Мари из Порт-ан-Бессена

— Куда это ты уставился? — вдруг спросила она, заметив на лице Марселя странное выражение.

Она проследила за его взглядом, догадалась, куда он смотрел, переменила положение ног и промолвила:

— О! Вот оно что…

Потом она снова принялась неторопливо болтать, словно приходящая работница.

— Это снова я, — жалобно признался Учитель по телефону. — Что я должен делать?

— Ждать!

— Но дело в том, что я…

— Я тебе говорю: ждать… Когда я туда приеду, я посмотрю и…

Но он туда не ехал! Он не хотел туда ехать! Он находил любой предлог и даже затеял полную инвентаризацию погреба, что вогнало в пот всех его служащих и что ему же первому и надоело.

Он, казалось, был способен жить, не произнося ни слова о том, что у него лежало на сердце, и, может быть, даже не думая об этом, по крайней мере стараясь не думать специально и отдавая себе в этом отчет.

Он знал, что в Порте всех интересовало, что все это означает. «Жанна» была готова, Смысла не выпускать ее в море не было, а экипаж в крайнем случае можно набрать и в Шербуре. Он всех загонял, ускоряя работы. Теперь же, когда все закончено…

В течение всего этого времени никто не осмеливался ему перечить. С самого первого утра только и говорили:

— Берегись хозяина!

Это было заметно. Он отыскивал в потаенных углах плохо вымытый стакан или валяющиеся в беспорядке тряпки. Кассирша, которую он ни с того ни с сего невзлюбил, не имела времени для передышки и с утра до вечера пребывала в страхе.

— Вот что, красавица, — говорил он одной из постоянно торчащих здесь девиц. — Я хотел бы, чтоб ты искала себе клиентов в другом месте, не в моем кафе. Ты здесь слишком, сама понимаешь, заметна… Мое заведение не бордель.

Он вел себя так с каждым, включая гарсона с внешностью президента Республики. Шателар обнаружил у него перхоть и посоветовал мыть голову керосином.

Все это, очевидно, не могло долго продолжаться, но развязка, как всегда бывает, наступила неожиданно. Как-то вечером он ел мулей, сидя напротив Одиль. Они их ели руками, что и отметила со своего места кассирша (правда, замечания она им сделать не могла!). Раковины с шумом падали в эмалированное блюдо.

— Кстати…

Одаль подняла голову. Он продолжал есть, чтобы придать как можно меньше значения тому, что он собирался сказать.

— …ты бы позвонила сестре, чтобы она приехала тебя повидать…

— Мари?

Шум от ракушек, гул голосов в кафе и весьма долгое молчание. Думала ли Одиль о чем-либо? Хотела ли она что-то возразить?

— Да… Я хочу ее видеть… — продолжал Шателар.

И, повернувшись к гарсону:

— Эмиль! Вызови-ка мне телефон номер три в Портан-Бессене…

— Что я должна ей сказать? — забеспокоилась Одиль.

— Скажи: ты хочешь, чтобы она приехала… Да не знаю я!.. Если она будет колебаться, объясни ей, что ты больна…

— Но это не так…

— Ну и что такого?

И опять мули. Шателар пил сок из раковинки.

— Мне с ней поговорить о Марселе?

— Нет…

Подошел гарсон:

— Третий номер у аппарата.

Одиль встала первой. Шателар задумался на мгновение и пошел вслед за ней, протиснулся в кабинку, но отводную трубку пока не взял.

— Это ты. Мари?.. Да, это Одиль… Что ты говоришь?.. Нет, все хорошо…

Вот… Я звоню, чтобы тебе сказать…

И она замолчала, глядя на Шателара, делавшего ей повелительные знаки.

— …я хочу, чтобы ты приехала меня повидать… Да!.. Я не могу объяснить тебе по телефону… Алло!..

Шателар с некоторой нерешительностью все-таки взял отводную трубку. Он услышал голос Мари, спокойно произносивший:

— Когда?

— Я не знаю…

Он подсказал:

— Завтра…

И Одиль послушно повторила:

— Завтра… Поездов сюда ходит достаточно… Значит, ты приедешь…

Шателар будет очень рад…

Он со злобой посмотрел на нее. Она растерялась, что-то забормотала и повесила трубку. Они вернулись за свой столик, как будто все еще продолжая ссориться.

— Почему это ты разозлился, что я сказала…

— Да потому, что я не просил тебя об этом. Все!

Эмиль!.. Неси сыр…

Он был недоволен и ею и собой и особенно недоволен тем впечатлением, которое на него произвел голос Мари по телефону.

— Что с тобой?

— Ничего…

И, как будто она не могла упустить случая ляпнуть бестактность, она продолжила уверенным тоном:

— Странно… В сущности, ты ведь интересуешься моей сестрой…

— Вот как?

— Я не ревную… Я знаю Мари…

— Ну и?..

Он посмотрел на нее с таким видом, будто собирался ее ударить.

— И ничего… Что с тобой?.. Каждый раз, как говорят о Мари…

— Это я о ней говорю, да?

— Я хотела сказать…

— Ну так заткнись!.. Ты раздражаешь меня, черт побери!..

И потом, после молчания:

— Ты не спросила ее, каким поездом она приедет…

Он все предусмотрел; словом, это было достаточно гадко. Шателар не имел оснований гордиться собой, но это ему было безразлично. Он поднялся раньше, чем обычно, и тщательно выбрился. Словно молодой человек, он даже сменил белье и тайком бросил взгляд на Одиль: заметила она это или нет.

Они никогда друг с другом не говорили о Марселе, но этим утром речь шла только о нем.

— Что он говорит?.. Как у него дела?.. Когда он сможет убраться отсюда?..

Что он собирается делать?..

Он хитрил, разумеется! Все это говорилось лишь для того, чтобы произнести совсем другие слова, и он произнес их, отвернувшись, потому что его собственное отражение в зеркале ему не понравилось.

— Нужно, чтобы ты сейчас с ним поговорила… Да!.. Заметь, что речь не идет о том, чтобы выгнать его вон… Ну, не перебивай, погоди, дай мне сказать!.. Значит, спроси у него половчей… Попытайся узнать, какие у него планы…

— Но…

— Не перебивай меня… Ты сделаешь то, что я тебе скажу… Ты поднимешься и…

Говоря таким образом, он с необычайной ясностью думал о Мари.

Тем хуже! Именно так! Если бы она не вела себя столь глупо и он вел бы себя по-другому.

— Я, наверное, могла бы пойти встретить сестру на вокзал…

— Не трудись… Она сама найдет дорогу…

— Что я должна ей сказать?

— Ничего… Что ты рада ее видеть…

— Ты что, хочешь, чтобы она здесь работала?

— Я? Мне это абсолютно все равно…

— А если она об этом со мной заговорит?..

Он думал о времени прибытия поезда. Он знал, что поезд только что прибыл, что Мари должна уже выйти из вокзала и направиться к набережной. Он все рассчитал с точностью почти до минуты. Он небрежно ронял:

— Я спущусь вниз… До скорого… Если Мари приедет, я скажу, чтобы она поднялась к тебе…

Он прошел в кафе и профессиональным жестом подровнял стулья.

Как специально, это утро было солнечным. Солнце было желтым, но все-таки оно было. Видимые только со спины люди выстроились на краю набережной и наблюдали за траулером, возвращающимся в порт.

Шателар ходил взад и вперед. Он исподлобья бросал взгляды на кассиршу, зная, что она сердится на него и что она права.

— Все еще сердитесь? — шутливо спросил он.

— Я не сержусь. Вы мой хозяин и имеете право делать мне замечания. Но…

— Но?

— Я уже не ребенок (еще бы! у нее даже росли усы!), когда мне хотят что-то сказать, я предпочитаю, чтобы…

— …этого не говорили при всех, — закончил он.

При этих словах он едва заметно вздрогнул, потому что в зеркало увидел, как открывалась дверь. Это она! Мари! Он напряженно думал о ней и, однако, совсем не ожидал, что она будет вот так выглядеть.

Это было смешно, поскольку не предполагал же он, что она приедет в Шербур в своих сабо, переднике и с взлохмаченной головой!

И тем не менее! Она изменилась: это была маленькая забавная особа в черном костюме, обрисовывавшем ее четкими линиями, с дорожной сумкой, которую она с достоинством держала перед собой.

Было странно видеть ее здесь с визитом, направляющуюся к гарсону, поскольку она не видела Шателара, и вежливо спрашивающую:

— Скажите, мадам Ле Флем здесь?

Она могла тут задать этот вопрос любому и не получить ответа, потому что даже Шателар не знал, что Одиль носила фамилию Ле Флем. Он засмеялся и шагнул вперед. Веселье переполняло его. Из-за этого он позабыл о гадкой ловушке, которую подготовил.

— Здравствуй, Мари!

— Здравствуйте, мсье…

Вот это да! Она назвала его мсье. Впрочем, как же она могла назвать его иначе? Ведь не Шателаром же, не Анри, не свояком! Так как!

— Моя сестра здесь?

— О да, прекрасное дитя!.. Она наверху и ждет вас…

Эмиль! Проводите мадмуазель в комнаты…

Она была красива! Вот так! Теперь он не сомневался, что она красива! У него сразу возникло именно такое ощущение. Это была уже не та Мари, которую он знал в Порт-ан-Бессене. Она предстала маленькой личностью, которая знает что хочет, и, следуя за гарсоном, казалась дамой, наносящей визит.

Она, вероятно, не ожидала, что Шателар так легко отпустит ее. Неплохо он сказал! Проводите мадмуазель в комнаты…

Ха-ха! Как будто бы она не интересовала его ни в малейшей степени! Что у него общего с ней? Она приехала повидать свою сестру, разве не так? Ну, пусть они и устраиваются вдвоем!

Его глаза смеялись. У него появилось желание шутить. Он вернулся к стойке.

— О чем мы говорили, милейшая мадам Блан?

— Вы этого хотите?

— А как же!

— Я говорила, что я не ребенок и желала бы в дальнейшем…

Его распирала радость. Это появление Мари здесь, в пустом кафе, неслыханное событие! Он смотрел на дверь, и ему казалось, что дверь открывается, а за ней вырисовывается маленькая фигурка девушки. Все так и было! Впервые она явилась ему, как девушка из хорошей семьи.

Черт возьми, а разве она не была такой?

— Я вас слушаю, мадам Блан…

— Разве? Я бы этого не сказала…

Он прошел за стойку и стал обдумывать, что бы ему выпить для приятного ощущения во рту. Он взял одну бутылку, потом другую и в конце концов промочил горло старым портвейном.

Нужно было бы подождать еще, но немного, иначе это показалось бы неестественным. Он вышел на порог, чтобы освежиться. Там было чудесно.

Какая-то женщина толкала тележку, полную мерланов, и тележка оставляла за собой мокрые следы.

Наверху они, должно быть, рассказывают друг другу свои незатейливые истории. Во всяком случае. Мари приехала! Однако она, вероятно, догадывалась, что это он заставил Одиль позвонить по телефону. В этом случае то, как он это сделал и чем гордился, ее непременно удивило бы.

