Глава первая Марина, Марианна, Мария

Ничто не готовило Марину Мнишек к судьбе будущей русской царицы. Она родилась около 1588/89 года (точная дата неизвестна) в семье сандомирского воеводы Юрия (Ежи) Мнишка (около 1548-1613) и дочери сандомирского хорунжего Ядвиги Тарло. Марина – в латинском варианте Марианна – четвертая дочь воеводы. Всего же в семье было пятеро сыновей и пять дочерей [18].

Первые годы жизни Марины-Марианны прошли в родовом замке Тарлов (доставшемся Юрию Мнишку в приданое) в Лашках Мурованных в Самборском повете. Для тех, кто привык к демоническому образу Марины Мнишек, может оказаться неожиданным то, что к моменту появления русского «царевича» в Речи Посполитой ей было всего пятнадцать лет. Понятно, что ожидать от нее в таком возрасте самостоятельных поступков не приходится. Она во всем была послушна воле родителей, и на страницах исторических документов нет ни единого намека на возможность самостоятельного выбора ею своей судьбы при встрече с самозванцем. Можно согласиться с мнением профессора Александра Гиршберга, который писал: «Главным фактором в этих событиях были тайные интриги Юрия Мнишка; роль же его дочери, Марины, скорее пассивна, нежели активна; она явилась почти жертвой честолюбивых стремлений отца и своей собственной безумной гордости» [19].

Управляя королевским доменом, воевода Юрий Мнишек был по сути наместником в Самборе и Львове. В его распоряжении находились королевские апартаменты в Самборском замке, строительству и украшению которого воевода посвящал много времени, тратя огромные средства. Он вел роскошную жизнь магната с многочисленными приемами, охотами и праздниками, участвовал в военных походах. Имя сандомирского воеводы Юрия Мнишка было вписано золотыми буквами в числе имен самых значительных благотворителей на специальной плите из красного мрамора в церкви Святого Андрея Львовского в Самборе. Древний самборский монастырь бернардинцев, основанный еще в XV веке, был заново отстроен им, в пользу монастыря постоянно шел доход с одного из имений сандомирского воеводы. В летописях ордена бернардинцев, по замечанию отца Павла Пирлинга, воеводе Юрию Мнишку «посвящено немало страниц, полных признательности: под покровом риторических похвал по его адресу здесь слышится живое и искреннее чувство» [20].

Если братья Марины Мнишек уезжали из Самбора получать образование в университеты Франции и Италии, то дочери оставались дома и готовились к будущему замужеству. Сознание собственной исключительности, дополненное семейными преданиями о происхождении рода от лучших слуг императоров Священной Римской империи, диктовало детям сенатора Речи Посполитой необходимость посвятить себя высокой миссии.

О Марине в первые годы ее жизни мало что можно сказать, кроме самых общих сведений о том, что она умела читать и писать и в целом была вполне образованной и подготовленной к светской жизни по меркам Речи Посполитой. Характер ее воспитания определялся монахами-бернардинцами, духовную связь с которыми она сохраняла даже во время своего несчастливого путешествия в Московское государство. Скорее всего, воспитателем и учителем Марины Мнишек и других дочерей сандомирского воеводы был один из монахов, и именно в самборском монастыре бернардинцев она была у первого причастия (наиболее важное событие в жизни каждого ребенка, воспитанного в католичестве). Старшая сестра Марины Мнишек стала монахиней кармелитского монастыря, и это тоже много говорит об атмосфере благочестия, в которой были воспитаны дочери сандомирского воеводы.

Конечно, не каждая из сестер готова была уйти в монахини. Достаточно вспомнить яркий брак Урсулы Мнишек, вышедшей замуж за князя Константина Вишневецкого. Своих девочек воевода Юрий Мнишек готовил к светским балам, стремился баловать, но в то же время хотел уберечь до поры от влияний внешнего мира, цену которому он хорошо знал.

Но недаром говорят о том, куда может привести дорога, выложенная благими намерениями… Если бы к документам Смутного времени, как русским, так и польским, составить индекс упоминаний исторических лиц, то не приходится сомневаться, что имя сандомирского воеводы Юрия Мнишка будет встречаться в нем особенно часто. И виной всему история царевича Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, которая никогда бы не состоялась без участия этого вельможи. Совершенно неожиданно щедрый благотворитель и защитник веры оказывается одновременно не брезгующим никакими моральными преградами честолюбцем и сребролюбцем. Как такое могло произойти и почему все эти отрицательные качества были перенесены впоследствии на совершенно непричастную к махинациям отца Марину Мнишек?

В отличие от других родов Речи Посполитой род Мнишков был выезжим и позднее других вошел в состав польской знати. Предки Марины Мнишек происходили из Великих Кончиц в Чехии и служили германскому императору. С XV века род осел в Моравии. Дед Марины, Николай из Великих Кончиц (около 1484-1553), принадлежал к староморавскому роду и бежал в Польшу, опасаясь гнева императора Фердинанда. (Позднее возникла весьма лестная для Мнишков легенда об их происхождении от императора Карла Великого.) В 1520-1530-х годах Николай Мнишек из Великих Кончиц занимал должность маршалка двора коронного канцлера, а потом сделал карьеру при дворе короля Сигизмунда-Августа. В 1530 году Николай Мнишек стал королевским дворянином, в 1537-м – подкоморием короля Сигизмунда-Августа, а в 1543 году – буркграфом Краковского замка. От брака с Барбарой Каменецкой он имел пятерых детей, которые своими браками укрепили положение Мнишков среди знатных польских родов. Позднее, когда в 1606 году свадебный поезд Марины Мнишек отправится в Московское государство, в нем, помимо отца Марины Юрия, окажутся и другой сын Николая Мнишка и Барбары Каменецкой, ее дядя красноставский староста Ян Мнишек (около 1541-1612), а также новые польские родственники Мнишков – Тарло и Стадницкие.

Но еще раньше два брата Мнишков, Юрий (отец Марины) и Николай (около 1550-1597), успели «прославиться» в темной истории, положившей, по слухам, начало богатству и влиянию этого поколения рода Мнишков. Они были обвинены в сводничестве, поставке любовниц, знахарок и чародеев самому королю Сигизмунду-Августу. Особенно гремело имя молодых братьев Мнишков в авантюрной истории с похищением Барбары Гизанки из варшавского монастыря бернардинок. Доставленная ими красавица не только стала любовницей короля и родила ему дочь, но и вполне могла превратиться в новую польскую королеву. То, что король попал в зависимость от братьев Мнишков в таком деликатном деле, не укрылось от глаз шляхты. После внезапной смерти короля Сигизмунда-Августа братьев на сейме 1573 года обвинили в действиях, приведших чуть ли не к гибели короля, а также в том, что они ограбили казну и вывезли ценности из одного из королевских замков. Но до официального предъявления обвинений и начала судебного расследования дело все же не дошло. Сказанное в пылу полемики так и осталось недоказуемым. Во всяком случае, братьям удалось оправдаться, хотя расплата в виде удаления из Кракова от нового королевского двора все-таки последовала. Шлейф этой истории потом долго тянулся за Мнишками. Для современников Марины, помнивших историю с Барбарой Гизанкой, судьба дочери сандомирского воеводы, отправленной отцом по сути в наложницы самозваного царя Московии, была поучительной и могла считаться карой за прежние грехи. В свою очередь семья Мнишков, как в начале XVII века, так и сто лет спустя, много трудилась над тем, чтобы обелить действия воеводы Юрия Мнишка в истории с царевичем и Мариной.

Скорее всего, судьба Марины Мнишек сложилась бы обычно, окончившись более или менее удачным замужеством, приумножившим родовые связи и богатства семьи Мнишков. Но соблазн брака с будущим московским царем оказался столь велик, что все участники драмы закрыли глаза на странные обстоятельства появления царевича Дмитрия Ивановича из небытия.

Первым в череде тех влиятельных лиц в Речи Посполитой, кто активно способствовал распространению легенды о чудесно спасшемся царевиче, был князь Адам Вишневецкий [21]. Его весьма заинтересовали речи беглого хлопчика из Московии, который «открыл» ему свое царское происхождение. А ведь уже случалось, что за эти намеки будущему московскому царю смеялись в глаза и выталкивали его в шею. Правда, когда он совершал паломничество по православным монастырям южной Руси как инок Григорий Отрепьев, все было в порядке. Спасаясь от разразившегося в Москве жестокого голода, дьякон Чудова монастыря Григорий Отрепьев и его спутники иноки Варлаам Яцкий и Мисаил Повадин переезжали из одного монастыря в другой. «Извет Варлаама» – челобитная одного из спутников Григория Отрепьева, поданная в сентябре 1606 года царю Василию Шуйскому, является одним из самых важных источников наших сведений о «царевиче Дмитрии». Долгое время историки, прежде всего те, кто вслед за Н. И. Костомаровым не склонен был доверять годуновской пропаганде, обосновывавшей тождество «царевича» с Григорием Отрепьевым, сомневались в ее деталях. С. М. Соловьев, напротив, считал челобитную Варлаама «важным, обстоятельным и живым источником относительно бегства Григория Отрепьева из Москвы» [22]. Впоследствии отец Павел Пирлинг обратил внимание на то, что показания Варлаама Яцкого совпадают с тем, что Лжедмитрий I говорил о себе в Речи Посполитой (это наблюдение подтвердил И. А. Голубцов) [23]. Детали пребывания «в Литве» Лжедмитрия I – Григория Отрепьева становятся известны, таким образом, из двух независимых источников.

