Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920–1930-е годы)

Введение

Понятия «маргинальность», «маргиналы» были введены в науку в конце 1920-х гг. американским социологом Р. Парком и использовались им для изучения вполне конкретной этнокультурной ситуации («личность на рубеже культур»). Позднее значение терминов стало расширяться и одновременно дифференцироваться. Ныне термин «маргинальность» используется практически во всех областях социальных и гуманитарных наук – от политологии до социальной психологии. В предельно общем смысле маргинальность означает утрату индивидом или группой объективной принадлежности к той или иной социальной общности с последующим или без последующего вхождения в другую подобную общность. В современной науке термином «маргинальность» обозначается пограничность, периферийность или промежуточность состояния отдельных лиц, социальных или этнических групп либо общества в целом. В массовом сознании маргинал – это изгой, отверженный, отторгнутый обществом, представляющий для него потенциальную или реальную угрозу.

Маргинальность является порождением и следствием таких общих социальных процессов, как мобильность и связанные с этим миграции, а также дискриминации. Позитивный вариант маргинальности реализуется при перемещении индивида или группы в процессе восходящей мобильности, т. е. перемещений снизу вверх. Негативная маргинальность – это результат вертикальной нисходящей мобильности, т. е. перемещений сверху вниз. Условием для рождения и воспроизводства негативной маргинальности является также существование в обществе различных норм дискриминации и ограничений. Маргинальность поддерживается дискриминациями, основанными на предубеждениях и стереотипах большинства общества по отношению к группам меньшинств или индивидам. Дискриминации создают, в свою очередь, удобную почву и условия для реализации институтами власти мер и насилия в отношении тех, кого признаваемо маркируют маргиналами и применяют принудительные миграции (депортации).

Применительно к целям и задачам исторического анализа необходима конкретизация, операционализация базового понятия «маргинальность». Конкретно-историческое исследование предусматривает работу с моделями и вариантами маргинальности. По своим видам маргинальность может быть представлена как естественная и искусственно создаваемая и поддерживаемая. Естественная маргинальность является производным от объективных процессов социально-экономического или демографического характера и служит источником для формирования «дна», или периферийной зоны, социальной «обочины», которые есть в любой общественной системе. Искусственная маргинальность возникает в обществах прежде всего переходного типа, в которых происходит глобальная реорганизация социальной структуры и создается новая стратификационная система. Для тоталитарных режимов искусственная маргинализация становится органичной частью социальной политики.

Постреволюционная Россия – это общество с избыточной, катастрофичной мобильностью, в значительной степени целенаправленно и искусственно переструктурированное. В периферийное и откровенно дискриминационное состояние политический режим, разделяя население на «своих» и «чужих», переводил целые категории и слои. Возникали и искусственно поддерживались советской властью группы, среди которых одни были лишь слабым аналогом дореволюционных, а другие не являлись ими вовсе. К первой группе можно отнести категории «лишенцев» или спецпереселенцев, ко второй – тылоополченцев.

При изучении постреволюционной маргинальности нами вводятся и используются понятия «повседневная» и «экстремальная» маргинальность. Под первой понимается положение групп, находившихся внутри социума, но испытывавших на себе различные виды ограничений и дискриминаций («нэпманы», «лишенцы», «буржуазные спецы» и др.), под второй – положение категорий и групп репрессированных и поставленных вне социума (спецпереселенцы, ссыльные, заключенные). Кроме того, нами фиксируется наличие двух форм маргинальности – дисперсная (рассредоточенная) и концентрированная («лишенцы» являлись носителями первой, спецпереселенцы – второй). Маргинальные категории и группы типологически разделяются по основаниям, лежавшим в основе их дискриминации и репрессирования: социомаргиналы («кулаки», «нэпманы», «бывшие» в широкой трактовке большевиков и др.), этно-маргиналы (депортированные этносы); конфесс-маргиналы (священнослужители, сектанты); криминогенные образования (уголовные элементы).

Исходя из задач конкретно-исторического изучения «периферийной зоны» постреволюционного общества, представляется возможным ввести также деление на предмаргинальные и «чисто» маргинальные группы. К первым относятся те, кто подвергался ограничениям и дискриминациям, но еще находился внутри социума (священнослужители, предприниматели, «старая» интеллигенция, «кулаки» и др.), ко вторым – те, кто был выведен властью за грань правового общества и получил особый статус (деклассированные элементы, заключенные и т. д.).

Наибольших масштабов процессы маргинализации достигли к окончанию Гражданской войны (1921–1922 гг.). 1920-е гг. являлись периодом существования смешанной, переходной социальной структуры, в которой широкое распространение получили т. н. предмаргинальные группы (с точки зрения форм маргинальность носила повседневный, дисперсный характер). В 1930–1933 гг. маргинальность вновь приняла избыточные и катастрофические для общества размеры и стала реализовываться в «чистых» экстремальных и концентрированных формах. Через систему спецпоселений, согласно официальной статистике, в 1932–1940 гг. прошло более 2,5 млн чел., из которых 1 млн учитывался по графе «убыль» (620 тыс. бежало, 380 тыс. умерло). Другой базовый, а с середины 1930-х гг. ставший основным, источник пополнения маргинальных групп – репрессии в форме лишения свободы. В 1930-е гг. в РСФСР ежегодно осуждалось более 1 млн чел., на 1937–1938 гг. приходится апогей репрессивной политики. Места лишения свободы и спецпоселения являлись тем каналом, через который проходило предположительно столько же лиц призывного возраста, сколько призывалось и проходило позитивную социализацию в Красной армии.