— Опусти немного большой тент, Эмиль… Если меня будут спрашивать, меня нет ни для кого… А! Чуть не забыл… Приготовь двух цыплят пожирнее…

Он поднялся по лестнице. Его глаза все еще смеялись, но делал он это уже с усилием. Он вынужден был сказать себе вполголоса:

— Тем хуже для нее!..

Он на мгновение остановился перед дверью и прислушался. Одиль говорила:

— …у него ни на грош злости…

Но, может быть, говорили и не о нем. Они могли обсуждать Марселя.

Одиль разгуливала в ночной рубашке и босиком. Она открыла свой гардероб, без сомнения, чтобы показать сестре свои туалеты. Мари же сидела в костюме, но сняла шляпу, которая, очевидно, была ей мала, потому что на лбу у нее виднелся красноватый след.

— Видишь, она приехала… — сказала очень довольная Одиль.

— Вижу…

В комнате никогда не было особенно светло, поскольку единственное окно, выходившее на набережную, обрамляли тяжелые плюшевые шторы, кроме того, на полу лежал красный ковер.

— Скажи-ка, Одиль…

— Что?

Он глядел на нее, стараясь взглядом заставить понять — главное, не задавай бесполезных вопросов!

И произнес:

— Я хотел бы, чтобы ты поднялась наверх для того, о чем я говорил тебе сегодня утром…

Его глаза не давали ей возразить.

— Иди быстрей!.. Поговори с ним… Я должен знать, потому что сейчас буду говорить о нем кое с кем…

— Хорошо…

Она подхватила свой халат, сунула ноги в валявшиеся домашние туфли, сказала сестре:

— Я ненадолго…

Идя к двери, Одиль на секунду остановилась в размышлении, будто ее осенила какая-то догадка, но это ощущение быстро исчезло, и все, на что она решилась, было:

— Постарайтесь не ссориться!..

Мари не двигалась. Она стояла между кроватью и окном, в метре от зеркального шкафа, отражавшего ее спину. Бросая быстрые взгляды, Шателар наблюдал за ней, потом, когда Одиль вышла на лестницу, медленно, серьезно, словно делая нечто важное, хорошо обдуманное, подошел к двери, повернул ключ, положил его в карман, поднял наконец голову и посмотрел Мари в глаза.

— Вот так! — сказал он.

Он долго обдумывал это. Однако никак не мог предугадать, что она сделает.

Был ли он готов к весьма резкому отпору, может быть, крику, оскорблениям, ударам? Он ясно представлял себе, как она бьется в его руках и царапается, словно молодое животное.

Между тем она не шевельнулась, не отвела глаз. Пока она оставалась совершенно неподвижной, казалось, она не испытывает страха. Она все еще держала в руке свою маленькую сумку черной кожи с металлической застежкой, и это придавало ей вид дамы, пришедшей с визитом; без сомнения, она не делала так преднамеренно.

— Ты поняла, наконец?

Что до него, то он так уставился на нее, будто ненавидел, жестко, со злобой, угрожающе выставив челюсть вперед. Можно было подумать, что он охвачен жаждой ужасной мести этой неподвижно стоящей девчонке.

— Поди сюда…

Но нет! Она не шелохнулась! Ему самому пришлось шагнуть вперед! И он сделал это неловко, поскольку шагнуть вперед оказалось намного труднее, чем он предполагал. Если бы она хоть рассердилась или заплакала! Если бы она хоть двинулась! Но нет! Она так и стояла, а лицо ее ничего не выражало — ни изумления, ни гнева, ничего, кроме легкого любопытства, как будто это ее не касалось.

— Ты этого не ожидала?

Хоть бы одно движение, и все пошло бы как по маслу. Единственно, что требовалось сделать, так это преодолеть расстояние между ними, дотронуться до нее, схватить, ощутить в своей власти. Нельзя было даже представить себе, как трудно в определенный момент поднять руку, положить ее на плечо в черной сарже!

Но ему все-таки пришлось это сделать. Плечо не дрогнуло, не отодвинулось.

Он сказал:

— Видишь ли, моя маленькая Мари, я слишком долго об этом думаю…

И она ответила удивительно естественным голосом:

— Зачем вы закрыли дверь?

Что он еще мог сделать, кроме как засмеяться, еще ближе подойти к ней, обхватить рукой теперь уже оба плеча?

— Так ты заметила это?

А он-то думал…

Все оказалось намного проще, нежели он предполагал. В сущности, она уже безропотно покорилась; может быть, такое случалось с ней не в первый раз?

Он не любил казаться простаком. Прошептал:

— Это тебя пугает?

— Что?

— Ты что, не понимаешь?

Тогда она сделала странный жест: показала на неприбранную постель, где еще валялось скомканное белье Одиль, и произнесла:

— Вы об этом говорите?

Потом медленно высвободилась из его объятий. Он не знал, что она собирается делать. Он приготовился ко всему, но не к тому, что увидел: она направилась прямо к кровати, села на край и сказала:

— Вот!..

Что — вот? Она согласна? Она довольна? Она сломлена? Что — вот?

Насмехается она над ним или презирает его?

— Вы сильнее меня, не так ли? — добавила она с улыбкой. — Полагаю, вы предприняли все меры предосторожности…

— Послушай, Мари…

— Нет!

— Что — нет?

— Я не стану слушать. Не желаю ничего знать. Делайте что хотите, я не могу вам помешать, но избавьте меня от объяснений.

Она не заплакала. Не было это и притворством. Все шло столь необъяснимо, что он не верил своим глазам. Ничего! Чуть заметное выпячивание нижней губы, потом движение головы, которым она повернулась к стене так, что он впервые увидел, какая у нее длинная и белая шея с голубыми венами.

— Послушайте, Мари…

Он произнес послушайте! Он перестал понимать происходящее. Он злился на самого себя. Тогда, чтобы покончить с этой тягостной ситуацией, он резко подошел к ней, уселся рядом на кровать, неловко схватил ее, прижал к себе.

Она не сопротивлялась. Ее щеки были холодны. Он целовал ее как придется, в короткие волосы на виске, в щеки, в затылок. Он говорил наугад:

— Да понимаешь ли ты, что я не могу так больше, что я люблю тебя, что я…

Но она не шевелилась! Она словно не подавала признаков жизни. Она не делала никаких усилий над собой! Это было нечто неслыханное и невыносимое!

Он подумал, что все может измениться, если он прикоснется к ее губам, но она немного отвернула голову, словно его рот вызывал у нее отвращение.

— Мари, нужно, чтобы…

Чтобы — что? И в то же время он не терял головы, видел солнце в окне, отражающееся в зеркале шкафа, где только что отражалась спина Мари; он слышал шум, который производил Эмиль, расставляя столики.

Несколько раз Шателар испытал искушение поступить с ней грубо и решительно, чтобы покончить со всем этим, даже если пришлось бы потом раскаиваться. Так все же лучше, чем ничего!

Его рука легла на колено Мари в черном чулке, поднялась выше и дотронулась до кожи. И сразу вслед за этим он увидел, как ее лицо повернулось к нему, и в нем он прочитал грустную покорность судьбе, может быть, разочарование или первые признаки отвращения?

Нет! Даже не это.

Она произнесла одно лишь слово:

— Ну?

И все! Тем не менее он понял:

«Ну, это то, к чему вы стремились?.. Это все, что у вас есть на сердце?..

Из-за этого вы так бегали за мной, приезжали каждый день как безумный в Порт-ан-Бессен, а потом не решались приехать и, наконец, заставили звонить мою сестру? Из-за этого?»

Она не одернула платье. Она не дала себе труда сделать это! Что из того, что он мог видеть крохотную часть ее бедра?

Руки Шателара упали вдоль тела. Больше так не могло продолжаться. Его словно парализовало. Горло его сжалось. Он пытался не заплакать. Это было бы слишком глупо, слишком унизительно.

Это состояние не могло долго длиться. Они сидели на кровати один подле другого и не глядя друг на друга. Мари первая испустила вздох. Потом с некоторой робостью снова повернулась к Шателару и сказала своим бесстрастным голосом, который сегодня производил на него такое удивительное впечатление:

— Вот и все…

Он с облегчением поднялся. И заорал во всю глотку:

— Как глупо! Да!..

И направился к двери широкими шагами. Но глупее всего было то, что он не мог найти ключ, лихорадочно ища его по карманам, и в конце концов ключ выпал у него из носового платка.

— Идиот!.. Идиот!.. Совершенный идиот!.. — повторял он, не понимая что говорит, но с ужасающей убежденностью.

Он открыл дверь. Оборачиваться он не хотел. Он не сделал бы этого ни за что на свете.

Он выбрался на красновато-зеленую лестницу. Поднимался, перескакивая через четыре ступеньки, повторяя:

— Глупо…

И, как это часто случается с детьми, он произнес слова, которые первыми пришли в голову:

— Займись своей сестрой… Давай! Займись Мари…

Он добрался до последнего этажа, прошел по коридору и толкнул дверь.

Увиденное предстало совсем уж полным идиотизмом, превзошедшим все, что случилось внизу, все вообще, что могло бы случиться в его жизни. Дикость!

Нелепость!

Одаль и Марсель…

Они сидели там в позе настолько смешной, что ему ничего не оставалось делать, как смеяться обидным и смущенным смехом.

Любой бы смолчал. Но не Одиль! Она испытывала необходимость объясниться, запутавшись в простынях, в рубашке Марселя, оказавшись в столь комическом положении. И она сказала:

— Я сейчас тебе все объясню…

А другой, внизу, так и просидел на краю кровати?

Шателар хохотал! Хохотал до боли в горле! Его мучила жажда! Ив то же время он чувствовал непреодолимое желание сесть, потому что его колени дрожали.

— Твоя сестра… — начал он, показывая на дверь.

Он не мог говорить длинными фразами. А она не могла понять! А всего-то ей и следовало, что спуститься к Мари.

Но нет! Она закричала:

— Что?.. Что случилось?..

Черт возьми! Ровным счетом ничего не случилось, потому что у них с Мари не получилось ничего! И это-то он и пытался заставить ее понять.

Он повторял:

— Не получилось…

Он смеялся без смеха. Это было нервное. Когда же она догадается спуститься вниз? Он знаками пытался ей это объяснить. И кончил тем, что заорал:

— Да иди же!

Не могли ведь они оставаться втроем в таком виде!

— Иди!

Она остановилась на полпути, открыла рот. Но все-таки промолчала, хотя и собиралась сказать:

«Обещай мне по крайней мере, что ты ему ничего не сделаешь…»

Сделать что-то Марселю!

И ради этого стоило впервые за несколько недель встать вместе с солнцем.

И, подобно примерному школьнику, поменять белье…

Открытая дверь позволяла видеть неприбранную постель и прямоугольное зеркало шкафа. Мари в черном костюме, со шляпкой на голове, держа свою маленькую сумку в руке, стояла на пороге и старательно прикладывала платок к носу, но делала это она не так, когда плачут, а просто как простуженный человек. Она здорово простыла утром в холодном, неотапливаемом, по крайней мере в вагонах третьего класса, поезде.

