Маркиза де Бренвилье

Сказав это, она стала писать письмо, а закончив, протянула его доктору со словами:

— Сударь, вы теперь мой наставник до самого смертного часа; прочтите письмо, и если найдете, что в нем нужно что-то изменить, скажите мне.

Вот оно, это письмо:

Доктор внимательно прочел письмо, после чего заметил маркизе, что одна из фраз в нем неуместна — та, где она пишет о врагах.

— Сударыня, — сказал он ей, — у вас нет других врагов, кроме ваших преступлений, а те, кому вы даете имя врагов, — это люди, чтущие память вашего отца и братьев, которую вы должны бы чтить больше, чем они.

— Но, сударь, — возразила она, — разве те, кто добивается моей смерти, не являются моими врагами, и разве это не по-христиански простить их за преследования?

— Сударыня, — ответил доктор, — они вовсе не враги вам. Это вы являетесь врагом рода человеческого, а вам никто не враг, ибо о вашем преступлении нельзя думать без ужаса.

— Что ж, отец мой, — сказала она, — я не питаю злобы к ним и желаю, чтобы те, кто более всего способствовал моему аресту и нынешнему моему положению, попали в рай.

— Сударыня, как вы это понимаете? — осведомился доктор. — Обыкновенно так выражаются, когда кому-то желают смерти. Прошу вас, объяснитесь.

Боже меня избави, отец мой, быть так понятой! — воскликнула маркиза. — Напротив, пусть Бог даст им на этом свете долгое процветание, а на том пусть их счастье и блаженство будут бесконечными. Продиктуйте мне другое письмо, сударь, и я напишу его, как вам будет угодно.

Написав его, маркиза не хотела думать ни о чем другом, кроме исповеди, и попросила доктора в свой черед взяться за перо. Она объяснила:

— Я совершила столько грехов и преступлений, что при простой устной исповеди у меня не будет уверенности, все ли полностью я их перечислила.

Они оба опустились на колени, дабы испросить милости у Святого Духа, и после прочтения «Veni Creator» и «Salve Regina»[48] доктор поднялся и сел за стол, а коленопреклоненная маркиза прочла «Confiteor»[49] и приступила к исповеди.

В девять часов вечера пришел отец Шавиньи, тот самый, что привел утром доктора Пиро; похоже, маркиза была недовольна его визитом, однако приняла его приветливо.

— Я не надеялась, отец мой, увидеть вас так поздно, — сказала она, — и все же прошу вас, оставьте меня еще на несколько минут с господином доктором.

Отец Шавиньи удалился.

— С чего это он пришел? — поинтересовалась маркиза у доктора.

— По доброте, чтобы вы не оставались в одиночестве, — ответил тот.

— Вы намерены меня покинуть? — с нескрываемым испугом воскликнула маркиза.

— Сударыня, я намерен делать все, что угодно вам, — сообщил доктор, — но вы окажете мне огромную услугу, если не будете возражать, если я на несколько часов вернусь к себе. А в это время с вами побудет отец Шавиньи.

— Ax, сударь, — ломая руки, промолвила маркиза, — вы же обещали не оставлять меня до самой смерти и вот уходите. Сегодня утром я впервые увидела вас, но за это малое время вы заняли в моей жизни место куда большее, чем любой из моих старинных друзей.

— Сударыня, — отвечал доктор, — я хочу действовать в соответствии с вашими пожеланиями. И я попросил вас дать мне немножко отдохнуть лишь для того, чтобы завтра вернуться к исполнению своего долга полным сил и оказать вам большую помощь, нежели та, какую я смогу вам оказать, не получив отдыха. Если мне не удастся передохнуть, мои поступки и слова будут вялыми. Вы считаете, что казнь состоится завтра, я не знаю, так ли это, но если вы окажетесь правы, то это будет значительнейший ваш день, ваш решающий день, в который и вам, и мне понадобятся все силы. Уже почти четырнадцать часов мы с вами вместе трудимся ради спасения вашей души; я не слишком крепкого сложения, и если вы, сударыня, не позволите мне некоторое время отдохнуть, боюсь, у меня недостанет сил сопровождать вас до конца.

