Марево

III

Зосима и Онуфрий стоят с палками и озираются.

— Гонись, узнай, что там, — говорит Зосима — а я к быкам пойду.

Отец, как в воду, вбегает в туман, погружается в него по колени, по пояс. Еще немного, и он скроется. Страх спирает Онуфрию дыхание, и он кричит:

— Подожди-и-и!

Крик и отклик далей отрезвляют Корнея. Он останавливается и, словно разбуженный, глядит по сторонам.

Рябчик лает в туман; но шерсть на нем ровна, голос беззлобен: не чует он тревоги, и Корней сипит на него:

— Цьщ ты, цьщ!

Рябчик в удивлении глядит на него и опускает хвост.

Онуфрий круто останавливается, шарит в тумане глазами и, передохнув, спрашивает:

— Куда вы?

Корней делает вид, будто вглядывается в туман, и в свою очередь спрашивает:

— Ты чего прибежал? Идем назад. Тошно мне что-то.

Неладное, чую, дома делается.

Онуфрий глядит туда, где село, и спешит за отцом.

— Что там такое?! — кричит Зосима.

— Да ничего! — отзывается Корней. — Чего переполошились? Маленькие, без отца и спать не умеете!

— Так вы ж не шли, а бежали. Я аж проснулся.

— Ну, и бежал! Или тебя надо было спроситься?!

Зосима сердито кидает к шалашу палку и идет к колодцу. Итти туда ему незачем, но он идет, — пусть отец кричит в пустоту.

Корней подбирает свитку, опорки и забирается в шалаш. Роса пощипывает ноги. Корней вытирает их и складывает на груди руки.

В ушах ломит от мысли, что тревога не уйдет, пока он не побывает в селе. Дни и ночи будет мучить. А чего ради? Ведь ничего не было. А если было? Надо узнать.

А как? Раньше пастухи умели узнавать. Ого! Они ставили жен и дочерей на колени, они заставляли их есть землю и, как перед смертью, молиться. И добивались своего. Узнает и он…

Истома касается ног, плывет к груди, гладит плечи и кружит голову. Шорохи спадают, смягчаются, тают.

Нет ничего, — ни просторов, ни месяца, ни белой стены.

Лишь сверчок поет где-то:

Пью-урр-пью-урр…