди доктора Макса Шапиро, он не захочет долго ждать. Извини, я не хотел употреблять это имя.

Она положила на его ладонь свою руку и сказала:

— Я люблю тебя, ты сейчас лучше, чем когда-либо. Твой час еще придет. Песни, которые ты написал к последнему просмотру «Принцессы Джонс», намного совершеннее того, что ты играл для меня, включая «Поцелуи дождя».

— Да, это была настоящая вспышка. Последняя вспышка умирающего огня…

— Что ты ожидал от Мюриель? Что она будет выглядеть, как твоя возлюбленная из колледжа? Для женщины года текут быстрее, чем для мужчины. В тридцать три ее игра окончена. Мужчина в тридцать один год счастлив, если его карьера только началась. Ты знаешь это лучше меня. Ты говорил мне об этом. Почему ты такой наивный сегодня? Это совсем непохоже на тебя.

Он улыбнулся и пожал ей руку. Музыка была настолько громкой, что в течение двух секунд он не мог говорить.

— Ты слишком хороша для меня. Было глупо предлагать расстаться со мной. В конце концов я могу дождаться, когда ты выгонишь меня.

— Тебе придется долго ждать.

— Я грубый, ужасно грубый. Еще один спор с Сэмом, и я не знаю, не поссоримся ли мы.

Немного выпив, они пошли к нему домой. Они обнимались и целовались так, как не целовались с самого лета. Через некоторое время она, негромко смеясь, проговорила:

— После этого ты не сможешь сказать, что ты никому не нужный пожилой мужчина.

Он отпустил ее и посмотрел на нее недружелюбно, приглаживая растрепанные волосы.

— Ты расчетливая маленькая кошка! Ты делаешь это, чтобы подбодрить меня?

— Не совсем. Мне нравится это.

— Тебе нравится это. — Он зажег сигарету и стал ходить по комнате. — Ты не можешь представить, как ты несносна. А я привык думать, что ты очень страстная. Ты такая же страстная, как счетная машина.

— Не начинай сначала, Ноэль.

Он стоял около нее, и на мгновение она подумала, что он может ударить ее.

— Действительно, для меня это подходящий конец. Вступил в платонические отношения с Марджори Моргенштерн. — Он опять пригладил волосы. — Пойдем съедим «хот догз».

Они жарили сосиски на тлеющих красных угольках камина, пили пиво и играли симфонии на огромном фонографе — единственной ценной вещи в запущенной комнате. Постепенно он повеселел. Был уже четвертый час, когда она ушла. Он спустился вниз и посадил ее в такси. Целуя ее, он сказал:

— Ты не представляешь, что ты сделала для меня. Ты похожа на адреналин. Сегодня ты спасла мою жизнь. На днях я вознагражу тебя.

2. Сэм Ротмор

Телефон разбудил ее. Она посмотрела на часы. Половина десятого.

— Алло? — прошептала она.

— Ты одета? Мы отправляемся на прогулку на самолете.

— Ты что, сошел с ума, Ноэль? Я сплю. Что ты делаешь и почему так рано встал? Самолет? Я никогда не летала в самолетах…

— Ну что ж, тебе это предстоит. Я должен выполнить поручение Сэма и съездить в Олбани. Я лечу на курьерском самолете. Ты тоже. Мы уезжаем в одиннадцать, так что приготовься.

— В одиннадцать? Ноэль, я, наверное, не смогу этого сделать. Неужели ты не устал? Я…

— Мне не пришлось поспать. Я писал песню после того, как ты ушла. Это — самое лучшее из всего, что я сделал. Подожди, ты скоро услышишь ее. Я чувствую себя просто изумительно.

В спешке она оделась и уехала, ни слова не сказав матери, куда едет. Сейчас не было времени спорить, и в любом случае ей придется пропустить мимо ушей протест матери. Его веселый, радостный голос звенел у нее в ушах, несмотря на то что усталость чувствовалась в каждой части тела. Они встретились у здания офиса «Парамаунт» и на «кадиллаке» Сэма Ротмора поехали в аэропорт. Ноэль был в новом широком сером пальто из твида с поднятым воротником, в руках он нес толстый запечатанный конверт коричневого цвета.

— Что все это значит, Ноэль?

— О, большая интрига! Член местного законодательного собрания выступает сегодня с речью по поводу ситуации с налогами на входные билеты в кино. Ему нужны эти документы к часу дня. Сэм не вдавался в подробности, лишь спросил, не боюсь ли я лететь, и потом вручил мне конверт. По каким-то своим соображениям он не может использовать для этого постоянного курьера, все сугубо секретно. Я чувствую себя Скарлетом Пимпернелем[1]. — Это невероятно, думала Марджори, как мог меняется этот человек с каждым днем и даже с каждым часом. Сегодня он снова был худощавым белокурым богом «Южного ветра», со сверкающими глазами, полным силы и энергии. — Ты знаешь, я сегодня не сомкнул глаз! Подожди, ты скоро услышишь. «Старое лицо луны». Это действительно замечательно. Я интуитивно чувствую. Мы будем богаты. Эта песня пришла мне в голову, когда я прогуливался под дождем прошлой ночью, после того как ты ушла…

— Я до смерти хочу услышать ее.

Едва самолет поднялся в воздух, оставив внизу телефонные провода, Марджори, затаив дыхание от какого-то пьянящего страха, подумала, что вот-вот упадет в обморок. Это был четырехместный самолет с одним двигателем, пилотируемый угрюмым человеком в поношенной кожаной куртке. Окошки самолета дребезжали и свистели от ветра, крылья раскачивались, а борта и сиденья тряслись, как в очень старом «форде». Но ее это не волновало. Ей было ужасно страшно, но еще больше — ей было весело и даже, казалось, было не жалко и умереть так, если смерть близко. (Хотя она в это не верила.) Самолет пролетал над долиной реки Гудзон, а Марджори и Ноэль сидели, взявшись за руки, и смотрели вниз, сквозь прозрачный воздух на города, поля, холмы и на реку, которая казалась блестящей сказочной картиной, залитой ослепительно сверкающим солнечным светом. В аэропорту Олбани их ждала машина с доверенным лицом члена законодательного собрания, который должен будет произносить речь. Через десять минут после того, как они приземлились, они уже снова были в воздухе и летели на юг, прямо в белое зарево солнца. Марджори опьянела от скорости, испуга, солнечного света, от неожиданной, головокружительной новизны этого путешествия. Ноэль был неутомим, подумала она. Он не мог существовать без приключений и неожиданностей, в этом была вся его натура, его образ жизни, его стиль. Она никогда больше не найдет такого, как он. Во всем мире нет такого второго. Она наклонилась вперед и страстно поцеловала его в губы, натянув до предела свой привязной ремень. Изумленный, он посмотрел на нее и заорал ей в ухо:

— Хорошо, если это оказывает такое воздействие, я зафрахтую самолет, и мы будем летать в Олбани каждый день!

Они в воздухе пересекли Манхэттен, залитый внизу ясным дневным светом, и медленно, даже лениво сделали круг над башнями, мостами, статуей Свободы, пароходами и блестящими гаванями. Глухой стук шасси уныло прозвучал на взлетной полосе аэропорта. Отстегивая привязной ремень, Ноэль сказал:

— Ты сейчас едешь со мной в офис.

— Ничего не поделаешь.

— У Сэма в офисе есть пианино. Я должен сыграть тебе «Старое лицо луны».

— Ноэль, не смешивай свою светскую и деловую жизнь. Мне вообще не следовало лететь в самолете…

— Ты — безнадежная формалистка. Сэм знал, что я возьму тебя с собой, и предложил мне привести тебя в офис. Он хочет познакомиться с тобой. Ну, ты удовлетворена?

Она относилась с каким-то благоговейным страхом к офисам «Парамаунт». Вдоль обшитых панелями стен тянулись, как иконы, огромные изображения звезд. Эти звезды — фирменный знак «Парамаунт», который она видела на киноэкранах в течение всей своей жизни, — красовались повсюду, они были вырезаны, отпечатаны или нарисованы на стеклянных дверях, на плакатах, портретах, над арками и проходами, наполнив офисы каким-то сказочным волшебством, превратив их в нечто вроде «Тысячи и одной ночи» Голливуда. Ноэль обменялся кивком и улыбкой с секретарем в приемной и провел Марджори через дверь с надписью «Личный кабинет. Не входить» в маленькую комнату, выкрашенную в голубой цвет. Комната служила небольшой библиотекой, вдоль ее стен выстроились в ряд книги в кожаных переплетах; кроме того, в комнате был переносной бар и пианино.

— Уютно, а?

— Это совсем непохоже на деловой кабинет.

— Да, это верно. Именно здесь заключаются действительно жестокие и беспринципные сделки. Внешний офис — для обычного ежедневного надувательства. Я бы предложил тебе что-нибудь выпить, но Сэм приходит в бешенство, если кто-то пьет в рабочее время.

— Спасибо, я ничего не хочу. Ты уверен, что это нормально — нам прийти сюда?

— Все, что Сэм может сделать, — это уволить меня, а мне бы хотелось этого. — Он бросил свое пальто на маленький диван и сел за пианино. — Когда об этом подумаешь, понимаешь, как удивительно — писать песни, — сказал он, перебирая аккорды. — Правильная комбинация нескольких нот, удачное сочетание нескольких слов, все вместе длится не более чем одну-две минуты, и человек, написавший ее, в результате становится вдруг владельцем крупной фирмы или нефтяной скважины. Это как соревнование, конкурс. Написал удачный куплет — и выиграл Гран-при. Ну, ладно, малыш, вот удачный куплет 1936 года: Ноэль Эрман, «Старое лицо луны».

Марджори чувствовала, как мороз пробежал у нее по коже, когда он пел. Идея песни была построена на образе луны, каждую ночь взирающей, как старый одинокий холостяк бродил по улицам и всматривался в лица влюбленных, потом следовал за ними до самых квартир и смотрел на них через окна спален, завидуя им, завидуя их счастью. Лирическое настроение, которым была пронизана песня, приходит с самым последним тактом, с последним штрихом — обручальным кольцом девушки, сверкающим при лунном свете, когда она задергивает штору, чтобы не светило в глаза одинокое старое лицо луны.

Она бросилась Ноэлю на шею:

— О Боже, это — хит!

— Я знаю это, — сказал Ноэль. — Я собираюсь поторговаться насчет виллы на Ривьере. В мелодии действительно что-то есть, не правда ли?

Он снова начал играть. Дверь, ведущая во внешний офис, открылась, и вошел Сэм Ротмор, точно такой, каким Марджори представляла его, вплоть до сигары в руках. На нем была деловая элегантная одежда темных тонов, его розовые морщинистые руки были тщательно ухоженны, и в осанке, манере держать себя был какой-то налет величия, несмотря на сутулость, а может быть, наоборот, благодаря ей.

— Что это за музицирование? — сказал он гортанным голосом, который так хорошо пародировал Ноэль.

Ноэль вскочил.

— Сэм, конверт доставлен. Секретарь члена законодательного собрания Мортон был…

Ротмор кивнул:

— Я говорил с Мортоном по телефону час назад. Спасибо. — Он посмотрел на Марджори. — Здравствуйте. Моя фамилия — Ротмор. А вы Марджори Моргенштерн и вы — подруга этого мошенника.

— Я надеюсь, что не помешала…

— Ничуть. Вы как глоток свежего воздуха на старом душном заводе. Хорошо, как вам понравился полет на самолете?

— Это изумительно. Мне прямо не хотелось выходить, хотелось остаться и летать все время.

С иронией он взглянул на Ноэля, потом снова на нее, и она заметила огромные синие тени под его глазами.

— Ну что ж, продолжай, Ноэль, закончи то, что ты играл.

— Это новая песня, которую он только что написал, — сказала Марджори. — Мне кажется, она замечательна.

— О, ты написал новую песню? Интересно. Ты в последнее время читал какие-нибудь материалы о кино?

Как-то странно, с испуганным и в то же время высокомерным видом Ноэль сказал:

— Сэм, прежде чем уехать, я сдал три отчета. Они у вашего секретаря. Там я высказал вам…

— Я читал твои отчеты.

— Ну и как, там все нормально?

— Давай послушаем твою песню. — Он тяжело опустился в кресло и взглянул на Ноэля: — Ну, играй.

— Вам на самом деле интересно? — Ноэль неуклюже мялся, стоя у стула перед пианино.

— Я хочу знать все о способностях и талантах моих работников. Начинай. Как называется песня?

Ноэль сказал ему. Ротмор медленно кивнул, облокотившись на кресло. Ноэль играл, а его патрон сидел, держа сигару, опустив веки и уставившись в стену. Он дышал ртом часто и прерывисто. Прошло несколько минут после того, как песня закончилась, прежде чем он сказал:

— Ну что ж, нормально.

— Я думаю, что это будет хит. Чертовски удачный хит! — заявил Ноэль.

— Я тоже так думаю, — поддержала Марджори.

Ротмор вздохнул:

— Что заставило тебя снова начать писать песни? Или ты недостаточно загружен по работе?

— Сэм, эта вещь буквально родилась у меня в голове, и я тут же ее записал. В пять часов утра, если вы хотите знать. В мое личное время.

Ротмор взглянул на часы.

— Я думаю выпить виски с содовой. Обычно в дневное время меня клонит в сон после этого, но сегодня я выпил слишком много кофе за ленчем. — Он стал подниматься, но Ноэль уже бросился к бару.

— Я достану, Сэм.

Ротмор опять опустился в кресло и сказал:

— Налей всем. — Он повернулся к Марджори. — Видите? Вот что мы сами себе делаем. Мы продолжаем натягивать, как струны, нервы табаком и кофе и потом расшатываем их алкоголем. Мы делаем это в течение всей нашей жизни. А потом виним Бога, когда умираем молодыми.

— Я бы лучше умер на десять лет раньше, но курил и пил бы все, что захочу, — сказал Ноэль, зазвенев стаканами и льдом.

— Ты несешь чушь, ты не можешь об этом судить. Подожди, посмотрим, что ты скажешь, когда тебе, как мне сейчас, останутся считанные годы.

— Я рад, что вы похожи на старое лицо луны, Сэм.

Ротмор пожал плечами.

— Это хорошая песня. Ну и что?

— Много-много денег — вот что, — ответил Ноэль. — Горы денег.

— Взгляни трезво, — сказал Ротмор. — Сколько денег может принести популярная песня, пять тысяч долларов? Десять — это слишком много.

— Почему, некоторые зарабатывают на этом сто тысяч.

Ротмор сморщил лицо и засунул в зубы сигару, и Марджори чуть не покатилась со смеху, так точно его копировал Ноэль. Сходство было поразительное.

— О чем ты говоришь, обо всей этой безвкусице? «Бананах» и «Серебряных нитях»? Ты рассчитываешь написать что-то подобное? Почему бы тогда тебе просто не делать ставки в тотализаторе? И работы меньше, и более надежно. Что ты заработал на своих «Поцелуях дождя»? Восемь тысяч пятьсот?

Прищурив глаза, Ноэль посмотрел на Ротмора и передал ему виски.

— Ровно столько. Вы осведомлялись у моего издателя?

— Я знаю немного это дело. В свое время я был владельцем одной небольшой студии. Сочинение песен — это для детей. Вычеркни небольшую кучку гениев, Гершвинов, Портеров, Берлинов, Роджеров — и все, не останется никого. Стань небольшим продюсером — и ты сможешь хоть каждый день нанимать и увольнять авторов песен, как мальчиков на посылках; причем хороших авторов.

— Что это доказывает? Человека творческой профессии нисколько не волнует, что за бездельник нанимает или увольняет его, — сказал Ноэль. — Это всего лишь глупая бухгалтерия, чисто формальная сторона его профессии, это может делать каждый дурак.

— Звучит хорошо, — улыбнулся Ротмор, — не учитывая того, что все эти композиторы-песенники ломают себе шеи, пытаясь стать бездельниками и заниматься глупой бухгалтерией. Сочинительство — далеко не все, что нужно для творчества. Это урок номер один в нашем деле. Хотя, я вижу, ты не разделяешь этого мнения. — Ротмор с трудом поднялся с кресла. — Ну, ладно, мы и так наскучили Марджори.

— Нет, нет, — сказала девушка. Она сидела на диване и вертела головой из стороны в сторону, наблюдая за обоими мужчинами.

Взгляд Ротмора, остановившись на ней, подобрел. Патрон сделал глоток виски.

— Позвольте мне позвать вас обоих сегодня вечером на ужин.

Ноэль взглянул на Марджори, которая проговорила:

— По-моему, на сегодняшний вечер у нас билеты в шоу…

— Ничего, не беспокойтесь насчет билетов, — сказал Ротмор. — Если даже они у вас есть, поменяете их на другой вечер.

— Не стоит спорить с Сэмом, — напомнил Ноэль девушке. — Спасибо, Сэм, это будет великолепно.

Ротмор медленно вышел, оставив за собой серые клубы дыма от дорогой, судя по запаху, сигары.

Из газетных колонок, отведенных под светскую хронику, скандалы и сплетни, Марджори знала, что это самый дорогой ресторан в Нью-Йорке. Мебель в ресторане была старинной, совсем немодной, но еда — просто сказочной, а вина — лучше, чем любое из тех, что Ноэль когда-либо заказывал. Здесь она отведала те блюда, о которых столько раз читала во французских романах; раньше она никогда не верила, что такие чудеса кулинарного искусства на самом деле существуют. Икра, супы, мясо — все было приготовлено и приправлено с безупречным совершенством вкуса, и в этом было что-то почти унизительное. Она чувствовала себя немного варваром, неожиданно столкнувшимся с цивилизацией. Какой-то приступ приятного оцепенения охватил ее разум, и она была так ошеломлена, что далеко не сразу начала следить за спором Ноэля и Ротмора. Марджори очнулась, только когда они повысили голоса. Ноэль, видимо, хотел, чтобы они купили к ужину какое-то новое темное итальянское вино двадцатилетней выдержки, которое можно было приобрести за тысячу пятьсот долларов. Ротмор сказал, что для них оно не стоило и пятнадцати центов.

— Это для европейцев. А Европа — это адюльтер в среде бедноты, да еще иностранной бедноты, и Европа умирает. Что вы, европейцы, хотите делать? Создавать театры военных действий и опустошать их, истребляя людей?

— Вы предполагаете, — сказал Ноэль, — американский народ — настолько тупой, что не может признать даже что-то хорошее? Это антидемократический взгляд. Вы никогда не задумывались об этом? Американцы не так тупы, ведь они выбрали в президенты именно того, кто нужен. Или, по крайней мере, мы все верим в это.

— Почему ты, глупец, думаешь, что мы лишь вчера открыли свои двери в мир? Мы не должны предполагать всякую чертовщину. Мы знаем. Ты сможешь когда-нибудь представить себе кинокомпанию кондитерским магазином? Народ вовсе не тупой. Люди чертовски сообразительны, слишком сообразительны по сравнению с такими, как ты. Ты пытаешься продать им хлеб и шпинат в своем кондитерском магазине, и они пойдут покупать конфетки в кондитерский магазин за углом. За тобой закрепляется репутация глупого негодяя, и спустя какое-то время твой магазин закрывается. Смотри, Ноэль, европейцы продолжают снимать картины такого плана, как тебе нравится. Но в их же собственных странах люди выстраиваются в очереди на наши фильмы, а их искусство идет при полупустых залах. Народ решил, каким должно быть кино, — не мы. Вот демократия, о которой ты говоришь. И мы будем делать все, что хочет народ. Ты не можешь силой навязать людям то, что нравится тебе. Ты не в России.

— Вы просто приводите неверное сравнение, пытаясь спрятаться за него, — не согласился Ноэль. — Кинокомпания и кондитерский магазин — совсем не одно и то же, кинокомпания похожа больше на библиотеку. Вы захламляете библиотеку ширпотребом, рассчитанным лишь на детей да умалишенных, которые могут даже не читать, а переваривать это, как кашу, или же дешевыми порнографическими изданиями, в угоду самым низменным потребностям и животным инстинктам людей. Вместо того чтобы удовлетворять требованиям культуры…

— Требования культуры! — Ротмор схватился руками за голову. — О Боже! — Он взглянул на Марджори. — Не давать им того, что они хотят. Ничего. Они удовлетворяют низменные потребности. Давать только то, что хорошо для них, — что, по твоему мнению, хорошо. Вот твоя пламенная речь, речь демократа. Разве это не та же проклятая идея коммунизма, Ноэль? Засунуть им штык под ребра и заставить есть клубнику в сметане?

— О, конечно, разве вы не видите мои бакенбарды и бомбу? Старая история. Лишь эпитеты, когда нет аргументов.

— Нет аргументов? — Ротмор повернулся к Марджори. — Я рад, что у меня нет детей. Если б у меня был сын, он бы оказался кем-нибудь вроде этого типа. Мне кажется, что в наше время из всех колледжей выходят именно такие: или шумные бездельники-идиоты, или вот такой тип неисправимых снобов, которые презирают американский народ…

— Прекрасный пример необоснованного обвинения, — сказал Ноэль. — Если ты не любишь фильмы компании «Парамаунт», ты — предатель родины.

— Ладно, Ноэль, ты действительно думаешь, что американский народ — это сборище проклятых Богом дураков, или нет? И постарайся для разнообразия быть честным, вместо того чтобы проявлять находчивость и остроумие. Может быть, это важно.

Ноэль сделал паузу, и в эту минуту лицо его было серьезнее, чем обычно. Потом он медленно сказал:

— Мой ответ — да, я так думаю, хотя в Америке не больше дураков, чем в любой другой стране. Бог сотворил человечество со средним коэффициентом умственного развития — 100, и вы, Сэм, не можете не признать, что это примерно на двадцать пунктов ниже…

— Что, черт возьми, ты знаешь о Боге, и какой еще, к черту, коэффициент умственного развития? — отрезал Ротмор. — Ты думаешь, что коэффициент умственного развития — это нечто реальное, в действительности существующее, как, скажем, нос? Это всего лишь число, выдуманное проклятыми психологами, и единственное, что оно доказывает, так это то, что фермеры не столь проворны, как психологи. Если бы у фермеров было достаточно времени, которое они могли бы тратить на составление системы коэффициентов, то оказалось бы, что все психологи — идиоты, а фермеры — гении. Потому что они дадут большую сумму баллов за умение правильно хватать коров за соски и не дадут совсем ничего за способность рассчитывать число треугольников в каком-то проклятом бессмысленном графике.

— Вы — закоренелый антиинтеллектуал, Сэм, это не новость.

Ротмор воинственно повернулся к Марджори:

— И я говорю эпитеты! Кто прав, Марджори?

— О Господи, не втягивайте меня в ваш спор. Этот рисовый пудинг — необыкновенный, мистер Ротмор. Я не пробовала ничего более вкусного.

— Отложите ложку и давайте поговорим. Посмотрим, что у него за девушка.

— Хорошо! — Она бросила взгляд в сторону Ноэля. — Я всегда думала так же, как думает об этом Ноэль, — я имею в виду то, что, по правде говоря, я тоже предпочитаю иностранные фильмы, мистер Ротмор. Но я должна сказать, вы представляете вещи в несколько ином свете. Хотя бы людей; в конце концов, может быть, они решили, что хотят серьезные вещи читать в книгах, а легкие — конфетки, как вы выражаетесь, — смотреть на киноэкранах. Это — то, о чем я раньше никогда не думала. — Она обратилась к Ноэлю, который угрюмо наблюдал за ней: — Конфетки нехороши для тебя и тебе подобных, но люди едят их тоннами, и им это нравится. Он говорит, что европейцы продолжают делать серьезные фильмы, а люди в их же собственных европейских странах по-прежнему ходят на американские конфетки. Может быть, это означает, что кино как вид искусства — в действительности изготовление конфет? Раньше мне никогда это не приходило в голову.

Ротмор, вдохнув несколько глотков воздуха, взглянул на нее и засиял улыбкой:

— О Боже, дитя мое. Вы по крайней мере слушаете старого дурака. — Он сказал Ноэлю: — Она — одна из тысячи. Женись на ней.

— Почему, потому что она обманута банальной софистикой, в которую вы сами даже не верите? И вы называете это триумфом? Ей двадцать один год.

— Она сообразительнее, чем ты, мой мальчик, — Ротмор засмеялся гортанным смехом. — Если бы ты только знал. — С торжествующей усмешкой он зажег сигару.

— Послушайте, почему вы не уволите меня, Сэм? Я с вами совершенно не согласен ни в одном практическом существенном вопросе. Я буду всегда продолжать рекомендовать книги типа «Дым над Этной», поскольку верю в это, и что бы вы ни сказали…

Ротмор ткнул его в грудь пальцем.

— Теперь послушай меня, сынок. Я пытался убедить руководство в главном офисе по поводу книги «Дым над Этной», когда ты еще ходил в пеленки. И, по сути дела, можно точно сказать, что есть возможность создания картин и того, и другого жанра. Если ты, не увеличивая бюджет, находишь верные места для показа фильмов в крупных городах, ты сможешь хорошо проявить себя, работая с картинами, рассчитанными на небольшую аудиторию. И мы делали и делаем это. Но это действительно очень небольшая часть нашего бизнеса. — Он ударил по столу. — Мы должны поставить местным зрителям и в близлежащие маленькие города три тысячи фильмов в год, ты когда-нибудь это поймешь? Это наша работа. Хоть одна страна когда-нибудь производила три тысячи хороших книг в год, или три тысячи хороших пьес, или вообще три тысячи чего-либо хорошего? Твоя же, черт возьми, работа как литературного редактора — находить сырье для завода, развлекательные брошюры и прочую ерунду, годную к употреблению, и можешь сколько угодно презрительно фыркать по поводу этой халтуры! И мне не нужно говорить, что «Дым над Этной» — хорошая книга. Неужели ты думаешь, я не умею читать? Когда ты усвоишь эту элементарную вещь, то, может быть, сможешь хорошо вписаться в нашу организацию. Может быть, ты станешь снимать художественные фильмы. Впрочем, какого черта меня волнует, что ты будешь делать? Но ты должен понять, в каком деле ты — первый.

Ноэль холодно ответил:

— Это было вашей идеей, Сэм, не моей, — втянуть меня в это дело, и вам еще предстоит доказать, что эта идея была хорошей. Вы не сможете переделать меня по своему образу и подобию. Если я полезен вам такой, какой есть, то это другое дело.

— Вы видите, — сказал Ротмор Марджори. — Вот так. С этим парнем когда-нибудь можно определенно получить невроз, ведь говорить с ним — все равно что наталкиваться на каменную стену. Весь интеллект испаряется, и ты…

— Естественно, несогласие с вами ведет к неврозу, — сказал Ноэль.

— Почему вы беспокоитесь о нем? — спросила Марджори. — Я влюблена в него. Я привязана к нему.

Ротмор задымил своей сигарой и из-под тяжелых век пристально посмотрел на Марджори.

— Марджори, в этом мире так мало таланта, что, когда ты видишь его, то хочешь, чтоб из этого что-нибудь вышло, в этом все дело. Я видел много молодых людей, которые приходили и уходили. В Ноэле что-то есть, и вообще он — обаятельный дуралей, и если бы его можно было исправить, думаю, он стал бы настоящим кладом для «Парамаунта» и меня. Но на сегодня…

— Надеюсь, ты поняла суть, — сказал Ноэль Марджори. — Сэм стал членом клуба по спасению Ноэля от самого себя.

Ротмор посмотрел на Ноэля, покачал головой и жестом попросил принести счет.

— Иногда я сомневаюсь, — шепотом проговорил он.

Он попытался убедить их сесть в свой лимузин, сказав, что они смогут сегодня вечером воспользоваться его машиной и шофером, после того как завезут его домой. Но Ноэль и слушать не хотел об этом. Старик тяжело влез в длинную черную машину. Когда его шофер уже собирался захлопнуть дверь, Ротмор, зажав в зубах сигару, наклонился вперед и сказал Ноэлю:

— Твой отчет о романе «Красная книга» вполне хорош. Я дозвонился до Побережья. Они сделали заявку. Двенадцать тысяч.

Довольно мрачный взгляд Ноэля исчез в оживленной усмешке.

— Почему же вы не сказали это немного пораньше, вы, старый садист?

— Два других твоих отчета — неплохие, но о них я хочу еще немного подумать. Ты потихоньку учишься. — Он взглянул на Марджори, потом на Ноэля, и глубокие морщины, спускающиеся вокруг рта, смягчились в улыбке, выражающей одобрение, которое он старался скрыть. — Может быть, у тебя будет все хорошо. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Мардж.

3. Седер

Когда миссис Моргенштерн предложила пригласить Ноэля и его родителей к седеру, семейному ужину в канун еврейской пасхи, Марджори подумала, что это была ужасная идея. Поразмыслив, однако, она решила, что в этом определенно есть какой-то здравый смысл.

У Ноэля дела в «Парамаунте» шли хорошо, их отношения с каждой неделей становились все более близкими и многообещающими, и ей показалось, что для его и ее родителей настало время предстать друг перед другом. Она также подумала, что Ноэлю лучше было бы увидеть ее семью и познакомиться с корнями ее религии. Когда ей было четырнадцать-пятнадцать лет, она ненавидела седеры, бар-митцвы и все остальное, и ей доставляло удовольствие шокировать своих родителей атеистическими разговорами. Однако в последние годы она находила седер по-своему привлекательным и хотела посмотреть, какова будет его реакция. Многочисленные праздничные ритуалы и символы еврейской пасхи — маца, хрен, четыре кубка вина, колотые орехи и яблоки, яйца, сваренные вкрутую в соленой воде, огромный бокал вина для пророка Илии — все это вместе со старыми семейными песнями и ежегодными, всегда в одно и то же время, шутками на иудейской службе вызывало в ней какое-то пленительное горько-сладкое чувство ностальгии. И кроме того, было в некотором смысле забавно встретиться с семьей раз в год и узнать, кто из кузенов и кузин женился и вышел замуж, и увидеть новых, недавно родившихся детей, и удивиться, как быстро растут старшие дети. Конечно, это был риск, седер мог не понравиться Ноэлю и его родителям и привести их в уныние. Но она не думала, что это был большой риск, и в любом случае она была готова рискнуть.

Скорее она боялась завести об этом разговор с Ноэлем. Но, к ее удивлению, он очень охотно согласился прийти. Он не имел ни малейшего представления о седерах, знал только, что маца — это то, что едят. Но когда она описала ему все церемонии и обряды, он сказал:

— О, это звучит очень интересно, наверняка это красочное и оживленное зрелище. Мой отец, несомненно, сваляет дурака, как обычно, но это может оказаться забавным.

— Я должна предупредить тебя, что все родственники из всех близлежащих окрестностей собираются в этот день, и дети, и бабушки, и дедушки, и это довольно шумное сборище.

— О! — Ноэль задумался, но вскоре лицо его прояснилось. — Что ж, ты не думаешь, что это к лучшему? Я смогу остаться незамеченным в этой толпе. Конечно, все твои родственники будут болтать о нас, но если ты не возражаешь, я тоже не стану возражать.

— Если честно, Ноэль, ты — хамелеон. Если я и опасалась чего-нибудь, так именно этих сплетен, и я тебе это говорила. И вот уже ты не возражаешь, ты — сама любезность.

— Дорогая, на самом деле ты несправедлива ко мне. У меня золотое сердце. Единственные мои недостатки — это то, что я абсолютно эгоистичен и безнравствен. Скажи своей маме, что все в порядке — мои родичи и все остальное.

Он приехал поздно. Гости уже толпились в накуренной гостиной, дети, мешаясь под ногами, носились среди мебели, визжали и смеялись. Четверо младенцев в колясках и складных кроватках ревели в спальне Марджори, а их молодые мамаши с растрепанными волосами и выбившимися из-под юбок блузками стремительно носились взад-вперед по холлу, размахивая бутылками, пеленками, горшками и погремушками. Быстро сбросив пальто, Ноэль взглянул на Марджори и усмехнулся, затыкая уши от шума. Она сказала:

— Разве я тебя не предупреждала?

— Да, но это, кажется, слишком бурно. Мой отец здесь?

— Да, и твоя мать, и оба они в вечерних туалетах. Прямо отсюда они идут на банкет партии демократов.

Раздался звонок в дверь — это пришли Моррис Саперстин, кузен Марджори, с женой Милдред и их сыном Невилем. Марджори удивилась, увидев, как подрос ребенок. Она помнила его очень шумным белокурым младенцем, который постоянно громко кричал, а теперь это был большой рыжеволосый мальчик.

— Ой, сколько же лет Невилю? — спросила она его отца, который держал в руке черный чемодан. Мать Невиля начала снимать с мальчика пальто, что было очень непросто сделать, так как он встал на дыбы и рвался к детям в гостиную, пронзительно крича: «Привет, Сюзи-Капузи! Привет, Уолтер-Каполтер!»

— Ему пять, только что исполнилось пять, — сказал Моррис Саперстин, старший сын дяди Шмулки, писавший рекламные объявления. Это был молодой человек с грустным лицом, ненамного выше ростом, чем его отец. Вздохнув, он поставил на пол чемодан. — О, ты ни за что не поверишь, какой он тяжелый.

— Что у тебя там? — спросила Марджори.

— Самолеты.

— Самолеты?

— Сорок семь самолетов. Невиль никуда не ходит без них.

Невиль вытащил руки из рукавов своего пальто и стремительно, как ракета, помчался в гостиную. Марджори представила Ноэля Саперстинам. Жена Морриса Милдред, худая, веснушчатая девушка с очень большими передними зубами и черными прямыми волосами, подстриженными «под горшок», была учительницей музыки и иногда на семейных встречах играла на пианино. Она выглядела очень усталой.

Моррис открыл чемодан. Он и в самом деле был доверху забит игрушечными самолетами разных форм, цветов и размеров, все они валялись в беспорядочном сплетении крыльев и колес.

— Куда я могу это положить, Мардж? Но так, чтобы он смог достать их, когда почувствует, что они понадобились. Я не хочу, чтоб чемодан стоял поперек дороги…

Марджори показала на угол в прихожей.

— Это огромное неудобство, — пожаловалась Милдред Саперстин, — мы пытались его брать куда-нибудь без этих самолетов, и всякий раз это вызывало осложнения того или иного рода. Самолеты стали для него чем-то вроде символа безопасности и защиты.

Ноэль спросил степенно:

— Чем-то, что заменяет ему образ отца, вы хотите сказать?

— Да, возможно, — согласилась Милдред, — но мы думаем, это механизм, компенсирующий некоторое уменьшение полового органа. Это все в совершенно нормальных пределах, но — Моррис, не опускай глаза — он приходит в бешенство, когда видит его.

— Я не опускаю, я не опускаю, — сказал Моррис. — Я сам говорю, что это суррогат для мастурбации, но в любом случае, что бы там ни было, он никуда не пойдет без этих проклятых самолетов, это уж точно. Вот так! Такие вот дела. — Он стоял и всматривался в шумную гостиную. — Ладно, я вижу, там уже какая-то паника. Пойдем, Милдред. Где же он, в конце концов?

Когда они скрылись из поля зрения, Ноэль почти рухнул на дверку встроенного шкафа и затрясся, покатываясь со смеху.

— Все правильно, — пробормотала Марджори, — посмейся над моими сумасшедшими кузенами…

— Сумасшествие! — задыхаясь от смеха, с трудом выговорил Ноэль. — Милая, почти все молодые пары, которые я знаю, говорят таким образом. Иногда я часами изводил их насмешками, а им всегда хоть бы что. Моррис, не опускай глаза… Это вызовет у него осложнение… — Он закашлялся, плечи его подрагивали. — Теперь ты знаешь, почему я не женюсь… Сорок семь самолетов…

Миссис Моргенштерн, раскрасневшаяся, в фартуке поверх прекрасного фиолетового платья, выглянула в холл.

— О чем вы тут воркуете вдвоем в уголке? Мы начинаем седер. Заходите.

Украшенный цветами и гирляндами стол был разобран, за счет чего заметно удлинился, и, кроме того, был дополнен приставленным к нему карточным столиком; он протянулся от окон до противоположной стены узкой длинной столовой, заполняя таким образом все пространство комнаты и сверкая в ослепительном блеске ярких электрических ламп. Еще один стол, для детей, наспех соорудили в гостиной, и он был виден через открытые двери, выполненные во французском стиле. Дети находились там под наблюдением Милдред Саперстин, которая добровольно вызвалась побыть с ними, чтобы присматривать за Невилем. Хрипло крича, дети протестовали против того, что их выпроводили из столовой, где находился стол взрослых, а Невиль в знак протеста выставил ноги через отверстия в узоре французских дверей.

Но вскоре дети, успокоенные пепси-колой, присмирели. И вот на фоне сильного оживленного шума, сопровождаемого задиристой болтовней детей и приглушенным, но все равно достаточно мощным ревом младенцев, доносящимся из спальни, седер начался.

Но оживление и веселье не распространялись на стол взрослых. После того как обед начался, здесь постепенно водворилась какая-то натянутая, неестественная тишина, так непохожая на атмосферу прежних лет. Родственники, маленькие люди — старые седые портные, владельцы небольших кондитерских магазинов, механики и их жены — были напуганы и смущены присутствием судьи и его супруги. И их взрослые сыновья и дочери, обычно такая веселая группа простых молодых американцев, любящих шутки и непочтительных к авторитетам, теперь, подобно старшим, сидели с неловким, натянутым видом. Тот факт, что супруги Эйрманн были в вечерних туалетах, не мог не ухудшить положения. Крошечный дядя Шмулка, сортировщик белья в прачечной, в своем дешевом потертом коричневом костюме прижатый к блестяще одетому судье, тщетно старался отодвинуться, чтобы не осквернять роскошь и великолепие прикосновением бедности. Сет тоже сидел неловкий и угрюмый рядом с мистером Моргенштерном, поддерживая песнопения отца перед принятием вина и мацы и подпевая ему неуверенным баритоном. Время от времени он кидал подозрительный взгляд на Ноэля.

Ноэль, хотя его поведение было безупречным, все же, казалось, даже в большей степени, чем его родители, был причиной того, что родственники чувствовали неловкость. Какой-то леденящий холодок исходил от него, и это вызывало ошибки в песнопениях, запинки в традиционных ответах на иврите и смущенные косые взгляды среди родственников. Ермолка, небрежно лежавшая на его густых белокурых волосах, смотрелась так же неуместно и нелепо, как если бы она была надета на голову животного. Он держал себя спокойно и рассудительно, замечания его были вежливы и учтивы, и Марджори не могла обвинить его в том, что он преднамеренно старался произвести впечатление человека, загнанного в ловушку и оказавшегося в таком чужом, неприемлемом для него месте. И не было ничего умышленно оскорбительного в его манере, когда он продолжал смотреть вокруг. Но все это делалось с намерением заставить всю семью, включая Марджори, все больше и больше почувствовать себя дикими разукрашенными африканцами, выполняющими какой-то колдовской обряд. Не спасала положения и миссис Моргенштерн, старавшаяся объяснить Ноэлю все церемонии и обычаи. Вот опять сейчас все у нее выйдет сложным, запутанным и напичканным богословскими терминами, и гробовая тишина нависнет вновь над столом, пока она, мучительно запинаясь, будет заканчивать свою мысль. И все это время Ноэль будет расторопно кивать головой, говоря, что это действительно ужасно интересно. Это повторялось снова и снова.

Хуже всего, однако, было отсутствие дяди.

До нынешнего года Марджори не осознавала, сколь важной фигурой на седере был Самсон-Аарон. Ее отец всегда сидел во главе стола, так же, как и сейчас, проводя службу из прекрасно иллюстрированной Хагады[2], изданной в Англии. Самсон-Аарон казался просто балагуром, заводилой на празднестве, перебивавшим все своими выкриками и насмешками. Сейчас Марджори поняла, что именно он был без преувеличения душой праздника, — и его не было. Он согревал воздух, он дарил тепло. Старый и толстый, он рассеивал холодную натянутость отношений после годичной разлуки и разгонял тучи всех постоянных ссор и всех печально неизменных конфликтов, связанных с различиями в доходах. Его шутки, бьющие из него ключом, завывания его песен, отстукивание ритма кулаком и ногами, его скакания по комнате, его невероятная манера есть и пить — все это постепенно пробуждало дух одной большой семьи, возвращало к жизни старые кровные узы и сплачивало, хоть на один вечер, разобщенную группу отдалившихся друг от друга людей в нечто похожее на сплоченную родовую общину на их древней родине. Без него седер был не больше чем видимостью, жалким подобием праздника. И по мере того как продолжался вечер, праздник этот разыгрывался все формальнее, все с меньшим сердцем, под застывшие улыбки судьи и миссис Эйр-манн и холодный, непроницаемый взгляд их сына.

Если кто-то и обещал спасти седер как неизменный атрибут семьи, то это был Невиль Саперстин. Мальчик постоянно находил возможность выхода своей энергии, живости и веселью. Детский стол был каким-то водоворотом шума и движения, и все это вертелось вокруг Невиля. Вырывая у других детей пепси-колу, ломая мацу об их головы, выпивая залпом соленую воду, кидая тарелки, вилки, перец, цветы и крутые яйца, Невиль проявлял такую прыть, что один заменял десяток детей. Его мать, неотступно следуя за ним по пятам, ловила на ходу тарелки, прежде чем те успевали разбиться, ставила на место цветы, подтирала вино, утешала других детей, когда Невиль выпивал их пепси-колу, и убеждала их не ломать мацу о голову Невиля, на том основании, что месть — недостойный мотив. Марджори сидела спиной к гостиной и не могла видеть всего, что там происходит. Но при каждом внезапном взрыве шума она испуганно оборачивалась, чтобы удостовериться, что ничего острого или влажного не летит в нее.

Внезапно, как только мистер Моргенштерн процитировал «Этот горький хлеб» и положил три завернутые мацы, ситуация в гостиной вышла из-под контроля. Раздался взрыв хохота и одновременно жалобных воплей, а голос Невиля заглушал все остальные и разъяренным пронзительным визгом выделялся на фоне общего шума. Его мать закричала:

— Моррис, Моррис, быстрее! Самолеты! Они добрались до самолетов!

Пока Моррис предпринимал неистовые и отчаянные усилия, чтобы выбраться со своего места из-за стола, где он был зажат между двумя толстенными тетушками, шестеро детей, визжащих и хихикающих, ворвались в столовую, держа в руках игрушечные самолеты и издавая звуки, подобные тем, что издают моторы самолетов: «Браах! Браах!» За ними влетел Невиль с лицом густо багрового цвета, размахивая кулаками, задыхаясь и издавая страшные вопли. Дети нырнули под стол и стулья, промчались между ног попытавшихся их поймать родителей и побежали в спальни, потом обратно в гостиную, то попадая в руки преследовавших их Милдред и Морриса Саперстинов, то выскальзывая из их рук, при этом все время испуская тот же рев: «Браах! Браах!» Хныкая, визгливо крича и щелкая зубами, Невиль умело притворялся, будто бежит в четырнадцати направлениях сразу. Седер внезапно приостановился на десять минут, и все родители присоединились к этой погоне. Наконец самолеты были собраны, а дети усажены обратно на места. Это было весьма трудным делом, потому что, после того как у детей отбирали самолеты, они подбегали к чемодану, хватали из него новые и новые и снова галопом носились вокруг.