Из Московского государства ушли три чернеца. Всех их связывало общее происхождение из рядовых детей боярских Галича, Коломны, Серпейска. Несмотря на «обычный» статус их родителей, это все-таки не совсем простые люди, обязанные тянуть тягло и пахать землю, а те, кто в светской жизни имел статус служилых людей «по отечеству» и находился на более или менее комфортной середине социальной лестницы. Для таких детей боярских, в отличие от посадского человека или крестьянина, путь на социальный верх был возможен, но чрезвычайно труден. Нужно было прежде всего нести тяжести ежегодных военных походов в строю дворянской конницы, состоявшей из сотен таких же не выдающихся по происхождению детей боярских. Чтобы как-то преодолеть жесткий порядок, которому следовало большинство, использовались обходные пути. Одним из них был уход от верстания поместными и денежными окладами, после чего дворянский недоросль, достигнув пятнадцатилетнего возраста, ехал не на службу в полки, как его сверстники, а шел служить в боярский двор или в монастырь. Так поступил Григорий (в миру Юрий) Отрепьев, которого современники позднее узнали в объявившемся в Польше самозваном царевиче Дмитрии Ивановиче. «Юшка» (а молодых и неродовитых всегда звали уменьшительным именем) служил во дворах Михаила Никитича Романова и их свойственника князя Бориса Камбулатовича Черкасского. Поступление в холопы во двор к боярам Романовым было для него лишь эпизодом. В те времена это не считалось чем-то зазорным, скорее даже наоборот: «клиентские» связи с боярским родом могли сильно помочь в будущем. Маленький человек с «комплексом императора» где-то должен был подхватить саму мысль о возможности отождествления себя со спасенным царевичем. Двор Романовых, родственников первой жены Ивана Грозного, был подходящей средой для такого рода разговоров и мыслей. Не Романовы были заинтересованы в молодом Григории Отрепьеве, а он в них.

Последовавшие затем пострижение Отрепьева и уход в монастырь связывают с опалой на род Романовых осенью 1600 года. Якобы романовский холоп только постригом спасся от начавшихся преследований. Однако до таких, как он, никому, по большому счету, не было дела. Кроме того, подобная версия плохо соотносится с историей самозванца, как она приведена в «Новом летописце». По сведениям этого источника, Юшка «как бысть в возрасте, и даше ево к Москве на учение грамоте; грамота ж ему дася не от Бога, но дияволу сосуд учинися и бысть зело грамоте горазд и во младости пострижеся на Москве, не вем где» [24]. После этого Григорий год прожил в суздальском Спасо-Евфимьевом монастыре, потом еще в одной обители и затем вернулся в Москву, узнав, что его дед, Замятия Отрепьев, поступил в Чудов монастырь. Следовательно, никаких точных сведений о «постриге» самозванца не существовало. По монастырям же он должен был скитаться несколько лет, а не год с небольшим (именно столько времени прошло от опалы Романовых до бегства Григория Отрепьева в Литву весной 1602 года). Потеряв покровительство Романовых, Григорий Отрепьев, как их вчерашний холоп, мог найти заступничество только у кого-то из своих родственников. Отсюда поворот в его биографии, связанный с появлением самозванца в Чудовом монастыре, где за него мог походатайствовать дед Замятия. Тем более что Григорий Отрепьев действительно выделялся своими способностями. Молва о его успехах в книжном письме распространилась в монастыре очень быстро. Отрепьев попал в келейники к самому патриарху Иову, «живяше» у которого, сочинял каноны святым. При своих посещениях царского дворца патриарх Иов иногда брал с собой молодого монастырского слугу. Так будущий «царь Дмитрий» впервые попал в кремлевские терема – правда, в своей чернецкой одежде. Ему же явно хотелось большего.

Когда «в Великий пост на другой неделе, в понедельник», то есть 23 февраля 1602 года, на «Варварском крестьце» (недалеко от двора Романовых!) молодой чернец Григорий окликнул Варлаама Яцкого, между ними состоялся знаменательный разговор. Григорий Отрепьев искал компаньона для задуманного им похода в Литву. Вся Москва была полна слухами о грядущем перемирии с Литвой, которое и было заключено 1 марта 1602 года на двадцать лет [25]. Событие это оказалось впоследствии поворотным в отношениях Московского государства и Речи Посполитой. Отрепьев одним из первых понял возможные выгоды, которые такое соглашение могло сулить ему лично. Правда, планировавшийся им уход в Литву продолжал оставаться незаконным, так как даже срок перемирия исчислялся только с «Успеньева дня» – 15 августа 1602 года, а пункт о вольном передвижении между подданными двух государств в нем отсутствовал. Поэтому Григорий придумал, каким образом можно, не привлекая особого внимания, добраться с товарищами до Литвы. Еще один из новоявленных богомольцев – чернец Мисаил Повадин – был его ровесником и находился в полном его подчинении. Будущий самозванец решил найти кого-то более старшего по возрасту и духовному званию, чем они с Мисаилом, чтобы представить все как паломническую поездку, где он выглядел бы не инициатором, а всего лишь одним из сопровождающих. С этой целью он и окликнул на улице чернеца Варлаама.

Вот как Варлаам Яцкий рассказывал о ставшей для него роковой встрече в своей челобитной: «И сзади меня пришел чернец молод, сотворив молитву и поклонився мне и учал меня спрашивати: старец, которыя честныя обители? И сказал я ему, что постригся в немощи, а начало имею Рожества Пречистой Пафнотиева монастыря. И которой де чин имееши, крылошанин ли, и как имя? И яз ему сказал имя свое, Варлам. И учал я его роспрашивати: которой ты честныя обители, и которой чин имеешь, и как тобе имя? И он мне сказал, что жил в Чудове монастыре, а чин имею дияконский, а зовут меня Григорьем, а по прозвищу Отрепьев. И яз ему говорил: что тобе Замятия, да Смирной Отрепьевы? И он мне сказал, что Замятия ему дед, а Смирной дядя».

После знакомства между ними завязался разговор о паломничестве по монастырям в Литве. Неизвестно, обратил ли внимание Варлаам Яцкий на такую существенную деталь, как прямой вопрос Григория Отрепьева о службе на клиросе. У будущего самозванца ничего не могло быть случайным, и этот вопрос тоже приоткрывает часть его замысла. Григорий Отрепьев сам служил клирошанином, и ему нужен был компаньон, знавший дьяконский устав: так легче можно было путешествовать по монастырям.

Уже в первом разговоре чернец Григорий сообщил случайному собеседнику, что он и «Похвалу московским чудотворцам» составлял, и у патриарха Иова жил в келье (что действительно было правдой). «И патриарх де видя мое досужство и учал на царьскую думу в верх собою меня имати, – говорил Григорий Отрепьев, – и в славу де вшел в великую». Видимо, Отрепьев действительно умел убеждать людей и входить к ним в доверие. Почтенный старец уже на следующий день согласился идти с ним в Литву, в Киево-Печерский монастырь, а оттуда к святым местам: «Да он же мне говорил, да жив в Печерском монастыри пойдем до святаго града Иерусалима, до Воскресения Господня и до гроба Господня» [26].

И еще один штрих, характеризующий действия самозванца: при первой встрече с Варлаамом Яцким он так и не раскрыл ему, что еще раньше уговорил поехать в путешествие Мисаила Повадина, тоже чудовского клирошанина. Выручило то, что пришедший на другой день в условленное место в Иконном ряду Варлаам Яцкий узнал Мисаила по прежней службе у князя Ивана Ивановича Шуйского. Варлаам Яцкий одно время тоже принадлежал к братии Чудова монастыря (во всяком случае так позднее считал сам патриарх Иов), потому-то он столь легко согласился на отъезд из Москвы с двумя другими чудовскими иноками.

Общность происхождения из служилой среды, пребывание во дворах Романовых, Черкасских и Шуйских, а затем в кремлевском Чудове монастыре сблизили Григория Отрепьева, Варлаама Яцкого и Мисаила Повадина. Но очевидно, что инициатором всего дела был чернец Григорий. Он же и верховодил в составившейся паломнической группе. Именно Григорий первым упомянут в записи на книге святого Василия Великого «О постничестве» (Острог, 1594), хранившейся в середине XIX века в Загоровском монастыре на Волыни. Запись эта опубликована А. Добротворским: «Лето от сотворение миру 7110-го (1602) года месяца августа в 14 день сию книгу Великого Василия дал намь Григорию з братею с Ворламом, да Мисаилом, Констянтин Констинович, нареченный во светом кресщеныи Василей, Божиею милостию пресветьлое княже Остроское, воевода Киевскии». Позднее рядом с именем Григория кто-то приписал слова: «царевичу московскому» [27]. Все это еще раз косвенно подтверждает достоверность «Извета Варлаама». По этой записи можно предположить, что состоялась какая-то личная встреча князя Константина Острожского с московскими паломниками, на которой он подарил им книгу, изданную в его типографии. Пришлые монахи сами составили запись. Уйдя по своей воле из Московского государства, они не имели никакой защиты в Речи Посполитой, их «паспортом» могла быть только монашеская ряса, а «прохожим листом» – эта книга. Отношения между двумя государствами продолжали оставаться не просто сложными или натянутыми, а враждебными даже по заключении перемирия, и выходцам из Московии нужна была защита от возможных преследований и обвинений в лазутчестве. Книга с записью о «даре» князя Острожского становилась своеобразной охранной грамотой.

Что же произошло с тремя монастырскими слугами после их отъезда из Москвы 24 февраля 1602 года и до того момента, как они оказались в землях киевского воеводы князя Константина Острожского? Почему Григорий Отрепьев отделился от своих спутников и продолжил путешествие по Литве самостоятельно? Как произошло «чудесное» превращение чернеца Григория в «царевича Дмитрия»? И когда наконец в этой истории возникают Мнишки?

Выйдя из Москвы на второй неделе Великого поста 1602 года, все трое доехали на нанятых подводах до Волхова, оттуда перебрались в Карачев и Новгород-Северский. В Спасо-Преображенском монастыре Новгорода-Северского их приняли и поставили служить «на крыл осе». В Благовещение 25 марта 1602 года Григорий Отрепьев «с попами служил обедню и за Пречистою ходил». Там же 4 апреля 1602 года они встретили Пасху и «на третей недели после Велика дни в понедельник», то есть 19 апреля, наняв «вожа» (проводника), уже вчетвером пошли в Литву – «на Стародуб и Стародубский уезд». Через Лоев и Любеч пришли в Киев, где архимандрит Киево-Печерского монастыря Елисей Плетенецкий разрешил им пожить некоторое время. Там они пробыли не меньше трех недель, примерно до конца мая 1602 года, после чего двинулись в Острог к князю Константину Константиновичу Острожскому, где «летовали».

Впоследствии будущий «царевич» рассказывал о своих приключениях в Литве князю Адаму Вишневецкому. Однако рассказ его начинается со времени прихода самозванца в Острог летом 1602 года. Детали, сообщаемые в «Извете Варлаама», объясняют, почему Григорий Отрепьев умалчивал о пребывании в Киеве.