Одиль спускалась в растрепанном виде, и на лице ее ясно читалась катастрофа. Запыхавшись, она прошла перед сестрой и, не переставая стонать, стала рыться в шкафу.

— Боже!.. Боже!..

Потом она сорвала с себя ночную рубашку, в которой ходила до сих пор. Она стояла совсем обнаженная, рыжеволосая и мертвенно-бледная в сером свете дня.

Это было неожиданно. Мари невольно заметила, что ее сестра потолстела, а ее груди с крошечными ярко-розовыми сосками, которым Мари всегда завидовала, стали еще крепче, чем раньше.

Одиль одевалась, задыхаясь от волнения и беспокойства. Она говорила, не размышляя:

— Что он с тобой сделал-то?

И тут же, не дожидаясь ответа:

— Постой в коридоре… Предупреди меня, если он станет спускаться…

Несмотря на спешку, она, однако, натянула пояс, чулки, лифчик. Мари ходила взад и вперед по коридору, иногда останавливаясь в проеме двери.

— Ничего не слышно?

— Нет…

Наконец, уже одетая, Одиль поискала еще какие-то вещи, сама не зная какие, потом решилась идти.

— Идем… Расскажу по дороге… Я очень боюсь.

Бросив взгляд наверх, они обе стали спускаться по лестнице, затем появились в зале кафе, где все смотрели, как они проходили.

Видимо, собирался дождь. Небо заволокло тучами. Порывы холодного ветра прокатывались по набережной. Одиль бежала по тротуару, увлекая за собой сестру и время от времени оглядываясь.

— Ты не можешь себе представить… Он нас застукал, Марселя и меня…

Мари хотела рассмеяться, но сумела произнести серьезно:

— Что это на тебя нашло?

— Сама не знаю. Я себя спрашиваю, как это случилось.

Они шли по узким тротуарам оживленной улицы, и их толкали прохожие. Одиль очень суетилась, но шла не быстрее, чем спокойно идущая сестра. Мари убежденно говорила:

— Ты всегда была дурочкой, сестричка дорогая!

— Разве я виновата, что не могу отказать?

— Да ты ждешь этого, даже если тебя не просят!..

Они проходили мимо лавок, магазинов. Они были в большом городе. Их едва не задевали трамваи.

— А ты? — внезапно спросила Одиль.

— Что — я?

— С тобой этого еще не было? Шателар не попытался?

— С чего бы это? Было решено, что он попытается?

— Не хочу тебе этого говорить. Ты не понимаешь…

Как бы не так! Как бы не так! Мари уже поняла, что ее заманили в ловушку и что ее сестра, вполне возможно, далеко не столь невинна в этом деле, как хочет казаться.

Они добрались до вокзала. Остановившись, Мари внезапно спросила:

— У тебя есть деньги?

Одиль, порывшись в сумочке, нашла только смятые сто франков и мелочь.

— Это все?.. А в сберегательной кассе у тебя есть что-нибудь?

— Нет…

— Шателар что, не платил тебе?

— Платил лишь до тех пор, пока мы не стали жить вместе…

Мари пожала плечами и пошла купить два билета до Байо. Им оставалось около часа просидеть на скамейке в зале ожидания, и Мари все чаще и чаще сморкалась, а нос ее все краснел. Вокруг них были люди, так что они не могли говорить свободно. Им пришлось обмениваться только общими фразами, и усатая толстуха строго слушала их, наморщив лоб от желания понять.

— Ты не думаешь, что он придет?

Нет! Мари в это не верила. И она не выказывала никакого волнения по поводу произошедшего с ее сестрой.

— Интересно, что он сделал с Марселем?..

— А почему ты думаешь, что он с ним что-нибудь сделал?

Через стеклянную дверь они видели поезд, уже полчаса стоявший на том же месте.

— Ты поживешь в Порте несколько дней, и у тебя будет время дать объявление…

— Объявление? О чем?

— О поиске работы…

Мари словно не чувствовала холода, вот только нос…

Она не любила, когда он у нее краснел, и пудрилась всякий раз, как сморкалась.

— Я могу переночевать у тебя?

— Пока не знаю…

Она два-три раза толкнула Одиль ногой, чтобы привлечь внимание к усатой тетке, но эта тетка Одиль никак не интересовала.

— Что такое?

— Ничего… Не дергайся, девочка…

Мари говорила «девочка» уже каким-то покровительственным тоном.

В Байо они опоздали на автобус и должны были ждать вечернего рейса, не зная, куда деться, потому что кинотеатры еще не были открыты. Но они хотя бы поели пирожных. Они ели их, прогуливаясь вдоль витрин, когда Мари, внезапно охваченная какой-то мыслью, остановилась перед одним из магазинов.

— Ты умеешь хоть немножко шить? — спросила она сестру. — Раз уж тебе нечего будет делать какое-то время, я куплю все необходимое, чтобы сшить мне белье.

Мгновение спустя, уже в магазине, она прошептала:

— Дай-ка мне твои сто франков… У меня не хватает…

Снова пошел дождь. В лавке пахло холстом и хлопком. Целый час Мари придирчиво изучала товар, прежде чем решиться на покупку; вышла она с мягким розовым пакетом.

— Твое дело — оставаться дома… И тогда тебе никто ничего не скажет…

Дело в том, что их дом на скалистой улочке пока еще принадлежал им.

Дядюшка Пенсмен должен был заниматься и домом, и отцовским баркасом, пришвартованным в гавани со всем необходимым на борту, хоть сейчас в море.

— Как бы то ни было, иди… А мне нужно в кафе… Я вернусь к тебе, и ночевать мы будем вместе…

— Точно?

На набережной они разошлись; моросил мелкий дождь. Тазовые фонари были зажжены, прилив почти закончился. Мари вошла в «Морское кафе», снимая свою шляпу; беглого взора вокруг ей хватило, чтобы понять: каждый на своем месте.

— Здравствуйте!..

— Иди-ка быстро переодевайся, а то хозяйка устроит тебе…

— Почему?

— Ты разве не должна была вернуться к четырем часам?

— Я опоздала на автобус.

— Иди быстрей!

Мари отнюдь не спешила, напротив! Она никогда не тратила столько времени на переодевание и довольно долго просидела, ничего не делая, на краю кровати с чулками в руке, свесив голые ноги на пол.

Невозможно было бы объяснить, о чем она размышляет. Впрочем, это и не было размышлением. Сначала она ощущала лишь приятное тепло в груди; ей казалось, что надежды приобретают более ясные очертания. Потом, оглядывая свою мансарду и говоря себе, что все это ненадолго, она загрустила.

— Ну где же ты. Мари?

— Иду…

Она повеселела, и всех, кого знала, обслуживала с удовольствием, особенно стариков, которые приходили к ее отцу еще тогда, когда она была маленькой.

Затем она поела на кухне, на углу стола, подкладывая в суп побольше сметаны, когда хозяйка смотрела в другую сторону.

— Что ты делала в Шербуре? — спросила женщина, возившаяся с кастрюлями. Видела свою сестру?

— Да…

— Это она, кажется, живет с Шателаром? Он так и не собрался снарядить свой корабль? Капитан целыми днями торчит в кафе…

Можно было так и сидеть, есть и разговаривать, неопределенно думая в то же время совсем о других вещах, потом — еще о чем-то, достаточно занятном.

— Скажите, мадам Леон…

— Что?

— Я очень хотела бы несколько дней ночевать дома…

— С чего бы это?

— Моя сестра здесь…

— Которая у Шателара?

— Они больше не живут вместе. Может быть, она уедет в Париж, а пока…

И этим вечером в десять часов Мари открыла двери кафе, задержалась на мгновение у порога, накидывая плащ на голову, потом ринулась вперед, бегом пересекла набережную, перебежала мост, вскарабкалась по склону и пришла домой запыхавшись, как в годы, когда была маленькой.

В доме горел свет. Одиль еще не легла. Полено догорало в очаге, поскольку печи в доме не было. Большая родительская постель стояла в углу напротив шкафа. На столе керосиновая лампа освещала куски белого полотна.

— Что это ты делаешь? — забеспокоилась Мари, освобождаясь от плаща и сабо.

— Тебе штанишки…

— А размер ты мой знаешь, дурочка?

— Я прикинула, что чуть меньше, чем у меня…

Это был странный вечер, не похожий ни на какой другой. Одиль делала выкройку. Мари разговаривала, держа булавки во рту. Они едва не поругались, споря о том, как подрубать ткань.

— Что ты поела?

— Ничего… В доме же ничего нет…

— А ты, индюшка, не могла сходить к колбаснику?

Можно сказать, что Мари подчинила себе старшую сестру.

— Ты ляжешь у стенки… У тебя все еще такие же холодные ноги? Спокойной ночи.

— Как глупо… — вздохнула Одиль.

— Что глупо?

— Зачем он все-таки поднялся наверх.

Короткими фразами они поговорили в темноте еще немного, обо всем, что приходило в голову; мало-помалу постель стала нагреваться теплом их тел.

В шесть часов Мари бесшумно собралась на работу и на углу стола оставила деньги, чтобы Одиль смогла купить себе поесть.

Через два дня Одиль устроилась уже словно навсегда, окружив себя своим привычным беспорядком, мелкими привычками, остатками еды, всегда валявшимися на столе, и полупустыми чашками кофе, потому что он был ее страстью.

Когда в десять часов вечера Мари возвращалась и закрывала за собой дверь, весь мир, кроме них двоих, переставал существовать. Воздух пах горящим деревом и жареной рыбой, как когда-то давно. Они даже пустили ход стенных часов, которые старый друг их отца выиграл на бильярде и поменял на несколько корзин омаров.

— Ты все еще не получала писем?

— Они после долгих споров послали объявление в газету в Кане. Одиль хотела написать «горничная», но ее сестра возразила: она такая же горничная, как и генерал, она не умеет даже чисто закончить стежок!

И все-таки!.. Они написали «горничная»!.. Они не особенно томились ожиданием, поскольку особого значения это не имело, и продолжали шить для Мари, строго наблюдавшей за ходом дела.

— Если бы у нас была швейная машинка, — вздыхала Одиль. Машинка для полудюжины рубашек и штанишек! — О нем новостей так и нет…

— Нет… Его капитан звонил ему…

— Ну и?

— Ну и ничего.

— А Марсель?

— Тоже ничего.

В свое время, по мере того как они взрослели, сестры вели кухонное хозяйство, согнувшись над очагом, в сабо, дверных передниках; приглядывали за Улиткой.

— Скажи-ка, Мари…

— Что?

— Я вот тут подумала… Почему бы нам не поехать в Париж вдвоем?..

— Потому, моя милая, что я не хочу ехать в Париж.

— Почему?

— Да потому, что мне и здесь хорошо…

У Одили не было необходимости вставать рано, и спать ей не хотелось. Она долго крутилась в постели от желания поговорить.

— Ты спишь?

— Да.

— Что это ты нашла хорошего в Порте?

— Мне кажется, здесь хорошо.

— В «Морском кафе»? Подавать рыбакам выпивку?

— Нет…

— Что же тогда?

— Дай мне уснуть.