Моррис Саперстин, держа чемодан, стоял с удрученным видом в середине гостиной, пока Милдред пыталась успокоить Невиля, который лежал на спине, стуча по полу обеими пятками и пронзительно крича. Моррис сказал:

— Полагаю, мне придется запереть на замок крышку.

— Нет, нет! — завопил Невиль. — Я хочу, чтоб чемодан был открыт.

— Я могу ответить только одно, — сказала его мать. — Эти дети просто невыносимы. Тебе придется держать чемодан открытым на коленях.

— Господи, Милли, как же я смогу есть?

— Послушай, Моррис, это была твоя идея прибегнуть к такому методу, не моя. Я тебя предупреждала. — Она увела Невиля, а Моррис, спотыкаясь, вернулся на место и сел, положив чемодан себе на колени.

Наступил покой, но ненадолго.

Следующей частью седера было изложение Четырех вопросов. По существу, седер был чем-то вроде инсценировки или религиозной драмы, исполняемой дома. Самый младший ребенок, который мог запомнить фразы на иврите, произносил четыре вопроса о символах стола: хрене, маце, соленой воде и так далее. И взрослые в ответ излагали сказание об Исходе евреев из Египта, объясняя по ходу рассказа значения символов. С четырех до восьми лет Марджори имела потрясающий успех в Четырех вопросах. Все родственники еще тогда говорили, что она была прирожденной маленькой актрисой.

В этом году вопросы были замечательно исполнены Сьюзен Моргенштерн, круглолицей шестилетней девочкой, принадлежащей ветви из Ньюарка (одной из нескольких ветвей, составляющих эту большую семью). Девочка говорила мелодичным писклявым голоском на безупречном, выученном наизусть иврите. После аплодисментов взрослых и ответных реверансов она возвратилась к детскому столу. Едва взрослые начали, как заведено, песнопение в ответ, как в гостиной раздался пронзительный вопль, самый ужасный, какой можно было только представить, и послышались восклицания матери Невиля:

— Невиль, это жестоко! Ты не должен быть жестоким!

Выяснилось, что Невиль тайком подкрался сзади к Сьюзен Моргенштерн и что есть силы укусил ее за попку.

И снова праздничная церемония нарушилась, и четверо родителей начали поспешно растаскивать детей, так как Сьюзен каталась с Невилем по полу, пытаясь его задушить и явно в этом преуспевая.

Так получилось, что между семейными ветвями из Ньюарка и Фар-Рокуэй, из которой был Невиль, возникла война и разгорелся яростный спор именно тогда, когда отец Невиля хотел сказать, что трапеза была отличной. Потом он сказал, что Невиль избавился от чувства неприязни, которую, конечно, спровоцировала Сьюзен, и что на самом деле эта встреча сблизила кузена и кузину.

— Священная корова Моррис! — воскликнул отец Сьюзен, Гарри, грузный и добродушный молодой человек, работавший мясником. — Если он побил ее, значит, побил. Будь я проклят, если позволю сказать, что это тоже было отлично. Ну да, из-за объявления во всеуслышание я должен думать, что все остальные дети — как это называется? — избавились от чертовой враждебности, подобно ему? Мою девочку сожрали бы всю целиком.

— Гарри, пожалуйста, не ругайтесь за праздничным столом, — попросила миссис Моргенштерн, улыбаясь судье и его жене.

— Все нормально, не о чем беспокоиться, — сказал судья, вытянув шею и наблюдая с некоторым беспокойством за драчливым Невилем, находящимся в соседней комнате.

— Невиль крайне агрессивен, — проговорил его отец Моррис. — Это нормальное поведение единственного ребенка, в особенности раскованного.

— Это совсем не так! — гневно вскричала мать Невиля. Она присела, пытаясь успокоить сына и приводя в порядок его одежду. — Это все из-за древнееврейской традиции, примитивного таинства, которому его подвергли. Это подействовало ему на нервы. Его воспитывали рационально, и он находится в таком возрасте, когда все это его ранит!

Моррис Саперстин, нащупывая что-то в чемодане, лежащем на его коленях, посмотрел на мистера и миссис Моргенштерн.

— Ну, хорошо, Милли, среди нас есть люди, которые думают несколько иначе.

— О, все в порядке. Рано или поздно его нужно было познакомить со всеми этими обычаями, как я думаю, но мы могли бы подождать с этим пару лет, вот и все.

Тем временем семья благодаря этим волнениям оживилась. За столом пошли обычные разговоры, а мрачное уныние отступило. Гарри Моргенштерн, крепкий на вид отец Сьюзен, украдкой выпил пару рюмок палестинского сливового бренди, чтобы успокоиться. Его лицо сразу же стало пунцовым, и он принялся стучать кулаками по столу.

— Что это, черт возьми, праздник или похороны? Ну же, больше жизни! А то судья подумает, что он находится в доме престарелых! — И он громко запел песню, которую поддержало большинство членов семьи.

Судья Эйрманн помахал ему и рассмеялся.

— Обо мне не беспокойтесь. Уверяю вас, я получаю удовольствие.

— Это еще что, ваша честь! — прокричал Гарри. — Мы разогрелись и сейчас покажем вам, что значит праздник! Давайте, Дора, давайте, Леон, запевайте!

Мистер Моргенштерн сказал:

— Поднять дух — вот что нам нужно, Гарри. Вы так похожи на дядюшку. — Он бил по стакану вилкой в такт мелодии, и вскоре и сам присоединился к поющим. Пели все. Мистер Моргенштерн запел еврейские псалмы с еще большим воодушевлением, вызывая ответную реакцию семьи.

Ноэль повернулся к Марджори, глаза его блестели:

— Кажется, я начинаю постигать идею.

— О, это еще что! — улыбнулась Марджори. Ее настроение улучшилось. — Это только тень того, чем оно должно быть. Нам не хватает Самсона-Аарона.

— Я могу себе представить, — сказал Ноэль. — Я действительно понемногу начинаю понимать его и вас тоже.

Праздник продолжал набирать силу и становился все более веселым. В действиях мясника Гарри начали проявляться задатки лидера: он кричал и стучал так же энергично, как дядя, только не с таким юмором. Марджори чувствовала, как знакомое ощущение тепла разливается по телу. Сладкий вкус виноградного вина будил в ней детские воспоминания. Ее меньше всего заботило, что Ноэль и его родители подумают о ней, поэтому она решительно включилась в песнопение. Она заметила, что Ноэль и его отец принялись петь псалмы на английском языке, наблюдая, одновременно ли с другими переворачивают страницы. Улучив момент, Ноэль посмотрел на нее и спросил:

— Ты все понимаешь?

— Да, к счастью, мы учили иврит в течение нескольких лет, иначе я совсем забыла бы его.

— Английский ужасен, — заметил Ноэль, — по крайней мере перевод, выполненный еврейской общиной. Что касается меня, то я имею только общее представление, о чем идет речь. Но иврит обладает большой привлекательностью, пафосом и настоящей силой. Я вам даже завидую.

С таким же воодушевлением была исполнена следующая песня, и так как семья была полностью поглощена этим, судья Эйрманн поднял глаза от книги, его высокий гладкий лоб наморщился.

— Ну, конечно, мне кажется, я знаю эту песню, — сказал он дяде Шмулке. Он взял несколько тактов вместе со всеми, и Шмулка одобрительно закивал головой.

— Вот! — сказал судья. — По-моему, это та песня, которая перешла к немецким евреям. Моя мама обычно напевала мне ее в детстве. Я помню эту песню смутно, так как не слышал ее целых пятьдесят лет. — Судья Эйрманн присоединился к поющим, размахивая высоко поднятой рукой с указующим перстом. Это произвело сильное впечатление на семью. Когда песня закончилась, Гарри прокричал:

— Троекратное «ура» в честь судьи!

И вся семья принялась его приветствовать и громко аплодировать. Он всем с достоинством поклонился, явно польщенный, его длинное лицо раскраснелось, седые волосы растрепались, было заметно, как на шее у него пульсирует жилка.

Донесшийся из столовой грохот разбивающейся посуды указывал на то, что Невиль Саперстин вышел из состояния депрессии. Марджори обернулась и увидела, что Милдред Саперстин ползает на коленях и собирает осколки. Милдред перехватила ее взгляд и сердито сказала:

— Ну вот, это все, что я могу сейчас сделать. Сьюзен несносна. Она все время дразнит Невиля «Невиль-дьявол». Никакой ребенок, имей он мозги, не выдержал бы этого.

Гарри Моргенштерн прокричал в гостиную:

— Сьюзен, прекрати, слышишь? Перестань повторять «Невиль-дьявол». Тебе понятно?

— Да, папа, — пропищала Сьюзен и добавила: — Только один последний разочек, хорошо, папа? Невиль-дьявол!

И когда дети увидели, что за это не последовало наказания, они принялись скандировать: «Невиль-дьявол! Невиль-дьявол!»

Невиль слез со стула и, вбежав в столовую, завопил:

— Папа, я хочу мои самолеты! Дайте мне мои самолеты!

Моррис вскочил, позабыв, что чемодан, лежавший у него на коленях, был открыт; чемодан соскользнул с его колен, Моррис попытался его удержать, но опрокинул на пол, и сорок семь самолетов со звоном и шумом полетели под стол. Некоторое время стояла тишина, и даже Невиль закрыл рот и только смотрел расширенными глазами на отца.

— Ну и ну, — произнесла Милдред Саперстин ледяным тоном. — Ничего не скажешь, Моррис, прекрасная работа. Сейчас же собери все.

— Нет, нет! — вскричал Невиль. — Я не хочу, чтобы их собирали. Оставьте их на месте. Я должен устроить парад! — Он залез под стол, и было слышно, как он там двигает игрушки по полу.

— Что он собирается делать? — спросила озабоченно миссис Моргенштерн, обращаясь к Милдред. — Вытащи его, пожалуйста, из-под стола.

— Парад, — ответила Милдред. — Он ничего не повредит. Он только выстроит их в надлежащий боевой порядок, по три в ряд.

— Милдред, дорогая, — сказала миссис Моргенштерн, — только, пожалуйста, не под столом, где ноги сидящих и все такое.

— Тетя Роза, — вставил Моррис, — если вы хотите спокойной обстановки, поверьте мне, что это прекрасная идея. Он будет поглощен игрой. Его не будет слышно. Послушайте меня. Не обращайте на него внимания и…

В этот момент судья Эйрманн вскочил из-за стола с громким криком; отшвырнув стул, он схватился за ногу.

— А-а-а! Боже мой!

— Мой парад! Вы разрушили мой парад! — взвизгнул Невиль из-под стола.

— О Боже, — кричал сдавленным голосом судья, — маленькое чудовище разодрало мою лодыжку до кости! — Он закатал брючину и стал озабоченно разглядывать тонкую посиневшую голень.

Моррис Саперстин наклонился и вытащил из-под стола Невиля, завывая от боли и одновременно шлепая сына.

— Мои самолеты! Мой парад! Отдайте мой парад!

Теперь весь стол буквально ревел. Судья сказал Моррису:

— Боже мой, извините меня за резкость, но чего заслуживает этот ребенок, так это трепки, чтобы запомнил на всю жизнь. Она ему просто необходимо.

— Моррис! — крикнула Милдред, уставившись на судью. — Пойдем домой.

— Успокойся, Милдред, ради Бога, — сказал Моррис.

— Послушай! Мы идем домой! Собери игрушки.

— Я держу его, Милли! — Моррис тяжело дышал, продолжая борьбу с Невилем, напоминающую схватку с пойманным лососем.

— Милдред, дорогая, — сказал дядя Шмулка, — не уходите домой, это же праздник. Вы совсем ничего не ели. — Он протянул руки к Невилю. — Иди к дедушке, милый. — С поразительной готовностью Невиль, прекратив истерику, спустился с рук отца на колени к Шмулке и устроился поудобнее. Судья отодвинулся в сторону. — Успокойся, Милдред, все в порядке, — сказал Шмулка. — Он посидит со мной и будет хорошим мальчиком. Для дедушки он всегда хороший мальчик.

— О нет, я не собираюсь испытывать все это снова. — Губы Милдред посинели, брови были нахмурены. — Это только временное затишье, затея деда не поможет. В моей семье такого не бывает. Моррис, собери игрушки и пойдем. — Она скрестила руки и прислонилась к дверному косяку. Дети за ее спиной стояли притихшие.

Моррис огляделся с улыбкой, глаза у него были большие и печальные.

— Извините, друзья, я думаю, так будет лучше. — Он опустился на четвереньки и стал шарить под столом.

Милдред стояла за спиной Марджори. Импульсивно Марджори встала со стула и обняла Милдред за талию.

— Милли, я понимаю, вы огорчены и разочарованы. Но, мне кажется, вы будете более разочарованы, а Моррис точно будет, если вы сейчас уйдете. Пошел только второй час… — Она запнулась. Глаза Милдред Саперстин, грустные и горящие, смотрели испуганно в ее глаза.

— Марджори, дорогая, — сказала Милдред, — вы очень милая и приятная, и обладаете всем в этом мире, я знаю, а я имею сына и должна делать для него то, что ему на пользу.

Гарри обратился к Марджори:

— Оставьте. Она ужасно неприятная женщина. Она просто получает от этого удовольствие.

Милдред в смятении уставилась на Гарри, затем оглянулась на присутствующих.

— Ну, благодарение Богу, мы живем в такое время, когда можем выбирать себе культуру. Никто не может сказать, что я не пыталась приобщить, но это идолопоклонство невозможно, и Невиль это чувствует. Я всегда это утверждала. Я только хочу сказать, что мы думаем присоединиться к унитарной церкви. Как бы то ни было, у них есть ответы на все вопросы. — Повисла гнетущая тишина. — Хорошо, Моррис. Возьми ребенка и пойдем.

— Он заснул, — сказал дядя Шмулка тихим уставшим голосом. Невиль — главный возмутитель спокойствия и споров — лежал, свернувшись калачиком на коленях дедушки и мирно посапывая, глаза его были закрыты.

После процедуры прощания Моррис, держа на руках ребенка и выходя из комнаты, в заключение произнес:

— Отец, не придавай значения тому, что она говорила о церкви. Мы не собираемся присоединяться ни к какой церкви.

— Я знаю, Моррис, я знаю, что вы не собираетесь. Она хорошая женщина, она только расстроена. Будьте здоровы, — сказал дядя Шмулка.

Когда Моррис усталой походкой покинул дом и скрылся из вида, один ребенок все же выкрикнул: «Невиль-дьявол».

Миссис Моргенштерн обратилась к чете Эйрманн:

— Я уж и не знаю, что вы подумаете об этом.

Судья Эйрманн улыбнулся, его голос был тих и спокоен.

— Роза, вы должны видеть семью дружной. Когда кровь не бурлит в жилах — это застой. Теперь я знаю, что у вас большая счастливая семья.

До этого он не называл ее по имени. Миссис Моргенштерн покраснела, а напряженная обстановка за столом разрядилась. Гарри Моргенштерн сказал:

— Ей-богу, судья, вы правы. Мы, конечно, большая счастливая семья, но в семье не без урода. Тетя Роза, мы закончили Хагаду, не так ли? Теперь можно поесть?

Это был настоящий пир: рубленая печень цыпленка, тушеная рыба, жирный свекольный суп, шарики мацы, фрикасе из цыплят, картофельные оладьи и жареная курица. Судья Эйрманн принялся за еду с большим аппетитом, приговаривая, что ничего лучше еврейской кухни нет. Родственники, опасавшиеся, что им придется чувствовать себя скованными в присутствии судьи, после этих слов оживились. Вскоре все были веселы, кроме тети Двоши. Она ела небольшими кусочками из деревянной тарелки, на которой лежали морковь, салат, помидоры, сырой картофель и яблоки. В последнее время тетя отказалась от приготовления овощей на огне, полагая, что при этом разрушаются витамины. Тетя Двоша смотрела на семнадцать человек, сидящих за столом и поглощающих в большом количестве жареное мясо, и ее лицо все больше вытягивалось и становилось мрачным. Она ворчала, больше обращаясь к себе и к тем, кто ее слушал, говоря о вредности подобной пищи для желудка, а также что-то об аминокислотах, отравлении протеином и внезапной смерти.

Когда подошло время десерта, судья стал посматривать на часы. После второй чашки чая он снял не спеша свою ермолку, положил ее на салфетку и откашлялся. Этого жеста и сигнала было достаточно, чтобы все гости прекратили есть и пить и повернули головы к нему.

— Мои дорогие Роза и Арнольд! Миссис Эйр-манн и я, конечно, сожалеем, что должны покинуть гостеприимную и любимую семью, эту прекрасную церемонию, трапезу и идти на скучный политический обед. Это приходится мне проделывать почти каждый вечер в течение недели, но я не могу…

— Совершенно верно, судья, — сказала миссис Моргенштерн, не совсем сознавая, что это была лишь преамбула, а не речь.

Судья, улыбаясь, посмотрел на нее.

— … но я не могу, говорю, покинуть этот великолепный и, можно сказать, священный стол без того, чтобы не произнести слова благодарности. — Ноэль тяжело откинулся на стул. Его глаза потухли, а лицо стало угрюмым, и Марджори боялась, что это будет замечено гостями. Но глаза других были устремлены на судью. Судья Эйрманн продолжал:

— И будь что будет со мной после обильного угощения Розы Моргенштерн. Но я благодарен, и в большей степени, за пищу духовную, которую получил сегодня. Миссис Эйрманн и я не религиозны в некотором формальном смысле, но я верю в то, что мы делаем; и мы всегда в душе оставались хорошими евреями. Понимаете, мы оба из старых немецких семей, которые от всего этого отошли. Сидя здесь сегодня, я спросил себя, действительно ли наши деды были так мудры? Психологи двадцатого века находят ряд положительных аспектов в воздействии символов и церемоний на поведение людей. И мне хотелось бы знать, не окажется ли, что эти раввины прошлого знали больше. Какая удивительная сердечность и интимность в вашей церемонии! Даже небольшая ссора придала живость и особый шарм семейному празднику. Я собирался поехидничать, но передумал… — Судья сделал паузу и рассмеялся. — Маленькая Хагада с неправильным английским и причудливыми старинными гравюрами были для меня открытием. Я вдруг осознал, что являюсь частью традиции и культуры, возраст которых четыре тысячи лет. Я осознал также, что это мы, евреи, совершили исторический исход из Египта и дали миру концепцию святости свободы.

— Неужели? Это такое счастье для меня, — пробормотал Ноэль.

— Закрой рот, — сердито прошептала Марджори.

— Как бы то ни было, — сказал судья, — вам седер дал больше, чем мне. Сегодня я увидел воочию исход, как это было тогда. Пока вы занимались пением псалмов, которые я, к сожалению, не понимаю, я закрыл глаза и увидел массу людей во главе с чудотворным седобородым гигантом Моисеем, идущих вперед через гранитные ворота Рамзеса, через пески в свете полной луны… — Судья Эйрманн продолжал в том же духе в течение десяти минут, рисуя живую картину исхода, а затем заключения союза с Богом на Синае. Родственники сидели очарованные. Марджори, несмотря на саркастическое замечание Ноэля, была взволнована и удивлена. Ноэль обычно характеризовал отца как смешного пустозвона, однако, хотя его речь была цветистой, а манера говорить академической, судья обладал красноречием и чувством юмора. Описывая израильтян, складывавших свои украшения в кучу перед Аароном для того, чтобы сделать затем из них золотого тельца, он сказал:

— Серьги, перстни, различные кольца, золото, золото, звенящее и падающее и превращающееся в кучу! Только вообразите, они полностью раздели себя! Они отказались от последних украшений ради этой глупости, того золотого тельца, представьте этих обедневших израильтян со светом Синая на лицах! И до сих пор, мои друзья, еврей, не важно, что он беден, всегда наскребет десять долларов для карточной игры. — Родственники бушевали, а пожилые подталкивали друг друга и подмигивали. Судья сидел невозмутимо, ожидая, пока смех утихнет; глаза его были насторожены, лицо серьезно, жилка на шее пульсировала. Марджори была поражена его сходством с сыном. Ноэль тоже никогда не смеялся над своими остротами, а сидел невозмутимо, выдерживая паузу и давая возможность смеяться слушателям. Глубоко сидящие умные голубые глаза были одинаковыми у обоих мужчин, в особенности теперь, когда глаза судьи излучали энергию. Различие в возрасте, ненавязчивая привлекательность и густые светлые волосы Ноэля не могли уменьшить сходства сына и отца.

В то время как Ноэль, откинувшись на стуле и уставившись на пятно от вина на скатерти, не спеша сооружал горку из крошек мацы, а его отец произносил речь, Марджори представила себе, как он с тринадцати лет точно так же сидел за столом отца и мрачно переносил невнимание. Одно было очевидно: за столом, где главенствовал судья Эйрманн, ничто другое не должно было отвлекать внимания присутствующих.

Когда судья поднялся, чтобы идти, и произнес: «А теперь до свидания, храни вас Бог и счастливой Пасхи», — все встали, окружили его, протягивая руки и расточая хором комплименты. Для каждого у него находилось слово, с каждым он обменялся рукопожатием. Он помнил, чьих родителей каждый ребенок, и называл их по имени, что всех особенно поразило. Мистер и миссис Моргенштерн проводили семью Эйрманнов до прихожей, за ними потянулись остальные гости, все обменивались шутками с судьей. Мать Ноэля, богато одетая маленькая женщина, слегка накрашенная, остановилась, чтобы поцеловать Ноэля в лоб, затем она поцеловала Марджори.

— У вас прекрасная семья, дорогая Марджори, в самом деле прекрасная. Вам можно позавидовать. Спокойной ночи. Я хотела бы побыть у вас еще.

Родители Ноэля ушли, и Марджори сказала ему:

— Я думаю, ты любишь мать. А твой отец очарователен. Зачем ты выставляешь его идиотом?

Он взглянул на нее, наклонив голову; на его лице была неприятная улыбка.

— Ты сколько-нибудь поверила тому, что он говорил?

— Я только думала, что все меняется. Я не обращаю внимания на твои слова.

— В самом деле? Только не забывай, дорогая, что он политик, а ваш дом находится в его округе. Когда это все кончится? Можно мне снять? — Он потянулся к своей ермолке.

— Сейчас снова начинается церемония, Ноэль, и ты услышишь несколько прекрасных песен.

— Сколько времени это продлится?

— Недолго, не больше часа. Я буду тебе очень благодарна, если ты проявишь терпение.

— Хорошо, это интересно, но, честно говоря, у меня другой план.

Наконец она сказала:

— Ноэль, все в полном порядке, и если ты хочешь сейчас уйти, то все тебя поймут.

— Я выпью еще этого палестинского бренди. — Он выпил всего половину рюмки, хотя начал пить с десерта. Посмотрев на янтарный напиток, Ноэль произнес: — Оригинальный вкус. Терпкий и довольно крепкий. Примитивный, крепкий, но экзотический. Как раз подходящий к этому случаю.

Когда седер возобновился, его тональность заметно изменилась. Слава померкла. Гости, сонливые от обильной пищи и выпитого вина и бренди, были склонны поговорить о замечательном судье, забывая следовать церемонии. Мистер Моргенштерн вынужден был несколько раз делать замечания и призывать к тишине.

Члены семьи часто поглядывали на Ноэля и Марджори, подмигивая, кивая головами и перешептываясь. Марджори начала чувствовать себя неуютно. Обряд, который последовал дальше, был традиционным поводом подразнить влюбленных и помолвленных. Ноэль рассеянно перелистывал Талмуд и со скучным видом потягивал сливовый бренди. Даже тетя Двоша оживилась и, наклонившись через два незанятых стула к дяде Шмулке, что-то нашептывала ему. Рожи, которые она строила Марджори, могли бы испугать даже крокодила. В тишине, повисшей над столом, Гарри сказал:

— Ну, так кто откроет дверь в этом году?

Родственники захихикали, указывая на Марджори. Ноэль поднял голову.

— С какой стати? — спросил он мягко.

— Это сделает Ноэль, — сказал Гарри. — Дверь должна быть открыта, вы знаете. — Это вызвало еще больший смех.

— Для кого? — спросил Ноэль.

— Илия, пророк Илия. Разве ты не знаешь? Илия сейчас войдет и выпьет свою чашу вина.

Ноэль согласился:

— Ну, он не мой друг, но я буду рад открыть дверь.

Послышался смех, и он повернулся к Марджори:

— Однако это забавнее, чем я думал.

— Мардж и Ноэль открывают дверь! — взвизгнула тетя Двоша и рухнула на стол, заливаясь смехом.

— Кажется, начинаю понимать, — сказал Ноэль. — Ну хорошо, пошли. — Он было взял Мардж под руку и остановился, сраженный гомерическим хохотом.

— Да нет же, не обращай внимания, — выдавила из себя Марджори, заливаясь пунцовой краской, и они вышли, сопровождаемые шутливыми возгласами.

— Так, всякая чепуха о привораживании, но что тут такого удивительного, если парень и девушка уходят под руку?!

— Открыть дверь прямо сейчас? — спросил Ноэль, когда на полпути она остановилась.

— Погоди чуть-чуть.

В столовой раздавались подбадривающие восклицания.

— Теперь открывай.

С кислой улыбкой Ноэль открыл дверь. Пустой холл, выложенный плиткой, ряды дверей — все выглядело странным. Ноэль взглянул на Марджори.

— Черт! Кажется, я чувствую прохладное прикосновение к моей щеке. Сила внушения…

— Я ощущала это дуновение с тех пор, как мне исполнилось четыре года.

— Илия долго здесь пробудет?

— Нет, он только на минуту.

— И мне действительно нужно поцеловать тебя?

— Не стоит. Всеми силами избегай этого.

Он все же слегка прикоснулся к ней губами. Ноэль изрядно накачался бренди, и это чувствовалось. Он быстро вытащил из шкафа пальто и перекинул через руку.

— Мардж, передай мои извинения родственникам. Я направляюсь в город вместе с пророком Илией. — Она посмотрела на него с нескрываемым удивлением. Ноэль пояснил: — Так будет лучше. Они замечательные люди, и у меня был приятный вечер, несмотря на речь судьи. Для меня это стало откровением, правда. Но теперь мне лучше уйти.

— Пожалуй, это отличная мысль, — чуть слышно сказала Марджори, — до свидания.

— Я позвоню, — добавил Ноэль. Затем он всмотрелся в пустоту холла. — Илия, подожди чадо свое!

Дверь захлопнулась.

4. Имоджин

Он не звонил, и в течение трех дней Марджори беспокойства не испытывала. После его такого внезапного ухода с седера ей не хотелось звонить ему первой. Пожалуй, она не сердилась на Ноэля. Для него это был трудный вечер, и в целом он неплохо себя показал, размышляла Марджори, было бы хуже, если бы он не пришел вовсе. Но его манера уходить — это уж слишком! Теперь он сам должен сделать следующий ход.

Но на четвертое утро Марджори проснулась с тревожной мыслью: не обидела ли она его? А может, и в самом деле он напыщенный сноб, и она пала в его глазах — ведь у нее родственники небогатые, да еще странные, такие, как тетя Двоша и Саперстины?

Наконец в десять минут двенадцатого, обычно Ноэль выбирал именно это время, раздался звонок.

— Мисс Моргенштерн? Минутку, пожалуйста, — холодноватый ровный голос оператора со станции «Парамаунт».

— Алло? Марджори? Как поживаешь?

— Да… да… Алло… Мистер Ротмор? Сэм? Со мной все в порядке… Спасибо… Боже, какой сюрприз!

— Надеюсь, не разбудил тебя?

— О нет, Господи, что вы. Я давно на ногах…

— Мне просто подумалось, что ты могла перенять привычки нашего общего приятеля. Кстати, ты не знаешь, куда он пропал?

— Разве его нет в офисе?

— Не появлялся три дня. Домашний телефон не отвечает.

Марджори пронзила тревога.

— Должно быть, он болен?

— Ты виделась с ним последние три дня? Может, слышала что о нем?

— Последний раз я видела его в понедельник вечером.

— В самом деле? Так… Во вторник утром он не появился… Не думаю, чтобы он заболел. Вчера я отправил к нему посыльного. В доме света не было. На звонок никто не откликнулся. Марджори, он исчез; куда — одному Богу известно.

— Нет, Сэм, все это слишком странно: исчез куда-то, ничего никому не сказал…

— Чертовски странно, — грустно ответил Ротмор, — чертовски странно. Как насчет ленча, Мардж? Приезжай, посидим вместе…

— Правда? — Она быстро окинула себя придирчивым взглядом. — Конечно! Это было бы здорово, Сэм!

Она тут же позвонила Ноэлю и все ждала и ждала ответа с трубкой в руках. Ноэль, когда ему не хотелось, чтобы его тревожили, прибегал к уловке: откручивал основание телефона и прикрывал чашечку звонка бумагой. Этот трюк он впервые применил, когда занимался переделкой «Принцессы Джонс»; Марджори сидела рядом, и ее очень смешили тупые и сердитые позвякивания. Если слушать их долго, то рано или поздно подкатывает раздражение, и у Марджори была надежда, что трубку все-таки снимут. Но абонент не отвечал, и терпение ее лопнуло: она бросила трубку. Марджори надела старый синий костюм, поправила шляпку и украшения.

Раньше ей не доводилось видеть Ротмора у него за столом, в огромном здании главного офиса. Стены, обшитые темным деревом, очень толстый ковер под ногами, весьма внушительного вида стол и много современной живописи, в богато оформленных рамах. Ротмор медленно привстал, протянул руку.

Первоначальное суровое выражение его глаз исчезло, на лице возникла приветливая, немного усталая улыбка.

— Привет. Что-нибудь узнала о нашем приятеле?

— Нет.

— Посыльный только что ездил к нему домой, пытался выломать дверь. Безрезультатно. Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.

Он привел ее в маленькое помещение, выходившее окнами на Таймс-сквер.

— Здесь Ноэль работает, он и еще один парень. Этот стол — его. В понедельник он оставил его открытым. Сегодня утром мне нужно было порыться тут в кое-какой корреспонденции.

Один за другим он вытащил ящики стола. Они были набиты сваленной в кучу бумагой, книжками, письмами, распечатками, копиями «Голливудского репортера», служебными записками и другими бумагами. Такой же невообразимый хаос царил и внутри стола. Довершали картину несколько засохших сандвичей и пустые бутылки из-под кока-колы. Марджори молча смотрела на весь этот беспорядок.

— Я не знаю, как ему удалось это, — сказал Ротмор, — должно быть, он каждый вечер вываливал сюда свою корзину для мусора или, что более вероятно, все мусорные корзины, хотя совсем необязательно, чтобы этим занимались литературные редакторы.

— Я думала, что у него все в порядке… — нерешительно произнесла Марджори.

Ротмор посмотрел на нее сквозь толстые очки:

— Выпьем по чашечке кофе?

В маленьком французском ресторанчике, пока они расправлялись с изумительно приготовленным лососем, Ротмор поведал Марджори историю карьеры Ноэля в «Парамаунте».

Она была захвачена и вместе с тем неприятно поражена откровениями Ротмора. Нервы ее были напряжены. Нельзя сказать, что Ротмор был язвителен, но добрым назвать его было трудно. Вот и открылась обратная сторона баек мистера Эрмана. Ящики произвели на Марджори неизгладимое впечатление, и скрывать правду от самой себя стало невыносимо трудно. Если верить Ротмору, то с первого дня Ноэль показал свою лень и неуправляемость. Без малейшего повода он бунтовал, и всегда негодование его было направлено не на недостатки в собственной работе, а на весь процесс бизнеса в целом.

— Здесь тот самый случай, Мардж, когда заявляют с апломбом, что «мы должны быть уверены, что наши фильмы будут приносить прибыль». Как будто это черт знает какое открытие! Детский лепет. Если он, конечно, не коммунист, а он — не коммунист. В этом я убедился. Но будь я проклят, если знаю, чего же он добивается. Я хочу спросить: зачем все эти увертки, вся эта безалаберность? Он один из самых умных парней из тех, с кем мне приходилось иметь дело. Но своей работой он даже на клерка за двенадцать долларов в неделю не тянул. Его подход просто возмутителен. Болтает всякую ерунду о самых тривиальных вещах, держит меня за дурака, говорит, что отправил ответ на письмо или, например, что выслал набор распечаток, а сам ничего не делает. Ловишь его на месте — говорит самым невинным образом, что у него выскользнуло из головы или еще какую-нибудь чушь. Абсолютно безответственный. Вот, пожалуйста! Сегодня я обнаружил у него в столе важные письма, которые он обязан был показать мне несколько недель назад. Разве это нормально, Марджори? Это не человек, а паршивец какой-то. Надо ведь так постараться! И что теперь?

— Может, он просто не создан для бизнеса, вот и все, — печально ответила Марджори. — Ноэль ставил шоу в «Южном ветре», получалось здорово. Большинство людей творческих не выносят бизнес.

— Тогда я мог бы задать вопрос: зачем же он в таком случае получал жалованье в «Парамаунте»? Хорошо, опустим это. Мардж, когда он действительно чего-то хочет, ему нет цены. У него настоящее чутье на фильмы, деловое чутье. Но этот извращенец строит из себя высокого артиста, я полагаю, для того, чтобы довести меня до инсульта. Если нужно проанализировать основные моменты сюжета, будь то мюзикл, роман, фарс, все что угодно, — с ним никто не сравнится. Он выискивает сюжет из какого-нибудь малоизвестного журнальчика, из тех, что можно набрать сотню за дюжину долларов, и больше весь год ничего не делает. Мы ставим серьезную картину, я объясняю это, даю ему аванс. Может быть, здесь таится моя ошибка? Но я испробовал все: я был грубым, и я был дружелюбным, я пытался не давить на него, и я пытался направлять его. Дьявол! Я только хотел его исправить. Ничего не помогло. Как был он бездельником, так и остался. То губы надувает, то улыбается вовсю. Сегодня на лету все схватывает, завтра — глупее последнего идиота. То шныряет, как ящерка, то ползет, как черепаха. То прямо огнем горит, то как лед холодный. Словом, такого ужасного парня я еще не встречал. Знаешь, Марджори, я человек упрямый, и мой принцип — доводить до конца все, за что берешься. Но тут я сломался. Все я перепробовал с этим Ноэлем Эрманом.

Ротмор отхлебнул кофе, зажег сигару и, сидя и пуская дым, стал разглядывать ее исподлобья. Казалось, он ждал от нее слов в оправдание. Но сказать ей было нечего. Она лихорадочно поглощала пищу, кивая головой Ротмору, и в этом было что-то паническое. Помолчав, Ротмор спросил:

— Что же все-таки ты об этом думаешь? Ты должна знать его лучше всех.

— Сэм, для меня он полная загадка, страшная тайна. И так — с того самого дня, когда мы познакомились.

— Может, я лезу не в свои дела, но тебе не приходило в голову, что он такой из-за тебя? Женщины подчас оказывают сильное влияние на работу мужчины.

Она повернулась лицом к Ротмору:

— Это не тот случай. Даю слово.

— Тогда, может быть, от него и в самом деле толку мало, как говорил он сам? Надо сказать, он был блестящим тому подтверждением.

— Что вы думаете о его песнях, Сэм, только честно?

— О песнях?

— Это то, что действительно интересовало его.

— Вообще, трудно определить, до каких высот дошел бы он как сочинитель и до каких — как исполнитель.

— Но всем известно: он и не собирался исполнять свои песни.

Ротмор пыхнул сигарой и произнес:

— Подумай сама. Ему уже за тридцать, композитор он крепкий, но, между нами, его песням — грош цена. Ноэль ни капли не похож на этих ребят из Брилл-Билдинг: они грубые, задвинутые и могут выдать один-единственный хит, на большее не способны. Это, конечно, не касается Джонни Мерсера, Коула Портера. Ноэль не такой, иначе это давно бы вылезло наружу. Если спросишь меня, как он пишет свои песни, — отвечу: кончиками пальцев. Он все так делает. В чем причина, я не знаю. Я не психоаналитик. Может быть, он так боится сфальшивить, что и не пытается влезть глубже, и этим себя утешает. Как мой брат. Он любимчик у матери. Я пробовал его в бизнесе четыре раза, но он так и не заработал ни одного честного доллара. Зато может насвистывать все мотивы из бетховенских квартетов. Мой брат Лео. Женат так и не был. Все вертелся вокруг музыкантов из филармонии.

Ротмор повернулся к официанту за счетом.

— Еще кофе, Марджори? Скажу тебе больше — у него был хит, в той самой «Луноликой». Эти неожиданные хиты, они, скорей всего, и погубили его. Если бы он провалился с треском, со временем он бы сконцентрировался. Но твой приятель принадлежит к тому типу людей, которым никогда не удастся потерпеть полное фиаско. Слишком он талантливый.

— Я все время твердила ему, что он обязан сконцентрироваться на чем-нибудь одном, — голос Марджори задрожал, — он не показывал свою музыкальную комедию «Принцесса Джонс»?

— Нет.

— Знаешь, Сэм, мне кажется, она замечательная, в самом деле. Просто удача. Я не пытаюсь оправдывать его, но… — И она рассказала о неудаче с продюсером Когелем.

— Это театральный бизнес, чего он хотел, — пожал плечами Ротмор, — нужно быть готовым к любым ударам. Ты говоришь, хорошее шоу? Вполне возможно: у него замечательные способности. — Ротмор перевел взгляд на Марджори. — Он много говорил о тебе, позволял себе подшучивать, он чертовски самолюбив, ты знаешь; но я сильно подозреваю, что он тебя любит. Ты его надежда, если он еще на что-то надеется.

— Просто ума не приложу, что с ним случилось? Сэм, мне нужно разыскать его.

Ротмор помог ей подняться.

— Мардж, я говорил тебе, что я упрямый? Так вот, если ты возьмешь с него обещание начать снова, и он действительно начнет, я забуду об этих маленьких каникулах и приму его обратно. Но он должен дать тебе слово! Иначе… — Ротмор развел руками. — Он симпатичный молодой человек, видит Бог, но сколько же иногда нужно сил, чтобы выпрямить погнутую иголку!

Когда они вышли на улицу, Ротмор сообщил:

— Ноэль должен мне некоторую сумму, не так уж много, но он обязался вернуть ее на неделе. Если это предмет его беспокойства, скажи, чтобы он не был таким ребенком и возвращался. Мы придумаем способ, как выплатить долг: скажем, каждую неделю буду вычитать с него пять долларов.

Последнее расстроило Марджори больше всего.

Окно у Ноэля было слегка приоткрыто внизу, а жалюзи подняты — это все, что Марджори смогла разглядеть с улицы. Она позвонила. К ее удивлению, внутри сразу же послышался шум, и дверь в прихожую распахнулась. Она поднялась по слабо освещенной лестнице, полная необъяснимых предчувствий. Словно в первый раз она ступила на этот продранный голубой линолеум на ступеньках; и еще этот сладковатый запах, идущий откуда-то снизу. Каждая деталь лестницы была четко прорисована. Вдоль по стене — лепнина в старом стиле; викторианская балюстрада, довольно грязная, потухший газовый рожок вверху, а ниже — простенькая лампочка, тускло освещавшая путь. Чтобы достигнуть конца лестницы, ей потребовалось некоторое усилие, она вздрагивала при каждом шорохе. Поднявшись, Марджори оказалась перед закрытой дверью. Она позвонила.

Появилась длинная девица в голубом халатике. Выглядела она довольно мило, но стояла спиной к окну, и дать ей окончательную оценку было затруднительно.

— Ого? — удивленно протянула девица. — А я ожидала мальчика из бакалеи.

Обе девушки оценивающе посмотрели друг на друга. Из ванной доносился шум воды. Совершенно спокойным и любезным тоном Марджори спросила:

— Ноэль Эрман тут?

— А, так ты Марджори? — догадалась девица.

— Да, я Марджори.

— Ну, хорошо, заходи. Он принимает душ. Он скоро.

Комната выглядела как обычно, кровать аккуратно заправлена. И только новенький чемодан из телячьей кожи привлек внимание Марджори. Уголок был приоткрыт, и оттуда весело выглядывало нижнее белье, белое и розовое. Девица направилась к ванной. Подойдя к двери, она постучала и прокричала, перекрывая шум воды:

— Эй! Там твоя подружка Марджори пришла! — Ярко-рыжие волосы девицы были обольстительны.

Шум воды прекратился, и послышался голос Ноэля:

— Что ты говоришь?

— Пришла Марджори, — повторила девица, и наступила тишина.

Наконец Ноэль произнес:

— Угости ее кофе, я сейчас выйду, — и вода снова зашумела.

— Присаживайся, дорогая, и сними пальто. Кофе скоро сварится. Меня зовут Имоджин Норман.

Девица стояла, засунув руки в карманы, и с высоты своего роста улыбалась, глядя на Марджори, которая напряженно сидела в кресле, пальто сползло с плеч.

— Только не кидай в Ноэля чашками, когда он выйдет из ванной. Я приземлилась в Нью-Йорке, на моем счету не будет и пяти долларов, и он позволил мне припарковаться здесь. Сам он останется на пятом этаже, там у него еще приятель-художник, с бородой, какой-то там голландец, Ван с хвостиком. А в душ Ноэль спустился, потому что здесь у него все принадлежности. — Все это Имоджин произнесла с такой естественной и обескураживающей простотой, без тени смущения или вины, что тело Марджори немного расслабилось и она даже улыбнулась:

— Я рада, что ты все это рассказала мне, а то я уж собиралась на кухню за ножом. Ты замечательная!

Имоджин откинула голову и рассмеялась:

— Спасибо, но тебе нечего беспокоиться, — она окинула Марджори профессиональным взглядом, — да… У него хороший вкус. Ты очень привлекательна, Марджори.

Кофе закипел, и ответить Марджори не успела. Из-за ширмы, отделявшей маленькую кухоньку с газовой плитой, послышался голос Имоджин:

— Тебе со сливками? Сахар положить?

— Нет, черный, пожалуйста.

— А-а, ты тоже любишь настоящий кофе. — Имоджин принесла две дымящиеся чашки.

Марджори заметила, что у нее на руках колец не было.

— Ты та самая Имоджин, о которой мне рассказывал Ноэль? Та, что вышла замуж за нефтяного магната?

Губы Имоджин скривились в презрительной усмешке:

— Нефтяного магната? Отчасти. Но у нас ничего не вышло, и вот приходится искать работу.

— Извини.