В 1930–1940-е гг. советская маргинальность приобрела системный и устойчиво застойный характер. Маргинальные группы стали статистически весьма значительным, хотя и «теневым» элементом социальной структуры сталинского общества. На полумаргинальном положении находилась основная масса населения, крестьянство, – не только единоличное, но и колхозное, обремененное денежными, натуральными и отработочными повинностями и ограниченное в своей мобильности. Благодаря наличию обширных маргинальных слоев сложилась и ими подпитывалась разветвленная система принудительного труда, ставшая инструментом форсированного освоения ряда регионов севера европейской части страны, Сибири и Дальнего Востока. Маргинальность оказала глубокое деформирующее воздействие на сферу семейно-брачных отношений. Она коснулась как минимум двух поколений нескольких миллионов семей, попавших в зону социального «дна» сталинского общества, что выразилось в подрыве ранее устойчивых семейных отношений, поощрявшемся специфической государственной политикой («сын за отца не отвечает»).

Изучение феномена постреволюционной маргинальности непосредственно связано с выявлением природы как советского общества, так и политического режима. Маргинальность – искусственно поддерживавшаяся и культивировавшаяся сталинским режимом – была порождена взаимоотношениями власти и общества, носившими мобилизационный характер. Наличие маргинальных групп позволяло идеологии и пропаганде воспроизводить в массовом общественном сознании «образ врага» и формировать конфронтационный тип мышления и отношения к маргиналам.

Авторы настоящей книги изучали в рамках 1920–1930-х гг. и территориальных границах Сибирского региона генезис и эволюцию таких маргинальных групп, как «лишенцы», предприниматели-нэпманы, «спецы», подвергшиеся аппаратным «чисткам», ссыльные, крестьяне-спецпереселенцы. Рассмотрены эволюция нормативно-правовой базы осуществления дискриминационно-репрессивной политики государства в отношении перечисленных категорий, динамика численности, состава, источники пополнения, тенденции изменения облика, территориального размещения указанных групп, их статус, социально-бытовое положение, поведенческие стратегии, формы и методы адаптации к изменяющимся условиям или сопротивления государственной политике.

Профессиональных исследований, посвященных анализу возникновения и трансформации маргинальных групп в постреволюционном обществе в советской и постсоветской историографии, сравнительно немного. Ниже приводится краткий обзор наиболее значимых работ и исследовательских подходов отечественных и зарубежных специалистов.

Массовое лишение избирательных прав, в отличие от большей части ограничительно-дискриминационных или репрессивных акций большевистского государства, в советской обществоведческой литературе не замалчивалось, хотя и не относилось к числу приоритетно рассматривавшихся тем. Советские обществоведы в своих построениях опирались на подход В.И. Ленина, который в работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918 г.) рассматривал лишение избирательных прав как меру вынужденную, введенную в ответ на оказывавшееся сопротивление бывших угнетателей. Считая слои населения, подвергавшиеся лишению избирательных прав, немногочисленными, В.И. Ленин не видел причин, по которым Россию можно было отнести к недемократическим государствам[1]. Эти ленинские установки, став каноническими, впоследствии разрабатывались на фактологическом материале и популяризировались советскими правоведами и историками до конца 1980-х гг.

Правоведами вопросы, касающиеся лишения избирательных прав, рассматривались преимущественно в рамках работ о развитии первых советских конституций. Историки затрагивали их либо в контексте сюжетов о деятельности советов, либо как часть проблемы форм и методов «классовой борьбы» в городе и деревне. Круг этих вопросов был крайне узким – динамика численности «лишенцев» и причины ее изменения, а также возникновение и устранение «перегибов» в ходе лишения избирательных прав. Их обсуждение всегда происходило в русле «классового подхода» – критиковалась техническая сторона, но не сама правомерность применения избирательных ограничений.

В литературе 1920-х гг. злободневным вопросам, связанным с лишением избирательных прав, уделяли внимание как советские правоведы, так и управленцы-практики. В первую очередь следует отметить труды правоведов М. Владимирского, С.М. Бродовича, Г.С. Гурвича, В.И. Игнатьева, М.А. Рейснера, П.И. Стучки о советской Конституции и избирательном праве, в рамках которых анализировались процедуры лишения и восстановления в избирательных правах как части советской избирательной системы[2].

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. лишение избирательных прав на непродолжительное время стало объектом пристального внимания советских практических работников, что выразилось в появлении ряда публикаций, либо целиком посвященных этой теме, либо затрагивавших ее в связи с регулярно проводившимися перевыборами советов[3]. Они носили, как правило, агитационно-пропагандистский характер и не отличались высоким уровнем обобщений.