Тишина. Неровное дыхание.

— Ты спишь?

— Да, я же тебе сказала!

— Скажи мне по-честному. У тебя есть любовник?

— Не исключено…

— А кто он?

— Оставь меня в покое.

— Я его знаю?

Мари поднялась, босиком прошла зажечь лампу и встала перед сестрой, прищурившей от света глаза.

— Так ты не хочешь оставить меня в покое, да? Добиваешься, чтобы я вернулась ночевать в свою комнату при кафе?

— Что ты злишься? Я же имею право знать…

— Ладно! Так знай, что я никогда не уеду из Порта… И что я выйду замуж… И что я буду жить по ту сторону бухты в таком же доме, как те два красных…

Это были два известных, единственных в своем роде дома. Один из них принадлежал судовладельцу, имевшему три корабля и командовавшему одним из них. Другой дом принадлежал новому доктору, большому и бородатому, отцу шестерых или семерых детей.

Казалось, оба эти дома куплены по каталогу, как игрушки, такие они были веселые и нарядные. Именно таким ребенок воображает некий идеальный дом-с очень высокой крышей, ярко-красный, с гаражом слева, с террасой и балконами, с окнами скорее широкими, чем высокими, в стиле английских коттеджей.

В четырнадцать лет Мари хотела стать нянькой у детей судовладельца, так ей нравилась выложенная белой керамической плиткой кухня, где был газ, а каждая кастрюля висела на своем никелированном крючке.

— Теперь ты довольна? — бросила она сестре, грызя зеленое яблоко.

— Что это ты замышляешь?

— Ничего я не замышляю. Просто я хочу иметь такой же дом, как эти… Их тогда будет не два, а три, вот и все. У меня будут дети и прислуга, чтобы ими заниматься.

— Ложись! Постель стынет.

— А кто этого хотел? У моего мужа будет маленький автомобиль, и в дни его возвращения с моря мы будем ездить в кино, в Байо.

— Кто он?

— О ком ты?

— Ну, муж…

— Увидишь, девочка, позднее. Подвинься. Твоя толстая попа заняла все место. Спокойной ночи…

— Ты не хочешь сказать, кто он? — в полудреме все еще настаивала Одиль.

Мари, засыпая, продолжала сосать кусок яблока.

Они знали, что нужно соблюсти некие формальности, но всегда думали, что с ними можно и подождать, поэтому как-то утром Мари была удивлена, увидев одноколку дядюшки Пенсмена, остановившуюся перед кафе.

— Одевайся побыстрей, нам нужно в Байо, — сказал он ей, поприветствовав сначала хозяина и положив свой кнут на стол. — Нужно явиться к мировому судье. Я написал, чтобы Одиль тоже была там.

— Одиль не получила письма.

— Почему?

— Потому что ее больше нет в Шербуре… Она здесь.

Бывали дни, когда у Мари возникало желание подшучивать над людьми, и особенно она любила подшучивать над дядюшкой Пенсменом, у которого были смешные рыжие усы, всегда влажные, как у некоторых спаниелей.

— Скажи ей, чтобы она собиралась… Буссю будет там в час…

Ветер задувал так сильно, что Пенсмен тревожился за откидной верх своей повозки. Мари с сестрой съежились позади под лошадиной попоной, которая приятно пахла и в которой застряло много колючих соломин. Мари видела Пенсмена в профиль. Время от времени она толкала локтем сестру, потому что у дядюшки Пенсмена опять на кончике носа повисала капля; эта капля мгновение дрожала и наконец соединялась с такими же каплями, уже скатившимися в усы.

— Ваша тетя тоже ждет нас, — сказал он так, будто обещал им шоколаду.

— Как она себя чувствует?

— Неплохо, если бы не расширение вен… Но на той неделе в Байо должен приехать специалист, может, он сумеет что-нибудь сделать?

Действительно, они все собрались вместе под крытым входом здания мирового суда; там был ужасный сквозняк, и у Мари снова защекотало в носу. В соответствии с обстоятельствами они были в глубоком трауре, за исключением Одили, оставившей свою вуаль в Шербуре. Бледно-синее небо и крутящиеся на месте опавшие листья наводили на мысль о Дне всех святых[4].

— Одиль, конечно, совершеннолетняя, — заявил Пенсмен после того, как бросил взгляд на свою жену. — Я буду опекуном других, а Буссю — вторым опекуном.

Он говорил это так, как говорят, отправляясь с визитом и давая последние наставления: «Пивное, не суй пальцы в нос…»

Все было обговорено! Оставалось только поставить подписи! Пенсмен уже взялся за ручку двери, когда Мари произнесла:

— Я не нуждаюсь в опекуне…

— Да как же так! Как — не нуждаешься! Тебе семнадцать лет…

— Нет, дядя, уже три дня, как восемнадцать. Я хочу получить все права, как Берта.

— Кто эта Берта?

— Девушка из Порта. Она мне объяснила…

Было очевидно, что назревает ссора. Пенсмен покраснел от гнева. Его жена тряслась от негодования.

— Порядочной девушке незачем становиться независимой…

— А мне незачем становиться порядочной девушкой. Ты идешь, Одиль?

Она увлекла сестру за собой внутрь, где, как в церкви, были пустые скамьи, зеленоватые голые стены и что-то вроде прилавка на возвышении, за которым какой-то человек перебирал бумаги.

Буссю и Пенсмен тоже, в свою очередь, вбежали вслед за сестрами.

— Послушай, Мари… Одиль! Ты-то поумнее ее.

Место не было ни торжественным, ни внушительным.

— Извините, мсье, — сказала Мари человеку с бумагами, — вы не могли бы мне сказать, где тут найти не очень дорого адвоката?

К счастью, они прибыли раньше времени! Они могли обсуждать свои дела, никому не мешая. Мари чуть было не получила оплеуху от Пенсмена, но того вовремя удержала жена.

Вошли какие-то люди, сначала — лысый мужчина, усевшийся в углу в ожидании своей очереди, потом две рыночные торговки, оставшиеся стоять в глубине зала.

Мари в коридоре, еще более грязном и холодном, чем судебный зал, нашла адвоката в черной мантии, совсем молодого, с усиками под Чаплина.

— Вот… Я хочу, чтобы вы пошли со мной и помогли мне получить все права.

Сколько вы с меня возьмете?

И теперь адвокат с широкими рукавами разговаривал с Пенсменом и Буссю, пытаясь их успокоить. Он обещал Мари взять с нее не больше пятидесяти франков.

С улицы доносился очень далекий шум; в суде становилось то очень холодно, то слишком жарко; все изнывали, не зная, куда себя деть. Скамейки были слишком малы для тетушки Пенсмен. Буссю, наевшийся улиток, испытывал жажду, и ему очень хотелось выйти пропустить стаканчик.

Наконец появился некий господин с желтыми зубами и учтивым видом, он уселся за стол, и адвокат стал с ним говорить, то и дело показывая на Мари взглядом.

— Другие дети — Жозеф, Юбер, Улитка — отсутствовали, но и о них шел разговор. Позвали Пенсмена, потом Буссю. Беседа шла тихо. Новые посетители заняли места на скамейках и пытались понять, что происходит.

— Мадмуазель Ле Флем…

Одиль вышла вперед.

— Ваше имя Мари Ле Флем?

— Нет, я Одиль…

Тогда подошла Мари.

— Вы желаете подтвердить совершеннолетие? Вам восемнадцать лет, как следует из записей гражданского состояния…

— И я хотела бы стать опекуном Улитки, — заявила она, бросая вызов своим дядьям и тетке. — А моя сестра могла бы стать опекуном мальчиков…

Об этом вопрос вообще не ставился. Секретарь суда растерялся. Стали перечитывать бумаги, искать другие, недостающие. Пенсмен, стоя перед судьей, потерял дар речи и подталкивал жену, чтобы говорила она.

Мари следила таким взглядом за адвокатом, как сделавший ставку на бегах не отрывает глаз от своей лошади на беговой дорожке.

— Главное, не поддавайтесь моей тетке. Я вам дам на двадцать пять франков больше…

Через полчаса все было закончено. Конечно, предстояло еще выполнить множество формальностей, но Мари стала, так сказать, полностью независимой.

— Идем! — сказала Мари сестре, беря ее за руку.

И, не попрощавшись с родственниками, с достоинством вышла. На улице она взглянула на церковные часы и объявила:

— У нас до автобуса осталось время поесть пирожных.

Они съели их, затем сели в плохо освещенный автобус и устроились сзади.

Одаль спросила:

— Зачем ты все это сделала?

— Затем!

— Ты слышала, что они сказали? Ничего нельзя продать, ничего вынести из дома или с корабля до того, как…

— Ну, так!

Поскольку они проезжали мимо церкви в Порт-ан-Бессен, Мари перекрестилась, украдкой повернувшись к кладбищу. В этот момент позади блеснул свет автомобильных фар; перед набережной свет больше не был виден, и Мари не стала снова оглядываться.

— Идем домой, — решила она.

Они перешли через разводной мост и добрались до своего дома; было холодно, и Одиль, прежде чем раздеться, стала искать старую газету, чтобы разжечь огонь.

— У тебя есть еда?

— Несколько селедок…

— Приятного аппетита. А мне надо идти в кафе. Хозяин убежден, будто я только и делаю, что прогуливаюсь… Если бы!

Машина не обогнала автобус потому, что остановилась у первых домов города.

— В котором часу возвращается твой отец? — спросил Шателар.

Марсель, с рукой на перевязи, посмотрел на воду в гавани.

— С приливом… Не раньше девяти или десяти часов.

— Ну, тогда иди к себе и поменьше болтай… Ты понял? Если он не вернется к десяти часам, ты ляжешь как ни в чем ни бывало.

Шателар глядел на неловко вылезающего из машины смущенного мальчишку, не знающего ни что сказать, ни как поблагодарить.

— Иди, чтобы тебе никто не встретился…

— Я вам… и — Ладно, в другой раз. Спокойной ночи!

Он нажал на газ. Ему нужно было сразу развернуться, но он проехал до конца набережной, миновав кремовые шторы «Морского кафе». Он включил заднюю скорость и развернул машину. Вместо того чтобы сразу же уехать, он вышел и сделал несколько шагов по тротуару.

У второго окна уголок шторы не опускался отвесно, и через щель можно было заглянуть внутрь.

Шателар прошел мимо раз, другой, различая в окне голубоватые силуэты в прокуренном воздухе. Наконец он подошел к окну. Не увидев белого передника Мари, он наклонился и, убедившись в отсутствии прохожих, прислонился лбом к стеклу.

Но, оглядев пустынный тротуар справа и слева от себя, он упустил из виду, что нужно посмотреть еще и назад; Мари, только что миновавшая разводной мост, внезапно остановилась, глядя на него.

Она, однако, не была удивлена. Нет! Мари словно ощутила давно ожидаемую радость, которая пришла чуть раньше, чем она на это рассчитывала. Она улыбалась, и в ее улыбке не было иронии, но не было и торжества. Совсем напротив, в ней вдруг обнаружилась некая серьезность, может быть, грусть.