— Что тут извиняться? Обычное дело. Хорошо, пока не надоест, и все такое, — весело сказала девица. Склонившись над чашкой, она сделала глоток. Глаза у нее были живые, улыбка — медленная, чарующая. «Вот одна из тех счастливиц, которые разгуливают тут и там, тело ювелирно, каждая деталька в порядке, и никаких забот, — подумала Марджори, — все равно что родиться сразу богатым». У Имоджин были восхитительные длинные ноги, бесстыдно выглядывавшие из-под халатика. Свой недостаток — большие челюсти — она умело скрывала, подвела щеки повыше, подкрасив рот чуть пониже и разметав прекрасные с золотистым отливом волосы. И все же в ее облике ощущалась какая-то шероховатость: то ли помада была чересчур уж отличного качества, то ли прическа выглядела нарочитой. Глаза Марджори остановились на чемодане с бельем.

— Завтра я покидаю этот дом, так что больше не потревожу Ноэля — не хотела связываться со всеми этими отелями, платить по счету, пока не найду работу.

— Ты, наверное, фотомодель?

— Скорее, я певица. Но как говорится: только позируй — все счета будут оплачены. Однако, черт возьми! До чего ужасный город! А я-то считала, что Рузвельт действительно победил депрессию. Такой мертвечины я еще не встречала! Извини, дорогая, но мне нужно одеться: я опаздываю.

— Конечно.

Комбинация, чулки, туфли — все у Имоджин было превосходного качества и дорогое. Ничто не выглядело таким консервативным, как ее костюм, шитый у портного, и шляпа, напоминавшая мужскую, — но как выгодно они подчеркивали всю прелесть ее фигуры! Одевалась она с некоторой небрежностью, болтая о своей карьере певицы, о том, что учителя ненадежны, цены за уроки высокие, а ночные клубы убоги. Одевшись, она постучала в дверь ванной:

— Эй! Ты не утонул? Я ушла.

Дверь открылась, показался Ноэль: небритый и бледный, мокасины на ногах, вельветовые брючки, старый черный свитер с высоким воротом.

— Как насчет завтрака? — спросил он и добавил: — Привет, Мардж.

— Я опаздываю и что-нибудь перехвачу в городе, — проговорила Имоджин. — У этого парня вечно нет ни масла, ни яиц! Надеялась, может, у Марджори найдется, но не оказалось.

— Если бы я знала, я что-нибудь принесла бы, — ответила Марджори. Она изучала их обоих с тщательностью детектива, стараясь уловить в интонации, позах и взглядах что-нибудь, что прояснило бы все, что произошло между ними в этих апартаментах. Она ослабла от напряжения, руки дрожали, пальцы были холодны как лед.

— Как-нибудь обойдемся без этих дрянных яиц, — зевнул Ноэль. — Я знаю, чего мне хочется. Виски и устриц!

Имоджин усмехнулась:

— А я считала, что ты давно бросил свои дурацкие привычки. Виски и устрицы! — Она повернулась к Марджори. — Хорошенький завтрак! Кстати, Ноэль, я уже объяснила Марджори, что вы с Ван Ренхеймом спите наверху, а я здесь, так что посудой в тебя она кидать не будет.

Ноэль ухмыльнулся и взглянул на Марджори.

— Зачем ты ей сказала об этом? Нужно было немножко помучить ее: некоторым девочкам ревность только на пользу.

— А как насчет моей репутации? Все-таки почтенная замужняя женщина, ребенок и прочее… Хотя теперь, когда я возвратилась, это кажется всего лишь сном. Ну, ладно… — Она открыла дверь — Приятно было познакомиться, Мардж. Пока. Ноэль, надеюсь, виски и устрицы не разочаруют тебя. Хоть бы побрился, поросенок, все-таки у тебя гости. Может, увидимся вечером? Постой-ка, так, ключ у меня есть, значит, пока.

Дверь закрылась. Марджори сидела в комнате, где все было так знакомо, и Ноэль был рядом, а между ними в воздухе витал аромат гиацинтовых духов Имоджин. Ноэль потянулся, стоя в дверях ванной, зевнул и улыбнулся.

— Ну, как дела? Могу предложить мацу.

— Пожалуйста, не выделывайся.

— Я не собираюсь шутить — у меня она действительно есть. — С этими словами он вытащил откуда-то из-под ширмы полную коробку мацы и потряс ее. — Я употребляю мацу в жареном виде, вместе с яйцами и сосисками, питаюсь так всю неделю. Еще у тебя дома почувствовал к ней непреодолимую тягу. Может, выпьешь еще кофе, вместе с мацой? Эта проклятая девчонка, хоть раз принесла бы масла!

— Нет, спасибо. Не надо так говорить, я же знаю, что ты думаешь об Имоджин. Она очень красивая.

— Ты бы видела ее, когда ей было восемнадцать! За три года, проведенные в Оклахоме, ее красота немного огрубела, она чуть увяла, на мой взгляд. Но все же она приятная девочка. — Он зевнул снова и прыгнул на кровать.

— Совсем плохой стал: даже холодный душ не действует, только губы синеют, а спать хочется еще больше.

— Может быть, ты просто мало спишь?

— Очень мало. Все эти дни. Читаю, пишу, пьянствую. Такое со мной случается.

— И поэтому ты не показывался в «Парамаунте»? Я думала: ты заболел.

Его лицо удивленно вытянулось:

— Так это Сэм послал тебя?!

— Я только что завтракала с ним.

— Да ну! «Общество по спасению Ноэля от самого себя» собралось на экстренную сессию. Ну и каков диагноз? Отдельные проблески совести? Слушай, я голодный как волк, давай поедим чего-нибудь. Черт! Забыл, ты же только что завтракала. Ну тогда отведи меня куда-нибудь поесть.

Ноэль поднялся, напялил коричневое пальто и с неудовольствием вгляделся в зеркало.

— Ты уверена, что тебе будет приятно, если тебя увидят рядом с таким бродягой?

— Ты неплохо выглядишь, скажу даже…

И тут зазвонил телефон — неприятное назойливое звяканье. Они переглянулись. Телефон продолжал звонить.

— Ты не собираешься отвечать? — спросила Марджори, надевая пальто.

— Теперь, когда ты рядом, любовь моя, слышать никого не хочу. И кому я нужен? Сэму? Ребятам? Пусть звонят.

— Смешно! — Марджори уставилась на надрывно позвякивающий телефон.

— Ты о чем?

— Если твоим аппаратом пользуется Имоджин, какой смысл заглушать его?

Лишь на секунду глаза его широко раскрылись. Затем он разразился смехом:

— Давай оставим это, хорошо? Если бы я переспал с Имоджин, она первая сообщила бы тебе об этом, а не она — так я, для нас это нетрудно. Она весь день и половину ночи крутится по своим делам, я же сижу здесь. Работаю как собака, по восемнадцать часов в день.

— И что же ты делаешь?

— Пишу одну вещицу — она потрясет мир. Пойдем, расскажу.

Марджори ощущала себя детективом, пытающимся найти разгадку непонятного убийства, как в кино. Возле кровати было два ночных столика, на них стояли пепельницы, полные окурков: их давно не вытряхивали. В той, что стояла на столике у окна, окурки были красными от губной помады, в другой пепельнице они были как обычно белыми.

— Знаешь, — сказал Ноэль, — сейчас ты похожа на лунатика. Слушай, пошли, я умираю от голода.

Спросить его об этих пепельницах? Нет, это было невозможно. Это было низко, недостойно, смешно, наконец. Нужно улыбаться, как ни в чем не бывало. Но сердце щемит, и воздуха не хватает.

Марджори вслед за Ноэлем спустилась по лестнице.

5. Недолгая карьера проповедника

— Нет, ты чувствуешь, какой воздух! — воскликнул Ноэль, стоя на ступеньках крыльца. Он глубоко вдохнул. — Кто это, интересно, на Одиннадцатой улице разводит нарциссы? Марджори, почему ты не сказала, что на улице такая теплынь? Я бы вполне обошелся без пальто.

— Тепло? Я замерзаю.

— Еще один апрель пришел к нам, — задумчиво произнес Ноэль. Он взял Марджори под руку, и они спустились вниз по ступенькам.

— Знаешь, в такое время в Нью-Йорке делать нечего, — сказал Ноэль. — Люди здесь ничего не замечают, носятся туда-сюда через турникеты. А вот в Париже или, скажем, в Мехико был бы настоящий праздник: все гуляют, на углах юные парочки целуются, везде тележки, полные цветов…

— Мне больше нравится Нью-Йорк, — тихо, но твердо сказала Марджори, — не люблю целоваться на людях.

— Ты вообще не любишь целоваться. Если к нам вдруг спустится сам Бог, то и к нему, наверное, ты пристанешь с вопросом: почему он управляет миром так беспорядочно?

— Я не хочу спорить с тобой, Ноэль. Если хочешь, иди куда-нибудь один, без меня. Я пойду домой, я только хотела узнать, не заболел ли ты.

— О'кей, идешь домой. Хорошая мысль. Мне есть над чем подумать.

— Это о нас?

— Да нет, о моей работе.

— Снова пишешь песни?

— Нет, кое-что другое.

— Слушай, если то, что ты делаешь, так важно для тебя, почему бы, просто из вежливости, не поставить в известность Сэма Ротмора?

— Милашка, я крайне невоспитанный. И это старая история.

Он остановился перед маленьким французским ресторанчиком, находившимся в подвальчике большого бурого дома:

— Здесь подают чудесный омлет с луком, а хлеб… — это настоящий хлеб. Но мне хочется этих чертовых устриц, так что пошли дальше.

Некоторое время они шли молча.

— Ты лучше других знаешь, что для меня секс — это не беспорядочные сиюминутные желания, и низко с твоей стороны говорить мне такие вещи, — промолвила Марджори.

— Не придирайся к словам, я просто неудачно пошутил.

— Ты какой-то странный.

— Да? Я не обращаю внимания. Этот бриз, этот апрельский бриз… он пронзает сердце. Детка, время уходит, разве ты не чувствуешь? Ты уже взрослая. Нет больше малютки Марджори. Где же ваше искусство, доктор Шапиро? О-о, здесь я и позавтракаю. Ты все-таки идешь домой?

— Завтрак в этом кабаке? Интересно, что же тут можно съесть?

— Здесь отличные устрицы.

Неяркое солнце осветило его лицо, и Марджори заметила несколько седых волосков. Раньше их не было. «Ему нужно побриться», — подумала она. Ноэль усмехнулся под ее пристальным взглядом, ссутулился, жесткие длинные волосы разметал ветер.

— Не хочется заходить сюда вместе с таким попрошайкой, а?

— Пожалуй, зайду на минутку.

— Вот это да! Приятный сюрприз!

Он провел ее мимо стойки, где двое унылых мужчин в комбинезонах тянули пиво, в заднюю комнату и усадил на скамью у маленького стола рядом с окном. Стол был покрыт испачканной скатертью в красно-белую клетку.

— Просила посидеть в укромном местечке — пожалуйста. Что дальше?

— Ну и свинарник! — Марджори с отвращением посмотрела на голые стены в бурых разводах, беспорядочно расставленные столы и стулья, лампы без плафонов и многочисленные плакаты, вставленные в окнах и рекламирующие пиво. Повсюду стоял кислый пивной дух.

— Я думала, все знаю о твоих пристрастиях, но это…

Появилась пожилая грузная женщина, вытиравшая руки о фартук. Ноэль заказал устрицы и двойное канадское виски. Женщина удалилась.

— Боже мой, я думала, ты просто дурачишься. Устрицы и виски — разве это завтрак! Ты убиваешь себя. Возьми лучше кукурузных хлопьев.

— Это лучший в мире завтрак, — заявил Ноэль. — Кукурузные хлопья, да будет тебе известно, отравляют Америку и вызывают рост нервных расстройств. Ты знаешь, что это такое, кукурузные хлопья? Я тебе не рассказывал, как их делают?

У Марджори не было ни малейшего желания выслушивать очередную дурацкую импровизацию Ноэля, хотя обычно они забавляли ее.

— Нет, но все же заказал бы ты лучше кукурузных хлопьев, если они, конечно, найдутся в этой дыре. Не надо устриц и виски.

— Итак, дорогая, это случилось холодным темным мартовским вечером 1899 года на одной из мельниц Чикаго. Во дворе мельницы скопилась огромная куча отходов, за месяцы, годы, десятилетия перемалывания, перемалывания, перемалывания. И тут в дверь хозяина мельницы постучали. Она открылась, и на пороге возник старикашка, весь в лохмотьях. У него была длинная всклокоченная борода, пожелтевшая от табака, а за плечами рваный холщовый мешок. Весь скрипя, как ржавые дверные петли, старикашка жалобно заскулил:

— Мистер, можно мне немножко взять из этой кучи на вашем дворе?

— Зачем тебе это дерьмо? — спросил хозяин. — Свиньи отказываются есть эту гадость. Но если тебе так уж надо — забирай все.

— О'кей, мистер, премного благодарен. Это я и хотел услышать, — проскрипел старикашка.

Он тут же побежал во двор, на ходу срывая бороду, — на самом-то деле никакой он был не старик, и было ему восемнадцать лет. Достав свисток, он оглушительно свистнул. Не прошло и пяти секунд, как во двор влетело сто сорок семь повозок, запряженных фыркающими лошадьми, и они очистили весь двор быстрее, чем ты выкуриваешь сигарету, Мардж. Ни крупинки не оставили. А тот восемнадцатилетний парень стал впоследствии королем кукурузных хлопьев. Когда он умирал, в его владении была и эта мельница, и еще четыре. После него вдове осталось семь миллиардов долларов наличными. Фактически он являет собой пример настоящего американского промышленника с крепкими кулаками. И всем нам, особенно мне, следует восхищаться этим парнем, вместо того чтобы опаздывать на работу и поглощать виски и устрицы на завтрак. Тем не менее, даже если поставишь меня к стенке и наведешь дуло пистолета, ты все равно не заставишь меня есть кукурузные хлопья.

Женщина вернулась и выставила на стол виски и устрицы.

— Выглядит соблазнительно, миссис Кляйншмидт, — сказал женщине Ноэль и обратился к Марджори, — итак, Мардж, вот и весь секрет: что дверь открыла Имоджин, а не я. Имею право на такое объяснение?

— Что с тобой? — спросила Марджори, глядя, как Ноэль налегает на виски. — Я начинаю подозревать, что это не первая твоя выпивка за сегодня.

— Ты угадала, но, клянусь, голова у меня ясная.

— Ну конечно, все кажется таким прозрачным и веселым!

Ноэль обмакнул пару устриц сначала в хрен, потом в томатный соус и отправил их в рот.

— Просто класс! Не сойти мне с этого места!

— Господи, да ты совсем голодный! — ужаснулась Марджори, наблюдая, как Ноэль набивает полный рот устриц. — Дорогой, эта история с кукурузными хлопьями, конечно, забавна, но я не вижу тут никакой связи с Имоджин.

— Да?

— Никакой. Конечно, предоставить ей комнату весьма мило с твоей стороны, но это не удивляет меня. Ты не такой плохой, каким любишь рисовать себя.

Он прекратил хрустеть устрицами и пристально взглянул на Марджори.

— Ты любишь говорить, что я для тебя тайна, но ты для меня — тайна вдвойне. Ты меня совсем запутала. Уже год, как мы встречается, но я до сих пор не уверен: то ли ты неисправимо наивна, то ли коварна, как змея.

— Над чем ты сейчас работаешь, Ноэль? Или тебе не хочется говорить об этом?

Он зажег сигарету и с отрешенным видом поднял со скамьи засаленную коробку с шахматными фигурками. Достав черного коня и белого короля, он выставил их на скатерть, на красную и белую клетки так, чтобы король находился под ударом коня.

— Мне нравится здесь. Вечерами, а иногда и по утрам здесь можно сразиться с достойным обитателем Гринвич-Виллидж: поэтом-бунтарем, коммунистом, книжным критиком, художником или просто каким-нибудь незнакомцем с авангардным журналом в руках. Разговор интереснее, чем сама игра. Обожаю. Вот ты думаешь, что я с головой ушел в Кафку, Джона Стрейчи или Альфреда Адлера, а я все это время здесь, играю в шахматы и стараюсь от смеха не свалиться на пол. Когда тебе опостылело все, здесь можно прекрасно развлечься.

— Ты находишь удовольствие в этом, потому что ты сноб, невыносимый сноб. И тебе нравится видеть, как маленькие существа ползают у тебя под ногами.

— Тебе действительно интересно, над чем я работаю?

— Умираю от любопытства.

Он ласково погладил ее шею. Глаза у него горели.

— Я желаю… Хотя что толку? — Ноэль отпил виски из стакана. — Знаешь, это ты виновата, что я сорвался. Так прямо и скажи Сэму Ротмору. Ты затащила меня на седер и заварила всю эту кашу. — Он допил остаток виски.

Марджори впервые видела, чтобы он так напивался. Страшно было смотреть, как спиртное исчезает в нем, словно вода. А Ноэль даже не моргнул. Говорил он совершенно отчетливо, ну, может, чуть больше обычного, и держался очень прямо. Он молча и бессистемно двигал белого короля с клетки на клетку, а черный конь неотвязно следовал за ним. Внезапно с мрачной улыбкой он выпалил:

— Какого черта! Просто душу выворачивает! Не знаю, зачем я так серьезно отношусь к себе? Через несколько лет все мы подохнем…

— Ноэль, о чем ты? — Марджори почувствовала, как лихорадочный интерес охватывает ее.

— Если будешь смеяться, я ударю тебя. После вечера, проведенного в твоем доме, я вернулся домой с неожиданной идеей в голове: а ведь я мог бы стать раввином! — Ее изумленный вид рассмешил его. — Правда! Так и было. Когда я уходил, в голове моей еще ничего этого не было. Всю ночь я провел, гуляя по улицам и переходя из одного бара в другой: пил и шел дальше. Я пешком дошел до Гринвич-Виллидж, а это — пять миль. Так и переходил из бара в бар до самого рассвета. Детка, это нервный кризис, я и не подозревал, что так может припечь. Будто у меня в подсознании вдруг что-то взорвалось. Должно быть, прошло много времени, прежде чем мне пришла в голову мысль о памяти по наследству, и тут… Ты смотришь на меня словно рыба, выпучив глаза. С тобой все в порядке?

— Когда меня что-нибудь захватывает, я, наверное, в самом деле напоминаю рыбу, — ответила Марджори. — Ну продолжай же, ради Бога!

— Трудно описать, как это вышло. Сначала мой ум был захвачен наполовину, другая с холодным любопытством наблюдала, как эти фантазии развиваются в моем мозгу, затем понемногу они захватили весь мой ум; на рассвете я был озарен откровением таким, с которым ничто не может сравниться, даже познание женщины; ничего подобного я не испытывал с восемнадцати лет.

Все началось, Мардж, с этой очаровательной миссис Саперстин и ее дорогого малютки чертенка Невиля. Помнишь, что она сказала о вашей пасхе, когда ее вывели из себя? Я как раз раздумывал об этом. Народные предания, первобытные верования, тотемы и тому подобное. И до меня дошло, что все, о чем она говорила, неверно. Она была похожа на один из тех характеров, с которыми я играю здесь в шахматы: дремучие идиоты, и голова забита гигантами современной литературы. Вот тогда я обратил внимание на седер. Я стал читать твой молитвенник, а в голове у меня звучали мелодии. Словно огонь пробудился во мне. Знаешь, что больше всего поразило меня в послеобеденной речи отца? То, что я в самом деле стал ощущать все, что чувствовал он: страдания и силу исхода, чарующую красоту ритуалов древних иудеев, которые стали прахом за тысячу лет до рождения Шекспира, но ритуалов, которые и в 1936 году соблюдаются твоим отцом, на Вест-Энд-авеню. Когда думаешь об этом — током пробивает.

— Может быть, твой отец действительно ощущал все это, Ноэль? Разве это невозможно? — Марджори была крайне возбуждена.

— Дорогая, поверь моему слову, человек — тот же фонограф. Постарайся понять Марджори, пожалуйста. Я не верю во все эти истории об исходе или о других событиях, которые описываются в ваших религиозных книгах. Но в ту ночь я внезапно осознал, что, в сущности, это и не столь важно. Пусть эти истории будут правдивы эмоционально, поэтически. Разве этого мало? Разве «Макбет» правда? Обычная детская сказка о привидениях, но из написанного нет ничего правдивей. Все это старо как мир, это не что иное, как Сантаяна[3], но для меня оно вдруг ожило, наполнилось смыслом. И тут я подумал: с какой стати все это будет забываться, отмирать? Много ли правды написано об этом паршивом мире? В вашей религии есть и сила, и утешение, она прекрасна, она предлагает жизненный путь куда более мудрый, чем бестолковая погоня за деньгами… И вдруг меня будто током поразило (это было в баре на Бродвее, в районе Сороковых улиц, там, помню, был еще человек с изможденным розоватым лицом, строивший глазки шлюхе в голубом сатине, сидевшей двумя стульями дальше) — я должен пойти на семинар по теологии, день и ночь изучать Ветхий Завет, два года титанических усилий, самое большее три и… Мардж, мне приходилось забредать в синагоги и наблюдать, как молятся молодые раввины. И я до этого считал их просто ненормальными. Ничего удивительного: какой молодой человек хоть с каплей мозгов по доброй воле изберет путь проповедника, когда кругом все продается и покупается?.. Рохля, неудачник, маменькин сынок… и здесь я подумал: вот оно, поле деятельности. Я стану сенсацией в национальном масштабе. Я привлеку в эту сферу талантливых интеллектуалов, потом все это распространится на христианство — я уверен, там те же проблемы. Скажу тебе, что, когда занялась заря, я был уже величайшим проповедником со времен Моисея, и даже больше, потому что я сам, по своей воле пересек древний Иордан, чтобы первым достичь земли обетованной. Я был почти готов к этому, но не осознавал, верь мне.

Ноэль отложил в сторону шахматные фигурки, которые он машинально двигал с клетки на клетку, и проглотил еще несколько устриц.

— Это и есть то, чем ты занимался последние четыре дня? Думаю, Сэм сможет простить тебя.

— Добредя до дома, я схватил Библию, забрался в кровать и принялся читать. Ты думаешь, я быстро отрубился? Ничуть. Я был на взводе, нервы натянуты до предела. Я читал Ветхий Завет восемнадцать часов подряд, ничего не упустил. Не такой он большой, как кажется, «Братья Карамазовы» длиннее. Я не ел ничего, только пил кофе. Дочитав до последней страницы, я провалился в сон. Сколько я проспал — до сих пор не знаю. Когда я проснулся, ярко светило солнце. Я вытащился на улицу и побрел на Четвертую авеню, где закупил несколько книг по истории евреев и еще одну, посвященную обрядам и обычаям. Затем я вернулся домой и все это прочитал, что заняло у меня еще несколько часов. Кажется, теперь я дошел до определенной точки, и следует позвонить Сэму Ротмору и объяснить ему, что я с головой ушел в религию, и тогда он, вероятно, простит мне эти несколько дней. Но говорю тебе, Мардж: до всего, что я пережил и понял, Ротмору далеко, как до Марса.

Вот так я сидел и все читал; было далеко за полдень, часа четыре, может, пять. В голове моей кружились Моисей и Исайя, мудрецы из Талмуда и реликвии, испанская инквизиция смешалась с разделением мясных и молочных блюд. Два дня я ничего не ел, а в голове моей вертелась вся эта кутерьма. И тут раздался звонок и передо мной предстала Имоджин с чемоданом в руках.

Марджори тяжело вздохнула, и, улыбнувшись, Ноэль продолжал:

— Она была усталая, как собака, до смерти голодная и вся в грязи. Только что приехала из Тулсы, Оклахома, в Нью-Йорк — сбежала, поссорившись с мужем. Заложила почти всю свою одежду, чтобы купить билет на автобус. Этот ее так называемый нефтяной магнат оказался всего-навсего провинциальным жуликом. Но, похоже, она действительно любила этого парня; три года терпела, а потом взяла и уехала. Все это она рассказала мне, мешая слезы и шотландское с содовой. Меня это довольно-таки удивило: раньше я считал, что чувств у нее не больше, чем у быка. Почему она пришла именно ко мне? Не знаю. Может, потому, что из всей нашей сумасшедшей компании у меня одного фамилия все еще фигурирует в телефонном справочнике? Я велел ей принять душ, переодеться, ну и все остальное. Потом мы вышли на улицу, купили бифштексы, и она тут же воспрянула духом. Мы немного поболтали, вспоминая прежнее, дурацкие проделки нашей компашки, немного выпили, и тут усталость доконала ее. Она отправилась спать на мою кровать. А я опять шатался по улицам, пытаясь нащупать потерянную нить.

Мардж, может, это неприятно поразит тебя, но все исчезло, исчезло как сон. У меня ничего не осталось. Нет, кое-что все же я сохранил. Прости, сигарету? — Ноэль зажег одну.

Она взяла сигарету, с трудом осознавая, что делает. Взгляд ее остановился на его лице, искаженном, небритом, с поблескивающими глазами.

— Так что же у тебя осталось?

— Отвращение, — просто сказал Ноэль, — страшное, противное отвращение и вместе с тем удивление, какой я болван, самый страшный болван во всей Гринвич-Виллидж, где болванов и так хватает. Я вернулся обратно в двадцатый век. Я опять был Ноэлем Эрманом, а кругом автомобили и неоновая реклама, а над головой самолеты с красными и зелеными огнями. Я хотел стать раввином — какая глупость! Все равно что подниматься на Эверест в домашних тапочках. Безумные фантазии поразили мой разум — вот и все. И вообще все, что случилось, вызвало у меня серьезную тревогу за состояние психики, пока я не сообразил, откуда все это. Имоджин отвела меня от края пропасти. Век буду благодарен этой корове.

Марджори медленно и грустно покачала головой.

— Иногда я сильно сомневаюсь, действительно ли с тобой все в порядке. Ну кто из живших на земле пытался понять за два дня всю религию целиком? Будучи до этого полным атеистом. Это же безумие. Поразительно, как ты еще умудрился все это прочитать! Ничего удивительного, что у тебя возникла такая бурная реакция. Это абсолютно неизбежно, но ничего не доказывает. Небесам известно, я вовсе не хотела, чтобы ты становился раввином, это слишком. Но многое из того, о чем ты говорил, имеет смысл. Ноэль…

Он положил руку ей на плечо.

— Марджори, дорогая моя, пожалуйста, оставим это. Не растрачивай силы. Эта фантазия была моим последним порывом стать респектабельным. Проблеск после часового пребывания на седере. Я понял, где стоишь ты, а где я, и выбросил все это из головы. Вместе с приступом идиотского энтузиазма, от которого тошнит. Потому что я люблю тебя, Марджори, и я знал, что для нас любовь должна означать брак. За всем этим наваждением стояла прелестная фигурка (могла бы стать актрисой!) юной Марджори Морнингстар, красивой, уравновешенной, с потупленным взором. Ты присутствовала там, но как бы ненароком, замаскированно, как бы в грезах.

Что-то в его интонации напугало Марджори. Она быстро сказала:

— Ты говорил, что работаешь над чем-то?

— Да, — он забарабанил по столу пальцами, — что-то я проголодался не на шутку. Пожалуй, чтобы не умереть с голоду, закажу бифштекс. Тебе тоже?

— Ноэль, я же только что после ленча.

— А, я забыл. — Он громко постучал по столу шахматной фигуркой и сказал появившейся женщине: — Как насчет бифштекса, превосходного, румяного, прожаренного? И еще немного жареного картофеля. А как с рулетом?

Женщина просияла:

— Все сейчас будет. Вашим костям нужно как следует обрасти мясом, мистер Эрман. Мясо, оно вернее, чем устрицы. — И она быстро исчезла.

— У меня ощущение такое, будто во рту сигара и ужасно хочется чего-нибудь остренького. Может, я беременный? Интеллектуально. Если я начну кушать мел, останови меня. Я сейчас. — И он направился к стойке за сигарой.

Дымя на ходу, Ноэль вернулся.

— Знаешь, я и полдюжины сигар не выкуриваю за год. Но у этой удивительный аромат, — попыхивая, он опустился на скамью рядом с Марджори.

— Из всего этого наваждения, Мардж, странного и неприятного Кризиса я вынес потрясающую идею. Когда тебя пробивает так, как это случилось со мной, вещи предстают в новом свете, все становится четче, проясняется: словно выздоравливаешь после гриппа и смотришь на мир новыми глазами. Я задавал себе вопрос: верить этой религии — значит пребывать в трогательных грезах, разве не так? Во что же ты веришь на самом деле? Чего хочешь? Что есть добро? Вот где собака зарыта.

Допустим, что все исконные и трудные вопросы философии разом обрушились на тебя, и срочно нужно найти ответ. Например: в какой ресторан пойти сегодня вечером? как затащить эту девчонку в постель? где еще раздобыть денег? — вопросы, на решение которых люди обычно и тратят свое время. Но я верю, что натолкнулся на свежее решение проблемы. Моя идея серьезна и оригинальна, и это может наделать шуму. Я и сейчас затрудняюсь выразить это словами. Буду ли я вообще способен на это? Не знаю. Может получиться книга. Вряд ли длинная, вряд ли легкая. А может быть, это будут диалоги в духе Сократа. Или серия взаимосвязанных эссе. Пока я делаю наброски. Вполне вероятно, что это никогда не выльется в большее, чем момент истины, раскаленная реальность, но я все же надеюсь, уверен: форма вот-вот придет мне в голову, как откровение, как идея в чистом виде.

Я философ, ты знаешь, и даже когда попал в эту религиозную ловушку, как бы ты ее окрестила, я смог-таки определить ее место в моей голове: Сантаяна, слегка подкрашенный Иаковом, что придает ей неожиданный бредовый оттенок. А мое отвращение? Оно не только к твоей религии, оно ко всем. Все религии более или менее схожи. Нельзя осуждать человеческую расу за то, что черной холодной бессмысленной темноте она предпочитает яркие мечты очередного мифотворца. И если пришлось бы делать выбор среди этих неисчислимых фантазий, трудно было бы сказать, чем твоя религия лучше или хуже. Но у меня неизлечимое пристрастие к фактам, холодным и отвратительным. Вот это и погубило «преподобного Эрмана», волею случая проповедника образца двадцатого века.

Но, если честно, моей новой идее трудно найти место. Поверь, Марджори, я знаю классические ответы, причем всех философов, просто пропитался ими. Видишь ли, все они страдали одной и той же роковой болезнью: они были философами. Значит, помочь они не в силах. Из своей клетки им не выбраться. Они любят слова. Им приятно рассуждать. Высшее благо они непременно представляют в понятиях разумного и нравственного. Не уйти им от этого, такова их природа. Их рассуждения напоминают мяуканье кошки. В то время как в обычных людях из этого цветущего зеленого мира нравственности мало, рассудка — еще меньше. Любителям бабочек дозволяется ловить столько бабочек, сколько им вздумается, а философам — столько же других философов. Правда, это не относится к тем, кто делает деньги и спит с красивейшими женщинами, но это отдельный вопрос. Остальному миру философия представляется чем-то вроде кислого винограда изощренного сорта, с помощью которого умные люди убеждают себя в том, что не стоит возиться с этим, когда делаешь деньги и имеешь красивых женщин. Но в то же время, в своем уважении к философам люди абсолютно искренни, Мардж, и искренни в восхвалении их. Такое отношение можно кратко выразить в следующих словах: да, философия — вещь реальная; каждому в мире следовало бы стать философом, кроме меня.

О'кей, — религия это старая заигранная комедия. Философия — кислый виноград для гениальных неудачников. Что остается? Все что угодно? Очевидно, много чего. Мир развивается, он хорошо организован, люди носятся как сумасшедшие, напрягаются на работе. Можешь смеяться, но хаоса нет, нет массовых самоубийств. Что-то должно тогда стоять за этой активностью? Какая-то опорная и направляющая идея, что-то, что ведет нас всех? Что это?

Ты скажешь, что у марксизма есть ответы на все мои вопросы, не ты, так кто-нибудь еще. Но ответа вообще нет. Даже если наградить этого Карла такой бородой, как у Адама Смита, то все равно, вряд ли миру от этого станет лучше. Но, допустим, марксисты абсолютно правы. Остается главный вопрос: почему кто-то должен беспокоиться, коммунист он или не коммунист? Зачем вся эта самоотверженность? Работа на износ? Зачем улучшать общество? Зачем вообще что-то делать? Чего мы хотим в действительности? Что нас всех, коммунистов, капиталистов, композиторов и маленьких Марджори Моргенштерн в том числе, заставляет двигаться? Желание увидеть на Сорок четвертой улице в Вест-Энде огромные буквы «Марджори Морнингстар», сияющие электрическим огнем? — Он остановился и пристально поглядел ей прямо в лицо.

— Но если тебе удалось найти ответы на все вопросы, — сказала Марджори, — ты станешь самым знаменитым в мире человеком.

— Я нашел ответы.

— Не тяни же, твоя великая идея интригует, словно тайна убийства.

Ноэль наклонился, широко раскрытые глаза заблестели, пальцы забарабанили по столу.

— Не терпится узнать, кто же Бэтмен? Хорошо, это не Моисей и не Иисус, и никто из религиозных деятелей, это не Маркс и не Фрейд…

— По нынешним меркам уже и не остается никого, — вставила Марджори, — не так ли?

— Это дворецкий, — ответил Ноэль, — неприметный второстепенный персонаж, тот, кто реально делает Историю.

— Ради Бога, как его зовут?

6. Теория Ноэля

В этот момент миссис Кляйншмидт поставила на стол толстую надтреснутую тарелку белого цвета, на которой посреди груды картофеля красовался поджаренный и шипящий, источающий кровавый сок великолепный бифштекс. Ноэль схватил вилку и нож, разрезал бифштекс пополам и впился взглядом в темно-красную рану.

— Очень хорошо. Превосходно! Спасибо. Да, и бутылку пива, пожалуйста.

Он затушил сигару.

— Мардж, этот бифштекс я просто обожаю, ничего подобного в моей жизни не было. Пожалуйста, попробуй.

— Нет, спасибо.

Он откусил немного.

— Выше всяких похвал! А теперь слушай внимательно. Если бы я задался дать краткое терминологическое определение своей работы, оно звучало бы так: воспроизведение телеологии как главной концепции в диалектическом анализе. Это уже само по себе впечатляет и достойно научного журнала, или я ошибаюсь. Но оставим академический тон. Думаю, я смогу изложить свои мысли ясно и просто, не исказив при этом сути. В основе разрабатываемой мною теории лежит следующая идея: движущей силой этого мира является желание хитов. Хитов[4]!

— Хитов? — сказала Марджори разочарованно.

— Подожди, не смотри на меня таким глупым удивленным взглядом. Все важные мысли звучат пустыми или дикими, когда их слышишь в первый раз. Я говорю, что основная правда о человеческой природе спрятана внутри четырех кругов, четырех стен иллюзий, Мардж, помни это и помни, что это сказал Ноэль Эрман. И эти четыре стены — религия, философия, секс и деньги. И мировая мудрость пропихивается через эти два внешних круга и вылезает большими толстыми бастионами хорошеньких девочек и денег. После этого она кричит по-французски, жестикулируя: «Voil'a! Zut alors! Parbleu! Вот правда! Настоящая глубокая идея! Мы нашли ее!» И все. И она не учит, что правда еще глубже внутри и тебе все же придется пробиваться дальше.

Нет, десять миллионов долларов в банке и все хорошенькие девочки в твоей постели — это последняя мировая мудрость. Люди говорят о религии, но они поклоняются сексу и деньгам, — и это большой секрет жизни. И, к примеру, это основная особенность французской литературы, слава которой, наверное, в том, что она умна: иронично честна и не касается секретов человеческого сердца. Да, голубушка, ни один человек не захвачен этой точкой зрения так, как я. Я жил этим десятки лет. Я, правда, жил этим, как монах живет своей верой. И я прошел тяжелый путь, чтобы выяснить, что это — другая вера, другая обнадеживающая история, другая призрачная ложь?

Первыми сдаются хорошенькие девочки, если ты реализуешь мечту. Их, конечно, трудно взять, но не так трудно, как деньги. Наверное, если бы я был каким-нибудь горбатым пауком, то сначала постарался бы стать миллионером, а потом уж покупал женщин. Но так получилось, что я спокойно проник в круг хорошеньких девиц, как волк в овчарню. Ты знаешь, они в Нью-Йорке действительно как овцы. Они делают одно и то же, ходят на одни и те же вечеринки, говорят об одном и том же, все они. И я, по существу, жил так, как мечтают жить мальчики из колледжа и лысые бизнесмены. У меня были модели, шоу-девочки, все, что я хотел, «полный набор», как они говорят. Никто не сможет рассказать мне ничего нового про это. Я тебя не расстраиваю, надеюсь?

Марджори с трудом согнала с лица хмурое выражение и разжала стиснутые кулаки:

— Ну, ты просто не развивай это, и все.

— То, к чему я веду, — сказал он с кривой улыбкой, — должно тебе понравиться, если ты оскорблена. Хорошенькие девочки — такая же липа, как и философия.

Видишь ли, хорошенькие девушки — просто девушки, Мардж. Вот что в конце концов выясняется. Самая последняя сука, даже такая длинноногая дубина, как Имоджин, в глубине души просто хочет парня, и гнездышко, и тряпки, и мебель. И больше того, они глупее остальных, потому что им все легче дается, ведь они красивы. В тот день, когда у них вырастают обворожительные грудки, обычно переворачиваются их мозги, и девушки начинают резвиться в потоке внимания и веселья. Но через некоторое время им уже двадцать пять и пора начинать думать. Потому что к этому времени грудки обвисают и шумиха пропадает. Но, конечно, уже поздно, можно и не пытаться. Они пустоголовые дуры, не умеют ни читать, ни говорить, ни думать, их чувства опустошены от беспорядочного скольжения, и влачат жизнь…

— Ты злая собака, знаешь? Злая собака, — сказала Марджори.

— Ну, я не хочу оскорблять тебя, Мардж, правда не хочу, но мы уже подошли к самому главному. Все эти слюнтяи в ресторанах и театрах, которые всегда таращатся на меня, когда я иду с одной из этих девочек, страдают попусту, если бы они только это знали. Они думают: «Ух ты! Вот идет удачливый парень, он знает, что к чему». Но нет ничего особенного в красотке, и это Божья правда. Если уж ты в постели с девушкой — ни черта не значит, как она выглядит. Потому что ты слишком близко к ней, ясно? Только что-то розовое, мягкое и вместо лица — расплывчатое пятно. Остальное все — воображение. Нет разницы, кто лежит в постели с мужчиной, — его старая надоедливая жена или новая роскошная модель, которую он очаровал или купил, — когда дело доходит до секса. Это то старое и грубое, Марджори, чем занимаются птички, пчелки и собаки. Если он влюблен или думает, что влюблен, — это прекрасно. Если он не любит, если делает, чтобы делать, тогда — Марджи, я клянусь тебе — с самой прелестной девушкой это ничто. Мужчина делает это и говорит себе снова и снова: «Смотрите на меня, смотрите на меня, я себе добыл модель, шоу-девочку», подстегивая свое воображение, чтобы напомнить себе, что он достиг мировой цели. А на деле это все очень обычно, ничтожно и тривиально. Если у него есть хоть капля привязанности к своей толстой старой жене или к невзрачной девчонке с другого этажа, с которой он вырос, ему будет с ней в постели лучше, чем со всеми звездами MGM[5], всеми по очереди. Вот в чем дело. Но немногим дается шанс это выяснить. А кто выяснил, вроде меня, обычно помалкивает: не хочет ронять достижения в своих глазах, не может себе этого позволить. К счастью, мое самоуважение не основано на счете девочек.

Ты скажешь мне, что определенные мужчины проводят всю жизнь, барахтаясь то с одной красоткой, то с другой, — богатые развратники, гангстеры, голливудские волки. Как же так получается, скажешь ты, разве эти люди не понимают, что они живут во лжи, преследуя пустую иллюзию, хотя это так очевидно?

И вот сейчас уже теплеет. Для них это не ложь, не иллюзия. Видишь ли, для них модель — не модель, а шоу-девочка — не шоу-девочка. Секс здесь занимает последнее место, хотя говорят они и думают только о нем. Для определенных недоразвитых, или незрелых, или больных умов красивая девушка — это символ Удачи.

— Ноэль, мне не хочется прерывать тебя, но твой бифштекс стынет. Поешь немного, — сказала Марджори.

Ее испугала вспышка гнева на его лице. Он стукнул кулаком по столу.

— Я буду есть, когда захочу, черт возьми! В чем дело, тебе это слишком трудно понять? Мне кажется, я еще не использовал ни одного слова из трех слогов. К черту, лучше бы я все это рассказывал черепахе.

Он плеснул пива в пустой стакан и жадно выпил.

Марджори решила, что с Ноэлем происходит что-то серьезное. Может быть, он на грани психического расстройства? Ноэль выглядел больным. Он набросился на бифштекс и начал уничтожать его с нездоровым аппетитом. Она пробормотала:

— Дорогой, мне очень интересно, но ты сказал, что умираешь с голоду, и ты выглядел умирающим с голоду, и все…

Некоторое время он ел молча, запивая мясо пивом.

— О'кей, не извиняйся. Я не должен был срываться. Я напряжен и устал, просто не прерывай меня в другой раз. И не смотри на меня так бессмысленно. Все, что нужно, — это немного поговорить и немного послушать.

Все это, наверное, возникло в результате самоизучения. Я спрашивал себя, ну ладно, давай этим займемся хотя бы один раз в жизни. Например, ты хочешь жениться на Марджори Моргенштерн? Ты влюблен в нее. — У Марджори перехватило дыхание, и она продолжала слушать с ноющей болью в груди. — Может быть, она и не самая красивая девушка на свете, но на твой глупый взгляд — это так, и это все решает. Но после тяжелых размышлений ответ был — нет, я не хочу жениться на Марджори Моргенштерн, определенно не хочу всем своим сердцем. О'кей, еще вопрос: хочешь ли ты спать с ней? И да, и нет — и оковы, и путаница будут те же самые, как если бы я женился. Может быть, даже больше.

— Ну, все равно спасибо, — веселый голос Марджори стал хриплым на середине предложения.

Ноэль продолжал:

— А есть ли тогда другая женщина, которую ты по-настоящему хочешь? Мисс Америка? Хиди Ламарр, может быть? Но мы всё это уже прошли. Профессиональные красотки — скучные люди, а актрисы внутри своих красивых тел сварены вкрутую. Ну ладно, мы закончили с третьим бастионом — ты понимаешь, мы уже прошли религию и философию.

— Я понимаю, дорогой.