После принятия Конституции 1936 г., формально (но не фактически) отменившей ограничения в избирательных правах граждан, проблемы лишения избирательных прав потеряли свою практическую актуальность, что и объясняет длительное (на несколько десятилетий) отсутствие каких-либо специальных работ о «лишенцах». В 1950–1980-е гг. правоведы в рамках исследований о первой советской Конституции, а историки – о деятельности советов и «уничтожении эксплуататорских классов» неизбежно затрагивали сюжеты, связанные с лишением избирательных прав или «лишенцами», не меняя при этом сложившихся в советском обществоведении стереотипных подходов к оценкам самого явления, но используя модернизированную аргументацию. В отличие от 1920-х гг., в публикациях правоведов этого периода ограничительное избирательное право Конституции 1918 г. рассматривалось в контексте необходимых шагов на пути к «полной советской демократии», продекларированной затем в Конституциях 1936 и 1977 г.[4]

В исторических исследованиях, проводившихся в 1960–1980-е гг., «лишенцы» не являлись объектом специального изучения. В работах о ликвидации «эксплуататорских классов» лишение избирательных прав трактовалось как один (не главный) из способов вытеснения «капиталистических элементов» на социальную и экономическую периферию[5]. В публикациях, посвященных советам 1920–1930-х гг., вопросы, связанные с лишением избирательных прав, освещались в качестве «одной из важнейших сторон деятельности» городских и сельских избирательных комиссий и советов. Список таких изданий достаточно велик, однако диапазон рассматривавшихся в них аспектов изучаемой темы, напротив, ограничен: динамика численности «лишенцев», партийно-государственное руководство и контроль над лишением и восстановлением прав. Появились работы и регионального характера[6].

В 1990-е гг. «лишенцы» наряду с другими маргинальными группами советского общества стали объектом анализа специалистов сразу в нескольких научных центрах. Они изучались в рамках общих исследований, посвященных дискриминационной и репрессивной политике в советском государстве; рассматривались также отдельные категории «лишенцев» – священнослужители, торговцы, «кулаки» и др. Современные работы основаны преимущественно на обработанных математическими методами массовых источниках (личные дела «лишенцев») и выполнены в основном на региональном материале. Однако главное их достоинство заключается в реализации научного подхода к раскрытию темы.

Впервые вопросы, касающиеся возникновения и истинного положения «лишенцев», динамики законодательства о «лишенцах» и последствий существования этого института, были подняты в 1991 г. петербургским исследователем А.И. Добкиным[7]. Он попытался также выявить отдельные социально-демографические характеристики облика «лишенцев». В работах Т.И. Славко, В.М. Кириллова, С.А. Красильникова лишение избирательных прав изучалось в контексте всей дискриминационно-репрессивной политики сталинского государства и рассматривалось как пролог к прямым массовым репрессиям[8]. Данные публикации, не претендуя на всестороннее освещение темы, способствовали углубленному пониманию места данной дискриминационной меры среди прочих.

Во второй половине 1990-х гг. было издано несколько работ, посвященных «лишенцам». Среди них – подготовленный уральскими исследователями сборник, в который вошли источники, позволяющие воссоздать социальный портрет уральского «лишенца»[9]. В сборнике материалов научной конференции «История репрессий на Урале» лишенным избирательных прав отведена специальная глава[10]. При этом каждая из категорий «лишенцев» (торговцы, «кулаки», священнослужители, бывшие государственные служащие) рассмотрена отдельно.

Особого внимания заслуживает вышедшая в 1999 г. работа, посвященная лишению избирательных прав в Москве в 1920– 1930-е гг.[11] Она характеризуется новизной подхода и наибольшей полнотой освещения проблем, касающихся лишения избирательных прав. В монографии обстоятельно анализируются нормативные акты и делопроизводственная документация московских органов власти, с помощью новейших методов анализа источников поставлены и решены задачи концептуального проектирования источнико-ориентированной базы данных с обоснованием и структурированием ее компонентов, методики проведения и определения репрезентативного объема выборки.

Последнее десятилетие характеризуется как расширением территориального поля проблематики «лишенцев» (работы смоленских, воронежских и других региональных историков)[12], так и появлением междисциплинарных работ, в которых рассматриваются в динамике облик, статусные характеристики и адаптационные практики «лишенцев» и шире – «бывших»[13].

В западной историографии проблемам, связанным с лишением избирательных прав, внимание уделялось эпизодически. Нельзя назвать исчерпывающим анализ советского избирательного законодательства и самих «лишенцев». Вместе с тем несомненной заслугой зарубежных специалистов является выработка новых подходов к рассматриваемой теме. Еще в 1980-е гг. Э. Кимерлинг, анализируя избирательное законодательство о выборах в Советской России в 1920-е – начале 1930-х гг. и практику применения его на местах, пришла к выводу, что лишение избирательных прав было частью социальной политики большевиков, инструментом «социальной инженерии», одним из методов форсированной модернизации советского общества[14]. В работах известного американского советолога Ш. Фицпатрик лишение избирательных прав рассматривается в широком контексте динамики социальной стратификации советского общества 1920–1930-х гг.[15]

Получив в 1990-е гг. возможность работать в российских архивах, западные исследователи расширили круг рассматриваемых вопросов и обогатили свои исследования конкретно-историческим материалом, примером чего служат публикации Г. Алексопулос и Ш. Фицпатрик. Работа Г. Алексопулос посвящена изучению жалоб и заявлений «лишенцев», присылавшихся во ВЦИК[16]. Ш. Фицпатрик затрагивает проблемы взаимоотношений полноправных граждан и лишенных избирательных прав, а также выживания и адаптации этих слоев в сталинском обществе[17].