Он продолжал смотреть! Он ее не видел! Поскольку часть зала ускользала из поля его зрения, он ждал, полагая, что Мари вот-вот появится из того угла.

Он наблюдал за усевшимися за столы стариками, за хозяином, крутившим ручку радиоприемника, потому что настал час новостей.

Мари не предвидела такой ситуации. И действительно, она задавалась вопросом, не побежать ли ей домой, чтобы крикнуть сестре:

— Он здесь!

Потом она внезапно приняла решение. Запахнувшись плотнее в свой плащ.

Мари походкой спешащего человека пересекла улицу, как если бы не видела ни Шателара, ни машины. Она открыла дверь кафе и позвала:

— Дезире!.. Дезире!..

Она стояла на пороге, повернувшись к Шателару спиной и говоря в сторону зала, но только для него одного:

— Сбегай-ка, малыш, ко мне… Там увидишь мою сестру Одиль. Скажи ей, что я вернусь только к десяти часам.

Она закрыла дверь и, улыбаясь одновременно всем, весело объявила:

— Я теперь совершеннолетняя, и у меня все права, как они сказали!..

Ей очень хотелось обернуться, но она не рискнула. Во всяком случае, Шателар теперь знал, что Одиль сидит в их домике у скал и что Мари вернется только в десять часов.

Она открыла стенной шкаф в глубине, скинула плащ, завязала передник.

— Что вам принести, дедушка?

— Да я уже выпил…

— Ничего не значит! Я плачу…

Это был лучший старикан на свете, с голубыми глазами ребенка. Мари ходила в школу с его младшей дочерью, потому что у него было тринадцать детей.

Поворачиваться к окну было нельзя. Нельзя было и подавать воду. Наконец дверь открылась. Мальчишка вернулся.

— Что она сказала? — спросила его Мари с легкой улыбкой.

— Ничего не сказала…

Черт возьми! Одиль могла хотя бы спросить, почему это ему дали такое поручение! Только бы теперь у нее не возникло желания прийти за объяснениями к Мари!

— За ваше здоровье, дедушка!

Он проворчал:

— Тебя здорово позабавила твоя независимость, моя девочка…

Она смеялась. Он смеялся. Просто так. Просто потому, что оба были счастливы без особых на то причин.

Мари собирала грязные стаканы, вытирала тряпкой столы, перешагивала через сапоги клиентов, имеющих привычку загораживать проход, располагаясь поудобнее.

— Я забыла про ваши пирожные, — весело сказала она, входя в кухню, потому что обещала хозяйке привезти пирожные из Байо. — Шикарно! Сегодня еще будет и треска…

Никто никогда не слышал, чтобы она так много говорила за целый день. На нее обращали внимание, но не пытались понять.

И только много времени спустя под предлогом, что ей нужно вытряхнуть на улицу пепельницу. Мари открыла дверь и увидела, что машина все еще на месте, а Шателар исчез.

Ему всегда казалось, что сестры непохожи друг на дауга, но из-за двери послышался голос Мари:

— Войдите!

Тем не менее это крикнула не Мари, а Одиль, подумавшая, что пришла соседка; поэтому она так и осталась сидеть на корточках перед огнем, спиной к двери, держа в руках решетку для жаренья, на которой потрескивала сельдь.

На Одиль был черный передник, найденный в стенном шкафу, красные мягкие туфли, надетые на черные шерстяные чулки. Отблески пламени делали ее волосы еще более рыжими. Шателар задержался у двери, взволновавшись от того, что увидел частичку интимной жизни Мари.

Перед ним, конечно, была не она, но ее сестра! И со спины они вполне могли сойти одна за другую! Не была да такая поза обычной и для Мари, а передник, чулки, туфли — не ей ли принадлежали?

— Кто там? — пробормотала Одиль.

И только теперь она задвигалась, повернула голову, наконец встала в испуге, продолжая держать решетку В руках.

— Анри!

Это было его имя, но к нему никогда так не обращались, поэтому эти два слога придали всей сцене даже некоторую торжественность.

— Не убивай меня, прошу!.. Анри!.. Я сейчас тебе все объясню…

Он засмеялся коротким, но не очень веселым смехом, подошел к ней, похлопал по плечу.

— Дура ты! — заключил он.

Она поняла, что у него нет злости, и попыталась понять, что ему здесь надо.

— Ты приехал, чтобы привезти мои вещи?

— По правде говоря, я о них и не подумал…

И, указывая на сатиновый передник, спросил:

— Твоей сестры?

— Да…

Одиль не знала, как себя вести. Увидев, что он ищущим взглядом осматривается, она рискнула:

— Хочешь сесть?

Она подтолкнула к нему стул с сиденьем, плетенным из грубой соломы.

Потом, заметив, что вое еще держит в руке решетку с рыбой, спросила:

— Ты обедал?

— Нет…

— Хочешь поесть со мной селедки?

Разумеется, все это не было подготовлено заранее.

Шитье загромождало половину стола. Накрывая на стол, Одаль расставляла тарелки на другой половине, затем открыла дверь во двор.

— Ты куда?

— Нацедить сидра из бочки.

Она наполнила глиняный кувшин, как когда-то давно, здесь, дома, она делала каждый день. В буфете нашлось еще несколько селедок. Она добавила мелких поленьев в огонь, чтобы пламя светило поярче.

— Ты любишь с чесноком?

Он машинально подкрутил фитиль лампы. Ему было хорошо, но он чувствовал некоторое волнение. Его взгляд ощупал каждую вещь в комнате, включая ночную рубашку, лежащую на красном пуховом одеяле.

— Это здесь ты спишь со своей сестрой?

— Я жду отъезда в Париж. Я должна получить место горничной. Хорошо прожарено? Думаю, ты съешь две?

Она до сих пор не понимала, зачем он приехал, и это ее интриговало. Он казался таким милым, что она была недалека от мысли, будто он не может обойтись без нее и приехал за ней. Она знала человека такого типа, товарища Шателара, работавшего в страховом обществе. У него была косоглазая любовница, изменявшая ему при каждом удобном случае. Зная это, он тем не менее был так привязан к ней, что не мог без нее обходиться и довольствовался тем, что поколачивал ее время от времени.

— Ты поставил машину с той стороны моста?

Поколебавшись мгновение, садиться ей или нет, она все-таки уселась с ним за стол перед лампой; оба держали стаканы пахучего сидра перед собой.

— Когда возвращается твоя сестра?

— В десять. Не всегда точно в десять, но…

— У нее есть любовник?

Говоря это, он бросил уточняющий взгляд на кровать, и Одиль неправильно его истолковала.

— Во всяком случае, он сюда не приходит! — произнесла она.

— Выходит, он у нее есть.

Наконец и до нее дошло! Он приехал из-за Мари!

Когда он просил пригласить ее приехать в Шербур, она догадалась, что он сам захотел увидеть Мари, но она решила, что это не более чем мимолетное увлечение, иногда охватывавшее его и не длящееся долго.

С жирными губами, поставив локти на стол и скрестив пухлые пальцы у подбородка, она говорила, глядя на желтое пламя лампы.

— Один-то у нее должен быть, это точно. Иначе она не сказала бы мне то, что сказала. Но я не вижу, кто это мог бы быть, хотя и перебрала всех…

— Что же она тебе сказала?

Он закурил сигарету и со стулом отодвинулся от стола. За два года их совместной жизни это был, без сомнения, первый случай, когда между ними возникла настоящая душевная близость. Было жарко, жар пылающих поленьев можно было пощупать. Приятно пахло приготовленной сельдью и горящим деревом.

Снаружи доносился только однообразный рокот волн. И Одиль говорила, как она говорила в те времена, когда жила дома, как она говорила со своей сестрой, выкладывая все, что приходило в голову.

— Она не сказала ничего определенного… О Париже… Я спросила ее, почему она не поедет туда со мной.

Она была светлее, чем Мари, с фигурой одновременно более сформировавшейся, и более рыхлой, в чертах и выражении ее лица проглядывало больше неопределенности.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она, смутившись при этом до того, что не знала, обратиться ли к нему на «ты» или следует говорить «вы».

— Продолжай…

— Ты не дашь мне сигарету?

Она спросила, как ребенок, с таким очевидным желанием, что это выглядело даже трогательно.

— Ты говорила, что Мари…

— Ты по крайней мере не влюблен в нее? Думаю, тебе не на что рассчитывать… Я-то знаю свою сестру. Когда она что-то вобьет себе в голову! Мы называли ее Скрытницей, потому что никогда не знаешь, о чем она думает.

— Ты говорила с ней о Париже.

— Да. Не скажу ничего плохого о кафе, но женщина всегда себя лучше чувствует в порядочном доме. Мари мне заявила, что никогда не поедет в Париж…

— Почему?

— Точно не поедет! Она утверждает, что не покинет Порт-ан-Бессен. Значит, что-то держит ее здесь. Готова спорить, что он рыбак. Но среди молодых я не вижу, кто был бы владельцем собственного судна… Разве только он еще не стал им, а собирается покупать корабль через Морской кредит… Это будет…

— Она сказала, что у него есть судно?

— Она дала это понять. С Мари никогда точно не знаешь. Она говорила об этом и о других вещах. Она хочет дом около гавани, там, где уже есть два новых, точно такой же, с гаражом… Я не утомила тебя своим рассказом?

— С гаражом… А еще?

— Машина, разумеется! Чтобы ездить в кино в Байо, когда муж вернется на берег. В конце концов, может, это сын Боше? Боше-бакалейщик, но у него есть доля в судах…

— У тебя найдется еще немного сидра?

Одиль принесла вина со двора и сообщила:

— Опять пошел дождь. Прилив, должно быть, дошел до верхней точки…

Она послюнила нитку, чтобы вдеть ее в иголку, скрутила кончик пальцами, поднесла иголку и шитье поближе к лампе.

— О чем задумался? — спросила она, заметив, что ее собеседник погрузился в размышления. — Ты что, действительно имеешь виды на мою сестру?

— Ты уверена, что она не вернется до десяти часов?

— Никогда. Ты можешь остаться. Который час?

— Девять с минутами…

Она никогда не видела его таким спокойным. Обычно он не мог просидеть на месте и четверти часа, теребил все, что попадалось под руку. Сейчас же можно было сказать, что он чувствовал себя как дома, расслабился, счастливый и доверчивый, с покоем в душе.

— Вы всегда жили в этом доме? — спросил он.

— Да… Мы все здесь родились.

На этой огромной постели с красным пуховым одеялом! Вполне вероятно, что и одеяло-то то же самое!

— О чем ты думаешь? Ты все еще обижен на меня?

— За что?

— Ты и сам прекрасно знаешь. Я не думала даже, что он…

— Нет!

— Что?

— Не говори об этом, прошу тебя. Это слишком глупо, неужели ты не понимаешь?

— Но я именно так и сказала…

— Ну, так и незачем об этом говорить. Я не сержусь на тебя. Я даже не рассердился, когда это произошло.

— Потому что хотел отделаться от меня?

— И из-за этого, и по другим причинам. Не пытайся понять. А теперь, если хочешь доставить мне удовольствие, не говори сестре, что я приезжал…

Она поглядела на грязную посуду, вздохнула:

— Тогда нужно, чтобы я быстро вымыла все тарелки.