— Сударь, после того, что вы мне сказали, мне нечего возразить, — согласилась маркиза. — Завтрашний день для меня стократ важней, чем сегодняшний, и я признаю свою неправоту: вам действительно необходимо сегодня ночью отдохнуть. Давайте только закончим этот пункт и перечтем уже написанное.

Сделав просимое, доктор хотел удалиться, но тут принесли ужин, и маркиза не позволила ему уйти, не отужинав; он сел за стол, а г-жа де Бренвилье велела смотрителю найти карету и записать плату на ее счет. Сама же она опять выпила бульону и съела два яйца. Вскоре вернулся смотритель и сказал, что карета ждет; маркиза попрощалась с доктором, взяв с него обещание, что он будет молиться за нее, а завтра в шесть утра явится в Консьержери. Доктор обещал.

Назавтра, воротясь в башню, доктор увидел, что отец Шавиньи, заменивший его у маркизы, стоит рядом с ней на коленях: они молились. Священник плакал, но маркиза была по-прежнему мужественна; лицо ее, как заметил г-н Пиро, ничуть не переменилось со вчерашнего вечера. Отец Шавиньи тотчас же удалился. Маркиза попросила его молиться за нее и потребовала, чтобы он пообещал прийти еще раз, но тот такого обещания не дал. Тогда маркиза обратилась к доктору:

— Сударь, вы точны, и у меня нет никаких оснований жаловаться на то, что вы не держите слова, но, Господи, как я ждала вас и как поздно сегодня пробило шесть!

— Я пришел, сударыня, как обещал. Но прежде всего, как вы провели ночь?

— Я написала три письма, и хоть они были недлинные, но заняли у меня много времени — одно сестре, второе госпоже де Марийак и третье господину Куте. Я хотела бы показать их вам, но отец Шавиньи предложил сам посмотреть их, и я не решилась говорить ему о своих сомнениях. Покончив с письмами, — продолжала рассказывать маркиза, — мы немножко побеседовали, потом немножко помолились Богу, а затем отец Шавиньи раскрыл требник, собрался читать его, а я взяла четки, но вдруг почувствовала усталость и спросила его, не могу ли я немножко прилечь; он позволил мне, и я часика два проспала без сновидений и тревог; потом проснулась, и мы прочли еще несколько молитв, а тут и вы пришли.

— Если хотите, сударыня, — предложил доктор, — мы можем тоже помолиться. Становитесь на колени, и мы прочтем «Veni Sancte Spiritus»[50].

Маркиза тут же преклонила колени и прочла молитву с великим умилением и набожностью, после чего, видя, что доктор взялся за перо, дабы продолжить записи ее исповеди, сказала:

— Позвольте, сударь, прежде задать вам вопрос, не дающий мне покоя. Вчера вы дали мне безмерную надежду на Божие милосердие, и все же меня преследует мысль, что я не смогу обрести спасение без достаточно долгого пребывания в чистилище; преступление мое слишком велико, чтобы я смогла получить прощение на иных условиях, и даже питай я к Господу стократ большую любовь, чем ощущаю сейчас, я все равно не надеялась бы быть принятой на небо без прохождения через пламя, которое очистит меня от позора, и без тех мук, какие положены мне за мои грехи. Но я слышала, сударь, что пламя там, где души горят только некоторое время, точно такое же, как в аду, где те, кто проклят, осуждены мучиться вечно; ответьте же мне, как душа, отъединившаяся от тела и оказавшаяся в чистилище, сможет узнать, что она не в геенне, и быть уверенной, что пламя, которое жжет ее, не сжигая, однажды погаснет, потому что муки, какие она испытывает, подобны тем, какими терзаются проклятые души, и огонь, жгущий ее, ничем не отличается от адского. Я хотела бы знать это, сударь, чтобы в страшный миг я могла сразу определиться и решить, надеяться мне или отчаяться.

Вы совершенно правы, сударыня, — отвечал г-н Пиро. — Но Бог слишком справедлив, чтобы прибавлять тем, кого он карает, еще и пытку неведением. Как только душа разлучается с телом, она сразу же предстанет на Божий суд, где выслушивает либо приговор, либо слово прощения; она сразу узнает, помилована она или проклята, низвергает ли ее Господь навеки в ад или только в чистилище, где она должна пробыть лишь определенное время. Приговор этот, сударыня, вы услышите в тот самый момент, когда вас коснется сталь палача, хотя, поскольку в этой жизни вы уже очистились огнем христианской любви, вы сразу же, не проходя через чистилище, попадете в награду за ваше мученичество в сонм блаженных, окружающих престол Господа нашего.