— Хорошо. Мы переходим к последнему бастиону. Деньги. Звонкая монета. Vargent, великий французский секрет из секретов, который, Бог знает почему, французы почитают, как религиозные фанатики, будто это какое-то таинство веры. И я спросил себя: это действительно окончательный ответ? И Бальзак — последнее слово? И через несколько минут лопался со смеху, когда понял, насколько полно я сам опровергаю эту идею. Мардж, ты знаешь, что дорога к деньгам, всем деньгам, которые я когда-нибудь смогу иметь, открыта для меня в конторе Сэма Ротмора. Сэм, грустный, старый ублюдок, хочет сына. И я могу иметь работу, просто показываясь там время от времени и отвечая на корреспонденцию. И в свой час я смогу стать миллионером, как он, иметь картины и черные «кадиллаки». Но ненавижу все это настолько, что сражаюсь с этим, выставляя себя неряхой и неудачником. Я начал работать в его конторе не потому, что я хотел денег, но потому, что я думал, может быть, ты их хочешь. И дело не в том, что ты их так хочешь. А в том, что твоя мать оценивает мужчин по их способности зарабатывать. Мое самолюбие было всем этим сильно задето, и мне захотелось ей показать, что я побью старого непоколебимого доктора Шапиро в сгребании шекелей, так же, как и во всех остальных важных вопросах.

— Я думала, мы уже забыли о докторе Шапиро…

— Но по-настоящему я подозревал и теперь подозреваю, что ты в глубине души лелеешь те же идеи, что и твоя мать. И они возникнут, как рифы при низкой воде, когда убудет мечта о том, чтобы стать Марджори Морнингстар.

— Я должна сказать, что ты очень мило изобразил меня.

— Пожалуйста, не будь идиоткой и не принимай этого близко к сердцу, Мардж, ладно? Я просто следую за мыслью.

— О, я понимаю. Следуешь за мыслью.

— Да. Заткнись, пожалуйста. Я думал обо всех Ширли. «Дело не в самих деньгах, а в том, что можно купить на них. Деньги — это власть. Деньги — это свобода». И так далее. И поэтому, каким бы ни был последний бастион, очевидно, это не деньги, так ведь? Это свобода, или власть, или безопасность, или еще что-нибудь, что дают деньги. Мы не дошли до первичного двигателя, до основы человеческой природы. Что касается французов и их ироничной мудрости, то они не только помешаны на эротике, как давно заметил Толстой, они еще помешаны на деньгах, поэтому к черту Бальзака. Я не особенно хочу денег. О, конечно, правда, я хочу их, так же, как сейчас хочу есть, чтобы остаться Ноэлем Эрманом. Но чего хочет Ноэль Эрман на самом деле? Так же, как любой другой? Вот это вопрос.

Когда ответ неожиданно дошел до меня, Мардж, я вскочил и затанцевал. Клянусь, я закружился на ступеньках библиотеки Сорок второй улицы, где просидел не один час. Я сидел там, на каменной скамейке со львами, один в густом тумане — едва были видны уличные фонари, они выглядели маленькими желтыми пятнами. Было темно, наверное, часа четыре утра. Ну и я поднялся, и плясал, и выделывал всякие прыжки между этими двумя львами, как дьявол на Лысой горе.

Видишь ли, к счастью, в этот день произошел критический поворот в моих мыслях. Имоджин вернула меня на землю, знаешь, из этого религиозного припадка, и я вспомнил, что у моих издателей уже недели две находится «Старое лицо луны» и ничего от них не слышно. Я им позвонил. Оказалось, уже несколько дней они стараются добраться до меня. Знаешь, детка, песня определенно — хит. Кросби хочет записать ее, и Бэнни Гудмэн тоже. Она будет звучать везде. Мой издатель сказал, что она удачнее, чем «Поцелуи дождя»…

— Ноэль! Как замечательно! — улыбнулась Марджори.

Он быстро пожал руку, которая легла на его ладонь.

— Это будет не меньше десяти тысяч, Мардж, и дело не в деньгах, клянусь. Я знаю, что, если буду хорошим мальчиком, я смогу заработать в «Парамаунте» больше, чем когда-нибудь получу, сочиняя песни и шоу. Но — и именно здесь французы так бестолковы — я чувствую себя более богатым от пяти тысяч, полученных за песню-хит, чем от пятидесяти тысяч, заработанных за столом в «Парамаунт». И при мысли, что у меня опять после четырех лет простоя получился хит, я наполнен счастьем, сладким, полным и всеобъемлющим. И ко мне пришло вдохновение, Марджори. Что делает Ноэля Эрмана совершенно и полностью счастливым? Ответ — хит или Удача. И ничего больше. Удача — это красота без прикрас. И если ты меня спросишь, что после этого я еще хочу от жизни, я скажу тебе: я не хочу ничего, кроме Удачи. А после этого еще Удачи. И до конца моей жизни — Удачи. Я честен. Это самая сердцевина правды, которую люди никогда не скажут о себе, а половина даже не поверит этому. Но это огонь, который всегда будет гореть, Мардж, это тепло, которое никогда не иссякнет.

Знаешь, что означают все эти деньги для старых бормочущих миллиардеров? Почему они продолжают работать и строить планы? Почему они лежат ночами без сна, высчитывая выгоду новых операций? Они не могут оценить собственную безопасность и власть, так они велики. Они могут пятьдесят лет купаться в золоте — бассейны с шампанским, бриллиантовые собачьи ошейники, гаремы блондинок, они могут обклеить рембрандтами все стены — это не отметит как-то их состояния. И все же его делают больше, больше, больше. Почему? Потому что каждый раз, когда их доход подскакивает, — это Удача. Она и есть первичный двигатель, извечная первооснова человеческой природы, стимул нашего поведения, Мардж.

И я тебе скажу, имея это в руках, можно решить все загадки жизни. Это как исчисление или теория вероятности — идея, открывающая секреты вселенной. И с возрастом это становится все сильнее, сильнее и сильнее. И в старости сильнее всего. Посмотри на политика восьмидесяти лет, который в дождь говорит речь толпе. Что им движет? Не амбиции. Он сенатор уже сорок лет. Кем-нибудь еще он уже не сможет быть. Но если он выиграет на выборах, это будет снова Удача. Он лучше умрет от пневмонии, чем рискнет пропустить Удачу. Возьми священника с белой головой, проповедующего смирение, самоотверженность и кротость, — почему он так красиво владеет голосом? Почему его проповедь отпечатана самым крупным шрифтом, дабы ему не пришлось косить глаза, когда он говорит о самоотречении? Он хочет, чтобы его проповедь была Удачей. Не считаешь ли ты, что самоотверженная мать, голодающая и терпящая нужду, чтобы послать ненаглядную дочь в колледж, не видит в этой девочке главную Удачу своей жизни? Не считаешь ли ты, что коммунист представляет себя частью великой Удачи истории? Возьми такого высушенного старого скептика, как Сантаяна. Если жизнь действительно бессмысленна и не имеет ценности, просто красивая мечта, зачем беспокоиться и писать о ней? Зачем говорить о бессмысленности жизни в двадцати томах, полных блестящего смысла? Очевидно, потому, что каждый том означает следующую Удачу для старого Сантаяны — другая причина не подходит. Что ни возьми на человеческой сцене — это основа. Это универсально, как гравитация, это всеохватывающе, как Бог Спинозы…

Он замолчал, дико уставясь на нее, и она почувствовала ужасную тревогу.

— Ну и что? Я могу продолжать и продолжать, но к чему? Вот в чем дело. Грубо, поспешно, не так сказано. Разве это что-нибудь значит для тебя? Дает ли это тебе хоть тысячную долю того света, который несет мне?

— Ноэль, это абсолютно блестяще!

Его лицо просияло.

— До тебя действительно дошло. Правда? Это звучит, как что-то такое?

— О да, да, конечно!

— Слава Богу! — Он посмотрел на нож и вилку, стиснутые в руках, жир застывал на них маленькими шариками. Он воткнул их в бифштекс, потом бросил нож и вилку и отодвинул тарелку. — Что делает перед моим носом этот большой чертов кусок дохлой коровы? Это самая омерзительная вещь, которую мне приходилось видеть. — Он стукнул по столу кулаком и заорал: — Миссис Кляйншмидт! Уберите это! Принесите мне выпить!

— Ноэль, съешь что-нибудь, пожалуйста, тебе это нужно, — сказала Марджори.

— Мардж, если я проглочу еще хоть кусок этой гадости, я сойду с ума. Все равно что съесть сваренного ребенка. Как могут люди есть мясо? Клянусь, я становлюсь вегетарианцем.

Женщина хотела было заворчать при виде оставленного мяса, но, взглянув в лицо Ноэля, промолчала, унесла тарелку и принесла двойную порцию водки. Он выпил половину.

— Скажи мне еще про то, как хороша моя идея, Мардж. Ты и представить себе не можешь, насколько мне сейчас нужно это услышать. Я чувствую себя, как Галилей, когда он в первый раз увидел спутники Юпитера. Наверное, он бегал, будто свихнувшаяся крыса, и искал, кто бы еще посмотрел в телескоп и сказал, что он не помешался.

— Ноэль, все, что ты говоришь, совсем не помешательство. Это абсолютно правильно. Ты подтвердил, что людьми движет не что иное, как самомнение. Это все знают. И как ты это преподносишь, даже…

Радость стала исчезать с лица Ноэля.

— Самомнение? Кто говорил что-нибудь о самомнении? Я не упомянул это слово ни разу.

— Ну да, но эта жажда удач разве не простое самомнение? Ты совершенно прав, Ноэль, чем больше я узнаю людей, тем больше понимаю… — Она осеклась. Он закрыл лицо руками и стонал. — Ну что не так, ради Бога, дорогой?

Он убрал руки и долго смотрел на нее, лицо его было мертвенно серым.

— Мардж, Мардж, моя дорогая хорошая девочка, сказать, что людьми движет самомнение — это самая скучная и очевидная банальность, до которой может дойти человеческий мозг. Не говори мне, что всё, над чем я мучился четыре сумасшедших дня и что доказывал тебе битых двадцать минут, всего лишь это. Не надо…

— Ноэль, я не думаю, что это банальная идея. Это очень проницательное наблюдение.

Взгляд его запавших, окруженных черными тенями глаз заставлял ее чувствовать себя все более и более неловко. Он сказал:

— Ну, возможно, я прошел мимо чего-то, упустил все самые яркие черты, все разрушил в своем рассказе, но все равно, Мардж, все равно ты должна была понять больше. Эта идея не имеет ничего общего с самомнением, ничего, я клянусь. Послушай, какая разница между страстью к Удаче и самомнением: самомнение — солипсизм, Удача материализована — в этом дело. Наверное, я должен был сказать чертовски яснее, уверен, что это есть в моих записях, — его голос поблек. Казалось, Ноэль говорил сам с собой. — Но ты права, Боже мой, это действительно граничит со страшной и пустой банальностью, да? И если я не сделаю разницу кристально чистой, все это окажется ничем, кроме философствования мальчика из колледжа. И насколько фундаментальна эта разница? Разве это не просто вопрос проекции, разве материализация не вторичный механизм? Нет, нет. — Он сверкнул глазами и ударил кулаком по столу. — Это в наказание мне за горячность, вот и все, за обсуждение технической философии с девушкой. Мардж, это не твоя вина. Я не хотел обидеть тебя. Может, ты выпустила весь воздух своей булавкой, но я так не думаю. Я все же изложу это на бумаге и покажу кому-нибудь тому, кто знает.

— Ноэль, я не хотела разуверять тебя. Наоборот, я действительно думаю, тебе удалось что-то необыкновенное, правда, дорогой.

Ноэль улыбнулся ей и выпил водки. Он немного покашлял и откинулся спиной на скамейку.

— Вот тебе и раз.

— Я думаю, тебе лучше всего пойти домой и поспать, хорошенько выспаться, Ноэль, перед тем как ты начнешь работать. Ты просто сжигаешь последние ресурсы нервной энергии и живешь на алкоголе, а это не лучший путь для создания чего-нибудь по-настоящему хорошего.

— Я был в таком состоянии, — сказал Ноэль, и его голос прозвучал устало и расслабленно, — это очевидно. Я не мог спать последние несколько дней, даже если бы хотел: Марджори, ты когда-нибудь думала во сне о шутке — самой смешной и остроумной в мире? А потом просыпалась и понимала, что она абсолютно глупа и бессмысленна?

— Много раз, но…

— Вряд ли возможно, чтобы целая идея, эта болтовня об Удаче, была просто маниакальной фантазией, после всего, мешаниной Эдлера, Ницше, Ла Рошефоколда и Бог знает чего, просто еще одной убаюкивающей галлюцинацией, чтобы спасти мои нервы от болезни! Как тысячи лопающихся рояльных струн…

— Это не так, Ноэль, не верь этому.

— Я не буду, не беспокойся, не сейчас. Но если выяснится, что это так, ну, черт, я не удивлюсь, если земля будет продолжать вращаться. Вообще, я рад, что смог рассказать это тебе перед тем, как уеду. Женская реакция всегда действует как холодная вода, умеряя, если ничего еще…

— Перед тем, как ты уедешь? Куда ты уезжаешь?

Он выпрямился и взял ее руку, глядя на Марджори с грустной улыбкой. После ужасной минуты она повторила:

— Ноэль, что такое? Куда ты уезжаешь?

— Марджори Моргенштерн, любовь моей жизни, мы все закончили, ты это поняла? Мы больше не будем с тобой встречаться с этого дня, если ты не станешь вламываться в мою квартиру и если Имоджин не примет тебя за мальчика из бакалейного магазина. Я еду в Мехико, возможно, в воскресенье утром, на машине со своим другом, скульптором Филом Йэтсом. Как только я закончу писать черновик и получу от издателя аванс, чтобы купить там какую-нибудь развалину. Прощай, Ротмор, прощай, Марджори, прощайте все буржуазные мечты. Это было очень весело, как говорят, но это было просто что-то такое. — Его взгляд был добрым и грустным. — Ты в отчаянии?

Как ни странно, боли она почти не почувствовала и удивления тоже.

— Нет, в общем-то все нормально, Ноэль. Может, это и к лучшему.

— Ты так думаешь?

— Думаю, да. Надеюсь. Немножко как снег на голову, но тоже нормально.

— Пан или пропал, Марджори. Полный разрыв. Это — единственный выход.

— Наверно, ты же в таких делах собаку съел.

— Издеваешься?

— Совсем нет.

— Нет, Кое-что было ужасно, я знаю. Но в целом у нас все было отлично. Мы не изувечили друг друга на всю жизнь, и тем не менее мы в тупике. Выхода нет. Ничего другого не остается.

— Ноэль, все нормально, я переживу. Этого можно было ожидать. — Она удивилась, обнаружив, что поднесла к глазам носовой платок, но остановилась на полпути. — Я и сама часто думала, что пора кончать, поверь мне. Просто я бы предпочла сделать это первой, только и всего. Ни одной девчонке не понравится, чтобы ей дали пинка под зад. Да ты это и сам понимаешь.

— Марджори, это ты дала мне пинка под зад. И ты это знаешь.

— Я? Мне кажется, я уже прокручивала в голове этот разговор.

— Ни разу в жизни я не ввязывался в такую драку. Ты меня положила на обе лопатки.

Он измотанный, плохо выглядит, на все сорок, подумала она. Сидит обмякший, руки в карманах потертого пальто, длинные волосы разлохматились, челюсти заросли густой светлой щетиной.

— Ты ни в чем не уступала, ни в одной мелочи. Все — только как ты хочешь или вообще никак. Впрочем, нет, не совсем так. В «Южном ветре» ты начинала, как любая другая девчонка. Но как только умер твой дядя, так все и пошло. Ни одна девчонка не ставила мне условий. Ты заставила меня их принять, тебе это удалось. Но это бесполезно. Мало-помалу это сводит меня с ума. Тебе почти удалось загнать меня в угол, и это до сих пор меня пугает. А испуганный я хожу с того самого седера у тебя дома. Так и живу полосами — то черная тоска, то поросячий восторг, как шизик. Должен же конец-то этому прийти? Должен. — Голос у него задрожал.

— Тот седер. Гениальная идея моей мамочки.

— Гениальнее, чем ты думаешь. Спроси как-нибудь у своей мамочки, что у нее было на уме. Как-нибудь, когда все это будет далеко в прошлом, Мардж, и она будет качать на колене третьего внучка на вашей лужайке в Нью-Рошелл — маленького Рональда Шапиро. Спроси у нее…

— Ладно. Заткнись! — сказала Марджори. — По крайней мере одно хорошо: теперь мне не придется больше слушать об этом чертовом докторе Шапиро.

— Ты права. Я зануда, вечно твержу одно и то же, как тот неотесанный мужлан из одного старого, глупого анекдота. Уж извини.

— Ты только не забывай, Ноэль, я никогда не принуждала тебя работать у Сэма Ротмора. Ты сделал это по своей воле. Я говорила только, что раз уж ты взялся на него работать, то надо делать это как следует, так будет честнее. Я считаю, работа в «Парамаунте», возможно, стала бы страшной ошибкой. Вот это-то тебя и угнетает. Тебе надо бы и дальше сочинять свою музыку и не терять веры в себя. Я никогда не теряла веры в тебя и сейчас верю. Я говорила тебе, что песня станет хитом. Скажу тебе еще кое-что. «Принцесса Джонс» воплотится в реальность, и ее ждет слава. А через год, через два тебя ждет бешеный успех на Бродвее, если только ты будешь над ней работать. Ты стоишь на перепутье. — Его лицо вновь оживилось. Он выпрямился, в глазах заблестел огонь. Она стала надевать пальто. — Только лучше бы тебе сидеть и писать, а не гнаться за миражами, не надо становиться раввином, не надо изобретать новую философию насчет хитов или что-нибудь в этом роде. Желаю тебе удачи, Богом клянусь, желаю. Я никогда не стану жалеть, что знала тебя. Это была мне наука. Мне пора домой. До свидания.

— Обожди. — Она уже собиралась встать, но он остановил ее.

— Мне в самом деле пора, Ноэль. Мама слегла с простудой.

— Посиди.

Она не стала упрямиться.

— Что еще? У меня в запасе не больше минуты. Все кончено.

— Мы еще не все выяснили. Только давай условимся, что мы будем откровенны друг с другом и ты отнесешься к этому как к науке. На удивление разумный взгляд на вещи. Но ведь ты — девушка разумная, как правило, во всяком случае. Ты дала мне очень ценный совет. Спасибо. Теперь моя очередь. На твоем месте я бы забыл Марджори Морнингстар. Я преднамеренно был суров и придирчив к тебе в этом вопросе. Кое-какой талант у тебя, надо признать, есть. Ты действительно актриса. На сцене твоя фигура смотрится очень аппетитно. Голосок у тебя, правда, слабенький, писклявый, но это можно исправить. Для человека без подготовки у тебя удивительное чутье в воплощении характера. Только…

В глазах у нее появились слезы.

— Подлец, мог бы сказать об этом раньше.

— Марджори, дорогая моя, ты — не актриса. Ты не создана для тягот и грязи, дрязг и мышиной возни театральной жизни. Ты — хорошенькая, миленькая евреечка с крупицей таланта — для любительских спектаклей. Послушай моего совета: ставь все спектакли в синагоге в Нью-Рошелл, будь в них звездой, занимайся этим и…

— Индюк ты надутый, сукин ты сын, я не собираюсь жить в Нью-Рошелл!

Если бы она махнула юбками ему в лицо, он не выглядел бы более ошеломленным.

— Марджори, лапочка! Что за выражения!

— Опять советы даешь, дорогой папочка?

— Злюка.

— Какая же я злюка? Я просто в восторге оттого, как меня водят за нос и за дурочку держат, обзывают глупенькой буржуазной евреечкой семью способами не переводя духа…

Она умолкла, потому что он схватил ее за запястья, больно сжал их костистыми холодными руками и прохрипел ей в лицо:

— Я люблю тебя, ты что, не понимаешь, мучительница ты моя? Ты наслала на меня кары твоего несуществующего Бога. Я никогда в жизни не любил и не хотел ни одной девчонки так, как тебя. Но я не собираюсь кончать самоубийством, чтобы обладать тобой, не собираюсь я и в тюрьму из-за тебя садиться, не стану я и мальчиком на побегушках у Сэма Ротмора. Ты — как ребенок. Ты не знаешь, что ты мне сделала. Ты мне жизнь чуть не сломала. Мне и сейчас и больно, и радостно просто дотронуться до твоей кожи. А что это значит для тебя? Ничего. Тебе еще лет десять надо, чтобы начать понимать страсть, и ничто не ускорит этот процесс постижения. Твоя страсть, как дерево, прорвется на свет Божий из каменистой почвы еврейских предрассудков, и плоды ее станет пожинать какой-нибудь никому не известный балбес — врач или адвокат с постоянным заработком. А я буду старик, а может, меня уж и на свете-то не будет или, паче чаяния, стану богатым и знаменитым, как ты говоришь, но я никогда не буду обладать Марджори Моргенштерн, а именно этого я и хочу.

Марджори плакала, и хотя она видела, что миссис Кляйншмидт наблюдает за ними из бара, ей было все равно.

— Зачем ты вообще ко мне вернулся? После «Южного ветра» у нас все было кончено. К чему этот скулеж? Ты же знаешь, что сам начал все сначала. Ты.

— Конечно, я. И я сделал одну страшную промашку, от которой чуть умом не тронулся. Я решил играть по твоим бредовым правилам — решил сохранять тебе верность, представляешь? Не прикасаться ни к одной девушке. Вот что коренилось во всей цепочке этих извращений. Месяцами я находился в состоянии противоестественного напряжения. У тебя от этого прямо нимб вокруг головы начинал светиться, и все самые завиральные идеи, самые идиотские выходки казались нормальными и даже чертовски умными, вроде той идейки идти пахать на Сэма Ротмора. А был это всего-навсего бред сексуально озабоченной студенточки, а меня, взрослого мужика, от этого наизнанку выворачивало. Вряд ли мне хватило бы мужества поставить сейчас точку, не возникни вдруг Имоджин. Она-то меня и расколдовала. Теперь по крайней мере я могу думать и рассуждать, а то ведь секс совсем мозги затуманил, только об этом и думал. В чем дело? Что уставилась?

Она оцепенела и стала подниматься, но он втолкнул ее обратно в кресло.

— Господи, не говори мне, будто ты поверила Имоджин! Не говори мне, будто ты хоть на минуту поверила, что я спал наверху!

— А я поверила, поверила…

В отчаянии он стал глотать ртом воздух.

— Я думал, ты — хитрюга, притворяешься, что ничего не понимаешь, меня в пот вгоняешь. Марджори, а может, ты и в самом деле ребенок, ничего в жизни не смыслящий ребенок? Мы с Имоджин давным-давно уже вовсю любовь крутим. Никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Она там, в Оклахоме, такому научилась, о чем я и…

Ее ладонь со всей силой ударилась о его зубы. Она отвесила ему пощечину и встала.

— Я люблю тебя, старый козел, — сказала она, — поэтому-то я ей и поверила. Убери ноги. Я пошла домой.

Он смотрел на нее с кривой ухмылкой, и она проскользнула мимо него.

— Ну, что ж, по справедливости. Прощай, любовь моя.

Она обернулась.

— Позорник. Отца, самого себя, всех евреев, всякого, кто соприкасается с тобой, всех позоришь. Я до конца дней буду Бога благодарить, что избавилась от тебя. Даже если ты станешь мировой знаменитостью. Прощай, Ноэль.

Все с той же усмешкой он хлопнулся на скамью, всклокоченный, неопрятный, все такой же желанный, как всегда. Ей захотелось пригладить ему волосы. Она выбежала из зала. В странных синеватых сумерках падал снег. Она пробежала два квартала до подземки. Снежные хлопья кружились, щипали ее за разгоряченные щеки, набивались в глаза. Ничего не соображая, она проехала от центра минут пятнадцать, а потом в вагон вошла негритянка, на кроличьем воротнике у нее налип снег — странно, апрель, а идет снег.

7. Доктор Шапиро

Первое письмо от Ноэля Марджори нашла у дверей вместе с утренней почтой пару недель спустя. У нее даже сердце заколотилось от радости.

Дни тянулись, она вставала разнесчастная, разнесчастная ходила весь день и разнесчастная ложилась спать. Она видела его в толпе и на картинках в журналах, она рисовала его себе, как рисуют героя романа, взятого в библиотеке, убеждала себя, что все прошло, и сама этому верила, но и это не приносило облегчения. С письмом в руках она бросилась к себе в спальню, как кошка, стащившая рыбью голову, закрыла за собой дверь и встала, разглядывая письмо, поглаживая пальцами тоненький конверт авиапочты с яркой зелено-желтой мексиканской маркой. Потом она прочитала письмо. Это был длинный, с юмором, рассказ о его автомобильном путешествии, отпечатанный на машинке, с восторженными описаниями мексиканских пейзажей и кухни. Она перескакивала через абзацы в поисках строчки, где бы говорилось о них двоих. Но ничего не было. Начиналось письмо со слов «Привет, дорогая!», а кончалось словами «Люблю, Ноэль». Она швырнула письмо на кровать. А затем перечитывала снова и снова. Через несколько дней она порвала его, оставив без ответа и не записав адрес Ноэля в Мехико, впрочем, адрес она знала.

Долгие недели после этого она усердно следила за почтой. Она понимала, что глупо надеяться получить от него письмо, не ответив на первое, но логикой она не руководствовалась.

С еще большим усердием она обивала пороги продюсерских контор и толкалась в аптеке, как и раньше без толку. Но теперь она уже знала, что получать от ворот поворот — это хлеб Бродвея, и она упорно продолжала свои обходы. По крайней мере боль от того, что театр ее не замечает, отвлекала от боли, вызванной Ноэлем.

Как только «ребята» (так называли друг друга молодые безработные актеры и актрисы, собиравшиеся в аптеке) узнали, что она свободна, вечера Марджори заполнились свиданиями. Она попробовала раз-другой поиграть в любовь, чтобы забыть Ноэля, но все это было скучно и глупо, и она покончила с этим делом. Марджори безропотно ходила на танцульки в синагогу, все плотнее заполняя свой календарь свиданий именами молодых адвокатов, бизнесменов и врачей. Контраст между ее друзьями в синагоге и «ребятами» немного веселил ее. И это было почти единственным ее развлечением в те дни. Надежды никому из них Марджори не давала. Она спокойно принимала их приглашения, равнодушно обедала или танцевала с ними, позволяла себя поцеловать у дверей после притворного сопротивления, так что это становилось похожим на старомодное ухаживание.

Как ни странно, единственным среди всех ее новых поклонников, кто пробудил в ней хоть какой-то проблеск интереса, был некий доктор Моррис Шапиро. Она познакомилась с ним на лекции о сионизме, куда ее затащили родители. Когда его представили ей, она чуть не расхохоталась, услышав, как его зовут. А чтобы скрыть свое замешательство от столь вопиющего неприличия, постаралась быть с ним полюбезней, и вскоре он стал приглашать ее на свидания чуть ли не каждую неделю. Он оказался неплохим парнем, ему было около тридцати двух лет, он обладал блестящим чувством юмора и острым умом. Вскоре ей стало нравиться его общество — если не приглядываться к жидким волосам, к темным кругам под глазами и одутловатой бледности лица. То, что он в нее влюбился, и сомнений не вызывало. В конце концов она рассказала ему, почему рассмеялась тогда, в первый раз. История эта его от души позабавила, и ей это понравилось. Он сказал, что благодарен Ноэлю за его предсказание и в любое время готов стать тем, кто ей предопределен судьбой, пусть только слово скажет.

— Может быть, я и поверила бы, что вы — моя судьба, если бы вас звали Макс, — схитрила Марджори. — Какая досада!

— Как важно быть Максом, — сказал он. — Что же вы мне раньше не сказали? Я пойду в суд и поменяю имя, если только в этом загвоздка.

Она лишь рассмеялась в ответ.

Второе письмо от Ноэля пришло, когда она уже почти перестала следить за почтой. Вот она, яркая мексиканская марка, выглядывает из-под обычной кучи счетов, просьб благотворительных организаций и проспектов. Это был еще один блестящий машинописный отчет о путешествии. А о личном — этак невзначай в последней строчке: «Будь паинькой, черкни дружку открыточку. Не переигрывай. Никто меня не любит. Ноэль».

Это письмо она не порвала.

Песню Ноэля издали. Она имела огромный успех. Марджори слышала ее в ночных клубах и ресторанах, по радио. Каждый раз, когда она слышала эту мелодию, ей неизменно представлялся Ноэль — вот он сидит за фортепьяно в личном кабинете Сэма Ротмора, длинные светлые волосы спадают на лоб, синие глаза горят огнем. Целых две недели она боролась с искушением написать ему.

Однажды поздно вечером она вернулась с танцев, где была с Моррисом Шапиро, в приподнятом настроении (в тот день ей подвернулась работа в летнем театре). В голове все звучала мелодия песни «Старое лицо луны». Марджори села за письменный стол и мигом накатала такое письмецо:

Когда дело дошло до подписи, она долго думала. Наконец написала: «Искренне твоя», но на бумаге это выглядело глупо и намекало на уязвленную гордость. И она переписала вторую страницу письма — и только ради того, чтобы написать в конце: «С наилучшими пожеланиями!»

Марджори оставила письмо на столе и пошла спать. Утром она не знала, отправлять его или нет. Знала только, что самое разумное было бы выбросить письмо Ноэля и никогда больше не писать ему. Но шпилька по адресу доктора Шапиро казалась очень остроумной даже при свете дня. Письмо она отправила.

В тот же день пришло отпечатанное типографским способом приглашение на выпускной акт в колледже Уолли Ронкена, к нему была приложена записка на листке из блокнота: «Не считай это приглашением на свидание. Просто приходи. Пожалуйста».

Марджори захотелось увидеть беднягу Уолли в шапочке и мантии, и она пошла на торжественное собрание. К ее удивлению, он выступал с приветственной речью и получил малый приз за научную работу по французскому языку. На трибуне он выглядел бледным, страшно серьезным и не таким юным, как раньше. После собрания Марджори подошла к нему и пожала руку. А его сестра в это время возилась с миниатюрным «кодаком». Родители и сестра, казалось, удивились.

— Я горжусь тобой и уверена, что твоя семья тоже.

— Рут, щелкни нас с Мардж, — сказал Уолли. — Одну на память, хочешь, Мардж?

Не успела она что-нибудь сказать, как он обнял ее за талию и развернул перед объективом фотоаппарата. Сестра с недовольным видом щелкнула затвором.

— Итак, ты навеки себя скомпрометировала, — сказал Уолли.

— Пришли мне фотокарточку. Я с гордостью стану показывать ее своим внукам, — проговорила Марджори.

Снимок пришел как раз тогда, когда она собиралась в Слипи-Холлоу. На обороте было написано: «Всемирно прославленная актриса накануне ее восхождения к славе. Личность странного мужчины в студенческой форме, в очках и с длинным носом не удалось установить даже после самого тщательного расследования».

Она рассмеялась и бросила карточку в шкатулку из палисандрового дерева, где хранила свои любимые сувениры. Она собиралась черкнуть ему в ответ записку, но забыла.

В середине июня Марджори получила размноженную на ротаторе брошюрку-инструкцию из театра «Рипль Ван Винкль», которая содержала неприятный сюрприз. Там было полторы страницы туманного словоблудия начет денег, но все сводилось к тому, что Марджори придется платить пятнадцать долларов в неделю за комнату и стол. В конце лета, если позволит выручка от спектаклей, все эти деньги на содержание ей вернут, да еще с премией, сумма которой будет зависеть от того, как она себя покажет. Кэтрин Хэпберн, отмечала брошюрка, заработала премию в семьсот долларов, когда она была еще никому не известной актрисой.

Мысль о том, что придется просить родителей давать ей пятнадцать долларов в неделю, повергла Марджори в ужас. Но вечером за обедом она сумела выдавить из себя эту просьбу. Родители посуровели, затем мистер Моргенштерн с той мечтательной улыбкой, которая лишь изредка появлялась на его лице, протянул руку и похлопал Марджори по ладони.

— Ради Бога, не смотри так виновато. Это нас не разорит.

— Ах, папа, я чувствую себя такой никчемной, зависелась я на вашей шее.

— Все образуется.

— Я все отработаю, я верну эти деньги. Даю слово. Я отдам вам премию.

— И в самом деле, а вдруг ты принесешь домой семьсот долларов, как Кэтрин Хэпберн?

— Если она вытянет все лето, — заметила миссис Моргенштерн.

Итак, Марджори отправилась в театр «Рипль Ван Винкль». И вот однажды, в невыносимо душный августовский день, она со всеми своими пожитками появилась в квартире Моргенштернов, потная, уставшая и грязная. Даже не поздоровавшись с матерью, она заперлась у себя в комнате. За обедом она выглядела посвежевшей и элегантной. Но кипела непонятной яростью и время от времени заходилась кашлем. На вопросы о работе в летнем театре и причинах возвращения домой Марджори отвечала односложно и маловразумительно. Пару дней она продолжала хранить угрюмое молчание и почти все время валялась на кровати в халате, читала и дохала. Кашель ее постепенно проходил, чего нельзя было сказать о хмуром настроении.

А облегчила она, наконец, душу перед никем иным, как Уолли Ронкеном. Уолли приехал из «Южного ветра» проводить родителей в Европу. Ему надо было скоротать вечер, раз он остался один в городе. Уолли взял и позвонил от скуки родителям Марджори спросить, как она там, а вместо этого столкнулся с ней самой. Она с радостью приняла его приглашение пообедать.

— Меня до сих пор от злости всю трясет, — поведала она ему. — Даже говорить об этом не могу. — Они сидели в небольшом дорогом ресторанчике в районе театров. — Я знаю, что ты, должно быть, думаешь и что наверняка думают мои предки, — будто сбежала вся в слезах домой, потому что работа оказалась слишком тяжелая и роли мне достались далеко не главные.

Уолли торжественно провозгласил:

— Мардж, я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы так думать.

Со злостью покосившись на него, она продолжала:

— Впрочем, меня мало интересует, что обо мне думают. Но ты поверь, я торчала там еще не одну неделю — хотя стало уже ясно, надо это дело бросать, — просто потому, что не хотела, чтобы про меня так говорили. Я собиралась вытянуть сезон, чего бы это ни стоило. Но в прошлое воскресенье приехал Моррис, и когда…

— Моррис? Это для меня новое имя. Что за Моррис?

— Ты что, Морриса не знаешь? Это замечательный парень, врач — с чего это у тебя лицо так вытянулось, Уолли? Это совсем не то, о чем ты подумал. И вообще пора тебе стряхнуть с себя эту напускную хандру. Ты уже вырос из роли воздыхателя Марчбэнкса.

— Неужели? А ты становишься слишком юной для Кандиды.

— Спасибо. Пожалуй, мне не хватает таких комплиментов. Ну да ладно, слушай, Уолли. Я в этом «Рипль Ван Винкле» ишачила, как не знаю кто. Спроси кого угодно из ребят, которые были там. Я вкалывала ночи напролет, костюмы шила, плотничала. Оказалось, я на удивление ловко орудую молотком и пилой. Никогда не узнаешь, на что ты способен, пока не попробуешь.

Уолли сморщил свой длинный нос.

— Молотком и пилой? Ты?

— Дорогой мой, в «Рипль Ван Винкле» я в основном ставила декорации. А еще сколачивала двухъярусные койки, ремонтировала крышу, когда она стала протекать, и все такое прочее.

— Мардж? У них что, мужчин не было?

— Не говори со мной про мужчин, Уолли. Были. Актеры. Не актеры, а недоразумение. Клянусь, Уолли, если они актеры, тогда павлин — не павлин, а верблюд. Думаю, силы у них уходят на то, чтобы сделать себе пробор на голове. А девушке полагается падать в экстазе к их ногам, если кто-нибудь из них спросит, который час. В «Рипле» на каждого мужчину приходилось по четыре девицы. Может быть, так во всех летних театрах заведено, не знаю. Ах, да, о чем я говорила? Да, я пахала как проклятая, вот так-то, у меня все руки в мозолях и волдырях, я там совсем не спала, но ты не думай, мне нравится работать над декорациями и костюмами. Я люблю все, что имеет хотя бы отдаленное отношение к театру, но все хорошо в меру…

— Так там и другие девушки были, наверно? Почему же только тебя так навьючили работой?

— Почему только меня? Кроме меня, там еще две девчонки были. Такова дьявольски умная система Клиффа Раймера. Она у него отработана на славу. Он из девушки всю кровь до последней капли высосет, если у этой девушки действительно есть желание играть. Ребят он почти не трогает. А девчонок он, по-моему, ненавидит. Встанет бывало рядом и смотрит, как мы сколачиваем настил в самую жару: две девчонки в грязных, потертых джинсах и в лифчиках, пот ручьем льется, волосы патлами свисают, ведьмы в общем, а он стоит себе, смотрит с таким выражением лица, как у мальчишки, который отрывает крылышки у бабочек… Он у тебя под носом главной ролью трясет, дразнит, понимаешь? Главная роль в одном из сентябрьских представлений. Для меня, к примеру, это Элиза в «Пигмалионе», моя старая коронная роль, они его в День труда ставят. Другую девчонку они тоже держали на крючке, заманивали ролью Анны в «Анне Кристи». Естественно, если ты думаешь, что у тебя есть шанс, будешь ужом извиваться, чтобы угодить Клиффу Раймеру. Ты уж и умереть готова, только бы ему понравиться. Вот и ишачишь, улыбаешься, ходишь с гордо поднятой головой, соглашаешься на немые роли, корячишься, сооружаешь декорации, с милой улыбкой продаешь билеты, а по ночам там холод ужасный, должна тебе сказать, в сарае в этом, в Слипи-Холлоу, в вечернем-то платье. Я там такой кашель заработала, просто не можешь себе представить. На сцену меня из-за этого кашля, конечно, не выпускали, а от обязанностей плотника, разумеется, не освободили. Молотком и пилой можно и между приступами кашля махать. А мистер Раймер доволен, обронит одно словечко насчет Элизы — и ты счастлива.

Официант поставил перед ними бифштексы. Марджори сказала:

— В «Рипле» такого не подают. Господи, мясо! Стадо свиней может забастовать, но актриса-практикантка бастовать не осмелится. По большей части мы жили на арахисе и шоколадках «херши». Ммм! Какие булочки! Вкуснятина! А там на завтрак такие булочки давали — как из каменоломни, холодные, корявые, твердые, зубы сломать можно. Я не преувеличиваю, Уолли. Укусишь такую булочку, и на ней кровь остается. Впрочем, хватит. Отличный бифштекс.

— Так хоть какие-то роли тебе перепадали?

— Крохи, да… — Она вытерла рот салфеткой и зашлась в приступе кашля. — Черт, думала, все прошло, целый день не кашляла. Моррис был просто возмущен, когда услышал мой кашель. Он ведь доктор, знаешь. Это было в субботу во второй половине дня, и я лежала в постели, думала, отлежусь, чтобы во время спектакля не кашлять. В тот вечер я должна была работать билетершей. Моррис сказал мне: если ты встанешь с кровати, я с тобой разговаривать перестану. А когда он увидел, что я пришла в театр в вечернем платье с голой спиной, он сделался красный, как рак. Потом мы с ним здорово поругались. Он обозвал меня дурой, сказал, что меня просто надули, и тому подобное. Ну а я, щеголяя голой спиной, назвала его мещанином. Но он был совершенно прав. Знаешь, всего пару дней назад я выяснила, что Элизу я играть вряд ли смогу. Роль обещали еще в июне одной девушке, Салли Трент, знаешь, такая блондинка, которая сыграла ту потрясающую сцену в последней пьесе Кауфман. У меня нет ни одного шанса. И никогда не было. Ох, Уолли, как не хотелось мне оставлять папины деньги в жирных лапах Клиффа Раймера! Если увольняешься, тебе ничего не возмещают. Но я все продумала. Я найду работу, хоть полы скоблить, а папе деньги верну.

— Раймер хорошо устроился, — сказал Уолли. — Без рабынь он никогда не останется, как ты считаешь? Не важно, скольких людей он лишил надежды, на следующий год подрастет новая поросль девушек, готовых умереть, но попасть на сцену.

— Это точно. Ноэль называет это тропизмом девушек среднего класса. И, пожалуй, он прав. Я думаю, девяносто процентов ребят в «Рипле» такими и были — существа, которые повинуются тропизму. Да чего греха таить, я и сама такая же. Кстати, я все-таки была Марджори Морнингстар.

— Поздравляю.

— Спасибо. У меня в доказательство есть шесть афишек. Хотя на трех из них я билетерша.

— Как поживает Ноэль? — спросил Уолли, аккуратно разливая кофе.

— Прекрасно.

— Он, кажется, в Мексике?

— Да.

— Есть что-нибудь от него?

— Конечно.

— Долго он там собирается пробыть?

— Понятия не имею. Думаю, пока не спустит весь свой гонорар за «Старое лицо луны».

Они помолчали. Уолли снова спросил:

— А что это за разговоры насчет его отъезда в Голливуд?

С изумлением в голосе, которое она попыталась скрыть, Марджори переспросила:

— В Голливуд? Это для меня новость.

— Он написал Гричу, что принял предложение работать в Голливуде. Он поедет туда, когда Мексика ему надоест.

— Какая прелесть.

— Странно, что он тебе об этом не написал.

— Странно? Почему?

— Марджи, ты что, порвала с Ноэлем?

Марджори отпила кофе.

— Там и рвать было нечего, Уолли. Ноэль Эрман — всего-навсего милое привидение. Его то видишь, то нет. Я прекрасно провела с ним время и ни о чем не жалею. Но он растаял в воздухе, испарился, во всяком случае, для меня, и правильно сделал. — Она вдруг замолчала, с удивлением глядя, как Уолли достает из кармана пачку «Лакки Страйкс». — А куда же подевались «Кул»?

— Не знаю. Это, наверно, потому, что я закончил колледж. — Зажег сигарету он тоже не так, как раньше — воровато, сгорбившись. Сейчас он чиркнул спичкой и затянулся. Она отметила также, что глядит он прямо на нее, а не в потолок или на скатерть. — Мардж, а почему ты не вернулась в «Южный ветер» до конца лета?

— Я? В «Южный ветер»?

— Грич с ходу взял бы тебя обратно. Он много о тебе говорит.

— Я никогда туда не вернусь, Уолли.

Он смотрел из-под очков большими карими глазами прямо на нее. Глаза были умные, ласковые, прямо как у девушки.

— Почему?

— Ни за что!

— Да, конечно, это было бы слишком хорошо, чтобы так было на самом деле — мы с тобой там вместе.

— Разве ты не закончил со мной, как и с «Кул»? Мне казалось, да. Любишь ты тоску нагонять.

— Может быть, ты — лишь символ, — сказал Уолли. — Допускаю, что это зашло слишком далеко. Я, кажется, превращаюсь из Марчбэнкса в майора Доббина. Самое смешное, Мардж, — и книги тут здорово ошибаются, — майор Доббин может перемениться и стать для какой-нибудь другой девушки Хитклифом[6].

— Ну-ну. И как ты чувствуешь себя в роли Хитклифа?

— Не жалуюсь.

— Молодец, — сказала Марджори.