Одну из самых необычных с точки зрения теории социальной структуры и вместе с тем одну из наименее изученных групп советского общества 1920-х гг. представляют частные предприниматели или, по общепринятой с того времени терминологии, нэпманы. Нетипичность и даже парадоксальность их положения состоит прежде всего в двойственности статуса. Представляя самую состоятельную категорию советского общества, нэпманы должны были бы стоять наверху социальной лестницы. Однако, являясь «лишенцами», т. е. лишенными гражданских прав, не могли принимать участия в выборах, состоять на государственной службе и служить в армии и должны были платить дополнительные налоги и т. д., нэпманы с достаточным на то основанием могут быть приравнены к маргинальным группам советского общества того времени. Необычным был сам тип социальной общности частных предпринимателей: нэпманы не составляли ни экономический класс, ни сословие, ни профессиональную корпорацию. Механизм формирования социальных связей между ними оказался весьма сложным. Человек считался нэпманом в трех случаях: если он владел определенной собственностью, если занимался определенными видами деятельности и если имел соответствующий законодательно определенный статус. Наличие тройной связи между членами группы, с одной стороны, осложняло процессы консолидации, с другой – обусловливало ее сплоченность.

Историю изучения социальной группы нэпманов можно разделить на три этапа: 1922 – конец 1920-х гг., середина 1950-х – конец 1980-х гг., конец 1980-х – настоящее время. В 1920-е гг. изучением нэпманов занимались не историки, а преимущественно экономисты и практические работники государственного и партийного аппарата. Они были близко знакомы с представителями этой группы общества, общались с ними, прекрасно понимали социально-экономические, политические и культурные реалии того времени. Поэтому для этого круга исследователей не составляло труда ответить на многие вопросы (например, о тонкостях послереволюционной предпринимательской деятельности), которые ставили в тупик последующие поколения ученых.

С конца 1950-х гг., когда исследователи опять стали проявлять интерес к периоду нэпа, до середины 1980-х гг. вышло много работ по данной теме, в т. ч. посвященных социальной группе частных предпринимателей. Для историографии этого периода характерны как положительные, так и отрицательные черты. Исследования отразили взгляд на предмет с высоты прошедших десятилетий. Если в 1920-е гг. частное предпринимательство было предметом изучения преимущественно экономистов, то в рассматриваемый период – в основном историков. Профессиональные историки, с одной стороны, лучше разбирались в источниках, использовали различные исследовательские методы, принятые в исторической науке (например, компаративный), с другой – они плохо представляли экономические реалии 1920-х гг. В этот период исследователи слишком доверчиво относились к источникам. Впрочем, это было вполне объяснимо. Подвергать сомнению материалы советских организаций, а именно они составляли основной объем источников, было не принято.

дарственную политику по отношению к частному капиталу, правовое положение частных предпринимателей, отраслевую структуру, масштабы и динамику развития частной промышленности и торговли. И хотя их работы заканчивались традиционными выводами о том, что частный капитал был вытеснен в ходе конкурентной борьбы с государственным и кооперативным сектором, государственная политика по отношению к нэпманам была абсолютно правомерной, очевидно, что это скорее дань идеологии, нежели убеждение самих ученых.

Сибирские историки в рассматриваемый период мало внимания уделяли изучению частного предпринимательства в 1920-е гг. В научной литературе проблемы частного капитала упоминались только в контексте других сюжетов. Так, в четвертом томе пятитомной «Истории Сибири» в разделе, посвященном восстановлению торговли после Гражданской войны, приводятся лишь отрывочные данные об удельном весе частного капитала в торговле Сибири и Дальнего Вос^тока[18]. Т. Корягина в статье об арендной политике западносибирских совнархозов затрагивала проблему частного капитала в промышленности[19]. В работе А.С. Московского и В.А. Исупова «Формирование городского населения Сибири в 1926–1939 годах»[20] нашли отражение сведения о численности нэпманов. Исследователи привели отрывочные и несопоставимые статистические данные по отдельным годам и отдельным губерниям. По ним невозможно проследить динамику развития социальной группы нэпманов, ее роль в экономике региона, а также выявить специфику сибирского частного предпринимательства. Что же касается таких вопросов, как генезис и структура данной социальной группы, ее самосознание, способы самоорганизации, особенности поведения и культуры и т. д., то они вообще не рассматривались сибирскими учеными.

В конце 1980-х гг. начался новый этап в изучении частного предпринимательства в годы нэпа. Особенностью современной историографии является плюрализм мнений. Исследователи активно используют зарубежный опыт изучения предпринимательства в разных странах. Они лучше разбираются в экономических и социологических вопросах, более критично подходят к анализу источников. Все это, несомненно, благоприятно сказывается на качестве исследований. Для современных работ характерны новые подходы и сюжеты, не типичные для советской историографии. Так, очень плодотворным, на наш взгляд, является подход, позволяющий представить частное предпринимательство 1920-х гг. в контексте истории российского и мирового. Весьма показательной является монография Е. Хорьковой[21], автор которой считает нэпманов естественными продолжателями традиций российского предпринимательства. В 1990-е гг. в Москве и Новосибирске в свет вышли работы, в которых частные предприниматели периода нэпа рассматриваются вместе с другими группами населения, которые так же, как и нэпманы, были лишены избирательных прав[22]. Такой подход позволяет более глубоко проанализировать условия, в которых происходило формирование и развитие социальной группы нэпманов.