— Ладно! Дать тебе немного денег?

— Видишь ли, я сейчас живу за счет Мари.

Он вытащил из бумажника тысячефранковую банкноту и положил ее в жестяную коробку, где лежали катушки с нитками, наперстки и пуговицы.

Он поднялся, разминая затекшее тело.

— Ты еще приедешь меня повидать? — спросила Одаль, тоже поднявшаяся, чтобы согреть воды.

— Не знаю.

— Так ты действительно пришлешь мне мои вещи? Да еще мое зеленое платье, я отдала его в окраску. Это на улице Маршала Петена. Подожди! Я дам тебе квитанцию.

Он терпеливо ждал квитанцию. На его лице сохранялась неопределенная улыбка, и Одиль, ощущая потребность сделать что-то ласковое, подошла к нему и поцеловала в щеку, когда он открывал дверь.

— До свидания!.. Не принесло мне счастья то, что я сделала, да ты это знаешь.

И дверь закрылась. Расчувствовавшись, она заплакала; она плакала над собой, над тем, что сделала, над всем, что потеряла. Она хлюпала носом, потому что под рукой не оказалось платка, искала таз для посуды и бормотала:

— Ив этом он тоже виноват.

Она сама не знала почему, но не чувствовала себя столь уж виноватой.

Впрочем, все произошло слишком глупо. Около постели больного остерегаться было нечего. Марселя лихорадило… Он ей рассказывал о Мари, и слово за слово…

— Что с тобой?

Она вздрогнула. Мари с каплями воды на волосах была здесь, и сильный порыв ветра проник через открытую дверь, — Ничего… Мне грустно.

— Что он такого тебе сказал?

Одиль забыла о своем обещании и простодушно ответила:

— Ничего особенного. Да! Что он на меня не сердится и что пришлет мои вещи…

Мари видела две грязные тарелки, рыбьи кости, стаканы. Она сбросила свой плащ на кровать и с грохотом кинула сабо в другой конец комнаты.

— Ты знаешь, где он сейчас?

— Нет… Должно быть, возвращается в Шербур.

— Он на молу, совсем один, в темноте, под дождем, на ветру.

Одиль, не понимая, зачем он так поступает, смотрела на свою сестру с удивлением, а Мари продолжала:

— Что ты ему сказала?

— Не знаю. Что ты не хотела ехать в Париж… Что ты хотела бы выйти за своего рыбака. Кто он?

Шателару было хорошо на молу, на самом его конце, около фарватера, где с каждым вздохом море поднималось на несколько метров и бессильно опадало, чтобы тотчас же вздыбиться снова. С берега слышался грохот, там два или три ряда огромных волн без передышки разбивались о подножие скал.

Почти ничего не было видно, стояла ночь. Пять огней, не больше, один из них — на улице, где жили сестры, там, где мостовая без перехода уступает место полям. Один огонь около моста. Еще два мигающих огня, один над другим, обозначали фарватер.

Возвращалось какое-то судно, слышался быстрый стук мотора, напоминающий стук запыхавшегося сердца. Это судно тоже приподнялось в узком проходе, и какое-то мгновение казалось, что оно заденет за край мола. Еще мгновение спустя оно очутилось на спокойной воде гавани, включило сирену, совсем коротко, словно боясь разбудить город, затем стало слышно, как служитель у разводного моста начал крутить свою рукоятку.

Со стороны моря раскачивалось другое судно, и вскоре послышались его вздохи.

Вот! Шателару ничего не оставалось, как уйти. На мостовой были разложены сети, и он не чувствовал камней под ногами.

У сестер огонь все горел; единственный свет на наклонной улице. Пока не пройдет второе судно, мост не накроют; нужно было ждать. Неповоротливый в своем дождевике служитель у моста удивленно рассматривал вынырнувшего из ночи незнакомца. Шателар попросил у служителя прикурить. Их лица сблизились, но они больше не промолвили ни слова.

Второе судно с видневшимися на мостике силуэтами прошло. Шателар смог добраться до своей машины, устроился за рулем и без особой уверенности нажал на стартер. Он почти желал, чтобы аккумулятор оказался разряженным, но с ним все было в порядке. Мотор провернулся. Шателар легонько нажал на педаль газа, доехал вдоль гавани до самого конца и затем медленно направился в сторону полей.

На борту их было семеро, а из спящего города бесшумно, словно мышки, пришли четыре женщины. Они, неподвижные и продрогшие, стояли на краю набережной, наклонившись в сторону судовых огней, к мужчинам, которые Время от времени поднимали головы, укладывая снасти. За неделю, что они провели в море, у них отросли Породы. Касаясь одним бортом столь близкой земли, они сохраняли степенные и неторопливые движения из другого мира; так же близко видели они своих жен, закутанных в шали, но заканчивали приводить в порядок свой корабль, складывая сети и закрывая люки, однако ни один из них не думал, чтобы раньше других вскарабкаться по металлическому трапу, закрепленному в камнях набережной.

Тем не менее они переговаривались, сверху вниз и снизу вверх. С одной стороны слышались слова о количестве ящиков с пойманной рыбой, с другой — о нынешних ценах на рыбу и об уловах уже вернувшихся рыбаков.

Вио не было необходимости открывать рот, поскольку его никто не встречал.

Когда настал момент завершения работ, он забрал отложенную для себя около кабестана рыбу, несколько помятых мерланов и, перейдя набережную, понес их на вытянутой руке.

Как и всегда, он потопал ногами о тротуар, чтобы стряхнуть грязь с сапог.

Открыв ключом дверь своего дома, он включил свет; его первой заботой было убедиться, что в очаге осталось хоть немного огня.

Другие, в других домах, делали то же самое.

Он открыл буфет и нашел там холодную котлету и сковороду с вареным картофелем, его нужно было лишь разогреть.

Он молча ходил взад и вперед, он был совсем один. Его дочь-глухая, и он не старался вести себя потише. Это было единственной положительной стороной ее недуга!

Он перемешал угли, поставил себе тарелку на клеенку стола. Сначала он принялся жарить картофель, и когда масло пожелтело, он неподвижно застыл, глядя на нечто, висящее на спинке стула, нечто мягкое и темное: на куртку.

Дверь в спальню, как всегда, была для тепла приоткрыта на кухню. Нахмурив брови, с недоверчивым взглядом, Вио вошел, не зажигая света. Благодаря отсветам с кухни темнота не была непроглядной.

Он подошел к кровати, на которой кто-то лежал. Вио стоя внимательно стал рассматривать лицо сына и с некоторым трепетом понял, что тот притворяется, а не спит.

По правде говоря. Марсель дрожал под простынями от нервного напряжения, от страха. Он затрясся, лишь только услышал шум сапог на пороге, а сейчас даже не дышал.

Его отец ничего не сказал и не дотронулся до него. Он повернулся и возвратился в кухню, где снова принялся за приготовление еды. Картофель почти сгорел, вскоре такой же запах пошел и от рыбы.

Наконец он откашлялся и произнес:

— Не встанешь ли поесть со мной. Марсель?

Третье судно в гавани сиреной требовало прохода под мостом. И Мари заявила в темноту:

— Если ты не дашь мне побольше места, я вернусь жить в кафе!..

Это случалось все чаще и чаще, и Эмиль, гарсон, уже издалека узнавал еще не законченный рисунок. Люди, как обычно, разговаривали с Шателаром, посетители приглашали его выпить стаканчик, и он охотнее, чем раньше, присаживался к ним за столики.

Он, должно быть, совсем не слушал, что ему говорили, потому что, присев за столик, сразу же отыскивал в одном из карманов огрызок карандаша и начинал рисовать на крышке стола — всегда одно и то же, всегда одинаково.

Сначала появлялся круг, разомкнутый вверху и соединяющийся нижней частью через что-то, напоминающее коридор, с квадратом.

Двумя месяцами ранее, если, на свое несчастье, один из гарсонов забывал стереть подобный рисунок со столика, ему уже через пять минут после ухода клиента была бы устроена головомойка с обычным: «Вы думаете, что здесь жалкая забегаловка для картежников?»

По правде говоря, Эмиль не понимал смысла рисунка. Мадам Блан тем более.

Особенно потому, что в некоторых местах рисунка было разбросано много мелких треугольников, и они не могли догадаться, что эти треугольники означали.

Между тем все это вместе был Портан-Бессен с его аванпортом, каналом, перекрытым разводным мостом, и внутренней гаванью.

Все происходящее не придавало Шателару твердости, В его настроении чувствовалась вялость, и он уже давно не взрывался от свойственного ему сильного гнева.

Нельзя было сказать, что он много пьет. Его дядюшка, бывший владельцем кафе до него, тот — да, был большим любителем выпить, и то с одним, то с другим, как бы походя, глотал по двадцать аперитивов в день, не считая рюмок ликера после кофе.

Раньше Шателар брал себе лишь минеральную воду.

Теперь же он изменил привычки и пил пиво, вино, портвейн, да еще неоднократно повторяя все это.

Тем не менее он не был пьян, когда принялся за мадам Блан. Наступил поздний вечер, и кафе закрывалось. Она подсчитывала выручку, складывая монеты столбиком и закручивая их потом в бумагу. Он с иронией смотрел, как она делает эти столбики; так же он мог бы смотреть, например, на старика, играющего вишневыми косточками.

— Скажите-ка, мадам Блан…

— Слушаю вас, мсье Шателар…

— Когда вы выходили замуж…

Она живо подняла голову, потому что ее удивило это слово, пробудило в ней какие-то воспоминания.

— …или, если хотите, до того, как вы вышли замуж, до того, как вы познакомились с вашим мужем, что вы хотели от супружества?

Она внимательно слушала, нахмурив брови.

— Что я хотела от супружества? Что-то я не понимаю…

Он стоял тут же, в непринужденной позе, поставив локти на высокую кассу, в то время как гарсоны крутились в пустом зале, где до сих пор слоями стоял дым от всех выкуренных за день трубок и сигарет.

— Да… Есть такие, кто хочет выйти за инженера, врача, другие — за почтальона… А вы?

Она предприняла искреннюю попытку взглянуть в прошлое, но все было напрасно.

— Право слово, не могу вам сказать… Офицеры мне казались такими нарядными, но чтобы из-за этого выходить за них замуж…

— Ну хорошо! Вы не знали точно… Тогда скажите мне, каким вам представлялось будущее…

— Я вас уверяю, мсье Шателар, что…

— Вы прекрасно представляли себе будущее, черт возьми! Все представляют себе будущее! Вы хотели жить в деревне с курицами и свиньями?

— Нет…

— Так вы хотели иметь замок с тридцатью слугами или колбасную лавку и мужа-колбасника?

Она смеялась, но он оставался серьезным.

— Теперь-то вы понимаете, что я хочу сказать? Ведь есть такие, кто хочет всего лишь розовый домик с гаражом и кухню с фаянсовым кафелем.

— Для меня это не имело значения, — вздохнула мадам Блан. — Когда я выходила замуж, мой муж работал крупье, и мы меняли город каждый сезон…

— Вот как! Вы вышли замуж за крупье?