— А еще я пишу великолепный фарс. Грич, не знаю почему, думает, что на следующий год я вернусь. В следующем году я стану знаменитым, богатым и независимым. А что, разве я не могу сразить тебя наповал своей молодецкой удалью и блестящими перспективами и затащить тебя к себе в пещеру?

— Ты говоришь, совсем как Ноэль.

— Поедем домой.

— А ты не хочешь свозить меня на танцы? Я хоть развлекусь.

— Ну конечно. Я свожу тебя, куда пожелаешь, на всю ночь до утра.

— Беда в том, что ты, Уолли, сдается мне, не хочешь жениться. Ты используешь меня для отвода глаз, как ширму, для молоденьких девочек, которые уже увиваются за тобой. Великая загубленная любовь и все такое прочее.

Несколько секунд он смотрел на нее, потом неловко улыбнулся.

— А теперь ты говоришь, совсем как Ноэль.

— Конечно. Чародей в Маске, так он себя называет. Он был мне наукой, это уж точно. — Она укуталась в светло-вишневую шаль, которую Ноэль прислал ей из Мексики. — Похоже, мы ходим по кругу. Старый его трюк. Ладно, поехали.

— Помнишь, ты говорил мне в прошлом году, что Ноэль больше ни на что не способен? А как насчет «Старого лица луны»? — Это первое, что она сказала в такси.

— Я тогда, помнится, перебрал рому с ананасовым соком, помню оранжевое солнце в шесть раз больше обычного, оно садилось за деревьями, — ответил Уолли. — А больше ничего. Помню только, что хотел тебя придушить или камнем ударить. «Старое лицо луны» — настоящий хит. Я был бы ослом, если бы отрицал это. Когда Ноэль в ударе, он потрясающий парень.

— Он переписал заново «Принцессу Джонс». На днях ее должны поставить, — сообщила Марджори. — Это будет сенсацией, и тогда, наверно, все мы будем хвастаться, что знакомы с ним.

— Может быть, — сказал Уолли уже не так добродушно.

Танцевать он тоже стал гораздо лучше. Во время медленного фокстрота, откинувшись в его руках, она сказала ему:

— Мне кажется, у тебя есть девушка.

— Полно, если хочешь знать.

— Нет, одна. Кто-то над тобой работает.

— И как тебе нравится результат?

— Только не переборщи, не стань слишком приглаженным. А то не будешь больше самим собой.

Затем она спросила, о чем будет его фарс. Довольно неохотно он рассказал ей сюжет. Сюжет показался Марджори сырым и несмешным.

— Читается гораздо смешнее, чем воспринимается на слух, — объяснил Уолли.

— А для меня роль найдется?

Уолли улыбнулся.

— Если ты согласишься обречь себя на тяжкие муки, которые хуже смерти, я впишу еще одну роль — специально для тебя.

— Прости, не могу представить тебя в роли соблазнителя актрис, подающих надежды, Уолли. Это скорей по части Ноэля.

Уолли покосился на нее, вертя в руке стеклянную палочку из стакана с виски.

— Когда-нибудь ты должна будешь рассказать мне, как ты бросила Ноэля Эрмана. Это одно из самых замечательных достижений двадцатого века, как перелет Линдберга в Париж.

— Ты полагаешь, что мне удалось его бросить? — Я бы наверняка узнал, если бы это было не так.

Они снова помолчали. Первый раз, с тех пор как она с ним познакомилась, он внушил ей легкое беспокойство, что было приятно.

— Да уж, наверно, узнал бы. Что-то начинают мне надоедать эти заумные писатели. Выйду-ка я, пожалуй, замуж за доктора и покончу с этим, как предсказал Ноэль. От судьбы не уйдешь.

— За доктора Морриса?

— Его зовут Моррис Шапиро. Может быть, кто знает? Он, в сущности, отличный парень, если узнать его поближе.

— Вид у него больно отталкивающий.

— Именно поэтому я и выйду за него замуж.

— Марджори Шапиро, — задумчиво протянул Уолли. — Нет, сердце что-то не замирает. Не чувствуется рокового предопределения судьбы.

— Именно эту фамилию напророчил мне Ноэль. Очень странно. Марджори Шапиро.

— Марджори, для тебя очень трудно будет, если мы условимся больше не говорить сегодня вечером о Ноэле Эрмане? — спросил Уолли изменившимся голосом, резким и визгливым.

— Так ты сам все время только о нем и говоришь, разве нет?

— Давай потанцуем.

Он встал и потянул ее за руку.

Когда такси остановилось перед ее домом в половине второго ночи, она машинально подставила лицо в ожидании поцелуя.

— Так дело не пойдет, — сказал Уолли.

Она вздрогнула. Ей ужасно хотелось спать. Она вгляделась в него и опустила подбородок.

— А?

Он взял ее за руку.

— Ты ведь не собираешься пока выходить замуж за доктора Шапиро? Я имею в виду, годика два в запасе еще есть?

— Дурак. — Она дотронулась рукой до его лица. — Если тебе доставляет удовольствие продолжать в том же духе, ради Бога, я не возражаю. Я предупрежу тебя заранее, что выхожу замуж за доктора Шапиро.

— Обещаешь?

— Обещаю, — рассмеялась она. — Невелика беда, все равно ты так или иначе все у меня выведаешь.

Униженная своим фиаско в летнем театре, — просадила девяносто долларов и потеряла полтора месяца, приползла домой уничтоженная и обманутая, как и предрекала мать, — Марджори и в душе дошла до крайней точки. Она сказала себе, что, пока не будет получать настоящие деньги за свою игру — сумма не имела значения, хоть один доллар, символически, но пока она не заработает этот доллар и как можно скорее, придется признать, что она жила детскими фантазиями.

И Марджори всерьез и решительно взялась за поиски этого самого доллара. Она с жадностью набрасывалась на все театральные газеты и журналы, ненасытно впитывала в себя все сплетни о новых спектаклях, которые пересказывали ребята в аптеке. Снова она обивала пороги продюсерских контор в надежде раздобыть хоть сколько-нибудь подходящую для нее роль. И снова ее неизменно встречали презрительные усмешки мальчиков в офисах и девочек на телефонах. У нее на лбу было написано, что она — любитель, как каинова печать. То же самое случилось, когда она решила попробовать себя на радио. В рекламных агентствах ее и на порог не пускали, им и невдомек было, что она делает им одолжение. То же самое было и на телевидении.

Она обошла полупрофессиональные группы на окраине Бродвея, включая два коммунистических предприятия и маленькую труппу, которая делала шоу для церквей и клубов Кивани. Она отвечала на каждое объявление о наборе актрис, какое видела; она прислушивалась к каждому упоминанию о постановках, доходившему до ее ушей в аптеке, однако не подающему никаких надежд. Через пару месяцев стало ясно, что она может получить театральную работу, которую она хотела, но определенного рода. Существовали радиогруппы и экспериментальные театральные группы, университетские группы и группы в храмах, благотворительные группы и образовательные группы; почти бесконечное количество групп, совершенно разных по происхождению и абсолютно сходных по двум характеристикам: готовности использовать актрис и нерасположенности платить им.

В любое место, где актриса должна была зарабатывать деньги, Марджори не пускали, как будто она была черной.

Только тот факт, что это была беда всех ребят в аптеке, утешал ее. Некоторые девочки были красивыми и, по мнению Марджори, поразительно талантливыми. Очевидно, это предварительное обескураживание было частью игры. У девочек был целый набор успокаивающих рассказов. Хелен Хейес прошла сквозь годы отказа. Новая звезда новой хитовой комедии околачивалась вокруг этих самых киосков только два года назад, уже готовая вернуться домой в Небраску навсегда. Такие байки заканчивались ободряющими фразами. «Одна из нас сделает так же… На вершине всегда есть место… Для этого нужен только шанс…».

Марджори начала обращать больше внимания на разговоры в аптеке, касающиеся других способов зарабатывания денег. Некоторые из девочек содержали себя, работая билетерами в кино или продавщицами. Они старались получить место с неполным рабочим днем, чтобы быть свободными в середине дня, когда в аптеке кипела жизнь. Несколько самых красивых девочек и ребят работали фотомоделями. Пара девочек, как нашептывали, позировали обнаженными, или по крайней мере с обнаженной грудью, для художников и фотографов, а некоторые прибегали к демонстрации дамского белья и чулок для рекламы, что считалось ненамного лучше. Одна худощавая рыжая вызывающе согласилась работать профессиональной партнершей в дансинге. Предполагали, что высокий жалкий парень с копной пшеничных волос поддерживал свое существование сочинением порнографических опусов, хотя это казалось невероятным Марджори, потому что он был таким мягкосердечным и так походил на героев Ибсена.

Марджори наконец решила успокоить свою совесть, сделав попытку получить любую оплачиваемую работу. Она попросила истощенную блондинку из Канады, которая только что начала работать в универмаге Гормана, помочь ей в этом. Девочка была скептически настроена; Марджори, елейная и пушистая, удобно устроившаяся со своими родителями на Вест-Энд-авеню, вряд ли годилась в качестве исходного материала для продавщицы. Но Марджори убедила ее, что она имела в виду именно эту работу. Девочка привела ее в отдел кадров, и Марджори быстро зачислили в рабочий класс с компостерной карточкой.

Ее определили в секцию женского нижнего белья, на место девушки, у которой была свинка. В течение первого часа первого дня в универмаге Марджори ее работа действительно нравилась. Была какая-то волнующая новизна в том, чтобы свободно стоять в черном платье продавщицы на одной стороне прилавка, в то время как женщины в шляпах и пальто, выглядевшие озабоченными и придирчивыми, шумно толпились с другой его стороны. Было весело давать сдачу, радостно чирикать о ночных сорочках и панталонах покупателям, ползать и искать между груды коробок, заполнять продажные бланки острым свежепахнущим карандашом. Фактически она была Кэтрин Хэпберн, играющей продавщицу в первой части веселой комедии. Беда была в том, что молодой миллионер, исполняемый Гарри Купером, не показывался. Вместо него прилипчивая нарумяненная женщина в старой беличьей шубе потеряла терпение из-за невнимания Марджори и начала громко выкрикивать оскорбления в ее адрес, а Марджори сердито ответила. Женщина позвала заведующего секцией, и мистер Мередит спустился с улыбкой на устах и блеском в глазах. Марджори получила резкий шипящий выговор. Мистер Мередит извинился перед ведьмой, а Марджори дулась на другом конце прилавка, чувствуя, что ее презирают.

Довольно для Кэтрин Хэпберн. После этого весь первый день и все последующие, проведенные в универмаге, работа не представляла для нее ничего, кроме изнуряющего труда под остановившимися часами. Изо дня в день он вызывал у нее боль в спине и ногах, раздражение и растущую ненависть к женщинам.

Заведующий секцией мистер Мередит начал задерживать ее после работы, чтобы показать ей поражающие запасы нижнего белья. Он был высоким усатым мужчиной около 50 лет со зловонным дыханием, тщетно скрываемым мятными леденцами, и постоянной фальшивой улыбкой. Марджори казалось подозрительным ходить и рыться в кучах кружевного дамского белья с мистером Мередитом, смотреть, как он перебирал бюстгальтеры и комбинации, слушать его рассказы о них. Но она смирилась с этим. Вознаграждением за весь тяжкий труд были двенадцать долларов в конце недели. Ее отец давал ей половину этого каждое воскресенье просто за то, что она была его дочерью. Но она приносила конверт с зарплатой домой с большой гордостью.

Мистер и миссис Моргенштерн, однако, разочарованно относились к новой идее их дочери. Отец казался опечаленным.

— Неужели моя дочь, — говорил он, — должна работать продавщицей нижнего белья? Неужели дома так плохи дела?

Миссис Моргенштерн утверждала, что глупо со стороны Марджори работать в универмаге, когда она могла бы заработать больше денег с меньшими усилиями в офисе своего отца. Марджори не могла как следует объяснить родителям, что «Арнольд Импортинг Компани» казалась ей черной ямой, которая поглотит ее навсегда, как только она упадет в нее.

Она говорила:

— Я думала, вы хотите, чтобы я была полезной, зарабатывая себе на жизнь…

— Ты не знаешь, что с тобой происходит, — отвечала мать. — Ты делаешь все задом наперед. Ты стенографистка. Папе нужна еще одна девушка на это место. Двадцать долларов в неделю. А так ты работаешь, как лошадь, за двенадцать долларов в неделю за прилавком у Гормана.

— Неужели ты не понимаешь, что работа на папу не будет считаться, не будет ничего значить? — сердито удивлялась Марджори.

Миссис Моргенштерн закатывала глаза к потолку.

— Если бы я закончила колледж, я бы поддержала тебя. Когда я училась в школе, двадцать было на восемь больше, чем двенадцать.

Стоило больших усилий заставлять себя услышать будильник и идти в универмаг, а поскольку добродетель Марджори оставалась непризнанной, ее положение становилось еще тяжелее. В следующий понедельник она пришла уже раздраженной от спора с матерью за завтраком. В этом споре она в конце концов дошла до восклицания, что стать стенографисткой в фирме отца означало судьбу, которой она больше всего боялась. Мистер Мередит, имевший обыкновение, сверкая своей фальшивой улыбкой, набрасываться на Марджори за столбами и углами, особенно когда она была груба с каким-нибудь невыносимым покупателем, выбрал это утро, чтобы сделать ей чрезвычайное количество выговоров. Кроме того, девушка, которая болела свинкой, вернулась на работу и проявила ревность, страх и ненависть по отношению к Марджори. Она посмеивалась над ее ошибками, сердито ворчала, когда та опиралась о прилавок, чтобы отдохнуть, и постоянно скулила и хныкала, что кто-то перепутал весь товар и теперь в нем невозможно навести порядок. Девушку звали Виолой. Она была толстой, несимпатичной, короткая верхняя губа ее приподнималась над двумя большими передними зубами.

Обед в кафетерии для продавцов — жирные фрикадельки и спагетти — был не по вкусу Марджори, которая плохо себя чувствовала. После обеда мистер Мередит почему-то изменил своей обычной манере и стал ходить вокруг Марджори, любезничая. Он заговорил с ней о своих занятиях йогой, порекомендовал пару книг и намекнул, что, может быть, она захочет пойти с ним на занятия его группы. Он все говорил и говорил без умолку, подавляя Марджори зловонным дыханием и запахом мяты. Голова у нее разболелась так, как будто в нее вонзили томагавк. Рядом за прилавком толстушка Виола смотрела все свирепее и свирепее; наконец она подошла и разразилась злыми слезами. Она жаловалась мистеру Мередиту на беспорядок в товарах, который наделала Марджори. Разговор их происходил за углом прилавка. Это был последний раз, когда Марджори видела их обоих. Она покинула этаж, пошла к своему шкафчику, взяла пальто и вышла на солнечный свет. С тех пор Марджори даже не делала покупок у Гормана. Но она помнила мистера Мередита и Виолу многие годы с чрезвычайной живостью, будто полжизни с ними проработала.

Моррис Шапиро сказал в тот вечер Марджори, бредя с ней домой из кино:

— Дело в том, что тебе не нужны деньги. Когда они тебе нужны, то Виолы и мистеры Мередиты сразу же становятся мелочами жизни.

— Мне нужны деньги, — не согласилась Марджори. — Очень сильно.

— Не так сильно, как они нужны тому, кому нечего есть, — сказал Морис. — И это единственный признак, который определяет хорошего продавца.

— Ну, я не побеждена. Я все же не собираюсь работать у своего отца. Должен быть какой-то другой выход.

— Мардж, ты хорошая стенографистка?

— Прекрасная машинистка. В стенографии я никогда не была сильна.

— Как бы тебе понравилась работа в больнице? В приемном отделении моей больницы есть вакансия. Я совершенно уверен, что тебя возьмут — ты респектабельна, а это важно…

Марджори взглянула на Шапиро, идущего рядом с ней в мешковатом твидовом костюме, без головного убора. Этот бледный, полный, ничем не выдающийся доктор был, конечно, не Ноэль, ни внешним видом, ни разговором. Но у него было свое обаяние. Он был мужественным, самоуверенным и добрым. Если бы Ноэль не предвосхитил Морриса такой пророческой карикатурой, сейчас дела между ними могли бы идти совсем по-другому, подумала она. Как этот злодей мог предвидеть доктора с усами по имени Шапиро?

— Это было бы очень странно — работать в том же месте, что и ты. Ты, вероятно, совсем разочаруешься через неделю.

— Я не разочаруюсь, если ты не справишься. Тебя уволят, вот и все.

Она некоторое время шла рядом с ним молча.

— Хорошо. Я готова попробовать, — сказала она.

Работа в больнице оказалась идеальной для Марджори. Она продолжалась с восьми утра до двух часов дня; не требовалось ничего, кроме печатания, подшивания бумаг и оказания помощи оператору коммутатора. Зарплата была небольшая — десять долларов в неделю, но зато время после обеда было свободным для посещения аптеки, и это казалось особенно важным.

Однако постепенно ее страсть к аптеке как-то померкла, а интерес к Моррису Шапиро увеличился. В своем белом мятом халате с короткими рукавами, натертыми до ярко-розового цвета, он был доктором по призванию, а не просто по долгу службы; и в этом было его очарование. Часто, когда заканчивалась ее работа, она обедала с ним; они сидели, пили кофе и разговаривали, и последние театральные сплетни казались не такими уж важными, их можно было спокойно отложить на завтра.

Он был по природе исследователем. В больнице, где продолжительная тяжелая работа была само собой разумеющейся, Морриса Шапиро считали почти маниакальным тружеником. Марджори стала интересовать его работа. Но ей пришлось долго дразнить его, прежде чем он поверил, что она действительно хотела о ней знать. Как только он начинал рассказывать, он говорил пространно, наполовину забывая о Марджори, его лицо оживлялось, а глаза зажигались. Было текущей практикой, объяснял он ей, в случае незаживающих переломов класть в пролом куски кости из другой части тела пациента. Моррис действовал по оригинальной методике, используя в подобных случаях кости не пациента, а других людей. Он добился поразительного успеха и надеялся в конце концов написать монографию, которая бы изменила хирургическую практику в этой области.

Марджори пристально смотрела на усталого сутулящегося молодого человека с одутловатым лицом, в помятом белом халате, забывая, что он почти лысый и вряд ли выше ее ростом.

— Я и представления не имела, что ты занимаешься чем-то таким важным.

Он пожал плечами и прикурил сигарету от еще горящей.

— Это просто тезис философии. Ты должен подумать о каком-то очевидно новом угле проблемы и разрабатывать его, вот и все. Если я напишу хорошую монографию, то смогу уладить вопрос назначения на другое место в штате. Это только часть игры.

Он никогда бы не признал, что делал что-либо, кроме маневрирования, ради продвижения по службе. Она привыкла к этой позе и не пыталась выводить его на чистую воду, поскольку восхищалась его скрытой страстью к своей работе.

Через некоторое время в их отношения вошли объятия и ласки. Сперва Марджори говорила себе, что это было совсем не так волнующе, как с Ноэлем. Потом она прекратила поддерживать эту иллюзию, потому что это раздражало ее и портило удовольствие. Ноэль ушел. Особое, мощное и пугающее волнение ее первой любви тоже ушло, нет сомнения — навсегда. Но Моррис Шапиро ей нравился, и она восхищалась им. Она не могла обманывать сама себя, будто речь Морриса имела хоть что-то общее с выразительностью и искристостью радужного каскада слов Ноэля, но Моррис был умен, обладал хорошим чувством юмора и был потрясающе честен.

Главным врагом медленно, робко распускающегося романа была ее мать. Миссис Моргенштерн не могла сдержать своего энтузиазма в отношении доктора Шапиро. Она не переставая превозносила Морриса и отмечала его превосходство перед ненадежными нервными типами, такими как, например, композиторы. Отец Морриса был текстильным промышленником и попечителем храма; он посещал службу каждую субботу в сюртуке и цилиндре. Мать Марджори и миссис Шапиро были старыми приятельницами. Миссис Моргенштерн призналась в один прекрасный момент, что встреча девушки с молодым доктором на сионистской лекции была совсем не случайной; это был плод заговора, в действительности замышленного двумя матерями вот уже больше года. Морриса затащили на лекцию так же, как и Марджори. Его мать указала на девушку, и раздраженный скептицизм молодого доктора сразу же уступил место горячему интересу. Миссис Моргенштерн думала, что это хорошая шутка, которую совершенно безопасно рассказать, после того как Марджори уже около месяца проработала в больнице. Она и представления не имела, какую ужасную тень это бросало на доктора в глазах Марджори. Моррис вдруг снова показался ей комическим карикатурным мужем, предсказанным Ноэлем. Она ненавидела его полноту и его усы, его редкие волосы и усидчивый хороший характер, и неудачную фамилию Шапиро. В течение недели она не могла разделаться с этим. Но потом наконец решила, что в двадцать один год ей уже пора выйти из-под влияния матери. И все-таки было как-то по-детски отвергать мужчину только потому, что ее мать всеми силами пыталась соединить их. Она снова стала приветливой с Моррисом.

В течение последующего месяца были вечера, когда она почти поверила, что пришла к счастливому концу длинного тернистого пути; были моменты, когда она, сидя за своим столом в приемном отделении, лениво записывала в блокноте «Миссис Моррис Шапиро».

8. Обед в "Уолдорфе"

Марджори показалось, что Ноэль выскочил из-под земли. На этот раз это был Ноэль, точно он. Она видела его, надвигающегося на нее в толпе, тысячу раз за последние месяцы, но он всегда таял в высоком незнакомце, когда подходил ближе. А это был Ноэль. Он стоял на углу напротив нее и поджидал зеленый свет, глядя туда-сюда на движущийся транспорт. Его руки были засунуты в карманы пальто из верблюжьей шерсти; белокурые волосы развевались на ветру. Несомненно, это его решительная нижняя челюсть, высокомерный разворот плеч. Он был коричневый от загара.

Свет сменился.

Ноэль зашагал прямо к ней. Его безучастный взгляд упал на нее, и рассеянность перешла в узнавание и волнение. Казалось, он сделал рывок. Длинная рука обняла ее за талию, и он вытащил ее на тротуар.

— Не умирай, пожалуйста, посередине Лексингтон-авеню. Ты все еще дорога мне.

— Я пыталась поймать такси. Я только что от парикмахера. У меня мокрые волосы, — по-дурацки сказала Марджори.

— Прямо сейчас ты выпьешь. Со мной.

— Ноэль, это невозможно, клянусь. У меня нет ни минуты, ни секунды свободного времени. Помоги мне поймать такси, если ты хочешь быть мне полезным.

Он огляделся и помахал рукой, и появилось такси. Он затолкнул ее и сам сел рядом.

— «Уолдорф», водитель.

— Если ты едешь в «Уолдорф», это хорошо, Ноэль. Я возьму это такси оттуда прямо домой.

— Конечно.

Ноэль откинулся поудобней. Его глаза светились, блестящие и кажущиеся еще более голубыми на загоревшем лице.

— Да, Господи, это не иллюзия. Ты самое красивое живое существо. Как ты живешь?

— Старая ложь, — сказала она, жалея, что ее слова прозвучали так потрясенно и хрипло. — Очевидно, Чародей в Маске не изменился. У меня все прекрасно, благодарю.

— Почему ты так спешишь? Неужели ты не выпьешь со мной — всего пять минут? Мне многое нужно отметить, если у тебя нет повода и…

— Я не могу, Ноэль. Я ужасно опаздываю.

— Сейчас только четверть шестого.

— Я же говорю, что опаздываю.

— Я признаю, я злой негодяй и все такое, но…

— Ноэль, у меня свидание в шесть, и я должна пойти домой и переодеться, это так просто.

— Ты выпьешь со мной завтра?

— Ну, я не знаю, думаю, да, я не могу сразу вспомнить, что я буду делать завтра — во всяком случае, о сегодняшнем вечере разговора не может быть…

— Итак, завтра.

— Что?

— Я хотел увидеть, насколько ты непреклонна. Завтра я буду в Голливуде. Или разобьюсь в Скалистых горах, если удача меня покинет.

— Ты что? В Голливуд?

— Мой самолет улетает сегодня в девять вечера. Я должен вернуться в отель, упаковать вещи и уладить кое-какие дела.

— Ты живешь в «Уолдорфе»?

Он кивнул.

— Дорогой мой Ноэль. Голливуд, «Уолдорф-Астория»… Высоко взлетел, правда?

— На пенящейся волне, малышка. Здоров, расслаблен, обременен деньгами, счастлив, как жаворонок. А как у тебя дела действительно? Сними перчатки. Я хотел бы увидеть твои прекрасные руки.

— Ты сумасшедший дурак, я ничего такого не сделаю. Мы почти в «Уолдорфе», а что ты собираешься делать в Голливуде?

— Сними свои перчатки, и я расскажу тебе.

Она содрала перчатки двумя быстрыми движениями.

— Я никогда не знала такого глупца и никогда не узнаю. Так. — Она превратила свои пальцы в когти. — Хороши?

— Прелестны.

— Что?

— Нет колец. Я понимаю это так, что доктор Шапиро плохо проводит время.

— Да, черт побери, — сказала она и сразу же разозлилась на себя. Она одарила его таинственной нежной улыбкой.

— У тебя с ним сегодня свидание?

— Вот уже «Уолдорф». До свидания, Ноэль. Развлекайся в Голливуде.

— Ты вытолкнешь меня из своего такси и сразу же уедешь, да?

Такси остановилось. Она сказала:

— Точно так, дорогой. До свидания.

— Как, ты считаешь, я выгляжу?

— Похудевшим. Но все равно хорошо.

— Я поеду домой с тобой.

— О нет! Этого не надо.

— Мардж, я могу никогда больше тебя не увидеть. Ты выйдешь замуж за доктора Шапиро, и это будет невозможно. Я охотней посмотрю на тебя пять минут, чем проведу всю жизнь в Голливуде. Пожалуйста. Одну рюмку. Я положу свои часы на стол. Когда пройдет пять минут, я исчезну.

— Ты дьявол, тебя ничуть не волнует, увидишь ли ты меня еще или нет. Ты живешь в «Уолдорфе», возможно, уже несколько недель, а я о тебе ничего не слышала.

— Я приехал из Мексики позавчера, Мардж. Я знал, что ты не особенно хочешь услышать что-то обо мне. Однако ты во всем права, как обычно. — Его лицо нахмурилось. Он вылез из такси. — Я пресмыкающийся осел. До свидания.

Она протянула ему руку через открытую дверь такси.

— Я хотела тебя увидеть. Ты заставляешь меня чувствовать себя свиньей. У меня действительно свидание, Ноэль…

— Мардж, я искренне верю тебе. До свидания и благослови тебя Господь. Ты выглядишь чудесно. Я напишу тебе.

Он потряс ее руку, выражение его лица снова стало приятным и дружелюбным.

Она вышла из такси, прежде чем осознала это, и сказала:

— Ты не уйдешь, чтобы свалить вину на меня, вот так. Пять минут — это абсолютно все. Это слишком много.

Время коктейля было в полном разгаре. Прошло больше пяти минут, пока они дождались официанта, и еще чуть больше пяти минут, пока принесли выпивку. Марджори наблюдала за ползущими стрелками часов над баром, непринужденно болтая с Ноэлем. Без четверти шесть она отказалась от мысли переодеться; она возьмет такси прямо в больницу. Марджори обещала разделать индейку и помочь приготовить буфет для Благодарственного вечера врачей. Моррис собирался играть роль бармена. Она подумала, вряд ли будет иметь значение то, что она появится в своей обычной одежде на вечере; большинство сестер будет одето так же. Это решение немного успокоило ее.

Ноэль сказал, что едет в Голливуд со своим старым сотрудником Ферди Платтом писать сценарий для посредственного кинофильма.

— У Ферди сейчас невеселые дни работы для халтурной компании вроде «Пантер Пикчерз». Слишком много гольфа, пьянки и девочек, я думаю. Я прислал ему открытку из Мексики, только какого черта, а его длинное письмо вернулось. Очевидно, он использует популярность песни «Старое лицо луны» как предлог. Меня это не интересует. У меня будет шанс увидеть все на месте. Двести пятьдесят в неделю — это упадок для Ферди. Для меня это неплохое начало.

Подали коктейли. Она подняла свой тонкий, наполненный до краев бокал, и немного шампанского брызнуло холодом на ее пальцы.

— Ну, за Чародея в Маске на его пути к вершине, — сказала она. — Я желаю тебе всяческих успехов, Ноэль. Я всегда буду этого желать.

— Ну а мне разреши выпить за один блестящий поступок в моей непристойной короткой жизни, — сказал Ноэль. — За Марджори, прекраснейшую из прекрасных, милейшую из милых. Благослови ее Господь. И пусть она благодарит свою счастливую звезду, что я был таким мерзавцем с ней.

Марджори пробормотала:

— Ну, я об этом ничего не знаю. Давай лучше выпьем.

Она не пила шампанского со дня разрыва с Ноэлем. Моррис обычно заказывал скотч для обоих. Пенистое покалывание на языке вернуло ее назад на полгода.

— Ты подлый пес, над кем и чем ты смеешься?

— Я разве смеялся?

— Я не понимаю, что ты там кричишь, скаля свои клыки на меня. Они, конечно, выглядят белыми на твоем лице. Ты очень черный.

— Ну, две недели назад, дорогая, я залезал на пирамиды в Юкатане. Сколько времени осталось? Две минуты?

— Не будь смешным. Если я проглочу это, я буду икать. Не напоминай мне, что я опаздываю.

— Мне нравится, как ты укладываешь волосы.

— О, разве не так, как раньше? Я не помню.

— Марджори, очень приятно видеть тебя, это действительно так.

— Ну, что ж, рада видеть тебя в таком хорошем настроении, Ноэль. Когда мы встретились в последний раз, ты выглядел как черт. Я тогда подумала, что, может быть, тебе надо лечить нервы.

— И ты решила помочь мужчине в несчастье хорошим ударом по зубам.

Он сказал это с добрым юмором, но ее это задело. Она осушила бокал и взяла сумочку.

— Так, давай не будем касаться неприятных тем, хорошо? Это было забавно, и мне кажется…

— Мардж, посмотри на часы. Ты безнадежно опоздала на шестичасовое свидание. Позвони по телефону и закури, и еще выпей со мной.

— О, нет, ты дьявол. Ты клялся, пять минут — и ты исчезнешь, помнишь? Не прибавляй клятвопреступление к своим грехам.

— Я сдержу свое обещание, но мне кажется, ты делаешь ошибку. Ты преследовала меня, и было бы удивительно, если бы я не преследовал тебя. В мелодраматических разрывах нет пользы, Мардж. Они похожи на доминантные седьмые струны. Если их консонируют, они висят и висят в памяти годами, десятилетиями…

Марджори сказала:

— Что, черт возьми, ты хочешь? Ты уезжаешь через пару часов, а у меня свидание.

— Отложи его примерно на час и поужинай со мной.

Он отверг ее протестующий жест.

— Боже праведный, неужели ты не понимаешь, что это конец? Пока я не полысею, а ты не поседеешь? Я никогда не позвоню тебе. Я знаю, что ты и не хочешь, чтобы я звонил. Раз уж мы столкнулись друг с другом вот так, мы должны поговорить немного и расстаться друзьями. Мои зубы все еще болят.

— Мне очень жаль, но назначен ужин…

Официант принес сдачу. Ноэль помог ей надеть пальто, весело говоря:

— Ну, хорошо. Эта мимолетная встреча с тобой уже кое-что.

Выходя, Марджори увидела, что часы в баре показывали почти двадцать пять минут седьмого. Сейчас было уже слишком поздно помогать с буфетом. Такси не доставит ее в больницу раньше семи. Там было много других девушек, чтобы подать еду; большого вреда ее отсутствие не принесет. Но тогда не было никакой необходимости мчаться. Моррис привязан к бару до девяти. Она не могла поужинать с ним до этого времени; а есть и пить самой в компании веселых ординаторов и сестер — не слишком заманчивая перспектива. Моррис, возможно, будет так занят, подавая спиртное этой хорошо пьющей толпе, что он едва ли заметит ее, если она придет до девяти. Неизбежно ей придется извиняться за то, что она не помогала в приготовлении еды: она опоздала, и ничего не изменится, если она сначала поужинает с Ноэлем. Он не мог держать ее дольше, чем еще один час, так как его самолет улетает в девять.

Она остановилась у телефонной будки в фойе и позвонила в больницу. Коммутатор долго не отвечал. Оператором была новая девушка, раздражительная и грубая. Марджори очень вразумительно передала ей сообщение для доктора Шапиро: «Извини за опоздание. Я буду около восьми-тридцати или девяти и тогда все объясню». Вдали звучали постоянные громкие звонки и голоса, врывающиеся на линию. Оператор сказала нервно, что она передаст сообщение, как только сможет прочистить коммутатор.

Ноэль стоял, опираясь о стену и держа перекинутое через руку пальто:

— Ну? Он в пламенной ярости?

— Просто твое счастье, если ты назовешь это счастьем, — сказала Марджори. — При желании ты можешь накормить меня. Если, конечно, быстро это сделаешь.

Его глаза сузились.

— А ведь ты была в такой горячей спешке, Мардж. Свидание не было выдумкой, чтобы избавиться от Джека Потрошителя? А этот телефонный звонок — изящный жест?

— Ноэль, ты врешь так же легко, как и дышишь, но не все такие, как ты. Предполагалось, что я помогу в приготовлении еды для Благодарственного вечера. Ты изменил мои планы, хорошо. Теперь не имеет значения…

Она прервалась, увидев, что он смеется.

— Мардж, не хмурься так мило, а то я снова влюблюсь. Я не знал никого, кто бы так же попадался на удочку, как ты.

— О, замолчи. Я думаю, мне лучше поехать домой.

— Никакого шанса. Я брошусь под колеса твоего такси. Пойдем.

С трудом она заставила себя пройти через яркое фойе «Уолдорфа» с мужчиной, жившим в одном из номеров отеля. Ноэль взял свой ключ и несколько писем на столике и взглянул на конверты.

— Я считаю, сейчас лучше всего набросать пару писем, упаковаться и освободить номер. Тогда мы сможем поужинать спокойно. Ты доверишься Синей бороде? Или я вернусь через десять — пятнадцать минут.

— Я… ну, я думаю, что поднимусь. Никогда не видела номер в «Уолдорфе».

Это был номер из двух комнат. В гостиной были тяжелые розовые шторы, причудливая позолоченная мебель и красивые картины наподобие Уаттэ. Черная портативная пишущая машинка стояла открытой на хрупком позолоченном столике, уставленном переполненными пепельницами и заваленном грудами желтой бумаги.

— Расслабься, — сказал Ноэль, бросая свое пальто на стул. Марджори услышала, как он захлопывает чемодан и задвигает ящики в спальне. Она взяла пару журналов, напечатанных жирным черным шрифтом. Они были почти такие же шероховатые, как бумажные полотенца.

— Боже мой, «Новые массы»! — прокричала она в спальню. — Не говори мне, что ты становишься коммунистом как раз теперь, когда начинаешь делать деньги.

Ноэль вышел без пиджака, смеясь. Он взял книги, конверты из манильской пеньки, галстуки и рубашки, разбросанные по комнате, и унес их в спальню.

— Фил Ятес, скульптор, с которым я путешествовал, был коммунистом. Часть его хлама оказалась в моих сумках. Дьявольски скучно. Фил — это медленно соображающий тип. Он один из немногих коммунистов, которых я был в состоянии выносить. Они похожи на аболиционистов. Их дело, может быть, и правое, но их личности омерзительны. Я, по существу, не знаю, правы они или нет, и меня это не интересует. От экономики я засыпаю. Все, что меня волнует, — это мои собственные годы, прожитые на земле. Я скорее проведу их с приятными обреченными людьми, чем с нездоровыми, протестующими героями будущего.

Он упал в кресло около пишущей машинки.

— Полагаю, я выбью эти буквы.

— Ноэль, что же случилось с этой твоей теорией хитов? Ты наконец-то закончил ее?

— Если ты любишь меня, Мардж, то больше ни слова об этом. Каждый человек подвержен фантазиям, особенно когда он отгоняет Нервное истощение.

Он некоторое время быстро печатал, потом посмотрел на Марджори.

— Но я хочу сказать тебе, что, пока это длилось, я действительно думал, будто наткнулся на величайшую идею со времен Нагорной проповеди… Сядь, ради Бога, перестань расхаживать. Ты вызываешь у меня нервную дрожь.

— Я просто рассматриваю твой номер. Он прекрасен.

— Создан для греха, правда? Жаль, что ты так целомудренна, а я так занят.

Ноэль снова начал стучать на машинке.

Когда он остановился, Марджори сказала:

— Я почти ожидаю увидеть Имоджин, внезапно появляющуюся из уборной.

Испуганное выражение пробежало по его лицу. Он пристально посмотрел на нее, вытащил листок из машинки и вставил другой, страшно хмурясь.

— В чем, в конце концов, дело? — спросила Марджори.

— Ты удивляешь меня немного, вот и все.

Его голос был монотонным.

— Ради Бога, ты всегда говоришь мне самые оскорбительные вещи. Что вдруг сделало тебя таким чувствительным? Все, что я сказала…

— Это вопрос вкуса, я полагаю. Забудь об этом, пожалуйста.

Он несколько минут печатал, потом повернулся к ней.

— Просто мне приходит в голову — возможно ли, что ты не знаешь об Имоджин?

— Что с ней?

— Ну как же, это было размазано по всем газетам. Это случилось еще в июле. Имоджин умерла.

— Умерла?!

— Неужели ты не знаешь? Она связалась с каким-то несчастным сукиным сыном — агентом моделей по имени Уиди или что-то вроде этого… мужчиной лет пятидесяти с женой и четырьмя детьми в Нью-Рошелл, если тебе интересно. Она выпрыгнула из окна.

— О Боже…

— Это правда. Была пьяная сцена в номере отеля, слезы и угрозы, и галлоны спиртного, и наконец Имоджин сделала то, что всегда обещают сделать девушки. Открыла окно и бросилась вниз. Этот парень сказал полицейским, что он сидел в кресле, глядя на нее и не веря своим глазам. Просто сидел и наблюдал, как она исчезает. Имоджин, беззаботная корова, для которой секс значил не больше, чем виски со льдом. — Ноэль прикрыл глаза рукой. — Ты знаешь, Мардж, я никогда по-настоящему не думал об этом, я имею в виду, как о чем-то реальном. До этой секунды… Эта бедная глупая девочка, летящая вниз мимо мелькающих этажей, раскинутые руки и развевающаяся юбка…

Он с треском захлопнул машинку.

— Я упакую вещи позже. Ради Бога, пойдем вниз и выпьем и поедим чего-нибудь.

Никто из них не хотел больше шампанского. Они пили мартини, и Ноэль заказал ужин.

Некоторое время они сидели, не разговаривая, в дальнем темном углу просторной столовой, наблюдая за хорошо одетыми парами, танцующими под спокойную музыку.

— Расскажи мне что-нибудь, — сказал Ноэль. — Сегодня вечером у тебя свидание с доктором Шапиро?

Она молчала так долго, что он повернулся и посмотрел на нее, кивая:

— Я понимаю. Значит, он не миф. Я почти надеялся, что он может оказаться мифом. Мрачная шутка или женская шпилька, или еще что-нибудь.

— Моррис не миф.

— Ты не могла бы рассказать мне о нем? Я клянусь тебе, это не имеет ничего общего с моим бизнесом.

Марджори помедлила. История с Имоджин набросила на нее какую-то пелену. Ноэль казался менее угрожающим, а его обаяние поблекло; их прошлый роман был скорее тривиальным, чем трагичным. Она дала ему сухой отчет о Моррисе Шапиро.

Ноэль сказал, уставившись в свой мартини, вращая ножку бокала в длинных загорелых пальцах:

— Похож на настоящего парня. Рядом с ним я немного несерьезный, без сомнения, не имеющий особой серьезности.

— Ну, вы так же непохожи, как день и ночь, я бы сказала.

— Ты говоришь так, будто могла бы влюбиться в него, но еще этого не сделала.

— Ты переходишь на личное.

— В чем разница? Сколько проживет любой из нас? Удивительно, Мардж, как незначительны все наши маленькие опасные маневры. Давай с тобой заключим договор. Давай всегда говорить друг другу правду, если наши пути пересекутся один раз за десять лет. Будет чего ждать.

— Я не очень давно знаю Морриса. Одно я могу сказать уверенно — он помог мне покончить с нашей… неразберихой быстрее, чем я предполагала. Я больше нисколько на тебя не сержусь.

Мартини успокаивало ей нервы.

— Если это не обидит тебя, то в данный момент ты кажешься мне приятелем школьных лет — стремительным и красивым, но все в полном порядке, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Действительно, я понимаю. Отрезанные когти и вырванные клыки.

— Если ты хочешь так все представить…

— Дорогая, я вынужден доложить, что толстые коротконогие сеньориты в Мексике не дали мне многого. Но я ни о чем не жалею, мы с тобой сделали единственную разумную вещь. Сентиментальное раскаяние — это довольно приятное состояние. Не хотела бы потанцевать?

Некоторое время они молча танцевали среди других пар, потом она сказала:

— Я забыла, как хорошо ты танцуешь.

— Этому помогает ощущение, что ты держишь в своих руках цветок, а не девушку.

Она почувствовала, как краска залила шею и щеки, и взглянула на свои часы:

— Тебе не кажется, что нам лучше поужинать?

— Я бы охотнее закончил танец и пропустил блюдо или весь проклятый ужин, если это для тебя не имеет большого значения.

— Делай, как тебе хочется, Ноэль. Это твоя маленькая вечеринка.

Он держал ее за руку, возвращаясь к столику, когда музыка закончилась.

— Знаешь, ты все еще Марджори в моих глазах. Я успокоился. Мне приятно знать, что прошлой весной я не был в каком-то странном положении обычного вора с Вест-Энд-авеню.

— У тебя неудачно сложились дела, Ноэль. «Обычный вор с Вест-Энд-авеню».

— Но это как раз то, чем ты не являешься. Ты дриада, которая замаскировалась по какой-то зловещей причине. Возможно, для того, чтобы уничтожить меня.

Официант подал утку и рис, красное вино. Она снова взглянула на часы.

— Что случилось со временем? Уже больше восьми. Я не могу есть. Твой самолет в девять, а ты еще не упаковал вещи. Ты должен бежать сейчас же.

— Я могу проглотить несколько кусков.

Он взял не спеша нож и вилку.

— Ноэль, у тебя будет несварение желудка, и ты не успеешь на свой самолет.

Он усмехнулся.

— Ну, без сомнения, время признаваться. Мой самолет улетает в полночь.

После минутного удивления она не знала, смеяться ей или сердиться.

— Ты негодяй, есть ли хоть одна косточка правды в твоем теле? Ты вообще-то летишь самолетом? Ты летишь в Голливуд?