В последнее время появилось много исследований, в которых дается анализ частного предпринимательства на региональном уровне[23]. В 1998 г. в Барнауле вышла обобщающая монография Е.В. Демчик[24]. В ней исследованы взаимоотношения нэпманов с государством, формы их самоорганизации, динамика частного капитала Сибири на фоне развития общесоюзной экономики. Монография содержит много информации об отраслевой структуре частного капитала и методах предпринимательской деятельности. На ее основании автор приходит к заключению, что частное предпринимательство играло значительную роль в экономической жизни региона. Частный капитал оказывал положительное влияние на возрождение и развитие хозяйства и был гораздо эффективнее государственного и кооперативного. В конце 1920-х гг. частное предпринимательство было ликвидировано сугубо административными методами.

За рубежом история нэпманов разрабатывалась преимущественно американскими историками в исследованиях, посвященных социальной структуре советского общества. Американские исследовательницы Ш. Фицпатрик и Э. Кимерлинг акцентировали внимание на том, что нэпманов отличало от остальных групп населения не только и даже не столько место в системе производства, сколько объем прав и обязанностей. Государство активно участвовало в формировании данной социальной группы[25]. По поводу статуса нэпманов в советском обществе Ш. Фицпатрик высказала мнение, которое противоречит точке зрения, сформировавшейся в отечественной историографии еще в 1920-е гг. и «дожившей» до наших дней. Советские и российские историки всегда считали нэпманов изгоями. Американская же исследовательница, основываясь на результатах анализа образа жизни рабочих, напротив, оценивает нэпманов как референтную группу, т. к. рабочие стремились им подражать[26]. Лучшей западной исследовательской работой, посвященной нэпманам, является, на наш взгляд, книга А. Болла «Последние русские капиталисты»[27]. Автор подробно анализирует государственную политику по отношению к частным предпринимателям, а также динамику частного предпринимательства (в т. ч. отдельных отраслей частного сектора экономики) на протяжении 1920-х гг. Однако сравнительно узкая источниковая база (А. Болл пользовался только материалами периодических изданий, статистических сборников и законодательными актами) предопределила ограниченный характер исследования. Так, А. Болл почти не затрагивает такие аспекты, как история корпоративных организаций нэпманов, внутренняя структура социальной группы частных предпринимателей, культура и менталитет нэпманов[28].

Несмотря на появление в последнее время большого количества исследовательских работ, нэпманы как социальная группа еще не стали объектом специального анализа. В большинстве публикаций раскрывается только часть их облика и деятельности. Довольно хорошо изучена государственная политика по отношению к частному капиталу. Однако историки, рассматривая отношение государства к социальной группе нэпманов, оставляют в стороне проблему влияния нэпманов на государство и общество. Слабо изучены культура и быт нэпманов. Поэтому можно сказать, что исследование данного сюжета истории советского общества поможет не только восполнить пробел в описании истории нэпа, но и решить более масштабные проблемы социальной истории, касающиеся состояния социальной структуры советского общества в 1920-е гг. и путей ее трансформации, механизма формирования социальных групп в обществе советского типа и т. д. Кроме того, анализ нэпманов позволит понять особенности отечественного предпринимательства и роль предпринимателей в истории России.

Своеобразной социальной группой послереволюционного российского общества являлись т. н. буржуазные специалисты («спецы») – один из структурообразующих элементов формирования советской интеллигенции. Они занимали довольно высокое положение в сложившейся в 1920-е гг. системе льгот и привилегий, составили основу нового «служилого слоя» – многочисленной группы служащих государственных и хозяйственных органов разных уровней. Как часть «старой» российской интеллигенции и один из источников формирования новой «буржуазные специалисты» изучались преимущественно в рамках советского и постсоветского интеллигентоведения. И сегодня в этих исследованиях центральной остается проблема взаимоотношений власти и интеллигенции; отодвинуты на второй план социальная история интеллигенции, сюжеты, связанные с определением ее места в социальной структуре и системе социальных отношений[29].

Новые возможности и перспективы в изучении социальной структуры российского общества после 1917 г. связаны с разработкой таких тем, как политика и методы целенаправленного (насильственного) изменения структуры общества, формирование новой советской сословности и место отдельных социальных групп в этих процессах, социальная мобильность и всеобщая маргинализация. В контексте такого рода исследований можно по-новому взглянуть на «спецов», сыгравших свою роль в процессе трансформации общества, формирования новой социальной структуры.