Это навело его на какие-то размышления. Он украдкой поглядывал на кассиршу.

— Он им больше не работает, — снова вздохнула она, — из-за язвы желудка.

У крупье, как вы понимаете, не может быть…

— Это точно!

— Он сейчас ночной сторож, хотя…

Нет, пьяным он не был, но его взгляд, бродящий по залу со сдвинутыми стульями, был мутным, и он внезапно спросил:

— Вам не противно провести всю вашу жизнь, подавая выпивку, говоря «спасибо» клиентам, выпроваживая их?

— Но, мсье Шателар…

— Да это я себя спрашиваю, не противно ли мне.

Вслед за этим он оставил ее и с действительно брезгливым видом поднялся к себе, где стал раздеваться, один, в комнате с зеркальным шкафом.

Назавтра он принялся за то же самое, выбрав того из гарсонов, который походил на президента Республики. Тот был весьма робок и даже вздрогнул, увидев внезапно появившегося хозяина, который спросил, подозрительно глядя на него:

— Вы женаты?

— Да, мсье…

— Почему?

Шателар прямо-таки впитывал его малейшие непроизвольные движения, словно желая выпытать тяжкую тайну.

— Но, мсье…

— Ваша жена красива?

— В свое время она была не хуже других, но пятеро ребятишек…

Шателар серьезно повторил:

— Пятеро ребятишек, да…

Он повернулся на каблуках и оставил на месте ошеломленного гарсона, спрашивающего себя — так ли он ответил, как следовало.

Шателар производил впечатление человека скучающего, все делающего без убежденности, как будто выпавшего из своей собственной жизни. Даже когда он, руки в карманах, шел на набережную смотреть корабли… С ним заговаривали, и он вздрагивал, изумленный, почти испуганный.

В тот день Эмиль дважды видел, как он, склонившись над стойкой, опрокидывал в глотку стаканчик, так что Эмиль почти не удивился случившемуся вечером инциденту.

Не такой уж серьезный инцидент, но весьма показательный для всякого, кто хоть немного знал порядки в ресторане. Именно Эмилю, безусловно самому опытному гарсону, какой-то ворчливый клиент вернул порцию соля, утверждая, что рыба несвежая. Эмиль, как и было заведено, с достоинством забрал рыбу и направился за подтверждением к Шателару. Тот в это время ел за первым столиком у стойки.

— Что это такое? — спросил он.

— Клиент утверждает, что рыба несвежая.

Если бы хоть он, как всегда за ужином, читал газету, можно было бы понять его рассеянность. Но нет! Он ответил с совершенно потерянным видом:

— Так что же вы хотите, чтобы я сделал? Я тут ни при чем…

— Но ведь и он…

— А что он говорит?

— Что не может ее есть…

— Ну так пусть и не ест… Я не могу заставить его есть.

И он отвернулся. Он выглядел похудевшим, но, может быть, это не соответствовало действительности. Однако он, безусловно, стал меньше следить за собой, брился раз в два-три дня, наспех причесывался и кое-как повязывал первый попавшийся галстук.

Со своими друзьями, обсуждавшими маленькой группой каждый день свои дела перед белотом, он был откровенно сварлив, даже груб.

— У тебя, говорят, неприятности…

— Нет!

— Ты по крайней мере не вложил деньги в эту «Стеллу»?

Вот это-то они и обсуждали, поскольку фирма «Стелла», основанная в Шербуре три года назад, недавно обанкротилась.

Но все было гораздо сложней! В итоге его постоянных размышлений голова стала пустой и гулкой, как котел: один мол слева, другой справа; они соединялись почти на середине залива, оставляя только проход для кораблей…

Потом два маленьких мигающих огня один над другим, чтобы обозначить проход… Скалы с каждой стороны… Служитель на мосту в своем непромокаемом плаще, выходящий из темноты в любой час ночи, чтобы крутить свою рукоятку…

Были даны указания: когда звонил Доршен, ему неизменно отвечали, что хозяина нет на месте. Потом, спустя какое-то время, указания изменились.

Нужно было говорить:

— Будьте на своем месте и ни о чем не беспокойтесь.

В конце концов, поскольку этот ненормальный продолжал звонить каждый день, Шателар ему ответил:

— Г…!

— Эмиль и другие гарсоны все слышали и задавались вопросом, что это предвещает. Об этом вполголоса судачили во всех углах, в конторе, на кухне.

Он терзался, именно терзался, и длилось это дни и недели.

— Скажите-ка, мадам Блан…

— Слушаю вас, мсье Шателар…

Все стали говорить с ним слишком мягкими голосами, как говорят с больными.

— Между нами, вас не смущало, что ваш мужкрупье?

Прежде чем ответить, она посмотрела на Эмиля, стоявшего неподалеку, и, казалось, взглядом ему сказала: опять он за свое!

Воздух становился все холоднее, но дождь лил нечасто, и рыбаки принялись снаряжать баркасы за сельдью, которую ловили не дальше мили от причалов.

Это всегда создавало оживление, поскольку четыре десятка суденышек приходили и уходили с каждым приливом. Их можно было видеть за ловлей рыбы они стояли почти борт к борту, со своими бурыми парусами, толкаемые одним бризом, создавая движущийся островок в море.

Потом женщины приходили поглядеть на улов, уносили корзины, а мужчины, заработавшие деньги, чаще всего проводили время в кафе.

Каждый вечер Одиль не упускала случая сказать:

— Все-таки нужно, чтобы ты отпустила меня…

И каждый вечер Мари отвечала:

— Останься еще немного.

Ее сестре большего и не требовалось. Она жила спокойной, тихой жизнью, совсем одна в теплом доме, и едва ли не в полдень брала на себя труд ополоснуться. Она вышивала. Сейчас, поскольку с бельем было покончено, Мари велела ей вышить свои инициалы, и Одиль дошла до того, что, работая иглой, читала роман за двадцать су, лежащий на столе.

— Это не может длиться вечно, — вздыхала она. — Мне нужно пойти работать.

— У тебя есть время.

— Я знаю, что на меня не так уж много расходов, но это неправильно, что твои деньги…

На автобусе ей привезли большой пакет, где были все ее вещи, даже зеленое платье, не забытое Шателаром; он сходил за ним к красильщику. Но письма не было. Денег тоже. Правда, в свой последний приезд он оставил ей тысячу франков!

Жизнь выглядела столь же однообразной, как небо зимой. Людям было не о чем серьезном разговаривать, кроме разве всегда одинаковых историй о рыбаках-любителях выпить, о женщинах, которых поколачивали за дело, и о старой Миро, с которой всегда происходили какие-то истории.

Марсель больше не ездил в Байо. Он работал учеником у Жокена, корабельного механика, и его иногда можно было видеть в голубой спецовке, с шерстяным платком вокруг шеи, умело держащего инструменты на палубе ремонтируемого корабля. И хотя он работал, его отец так и не разрешил ему даже появляться в кафе; Марселю ничего не оставалось, кроме как повиноваться.

«Жанна» стояла пришвартованная на том же месте, свежепокрашенная, с разложенными на палубе сетями, и Доршен ночевал на ней, подобно людям, ютящимся на старых баржах по берегам рек.

Заняться ему было нечем, кроме ежедневных телефонных звонков. Он снарядил удочки и часами ловил рыбу то на одном молу, то на другом, смотря по тому, откуда дул ветер. Его поддразнивали. Он не отвечал и, насупившись, сидел в своем углу.

Дни текли, как из крана вода, такие же бесцветные, такие же ускользающие.

Не будь приливов и отливов, можно было бы вообще не заметить, что время движется. Все привыкли видеть Мари в «Морском кафе», а она, в свою очередь, знала, кто в какой час придет и что будет пить; ей было известно, кто, выпив, останется спокойно сидеть, кого же лучше вовремя выставить за дверь, а кто весь вечер в своем углу станет предаваться мечтам перед полным стаканом вина.

— Подчас может показаться, что ты чего-то ждешь, — заметила Одиль, окружавшая в знак признательности свою сестру всяческим вниманием.

Но Мари не отвечала. Ее вытянутое и бледное лицо стало еще более бесстрастным, как в ту пору, когда ее волновало собственное созревание и ее заставляли принимать укрепляющие лекарства.

— Ты думаешь, что в Париже, вдвоем, у богатых людей нам не будет лучше?

Мари пожимала плечами. Весь день она могла видеть поверх занавесок мачту «Жанны» и ее форштевень с двумя желтыми треугольниками, написанный белым номер 1207, а прямо за «Жанной — два розовых дома с черепичными крышами.

Чтобы звонить, Доршен приходил в кафе, и поскольку телефонной кабины не было, аппарат висел на стене в кухне; это позволяло все слышать.

— Что вы говорите?.. Но мне непременно нужно с ним поговорить!.. Пусть он хоть даст знать, должен ли я торчать здесь… И тогда пусть он пришлет мне денег…

Над ним смеялись. Над «Жанной» тоже посмеивались, хотя и несколько натянуто.

— Я тебя уверяю, будет лучше, если я уеду, — со все убывающей убежденностью не уставала повторять толстеющая Одиль.

Она толстела и становилась все бледнее из-за недостатка воздуха. Еще несколько лет такой жизни, и ее разнесет, подобно тем сорокалетним женщинам, которые живут за заборами домов в маленьких городках и весь день вяжут или вышивают около плиты.

— Скажи мне хоть, чего ты ждешь… Сначала ты говорила о замужестве, а теперь…

— Замолчи! — с неожиданным гневом закричала на нее Мари.

— Хорошо. Я не знала.

— Чего ты не знала?

— Что все порушилось, вот! Ты такая скрытная.

Одиль всегда спала как сурок и никогда не слышала, как возвращаются корабли, хотя они производили много шума своими сиренами, требуя открыть мост.

Однажды Одиль переела трески со сметаной, ее мучило несварение желудка, и она проснулась среди ночи. Ей захотелось подняться, чтобы выпить стакан воды, но из-за холода она не сразу решилась встать.

Внезапно ей послышался какой-то шепот, и она взволнованно навострила уши.

Она и слышала и не слышала; это казалось странным. Рядом с ней лежало горячее тело Гари, и Одиль, прислушиваясь к ее дыханию, почувствовала что-то неладное.

Черт возьми! Мари сдерживала дыхание, она не спала, она была вся напряжена! Да к тому же она так Неестественно хлюпала носом, что Одиль робко прошептала:

— Ты плачешь?

— Нет…

Но сказано это было таким смущенным голосом, что Одиль, повернувшись, повторила:

— Да нет же, ты плачешь!.. Я слышу, как ты сдерживаешься…

— Оставь меня! Спи!

Тогда Одиль провела рукой по лицу сестры и ощутила жар и влагу. Она выпрямилась и схватила коробок спичек.

— Не смей зажигать…

Они схватились. Мари хотела снова уложить свою сестру, но Одиль выскользнула из кровати. Она спустила босые ноги на ледяной пол. Нашла спички и зажгла свечу, которую Мари попыталась задуть.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу, — ответила Мари с красными веками и носом, блестящими щеками, искаженным лицом.