— Я лечу в Голливуд, это правда. И в полночь, Мардж, прекрати хмурить свои милые бровки. Приближается возраст, когда тебе придется думать о морщинах на лице. Дьявол бьет в колокола, ты выглядела таким испуганным кроликом, когда я в первый раз влез в такси с тобой, что я подумал, может, тебя это успокоит, если я скажу, будто уезжаю из города в девять. Это была не ложь. Это было смягчение правды на три часа. Разве так не лучше? Мы можем воспользоваться нашим временем.

Он выпил вина.

— Попробуй свое бургундское. Оно превосходное.

Марджори сказала:

— Ровно без двадцати минуть девять я поднимаюсь и ухожу из-за стола. Запомни.

Пока они ели, он рассказывал ей о ресторанах в Мехико; о роскошных отелях в примитивной горной стране, где подавали марочные вина и изысканную еду. Он вызывал у нее смех и трепет рассказами о безумном мультимиллионере из Оклахомы, с которым Ноэль и его приятель-скульптор носились по округе в черном «кадиллаке» и целую неделю жили как принцы.

Музыканты снова заняли свои места и начали играть «Старое лицо луны». Марджори и Ноэль переглянулись; Марджори показала на свои часы.

— Слишком поздно. Без двадцати трех девять.

Ноэль сказал:

— Женщина, ты практически написала эту песню. Твой дух водил моей рукой.

— Я не вижу своего гонорара! — засмеялась она.

Эта песня приводила Марджори в дрожь многие месяцы. Сейчас, танцуя под нее с Ноэлем, она ощущала только приятно разливающееся томление. Она закрыла глаза. Музыка перешла в «Поцелуи дождя».

— Это становится стандартной аранжировкой, — сказал он. — Попурри Эрмана.

Через минуту Марджори пробормотала:

— Слава Богу, они не знают вальс «Южного ветра».

— Мардж, это было бы совсем забавно, правда? Еще и «Южный ветер»?

— Забавно, Ноэль.

— Ты знаешь, всегда должен быть вступительный взнос. Кроме тех случаев, когда платишь при выходе, как делают на мексиканских автобусах. Мне кажется, мы дешево отделались.

— Я не жалуюсь.

— Мардж, я надеюсь, ты будешь самой счастливой женщиной в Нью-Йорке, или в пригороде, или где там еще. Я не забуду тебя. У меня нет сожалений, за исключением того, что я создан чересчур извращенным для тебя. А это старая история.

Чтобы не расплакаться, она проговорила:

— Я должна идти.

Было без семи минут девять, когда он поцеловал ее в щеку и посадил в такси.

— Развлекайся в Голливуде, — успела сказать она перед тем, как такси тронулось.

Неясно соображая, она поехала домой и переоделась. Потом она не смогла поймать такси; ей пришлось идти пешком на Бродвей. Потом такси поцарапало крыло о грузовик на полпути в больницу, и еще десять минут пролетели, пока водители спорили и обменивались номерами прав. Было без пяти десять, когда она подъехала к больнице. Она встретила Морриса Шапиро в фойе; он выходил в пальто и серой шляпе, которая всегда казалась слишком круглой и слишком большой. Он шел, ссутулив плечи.

— Моррис!

Он взглянул на нее.

— О, привет.

— Боже, ты уходил отсюда без меня?

— Я подумал, что-то случилось и ты не придешь. Было все хорошо, но…

— Моррис, я звонила два часа назад. Разве ты не получил моего сообщения?

— Какого сообщения? Нет. Никакого сообщения я не получал. Какая разница? Я собирался в кино. Хочешь пойти? Или занята чем-то?

— Я клянусь Богом, что звонила, Моррис. Эта новая идиотка на коммутаторе… я задушу ее… я оставила сообщение…

Моррис говорил очень мало в такси. Он любезно отвечал на вопросы о вечере и отмахивался от ее извинений. Они пошли в ослепительный ресторан, отделанный в гавайском стиле, недалеко от «Уолдорфа». После того как они станцевали пару медленных танцев и сидели и курили за столиком, Моррис спросил:

— Марджори, ты случайно была не с Ноэлем?

Ошеломленная, она кивнула.

Он устало улыбнулся.

— Расскажи о твоих экстрасенсорных способностях. Я думал об этом когда-то. Это совершенно правильно.

Потом она объяснила: неожиданная встреча, просчет во времени, несчастный случай с такси. Он продолжал кивать.

— Моррис, мне было приятно встретить его. Я никогда этого не планировала, ты знаешь. Я бы повесила трубку, если бы он позвонил. Но мне было приятно. Я в первый раз поняла, что действительно излечилась.

— Это хорошо. Хотя ты и устала, ведь так? Ты выглядишь усталой.

— Так, немного. Но мне забавно.

— Да, и мне тоже. Мы еще выпьем и потанцуем перед тем, как уйти.

Она старалась придать больше страсти своему танцу. Но он действительно был слабым танцором. Как на грех, оркестр начал играть одни румбы, в которых Моррис был особенно неуклюж.

Итак, доктор Шапиро проводил Марджори домой рано в тот вечер.

Марджори перестала работать в больнице спустя пару недель, скопив около сотни долларов. Доктор Шапиро не приглашал ее обедать и не звонил с того вечера; и несмотря на то, что ее это немного унижало, она довольно спокойно к этому отнеслась. Он был серьезен, случайно встречаясь с ней в коридорах больницы. Когда она уходила из приемного отделения в последний раз, он сердечно сказал «до свидания».

9. Ставится "Принцесса Джонс"

Помолвки и свадьбы ее друзей по колледжу, кузин и знакомых по храму все продолжались и продолжались. Привлекательные девушки почти все были замужем, а теперь выходили менее привлекательные. У нескольких знакомых были дети. Несколько подруг имели двоих детей, а Розалинда Бойхэм была беременна третьим. Розалинда казалась совсем отдалившейся во всех отношениях, когда Марджори случайно встречала ее, грузную, идущую вперевалочку, где-нибудь в магазине или на улице. У Розалинды при этих встречах на лице появлялась улыбочка непонятного изумления, которая сильно раздражала Марджори. С какого же времени, думала она, красивая девушка чуть старше двадцати одного года становится ничтожным уродцем? Розалинда, которой исполнилось двадцать три года, выглядела уродливо со своим огромным животом, большим задом, обвисшей грудью и деловым, довольным видом сорокалетней женщины, когда жонглировала пакетами и свертками.

Прибытие каждого выгравированного приглашения вызывало новую панихиду по Моррису Шапиро у миссис Моргенштерн. Марджори переживала горькое время. Она не могла объяснить, что потеряла какую-либо надежду влюбиться в доктора и что он оказался достаточно умен, чтобы почувствовать это и оставить ее. Не существовало слов для этого. Марджори легко допускала, что была недостойна Морриса Шапиро, что он был лучше, чем тысяча Ноэлей Эрманов, что она сочла бы за счастье чистить ботинки и штопать рубашки такого прекрасного мужчины. Это все было правдой. Но что это означало? Ее сердце закрылось.

У нее было множество свиданий, главным образом, чтобы избежать вечеров в кругу семьи. Она была занята в ролях в театральных труппах, которые ничего не платили. Она вернулась к своим старым друзьям — «Бродячим актерам» в YMHA[7], и даже имела успех в роли Норы в «Кукольном доме», но душевные переживания были гораздо сильнее, чем все остальное, даже когда она раскланивалась на громкие аплодисменты. Зрительный зал, сцена и занавес, казалось, отступили, как и театр ее детства. Романы расцветали и увядали всю зиму, пока она репетировала то с одним составом молодых актеров, то с другим. Не раз она хладнокровно думала о любовной связи. Красивые молодые околотеатральные бродяги продолжали убеждать ее, что ни одна девственница не может изобразить истинное чувство на сцене. Марджори почти верила этому. Но ни один из этих парней на самом деле не искушал ее; они казались пустыми игрушечными мужчинками после Морриса Шапиро. Тщетно они завлекали ее в свои обшарпанные маленькие квартирки, угощали дешевыми хлебными виски, тушили свет, читали вслух стихи и проигрывали сентиментальную музыку на фонографе. Марджори отгоняла их, зевая.

Больше чем через год околачивания в аптеке она поняла, что здешние девушки одна за другой впутывались в любовные связи с потенциальными актерами. Возможно, это научило их изображать истинное чувство на сцене, но все равно не давало никакого пути. Избавление от девственности не было немедленным пропуском на роль на Бродвее, даже когда любовник был профессиональным продюсером, как у нескольких девушек из аптеки. Налицо были другие последствия: девушки выглядели уставшими, ложились спать позже, больше пили и приобретали грубую речь и манеры. Некоторые охотнее позировали для рекламы нижнего белья и картинок в голом виде. Наблюдая все это, Марджори сделала вывод, что, если она когда-нибудь вступит в любовную связь ради изучения того, как изображать на сцене истинное чувство, она не будет иметь дело с неудачливым молодым актером или с хитрым продюсером.

Уолли Ронкен изредка приглашал Марджори на ужин. Он закончил колледж, жил со своими родителями, с трудом зарабатывал сорок долларов в неделю в рекламном отделе на фирме отца, которая занималась изготовлением офисной мебели. Уолли работал над пьесами каждый вечер с девяти до двенадцати и уже закончил три фарсовых комедии. Он предложил их продюсерам, но пока без успеха.

— Уолли, ты никогда ничего нигде не получишь, если ты пишешь в свободное время, — говорила ему Марджори. — Тебе следует посвятить этому всю жизнь.

— Ну, сейчас я взрослый — теоретически. Я лучше сам буду платить за собственные галстуки и рубашки. Я все же думаю, что мне удастся где-нибудь поставить спектакль, если я смогу придерживаться прежнего графика. Конечно, это мешает жизни в обществе, но я, честно говоря, не слишком переживаю по этому поводу. Ужин с тобой — это, конечно, другое дело.

Во время одного из таких ужинов Марджори вдруг пришла на ум хулиганская мысль: если бы она собиралась вступить в любовную связь в «образовательных» целях, то следовало бы отдать предпочтение Уолли Ронкену. Он заслуживал этого больше, чем кто-либо другой, за свою верность и благоговение. Он теперь не делал попыток поцеловать ее даже перед прощанием. И не из-за робости. Он ясно осознал свои способности, приобрел какую-то философскую уравновешенность в восприятии Марджори как недоступного божества. Он говорил с ней о сюжетах своих пьес и серьезно принимал ее замечания. Когда она общалась с ним, она всегда чувствовала себя хорошо. Его отношение к ней как к богине придавало силы, ведь молодые актеры или продюсеры относились к ней, как к какой-то кукле. Но это было и довольно скучно. Она не оставляла идею о любовной связи с Уолли главным образом потому, что знала — это невозможно.

Ее матери нравился Уолли, и она часто намекала, что Марджори вполне могла воспринимать его серьезно, особенно теперь, когда они оба повзрослели.

— Он, возможно, покончит с писательской глупостью, и тогда его ждет дело отца, — говорила она.

Марджори не обращала на это внимания, как и на большинство намеков своей матери, касающихся замужества.

Она чувствовала себя виноватой из-за того, что до сих пор сидела на шее у родителей. Но старалась владеть собой. Однажды, когда ее замучили просьбами пойти на танцы в храм, она кротко сказала матери, что в двадцать один год не чувствует, будто жизнь уже прошла.

— Я выйду замуж раньше, чем мне исполнится двадцать пять, мама, я тебе обещаю.

— Кто тебя торопит? Просто прежде, чем ты выйдешь замуж за мужчину, ты должна встретить его, если я не ошибаюсь.

Итак, она пошла на танцы. Там она встретила розовощекого маленького парня из общины Дартмаута. Он безумно влюбился в нее и умолял приехать к нему на зимний карнавал в феврале. Его отец был богатым владельцем фирмы, производящей печи. Миссис Моргенштерн не давала ей покоя.

— Что плохого случится, если ты поедешь в Дартмаут на недельку? Неужели замерзнешь до смерти?

— Мам, он ребенок, он почти на два года моложе меня.

— Может быть, ты познакомишься с профессором, который тебе понравится.

— Я заключу с тобой сделку, мам. Перестань изводить меня упреками насчет Морриса Шапиро, никогда больше не упоминай это имя при мне, и тогда я поеду в Дартмаут.

Мать после минутного замешательства сказала:

— Сделка.

Наступил февраль, и Марджори пришлось сдержать свое слово. Она запомнила зимний карнавал навсегда как кружащуюся галлюцинацию, в которой краснощекие пьяные мальчики и девочки в малиновых, зеленых, желтых свитерах вопили, танцевали, обнимались, неслись на санях, брели по колено в снегу; она запомнила прикосновение шерсти, мокрую прохладу снега и жжение неразбавленного виски; и ноющие мокрые ноги, замерзшие пальцы на руках и ногах, красный текущий нос и ужасно горящие глаза. Хуже всего было то, что ее впихнули в спальню вместе с дюжиной ужасно молодых девочек и она чувствовала себя чем-то между старой девой и дамой-компаньонкой. Среди этих девочек Марджори была объектом косых взглядов, шепота и хихиканья. Им в большинстве своем было около семнадцати. У них были полные груди, они бегали в очаровательном нижнем белье и разговаривали между собой с высокомерной мудростью на школьном сленге, который Марджори почти забыла. Было отвратительно. Даже и розовощекий парень понял наконец, что она страдала, и печально посадил ее на ранний поезд до Нью-Йорка. На следующий день она пошла в аптеку и почувствовала облегчение оттого, что была вместе с привлекательными двадцатилетними девушками, среди которых она все еще оставалась одной из молодых. Еще многие недели ее преследовал ужас, испытанный в общине в Дартмауте: чувство, что она, незамужняя, вдруг перешла в более старшее поколение.

Однажды утром в середине февраля Марджори была удивлена, прочитав заметку в театральных сплетнях «Нью-Йорк таймс»:

Потрясение победило обычную сдержанность Марджори. В развевающемся домашнем халате и ночной сорочке она выбежала из своей спальни на кухню.

— Мам, ты видела?

Миссис Моргенштерн подняла глаза от сковородки, на которой она жарила яйца.

— Что на этот раз?

Марджори прочитала статью вслух с оттенком триумфа в голосе. Брови матери поднялись. Она подала на стол яичницу и налила кофе.

— Ну, сядь и позавтракай, если ты не слишком взволнована, чтобы есть.

— Я вообще не взволнована, — сказала Марджори. — Но это интересно, не правда ли? Я всегда знала, что у него талант. Никто со мной не соглашался, но я к этому привыкла.

— Ты что-нибудь слышала о нем за последнее время?

— Ты же знаешь, что я вот уже год, как порвала с Ноэлем Эрманом, но я, конечно же, желаю ему всего наилучшего. Почему бы нет?

— Кто этот Питер Феррис?

— Я не знаю. Думаю, какой-то новый продюсер.

Мать взяла газету и нахмурилась над ней.

— «Принцесса Джонс», да? Хм. Ты думаешь, это будет хит?

— Я думаю, будет. Она превосходна.

— Откуда ты знаешь?

— Ноэль прочитал мне текст и познакомил меня с партитурой уже давно.

— О чем она?

Марджори помолчала. Но было что-то ободряющее в том, что она знала сюжет бродвейского шоу. Она говорила, пока ела яичницу, а мать внимательно слушала историю американской наследницы, выходящей замуж за обанкротившегося молодого принца и пытающейся реформировать сыроваренную промышленность отсталой маленькой балканской страны по образцу американской конвейерной индустрии. Через некоторое время миссис Моргенштерн начала смущаться и морщить нос. Марджори вовсю запутывала сюжетные линии. Она внезапно прервалась.

— О, невозможно пересказать музыкальное шоу. Если бы я рассказала «О тебе я пою», это бы прозвучало как безумие, а она завоевала приз Пулитцера. Это светлая, веселая, сатирическая фантазия с музыкой и танцами, вот и все.

— Ну, может быть, это для меня слишком сложно.

Марджори состроила рожицу и унесла кофе и «Таймс» в свою спальню. Она снова и снова читала несколько печатных строчек. Свое собственное имя, прочитанное в театральной колонке, едва ли заставило бы ее почувствовать большее волнение и счастье.

Она принялась набрасываться на газету каждое утро, открывая ее сразу на разделе развлечений, даже не взглянув на первую страницу. Пару недель никаких сообщений не было; потом появилась заметка, что Ноэль вернулся в город с продюсером, чтобы набрать актеров. Она в оцепенении ходила по улицам несколько следующих дней, надеясь увидеть его каждый раз, когда заворачивала за угол. Но в Нью-Йорке множество людей, и шансы двоим случайно встретиться дважды в год невысоки; она не встретила Ноэля.

Вскоре газеты начали информировать о распределении главных ролей в «Принцессе Джонс» среди актеров. Несколько ребят из аптеки пробовались для хора и на маленькие роли и, как обычно, безуспешно. Марджори мечтала пойти в театр и скромно предложить себя на пробы. Но на самом деле она была слишком мала ростом, чтобы быть актрисой в шоу, она не умела петь, не умела танцевать и знала, что в шоу нет разговорной роли, которую бы она могла сыграть. Если бы она была девушкой Ноэля, он мог бы вписать для нее несколько строчек; но это будет невероятно унизительно, чувствовала она, попытаться приползти к нему сейчас за помощью. Скорее всего, он уже связался с какой-нибудь талантливой молодой киноактрисой или актрисой театра и забыл ее. И тем лучше, убеждала себя Марджори. Она придерживалась такого мнения.

И все же ей приносило большую радость слышать в аптеке обсуждения «Принцессы Джонс», хотя о ней говорили, как и о любой другой готовящейся постановке. Некоторые из сплетниц уверяли, что это был, конечно же, сокрушительный хит и что маклеры уже скупали огромные количества билетов. Другие говорили, что это избитое, устарелое произведение, которое не продержится и недели. Такие противоречивые слухи неизбежно возникали обо всех новых шоу. Однажды утром девушка, которая пробовалась для хора, спела несколько номеров посетителям аптеки. Марджори тихо сидела в углу, от волнения по ее спине бегали мурашки, когда девушка пела знакомые слова; ожили воспоминания о бунгало Ноэля, об угасающем огне в старом камине, о запахе пива, жареных «хот-догах» и сигаретах, о Ноэле, играющем на фортепиано.

Марджори скривила губы, когда прочитала это письмо. Бесцеремонное упоминание шоу Ноэля было, конечно же, основным моментом. Маша хотела выведать у нее о «Принцессе Джонс». Шла первая неделя репетиций шоу, и Марджори с большим трудом удерживала себя от прогулок возле театра, поэтому она была рада всему, что ее отвлекало. Она позвонила Маше, думая, как будет забавно выяснить, была ли эта помолвка еще одной снисходительной ложью. Маша показалась ей сумасбродной и веселой.

— Сладкая моя, это блаженство — разговаривать с тобой. Час — великолепно, просто превосходно. Где? Где-нибудь в прекрасном месте. Давай пообедаем в «Плаза».

— В «Плаза»?

— Почему бы нет? Нет ничего лучше для Морнингстар!

— Маша, Морнингстар — безработная бродяга.

— Чепуха!

— Я бы хотела, чтобы это было чепухой.

— Ну, дорогая, тогда это шанс всей жизни. Я вылечу тебя.

— Ничего не поделаешь. Если какой-нибудь дурак пригласит меня в «Плаза», тогда совсем другое дело, но…

— Мардж, я купаюсь в деньгах. Подожди, пока я расскажу тебе. Я звеню, когда хожу. Я гремлю. Моя единственная проблема — это избавиться от них, клянусь. Зайди за мной в четверть первого, и мы прогуляемся по парку. Сегодня прекрасный день.

Она сказала Марджори свой новый адрес.

— Я зайду за тобой, Маша, но что касается «Плаза»…

— Прекрасно, сладкая. Пока.

Марджори выбрала свое лучшее платье для такого случая. Маша казалась действительно помолвленной, что ж, хорошо (помолвленной и ликующей), и Марджори не хотела, чтобы над ней торжествовали.

Новый адрес оказался изящно потрепанным многоквартирным домом в Вест-Сайде на 62-й улице. Марджори нажала кнопку лифта; загорелась красная надпись «В работе», и лифт заревел, спускаясь с дальнего этажа. Он как будто пел: «Нет, не надо, нет, не надо, нет, не надо». Лифт все еще скрипел, когда уличная дверь открылась и невысокий человек с седыми волосами вошел в подъезд и встал, зевая, рядом с ней. В обеих руках он держал большую коричневую бумажную сумку. Марджори почувствовала запах деликатесов и еще раз посмотрела на загорелое полное лицо мужчины.

— Здравствуйте, мистер Зеленко! Помните меня?

Мужчина взглянул на нее. Его лицо оживилось.

— Ой! Великая Морнингстар! Еще красивее, чем когда-то!

Поднимаясь в лифте, Марджори сказала:

— Я так счастлива услышать кое-что о Маше.

— Да, Лау — прекрасный парень. Тебе нужно с ним познакомиться. Лау — настоящий парень.

В квартире звучала фуга Баха, исполняемая миссис Зеленко с прежней силой и мастерством. Бах и аромат турецкого табака заставили Марджори почувствовать себя постаревшей. Эта квартира хотя и была больше, чем та, на 92-й улице, но во многом походила на нее. Войдя в гостиную, Марджори узнала африканскую маску на стене, китайскую ширму, зеленого Будду и кальян среди некоторых незнакомых экзотических портьер и ламп и несколько новых стульев и столов. Маленький седовласый мужчина, который был похож на мистера Зеленко, очевидно, дядя или какой-то родственник, сидел в кресле возле окна, запрокинув лицо к потолку, закрыв глаза и сложив вместе кончики пальцев. Мать резко прервала игру.

— Мардж? Ради Бога, почему этот дурак Алекс не сказал мне, что ты здесь?

Она подошла и обняла Марджори. Она тоже была загорелой и совсем не такой толстой, как когда-то; ее волосы были недавно завиты и осветлены. Миссис Зеленко сказала:

— Ну, ты выглядишь прекрасно, как всегда, ты стала такой пронзительно красивой, дорогая, это очень радует мое сердце.

Зазвучал голос Маши, веселый и приглушенный:

— Это божественная Морнингстар? Я выйду через тридцать секунд.

Отец появился из кухни, расчесывая свои густые седые волосы.

— Кто принес на кухню все те деликатесы и почему? У нас их теперь достаточно, чтобы накормить армию.

— Это я, — сказал маленький седой дядя.

Отец сказал:

— О, здравствуй. Я не знал, что ты тоже придешь.

— Эта неразбериха не имеет значения, — перебила миссис Зеленко, все еще держа обе руки Марджори и сияя.

— Дорогая, я знаю, что вы, девочки, идете обедать, но возвращайтесь потом и расскажите нам, старикам, хорошо? Я умираю от нетерпения услышать все о твоей театральной карьере…

— Я могу сделать это за две секунды, миссис Зеленко. Ее не существует.

— Я не верю в это. Начинать всегда трудно, но если я когда-то и была уверена в чьем-то будущем…

Маша вошла в комнату, развернув плечи и выступая, как модель. Марджори была искренне удивлена, увидев эту стройную загорелую женщину в персидском каракулевом жакете, удивительном черном платье из Парижа и убийственно элегантной маленькой шляпке с вуалью. Только широкая улыбка и веселые глаза были Машины.

— Ну, моя давно потерянная подруга!

Она обняла Марджори, источая аромат дорогих духов, потом отошла и оглядела ее быстрым взглядом горящих глаз.

— Ах, черт! Почему я беспокоюсь? Ни одна девушка, которая ценит свое «я», не должна когда-либо встречаться с тобой.

У Маши на левой руке был самый крупный бриллиант, какой Марджори когда-либо видела.

— Не говори так, Маша, я считаю, что ты выглядишь потрясающе, — сказал дядя.

Мистер Зеленко спросил:

— Почему вы идете куда-то обедать, в конце концов? У нас достаточно еды, больше, чем достаточно…

— Деликатесы. Все, что знает эта семья, — это деликатесы, — улыбнулась Маша. — Если я когда-нибудь буду кормить ребенка, я, вероятно, дам ему горчицу из одной груди и пиво из другой. Нет, спасибо.

— Не будь такой смешной, — сказала мать, взглянув на дядю. — У меня не было времени, чтобы приготовить обед сегодня утром, и вы знаете почему, мисс Лентяйка…

Мужчина в кресле засмеялся и сказал:

— Я купил много рыбы и сыра, Маша. Есть прекрасный копченый сиг…

— О, не беспокойтесь, Лау, девочки хотят поболтать о тебе, это естественно, — сказала миссис Зеленко. — Пусть идут.

— Как насчет того, чтобы представить меня Марджори, Маша? Я так много о ней слышал, сказал мужчина, поднимаясь с кресла. На нем был помятый серый костюм, ростом он был немного ниже Маши.

Маша перевела взгляд с отца на мать.

— Что? Неужели вы, два дурака, не могли познакомить Лау и Мардж? Марджори, это мой жених — Лау Михельсон.

Маленький человек протянул руку. У него была дружелюбная милая улыбка, почти что мальчишеская, несмотря на постаревшее лицо и волнистые седые волосы. Его маленькие зубы были широко посажены, а впереди блестели две золотые коронки.

— Здравствуйте, Марджори. Это действительно очень приятно после всего того, что Маша рассказала мне. Вы как раз такая красивая, как она и говорила. Естественно, я предубежден и, таким образом, не могу согласиться, что вы затмеваете ее.

Марджори была так удивлена, что не смогла ничего ответить. Она механически пожала ему руку.

— Представьте себе! Ты оставляешь Лау сидеть там, — возмутилась Маша.

— Я был на кухне — сказал мистер Зеленко, — пытался рассортировать еду. Там по крайней мере сорок пакетов.

Лау Михельсон объяснил:

— Маша сказала мне, что в доме нечего есть. Я просто подумал, удивлю вас и принесу кое-что к обеду…

— Ну, ладно, не стоит так громко об этом кричать. Мы уходим, — сказала Маша. Она обняла мистера Михельсона, поцеловала его в ухо и стерла след от губной помады. — Встретишь меня в пять в «Плаза», чтобы выпить?

— Сегодня я играю в гандбол с Милтом, дорогая.

— А когда ты не играешь в гандбол с Милтом? Мне кажется, что ты пытаешься излечить меня от привычки к коктейлю, мой друг.

Ее тон был нежным и подтрунивающим. Она сказала Марджори:

— Это вредит здоровью.

— Ну, я могу отменить игру сегодня, — медленно произнес мистер Михельсон. Он все говорил медленно. — Я играю только по понедельникам, четвергам и субботам. И это приносит мне большую пользу, ты же знаешь, Маша.

— Бог с тобой, конечно же, это так. Встреть меня у Пьера в шесть тридцать.

— Договорились, Маша.

Когда девушки вышли на яркую, солнечную улицу, Маша уже больше не казалась такой переменившейся. Тяжелые черты лица остались теми же самыми, хотя Маша избавилась от полноты. Так думала Марджори, когда девушки подмигнули и улыбнулись друг другу при первом блеске солнечных лучей.

— Пройдемся или возьмем такси? — спросила Маша. — Сегодня такой чудесный день.

— Пройдемся, конечно же.

Маша взяла Марджори под руку. Они пошли по узкой улице, придерживая свои шляпки на порывистом ветру.

— Приятно видеть тебя, — сказала Маша, ее голос был тише, чем в квартире, и менее металлический. Марджори пожала ей руку.

Они зашли за серые каменные стены Центрального парка. Маша подняла голову, понюхала воздух и вздохнула.

— Что-то есть в этом парке в марте. Он мертвый, но ты всегда можешь услышать позывные весны, не правда ли? Посмотри на это невинно-голубое небо. Я могла бы закричать.

— Почему бы тебе не закричать обо всех людях? — спросила Марджори. — Ты ухватила мир за хвост. Я ужасно рада за тебя.

Маша сказала, смеясь:

— Просто мне повезло. Ты знаешь, что ты практически опрокинула Лау у меня в гостиной? Я собиралась подразнить тебя. Рассказать, что он ростом в шесть футов и выглядит, как Кларк Гейбл, и имеет яхту и прочее. Этого нет, но есть много, чем может похвастаться Лау. И все же теперь, когда ты увидела его, это все равно что ты заглянула в конец таинственной истории. Спокойный, не правда ли? Он провел всю свою жизнь в самоуничижении, но он действительно умен, и он совсем особенный, а также совершенно прелестно веселый.

Она взглянула на Марджори, идущую молча рядом с ней, и ее усмешка стала немного печальней.

— Что ты действительно подумала о Лау, Мардж? Он произвел на тебя какое-нибудь впечатление?

— Женихи все похожи на аутсайдеров, не правда ли, Маша? Я видела его только мгновение. Он похож на отличного парня и совершенно опьянен тобой, в чем как раз самое главное.

— Ты тоже отличный парень, — сказала Маша.

Их высокие каблуки зацокали по каменной дорожке, вызывая легкое эхо. Скамейки с лужицами воды были пусты. Никого не было видно, кроме служителя парка с мешком, собирающего старые газеты на грязном коричневом газоне.

— Лау приобретает некоторые знания. Он невероятно умен насчет одного и невероятно наивен насчет другого. Для меня было настоящим открытием, что такие люди существуют. Не только существуют, но и процветают. Но главное то, как ты говоришь, что он дьявольски приятный человек. И он, конечно же, считает, что я теплая пижама. Но представь меня завоеванной гандбольным дьяволом! Ты знаешь, когда я в первый раз встретила его, он только что пришел с гандбольной игры. Это капризная личность, с волосатой грудью, с потоками пота и усмешкой от уха до уха. Он только что победил парня двадцати одного года, боксера-профессионала ростом в шесть футов. Он играет с этим своим партнером, этим Милтом Шварцем, три раза в неделю. И самое интересное, он выигрывает так же часто, как и проигрывает. Ему пятьдесят два, а Милту двадцать один, и Милт был в гандбольной команде Городского колледжа.

— Удивительно, — сказала Марджори. — Где ты познакомилась с Лау?

— Во Флориде. В отеле, где остановились мои старики. Я знаю его только месяц. Это было настоящее похищение на белом коне, малышка. У меня все еще слегка кружится голова. Я, должно быть, говорила тебе давно, что собираюсь послать своих стариков во Флориду когда-нибудь…

— Да, ты говорила…

— Конечно. Это были две мои навязчивые идеи — одеть мою маму в шубу и отправить родителей во Флориду. Ты по-настоящему не знаешь их, Мардж. Они, как пара малышей, но они действительно чудесны; а через что они прошли, чтобы я продолжала ходить в Хантер, никто никогда не узнает, кроме меня. Ну, за этот год я сэкономила денег и, таким образом, отправила их. И это случилось. Марджори, веришь или нет, но моя судьба фактически зависела от того, что мой отец знает, как играть в фан-тан. Фан-тан, можешь себе представить? Лау любит эту игру. Никогда не называй жизнь растраченной попусту, пока она не кончится, малышка. Мой отец потратил впустую годы, играя во все карточные игры, известные человеку, и он не смог бы сделать больше, чтобы обеспечить будущее своей маленькой дочери, если бы он работал портовым грузчиком все эти годы. Эта вещь такая фантастическая, Мардж, она зависит от такой тонкой ниточки совпадения, что я абсолютно убеждена — это судьба. Почему я поселила своих стариков в отеле «Виста Вью», если не потому, что он захудалый и дешевый? Что такой богатый человек, как Лау, делал в такой дыре? Только у Лау нашлись на то причины. Его мать умерла в позапрошлом году. Она начала ездить в «Виста Вью» тридцать лет назад, когда он еще был хорошим отелем, и всегда продолжала ездить туда и брала с собой Лау. Он прожил с ней всю жизнь и никогда не был женат, понимаешь? Итак, он просто продолжал ездить в «Виста Вью», как лунатик, и после того, как она умерла. Он говорит, у них есть прекрасный гандбольный корт. И они с Алексом пристрастились к игре в фан-тан. А потом он обедал с моими стариками, потому что был одинок, и, конечно же, они прожужжали ему уши об их божественной Маше. И Алекс просто до смерти тронул его печальными старыми строками из Вольтера и Ингерсолла, Хэкеля и Кларенс Дарроу; Лау считает, что мой отец блестящий, оригинальный иконоборец. И нельзя разочаровать его, потому что, по мнению Лау, это как раз то, кем он является. И он считает, что Тоня, конечно же, величайшая пианистка, которую он когда-либо слышал. Это тоже верно, потому что он никогда не слышал никаких пианистов. Итак, появляется Маша, дочь этих двух блестящих личностей — к счастью, похудевшая на дюйм за всю свою жизнь. Малышка, я впала в лихорадку, подобную которой знали немногие женщины. Когда Лау собирается сделать что-то, уйди с его дороги. У меня не было другой возможности, если бы я даже захотела противиться этому. Я знала его три дня, когда он отправился в центр Майами и вернулся с этим.

Она помахала рукой с перстнем на пальце.

— Ничего утонченного, но убедительно в некотором роде. Я выставляла руку около недели, потому что… ну, я не должна рассказывать тебе, какие оговорки у меня были… но это так, и вот я рассказываю тебе о своей помолвке.

Маша засмеялась.

— Я сейчас немного привыкла. В этом есть некоторое неожиданное очарование. Сказать честно, я стремилась цивилизовать его. Здесь вина его матери, а не его. Она была одной из таких практичных старых набожных вдов. Владела большим количеством недвижимого имущества, распоряжалась им сама, пока Лау не окончил юридический факультет. Потом они оба распоряжались им и действительно сколотили состояние. Она никогда не интересовалась ничем, кроме бизнеса и парой дюжин благотворительных учреждений, которыми она практически руководила сама. Кстати, Лау все еще руководит ими. Таким образом, он просто совсем ничего не узнал. Он считает меня на самом деле сверхъестественной из-за того, что я знаю о книгах, музыке и живописи. А еще он страстный, чертовски страстный, поверь мне, по-своему, конечно. Послушай, как он анализирует стоимость зданий на Седьмой авеню, скажем, и ты не поверишь своим ушам. Он знает об этом все — от того, насколько хороша выгода от матрацной фирмы на третьем этаже, до диаметра труб парового отопления в фундаменте, а также все о зданиях в остальном квартале по обеим сторонам улицы. Я уже начала работать над ним. Я затащила его на оперу в первый же вечер, когда мы вернулись в Нью-Йорк. К счастью, это была «Травиата». Ему она понравилась. Невозможно представить его более изумленным, чем тогда. Он все время повторял: «О, это выдающаяся вещь, это действительно интересно». Ой! Это что — дождь?

Она протянула руку к лицу и взглянула на небо.

— Откуда, черт возьми, взялись эти тучи? Вот тебе и март.

Они побежали сквозь брызгающие капли, придерживая свои шляпки, и едва добрались до фойе отеля, когда на улице начался проливной дождь. Девушки все еще смеялись и отдувались, усаживаясь за столиком у окна и заказывая выпивку. Серый косой дождь гнал людей, прикрывшихся газетами, с улицы. Даже красивые экипажи уезжали с площади, кучера укрывались в пончо, с хвостов и обвисших ушей усталых лошадей струилась вода.

— Я ошибаюсь, — сказала Маша, — или действительно всегда идет дождь, когда мы встречаемся с тобой? Помнишь твое окончание колледжа? Я ожидала увидеть, что Ной и его ковчег проплывут тогда мимо Крафта.

— Кажется, это было сотню лет назад, — сказала Марджори.

— Прошло только чуть больше года.

Марджори глубоко вздохнула.

— Я знаю. Только чуть больше года.

Им принесли коктейли. Маша сказала:

— Я все еще вижу Ноэля, в шляпе, с которой капает вода. А потом у Крафта — заказывающего салат из груш и деревенского сыра, и говорящего, что это в наказание.

Она помолчала. Марджори прикурила сигарету и потянула коктейль. Маша забарабанила пальчиками левой руки по столу, и бриллиант сверкал и мерцал разноцветными вспышками.

— Дорогая моя, иногда я думаю, какая я была больная, болтая в тот день, — разве нет? Конечно. Год назад я еще собиралась стать главным покупателем в «Лэмз», а потом когда-нибудь театральным продюсером и все такое. Ну, ладно. Все это несбывшиеся мечты.

Она подняла свой бокал и выпила.

— Маша, ты не можешь сожалеть, что оставила нудную работу в универмаге. О, она ужасна.

Марджори рассказала Маше о своей недолгой работе продавщицей и смеялась от всего сердца, описывая мистера Мередита.

Лицо Маши стало серьезным, и она уставилась в окно на дождь.

— Я не могу сказать, что сожалею об этом, сладкая, нет. Ни о том, что я нашла настоящего возлюбленного, такого, как Лау, захотевшего забрать меня оттуда и ухаживать за моими стариками. Но откровенно говоря, я была готова для Лау, когда встретила его. Я пробовала на протяжении двух лет в «Лэмз». Не пошло. Высокий коэффициент умственного развития — это наркотик на рынке, ты знаешь это? Он только делает тебя непригодным для большинства работ, которые состоят на девяносто процентов из выполнения снова и снова какой-то скучной операции. Конечно, ты говоришь себе сначала, что ты не блещешь в этой черной работе, поскольку создана, чтобы быть на лучшем счету, и как только достигнешь вершины, ты им покажешь. Ты говоришь это себе и слышишь, как дюжина дураков, неудачников и бездельников вокруг тебя говорит то же самое беспрерывно. Тогда что? Тогда ты говоришь себе как можно дольше, что ты совсем другая. Я не знаю. Я, конечно, честолюбива, но я никогда не могла очень долго обманывать себя. У меня ушло немало времени, чтобы выяснить, для чего я вообще существую, но долго или коротко, я не поняла этого.

— Маша, ты…

— Я очень далека от жалости к себе, сладкая. Но я держала мои маленькие глаза-бусинки открытыми. Я постепенно узнала, что большие тузы главным образом работают в два раза тяжелее и вдвойне тщательнее в скучных мелочах, чем мелкая сошка. Это большое открытие, крошка. Я не знаю, когда, черт возьми, пришла идея этим большим шишкам просто сидеть на своем стульчике и принимать решения пару часов в день, а в остальное время играть в гольф, пить шампанское и заниматься прелюбодеянием. Я говорю тебе, для каждого шага вверх по лестнице необходимо больше работы и больше внимания к мелочам, и тогда больше шансов очень скоро превратиться в большого толстого болвана. У меня был шанс. Я провалила его с громким треском. Не обращай внимания на мелочи. В цветном кино, могла бы ты сказать, всегда розовая последняя картинка и никогда нет скучных промежуточных деталей. О, будучи мальчиками-помощниками босса, мы все знаем это. Но при прочих равных условиях, я клянусь Богом, большинство из тех, кто является большой шишкой, является прежде всего рабочей лошадкой, а во-вторых — прикладной арифметикой ко всему в этом проклятом мире, и они никогда не делают ошибок в сложении и вычитании. А мне всегда была противна арифметика, так же, как и моему дорогому, чудесному, никуда не годному отцу. Конец Маши Зеленко — рожденной для карьеры женщины, предмету зависти двух континентов, носящейся между Нью-Йорком и Парижем в качестве вершителя судеб высокой моды. Зовут ее теперь миссис Лау Михельсон, и мне нравится это имя. Давай еще выпьем.

Две девушки сидели и курили, заглядываясь на проливной дождь. Когда принесли коктейли, Маша сказала:

— Я, конечно же, надеюсь, что шоу Ноэля будет хитом.

— Я тоже, конечно, — кивнула Марджори.

Маша добавила:

— Я не просто хочу быть любезной. Лау вложил туда деньги.

— Неужели?

— Не много. Пару тысяч. Миссис Лемберг — клиентка Лау. В данный момент шоу кажется прелестным, должна я сказать. Мне нравятся песни, особенно «Почему ты выглядишь такой смущенной?».

— Кто эта миссис Лемберг?

— Разве ты не знаешь?

— Маша, я не видела Ноэля с… о, даже не знаю, с прошлого марта, апреля.

Маша улыбнулась.

— Я пару раз упоминала твое имя на репетициях. Он меня не поддержал. Просто живо переходил на что-то другое. Но его лицо немного менялось, малышка, если тебе это интересно.

— Мне неинтересно, и я уверена, что ты ошибаешься.

— Он шляется с высокой молчаливой рыжей из хора.

Марджори надеялась, что ее лицо не выдает, как ударяют ее эти слова.

— Всего ему хорошего, и рыжей тоже. Он знаток девушек из хора. Это как раз то, что ему нужно. Дает ему больше власти.

Ты сумасшедшая: ему с ней скучно, — сказала Маша. — Я знаю, что ему нужно. Но это не мое дело. Извини, что сую нос.

— Все нормально. Кто эта миссис Лемберг?

— Она субсидирует шоу. Неужели ты действительно не знаешь ничего из этого? О, прекрасненько, вот еда. Если называть едой эту отвратительную кучу сухой травы. Я бы хотела ее поджечь. А этот поросенок — общипанный цыпленок и рис! Подожди, пока я благополучно выйду замуж, малышка. Веселая Маша, звезда причудливого шоу, четыреста фунтов дрожащей женской красоты… Но насчет миссис Лемберг… Боже, я бы глаз отдала за одну ложку майонеза в этих зеленых отбросах. Но я не могу, просто не могу. С моей паршивой гормональной системой я раздуюсь, как бочка, прямо у тебя на глазах.

Марджори проговорила:

— Ну, ладно, а что же насчет миссис Лемберг…

Маша наконец-то рассказала ей с озорной усмешкой. Миссис Лемберг была старой подругой матери Лау Михельсона, тоже богатой вдовой. Большинство ее денег было вложено в многоквартирные дома в Бруклине, которые раньше были во владении миссис Михельсон, а сейчас во владении Лау. Миссис Лемберг познакомилась с продюсером «Принцессы Джонс» Питером Феррисом в «Пальм Спрингс». Этот красивый молодой актер и администратор сцены подружился с Ноэлем в Голливуде и уговорил миссис Лемберг вложить деньги в постановку. Она всегда советовалась с Лау в решении трудных вопросов в бизнесе, и она позвонила ему во Флориду насчет шоу.

— Естественно, когда я услышала, что это пьеса Ноэля Эрмана, я запрыгала, — говорила Маша. — Я накинулась на Лау с рассказом о талантах Ноэля, и он позвонил миссис Лемберг о тот же вечер и сказал, чтобы та действовала, как будто она сама играет на Бродвее. А я заставила его купить маленький кусок шоу, так, на счастье. Сейчас Лау так злится насчет этого, что не может сидеть на месте. Он все время говорит, что только теперь начал жить. На репетициях он похож на ребенка лет шести в цирке — да, да, именно так, малышка. Какой маленький мир, да? Если бы мне когда-нибудь приснилось, что настанет день, когда я помогу Ноэлю Эрману поставить его первое музыкальное шоу… Самые сумасшедшие вещи случаются, если ты долго живешь, не правда ли?

Марджори покачала головой, улыбаясь, но ничего не сказала.

— Я иду отсюда на репетицию. Пойдем вместе, — сказала Маша.