Важное место в системе мобилизационных мероприятий власти в 1920–1930-е гг. занимали «чистки» партийного и госаппарата. Они были существенным элементом идеологического манипулирования настроениями широких слоев населения, средством социально-психологического воздействия на служащих госаппарата (интеллигенцию), использовались для снятия социальной напряженности и направления недовольства населения в требуемое для власти русло. Массовые «чистки» госаппарата во многом определяли судьбу как отдельных индивидов, так и целых социальных групп и служили инструментом принудительного структурирования общества. В советской историографии «чистки» освещались чаще всего в связи с историей государственного строительства, органов партийно-государственного контроля (РКИ, ЦКК – РКИ) и рассматривались как один из эффективных методов совершенствования партгосаппарата, государственного строительства и т. п. В конце 1980-х – начале 1990-х гг. произошла критическая переоценка многих позиций, в т. ч. феномена «чисток». Появилось много публикаций, в которых освещались в основном политические процессы (становление тоталитаризма), репрессивная политика властей и т. п. Некоторые подходы к изучению «чисток», причин их появления, места и роли в политической и социальной истории советского общества были заимствованы отечественными исследователями у зарубежных специалистов и послужили толчком для перспективных конкретно-исторических разработок[30]. На современном этапе в отечественной историографии «чистки» рассматриваются прежде всего в контексте формирования сталинского режима. Общепризнанным является тот факт, что утверждение тоталитаризма, становление его социальной базы непосредственно связаны с кадровыми «чистками» государственного и партийного аппарата, процессом выдвижения рабоче-крестьянских представителей в структуры власти всех уровней.

К «темам умолчания» (по аналогии с «фигурами умолчания»), существовавшим в официальной советской историографии, следует отнести историю ссылки (уголовной и политической) в советскую эпоху. В основе замалчивания лежал идеологический запрет на объективное исследование деятельности советской карательной машины, особенно в сталинское время. Но даже в короткий период хрущевской оттепели, когда в публицистике и художественной литературе «приоткрылась» лагерная тематика, ссыльный сегмент репрессивной системы так и остался неактуализированным. Все это усугублялось «перекосом» советской историографии, который выражался в сознательном культивировании весьма обширного и разветвленного научного направления, связанного с реконструкцией истории дореволюционной ссылки, в первую очередь политической. Известен огромный объем публикаций по самым разным аспектам ссылки «царского» периода – от историко-правовых до культурологических. Даже в немногочисленной диссидентской, правозащитной и «самиздатовской» литературе 1960–1980-х гг. ссылка рассматривалась как вторичная по отношению к «жестким» репрессиям (лишение свободы, расстрелы и т. д.), в контексте которых она оказывалась либо «прологом», либо «эпилогом» лагерей и тюрем. Для реконструкции истории постреволюционной ссылки пока не задействован весь потенциал источниковой базы. В отечественных и зарубежных архивах и эмигрантской периодике отложились или были сформированы весьма значительные комплексы документов и материалов по данной тематике. Это фонды центральных партийных и государственных учреждений (ВЦИК и СНК РСФСР, ЦИК и СНК СССР, ОГПУ, НКВД РСФСР и СССР, Наркомюст и др.), фонды деятелей политической эмиграции в зарубежных архивах (Б.И. Николаевского, В.М. Чернова, Л.Д. Троцкого и др.), материалы печатных изданий русской эмиграции («Социалистический Вестник», «Революционная Россия» и др.).

С открытием доступа историков к материалам делопроизводства советских органов власти и управления и спецслужб, а также возможности работать с фондами и материалами политической эмиграции в конце 1980-х гг. начали появляться первые исследования и документальные публикации, посвященные формированию и эволюции высылки и ссылки в послереволюционную эпоху. Своеобразным «мостом» между зарубежной, эмигрантской и новейшей отечественной историографией стали публикации на страницах альманахов и сборников документов и воспоминаний о социалистах (эсерах и меньшевиках) в ссылке[31]. Тогда же появились первые публикации о знаменитой высылке из страны осенью 1922 г. группы гуманитарной интеллигенции («философский пароход»), оформившиеся впоследствии в целое исследовательское направление по истории репрессий и дискриминаций в отношении «старой» интеллигенции[32]. В 1992 г. московский историк В.П. Попов опубликовал единственную пока в своем роде таблицу данных об осужденных внесудебными органами ВЧК – ОГПУ – НКВД за 1921–1940 гг., в которой учтены наряду с расстрелянными и заключенными высланные и сосланные по решениям коллегий, особых совещаний, «троек» и других квазисудебных учреждений в составе спецорганов[33]. В последующие годы вышло несколько публикаций об условиях пребывания в ссылке отдельных крупных политических деятелей (Л.Д. Троцкого и его сторонников, Д.Д. Донского и др.)[34]. В 2000 г. в Сыктывкаре состоялась региональная (фактически всероссийская по составу участников и тематике) конференция «Политические репрессии в России. XX век», на которой значительное внимание было уделено анализу становления и эволюции советской репрессивной политики и ссылки как составной ее части[35]. Однако в исследовании высылки и ссылки советского периода до сих пор преобладают разрозненные работы регионального характера, отсутствуют монографические труды. Определенным шагом вперед стало появление тематических сборников документов, представляющих собой введение в научный оборот корпуса источников, хранящихся в ГА РФ в фонде возглавляемой Е.П. Пешковой организации «Помощь политическим заключенным», ориентированной также и на помощь политическим ссыльным[36]. В некоторой степени данную историографическую лакуну заполняют публикации авторов разделов настоящей монографии[37].