— Сударь, — обрадовалась графиня, — я так верю вашим словам, что мне кажется, будто я уже слышу то, что вы мне сказали, и я вполне удовлетворена вашим ответом.

После этого доктор и маркиза вновь занялись прерванной вчера исповедью. За ночь маркиза вспомнила несколько пунктов, каковые она и добавила к уже записанным; время от времени, когда грехи оказывались слишком велики, г-н Пиро прерывался, чтобы она могла совершить акт покаяния.

Через полтора часа маркизе пришли сообщить, что г-н первый секретарь суда ждет ее, чтобы прочитать приговор. Известие это она выслушала с большим спокойствием, все так же стоя на коленях и лишь повернув голову к смотрителю, после чего без малейшей дрожи в голосе сказала:

— Мы только допишем с господином Пиро несколько слов, и я немедля последую за вами.

Так же спокойно она продиктовала доктору заключительные слова исповеди. После этого она попросила его прочесть с нею краткую молитву, дабы Господь примирил ее с судьями, у которых ее раскаяние вызовет не меньшее негодование, чем прежнее запирательство. Кончив молиться, она взяла накидку, молитвенник, оставленный ей отцом Шавиньи, и последовала за смотрителем до пыточной камеры, где ей должны были прочесть приговор.

Начали с допроса, продолжавшегося пять часов, во время которого маркиза признала все, что обещала признать, отрицая, что у нее были сообщники, и заявив, что не знает ни состава ядов, которыми пользовалась, ни состава противоядия, которым можно защититься от них; наконец допрос кончился, и судьи, видя, что больше ничего вытянуть из нее не удастся, дали знак первому секретарю суда прочесть приговор, каковой маркиза выслушала стоя. Вот что гласил приговор:

Маркиза выслушала приговор без страха и не выказав душевной слабости, но когда чтение закончилось, попросила первого секретаря:

— Сударь, перечтите, пожалуйста, снова. Меня так потрясла телега, она оказалась такой неожиданностью, что я потеряла нить и остальное слушала без всякого внимания.

Первый секретарь перечел приговор, и с этого момента приговоренной должен был заниматься палач; маркиза узнала его по веревке, которую он держал; она холодно смерила его взглядом с ног до головы и, не произнеся ни слова, протянула ему руки. Судьи один за другим стали уходить, и тут открылись взору разнообразные орудия пытки. Маркиза мужественно бросила взгляд на скамьи и кольца, причинившие столько мучений и исторгшие столько воплей, и, увидев приготовленные для нее три ведра с водой, с улыбкой обратилась к секретарю, не желая разговаривать с палачом:

— Сударь, наверное, здесь столько воды, чтобы меня утопить? Потому что при моем росте вы, надеюсь не собираетесь всю ее влить в меня?

Палач, не ответив ни слова, сорвал с нее накидку, а затем все остальные одежды, оставив ее совершенно нагой, и подвел к стене, где усадил на кобылу высотой два фута, используемую для обычной пытки.

Первым делом у маркизы снова спросили имена ее сообщников, каков состав яда и состав противоядия от него, но она ответила точно так же, как перед тем доктору Пиро, и только добавила:

— Если вы не верите моим словам, тело мое в вашей власти, можете его истязать.

После такого ответа секретарь дал знак палачу делать свое дело.

Тот сперва привязал ноги маркизы к кольцам, вбитым в пол на небольшом расстоянии друг от друга, потом опрокинул ее и руки закрепил в стеновых кольцах, отстоящих друг от друга примерно на три фута. Таким образом голова ее оказалась на той же высоте, что и ноги, меж тем как туловище, подпертое кобылой, выгнулось дугой, как если бы она лежала на колесе. Дабы сильней вытянуть члены, палач повернул рукоять на два оборота, отчего ее ноги, находящиеся примерно в футе от колец, приблизились к ним на шесть дюймов.