Все дело в том, что Григорий Отрепьев давно уже примеривался к роли московского «царевича». Даже монахи Чудова монастыря, по словам автора «Нового летописца», вспоминали, как они ему «плеваху и на смех претворяху» в ответ на его попытки объявить свое «царское» происхождение. А ведь самозванец был не так-то прост. Пытаясь объяснить психологические мотивы его поступков, нужно помнить о его долго подавлявшихся и не имевших выхода очевидных незаурядных способностях. Сын стрелецкого сотника, погибшего в пьяной драке в Москве, он уже этой «непочетной» гибелью своего отца был вычеркнут из ряда служилых людей, где статус, имения и честь передавались по наследству. Не стало ли это началом психологической драмы, продиктовавшей столь радикальный отказ сначала от традиций службы своей семьи, а потом и вовсе от родового имени?

В Чудовом монастыре чернец Григорий быстро сделал карьеру, в один год попав в келейники к патриарху, что не могло не вызывать зависти среди монастырской братии. Приблизившись к доброму патриарху Иову, Григорий Отрепьев уже мог свободно присмотреться к деталям царского церемониала, наслушаться рассказов о внутренней жизни дворца со времен Ивана Грозного, узнать тайны, обычно не попадавшие на страницы летописей. Монахи Чудова монастыря потом вспоминали, чем особенно интересовался дьякон Григорий: «Многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрея и проведаша накрепко».

На первый взгляд безумием было в Кремле, где всегда имелось столько ушей и глаз доносчиков, всуе упоминать умершего царевича, давая такой прекрасный повод чудовской братии «остудить» патриарха от любви к безмерно заносчивому чернецу. Но здесь мы видим знаменитое упрямство самозванца, верившего в свое царское происхождение и глубоко презиравшего тех, кто не мог дойти в своем понимании до действительно великой мысли о возможном спасении царевича. Но прежде ему пришлось научиться хорошо притворяться, скрывая свои настоящие замыслы. В Чудовом монастыре он шутя проговаривался о заветном: «Яко в смехотворие глаголаше старцом, яко “царь буду на Москве”». Реакция «плевавшихся» и «смеявшихся» монахов заставляла Григория Отрепьева лелеять мысль о будущем реванше и искать счастья в Литве.

Прощаясь в пасхальные дни 1602 года с гостеприимным Спасским новгород-северским монастырем, а заодно и с Московским государством, Григорий Отрепьев оставил «метку» о себе. По его отъезде архимандрит Варсонофий, келейником которого опять быстро стал чернец Григорий, обнаружил «памятцу», в которой гость сообщал, что он не кто иной, как спасшийся царевич Дмитрий Иванович, и в будущем пожалует монастырь, оказавший ему помощь: «Аз есмь царевич Дмитрей, сын царя Ивана, а как буду на престоле на Москве отца своего и я тебя пожалую за то, что ты меня покоил у себя в обители» [28]. Шуткой это назвать невозможно: самозванец, в отличие от окружающих, серьезно относился к разговорам о своем царском происхождении. А значит, это уже было нетерпеливое и очень опасное в его ситуации стремление объявить о себе как о царском сыне как можно скорее.

Едва появившись в Киеве в конце апреля – начале мая 1602 года, чернец Григорий Отрепьев повторяет попытку с объявлением себя московским «царевичем». Если бы это была только навязчивая идея сумасшедшего, то скорее всего Григорий Отрепьев продолжал бы повсюду требовать от окружающих соответствующих почестей по отношению к себе. Его же линия поведения была много изощреннее. Он уже додумался до инсценировки тяжелой болезни, чтобы царевича в нем увидели другие. В разрядных книгах времени царствования Бориса Годунова сообщается: «И умысля дьяволскою кознью розболелся до умертвия, и велел бит челом игумену Печерскому, чтоб ево поновил и вдуховне сказал: бутто он сын великого государя царя Ивана Васильевича, царевич Дмитрей Углетцкой, а ходит бутто выскусе не пострижен, избегаючи укрывался от царя Бориса; и он бы игумен после ево смерти про то всем объявил. И после того встал, сказал, бутто полехчело ему» [29]. Этому рассказу вторит в общих чертах «Извет Варлаама». Правда, имеются и некоторые различия. По версии спутника Григория Отрепьева, власти Киево-Печерского монастыря выгнали самозванца, а в разрядах написано, что игумен «учал ево чтит, чаял то правда, и ведомо учинил королю и сенаторем». Конечно, детали лучше были известны Варлааму Яцкому. История с болезнью не подействовала на архимандрита Елисея Плетенецкого. Не случайно после трехнедельного пребывания в Киеве путешествующие московские монахи вынуждены были уехать в Острог к князю Константину Острожскому.

Первые недели пребывания в Речи Посполитой должны были показать самозванцу, насколько не просто будет ему доказать окружающим, что он и есть настоящий царевич Дмитрий Иванович. Настойчивость, проявленная Григорием Отрепьевым, лишь подтверждает, что он действовал последовательно, меньше всего преследуя цели банального обмана. Мысль об объявлении себя московским царевичем уже крепко сидела в его голове. И он показал, что умеет делать выводы из своих неудач. Следующим, кого Григорий Отрепьев попытался убедить в своем царственном происхождении, стал князь Константин Острожский. Но даже православный магнат в Речи Посполитой сначала был магнатом и только потом православным человеком. Надо было еще добиться приема у киевского воеводы. И Григорий начинает служить в подведомственных князю Острожскому монастырях, надеясь, как это было уже однажды с патриархом Иовом, обратить на себя внимание своей ученостью. Приведенная выше запись на острожском издании 1594 года вроде бы убеждает, что знакомство с киевским воеводой действительно состоялось. Сам князь Константин Острожский в письме к королю Сигизмунду III открещивался от сомнительной чести встречи с самозванцем в своих землях. А вот его сын, князь Януш Острожский, напротив, был осведомлен о существовании московского претендента, жившего в Дерманском монастыре его отца, а потом «приставшего к анабаптистам» [30].

Итак, Григорию Отрепьеву снова не удалось доказать свое царское происхождение. Более того, позднее в Кракове папский нунций Клавдий Рангони выяснил, что гайдуки князя Константина Острожского вытолкали бесцеремонного просителя за ворота замка. А это означало уже серьезное поражение. Самый первый замысел Григория Отрепьева – привлечь на свою сторону монастырские власти в Киеве и главного православного магната Речи Посполитой – провалился. Формально разрыв с прежними надеждами произошел тогда, когда самозванец скинул чернецкую одежду и дьяконскую камилавку. Он ведь сам сообщал игумену Киево-Печерского монастыря, что ходил «бутто в ыскусе, не пострижен», а следовательно, имел все основания, чтобы переодеться в светский костюм. Все это оказалось неожиданным для его спутников, продолжавших верить в легенду о паломничестве к святым местам. Но в Речи Посполитой, в отличие от Московского государства, они уже никак не могли повлиять на вольнодумца. Власти Киево-Печерского монастыря только и сказали старцу Варлааму: «Здеся де земля в Литве волная, в коей кто вере хочет, в той и пребывает». Эта незнакомая ранее Григорию Отрепьеву религиозная терпимость и подсказала ему следующие шаги. Он понял, что в Речи Посполитой, где сосуществуют разные христианские традиции, ему, не отступая от задуманного, остается выбрать свою веру и в прямом, и в переносном смысле. Но еще важнее для него было найти «средний путь», примиривший бы православие с другими конфессиями, без чего, как стало понятно, поддержку в Литве найти будет трудно, если вообще возможно.

Следующим пунктом, куда уже самостоятельно, отделившись от своих спутников, пришел Григорий Отрепьев осенью 1602 года, стал арианский центр в Гоще на Волыни маршалка двора князя Острожского – Гавриила Гойского. По словам Н. И. Костомарова, «пребывание в этой школе свободомыслия» наложило на «царевича» «печать того религиозного индифферентизма, который не могли стереть с него даже иезуиты» [31]. Тесные контакты с арианами в Гоще будут потом использованы для обвинений Григория Отрепьева в ереси. Между тем сам он в это время изучал польский язык, латынь и совершенствовал свои познания в богословских вопросах, чему так благоприятствовала атмосфера основанной в Гоще школы. Очевидно, какие-то виды имелись у самозванца и на Гавриила Гойского, как одного из главных придворных князя Константина Острожского. Но их осуществлению мог помешать дотошный старец Варлаам, специально ездивший с челобитной из Дерманского монастыря в Острог, чтобы князь Константин Острожский вернул беглого дьякона из Гощи. Однако как князь, так и его люди опять сослались на законы веротерпимости в Речи Посполитой: «Здеся де земля, как кто хочет, да тот в той вере и пребывает». Вряд ли старец Варлаам придумал этот эпизод. Из его «Извета» выясняется, что князь Константин Острожский упомянул в подтверждение закона веротерпимости в Речи Посполитой о своем сыне, князе Януше Острожском, католике, также ездившем в Гощу к арианам. (Поэтому-то, кстати сказать, сын князя Острожского мог дать уже упоминавшуюся выше точную справку королю Сигизмунду III об отъезде «царевича» из Дерманского монастыря к «анабаптистам».)

Однако все, что удалось Григорию Отрепьеву в Гоще, не считая полученных знаний, – так это пережить холодную зиму 1602/03 года. Сразу «после Велика дни» (православная Пасха приходилась в 1603 году на 24 апреля) он «пропал безвестно» для старца Варлаама.

Отрепьев не оставил надежд рассказать о своем «царском» происхождении. Теперь он обратился к представителю другого могущественного магнатского рода в православных землях Украины – князю Адаму Вишневецкому. И то, что не удалось сделать самозванцу в Киево-Печерском монастыре, произведет впечатление в Брагине на князя Адама Вишневецкого. Именно из Брагина, при поддержке князей Вишневецких, и начнет восходить звезда «московского царевича», которая очень скоро приведет его и в дом Мнишков. 19 января 1603 года родственник князя Адама – Константин – женился на Урсуле Мнишек, старшей сестре Марины. Это и предопределило будущую встречу царевича Дмитрия Ивановича с Мариной Мнишек.