— Извини. У меня сегодня вечером миллион дел.

Этих мелочей слишком много, думала Марджори. Маша Зеленко (из всех людей на свете именно Маша Зеленко) занимается постановкой «Принцессы Джонс» и может приходить на репетиции. Почему она стремилась стать актрисой? Что хорошего было в том, чтобы спонсироваться миссис Лемберг, и быть восхваленной Машей Зеленко ее маленькому седовласому жениху Лау Михельсону? Казалось, от театра исходит романтический ореол. Она порылась в своем кошельке.

Неожиданно сухим тоном Маша сказала:

— Я плачу, помнишь? Не ройся.

Марджори взглянула на нее и отложила кошелек.

— С удовольствием, Денежный Мешок. С удовольствием.

— Ты действительно покончила с Ноэлем, Марджори? Навсегда?

— Очевидно.

— Есть другой парень?

— О, были другие и будут, Маша. Но больше не Ноэль, благодарю. Эльфы мне надоели.

— А как насчет фавнов? Я бы сказала, что Ноэль Эрман больше фавн. Кстати, он выглядит лучше, чем когда-либо.

— Фавны, эльфы, домовые, сатиры — можно обладать всеми. Мне не нравятся мифические создания. Они слишком легкомысленны. Мне не нравится мужчина, которого можно разглядеть насквозь, как двойную экспозицию. Ты не знаешь случайно какого-нибудь хорошего солидного мужчину?

— Конечно, знаю, Лау Михельсона, — сказала Маша.

Она щелкнула своим кошельком, вытащила двадцатидолларовую банкноту и бросила ее на счет. Прикуривая сигарету в длинном узком красном мундштуке, она прищурилась сквозь дым на Марджори.

— Хорошо. Я не пойду на репетицию. Ты поможешь мне купить приданое? Помоги мне выбрать какие-нибудь действительно красивые вещички, чтобы ублажить Лау.

— Да, конечно же, я помогу. Мне это нетрудно сделать. С удовольствием.

— И ты придешь на мою свадьбу, правда? Она будет через неделю.

— Конечно, я хотела бы пойти.

— Превосходно. Достань парня, чтобы пришел с тобой.

— Я обеспечу парня, если захочу.

— Пригласить Ноэля?

— Нет, не надо.

Глаза Маши сверкнули.

— Хорошо, не приглашу.

— Где и во сколько?

— В шесть тридцать. — Маша наклонила голову. — Угадай, где. Просто угадай.

— Я вообще не имею представления. В каком-нибудь отеле?

— Помнишь Эльдорадо? Лау живет там. Это будет в его квартире.

— Так, так, — сказала Марджори. — Ты практически ставишь шоу Ноэля и собираешься жить в Эльдорадо. Что дальше?

Маша пожала плечами, усмехаясь.

— Колесо фортуны, да, сладкая? Это все слишком иронично, но… Что это ты морщишь лоб?

— Михельсон… Эта миссис Михельсон прихрамывала? — спросила Марджори. — Небольшая коренастая пожилая женщина, всегда носила черное, прихрамывала?

— Лау говорит, что у нее была косолапость…

— Ну! Я знала ее, — сказала Марджори. — Она и моя мать были в какой-то благотворительной комиссии Эльдорадо — Красный Крест или еще что-то. Она была в нашей квартире раз десять. Будь я проклята! Ты выходишь замуж за сына старой миссис Михельсон! Моя мать умрет.

Они посмотрели друг другу в лицо и одновременно разразились смехом. Они смеялись до слез. Маша прикладывала маленький носовой платочек к глазам.

— О Боже, какая же чудесная жизнь, Мардж, если только тебе не отобьют охоту жить или не перережут горло. На каждом шагу — искушение, уверяю тебя. Пошли по магазинам.

После дождя на мокрой солнечной улице было очень холодно. Марджори сказала:

— Как это, должно быть, весело — делать покупки для приданого. Хорошая практика для меня, будем надеяться.

Маша резко отпарировала:

— Мне казалось, что у тебя сегодня миллион дел.

А когда Марджори посмотрела на нее в смущении, она спросила:

— Когда же ты узнаешь себя? Если бы ты покончила с Ноэлем Эрманом, то ты бы стрелой помчалась на репетицию. И тебе было бы наплевать, придет он на свадьбу или нет. Однако же ни одного слова от меня ты больше не услышишь. Я непревзойденный гений в устройстве чьей-нибудь любовной жизни. Такси!

10. Прощальная речь Маши

Отправляясь в Эльдорадо, Марджори необъяснимо нервничала. Ее ладони была влажными, она часто и с трудом глотала воздух, как будто собиралась подняться ввысь на самолете или сдать трудный экзамен в колледже. Когда она вышла на Вест-Энд-авеню, низкие черные облака заволокли все небо, кроме узкой полоски на западе, за Гудзоном, где садилось солнце в унылом желтом сиянии. Странный свет, сырой воздух заставили ее дрожать. Она намеревалась пойти пешком до Эльдорадо, но вместо этого взяла такси.

Она не была в Эльдорадо более двух лет, но краснолицый привратник в алой униформе, заново отделанной золотом, взял ее шляпу и сказал:

— Добрый вечер, мисс Марджори.

Было похоже на сон: идти через роскошное фойе, незнакомкой и гостьей — более того, гостьей Маши Зеленко. Она обрадовалась, что лифтер оказался новым. Марджори была бы совсем выбита из колеи, если бы ее поднимал на свадьбу Маши старый седой друг Фрэнк. Она взглянула на себя в модном зеркале и увидела обеспокоенную молодую женщину, как-то похудевшую, возможно, ставшую красивее, конечно же, намного более рассудительную, чем та девочка, которая в последний раз глядела на нее из этого зеркала.

Лау Михельсон жил в квартире «15Ф». Моргенштерны жили в квартире «17Ф». Марджори знала, каким будет расположение квартиры, где будут поворачивать коридоры, какие окна будут выходить в парк.

Негр-дворецкий в белом мундире открыл дверь, и первым человеком, которого она увидела в квартире, был Ноэль Эрман, прислонившийся к арке гостиной, со сложенными натруди руками, разглядывающий грядущих гостей с чуть заметной улыбкой. Она не была сильно удивлена; он выглядел бледным и усталым. На нем был старый твидовый пиджак, который он часто носил в «Южном ветре».

Ноэль не заметил ее, и она прошла мимо него. Она отдала бобровую шубку прислуге и помчалась по коридору к спальням. Мать Маши в длинном платье, украшенном огромной веткой зеленых орхидей, болтала на повороте коридора с группой гостей. Она протянула Марджори обе руки.

— Дорогая! Так прелестно, что ты пришла. Это Люба Волоно, дорогая, ты знаешь, великая концертная артистка, моя старая, старая подруга. Люба будет играть на церемонии. Люба, это Марджори Морнингстар, актриса. Давнишняя и дражайшая подруга Маши…

Марджори не была уверена, что когда-либо слышала о Любе Волоно, но это имя прозвучало как имя концертной артистки, и женщина определенно выглядела таковой: почти шести футов роста, белолицая, одетая в черное платье до пола, с длинными черными волосами, разделенными, как будто ножом, посередине и заброшенными за плечи. Люба Волоно одарила Марджори маленькой печальной улыбкой. Гости прекратили смотреть на концертную актрису и повернулись к актрисе.

— Где Маша? — спросила Марджори.

— В спальне, первая дверь направо, дорогая. Она будет в восторге увидеть тебя. Ты выглядишь прекрасно…

Когда Марджори повернула ручку закрытой двери в спальню, раздались крики, хихиканье и возгласы: «Нет, нет!»

Она проскользнула внутрь.

— Я не мужчина, расслабься.

Маша стояла в центре комнаты с задранным краем юбки, обнажающим ее толстую ногу, украшенную голубою подвязкой, голое загорелое бедро и большую часть черного пояса. Три девушки тянули что-то на ней и пыхтели вокруг Маши, разговаривая все одновременно. Спальня была заставлена тяжелой резной черной мебелью, большая фотография миссис Михельсон в черной рамке висела на дальней стене. Маша закричала:

— Марджори, ты можешь что-нибудь сделать с проклятой застрявшей «молнией»? Помоги нам. Иначе раввина охватит дрожь, когда я выйду отсюда.

Девушки завизжали.

— Это мои кузины из Сент-Луиса, — сказала Маша. — Они так взволнованы, что не могут помочь. Элен Пакович, Сью Пакович, Патрисия Пакович, Мардж Моргенштерн.

Девушки прекратили дергать Машу, чтобы разглядеть Марджори и прощебетать приветствия. Они различались по возрасту, от восемнадцати до двадцати шести, и все очень походили на Машу, когда она бывала наименее привлекательна. На сестрах колыхались ужасные оборки — розовые, зеленые, желтые.

Марджори подошла к Маше сбоку и вгляделась в кромку юбки, зажатую «молнией».

— Разве это не фантастично? — воскликнула Маша. — Два года продавала галантерею, и зажимаю свою собственную проклятую «молнию» в день свадьбы. Это предзнаменование для тебя. У меня руки так трясутся, что я не могу ничего делать.

Марджори вырывала и ловко тащила кромку одну-две секунды, и юбка свободно упала.

— Ну, Господи благослови твое маленькое сердечко. Что бы я делала без Морнингстар?

Маша расправила юбку перед зеркалом.

— Кто-нибудь скажет, сколько времени?

Одна из кузин ответила:

— Без пяти шесть.

— Еще тридцать пять минут. Боже, где моя шляпка? Она была вот здесь… о, вот она.

Маша надела маленькую белую шляпку с белой вуалью до носа.

— Кто-нибудь, закройте шторы, ветер вызывает у меня нервную дрожь.

Стало совсем темно, и дождь застучал по оконному стеклу. Кузина захлопнула жалюзи. Карие глаза Маши блестели от волнения; лицо ее вспыхнуло, а верхняя губа задрожала. Она надела строго скроенный костюм из синего шелка без всяких украшений, с белой орхидеей на плече.

— Сейчас хорошо, — сказал Маша. — Что-то старое, что-то новое, что-то взятое взаймы, что-то синее… Подожди, я что-нибудь занимала?

После бурного совещания, когда девушки Паковичи навязывали ей сережки, браслеты, часы и драгоценности, она взяла у Марджори носовой платок, засунула его в карман и тяжело опустилась на кровать.

— Хорошо. Бык готов под нож.

Марджори спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Плавающей, как ты думаешь? — Маша пристально посмотрела на нее и хитро улыбнулась: — О, послушай, мне бы лучше предупредить тебя. Тот, сама знаешь кто, здесь, в конце концов…

— Я видела его, когда пришла.

— Извини. Клянусь, это не моих рук дело. Лау пошел на репетицию и пригласил его, и потом я не смогла…

— Маша, в самом деле все прекрасно.

— Ты говорила с ним?

— Он меня не видел.

— Так, и чтобы не закричать, ты сидишь здесь со мной? Иди туда. Там есть еще привлекательные ребята. Партнер Лау, Милтон Шварц, неплохой, если ты в состоянии выносить адвокатов. Я не могу, но сейчас уже слишком поздно, конечно…

Кузины захихикали, а старшая, у которой было что-то вроде заячьей губы, сказала невнятно:

— Маша, ты совсем не изменилась.

Марджори проговорила:

— Я просто останусь здесь и подержу тебя за руку…

— Сладкая, у меня по кузине на каждую руку, а одна, чтобы держать мне голову, если меня начнет тошнить. Кш-ш. Брысь! Иди и сделай так, чтобы ребятам было хорошо. Только не начинай ничего с раввином. Я не хочу, чтобы его лишили духовного сана прежде, чем он завяжет узел.

Марджори вышла, сопровождаемая хихиканьем кузин, а Маша сидела на кровати и смеялась, запрокидывая голову, прямо под печальным портретом миссис Михельсон.

В гостиной стояли ряды пустых золоченых складных стульев. Гости жались у стен в комнате и фойе, громко смеясь и разговаривая. Воздух был пропитан табачным дымом и женскими духами. Здесь собрались в основном люди средних лет: мужчины в темных костюмах, с двойными подбородками, лысинами и сигарами, и женщины в прекрасных платьях, но с испорченными, раздавшимися фигурами. Очевидно, они все или почти все были друзьями и родственниками Михельсона. Гости выглядели, подумала Марджори, как завсегдатаи в бродвейском ресторане: состоятельные, довольные собой, со скучающими, одинаковыми лицами. Ноэля не было в комнате. Марджори пробралась к окну и села, как она сидела сотни вечеров, когда ей было семнадцать-восемнадцать, сложив руки на коленях и скрестив лодыжки, глядя сквозь грязные оконные стекла на черный парк и ярко освещенный город. Автомобили, как всегда, напоминали ей жуков: они бегали по извилистым освещенным дорожкам парка и их фары фосфоресцировали под дождем. Небоскребы ниже 59-й улицы вырисовывались черными силуэтами, пронизанными квадратными желтыми окнами, и утопали в розоватом тумане. Этот вид из окна разбудил в Марджори боль. Это был утерянный город. Вот он, неизменившийся, непокоренный, а ей уже исполнился двадцать один год. Она так же сидела у окна в семнадцать, думая, что двадцать один — это золотое время, когда слава, деньги и блестящее замужество прольются над ней радужным дождем. Ей казалось тогда, что двадцать два года — это начало откатывания назад, двадцать четыре — это осень, тридцать — это дряхлость. Она вспоминала эти мысли и улыбалась им. Но насколько мудрее она была сейчас? Какова была правда о ней самой, ее жизни, ее надеждах, ее мечте стать Марджори Морнингстар?

— Вы Марджори Моргенштерн?

Это был приятный голос, очень молодой, прорывающийся сквозь болтовню позади нее. Молодой человек держал в руках два бокала с виски. На нем был темно-серый костюм, у него было красивое круглое лицо, которое могло бы быть девичьим, если бы не массивная квадратная челюсть. Густые черные волосы обрамляли его лоб. Он был возраста Ноэля.

— Да, я Марджори Моргенштерн.

— Я надеюсь, вам нравится виски с содовой?

— В данный момент я могла бы сойти с ума от одного бокала. Благодарю вас. — Она взяла бокал и погрузилась в питье. — Очень любезно с вашей стороны.

— Я Милтон Шварц.

— О? Коллега Лау по юриспруденции?

— Правильно.

— Партнер, с которым он играет в гандбол.

Шварц улыбнулся.

— Это хороший полицейский способ узнать меня. Я признаю себя виновным в том, что играю в гандбол с Лау Михельсоном. — Он смотрел на нее с минуту. — Вы знаете меня, Марджори. По крайней мере, я знаю вас. Мы танцевали с вами. Целых два танца. На Девяносто второй улице «Y». Танец после игры. В тот вечер, когда вы играли Нору в «Кукольном доме».

Она рассмотрела его более внимательно. Он действительно мог быть любым из сотен парней, с которыми она танцевала в то или иное время с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать; неплохой на вид, с еврейским светом и теплотой в глазах и вежливой готовностью в лице, и осанкой.

Ноэль Эрман вошел в поле зрения Марджори за плечом Милтона Шварца. Засунув руки в карманы потертых серых фланелевых брюк, Ноэль брел сквозь группки гостей к большому черному стояку в углу комнаты. Она весело обратилась к Шварцу:

— Конечно. Я должна была запомнить. Я была в ужасном оцепенении в тот вечер: такая плохая постановка…

— За исключением вас. Спектакль был ужасно плохим, но вы были лучезарны.

— Благодарю вас…

— Это я говорю не из вежливости. На самом деле ваше выступление неблагоприятно отразилось на этом шоу. Вы были настолько лучше других, что общее впечатление стало еще хуже, чем оно могло бы быть. Как будто прожектором высветили нарисованную картину.

— Ой, еще раз благодарю вас, это очень хорошо сказано.

Шварц медленно перекатывал бокал с виски в ладонях.

— Я хотел многое вам сказать в тот вечер. Вот почему я вмешался. Но тогда я лишился дара речи при мысли, что танцую с профессиональной актрисой. Я всегда был помешан на драматическом искусстве…

— Я не профессионал. Отнюдь нет.

Ноэль высовывался из-за черного стояка, который, как Марджори сейчас поняла, мог быть частью электрического оборудования, возможно, диатермической машиной. Только что, черт возьми, она делала в гостиной?

Шварц сказал:

— Не говорите так. Я знаю кое-что хорошее о вас. Я как-то работал с «Бродягами». Я пошел за кулисы в тот вечер и получил сведения о вас. Законное желание действовать. Я пытался пригласить вас на свидание три или четыре раза после этого, но потом охладел. Вас никогда не было дома, и…

Она озарила Шварца лучезарной улыбкой и засмеялась, как будто он выдал дьявольски остроумную шутку. Взгляд Ноэля продвинулся на долю секунды в ее сторону и снова ушел вдаль. Она положила руку на руку Шварца.

— Было очень любезно с вашей стороны пойти на такое беспокойство. Мне бы нужно было это знать.

Он разглядывал ее лицо, потом приятно улыбнулся.

— Вы подумаете, что я дурак, но, когда Маша упомянула в офисе на прошлой неделе, совсем случайно, что ее подруга Марджори Моргенштерн придет на свадьбу, я чуть с ног ее не сбил, обнимая.

— Действительно? Я, вероятно, была в роли Норы лучше, чем думала. Не забывайте, это были строки Ибсена. Я лишь немного претендую на исполнение, просто еще одна девушка с Вест-Энд-авеню. Если бы у вас в памяти была какая-нибудь другая моя постановка, вы бы пожалели, что когда-то узнали меня лучше.

Она сказала все это с большой живостью, устремив глаза на Шварца.

Он ответил:

— Нет конца тому, насколько лучше я бы хотел узнать вас.

— Я думала, что юристы не спешат выдавать себя.

— Вы сегодня пришли одни, ведь так?

— Да.

— Позвольте мне проводить вас домой или куда вы скажете, после того как здесь все закончится.

Она помолчала; ничто не могло бы расстроить Ноэля больше.

— Это очень любезно с вашей стороны…

— Марджори! Марджори, пожалуйста!

Миссис Зеленко махала ей с середины комнаты, очень весело улыбаясь.

— Извините меня, — сказала она Шварцу.

Мать Маши взяла Марджори под руку и вытянула ее из гостиной: и Ноэль Эрман, и Милтон Шварц смотрели ей вслед. Три девушки Паковичи шептались в углу фойе. Они заметили Марджори и зашептались более возбужденно, прикрыв рты руками. Миссис Зеленко бормотала:

— Не беспокойся. Это совсем ничего не значит, свадебные нервы, я полагаю. У меня у самой был тяжелый момент за десять минут до церемонии. Бог свидетель. Но тебе лучше поговорить с ней… она спрашивает тебя…

— Конечно.

Завернув за угол коридора, она встретилась с Лау Михельсоном и двоими мужчинами в черном. Его волнистые седые волосы были намазаны маслом и зачесаны назад с четким пробором, обнажающим веснушки на голове. Он представил Марджори раввина и шафера.

— Только еще несколько минут, — сказал он с возбужденной улыбкой, которая открывала золотой зуб. — Я не могу поверить. Как Маша, мама?

— Прекрасно, прекрасно, Лау. Мы как раз идем к ней.

Мать осторожно открыла дверь спальни. Маша лежала на постели лицом вниз, под портретом миссис Михельсон. Она сказала странным голосом, отрывисто и сухо:

— Я просто хочу поговорить с Марджори, Тоня. Ты можешь идти.

— Маша, дорогая, я…

— Со мной все в порядке. Все прекрасно. До свидания.

Миссис Зеленко, пожав плечами, взглянула на Марджори и вышла. Когда дверь закрылась, Маша села, сжимая носовой платок Марджори. Ее глаза были влажными и красными. Маленькая белая шляпка свесилась на одно ухо.

— Тебя когда-нибудь окружало стадо ревущих бизонов? Мои дорогие кузины начинали угнетать меня. Мне оставалось только избавиться от них или выпрыгнуть из окна. А этого я сделать не могла. Подумай, что бы сделал дождь с этой прелестной маленькой шляпкой. Двадцать семь долларов выбросили бы к дьяволу. — Она засмеялась. — Ну скажи, Морнингстар, ты нервничаешь? Я нет. Самая спокойная невеста, о какой ты когда-либо слышала. Ну? Сядь, ради Бога, не стой здесь, гляди на меня.

Марджори села рядом с ней на постель.

— Который час? — спросила Маша.

— Двадцать минут седьмого.

— Десять минут, да? Как раз хватит на еще одну сигарету.

Она взяла с кровати скомканную пачку, прикурила сигарету и с шипением затянулась.

— Последняя сигарета свободной девушки. Следующую будет курить миссис Михельсон. — Она показала сигаретой на портрет матери Лау. — Ее тоже звали миссис Михельсон. Могло ли случиться что-нибудь более странное? Старая вдова, должна быть, ворочается в своей могиле, как цементомешалка.

— Маша, не говори такое. Ты будешь для Лау прекрасной женой.

Маша посмотрела на нее неестественно расширенными глазами.

— Интересно, почему мне было судьбой предназначено никогда не иметь ничего, что я действительно хотела?

Понизив голос, Марджори сказала:

— Послушай, дорогая, когда придет мое время сделать роковой шаг, у меня, вероятно, будет еще более тяжелый приступ депрессии…

— Мне не кажется, что я когда-нибудь хотела слишком многого. Подругу, хорошую работу, парня…

Маша издала странные резкие звуки наподобие кашля, но она не кашляла. Казалось, она смеется. Она обняла Марджори, тесно прижавшись к ней, и отчаянно заплакала. Солома ее шляпки царапала шею Мардж.

Было жарко и неудобно сидеть в объятиях Маши, но ничего не оставалось делать, кроме как похлопывать ее по плечу и бормотать утешительные слова.

— Я так одинока, дорогая! — рыдала Маша. — Совершенно одинока. Так одинока, так чертовски одинока. А теперь я всегда буду одинокой. Всегда, пока не умру.

Марджори тоже начала плакать, хотя и возмущалась этой внезапной близостью с Машей и старалась побороть свою жалость. Она почувствовала, что Маша ею воспользовалась.

— Перестань плакать, Маша, ты заставила и меня раскиснуть. — Марджори взяла у Маши горящую сигарету и смяла ее.

Через минуту Маша раздула нос и вздохнула.

— Боже, мне это было нужно. Я чувствую себя на пять тысяч процентов лучше. — Она встала и начала приводить в порядок лицо перед зеркалом. — Я все отгоняла и отгоняла это. Как могла я поплакать с этими толстыми злорадствующими гарпиями, моими милыми подружками невесты? Спасибо, дорогая, ты спасла мне жизнь.

Марджори сказала:

— Ну, живи и учись. Я бы держала пари, что из всех девушек в мире ты последней закатишь истерику, хотя все мы люди.

Маша повернулась к ней. Белая пудра, намазанная вокруг ее глаз, делала ее похожей на клоуна.

— Какого черта! Неужели ты считаешь, что у меня нет чувств? Неужели ты думаешь, будто я ящерица или что-то вроде этого?

— Дорогая, это совершенно естественно…

— О, конечно! Естественно для всех, кроме Маши Зеленко, да? Девушки с резиновым сердцем. Послушай, малышка, когда доходит до нечувствительности, то ты чемпион мира в своем весе и росте. — Она подмигнула и покачала головой. — О, послушай, я не хочу быть недоброжелательной. Я вся как на иголках, ты должна простить меня… — Она касалась своего лица пуховкой. — Но черт с этим, я собираюсь рассказать тебе кое-что, Марджори, даже если ты никогда больше не будешь со мной разговаривать. Лау не приглашал Ноэля Эрмана на вечер. Это я сделала.

Марджори ответила:

— Откровенно, я так и предполагала. Я бы хотела, чтобы ты не придавала этому большого значения, вот и все.

Маша повернулась к ней с губной помадой в руках.

— Именно так. Не придавай этому значения. Неужели ты не представляешь, как это меня бесит — думать о том, что ты отказала Ноэлю Эрману?! Как ты можешь это сделать? Вот о чем я постоянно себя спрашиваю. Где ты берешь силу воли? Что течет в твоих венах, в конце концов — нашатырный спирт? Что не кровь, это точно. Ты без ума от любви к мужчине. Он любит тебя так, как никогда не любил ни одну девушку и, вероятно, не полюбит. Ты знаешь, что бы я отдала за один час такой любви? С таким мужчиной? Свои глаза.

— Маша, на самом деле все не так…

— Я знаю, знаю, знаю, это действительно совсем не мое дело. Что я беспокоюсь? Я должна сказать это или взорвусь. Я, возможно, никогда не увижу тебя после сегодняшнего вечера. И слишком хорошо знаю все, что ты, должно быть, думаешь о моем замужестве с Лау Михельсоном…

— Мне нравится Лау, Маша, клянусь, ты просто в истерике…

— Мне он тоже нравится. Я выхожу за него замуж потому лишь, что жизнь очень долго длится, а я чертовски устала. Я могла бы целовать ему руки за то, что он хочет вступить во владение мной, и за то, что он добр ко мне, и дает мне отдохнуть, и дает моим старикам, что они хотят. Ноэль Эрман не любит меня. Если бы я могла, я бы следовала за ним, как собака. Я бы поддержала его. Я бы попросила его ходить по мне каждое утро, просто чтобы чувствовать вес его ботинок. О Марджори, ты дура, ты дура! Неужели ты не знаешь, что не умрешь еще долго-долго? Что ты будешь делать старой, высохшей и больной долго-долго? Все сокровища Бога лежат у твоих ног, все, что он кому-нибудь давал в этом бренном мире: молодость и красота и прекрасный любимый, — а ты отбрасываешь это все, как мусор, только потому, что Ноэль не ходит в синагогу каждый день и еще почему-то в этом же роде. Я говорю тебе, ты дура из дур, Марджори! Ты умрешь, проклиная себя. Конечно, если не слишком иссохнешь и поглупеешь к тому времени, чтобы понять, что ты сделала с собой, когда была молода и полна жизни, и красива, и у тебя был шанс…

Марджори, почти бездыханная, проговорила;

— Ты просто сумасшедшая, вот и все. Мне наплевать на Ноэля, и…

— О, заткнись, он сходит по тебе с ума!

— Хорошо, но если это и так, что ты хочешь, чтобы я сделала — спала с ним, как все его проститутки? А потом, чтобы он выставил меня, когда получит все, о чем мечтает?

— Да, черт возьми, да! Если ты не настолько хороша, чтобы удержать его, все, чего ты заслуживаешь, — это чтобы тебя выставили. Кто, ты думаешь, он, одно из твоих тошнотворных маленьких свиданий в храме? Он МУЖЧИНА. Если ты сможешь заставить его жениться на тебе, хорошо. А если не сможешь, то это твое трудное счастье! Выясни, какой он. Пусть он выяснит, какая ты. Живи своей жизни, бедная простофиля. Я открою тебе большую тайну, дорогая Марджори, — ада нет. Ты не сгоришь. С тобой ничего не случится, за исключением того, что ты соберешь в кучу тысячу воспоминаний, которые согревают тебя, когда ты станешь старой клячей. А если тебе удастся получить взамен его самого, ты отхватишь себе в мужья очаровательного принца крови — не только остроумного и красивого, но и богатого и известного, на роль которого чертовски подходит Ноэль Эрман… Господи, Марджи, посмотри на себя! Ты уставилась так, будто у меня отросли рога и хвост. Хорошо, не слушай меня. Делай, черт возьми, как тебе нравится. Что это я беспокоюсь? Ходи на танцы в храме и выходи замуж за Сэмми Лефковиц, сына производителя бюстгальтеров. Это, очевидно, все, чего ты заслуживаешь.

Стук в дверь продолжался несколько секунд, но Марджори, прикованная к кровати, была не в состоянии оторваться. Сейчас стук перешел в молотьбу, и невнятный голос миссис Зеленко позвал:

— Маша, Маша, дорогая, ради Бога, уже больше половины седьмого!

— О Боже!

Маша кинулась к зеркалу.

— Иди туда, сладкая. Не подпускай их, хорошо? Только две минуты, пока я сделаю что-нибудь с этими красными дырками вместо глаз.

— Конечно.

Марджори помолчала и сказала Маше в спину:

— Удачи тебе, Маша. Да благословит тебя Господь.

Маша повернулась, с несчастным видом посмотрела на Мардж, обняла ее и поцеловала.

— О, малышка дорогая! Забудь это, забудь все, что я сказала. До свидания, сладкая. Не могу сказать тебе, почему я всегда любила тебя и почему так волнуюсь за тебя. Мне следовало иметь брата или сестру. А у меня никого нет. С тобой все будет хорошо, не имеет значения, что ты будешь делать. Ты Божья любимица, Марджори Морнингстар. Пусть он всегда будет с тобой.

Марджори выскользнула из двери и сдерживала обеспокоенную мать и кузин, пока Маша не крикнула:

— Ладно, Мардж, пусти разгневанный отряд.

Они пронеслись мимо нее, злобно и озабоченно чирикая.

11. Разбитые стекла

В квартире воцарилась тишина. Когда Марджори направлялась в фойе, каблуки ее постукивали по паркетному полу. Она заворачивала за угол в коридоре и вдруг услышала странный шум из гостиной, начинающийся тихо, а затем жутко разрастающийся, как вопль эпилептика. Звук возвышался и падал, набирал силу и замирал, и через несколько минут Марджори поняла, что слышит какую-то музыку. Шум выливался в свадебную песню «О, пообещай мне», которую играли на каком-то причудливом инструменте, слишком полном для окарины или музыкальной пилы; слишком дрожащем для электрооргана. Он звучал одно мгновение, как виолончель, следующее — как флейта, а следующее — как кошка, умирающая под колесами автомобиля. Марджори вошла на цыпочках в фойе, и длинная рука обвила ее талию — девушка вздрогнула. Ноэль близко притянул ее, шепча:

— Не входи сейчас, подожди, пока она закончит.

— Ради Бога, что это, Ноэль?

— Это терменвокс.

— Что?

— Терменвокс. Тс-с.

Он приложил палец к ее губам и пошел с ней к арочному входу в гостиную. Гости сидели молчаливыми рядами, лицом к окнам. Люба Волоно, высокая и грозная, одна в дальнем конце комнаты, размахивала белыми руками в воздухе над черным предметом, похожим на диатермическую машину. Сейчас он выглядел еще более странным, потому что металлический столб высотой в два фута стоял в углублении на одном конце, а петля из металла выступала в сторону на другом. Артистка извлекала музыку, просто водя руками в пустом воздухе. Каждый раз, когда ее руки приближались к столбу, нота становилась выше; когда она отводила их, нота падала, иногда до басового регистра. Она делала звук громким или тихим, водя рукой вверх или вниз над петлей. Хотя выступление было эффектным, Люба не блистала в этом жонглерстве или машина не была от природы очень музыкальной, так как ее рыдания, писк и стоны были ужасны для восприятия. Ноэль вытащил Марджори из арки и прислонил к стене, все еще держа свою руку вокруг ее талии.

— В мире есть только один человек, который действительно может извлекать из него подобающие звуки, — Клара Рокмор. Я слышал ее на сольном концерте, она творит на нем чудеса. Хотя эта женщина и оделась, как она, но…

— Как же, интересно, он работает?

— Это электронное приспособление. Ты машешь руками в магнитном поле и производишь помехи, которые переводятся в музыку по образцу. Некоторое время было очень много разговоров, что это инструмент будущего и все такое.

Терменвокс скользнул вверх до сверхъестественно высокой ноты и повис там, пульсируя, как будто задыхался: «Вах, вах, вах».

— Я просто не могу это выносить, — сказала Марджори.

Он похлопал ее по плечу.

— В этой штуке чертовски нравственный урок, милая, если ты интересуешься нравственностью сегодня. Теоретически — это совершенный инструмент. Ты можешь извлечь уникальную ноту. Неограниченные эффекты громкости или тишины. Бесконечный диапазон высоты, ты в состоянии подняться выше, чем может слышать ухо человека, и ниже, чем двойной фагот. Никакой пронзительности духовых инструментов, никакой проблемы с дыханием. Только одни достоинства, никаких недостатков. И эта проклятая штука не годится для игры. Подумай над этим, дорогая, когда будешь выбирать мужа.

Она пробормотала:

— Это чудо, что ты не играешь на нем…

Он хихикнул и потянул ее за ухо.

Когда песня кончилась, Ноэль и Марджори проскользнули на сиденья в заднем ряду. Люба Волоно оставалась неподвижной у терменвокса. Среди гостей слышался шелест разговора, а раввин встал, заняв место меж окон, лицом к проходу между рядами. Четверо мужчин в черных ермолках поднялись, поддерживая маленький ярко-красный балдахин на четырех неустойчивых палках. Раввин повернулся к Любе Волоно и кивнул. Она начала размахивать руками, и какая-то индусская версия свадебной музыки Лоэнгрина полилась из терменвокса в странном нежном кружении.

Ведя свадебную процессию, в гостиную вошел шафер, крупный, лысый, с золотой цепью через жилетку, с выпяченной грудью и втянутым тучным животом. Следом вошли девушки Паковичи с маленькими букетиками нарциссов. Они уставились на исполнительницу на терменвоксе, переглядывались друг с другом и покусывали губки, чтобы подавить хихиканье, но это им не удавалось. Затем шли миссис Зеленко и Лау Михельсон. Процессия сгрудилась в начале прохода между рядами, а балдахин на четырех палках раскачивался и трясся. Марджори в этот момент совершенно изменила план своей собственной свадьбы и решила провести широкую и великолепную церемонию, какую могла только придумать, вместо скромнейшего домашнего мероприятия.

Терменвокс начал вопить и стонать «Вот идет невеста». Маша вошла, держа под руку маленького седовласого мистера Зеленко, по лицу которого катились слезы. Она прошла мимо Марджори с мертвенно-спокойным выражением лица и непроницаемым взглядом, подошла сбоку к Лау Михельсону под колыхающимся балдахином и остановилась. По кивку раввина Люба Волоно уронила свои руки посередине мелодии — терменвокс с ворчанием затих. Отец Маши и ее жених, стоявшие по обеим сторонам от нее, были почти одного роста и телосложения. На них были одинаковые черные костюмы, волосы их почти не отличались по цвету. Сзади было трудно определить, кто есть кто.

Это была традиционная церемония, и закончилась она традиционно: Лау Михельсон кружил своим каблуком бокал, завернутый в бумагу. При звуке разбивающегося стекла гости зааплодировали, развеселились и ринулись вперед.

— Счастья! Счастья! Счастья!

Они спешили пожать Лау руку и поцеловать невесту под колыхающимся балдахином. Терменвокс начал кричать, в гротесковом стиле подражая радости.

— Это смущающее разбивание стекла. Оно всегда шокирует меня, — сказал Ноэль. — А тебя разве нет? Оставь евреям разрабатывать для всех случаев символ, от которого мурашки бегают по спине.

Марджори ответила:

— Мой отец когда-то рассказывал мне, будто это напоминание о разрушении храма.

— Это больше, чем напоминание. Это, я не знаю… это, должно быть, нечто, идущее из мглы веков, от «Золотистой ветви». Я видел, как мой дядя делал это, когда мне было четыре с половиной года. Мне потом много лет снились сны об этом. Тогда у меня было чувство, настоящая, вызывающая страх детская фантазия, что он символически раздавливает свою невесту ногой. Черт, как и любой реальный символ, мне кажется, он означает все, что ему припишут. Пойдем в столовую и хватим немного шампанского, прежде чем начнется паника.

Вскоре вокруг стола, уставленного нарезанным мясом, копченой рыбой, жареной дичью, салатами и тортами, началась веселая давка. Маша двигалась сквозь толпу сбоку от Лау, центра маленького блуждающего водоворота веселья. Она смеялась, обнималась и целовалась с людьми; она бойко отвечала на шутки, вызывая рев и хихиканье. В одной руке Маша держала бокал шампанского, а в другой — горящую сигарету. Марджори стояла рядом с Ноэлем в углу и наблюдала за ней с изумлением. Маша пронеслась мимо них.

— Благословляю вас, дети мои! Хватай раввина, пока он не ушел, почему бы и нет? Давайте организуем двойную свадьбу. — Взмахнув своим бокалом и весело смеясь, она ушла.

— Она выглядит по-настоящему счастливой, — сказала Марджори.

— Я уверен, что она счастлива, — кивнул Ноэль. — Этот парень — большое достижение по сравнению с Карлосом Рингелем, а одно время она с радостью ухватилась за Карлоса.

— Карлос Рингель был старым ужасом.

Ноэль покрутил шампанское в своем бокале.

— Уверен, но у Маши никогда не было слишком много предложений, не так ли? С Карлосом она обменивала секс на знак внимания. А сейчас молодость — на безопасность. Когда нет очарования или красоты, возможность торговаться ограничена.

— Я считаю, что Маша очаровательна. Весьма очаровательна.

— Ну, она — это то, что можно назвать деформированным сортом. Ты же знаешь, раздавшаяся фигура, выпуклые глаза, разбухшие аппетиты, сильное рвение ублажать, преувеличенное желание занять места. Такие люди — это определенный тип, как альбиносы. Ты вращаешься среди них постоянно. Они привлекают тебя некоторое время своей энергией и хвастовством, но через некоторое время понимаешь, что в действительности они скучные люди.

— Я ненавижу, когда так говорят о людях. Это неблаговидно и фальшиво.

— Ну, тогда не знаю, — сказал Ноэль. — Техасцы сейчас определенно техасцы, не правда ли? Хороший спорт — это хороший спорт. И боюсь, что хвастуны есть хвастуны.

— А к какому типу принадлежу я, интересно? — Марджори чувствовала головокружение, и язык у нее развязался после того, как она выпила пару бокалов шампанского один за другим. — О, прости меня, я забыла. Я воровка с Вест-Энд-авеню. Обычная воровка с Вест-Энд-авеню.

— Пожалуйста, не цитируй меня неправильно. Это как раз то, чем ты, по моим словам, не являешься.

— Да, ты некоторое время заблуждался, считая меня не такой. Но теперь ты выяснил и думаешь иначе, не правда ли, Ноэль?

Она взглянула прямо ему в лицо. Толпа подтолкнула их ближе друг к другу. Он посмотрел на нее довольно сурово, сжав опущенные вниз губы. Это был взгляд, который она хорошо знала; Маша была права, этот мужчина все еще любит ее. По ее телу разливалось тепло и волнение.

Он сказал:

— Ты воровка, достаточно верно, но тогда все — ангелы, более или менее. А дело ангела — это быть праведней, чем ты.

— Все же перефразируешь.

— Не опекай меня, ты, преследующая меня маленькая ведьма, а то я ударю тебя бутылкой шампанского.

Они принесли тарелки с едой к софе у окна в опустевшей гостиной, где негр, гремя, складывал золоченые стулья. Некоторое время они ели молча. Черный дождь хлестал по оконному стеклу, а ветер вздыхал и свистел сквозь рамы.

— Прекрасный вечер для прогулки в парке, — сказал Ноэль. — Даже извращенцы и грабители не выйдут сейчас на улицу.

Марджори прислонилась горячей щекой к окну.

— Я люблю смотреть на это. Мне всегда это нравилось. Дорожка в парке и огни Бродвея, большие отели, они ставят такое прекрасное шоу в дождливый вечер. Я раньше жила в Эльдорадо, ты же знаешь.

— Я знаю. — Он слегка поцеловал ее в висок.

Она, удивленная, взглянула на него.

— Для чего это было?

— Самая печальная ремарка, которую я когда-либо слышал. «Я раньше жила в Эльдорадо…» Так и мы все, дорогая. Золотое место сдается в аренду на короткий срок.

Она пожала плечами.

— Тебе не нужно так горестно произносить. Мне кажется, что ты как раз собираешься снова въехать. Как дела с «Принцессой Джонс»?

— По-моему, очень хорошо.

Он отставил свою тарелку и прикурил сигарету от новой серебряной зажигалки иностранного производства.

— Я ужасно обрадовалась за тебя, когда прочитала об этом.

— Действительно? Ты могла бы пройтись мимо театра или по крайней мере подкинуть мне записку, чтобы пожелать удачи.

Марджори увидела, что Милтон Шварц с бокалом в руке подошел к двери гостиной и заглянул в нее. В тот момент, когда их взгляды встретились, он повернулся и поспешил прочь.

Она сказала:

— О да, почему бы мне не сделать теперь красивый жест! Преследовать тебя теперь, когда ты в центре внимания.

— Я подумал, что мы расстались друзьями в прошлый раз.

— Мы расстались друзьями. Я молюсь за твой успех, Ноэль. Я, вероятно, поздно засижусь в вечер премьеры, чтобы прочитать все объявления.

— Ты можешь прийти на премьеру, если захочешь. Со мной.

— Это очень мило с твоей стороны, но нет, спасибо.

— Почему нет?

— Ну, я просто не считаю, что это самая лучшая идея, которую я слышала.

Она упорно старалась быть безразличной, хотя в горле у нее вдруг пересохло.

— Мне кажется, это чертовски прекрасная идея.

— Ты доволен постановкой?

— Удивительно. Феррис совсем не такой, как Макс Гордон. Но к нему инвесторы все в очередь выстроились, и я подумал: ну что ж, неизвестный продюсер со своим энтузиазмом лучше, чем ветеран, который почти не заинтересован. Он поставил шоу блестяще. Мне кажется, у нас прекрасный шанс.

— Будет огромный успех, Ноэль.

Он положил ей руку на плечо.

— Ты знаешь, странно. Музыка действительно пропитана тобой. Я сидел в темном театре во время репетиций, думая о тебе и тех длинных вечерах в моей крысиной норе на Банк-стрит…

— Это была не крысиная нора, Ноэль. Там был прекрасный камин.

— Так, если будет хит, полагаю, я должен послать тебе норковую шубу или еще что-нибудь. Ты давала мне силы продолжать работать над этим шоу. Фактически ты всегда имела на меня ободряющее влияние. Это кажется нечестным, не правда ли? Единственная девушка, для которой я всегда был не такой…

— Ноэль!

Дама, позвавшая его, была маленькой, седоволосой и пышной. Марджори заметила раньше ее массивное бриллиантовое колье и бриллиантовые браслеты. Она махала из арки, и бриллианты сверкали.

— Поспеши. Некоторые люди хотят познакомиться с известным автором.

— Хорошо, Молли…

Он обратился к Марджори, подпрыгнув:

— Через минуту вернусь.

— Кто эта Молли?

— Молли Лемберг. Она очень хороший человек. Она субсидирует шоу, так…

Он подмигнул и пошел прочь.

Марджори вертела лбом из стороны в сторону по холодному затуманенному оконному стеклу. Еда нисколько не успокоила ее головокружение. Марджори едва ли еще могла есть. Она снова взяла свою тарелку и вонзила вилку в кусок языка, потом отставила тарелку с вилкой. Ей делалось нехорошо при мысли о еде. Она была очень встревожена, почти в панике оттого, как складывались дела между ней и Ноэлем. Но это была прелестная паника. Как будто она сделала ошибку, приближаясь к вершине длинного горного подъема, и долго падала и скатывалась к подножию, а там, удивившись, села, немного ушибленная, взъерошенная и смеющаяся. Она почувствовала, будто смеется вслух.