Здесь мы вновь прервем наш рассказ, чтобы воспроизвести протокол:

На этом обычная пытка была завершена: маркиза выпила уже треть того количества воды, которой, как она сказала, вполне достаточно, чтобы утопить ее; палач прервался, чтобы подготовиться к чрезвычайной пытке. Вместо кобылы высотой в два фута он подсунул ей под спину кобылу в три с половиной фута, отчего изгиб ее тела еще усилился, но так как при этой операции длина веревок не была увеличена, члены ее вытянулись еще сильней, и веревки так впились ей в щиколотки и запястья, что потекла кровь; пытка продолжалась, прерываемая только вопросами секретаря и ответами допрашиваемой. Что же касается криков, то их, казалось, никто не слышал.

У этого огня, то есть лежащей на пыточной подстилке возле камина в комнате тюремного смотрителя, и нашел ее доктор Пиро; не чувствуя в себе сил перенести подобное зрелище, он попросил у маркизы разрешения покинуть ее и пойти отслужить мессу, чтобы Господь ниспослал ей терпения и мужества.

Как видно, достойный доктор не зря молился.

Едва он показался в дверях, маркиза обратилась к нему:

— Ах, сударь, как давно я хочу вас видеть, чтобы вы утешили меня. Пытка была страшно долгой и мучительной, но то был последний раз, когда я должна была общаться с людьми, и теперь мне нужно думать только о Боге. Взгляните, сударь, на мои ноги и руки, как они изранены и истерзаны. Не правда ли, палачи поранили их в тех же местах, что и у Христа?

— Сударыня, — отвечал ей священник, — страдания сейчас — это ваше счастье: всякая мука становится ступенькой, приближающей вас к небу. Вы верно сказали, теперь вам нужно думать только о Боге, нужно обратить к нему все думы и упования, нужно молить его дать вам на небе место среди избранных им, а поскольку ничто нечистое проникнуть туда не может, будем трудиться, сударыня, над избавлением вас от всего нечистого, что может закрыть вам туда дорогу.

Маркиза тотчас встала с помощью доктора, так как сама она едва держалась на ногах, и, пошатываясь, прошла в церковь, поддерживаемая г-ном Пиро и палачом; после приговора палач не должен был покидать приговоренную до того момента, как будет совершена казнь. Все трое прошли на хоры за ограждение, и доктор с маркизой опустились на колени, поклоняясь Св. Дарам. В это время в церкви появились несколько человек, привлеченных любопытством; поскольку удалить их было невозможно, а они отвлекали маркизу, палач закрыл решетку хоров и провел приговоренную за алтарь. Там она села на стул, а доктор устроился на скамье напротив нее. И только теперь при свете, падающем из окна, он увидел, какая перемена произошла в ней. Ее лицо, обычно очень бледное, пылало, глаза сверкали лихорадочным огнем, все тело сотрясалось от внезапных судорог. Доктор хотел сказать ей несколько утешительных слов, но она, не слушая его, воскликнула:

— Сударь, а вы знаете, что мне вынесли бесчестный, позорящий приговор? Знаете, что в нем упоминается костер?

Доктор ничего не ответил и, подумав, что ей надо подкрепиться, попросил палача велеть принести вина. Через несколько секунд появился тюремщик, принесший чашку; доктор подал ее маркизе, та чуть омочила губы и тут же вернула ее; потом, обратив внимание, что у нее открыта грудь, достала носовой платок прикрыть ее, а чтобы заколоть его, попросила у тюремщика булавку; тот замешкался с исполнением просьбы, так как искал у себя булавку, но маркиза, решив, что он опасается, как бы она не проглотила ее, покачала головой и сказала с печальной улыбкой:

— О, теперь можете не бояться. Этот господин — порука тому, что я не причиню себе никакого вреда.

— Сударыня, — ответил ей тюремщик, подавая булавку, — прошу простить меня за то, что заставил вас ждать. Клянусь, я ни в чем не подозревал вас. Кому другому это, возможно, и пришло бы в голову, но только не мне.

И тут он опустился на колени и попросил позволения поцеловать ей руку. Она протянула ее и попросила молиться за нее.

— О да! — со слезами воскликнул тюремщик. — От всего сердца я буду молиться за вас!

Поскольку руки у нее были связаны, она кое-как заколола булавку, а когда тюремщик ушел и они остались наедине с доктором, вновь обратилась к нему:

— Сударь, вы что, не поняли меня? Я сказала, что в приговоре упоминается костер. Понимаете, костер! И хотя там сказано, что тело мое будет брошено в него только после смерти, это все равно великое бесчестье для моей памяти. Меня избавили от муки быть сожженной заживо и тем самым, быть может, спасли от смерти отчаяния, но и это тоже позорно, и я не могу не думать про позор.