Князь Адам Вишневецкий тоже был известен своей приверженностью православию. Но богатому и знатному брагинскому владельцу слишком вредила другая «известность» – любителя празднеств и гульбищ. Старец Варлаам не случайно называл его «бражником». У князей Вишневецких были свои счеты и с царем Борисом Годуновым. Уже после заключения перемирия 1 марта 1602 года им никак не удавалось решить пограничные споры с Московским государством. Камнем преткновения оказались принадлежавшие князьям Вишневецким Прилуцкое и Снетино городища в Северской земле. Посланник Постник Огарев, ездивший к королю Сигизмунду III в 1604 году, говорил, что князья Вишневецкие осваивали их «воровством» [32]. Следовательно, конкурент царя Бориса Годунова в правах на московский престол мог пригодиться Вишневецким в споре о городках в Северской земле.

Каким способом Григорий Отрепьев добился признания, в точности неизвестно. Существует несколько версий этого события, случившегося летом 1603 года. Самым правдоподобным выглядит рассказ о новой тяжкой болезни, в которой самозванец якобы открыл тайну своего царского происхождения исповедовавшему его священнику. Это очень напоминает спектакль, отрепетированный чернецом Григорием в Киево-Печерском монастыре. Все понимали, что в такой момент человек не должен врать; вполне естественно было увидеть у больного и царские «признаки» на теле, а также бывший при нем золотой крест с именем царевича Дмитрия. Отрепьев рассказал духовнику историю в духе античного мифа о том, как мальчиком его подменили в Угличе и вместо него погиб другой, как он воспитывался в семье совершенно чужих людей, как его воспитатель лишь перед смертью открыл ему тайну и посоветовал скрываться от коварного Бориса Годунова в монастырях. На этот раз были учтены все прежние промахи. Как писал автор «Нового летописца», самозванец заготовил «писмо» с историей о своем царском происхождении и, положив его «под постелю», позвал священника, попросив вскрыть «писмо» только после его смерти. Через духовника, не имевшего права сообщать посторонним услышанное на исповеди, однако рассказавшего о необычных речах умирающего, история вышла наружу и дошла до владельца Брагина князя Адама Вишневецкого. Остальные детали окружающие могли домыслить сами, а самозванцу оставалось лишь не разубеждать их и подтверждать выгодную ему версию своими рассказами. Единственное, что могло вызвать сомнения: слишком уж хорошо все было просчитано, чтобы оказаться правдой.

Князю Адаму Вишневецкому поначалу показалось забавным, что у него в услужении оказался «московский царевич». Варлаам Яцкий в своей челобитной писал, что князь «тому Гришке поверил и учинил его на колесницах и на конех ездити и людно. Из Брачна (так в подлиннике. – В. К.) князь Адам поехал до Вишневца и того Гришку с собою взял, и по паном по родным его возил и сказывал его царевичем князем Дмитрием Ивановичем Углецким» [33]. Князь Адам Вишневецкий намеренно стремился к тому, чтобы о «царевиче» узнало как можно больше людей, но во всей истории, по крайней мере в начале ее, присутствовал больше элемент шутовства и ничто не напоминало далеко идущую интригу. Вряд ли самозванец был в восторге от того, что его возили в колесницах, как императора Рима, он должен был понимать двусмысленность такой игры и славы. Да и «слава» эта пока не выходила за пределы родственного и дружеского круга Вишневецких. Скоро князь Адам Вишневецкий отвез «сына тирана Ивана» из Брагина в Вишневецкий замок, куда его пригласил приехать двоюродный брат князь Константин Вишневецкий. По дороге в Вишневец самозванец получил небольшую компенсацию за свои прежние унижения. Через Острог и другие земли князя Острожского ехал уже не прежний чернец, а «московский царевич», которого больше не могли достать княжеские гайдуки.

В Вишневце, по сведениям Варлаама Яцкого, Гришка Отрепьев «летовал и зимовал». Князь Адам Вишневецкий многократно рассказывал, каким чудесным образом он нашел «государского сына». «Исповедь» Григория Отрепьева была записана в начале октября 1603 года. Узнали об истории «московского царевича» и Мнишки. Марине Мнишек о появлении царевича первой могла сообщить ее сестра Урсула, ставшая недавно хозяйкой Вишневецкого замка; впрочем, о переписке между сестрами ничего не известно. В воображении юной панны Марины могли рисоваться какие угодно романтические картины, ведь она, как и другие, не знала реальную историю Григория Отрепьева. Сандомирского же воеводу Юрия Мнишка романтическая сторона дела вряд ли интересовала. Он быстро сообразил, что может использовать «московского царевича», находившегося под покровительством семьи его зятя, в своих интересах.

Молва о «сыне тирана Ивана» быстро распространялась и достигла самых высших сфер. Дело, начавшееся по частной инициативе князя Адама Вишневецкого чуть ли не как шутовское, становилось предметом высокой политики, удостоенным королевского внимания.

Однако, когда все стало очень серьезно, князь Адам Вишневецкий мало что мог предъявить – конечно, кроме того, что ему было известно со слов самого «царевича Дмитрия Ивановича». В письме канцлеру Яну Замойскому от 7 октября 1603 года он так оправдывался за то, что не сразу известил его о появлении «человека, который доверился мне, что он сын Ивана, этого тирана»: якобы убедили его двадцать человек москвичей, приехавших к тому «человеку» (показательно, что Отрепьев не назван царевичем) и подтвердивших его права на Московское царство. Канцлер Ян Замойский посоветовал в ответ отослать москвича к нему или к королю для разбирательства. Не позднее 1 ноября 1603 года король Сигизмунд III уже знал о человеке, называвшем себя «московским царевичем», и приказал доставить его в Краков и поставить в известность папского нунция Клавдия Рангони. 16 декабря 1603 года князь Адам Вишневецкий вынужден был еще раз отчитаться о чудесно спасшемся сыне «тирана» Ивана Грозного – теперь уже перед королем Сигизмундом III [34].

В то самое время, когда князь Адам вел переписку с королем, Григорий Отрепьев попытался осуществить собственный план и собрать казаков и татар для будущего похода в Московское государство. Донцов и запорожцев, узнавших о появлении «царевича Дмитрия Ивановича», интересовал любой поход, суливший хорошую добычу, но самозванец ничем, кроме своих речей и факта поддержки на свой страх и риск его кандидатуры Вишневецкими, не мог убедить казачью вольницу подняться в поход. Король Сигизмунд III быстро показал свое отношение к этому делу. Как только до него дошли слухи о том, что в имение Вишневецких в Дубне стекаются «своевольные люди», желающие «возвести того москвитянина на московское княжество», король запретил своим универсалом 12 декабря 1603 года продавать оружие в Запорожскую Сечь.

У самозванца не осталось возможности для какого-то самостоятельного маневра. Его судьба решалась королем Сигизмундом III, а также представителем папского престола, канцлерами, гетманами и сенаторами Речи Посполитой, взвешивавшими возможные выгоды и реальные опасности, связанные с поддержкой похода в Московское государство. Выяснилось, что очень многие влиятельные в Речи Посполитой лица не поддерживали этой сомнительной авантюры. Если не считать князей Вишневецких и связанных с ними родственными узами Мнишков, то самозванец имел больше влиятельных противников, чем друзей. Главное, что ни Юрию Мнишку, ни кому бы то ни было другому, не исключая короля Сигизмунда III, не удалось убедить в серьезности дела московского «господарчика» коронного канцлера Яна Замойского. «Некоторые из наших панов-рад указывают нам, – писал король Сигизмунд III канцлеру Яну Замойскому 15 февраля 1604 года, – что этот важный случай послужит к добру, славе и увеличению Речи Посполитой, ибо, если бы этот Димитрий при нашей помощи был посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства: и Швеция в таком случае могла бы быть освобождена, и Инфлянты были бы успокоены, и силы сравнительно с каждым неприятелем могло бы много прибыть». «Человек, назвавшийся царевичем», интересовал короля Сигизмунда III лишь постольку, поскольку с его помощью можно было попытаться решить главный для короля династический спор со Швецией и отвоевать Ливонию. Но канцлер Ян Замойский не советовал королю кого-либо отправлять с войском, чтобы посадить этого московита на престол, и сам отказывался от такой сомнительной чести: «Остаток лет своих я хотел бы обратить на что-нибудь более основательное» [35]. Потом, когда дело дойдет уже до решения сейма о поддержке похода «Дмитрия Ивановича» на Москву, канцлер Замойский в своей речи 20 января 1605 года даст волю иронии по отношению к самозванцу: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого, помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли?» [36]

И все же театр одного актера, разыгранный Григорием Отрепьевым в декорациях Вишневецкого и Самборского замков, на многих произвел впечатление. Сандомирский воевода Юрий Мнишек и его дочь Марина увидели перед собой человека, уже полностью вошедшего в образ «московского царевича», и у них ни тогда, ни потом не возникало сомнений в том, что они имеют дело с настоящим потомком царского рода. Более того, именно Юрий Мнишек, вспомнивший хорошо ему известные тайные ходы в королевские покои, сделал все для того, чтобы «Дмитрий Иванович» продемонстрировал свое искусство на главной сцене Вавельского замка в Кракове. 15 марта 1604 года «царевич» удостоился аудиенции у Сигизмунда III, а несколько дней спустя получил еще и поддержку папского престола в лице нунция Клавдия Рангони. С этого времени самозванец начал сбор войска для московского похода, а сандомирский воевода Юрий Мнишек стал главным организатором дела.

Путь из Самбора в Краков и обратно был для царевича Дмитрия дорогой компромиссов и обещаний, иногда совсем несбыточных. Практически никто не был его искренним сторонником, кроме, может быть, веселого князя Адама Вишневецкого. Искренне могла откликнуться на чувства Дмитрия Марина Мнишек, но и ее, шестнадцатилетнюю девочку, ослепляли яркие картины венчания с будущим царем, а не простым смертным. Ведь кто появился в Самборе? Обыкновенный молодой человек, неуверенно изъясняющийся по-польски, одетый в непривычный для него гусарский костюм – венгерку.