— Я тебя чем-то обидела?

— Ты дура!

— Что тогда с тобой?

— Иди ложись! Оставь меня, это лучше всего…

Она так ничего и не сказала. Одиль выпила стакан воды и уснула почти сразу же, не сомневаясь, впрочем, что почти каждую ночь с Мари бывало то же самое.

Тем не менее она послала новое объявление в парижскую газету: «Две девушки, умеющие шить, ищут место в одном или разных домах…»

Два дня спустя, когда Одиль начала ждать ответа, произошло событие, в котором она ничего не поняла. Было, вероятно, около пяти часов. Лампу зажгли уже час назад.

Мальчишка из кафе, не постучав, открыл дверь и бросил:

— Вас зовут…

— Куда? Что там еще такое?

А произошло вот что. Подъехала машина и остановилась на набережной; на нее никто не обратил внимания, потому что во время хода сельди сюда весь день подъезжали торговцы рыбой, и некоторые из них имели хорошие машины.

Шателар вылез из машины и не торопясь, но и не замедляя шага, направился к двери кафе; он толкнул ее, закрыл за собой и прошел в угол зала. Вид у него был серьезный, а под глазами темнели круги, как у невыспавшегося или страдающего несварением желудка человека.

В кафе сидели с полдюжины рыбаков, но Доршен находился на борту. Мари, должно быть, именно в эту минуту вышла на кухню, потому что, когда вернулась с подносом и стаканами, она сначала едва не споткнулась о ноги Шателара, еще не видя его самого.

— Ах! — сказала она.

Хозяин поочередно глядел на них. Моряки, продолжая разговаривать, наблюдали за Шателаром.

— Поди сюда. Мари! — позвал тот громким голосом.

Она, ни кровинки в лице, с потухшим взором, подошла послушно, робко, словно школьница к внезапно появившемуся классному инспектору.

— Сними свой передник. Нам нужно поговорить…

Она посмотрела на хозяина. Потом, поскольку вошли два пахнущих рыбой посетителя, прошептала:

— Я не могу сейчас уйти…

— И никто не может тебя заменить?

— Только моя сестра…

— Тогда отправь за ней.

Ожидавшие посетители не могли ничего понять. Слова говорились совсем обычные. Почему же тогда произносившие их были белы как бумага, с синяками под глазами, будто после бурно проведенной ночи?

Голосом маленькой девочки Мари спросила у хозяина:

— Нельзя ли послать Дезире за моей сестрой? Она заменила бы меня ненадолго…

Воздух был тяжелый, печь раскалилась докрасна. Хозяин, как обычно, тоже был красен.

— Если уж это так необходимо… — пробормотал он.

Он подал знак Мари выйти с ним на кухню, но она, казалось, не поняла.

Двое вновь пришедших посетителей потребовали кофе с кальвадосом, и она стала обслуживать их, не подозревая, что эти стаканы будут последними, которые она подает в жизни.

Без всякой торжественности текли торжественные минуты, в повседневной и приглушенной атмосфере. Шателар терпеливо ждал. Никто не обратил внимания на его фуражку с лентами, как носят моряки и судовладельцы. Заметили только, что в нем что-то изменилось, но не смогли понять, что именно.

Для оживления сцены требовалась Одиль. Она вбежала, запыхавшись, положив руку на сердце, словно в ожидании катастрофы, и встревоженно закричала:

— Что случилось. Мари?

Мари, стоя посреди кафе, сохраняла спокойствие.

— Ничего… Мне нужно, чтобы ты меня подменила.

И она стала стягивать свой передник, в то время как Одиль заметила Шателара, покраснела, не зная что делать, что говорить, глядя вокруг себя глазами обезумевшей курицы.

Шателар же поднялся и сказал просто:

— Иди!

Потом, повернувшись к другим, бросил:

— До скорого свидания!

Снаружи было темно, холодно, ощущалось дыхание моря, на своих привычных местах виднелись фонари, мелькали неясные тени, перебегающие иногда улицу, хозяйки шли за молоком.

Шателар направился к разводному мосту, держа руки в карманах. Мари, встав слева от него, взяла его под руку.

Они уже миновали мост, и только тогда она открыла рот:

— Я думала, ты больше не приедешь…

Он остановился под единственным на ближайшую сотню метров газовым фонарем. Сначала он произнес:

— Врешь…

Потом посмотрел на нее долгим взглядом, почти злым в своей пристальности.

Она тоже смотрела на него, и теперь можно было сказать, что к ней возвращается жизнь, а ее странноватая, всегда немного ироничная улыбка расцветала на тонких губах.

Внезапным движением он привлек ее к себе, не целуя, сжал так сильно, как мог, словно хотел задушить, а его взгляд все это время поверх головы Мари скользил по разводному мосту, кафе, проходу для судов, гавани, двум освещенным домам на левом берегу.

Она тихонько попыталась высвободиться. Показала на газовый фонарь и прошептала:

— Ну и место ты выбрал!..

Они снова пошли, один — руки в карманах, другая — держа его под руку. Они вышли на мол, и их ноги стали топтать разложенные сети. Темнота и рокот моря охватили их. Они прошли метров сто, прежде чем Шателар проворчал:

— Не знаю, может, я поступаю глупо, но…

— Но что?

Она улыбнулась в темноте. Он почувствовал это. Белизна ее лица угадывалась во мраке. И вдруг он схватил ее, но на этот раз впился в губы.

Это длилось бесконечно. Какое-то судно успело войти в порт и послать им иронический гудок сирены.

Когда они оторвались друг от друга, то почти одновременно украдкой поднесли руку к лицу, как если бы что-то их щекотало.

Потом снова послышался голос Мари:

— Ты испугался? — спросила она.

Он усмехнулся.

— Уж не тебя ли? Если ты так думаешь, малышка, то ты ошибаешься. Я хозяин бистро, и мне хватает дел с обслуживанием людей, вот! Что же до остального…

Вернувшись к началу мола, они совершили полукруг.

У Шателара уже не было желания нежничать. Шагая, он даже подыскивал менее мягкие слова, но Мари от этого не перестала улыбаться.

— Они мне все осточертели… Я все-таки не в том возрасте, чтобы выпивать за каждым столиком и составлять компанию идиотам… Что ты сказала?

— Ничего…

— Я подумал, что, раз уж у меня есть судно…

Он все время прерывал сам себя, чтобы поворачиваться к ней в надежде что-нибудь услышать, но она молчала, переполненная радостью, наслаждаясь каждой минутой и нетерпением Шателара, его нарастающим гневом.

— Я хорошо знаю, что тебе понравится провожать своего мужа в плаванье и размахивать платочком на краю набережной.

Она вернула свою руку на место, на его мускулистую руку.

— А что будет с твоей сестрой?

— Она хочет ехать в Париж…

— Тем лучше!

Они вернулись под газовый фонарь. Мост был разведен. Им пришлось ждать, чтобы перейти.

— Ладно! Увидим… — вздохнул Шателар.

Чуть позднее, так и не отпуская друг друга, они вошли «Морское кафе». Они заняли столик в глубине зала; Пателар позвал Одиль и сказал ей абсолютно естественным голосом:

— Приготовь-ка нам грог…

Мари чуть было не разразилась смехом. Но на этот раз не из-за Одиль, которая делала все, что могла, обслуживая их и изображая, что ничего не замечает. Нет, комичными казались поза Шателара, его злые и подозрительные взгляды, которые он бросал на всех сидящих за столиками рыбаков и даже на хозяина.

В сущности, он, должно быть, испытывал неясное желание подраться.

Особенно он боялся иронических ухмылок, даже беглых. Увидев их, он, несомненно, ринулся бы в атаку, подобно зверю.

И это чуть было не произошло. Невысокий молодой парень расхохотался, и Шателар уже начал привставать. Но он был вынужден признать, что смех раздавался не из-за него, и уселся на свое место.

Что же до хозяина, то он понял, насколько все серьезно, и догнал на кухне Одиль.

— Постой-ка… Я сам их обслужу.

Несмотря ни на что, Шателар любил столкновения. Громким голосом он неожиданно произнес:

— «Жанна» завтра выходит в море к английским берегам.

Никто не шевельнулся. Лишь все глаза обратились в его сторону и встретили безмятежное лицо Мари.

— Мне понадобятся пятеро моряков и юнга…

Тишина. Потом шепоток разговоров. Потом здоровый рыжеватый тип вышел вперед, держа фуражку в руке.

— Я не занят… Если условия…

Какой-то старик спорил со своим сыном, убеждая его в чем-то.

— Ты можешь его взять… я его знаю…

Шателар послал за Доршеном, и тот примчался бегом.

— Завтра снимаемся с якоря.

— Но…

— Я пойду под твоим командованием, пока сам не прошел экзамен…

— Я…

— Выпей что-нибудь и пойдем…

В Порте имелись и другие кафе. Шагая втроем, с Мари посередине, они обошли их все, присаживались за столики, пили грог, и повсюду Шателар задавал тот же вопрос, в глубине души, вероятно, надеясь на стычку.

— Мне нужны еще трое…

Немного спустя им были нужны двое. Потом один. За их спинами разгорались споры.

— Она кончит так же, как ее сестра.

— Эта? Она слишком хитра для подобного.

Шателар не был пьян. Он просто выпил несколько стаканчиков грога. Он размышлял обо всем, даже о том, что нужно поставить машину в гараж и перенести свои вещи на борт.

Было десять часов, когда, выходя из очередного кафе, где они ели на коричневой в клеточку клеенке, он объявил:

— Теперь иди ложись…

Они стояли на улице. Над ними горел газовый фонарь. Мари уже естественным движением подставила ему губы.

— Спокойной ночи, Анри…

Она назвала его так в первый раз. Он повернул голову. Потом, когда она, запахивая плащ, уже отбежала на несколько метров, он открыл было рот, чтобы окликнуть ее.

Но нет! Ему тоже лучше пойти спать. У него в «Морском кафе» была заказана комната. Одиль работала в зале. Она улыбнулась ему, и он пожал плечами.

— Пусть меня разбудят в четыре часа! — сказал он.

Смена ролей произошла, в сущности, очень гладко, Потому что Мари знала часы приливов, знала, в какой Авомент нужно прийти, когда заканчивается суета на борту и когда у мужчин, перед тем как отдать швартовы, Появляется свободное мгновение; короче, она знала время, когда открывают мост.

Еще затемно они втроем или вчетвером стояли на набережной, в сабо, шалях, с непричесанными волосами, двое из троих держали по ребенку, а третья пришла с двумя.

Поцелуи пахли выпитым накануне ромом и горячим утренним кофе.

Когда судно начало отходить, женщины вровень с ним пошли по набережной, и в конце концов им пришлось бежать.

Потом наступил момент, когда судно исчезло в темноте; они остановились, собрались вместе и медленно пошли назад, кутаясь в свои шали, потому что утренний холод пронизывал их все сильней. Одна из них сказала:

— Я, пожалуй, снова лягу…

Но никто так и не понял, что выражал взгляд Мари, которая всегда была Скрытницей.

1938 г.