Пионерная роль в разработке тематики массовых антикрестьянских репрессий, результатом которых стало появление в стране в начале 1930-х гг. самой массовой маргинальной категории – спецпереселенцев[38], принадлежит известным московским историкам-аграрникам В.П. Данилову и Н.А. Ивницкому. В ряде работ периода «перестройки» ими была заявлена, а позже обоснована и развита точка зрения на коллективизацию как на форсированную и принудительную, проводившуюся главным образом «сверху» внеэкономическими, административными и репрессивными методами; составной частью коллективизации была реализация государственной политики, направленной на «ликвидацию кулачества как класса», или «раскулачивание». В работах этих исследователей впервые в отечественной литературе «раскулачивание» было показано как массовая карательная операция в деревне, объектом которой стало не только зажиточное крестьянство («кулаки»), но и часть средних и даже беднейших групп деревни[39].

Решающую роль в разрушении закрепленной еще стереотипами сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» парадигмы отечественной советской историографии сыграли, безусловно, документальные публикации первой половины 1990-х гг., принадлежавшие группам региональных историков и архивистов. Благодаря деятельности исследователей Карелии, Урала и Сибири при участии упоминавшихся ранее В.П. Данилова и Н.А. Ивницкого появились тематические документальные научные сборники, посвященные процессам «раскулачивания», возникновению и эволюции категории крестьян-спецпереселенцев в 1930-е гг.[40] Эти сборники включают наряду с документами регионального происхождения законодательно-нормативные материалы директивных и карательных органов Центра (Политбюро, СНК и ЦИК СССР, ОГПУ – НКВД). Для специалистов важны материалы делопроизводства, отложившиеся в фондах региональных архивов, которые отражают в основном практику реализации директив Центра, а также источники из фондов федеральных архивов, позволяющие проследить их генезис (инициирование, разработка и принятие). Возможность освоить такой массив источников появилась только в конце 1990-х гг., когда международный исследовательский коллектив историков и архивистов России, США, Канады и Австралии под руководством В.П. Данилова начал издавать сборники «Трагедия советской деревни: Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы. 1927–1939»[41]. В них впервые в достаточно полном объеме опубликованы секретные постановления центральных органов власти и управления, отражающие антикрестьянскую репрессивную политику сталинского режима. Часть другого серийного издания, также выпускаемого под руководством В.П. Данилова при поддержке Дома наук о человеке (Франция), – «Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ – НКВД. 1918–1939», включает документы ОГПУ, которые дают представление о разработке и осуществлении массовых депортаций крестьянских семей в спецпоселения, а также о формировании самой системы спецпоселений в 1930–1931 гг.[42]

Большим шагом вперед к раскрытию масштабов депортаций крестьянства в спецпоселения и динамики «кулацкой ссылки» 1930-х гг. стали историко-статистические публикации московского историка В.Н. Земскова. В них впервые были введены в научный оборот материалы репрессивной статистики, отложившиеся в фонде Р-9479 ГА РФ (Отдел спецпоселений ГУЛАГ)[43]. При всех несомненных достоинствах публикаций автора отличает некритическое отношение к ведомственной статистике ГУЛАГ, на что обратил внимание ныне живущий в США известный демограф С. Максудов[44]. Он совершенно справедливо поставил под сомнение качество ведомственной статистики спецорганов, которую В.Н. Земсков оценивал как достоверную, поскольку она слагалась из первичной отчетности поселковых и районных комендатур, коменданты которых были заинтересованы в полном и объективном учете репрессированных. Упорство В.Н. Земскова в отстаивании «чистоты» ведомственной статистики выглядит более чем странным, если учитывать, что советская статистика всегда строилась на «лукавых цифрах» (выражение экономиста Г. Ханина и публициста В. Селюнина), в противном случае экономистам и демографам не приходилось бы в течение четырех десятилетий пересчитывать официальную статистику динамики экономики и народонаселения. В свете сказанного вопрос о достоверности карательной статистики, а точнее, о природе, формах и масштабах статистических искажений и деформаций сохраняет свою актуальность.

В середине 1990-х гг. появились крупные исследовательские работы по истории крестьянской ссылки. Среди них следует отметить монографии Н.А. Ивницкого[45], Т.И. Славко[46], В.Я. Шашкова[47], Н.Я. Гущина[48], а также П.М. Поляна[49] и А.Б. Суслова[50], в которых тематика спецпереселенцев рассматривается в контексте государственной репрессивной политики 1930-х – начала 1950-х гг. Несомненным достоинством этих работ следует считать вовлечение в научный оборот огромного по объему и разнообразию эмпирического материала – от решений директивных органов до первичных статистических данных о состоянии и динамике «спецконтингента» в региональных спецпоселениях страны. Вместе с тем даже в единственной на сегодня монографии В.Я. Шашкова, претендующей на исследование «кулацкой ссылки» в масштабах всей страны и за весь период ее существования, отчетливо ощущается «скромное обаяние» документов партийных и карательных органов. В работе В.Я. Шашкова упомянутые органы, крайне негативно охарактеризованные при описании процессов «раскулачивания», вдруг превращаются в «радетелей» спецпереселенцев. «Если в ходе раскулачивания и выселения раскулаченных семей органы ОГПУ и НКВД выполняли репрессивные функции, – пишет историк, – то в местах спецпоселений они сыграли особо позитивную роль в жилищно-бытовом, хозяйственном, медицинском и культурном обслуживании спецпереселенцев. Они являлись генераторами принятия центральными и местными органами Советской власти конкретных мер по улучшению лагерных условий жизни спецпереселенцев»[51]. Комментарии к цитируемому отрывку мурманского историка излишни.