Но ведь было в нем что-то такое, что могло привлекать к нему людей?! Сохранилось немало портретов царевича Дмитрия, но, пожалуй, лишь один из них – современная акварель, разысканная биографом самозванца Филиппом Барбуром в Дармштадтской библиотеке в 1960-х годах, дает реальное представление о его облике. Да, коротко стриженные волосы, бритое лицо и «особая примета» в виде пресловутой бородавки на правой стороне носа, известные по современным гравюрам, присутствуют и здесь. В Речи Посполитой еще не успели забыть облик бывшего короля Стефана Батория, у которого была примерно такая же бородавка, и это дало основание кому-то даже посчитать Дмитрия его сыном! Но гораздо важнее, что в акварельном изображении осталось зафиксированным состояние напряженного ожидания, в котором пребывал самозванец. Чувствуется и какая-то скрытая сила в его огромных, не смотрящих на собеседника глазах. Пожалуй, печаль и серьезность определяют тональность дармштадтского портрета. И еще ум и воля. А красота? При желании можно увидеть и ее. В общем, достаточно для того, чтобы произвести впечатление не только на дочь сандомирского воеводы.

Известны нам и словесные портреты самозванца. По словам французского капитана Жака Маржерета, служившего позднее в Москве у царя Дмитрия начальником одного из отрядов его охраны, Дмитрию «было около 25 лет; бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа, под правым глазом; был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр; наконец, был государем, любившим честь и имевшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству». Или вот описание Станислава Немоевского, прибывшего в Москву в свите Марины Мнишек: Дмитрий «роста скорей был малого, чем среднего, с круглым и смуглым лицом, с угрюмым взглядом, с малыми глазами, русыми волосами, без усов и бороды; правда, он был молод, но все же – с бабьим лицом». И здесь же: «По природе Дмитрий был ласков, подвижен, вспыльчив, склонен к гневу, почему и казался со стороны жестоким; но затем, при малейшей уступке ему и покорности, – милостив. Он был полон заносчивости и спеси, щедр, но более на словах, чем на деле… В жизни умеренный, пьянства гнушался, но in re veneria (в отношении женского пола. – В. К.), говорят, менее воздержан… В обыкновенных делах обнаруживал верное от природы суждение и знание; от природы красноречивый, он охотно много говорил, легко выслушивал каждого. К военному делу имел большую любовь, и разговор о нем был самый любезный ему…» [37]

Но вся эта сложная гамма человеческих качеств до поры до времени должна была оставаться незамеченной. Перед лицом короля, отцов католической церкви, магнатов он был лишь претендентом на корону Московского царства. Все хотели так или иначе использовать самозванца в своих целях. Понимая это, Дмитрий должен был снова делать нелегкий выбор: подчиняться правилам игры или лишиться всякой поддержки. Теперь речь шла о более серьезных одолжениях, чем катание на колесницах у князя Адама. Самозванцу приходилось отвечать на вопросы о соединении православной и католической веры (воевода Юрий Мнишек был сторонником Брестской унии) или о будущих территориальных уступках Речи Посполитой в случае занятия им московского престола. И царевич решил пойти ва-банк, пожертвовав всем ради приближения своей цели. Цена его обещаний выяснится много позднее, когда царь Дмитрий Иванович не исполнит почти ничего из того, о чем договаривался в Речи Посполитой, кроме разве что женитьбы на Марине Мнишек.

Будущий триумф воцарения в Москве, постоянно манивший самозванца и тех, кто его окружал, нужно обязательно иметь в виду, разбирая побудительные мотивы действий семьи Мнишков с тех пор, как самозванец появился в королевском замке в Самборе в конце 1603-го – начале 1604 года. «Московский царевич» проводил время в беседах с давшим ему приют сандомирским воеводой Юрием Мнишком, красочно живописуя, какими несметными богатствами он мог бы отблагодарить тех, кто поможет ему достигнуть престола предков. На помощь был привлечен духовник Мнишков, пробощ самборского костела бернардинцев Франтишек Помасский. Его подкупило то внимание, с каким «московский царевич» отнесся к католической вере. Что предлагал Марине Мнишек (и предлагал ли вообще) вчерашний беглый чернец из Московского государства, неизвестно; сцена у фонтана в Самборском замке, принадлежащая пушкинскому гению, не более чем поэтический вымысел. Но, конечно, А. С. Пушкин верно угадал, что Марине Мнишек нужен был муж-царь, а не мальчик-царевич. Другое дело, что трудно представить самозванца «ведомым», теряющим голову, подчиняющимся минутным страстям. В его голове одна заветная цель – московский престол, а все остальное оценивалось им лишь с точки зрения полезности для общего замысла. Кто скажет, чем больше увлекался тогда Григорий Отрепьев – необходимыми ему деньгами и связями Мнишков или увиденной им в доме сандомирского воеводы панной Мариной? Что сама Марина Мнишек думала о таком экзотическом повороте ее судьбы и участвовала ли она вообще в обсуждении договоренностей с царевичем? Не только в этом случае предполагавшееся родство было лучшим поручительством всей сделки. Первые объяснения с воеводой Юрием Мнишком по поводу «видов» на его дочь произошли еще до того, как царевич Дмитрий побывал на аудиенции у короля Сигизмунда III. Но решение дела о возможной свадьбе Марины Мнишек с наследником московского престола, чьи права нигде пока еще не были признаны, сандомирский воевода благоразумно отложил до возвращения из Кракова.

Воевода Юрий Мнишек и ксендз Франтишек Помасский сами провожали «царевича» из Самбора в Краков, где ему предстояло подтвердить свою историю перед королем Сигизмундом III. Самозванец, как известно, не подвел своего главного покровителя и сумел произвести впечатление не только на короля, но и на представителя папского престола в Кракове нунция Клавдия Рангони, намекнув на готовность перейти в католичество (этим можно было заинтересовать папу, что позволяло нунцию подумать о кардинальской шапке и пурпурной мантии).

Разговоры о переходе московского «царевича» в католичество начались еще в Самборском замке, где их вели бернардинцы ксендз Франтишек Помасский и отец Бенедикт Анзерин [38]. Монах-бернардинец Бенедикт Анзерин окажется связан самым тесным образом с Мариной Мнишек, он приедет в Москву на ее свадьбу и станет главным духовником всех поляков, отправленных вместе с ней в ссылку. Отец Бенедикт имел возможность одновременно говорить как с Мариной Мнишек, так и с царевичем Дмитрием. Кто, как не он, мог деликатно объяснить возможные конфессиональные затруднения, возникавшие из идеи необычного брака, уже начавшей обсуждаться в Самборе. Главное условие, на которое следовало согласиться сыну московского царя, – принятие католичества, без которого брак был невозможен. Поэтому когда самозванец ехал из Самбора в Краков вместе с паном воеводой и ксендзом Помасским, ему было явно не до учтивых бесед. Он находился перед трудным выбором: чтобы быть царем в Московском государстве, надо остаться православным, а чтобы достигнуть царства, надо перейти в католичество. Соединить эти две противоположные задачи можно было только одним способом: сохраняя в тайне свой символ веры, пока не будет достигнута главная цель – царский трон.

Обласканный на приеме у короля Сигизмунда III в Кракове 15 марта 1603 года царевич Дмитрий попал в руки иезуитов и нунция Рангони, решительно взявшихся за дело обращения в католичество прозелита из московской царской фамилии. Зная последующую историю, не следует ли признать, что актер-дебютант в Кракове понемногу превращался в режиссера своей судьбы? Присоединение к католицизму устраивало всех, и оставалось договориться об условиях. Папский престол и иезуиты проявили учтивость, тактично позволив сохранить в тайне обряд перехода в католичество. Но именно это и надо было самозванцу. Теперь он получил возможность напрямую обратиться к самому папе римскому, хотя еще недавно в Ватикане просто посмеялись над ним, приняв его за какого-нибудь нового Лже-Себастиана португальского. Царевич Дмитрий Иванович стал католиком в Страстную субботу 17 апреля 1604 года. Известно, что в эти часы может твориться в душе христианина, переживающего завершение земной жизни Христа и его близкое Воскресение. Тяжелый час Страстей Христовых совпал с одной из «станций» на пути «царевича», шедшего своим путем. 24 апреля 1604 года он, уже как правоверный католик, пишет из Кракова о том, что «лобызает ноги» папы Климента VIII, и объясняет произошедшие с ним духовные метаморфозы: «Я избегнул рук лютейшего тирана (Годунова. – В. К.) и ушел от смерти, от которой еще в самом течении моего детства избавил меня Всемогущий Бог дивным и во истину необычным своим промыслом, направил в эту страну, подвластную его величеству королю польскому и сохранил доныне в безвестии и тайне. Но настало время, когда я должен был наконец открыться и предстать перед его величеством королем. Когда явился я к нему и когда я прилежнее присмотрелся к цветущему состоянию католической веры по обряду Святой Римской церкви, я постепенно стал прилагать свое сердце к воспринятою и познанию ее и обрел, наконец, сокровище ценнейшее и царство много славнейшее и лучшее, чем то, которого я лишился великим нечестием тирана». Далее «нижайший слуга Дмитрий Иванович царевич России и наследник Московской монархии» отрекался от «греческой схизмы» и заявлял о своем воссоединении с римско-католической верой. Царевич делал тонкий намек на то, что в случае своего «восстановления» на «отчем царстве» будет стремиться к «воссоединению с церковью столь великого народа»: «Кто знает, на что благоволил Он присоединить меня к Своей церкви?» Однако Дмитрий упоминал о том, что его послание носит секретный характер, и просил «сохранить сие до времени в тайне» [39].

Жених царской крови, не ради ли самой Марины Мнишек сменивший веру своих предков, удостоенный чести переписки с папой римским и известный королю, – о чем еще могло мечтаться не знавшей высшего света, но стремившейся к яркой жизни молодой девушке? Не случайно вслед за этим первым краковским триумфом союзники – царевич Дмитрий Иванович и сандомирский воевода Юрий Мнишек – от слов перешли к делу. Все, о чем они раньше говорили друг другу намеками, теперь приняло форму документально оформленных договоренностей. 25 мая 1604 года царевич выдал запись воеводе Юрию Мнишку о том, что при достижении царского престола он гарантирует уплату ему одного миллиона польских злотых и обещает жениться на его дочери Марине Мнишек, сделав ее наследственной владетельницей Новгородской и Псковской земель. 12 июня царевич Дмитрий дополнительно обещал отдать во владение своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Юрий Мнишек и его потомки уравнивались в правах с потомками короля Сигизмунда III. Каждому роду – Мнишков и Вазов – доставалась половина этих земель, а заодно решался исторический спор между двумя государствами об их принадлежности.