Марджори знала, что единственным разумным решением сейчас было уйти с вечера. В течение нескольких минут без убеждения, без драмы, без спора, без каких-либо заметных этапов почти годовая отчужденность исчезла. Мардж снова была открыта Ноэлю и была немного пьяна. Она вышла из гостиной, стараясь не качаться.

Милтон Шварц стоял в фойе.

— Привет, вы еще помните меня?

— Конечно. Король гандбола, любитель Ибсена, юрист до мозга костей.

— Правильно. Вы пили шампанское, да? Позвольте я налью вам еще бокал.

— Единственное, чего мне больше не нужно в данный момент, — это шампанского, благодарю вас.

— Тогда пойдемте со мной, я возьму еще виски. Я хочу поговорить с вами, действительно. Умираю от этого желания.

— Ну, конечно же, но это едва ли стоит того, чтобы умирать. Во всяком случае, я ухожу через минуту.

Они прошли мимо Ноэля, которого окружали гости, разговаривавшие с ним. Женщины жадно вглядывались в него и улыбались. Миссис Лемберг держала его под руку.

Милтон Шварц сказал бармену:

— Одно виски с содовой и одно шампанское.

— Я сказала «нет».

— Ну, тогда просто держите его в руках. Марджори, я… Послушайте, может быть, это звучит безумно, но… ну, лучше будет сказать — у меня такое чувство, что я уже давно знаю вас и собираюсь еще долго вас знать. Я хочу спросить вас: было ли у вас подобное чувство, или же я витаю в облаках? Это очень безумный глупый вопрос, уверяю вас.

Марджори гадала, неужели она находилась в каком-то гипервлюбчивом настроении под воздействием вина и свадьбы. Шварц казался ей привлекательным тоже. Вряд ли двое мужчин могли быть более непохожими, чем Милтон Шварц и Ноэль Эрман. Шварц был среднего роста, темный, почти луноликий, широкоплечий. Марджори давно решила, что если она снова влюбится в кого-нибудь, то это будет высокий худой блондин; Ноэль олицетворял для нее мужественность.

— Хорошо. Это главный вопрос, и нахальный, и нечестный, и все такое. Но я отвечу на него. Я действительно не помню, что танцевала с вами. Но я думаю, что вспомню вас после этого вечера…

— Насколько хорошо вы знаете этого писателя?

Шварц слегка наклонил голову по направлению гостиной.

— Очень хорошо, если это хоть чуть-чуть вам интересно.

— Я ревную, — ответил Шварц. — Не потому, что он пугает меня; но я предполагаю, у него был главный старт.

— Вы много выпили? Кажется, что так.

— Весьма много. Обычно я много не пью. Но я не думаю, что это заметно. Фактически я слушаю, как я сейчас разговариваю с вами, и удивляюсь. И очень доволен. Надеюсь, что и вы.

— Ну, я немного поражена.

— Послушайте, Марджори, почему бы нам не уйти отсюда? Приятная сердечная беседа между главными героями — это обычно разумная идея. Я расскажу вам все о себе. Мне вдруг показалась интересной история моей жизни. Может быть, мы можем…

СКРИИИИИИИИИИ! Страшный звук протрубил по квартире. Марджори задрожала с головы до ног и крикнула Шварцу сквозь шум:

— Боже мой! Что это?

Почти сразу крик сменился ужасным грохотом, как будто зоопарк горел огнем — рычания, визги, пронзительные крики, лай, стоны, вой. Гости в столовой с широко открытыми от изумления глазами кинулись в фойе, унося с собой Марджори и Шварца. Он схватил ее за руку и проворно тянул сквозь толпу, используя свои плечи, как футболист.

— Давай, черт возьми, посмотрим, что это! — вопил он; Марджори едва расслышала его сквозь потоки ужасного шума.

Шварц прорвался к гостиной, таща за собой Марджори; и они сразу же увидели, что происходит. Маниакальные взрывы шума исходили из терменвокса. Вокруг черного столба три девушки Паковичи прыгали и танцевали, как цирковые слоны, ревя от смеха, совали руки на столб и петлю; и с каждым движением их рук шум терменвокса изменялся. Инструмент кричал, хрюкал, визжал, рычал, изрыгал вопли. Лау Михельсон сердито суетился у панели управления машины, напрасно крича истеричным толстым девицам, чтобы они остановились. В середине комнаты Маша лежала на животе на полу со шляпой, сбившейся на ухо, колотя по ковру кулаками, стуча каблуками и смеясь. Мистер Зеленко стоял рядом с ней, согнувшись от смеха и слабо пытаясь поднять ее с пола; ее мать стояла с другой стороны и, ничему не удивляясь, дергала Машу за локоть.

— Маша, ради Бога, прекрати делать из себя посмешище, поднимайся…

Марджори крикнула миссис Зеленко:

— Где Люба Волоно? Почему она его не выключила?

— Люба ушла. Эта идиотка Патрисия как-то включила эту проклятую штуку, и теперь… Маша, встанешь ты с пола или нет, ты позоришь всю семью!

— Забавнейшая, самая смешная штука, какую я когда-либо видела или слышала. О Господи, пусть я погибну! — задыхалась Маша.

— ХИИИИИИИИИИ, — продолжал терменвокс этот невыносимый крик, точно такой же, как свист океанского лайнера, менее чем в двух футах от Марджори. Она закрыла руками уши и выбежала из комнаты, пробивая себе путь в толпе гостей, бегущих из фойе, и остановилась у стены возле двери, тяжело дыша. Ноэль на мгновение вынырнул из водоворота гостей и засмеялся, заглядывая в гостиную.

— Проклятые идиотки!

Он исчез в направлении спальни.

Шум прекратился сразу. По сравнению с ним взволнованная, веселая болтовня гостей была похожа на блаженную тишину. Марджори услышала, как Лау Михельсон распевает:

— Что случилось? Кто это сделал? Что заглушило его?

Марджори заглянула в гостиную и увидела, что Милтон Шварц выползает на четвереньках из-за софы. Шварц крикнул:

— Лау, проклятая штуковина просто вставляется в розетку, как пылесос! Я вытащил штепсель, вот и все.

Гости разразились хриплыми приветствиями; они толпились вокруг Шварца, пожимали ему руки и похлопывали по спине, когда он встал на ноги и отряхнул коленки.

Ноэль появился сбоку от Марджори, держа ее и свое пальто перекинутыми через руку и протягивая ей пачку сигарет.

— Вот. Без сомнения, ты можешь взять одну из этих.

— Что?..

— Возьми. И давай уйдем из этого сумасшедшего дома, прежде чем стены обвалятся или полы начнут раскачиваться. Я испытываю ужас.

Марджори обнаружила, что вышла в коридор, прикурила сигарету.

Он вызвал лифт. Она была очень рада, что наконец-то ушла из квартиры Михельсона; потом вспомнила о Милтоне Шварце.

— Сейчас, только секунду, Ноэль. Куда ты думаешь позвать меня? Я не говорила, что уйду с тобой…

— Я не предлагал увести тебя. Я не могу. Я занят. Однако, полагаю, ты хочешь поехать домой. И не одна, в такой ливень.

Дверь лифта распахнулась. Марджори попятилась назад, а Ноэль взглянул на нее, вскинув брови.

Но она слишком устала, была слишком потрясена, у нее слишком кружилась голова, чтобы спорить с ним и возвратиться в квартиру Михельсона. Милтон Шварц ничего не значил для Марджори. Он, вероятно, будет звонить через день-два; да и какая ей разница, в конце концов? Она не обещала разрешить ему проводить себя. Ей очень надоели проблемы, связанные с тем, что она — девушка. Она вошла в лифт.

Пройдя несколько шагов от дверей Эльдорадо до такси, они промокли; ветер задувал струи дождя под навес. Было очень уютно усесться на заднем сиденье нагретого такси рядом с Ноэлем; уютно и знакомо. Такси пахло дождем, и их одежда тоже пахла сыростью. Водитель спросил:

— Куда, макинтош?

Ноэль посмотрел на Мардж, потом на свои часы.

— Ты очень стремишься домой?

— Чрезвычайно. Я никогда не испытывала ничего более утомительного. Домой, пожалуйста!

— Если тебя интересует, генеральная репетиция «Принцессы Джонс» начинается через полчаса. Почему бы тебе не поехать и не посмотреть немного?

12. Еще одно стекло разбивается

Такси повернуло за угол, выехало из черного парка и направилось по Седьмой авеню к туманному морю света на Таймс-сквер.

Марджори чувствовала себя так, словно она была верхом на лошади, которая понесла ее в Центральном парке, когда ей было семнадцать. Она снова была с Ноэлем Эрманом, вопреки всему, опять с ним и неслась по течению событий, совсем как прежде, бесконтрольно. И как она могла отказаться посмотреть генеральную репетицию «Принцессы Джонс»? Ее немного утешало то, что, хотя это и была его победа, он сам, казалось, не знал об этом. Он впал в рассеянное молчание. Она сказала:

— Мне кажется, ты никогда не перестанешь изумлять меня.

— Что на этот раз? — спросил он довольно устало.

— Как ты можешь быть таким безучастным перед твоим первым шоу на Бродвее? Сейчас все время идут генеральные репетиции, а я не догадываюсь об этом. Никто не смог бы подумать. Ты просто кружился на вечере, ел, пил — беззаботный, как птичка. О тебе действительно надо писать книгу, Ноэль Эрман.

Он пожал плечами.

— Я ничуть не беспечен. Я, возможно, запою, как струна, если ты дотронешься до меня. Но какая от этого польза? У нас была разборка до четырех часов. Убили попусту три часа, а я знал, что ты будешь на свадьбе, и таким образом…

Он снова погрузился в молчание, куря. Дождь заливал закрытые окна такси, разливаясь и струясь, почти как из опрокинутого ведра воды.

Через минуту она сказала:

— Я действительно ужасно устала. Но это такое искушение, перед которым я не могу устоять. Я бы хотела посмотреть первый акт, во всяком случае, посмотреть, как ты его изменил.

— Оставайся, сколько захочешь, — сказал Ноэль. — Мы все прогоним. Если это тебе не наскучит, я надеюсь, ты досмотришь все. Я бы очень хотел узнать, что ты об этом думаешь.

— Мое мнение ничего не стоит.

— Напротив. Ты представляешь из себя аудиторию Нью-Йорка в миниатюре. И ты, вероятно, как никто другой знакома со всеми различными версиями, которые я сделал. Твои замечания будут очень ценными, как я представляю себе.

Когда такси остановилось у служебного входа в театр, он повернулся к ней со слегка печальной улыбкой.

— Ну, вот мы и начинаем, дорогая. Во всяком случае, я гарантирую, что здесь нет терменвокса.

Она нервно засмеялась и побежала с ним сквозь дождь.

Красивые девушки в красных костюмах с оборками, с разукрашенными, как у кукол, лицами бегали вверх-вниз по железной лестнице. Ноэль повел ее к гримерным и представил звездам, которые суетились со своим гримом перед зеркалами, освещенными по бокам лампами. Они все называли Ноэля по фамилии, болтали с ним, как с равным, смеялись его шуткам и прелестно отнеслись к Марджори. Исполнительница главной роли, самая известная актриса в составе труппы, была особенно любезна с ней.

У нее была суровая, деловая манера общения, но, несмотря на толстый слой грима, девушка была удивительно красива, с глазами невероятно большими и синими, обведенными черной краской. Марджори была в восторге. Взволнованная болтовня, напряженность в воздухе, аромат духов за кулисами, слишком накрашенные лица, детсадовские цвета костюмов давали ей ощущение прогулки по сказочной, волшебной стране.

Сам театр был темным и холодным, ряды пустых кресел выглядели очень уныло. Несколько человек сидели в зале, кутаясь в пальто. Музыканты в свитерах или пальто (большинству не мешало бы побриться) настраивали свои инструменты в оркестровой яме. Ноэль посадил Марджори на место в середине пятого ряда и ушел поговорить с продюсером в первом ряду. Марджори сидела, теребя в руках носовой платочек, и сравнивала этот редкий момент с множеством других, когда она сидела в этом же театре, в толпе зрителей, глядя на тот же самый пыльный серый занавес, украшенный рыцарями и дамами в стиле рококо, перед началом спектакля. Она видела, как другие курили сигареты, и закурила сама. Курение в запретной зоне театрального оркестра усилило головокружительное чувство привилегированности. Миссис Лемберг в широкой норковой шубе прошла между рядами и подошла к продюсеру.

Вдруг поднялся занавес и открыл оригинальную милую декорацию европейской деревенской площади, покрытой снегом и украшенной к Рождеству. Рабочие сцены в грязных комбинезонах толкали неустойчивую разукрашенную елку на место, хрипло крича друг на друга. Несколько минут Ноэль, продюсер, хореограф и художник-оформитель по очереди делали замечания насчет расположения дерева. Решение было достигнуто, дерево установили в нужном месте, и занавес опустился.

— Нравится декорация? — спросил Ноэль, вернувшись к Марджори.

— Да, в высшей степени. Я никогда ничего не изображала так тщательно.

— Феррис привез нового парня из Голливуда делать декорации и костюмы. Они превосходны, как мне кажется.

Музыканты заиграли увертюру; занавес снова поднялся; сейчас декорация была закрыта великолепным покрывалом, пурпурным, красным и золотым, расписанным в манере кубизма. Марджори невольно дотронулась до руки Ноэля; она никогда в жизни не была так возбуждена.

— Удачи тебе, — прошептала она.

Три часа пронеслись, как несколько минут.

«Принцесса Джонс» с первого момента до последнего казалась ей грандиозной захватывающей фантазией; водопадом красок, великолепия, смеха и очарования. Все в ней было волшебно: изящные декорации, красивые костюмы, кружащиеся толпы танцоров, трогательная музыка, веселые, беспечные комедийные сцены. Она знала этот сюжет, конечно же, и все шутки и песни. Шоу не было сильно изменено после той последней версии, которую Ноэль ей показывал. Но возбуждала возможность видеть дитя, рожденное умом Ноэля, во плоти, живым: искрящимся, раскрашенным, с танцами и песнями, — живое чудо, шоу на Бродвее. Первая генеральная репетиция, по словам Ноэля, выглядела очень беспорядочной, но, казалось, трудности были улажены; шоу раскрутилось, как будто на премьере.

Когда в финале занавес опустился, умерив яркий вихрь красок и звуков (вальс всей труппы в большом бальном зале дворца, сюжет уже весь распутан, и все возлюбленные разделились по парам, немного насмешливый, но веселый конец сатирической сказки), когда оркестр закончил мощное крещендо, Марджори не смогла сдержаться. Она схватила Ноэля за руку и сильно ее пожала. Он обернулся к ней, его глаза сверкали в свете огней рампы. Но прежде, чем она смогла что-то сказать в первое мгновение тишины после финального аккорда оркестра, продюсер выкрикнул сварливым голосом:

— Ноэль, ты сделал что-нибудь с новым дуэтом?

Ноэль оставил ее, кивнув в знак признательности и улыбнувшись на ее робкие аплодисменты в перчатках.

Он вернулся через несколько минут.

— Мы все едем в мой отель для разговора. Поедем с нами?

— О нет, спасибо. Это потрясающее шоу, Ноэль, это будет ужасный хит. Спасибо, что позволил мне посмотреть. Я поеду домой…

— Неужели ты так устала? Питер попросил меня привести тебя с собой.

— Ну, если… кто едет?

— Ну, Питер, конечно, и хореограф, и сценарист, и дирижер — нас будет около полдюжины. Мы посылаем в китайский ресторан за едой и кофе для этого ночного сборища. Будет весело. Нам надо многое обсудить. Ты можешь уйти, когда захочешь, я посажу тебя в такси…

— Я помешаю.

— Ерунда. Питер хочет услышать твои отзывы. Поедем, нас ждет на улице лимузин.

— А миссис Лемберг едет?

— Конечно.

— Ну, тогда, во всяком случае, я не буду единственной женщиной. Конечно, я бы хотела.

С пятью мужчинами и миссис Лемберг, втиснувшись в лимузин, Марджори не чувствовала опасности в поездке к Ноэлю. Продюсер Питер Феррис был поразительно красивым мужчиной и оказался моложе, чем Ноэль. Своими привлекательными и вкрадчивыми манерами он напоминал Марджори ее друзей-актеров; но в отличие от них он, казалось, обладал проницательным умом и большим запасом энергии.

Миссис Лемберг открыто любила его до безумия. Он подверг Марджори перекрестному допросу насчет шоу в оживленной манере, с хорошим юмором, и ее ответы удовлетворили его.

— Эта девушка не только очаровательна и красива, она знает театр, — сказал он Ноэлю. — Тебе бы лучше жениться на ней.

— Именно это она и говорит.

Марджори вспыхнула до ушей, все засмеялись, а Ноэль обнял ее. Обсуждение шоу продолжалось, и Марджори была удивлена искушенностью миссис Лемберг. Она была похожа на одну из подруг ее матери из религиозной сестринской общины в своей большой норковой шубе, и голос ее звучал, как у них, но она была умна и проницательна.

Марджори сделала высоко оцененный вклад в обсуждение шоу. Понадобилась новая комическая песенка перед концом второго акта. Мужчины старались придумать тему песенки, они расположились по всей комнате — на тахте, на стульях, на полу, без пиджаков, некоторые даже ботинки сняли. Тем временем миссис Лемберг безмятежно раскладывала пасьянс на кофейном столике, ее бриллианты мерцали при свете лампы. Молчание длилось долго. Марджори набралась храбрости и робко заметила Ноэлю, что он мог бы использовать один дуэт из старого ревю в «Южном ветре». Ноэль нахмурился, потом вскочил и подошел к фортепиано.

— Ради Бога, я совершенно забыл вот этот. Послушай Питер. Это могло бы пригодиться. Ты помнишь слова, Мардж?

Марджори помнила каждое слово в каждой песне Ноэля. Она подошла к фортепиано и запела, обыгрывая обе части жестами и танцевальными па из оригинальной постановки Ноэля.

Ее наградили аплодисментами.

— Вот здорово! Давай займем ее в шоу, она лучше, чем та исполнительница главной роли, которая у нас есть, — сказал Феррис. — Ноэль, мне кажется, это хорошо. Слова нужно немного подработать, но давай попробуем. Марджори, я нанимаю вас постоянным консультантом персонала на содержании Ноэля. Давайте за это выпьем.

Ноэль только что закончил разливать очень темное виски с содовой, когда принесли китайские блюда. Все быстро выпили, пока китайский посыльный раскладывал еду. Тарелка нарезанной розовой свинины была частью буфета вместе с яичными булочками, основным блюдом чау, жареными омарами и рисом. Марджори стала совсем неразборчивой в еде, но она еще никогда намеренно не позволяла себе свинину, хотя не раз подозревала, что ела ее и все же продолжала есть. До нее дошло сейчас, когда она увидела, как маленькая миссис Лемберг складывает свинину на тарелке, что уже давно пора побороть эти свои маленькие лицемерные ограничения. Марджори взяла пару ломтиков свинины и, обмакнув их полностью в горчичный соус, проглотила совершенно спокойно. Поедание свинины дало ей удивительное чувство свободы и в то же самое время, хотя она и подавляла его, приступ отвращения. Она попросила Ноэля налить ей еще виски.

После китайской пищи обсуждение продолжалось довольно туманно. Марджори бродила по номеру, помыла лицо холодной водой в ванной и просмотрела рукопись «Принцессы Джонс», исписанную синим карандашом, разбросанную на двуспальной кровати в спальне. Там был также потрепанный том либретто Гилберта У.С. Она взяла книгу в гостиную и изучала страницы «Микадо», пока продолжался разговор, вспоминая свой сценический дебют в Хантере и начинающуюся дружбу с Машей Зеленко. Через некоторое время она отложила книгу и подошла к окну. Номер Ноэля был на двадцать шестом этаже. Далеко за парком она могла видеть сдвоенные башни Эльдорадо. Дождь кончился, и низкие облака постепенно расходились. Бело-голубая полная луна, почти над головой, то и дело пряталась в облаках.

Марджори казалось, что свадьба Маши в Эльдорадо происходила не несколько часов назад, а на прошлой неделе или в прошлом месяце. Все это событие уже поблекло: седовласый маленький муж, терменвокс, девушки Паковичи, Милтон Шварц и безумная тирада Маши перед церемонией. Настоящий момент, здесь, в гостиничном номере Ноэля, плавно смешался с прежними днями — до разрыва из-за Имоджин, до короткой эры Морриса Шапиро. Было так естественно и хорошо — снова оказаться вместе с Ноэлем. Период разрыва виделся ей страшным отрывком ее жизни. Она совсем не чувствовала себя опьяневшей, только немного уставшей и слишком веселой и напряженной.

Собрание разошлось без девяти два. Феррис предложил отвезти Марджори домой. Ноэль, без пиджака, без ботинок и с расстегнутым воротничком, сказал:

— Спасибо, Питер, я повяжу галстук и сам отвезу леди до двери ее дома.

— Тебе не надо беспокоиться. Я поеду домой с ними, — возразила Марджори, поднимаясь из низкого кресла.

— Ерунда, оставайся, где ты есть. Я приобрету репутацию невоспитанного хама, — сказал Ноэль.

Остальные распрощались. Миссис Лемберг ушла последней. Она задержалась на минуту в прихожей, перевела взгляд с Ноэля на Марджори, потом засмеялась и сказала каким-то металлическим голосом:

— Не утруждайся слишком, Ноэль. До свидания, дорогая Марджори.

Цинизм в ее голосе, очень похожем на голос матери, уязвил Марджори. Она резко поднялась из кресла, но миссис Лемберг уже закрыла дверь.

Ноэль вошел в спальню и вышел через несколько минут, просовывая темно-бордовый галстук под свой воротник. Он ничего не сказал. Он казался смущенным. Завязал галстук перед зеркалом в прихожей. Марджори ходила туда-сюда по гостиной, не совсем понимая то, что делает. Стены были обклеены обоями с желтыми и зелеными цветочками на сером фоне. Отражение Марджори двигалось взад-вперед в большом продолговатом зеркале между окон.

Ноэль спросил из прихожей:

— Ну, было забавно?

— Мне понравилось. Спасибо, что пригласил меня.

— Ты оказалась очень полезной.

— Этот старый дуэт просто пришел мне на память. Удачно.

— Устала?

— Странно, но ничуть. Я полагаю, что свалюсь, как только сниму одежду.

— Не хочешь еще выпить перед тем, как поедем?

Он надевал свой твидовый пиджак.

— Я — нет, спасибо, лучше не надо. Клянусь, я становлюсь пьяницей.

— Уверена? Там много соды и льда.

— Нет, спасибо. Я лучше поеду домой.

Она взглянула на свои часы.

— О Боже! Как это получилось, что уже столько времени?

Он сказал:

— Я, возможно, поработаю над этим номером, когда вернусь. Я никогда еще не чувствовал себя таким бодрым. Как насчет того, чтобы записать мне слова, прежде чем уйдешь?

— Я бы с удовольствием, но послушай, Ноэль, я могу поехать домой сама после этого. Тебе надо слишком много сделать…

— Забудь об этом. Мне нравится твоя компания, дурочка, неужели ты не знаешь об этом?

Он взял карандаш и желтый блокнот с пианино.

— Ты продиктуешь слова? Удивительно, как ты запомнила это старье? Я написал их огромное количество, но слова никогда мне не запоминались, только мелодии.

Марджори села рядом с ним на софу. Он держал карандаш над блокнотом. Она пристально посмотрела на него и через секунду спросила:

— Что же со мной происходит? Они просто начисто вылетели у меня из головы.

— Что?!

— Все слова. Начисто вылетели.

— Мардж, ты пела ее от начала до конца час назад?!

— Я не знаю, что случилось. Полагаю, амнезия.

Она неистово замотала головой.

— Ничего подобного со мной раньше не случалось. Это нервы? Или что? Я не могу даже вспомнить первые строчки, Ноэль.

— Ну, я их помню:

Марджори запиналась и подыскивала слова.

— Может быть, если ты снова проиграешь музыку…

Ноэль подошел к пианино, отдав ей карандаш и блокнот. Как только он сыграл несколько тактов, стихи сразу же пришли ей на память. Она с облегчением громко выкрикивала их и записывала, смеясь.

— Вот так так! Я уже начала думать, что потеряла память.

— В конце концов, тебе бы следовало выпить.

— Хорошо, я выпью.

Она оперлась о пианино, подбирая по слуху мелодию одним пальцем. Он принес выпивку и сел рядом с ней на скамейку.

— Неплохое маленькое пианино, правда? Взял в аренду.

— Оно напоминает мне пианино в офисе Сэма Ротмора.

— Дорогой старик Сэм. Давай выпьем за Сэма.

Он поднял бокал.

— Жаль, что в его честь мы не пьем бренди выдержки в двадцать один год, но в любом случае — это за прекрасного старого мерзавца.

— Ты видел его? — спросила она.

— Сэм здорово болен, Мардж. Он живет во Флориде вот уже целый год. Его перевели на подножный корм.

— Один из твоих немногих настоящих друзей, из всех, какие у тебя были.

— Я знаю. Ему не повезло.

Ноэль поставил свою выпивку на пианино и лениво заиграл песню любви из шоу.

— Тебе действительно нравится «Принцесса Джонс», Мардж?

— Ты знаешь, да. Мне она всегда нравилась. Не могу ничего с этим поделать. Она превосходна, Ноэль, действительно.

— Может быть, я слишком близок к ней. Сегодня вечером (и это случилось пару раз раньше, во время репетиций) это все показалось немного слабо и банально. Красивая постановка, но совсем не шоу. Я сказал это Питеру. Он говорит, что, если бы у меня не было таких депрессий, я не был бы большим автором.

Марджори засмеялась.

Ноэль сказал:

— Так, у нас будет несколько недель и помещение за городом для шлифовки и сокращения. Хвалебная статья в «Варьете» тоже принесет пользу.

Его пальцы перешли на мелодию, которую предложила Марджори.

— Эта мелодия действительно неплохая, ты знаешь? — сказал он. — Вероятно, многое из репертуара «Южного ветра» получит признание когда-нибудь.

— Я же говорю тебе, Ноэль, это сокровищница.

Он начал играть старые песни; она облокотилась о пианино, напевая, потягивая свою выпивку. Она закрыла глаза. Сцены их летних дней, проведенных вдвоем, резко и отчетливо проносились в памяти: танцы в полутемном общем зале после вечерней прогулки на каноэ при луне; обед в жаркий полдень в столовой, полной шумных гостей, с потеющим оркестром, который играет песни за кухней; прогулка с Ноэлем по благоухающему лесу ночью; гримирование для шоу в субботу вечером в гримерной с покрашенными в голубую полоску окнами, перед зеркалом, треснувшим, как картина… Она открыла глаза и засмеялась.

— Это что за песня? «Безумные луны», да?

— Правильно.

— Первая твоя песня, которую я услышала. Ты репетировал ее в тот вечер, когда Маша и я убежали из девичьего лагеря. Помнишь?

Он взглянул на нее, играя и усмехаясь.

— Я подумала, что ты Аполлон. У тебя еще сохранился тот черный свитер? Я ненавидела блондинку, которая пела этот номер, потому что Маша сказала, будто она твоя новая девушка. Сейчас я не могу вспомнить ее имя.

— Я тоже.

Она сбила его руки с клавиатуры, когда он переходил к другой мелодии.

— Не играй этого.

Он несказанно удивился.

— Действительно? После всех этих месяцев?

— О, ладно. Ты прав. Я не могу вечно бояться песни. Играй эту проклятую вещь.

Она отвернулась, сложив руки на груди, и пошла к окну. Облака исчезли. Была сияющая звездная лунная ночь. Все здания были темными, только несколько светящихся желтых окон виднелось тут и там. Луна на Гудзоне очень напоминала луну на озере «Южного ветра». Ноэль играл вальс. Ужасная ночь вернулась к ней необыкновенно явственно: запах влажных деревьев, всплеск фонтана и Самсон-Аарон на траве с открытым ртом, вода, стекающая с его костюма. Она заскрежетала зубами, повернулась к Ноэлю и засмеялась.

— Удивительно, но меня это не волнует после всего. Ничего похожего на прежние переживания. Я думаю, мне пора домой.

Ноэль скользнул пальцами по клавиатуре, подошел к Марджори и обнял ее за плечи. Они вместе смотрели на лунный свет. Он смотрел на небо, вытягивал шею, а потом показал на луну.

— Да, конечно, я начисто забыл. Мне кажется, начинается. В газете было написано, что сегодня ночью затмение луны. Посмотри на левую сторону луны. Не становится ли она темной и странной?

— Я думала, что луна затемняется при затмении, — сказала Марджори, в ужасе вглядываясь в обесцвеченную луну. — Я никогда не видела затмения.

Ноэль улыбнулся.

— Она не может затмиться. Атмосфера Земли рассеивает солнечный свет. Ты просто видишь тусклый красный цвет.

— Ходячая энциклопедия, — пошутила Марджори. — Да, это счастливая возможность всей жизни, правда? Совершенный вид, совершенная ночь. Давай понаблюдаем затмение во что бы то ни стало.

— Это займет пару часов, дорогая.

Марджори засмеялась.

— Сколько до того времени, пока оно станет полным, ты полагаешь?

— Я не знаю. Четверть часа, половина, может быть.

— Так почему бы тебе сразу не пойти и не переписать свой дуэт? Может быть, я дождусь, пока затмение станет полным. Если мне наскучит, я поеду домой.

Ноэль вернулся к пианино. Около десяти минут он играл отрывки и царапал по блокноту. Марджори сидела на ручке кресла, глядя на затмение. Медный цвет очень медленно крался через диск луны. То и дело она оглядывалась на Ноэля. Иногда она ловила его взгляд на своем лице. Она допила спиртное и поставила бокал. Ноэль встал.

— Я налью тебе еще.

— Определенно нет. Затмение приближается, правильно. Я выкурю сигарету, а потом поеду домой. И ты не поедешь провожать меня. Я оставляю тебя воевать с музой.

Он принес ей сигарету и обнял Марджори за талию одной рукой. Она прислонилась к нему. Они смотрели на тускнеющую луну, его щека касалась ее волос. Через некоторое время он в волнении сказал:

— Великолепное медленное шоу — затмение луны.

— Ему не хватает чего-то в смысле развлечений, — произнесла Марджори, ее голос тоже дрожал.

Он повернул ее за плечи. Было страшным облегчением поцеловать Ноэля. Она отпрянула от него и пробормотала:

— Прошло очень, очень много времени, правда?

Они снова поцеловались, с большой страстью. Не говоря ни слова, он пошел в прихожую и вернулся с ее шубкой.

— Я, без сомнения, глупец, но я выбрасываю тебя. Вот твоя шуба. Я люблю тебя. Доброй ночи. Увидимся.

Марджори медленно улыбнулась и пожала плечами. Она начала засовывать одну руку в рукав. Потом шуба оказалась на полу, а Ноэль прижимал Марджори к себе, и лишь кончики ее пальцев ног касались пола. Он неистово целовал ее в губы, глаза, уши, лоб; потом сказал:

— Ты не очень хочешь, чтобы я работал, правда?

Она пробормотала что-то, сама не зная что. Он вел ее за руку к софе, и она следовала за ним.

В один момент, когда они ласкались (она была совсем беззащитной против него, да и вовсе не желала защищаться), Марджори проговорила:

— А как насчет рыжей девушки из хора? Разве она не то, что тебе нужно?

— Если ты имеешь в виду малышку по имени Кэрол, — сказал он, — то я приглашал ее однажды на ужин с Машей и Лау. Она совсем не такая, как ты, к сожалению. С этим всегда проблема.

Вскоре они сели, поправляя одежду. Он взял в свои руки ее лицо, поцеловал ее в губы и сипло сказал:

— Ну, хорошо, Марджори, любовь моя, это все не то, что делают взрослые люди. Ты повзрослела, не так ли, наконец-то намного? Мне интересно. Мне кажется, что да. Ты повзрослела?

Они очень долго пристально смотрели друг на друга; и наконец Марджори даже не кивнула: это был слабый, очень слабый, смущенный наклон головы. Ей казалось, что она не желала этого движения; оно случилось. Потом она закинула голову и рассмеялась.

— Если тебе действительно кажется, что это такая прекрасная идея…

Его лицо вспыхнуло, и он сказал:

— Бог свидетель, я всегда так думал.

— Ты дьявол. Ты всегда знал, что я соглашусь.

Он встал и потянул ее за руку. Когда он сделал шаг по направлению к спальне, она отстранилась; потом она пошла за ним.

Что-то случилось у двери в спальню, когда он включил свет. Причиной мог быть вид кровати, заваленной бумагами; или открытая дверь в ванную с туалетом позади; или это верхние лампы спальни ослепительно сверкали после непрямого света в гостиной и ударили ее по глазам. Настроение испортилось. Она встала, опершись о дверной проем, пока он возбужденно убирал книги, рукописи и газеты с кровати. Он казался ей слишком смешным в своем возбуждении: так обычно вели себя другие мужчины, — хотя это был Ноэль; смешным и ребяческим.

Он бросил собранный хлам кучей на стул и повернулся к ней, опустив руки вниз.

— Что так смешно, любовь моя?

Она сказала:

— Ты, любовь моя.

Он улыбнулся.

— Пыхтящий, суетящийся мужчина, да? Да, действительно. Ну давай.

Улыбка сошла с ее лица. Она сейчас увидела кое-что, чего не заметила за полтора года. Она увидела, что его левая рука висела искривленно. Он протянул свои руки к ней и подошел. Она поспешно спросила:

— У тебя есть халат? Дай мне его надеть.

Он дал ей желто-красный халат. Она пошла в ванную, и, как только закрыла дверь, услышала, что он сбрасывает свои туфли.

Она посмотрела на себя в зеркало, висевшее на двери, во весь рост, в белом свете ванной, и смутно забеспокоилась. Неужели эта девушка, которую она видела перед собой, — Марджори Моргенштерн, и эта девушка в знакомом голубом платье, с красивой стрижкой действительно собирается снять платье в квартире мужчины и утратить свою девственность? Ей было любопытно, будет ли больно. Она ощущала себя бесстрастной, холодной и изумленной. Ее зубы все еще обнажались в улыбке. Она сняла туфли, потом стянула платье через голову, так же как всегда снимала его перед сном. Привычка была настолько сильной, что она захотела снять свой размазанный макияж — то есть то, что от него осталось после ласк. Но это показалось слишком методичным занятием; без сомнения, горничные в гостинице привыкли к косметике на постельном белье. Она гадала, в какой одежде ей остаться. Марджори была совершенно уверена, что не сможет вернуться к Ноэлю обнаженной. Вопрос был в том, что прилично для девушки двадцати одного года, делающей это в первый раз. Она сняла чулки и кое-что из нижнего белья. Оставшись в комбинации, она закуталась в халат и причесала волосы большим черным гребнем. Сожалея о том, что не взяла с собой в ванную косметичку, она надумала выскочить и взять ее: ей на самом деле нужна была пудра и губная помада. Но она не осмелилась, подозревая, что Ноэля обидит ее появление и исчезновение вновь. Очевидно, ей надо выйти, броситься в его жаждущие руки и всей предаться любви.

Проблема была в том, что Марджори не чувствовала ни малейшего желания делать это. Она думала, что испугана, но насколько испугана, не знала. У нее совершенно не было настроения для секса. Она сейчас так же мало хотела заниматься сексом, как в разгар выпечки торта. Почувствовав усталость, она вдруг задумала принять душ и поехать домой. Но возвращаться было просто неловко. Все ее разумные возражения против того, чтобы переспать с Ноэлем, исчезли. Если бы она имела какие-то аргументы против этого, она могла бы выйти из ванной и поспорить с ним даже в этот момент, а затем одеться и уехать. Но Марджори не в силах была придумать причину. Призыв к нравственности выглядел чепухой. Она не в состоянии была сказать, что не любит Ноэля, особенно после своего «выступления» на софе. Она не могла также требовать гарантии брака, начав вновь отношения с ним добровольно, прекрасно зная, что он собой представляет и какие чувства испытывает.

Она знала, ей не следовало бы ходить на генеральную репетицию. Ей не следовало приходить в номер гостиницы. Ей не следовало бы засиживаться (это оказалось роковым) после того, как остальные ушли. Ей не следовало бы с такой готовностью отвечать на его первый поцелуй в этом году. Ей не следовало бы использовать скромный предлог — затмение, чтобы остаться. Ей не следовало бы идти с ним на софу. Но она совершила все эти поступки.

Марджори представила себе, как она снова оденется, выйдет из ванной и заявит:

— Извини, я передумала, дорогой. Я еду домой. Пожалуйста, прости меня.

Это было искушение. В действительности даже большее искушение, чем лечь в постель с Ноэлем Эрманом. Она могла бы отказаться от такого удовольствия с необычайной легкостью. Но мысль об изменении решения заставила ее почувствовать себя проклятой дурочкой. Да, она могла так сделать, но боялась, что потеряет Ноэля навсегда. Похоже, он не простит подобной детской непоследовательности и каприза в такой момент. Он и без того слишком долго проявлял терпение к ней, это терпение могло лопнуть. Она не хотела расставаться с Ноэлем. Она мечтала, чтобы он стал ее мужем. Казалось, их расставания на год вообще не существовало. Настоящая жизнь была только с ним, с Ноэлем Эрманом, и жизнь Марджори была самой сладкой и самой правильной, когда этот худой белокурый умный мужчина обнимал и целовал ее. Это было так же определенно, как ночь за окном. У нее не осталось никакой другой определенности, чтобы держаться за нее. Все другие определенности поблекли или разрушились по мере взросления Марджори, или ее отговорили от них, или она прочитала книги, которые разрушили их. Уверенность в том, что в девственности есть что-то похвальное, уже давно в ней высмеяно. Теперь она верила только в то, что любит Ноэля и хочет его. Если ее единственный шанс получить Ноэля был в том, чтобы переспать с ним (и Маша была права до какой-то степени, именно так все и было между ними, и было в течение года), так пусть этот шанс будет! Она как-нибудь пройдет через темный тоннель и посмотрит на дневной свет с другой стороны. Дальше бороться было бессмысленно.

Она положила ладонь на ручку двери и увидела себя в зеркале босую, с распущенными по плечам волосами, в нелепо большом мужском халате, из которого выглядывала розовая комбинация. Марджори плотно обернулась халатом и завязала пояс. Она стала и несколько секунд пристально смотрела в зеркало.

Последние мысли проносились у нее в голове. Что перекинуло ее через черту так внезапно и так окончательно? Тирада Маши? Терменвокс, который дал Ноэлю предлог обнимать ее, а потом похитить со свадьбы? Колдовство «Принцессы Джонс», осознание того, что комедия, возможно, сделает его богатым и известным?

Это было не все. Она два года взрослела, чтобы пришла эта ночь. Она приближалась к этому поступку в этой спальне, в этом отеле, с этим мужчиной, как астероид, движущийся, чтобы столкнуться с кометой.

А как насчет матери, отца? Как насчет Сета? Какое будет чувство после этого, когда пойдешь домой спать в постели в квартире своей семьи?

Она щелкнула выключателем и открыла дверь. Сначала Марджори не увидела ничего, кроме горящей сигареты в темноте, которая описала красную дугу и погасла. Голос Ноэля сказал:

— Привет, дорогая. Я начинал уже думать, что ты предприняла стремительный побег.

Она подошла к кровати и села на край. Сейчас она могла смутно видеть Ноэля в слабом свете от окна. Ее смутило то, что он был в пижаме. Она развязала халат, сбросила его и легла в постель. Все было очень неуклюже. Ее движения были поспешны, а его неуверенны. Они толкали друг друга локтями и коленями. Они целовались неловко и без удовольствия. Потом каким-то образом они успокоились.

— Ты любишь меня? — спросила она.

— Да.

— Ты считаешь, мы когда-нибудь поженимся?

— Я не знаю, Марджори. Я просто не знаю. Если этому суждено случиться — это случится.

— Ты любишь меня больше, чем тебе кажется. Ты женишься на мне. Ты станешь чудесным негодником мужем, и мы будем двумя самыми счастливыми людьми на свете.

— Ты так думаешь?

— Я знаю это.

— Хорошо, дорогая. Может быть, ты можешь предсказывать судьбу. Я никого никогда не любил так, как тебя. Вот это я знаю.

В эту минуту она захотела поцеловать его. Некоторое время поцелуи были нежными и сладкими. Она ощущала особенно приятное успокоение и близость оттого, что была раздетой. Это не так возбуждало, как создавало комфорт и интимность.

Потом все изменилось. Стало грубым и странным. Она была бессильна остановить это. Она старалась казаться милой и любящей, но чувствовала себя очень неловкой и несчастной. Стало еще грубей и неудобней. Стало ужасно. Были толчки, безобразные обнажения, боль, невероятное унижение, толчок, толчок, и все закончилось.

Итак, случилось то, после чего Марджори была в состоянии изображать истинное чувство на сцене. В возрасте двадцать один год, четыре месяца и семь дней.

Ноэль спросил:

— Все хорошо, дорогая?

— Все прекрасно, — ответила она, стараясь не показаться больной.

— Сигареты там, на ночном столике. Брось мне одну, любимая.

Она нащупала столик. Было щелканье и грохот. Инстинктивно она дотянулась до шнура лампы и потянула его. Щурясь при ярком свете, подтягивая одеяло на грудь, она увидела, что опрокинула бокал. Осколки лежали, сверкая, на мраморной крышке стола.

— Так, прекрасно, — сказала она. — Похоже, мы разбили бокал, правда? Только тебе бы следовало сделать это своим каблуком, мне кажется. Удачи, дорогой.

Его перемазанное в губной помаде лицо, бледное и уставшее, с упавшими на лоб волосами, приняло болезненное, встревоженное выражение. Она торопливо сказала:

— Боже мой, любимый, это была шутка. Улыбнись, ради Бога.

Он улыбнулся.

— Давай покурим.

Она передала ему сигареты. С первой затяжкой она откинулась и вздохнула. Ее взгляд устремился к окну. Луна висела в небе над зданиями, массивный диск из красноватой бронзы, без единого белого следа.

— Ну, благослови меня, — сказала она. — Посмотри, затмение полное. Мне удалось наконец-то увидеть его. Легче запомнить сегодняшнее число, правда, дорогой?

— Марджори, я должен понимать это так, как будто ты не проявила храбрости и трогательности во всем этом. Ты большая девочка. Это могло быть забавным, и так будет, обещаю тебе. Я тоже люблю тебя.

Она уткнулась лицом в подушку. Слезы лились ручьем; Марджори не могла остановить их, и ей было стыдно за себя, потому что она плакала.