Среди работ западных исследователей безусловно наиболее значительными являются публикации канадского проф. Линн Виолы. Ей принадлежит приоритет в освещении роли руководства ОГПУ в разработке и осуществлении массовых депортаций крестьян, а также в изучении характера и последствий межведомственных конфликтов при проведении «раскулачивания» (столкновение между наркомом внутренних дел РСФСР В.Н. Толмачевым и секретарем Северного крайкома ВКП(б) С.А. Бергавиновым весной 1930 г.), места спецпоселений в системе ГУЛАГ. Она – первый зарубежный исследователь, выпустивший специальное монографическое исследование, посвященное генезису и эволюции созданной сталинским режимом системы спецпоселений, метко названной «другой Архипелаг»[52].

Последнее десятилетие отмечено интенсивным изучением крестьянской ссылки сразу по нескольким направлениям. Это ряд крупных документальных публикаций, позволивших ввести в научный оборот основной корпус директивно-нормативной и отчетной документации, связанной с реализацией политики репрессивного раскрестьянивания, ставшей базовой для последующей сталинской депортационной политики[53]. Важным вкладом в монографическую разработку проблемы стали труды В.Н. Земскова, Н.А. Ивницкого[54]. Региональный компонент представлен работами Н.М. Игнатовой, В.В. Мошкина, Е.Н. Чернолуцкой и др.[55]

Одна из центральных проблем, определяющих перспективы дальнейшего исследования темы крестьян-спецпереселенцев как части маргинальных новообразований сталинской эпохи, связана с выработкой адекватного историческим реалиям понятийного аппарата. Просталинский, основанный на тезисах о «ликвидации кулачества как класса», «трудового перевоспитания кулаков», понятийный аппарат ушел в прошлое, однако новый пока не создан. Исследователям приходится нередко пользоваться прежними терминами, закавычивая их и подчеркивая тем самым их условность: «кулак», «кулацкая ссылка», «раскулачивание» и т. д. На наш взгляд, принципиально важным следует считать введенный в научный оборот термин «раскрестьянивание» как вполне адекватно отражающий те процессы, которые ранее именовались «раскулачиванием»[56]. Вне поля исследовательских интересов остаются пока генезис идеи создания системы спецпоселений, динамика статусных характеристик крестьян-спецпереселенцев в 1930-е гг., поведение и ценностные ориентации различных групп в составе спецпереселенцев, эволюция их взаимоотношений с органами власти и местным населением, экономика принудительного труда и некоторые другие. В данной монографии (раздел «Спецпереселенцы») делается попытка трактовать некоторые из названных аспектов на основе имеющихся авторских разработок[57], нового эмпирического материала из фондов ряда федеральных и региональных архивов.

Предлагаемое читателям исследование базируется на многочисленных массовых источниках, среди которых особое место занимают публикации в периодической печати и личные дела «лишенцев», «вычищенных», спецпереселенцев. М.С. Саламатовой была сформирована база данных на основе обработки и формализации сведений, содержащихся в 2,2 тыс. личных дел лиц, лишенных избирательных прав в г. Новосибирске и трех сельских районах Новосибирского округа. Ввиду того, что личные дела заводились только на «лишенцев», подававших жалобы и ходатайства в избиркомы о восстановлении в правах, анализировалась не вся совокупность городских и сельских «лишенцев», а лишь та ее часть, которая апеллировала к власти. При обработке личных дел «лишенцев» использовалась известная и апробированная методика «унифицированной анкеты». Сведения источника при переносе в базу данных подвергались формализации и кодированию. Для дел городских «лишенцев» были выделены 20 признаков и 122 градации, для сельских – 29 признаков и 210 градаций.

Исследователями впервые широко использовался комплекс массовых источников, сформировавшихся в ходе реализации антикрестьянской государственной репрессивной политики 1930-х – начала 1950-х гг. (списки на высылку, списки на восстановление в избирательных правах спецпереселенцев, личные дела крестьян-спецпереселенцев и, наконец, реабилитационные дела 1990-х гг.). В процессе работы в государственных и ведомственных архивах авторами книги были выявлены, обработаны и подвергнуты формализации данные, содержащие сведения о 3,5 тыс. крестьянских семей, высылавшихся из районов нынешней Новосибирской обл. в 1930–1931 гг., чьи личные дела, заведенные на глав семей, хранятся в ведомственных архивах УВД Томской и Новосибирской областей. Ввиду большого объема массовых источников, привлеченных с целью определения динамики состава и облика крестьян-спецпереселенцев, проводились подсчеты на основе обработки данных 553 личных дел глав семей репрессированных крестьян, что позволило сделать определенные выводы о поведенческих стратегиях крестьян в экстремальных условиях спецпоселений.

Авторы выражают особую признательность за содействие в подготовке данного исследования и дружескую профессиональную поддержку Н.М. Анджиевской и О.А. Орловой.