Содержание договоренностей царевича Дмитрия Ивановича с воеводою Юрием Мнишком хорошо известно. Польские «листы», в том числе договор 25 мая 1604 года, были найдены «у розстриги в хоромех» при его свержении с трона и «чтены всем людем на Лобном месте» [40]. Тексты писем известны также благодаря первым публикациям (в том числе на языке оригинала) во втором томе «Собрания государственных грамот и договоров» в 1819 году. Иногда даже кажется невероятным, как могли уцелеть в веках документы, раскрывающие всю «тайную подноготную» действий самозванца. В записях отражен постыдный торг, где будущий царь Дмитрий Иванович действует как предатель интересов Московского государства. Сандомирский же воевода не жалеет ни средств, что еще полбеды, ни чести своей дочери, чтобы в будущем сорвать огромный денежный куш. Но задумаемся: не мешает ли использование черно-белой палитры правильной оценке всего замысла? Мы уже видели, что царевич Дмитрий умел отступать, давать обещания, соглашаться на невыгодные условия, откладывая их исполнение на будущее. Поэтому надо еще ответить на простой вопрос: а собирался ли самозванец выполнять то, что обещал?

Кажется, история уже дала свой ответ, проложив дорогу к власти этому фанатику цели, не жалевшему полцарства, чтобы сделать свою мечту былью, а потом низвергнув его в прах. Тогда, при царе Дмитрии Ивановиче, некому было предъявить к оплате векселя, выданные им в Речи Посполитой в мае-июне 1604 года. Но немаловажно и то, что они продолжали оставаться действительными еще сто с лишним лет! В начале XVIII века правнук Юрия Мнишка великий коронный маршалок Йозеф Вандалин Мнишек затеял тяжбу с Россией о компенсации за обещанные земли. Двадцать лет польские и русские дипломаты серьезно обсуждали этот вопрос, пока он не закрылся сам собою за смертью истца, так и не дождавшегося удовлетворения. Более того, оригиналы документов, относившихся к московской кампании царевича Дмитрия Ивановича, оказались потерянными для родового архива Мнишков и остались в России (сейчас это фонд 149 «Дела о самозванцах» в Российском государственном архиве древних актов) [41]. Далеко смотрел мудрый канцлер Ян Замойский, отвечая на обращение воеводы Юрия Мнишка о поддержке «царевича»: «Кость падает иногда недурно, но бросать ее, когда дело идет о важных предприятиях, не советуют».

Вернемся к тому первому документу от 25 мая 1604 года, в котором были подробно расписаны условия женитьбы «царевича» Дмитрия на Марине Мнишек. Он оформлен в виде записи, выданной будущим женихом, именовавшим себя следующим титулом: «Мы, Дмитрей Иванович, Божиею милостию царевич великой Руси, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих, и всех государств московских государь и дедич». После общих рассуждений о «будущем состоянии жития нашего» царевич Дмитрий Иванович дает обещание жениться на Марине Мнишек, подтверждая его клятвами во имя Троицы: «Усмотрили есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Полском, в дому честнем, великого роду, житья честного и побожного приятеля и товарыща, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и любви непременяемой житие свое провадити, ясневелеможную [ее милость] панну Марину с Великих Кончиц Мнишковну… дочь ясневелеможного пана Юрья Мнишка с Великих Кончиц, воеводы Сендомирскаго, Львовскаго, Самборскаго, Меденицкаго и проч старосты, жуп [42] Руских жупника… которого мы испытавши честность, любовь и доброжелательство (для чего мы взяли его себе за отца); и о том мы убедительно его просили, для большаго утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышереченную дочь свою панну Марину за нас выдал в замужство». В подлиннике сказано более изящно и даже поэтично, чем в переводе Карпа Армашенка, опубликованном в «Собрании государственных грамот и договоров». Царевич просил его милость пана воеводу, чтобы тот позволил «поменять» ее милости статус дочери на положение жены.

Самозванец трезво осознавал свое незавидное положение непризнанного наследника Московского царства. Следом за просьбой о женитьбе на Марине содержалось упоминание о том, что царевич пока не достиг своего «наследственного» владения, и раньше выполнения этого условия стороны и не собирались давать ход всему делу. «А что тепере мы есть не на государствах своих, и то тепере до часу, – писал царевич Дмитрий. – А как даст Бог буду на своих государствах жити, и ему б попомнити слово свое прямое, вместе с панною Мариною, за присягою; а яз помню свою присягу, и нам бы то прямо обема здержати, и любовь бы была меж нас, а на том мы писаньем своим укрепляемся». Действительно, присягали и договаривались о принятых на себя «кондициях» обе стороны. Царевич и сандомирский воевода вместе придумали такую последовательность действий: во-первых, как только царевич достигает престола, он будет обязан выплатить воеводе миллион злотых «подъемных», «как его милости самому для ускорения подъема и заплаты долгов, так и для препровождения к нам ея [милости] панны Марины, будущей жены нашей». Дополнительно выдавались драгоценности из московской казны и столовое серебро. Во-вторых, следующим шагом будет отсылка посольства к королю Сигизмунду III для того, чтобы он одобрил брак будущего московского государя и Марины Мнишек, «чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил бы то нам зделати без убытка». В-третьих, в обеспечение прав, а по сути в «приданое» от жениха к невесте (!), московский царевич обещал два государства – Великий Новгород и Псков «со всеми людьми». По заключении брака Марине Мнишек должны были выдать из царской канцелярии «привилей» с подписью и печатью царя Дмитрия Ивановича. Высокие договаривающиеся в Самборе стороны предусмотрели даже такую гипотетическую возможность, как отсутствие потомства у будущей царской четы. В этом случае права Марины Мнишек на Новгород и Псков все равно должны были остаться незыблемыми. Марина могла оставаться в своей вере и основывать там католические монастыри и церкви. Царевич Дмитрий подтверждал, что готов вести все Московское государство к церковному единству с римско-католической верой. Правда, были основания сомневаться, что план этот будет встречен с одобрением в Московском государстве, поэтому будущему царю Дмитрию Ивановичу давался на выполнение обещаний по достижении им престола один год. В противном случае, говорилось в записи, «ино будет вольно пану отцу и панне Марине со мною розвестися».

Запись была подтверждена присягой в присутствии капелланов, запечатана гербовой печатью с именем «царевича Дмитра Ивановича» и подписана им по-польски и по-русски. Если польская подпись «Дмитр царевич рукою своею» выведена уверенно, то на русском языке красивым скорописным почерком было написано только слово «Царевич». Имя «Дмитрий» далось автору документа с каким-то труднообъяснимым усилием, он так привык в Речи Посполитой к имени «Дмитр», а может, к латинскому «Demetrius», что по-русски стал писать свое имя сначала в виде лигатуры «Де» (двух рядом стоящих букв, в начертании которых используется общий элемент), потом поправил его, чтобы это выглядело похоже на «Димитрий» [43].

С 25 мая 1604 года Марина Мнишек могла считаться помолвленной. Но об этом мало кто знал, кроме тех, кто участвовал в составлении записи. В положении дочери сандомирского воеводы не произошло никаких изменений; все, что ей было обещано, требовало еще исполнения известных условий. Панну Марину, возможно, ждала блестящая будущность, но могло быть и так, что у всего дела не оказалось бы никакого продолжения. Слишком много «если» должно было исчезнуть в ближайшее время. Если, во-первых, случится «чудо» и царевич укрепится на своем наследном престоле – и это в то время, когда во главе Московского государства находился такой сильный правитель, как Борис Годунов, имевший к тому же своего единокровного наследника. Если, во-вторых, король согласится одобрить будущий брак. Если, в-третьих, царевич Дмитрий Иванович, сев на царский трон, не забудет своих обещаний… Значит, ни на что, кроме действия Божьего промысла, Марине Мнишек надеяться не приходилось. Да и кто поручится, что она была полностью посвящена во все детали тогдашних планов своего отца, сандомирского воеводы Юрия Мнишка? Ни он, ни тем более Марина Мнишек не были заинтересованы в огласке договора о возможной женитьбе, ибо в случае неудачного исхода дела репутация невесты серьезно бы пострадала.

Даже в самом Самборе, кроме искренне заблуждавшихся сторонников самозванца, стали появляться те, кто свидетельствовал против него, и с этим тоже нельзя было не считаться. Одним из самых опасных обличителей самозваного царевича был старец Варлаам Яцкий. Уже говорилось о его неугомонном характере, поэтому совсем неудивительно, что в своем правдоискательстве он добрался и до королевского замка, намереваясь обличить обманувшего его чернеца Григория. Однако уже шла большая политическая игра, и испортить ее старцу Варлааму не удалось. Король и паны-рада, выслушав извет, «не поверили» его рассказу и, более того, выдали старца тому, против кого он собирался свидетельствовать. Варлаама отослали в Самбор к воеводе Юрию Мнишку. Старец еще легко отделался, потому что вместе с ним обвинили в покушении на «московского царевича» брянчанина сына боярского Якова Пыхачева, якобы действовавшего по приказу Бориса Годунова. Сандомирский воевода Юрий Мнишек приказал казнить Якова Пыхачева (и даже сообщил о своем «доблестном» поступке в Рим!), а старец оказался в тюрьме Самборского замка. От расправы его не спасло даже иноческое платье, которое «рострига Гришка» с него «снял», повелев «бита и мучить». Только стечение обстоятельств – временные неудачи самозванца в Московском государстве – позволило впоследствии Варлааму Яцкому выйти на свободу. Самозванец порой проявлял необъяснимое снисхождение к своим врагам, граничившее в его положении с безрассудностью.

В истории с заключением старца Варлаама в Самборском замке интересна еще одна деталь, непосредственно связанная с Мариной Мнишек. Именно она вместе с матерью даровала жизнь старцу, освободив его от оков и выпустив из тюрьмы в то время, когда сандомирский воевода Юрий Мнишек уже несколько месяцев воевал вместе с царевичем где-то на просторах Московского государства. «И пана Юрья панья да дочи Марина меня выкинули и свободу мне дали» [44], – писал хорошо помнивший имена своих спасительниц старец Варлаам в изветной челобитной, поданной в Москве царю Василию Шуйскому. Милосердие – симпатичный «штрих» в портрете любого человека. Марине Мнишек, как увидим, еще придется пользоваться своим влиянием для спасения жизни других людей.

Лето 1604 года было посвящено сбору войска для похода за московской короной. Имея обязательства, подписанные «царевичем Дмитрием Ивановичем», сандомирский воевода Юрий Мнишек снова получал кредит, недавно едва не потерянный им навсегда. У всех свежа была в памяти история 1602 года, когда терпение короля Сигизмунда III лопнуло и он готов был принудительно взыскать с сандомирского воеводы недоплаченные им доходы с самборской экономии. Для короля интереснее было получать причитавшиеся ему «пенёндзы» (деньги), а не отчеты о все новых и новых затейливых украшениях своего дворца в Самборе, в котором ему так и не пришлось побывать. Вернувшееся, благодаря царевичу Дмитрию, расположение короля Сигизмунда III позволяло привлечь к готовящемуся делу как сочувствующих, так и тех, кто рассчитывал на получение своих барышей. Слова королевского одобрения «царику» можно было конвертировать в займы для уплаты денег войску, направлявшемуся в Московское государство под неафишировавшимся патронажем польской короны.

15 (25) августа 1604 года, «на Успение Пречистыя Богородицы», как заметил попавший тогда в Самбор старец Варлаам, произошло выступление набранного войска в поход. Для православной казачьей части войска царевича Дмитрия Ивановича знаменательным было то, что всему делу предшествовал двухнедельный Успенский пост. Дата начала похода, совпавшая с одним из двунадесятых праздников, сразу оставалась в памяти и позволяла надеяться на небесное заступничество. Войско двинулось сначала на Сокольники, откуда царевич Дмитрий Иванович ездил во Львов. Там состоялась новая религиозная демонстрация намерений: 29 августа царевич побывал в львовском кафедральном костеле иезуитов. Этот знак адресовался сомневающимся польским сторонникам. Но одновременно «отступнические» действия самозванца встревожили православный епископат Львова, известивший обо всем царя Бориса Годунова и патриарха Иова в Москве [45].

Воевода Юрий Мнишек опять попытался заручиться поддержкой канцлера Яна Замойского. 28 августа 1604 года он сообщил канцлеру три главные причины, по которым отправился в путь с «царевичем московским»: 1) «я хотел оказать ему – при отъезде его из моего дома – сердечное мое расположение к нему»; 2) «я, при его опасном положении, хотел подать ему помощь в его трудном положении»; 3) «я вместе с другими – изъявлением ему своего благорасположения – хотел снискать народу польскому и нашему отечеству славу добросердечия» [46]. Но из договоров, заключенных Юрием Мнишком с самозванцем, известно, что «добросердечие» и собственные корыстные интересы находились у сандомирского воеводы где-то рядом. Не доверял этой риторике и многоопытный Замойский.

Ход дальнейших событий известен. Остается напомнить его основные вехи. В сентябре 1604 года в Глинянах состоялся генеральный смотр набранного войска, на котором были выбраны гетман – сандомирский воевода Юрий Мнишек и полковники – Адам Жулицкий и Адам Дворжицкий, а также выработаны походные правила. Отсюда войско, разделившись на роты, двинулось через Фастов и Васильков к Киеву, где собралось 17 октября. Теперь не только в Остроге, но и в Киеве бывший чернец, принятый как московский царевич, мог насладиться переменой своего положения. Но владения князей Острожских оставались недружественными для самозванца, поэтому, пробыв в Киеве всего три дня, войско царевича Дмитрия двинулось дальше и 23-25 октября с большими трудностями переправилось через Днепр «на перевозе под Вышгородом» [47]. Участник похода ротмистр Станислав Борша вспоминал, каким беззаботным показалось ему время, когда наемные отряды двинулись после переправы к границе Московского государства: «Переправившись через Днепр, мы шли через веселые леса и поля, через богатые луга; много было там вкусных ягод, понемногу мы добывали себе и продовольствие» [48]. Кто бы знал, что ждало впереди не только участников этого веселого перехода, но и тех, кто мысленно следил за передвижениями царевича Дмитрия Ивановича в королевских замках в Самборе и на Вавеле.

С. Ф. Платонов в «Очерках по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.» писал: «Разумеется, не военные силы и не личная доблесть Самозванца доставили ему победу» [49]. Действительно, как бы хорошо ни были продуманы планы военных действий, с помощью одного того войска, которое собралось в поход на Москву, можно было только нанести небольшие «уколы» в Северской земле. Но именно на юге Московского государства, как оказалось, более всего готовы были принять царевича Дмитрия. Ему даже не пришлось вступать в серьезные сражения. Сразу же, только по одному слуху о воскресшем сыне Ивана Грозного, на сторону самозванца стали переходить целые города, а в его лагерь съезжались все недовольные правлением Бориса Годунова. Напомним о трех голодных годах, случившихся перед тем в Московском государстве. Пережитый голод лучше всего агитировал в пользу присяги новому претенденту на царский престол.

Летопись побед царевича Дмитрия Ивановича до середины ноября 1604 года похожа на сказку. У сандомирского воеводы Юрия Мнишка и других польских сторонников самозванца были все основания ликовать. Случилось так, как и говорил царевич: стоило только ему объявиться в своем государстве, и на его сторону перешли первые же города Моравск и Чернигов. Черниговская казна поступила в распоряжение самозванца вовремя, так как наемное войско, даже еще не побывав в серьезных сражениях, уже жаловалось на плохое обеспечение. Ротмистр Станислав Борша записал о стоянии лагерем под Черниговом: «Тут рыцарство просило у царя денег, жалуясь на свою нужду в одежде и продовольствии».

Первым серьезным испытанием стали бои за Новгород-Северский. Самозванец возвращался в те места, через которые проходил когда-то в чернецкой одежде. Разрядные книги сообщали, что «под Новым городком стоял вор с литовскими людми в Спаском монастыре и к городу приступал многижда» [50]. А это означает, что царевич сдержал слово, данное в «писании», оставленном в новгород-северском монастыре в 1602 году. Гарнизон Новгорода-Северского сел «в осаду» в середине ноября 1604 года и благодаря мужеству защитников и воеводы Петра Федоровича Басманова продержался несколько недель до подхода главной годуновской рати во главе с боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. 21 декабря 1604 года состоялось большое сражение. Царевич Дмитрий мог праздновать победу, но цена ее оказалась слишком велика. Под Новгородом-Северским армия самозванца оставила три братские могилы с телами 600 русских наемников; тогда же погибло до 20 польских шляхтичей и 100 человек пахоликов (слуг). Сам «царевич Дмитрий Иванович», объезжая поле брани и видя «такое множество убитых его людей… сильно сожалел и плакал». Это была первая большая кровь. Последняя ли? Задержка самозванца в Северской земле и крупное сражение, которое он должен был принять, спутали все его планы. В случае успеха царевич Дмитрий мог быстро пройти во главе своей армии по направлению к Калуге и Туле, в то время как поддерживавшие его казаки, двигавшиеся по «Крымской дороге», обеспечивали ему надежный тыл в городах от «Поля». События же пошли по-другому.

Первые серьезные бои показали, что набранное в Речи Посполитой войско не отличалось удалью, если только она не была хорошо оплачена. Участник боев под Новгородом-Северским, ротмистр Станислав Борша, оставшийся, в отличие от многих первых офицеров, с царевичем до конца, писал: «После этого первого сражения наше рыцарство грустило, что пришлось терпеть великую нужду ему самому и его прислуге; некоторых же из них, надобно думать, приводил к этому страх – то есть они боялись, что их ожидает еще большая беда. Они стали требовать у царя денег и объявили: “Если не дашь денег, то сейчас идем назад в Польшу”». В первые же дни нового, 1605 года стали разыгрываться отвратительные сцены, свидетельствовавшие о начинавшемся распаде армии, набранной самозванцем в Речи Посполитой. Шляхтичи одной роты интриговали и хотели тайно, чтобы остальные не узнали, получить деньги, обещая остаться и удерживать другие роты. Царевич бездумно согласился, но утаить раздачу денег среди наемников было невозможно, это спровоцировало настоящий бунт. Мародеры вырвали у самозванца его главный трофей в битве под Новгородом-Северским – золотое знамя рати боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Со знамени ободрали соболью ферязь, выкупленную было представителями годуновского войска. Самозванцу кричали: «Ей-ей, ты будешь на коле!» – а он не по-царски отвечал обидчику тычком в зубы.

В этот драматический момент сандомирский воевода Юрий Мнишек принял решение вернуться домой 4 января 1605 года. Как можно заметить, очень часто отец Марины пользовался известным приемом «дипломатической» болезни. Так случилось и на этот раз: он сослался на свое «нездоровье», подкрепив это решение неотложными делами, связанными с необходимостью участия в работе сейма. Формально Мнишек уверял самозваного царевича, что идет за подмогой. Впоследствии дипломаты Речи Посполитой объясняли его уход тем, что воевода исполнял волю короля Сигизмунда III, запретившего ему под воздействием обращений из Москвы далее поддерживать самозванца. Вслед за гетманом, по словам ротмистра Станислава Борши, ушла «и большая часть рыцарства». Напрасно царевич Дмитрий падал ниц и пластался перед уходящими ротами «крыжем», как распятый. Тем, кто смог пережить новгород-северское сражение, казалось безумием дальше оставаться рядом с самонадеянным царевичем. Он, конечно, мог ссылаться на поддержку, оказанную ему Путивлем, другими городами и волостями, присылавшими своих людей с челобитными. Но тогда даже не существовало карт, чтобы флажками отметить на них те немногие места, где находились сторонники царевича. Не было ясно, сможет ли он контролировать хотя бы часть Северской земли, уже оказавшейся под его властью.

Особенно после нового большого сражения с войском боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. 21 января 1605 года под Добрыничами в Комарицкой волости войска самозванца были разбиты. И какой безумный оракул мог тогда предсказать, что до вступления царевича Дмитрия Ивановича в Москву остается ровно пять месяцев?!

В конце января – начале февраля 1605 года, то есть в те самые дни, когда самозванец бежал из-под Добрынич, в Варшаве собрался сейм Речи Посполитой. Все, что король Сигизмунд III мог сообщить о действиях «московского государика» своим сенаторам и шляхте, – это то, что на сторону Дмитрия перешел Чернигов, а сам так называемый «царевич» под Новгородом-Северским встретил «войско великого князя». Даже не зная о крупном поражении самозванца, участники варшавского сейма не одобрили действий тех сенаторов, которые поддержали его поход. Литовский канцлер Лев Сапега прямо порицал сандомирского воеводу Юрия Мнишка, говорил о том, что письменно обращался к нему, чтобы тот «возвратился назад». Сейм не принял предложений короля относительно московских дел, а король не согласился на пункт о «московском государике», предложенный сеймом: «Всеми силами и со всем усердием… принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением московского государика, и чтобы ни королевство, ни великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от московского государя, а с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать как с изменниками» [51]. Так, по итогам сейма 1605 года, сандомирский воевода Юрий Мнишек и его семья чуть не оказались вне закона за свою поддержку «московского царика». Надежды на хорошие для Мнишков новости из Московского государства были призрачными. Обитателям Самборского замка оставалось отпустить русских пленных и поскорее предать забвению все происшедшее…

Но когда на царевиче Дмитрии Ивановиче уже готовы были поставить крест в Речи Посполитой, в Московском государстве его звезда только начала восходить. Решающей оказалась поддержка, оказанная самозванцу запорожскими и донскими казаками. Царевич был прав, когда с самого своего появления в Самборе в конце 1603 года непрестанно обращался с призывами к казачеству. Вот кто на долгие годы стал главной политической силой. В отличие от наемного шляхетского войска, державшегося одним регулярным жалованьем, казаки были не лишены поэзии и романтики войны. Все, что им недоплачивали, они, не брезгуя ничем, могли взять сами. Имущество, а иногда и сама жизнь отнимались у других во имя высокой цели поддержки прав на престол царевича, пострадавшего от преследователя казаков Бориса Годунова. И это вдруг перестали называть убийством и грабежом.

Царевич Дмитрий и его войско спровоцировали вихрь Смуты, пронесшийся сначала по Северской земле, а потом по всему Московскому государству. Главной жертвой событий стал царь Борис Годунов, со скоропостижной смертью которого разрушилось все, что он выстраивал десятилетиями. Но пока Борис был на троне, он не имел права не справиться с вызовом, брошенным ему самозванцем. Потерпев поражение под Добрыничами, царевич Дмитрий Иванович казалось бы не должен был уже оправиться. Он спрятался в преданном ему с самого начала движения Путивле, под охраной стен одной из немногих каменных крепостей Московского государства. Там царевича никто не преследовал и не тревожил, и это стало огромной ошибкой царя Бориса Годунова. А царевич, оказавшись в Путивле – опять в знаменательные для него дни Великого поста, – повел себя как настоящий наследник православного государства, выказав особенное почтение принесенной из Курска «Коренной» чудотворной иконе Божьей Матери. С этой иконой он позднее вступит в Москву [52].

Вспоминал ли он тогда о невесте Марине Мнишек, оставленной в Речи Посполитой, об обещаниях, данных ксендзам и отцам-иезуитам? Однозначно можно сказать, что он о них не забыл. Начиная с марта 1605 года из Путивля в Рим шли донесения отцов-иезуитов Николая Чижевского и Андрея Лавицкого. Сам царевич Дмитрий писал нунцию Клавдию Рангони 4 и 14 апреля и 13 мая 1605 года [53]. В этих письмах сообщались любые благоприятные детали, чтобы показать, что дело московского царевича еще не пропало. В них содержался рассказ о призыве казаков на службу, перечислены семь городов, перешедших на сторону самозванца, – Воронеж, Оскол, Белгород, Валуйки, Борисов (Царев-Борисов), Елец и Ливны. Царевич Дмитрий Иванович гордо сообщал о переименовании Царева-Борисова в Царьгород. Знал ли нунций Рангони о том, что так называли Константинополь в Московском государстве? Если знал, то он мог расшифровать послание таким образом, что царевич Дмитрий не забыл обещаний о крестовом походе против турок.

Царь Борис Годунов тем временем отпустил одну часть своего войска из-под Новгорода-Северского и Добрыничей по домам, а другую послал воевать мятежную Комарицкую волость и наводить порядок в городах Северской земли. В феврале 1605 года годуновское войско стало собираться под Кромами, где засел с донскими казаками атаман Андрей Корела. Кромы стояли на пути из Москвы в Путивль, и туда была направлена из Севска рать боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Но сидевшие в осаде казаки, окопавшиеся в землянках, оказались лучшими воинами, чем стоявшие в открытом зимнем поле дворянские сотни. Зимою тогда благоразумно старались не воевать из-за трудностей, связанных с обеспечением войска зимней одеждой и продовольствием. Царю Борису Годунову пришлось пренебречь этим правилом, но натуру служилых людей трудно было переделать. Они начали разъезжаться из войска, явно не желая воевать, что чрезвычайно приободрило самозванца в Путивле.

Дорога между Москвой и Кромами весной 1605 года была наезженной. Поэтому в полках под Кромами быстро узнали о внезапной смерти царя Бориса Годунова, последовавшей 13 апреля. Пока в полках правительственной армии готовились присягнуть новому царю Федору Борисовичу Годунову, царевич Дмитрий тоже получил чрезвычайно обрадовавшую его весть. Он как будто предвидел, что произойдет в ближайшее время. Фортуна опять повернулась к нему лицом, как и при его вступлении в Московское государство. Войско под Кромами перешло на сторону Дмитрия Ивановича. Даже герой недавних сражений под Новгородом-Северским воевода Петр Федорович Басманов предпочел присягнуть «сыну Грозного», а не сыну Годунова, и увлек за собой сомневающихся. Со стен Путивльской крепости царевич увидел приближавшуюся депутацию от бывшей годуновской рати во главе с князем Иваном Васильевичем Голицыным. Приняв раскаявшихся в своей поддержке царя Бориса Годунова воевод, самозванец «простил» их и стал готовиться к походу на Москву. Он снова стал энергичен и уверен в своем скором воцарении.

Не стал царевич поминать и двусмысленного поведения почти отказавшегося от него сандомирского воеводы Юрия Мнишка. В Самбор немедленно был послан человек, чтобы известить о благоприятных событиях под Кромами. В письме из Путивля Юрию Мнишку 1 (11) мая 1605 года Дмитрий Иванович собственноручно приписал о сообщениях перебежчиков, что в Москве «сам простой народ не дает промолвить ни малейшего слова о том, чтобы выбрать себе государем Борисова сына». Воспрянувший духом будущий «отец» самозванца сообщил о приезде посланца царевича королю Сигизмунду III. В Кракове заждались уплаты долгов Юрием Мнишком, поэтому сразу вызвали воеводу ко двору вместе с гонцом. 24-25 мая 1605 года царевич Дмитрий Иванович послал воеводе Юрию Мнишку, его старшему сыну саноцкому старосте Станиславу Мнишку с женой Софией Головчинской приглашения на свою будущую коронацию в Москве [54]. Марины Мнишек нет пока среди его адресатов, но она не могла не знать о том, какую перемену означало для нее близкое воцарение Дмитрия Ивановича.

В окружении начавшего образовываться кружка из русской знати царевич прибыл из Путивля под Кромы, где войско приняло его как будущего самодержца, и двинулся сначала на Тулу, а потом к Москве. Уже в Туле к самозванцу стали стекаться служилые люди московских чинов. Здесь он показал характер, приняв депутацию донских казаков во главе со Смагой Чертенским «преже московских боляр» [55]. На следующей остановке в Серпухове к царевичу Дмитрию Ивановичу приехали главные члены Боярской думы. Впереди оставалась только Москва, и по-прежнему было неясно, как она воспримет весть о приходе нового государя. Тут кстати оказались действия Гаврилы Григорьевича Пушкина и Наума Михайловича Плещеева, пришедших в Москву с «прелестными грамотами» самозванца 1 июня 1605 года. Грамоты были прочитаны на Лобном месте. Выяснилось, что царевич Дмитрий не держал ни на кого «гнева и опалы» за присягу царю Борису. Более того, обещал пожаловать все чины Московского государства: боярам – «честь и повышение», дворянам и приказным людям – «царскую милость», а гостям и торговым людям – «в пошлинах и в податях… льготу и облегчение». Всем же были обещаны «тишина и покой» и «благоденственное житие» [56]. После этого чернь бросилась вымещать зло на Годуновых, и случился еще один из череды русских бунтов. Еще прежде прихода «царевича» Дмитрия Ивановича в Москву были умерщвлены (по официальной версии – отравились) жена царя Бориса Годунова Мария и их сын царь Федор Борисович, которому суждено было пробыть на престоле только два месяца. Дочь Ксению Годунову пощадили, но заставили принять постриг. Во всем этом позднее обвинят Лжедмитрия I. На самом деле ему и не надо было давать никакого приказа, годуновская семья скорее стала жертвой немедленно объявившихся ретивых сторонников царевича Дмитрия. Боярин Богдан Бельский, например, клялся на Лобном месте московскому люду: «Яз за царя Иванову милость ублюл царевича Дмитрея, за то и терпел от царя Бориса». Не у одного Богдана Вельского были свои счеты с Годуновыми. Впоследствии возникли и дошли даже до сандомирского воеводы Юрия Мнишка слухи о том, что царь Дмитрий Иванович часто виделся с Ксенией Годуновой. Будущему тестю мерещилось что-то постыдное [57]. Но самозванец в уже упомянутых «прелестных» письмах обещал никому не мстить, и ему важно было подтвердить то, что он не был прямым виновником смерти матери и брата царевны. Впрочем, разубедить тех, кто считал, что все происходит «по его велению», было невозможно.

20 июня 1605 года царевич Дмитрий снова вступил в Кремль – уже не как чернец Чудова монастыря, но как владетель всего государства. Он выполнил главное условие самборского договора, заключенного год назад. Порукой исполнения следующих пунктов должна была стать польско-литовская охрана царевича, размещенная на Посольском дворе. За трудные месяцы своего похода он знал, что может положиться на свою гвардию, а все остальное теперь зависело только от воли самодержавного правителя Московского государства. Пришло время и Марине Мнишек подумать о том, как поменять свой статус дочери сандомирского воеводы на положение наследственной владелицы Новгорода и Пскова. Скоро ей предстояло принять для себя новое имя самой Мадонны, став московской царицей Марией Юрьевной.