— Сударыня, — промолвил доктор, — для спасения вашей души совершенно безразлично, будут ли ваши останки брошены в огонь, дабы превратиться в пепел, или зарыты в землю и там съедены червями, выставлены на публичный позор и потом выкинуты на свалку или же набальзамированы восточными благовониями и помещены в пышную гробницу. Как бы с ними ни обошлись, в назначенный день они воскреснут, и если так предназначено небом, они восстанут в большем сиянии и славе, нежели тело какого-нибудь короля, покоящееся под золоченым надгробием. Похороны, сударыня, важны не для тех, кто умер, а для тех, кто остался жить.

За дверью, ведущей на хоры, послышался шум, и доктор пошел взглянуть, в чем дело. Какой-то человек требовал пропустить его и чуть ли не дрался с палачом. Доктор подошел к нему и спросил, что ему нужно; это оказался шорник, г-жа де Бренвилье перед отъездом из Франции купила у него карету, за которую расплатилась только частично, оставшись должна тысячу двести ливров. Он принес расписку, которую ему дала маркиза, где были обозначены все выплаченные ею суммы. Она же, не зная, что происходит, позвала доктора, и тот вместе с палачом поспешил на ее зов.

— За мною уже пришли? — осведомилась она. — Я еще не вполне внутренне приуготовилась, но не важно, я сейчас же иду.

Доктор успокоил ее и рассказал, в чем дело.

— Этот человек прав, — подтвердила она и попросила палача: — Передайте ему, что я распоряжусь, чтобы его претензии, насколько это в моих силах, были удовлетворены.

Затем, глядя вслед удаляющемуся палачу, она обратилась к доктору:

— Сударь, уже пора идти? Я была бы счастлива, если бы мне дали еще немножко времени: я, как только что сказала вам, готова, но внутренне еще не приуготовилась. Простите меня, отец мой, но пытка и приговор совершенно выбили Меня из колеи: костер, о котором там сказано, все время стоит у меня перед глазами, словно пламя геенны. Если бы все оставшееся время мне позволили провести наедине с вами, это бодьше йомогло бы моему спасению.

— Хвала Господу, сударыня, — отвечал доктор, — у нас, вероятно, будет время до вечера, и вы сможете прийти в себя и подумать, что вам еще нужно сделать.

— Ах, сударь, — улыбнулась маркиза, — неужто вы полагаете, будто к несчастной, приговоренной к сожжению, будут проявлять столько внимания? От нас это не зависит. Когда все будет готово, к нам придут и объявят: пора, надо идти.

— Могу поручиться, сударыня, — заметил доктор, — вам предоставят необходимое время.

— Нет, нет, — порывисто и возбужденно бросила маркиза, — я не желаю, чтобы меня ждали. Как только телега будет у ворот, пусть скажут, и я тотчас выйду.

— Сударыня, — сказал доктор, — я ни за что не стал бы вас задерживать, если бы увидел, что вы готовы предстать перед Богом; в вашем положении не просить отсрочки и выйти, когда настанет время, было бы проявлением богобоязненности, но не каждый оказывается настолько подготовлен, чтобы поступить, как Христос, который прекратил молитву и разбудил апостолов, чтобы покинуть сад и выйти навстречу преследователям. Вы сейчас слабы духом, и если бы сейчас за вами пришли, я воспротивился бы вашему уходу.

— Не тревожьтесь, сударыня, — выглянув из-за алтаря, вмешался палач, слышавший разговор и посчитавший необходимым успокоить маркизу, — время еще не пришло, так что можете не торопиться: мы выйдем отсюда не раньше чем через два-три часа.

Выслушав эти заверения, г-жа де Бренвилье несколько воспряла духом, поблагодарила палача и вновь обратилась к доктору:

— Сударь, я очень бы не хотела, чтобы мои четки достались этому человеку. Но вовсе не потому, что он не сумеет ими должным образом воспользоваться, ведь, невзирая на его ремесло, я полагаю, он такой же христианин, как мы. Просто я предпочла бы, чтобы они перешли к кому-нибудь другому.

— Сударыня, назовите, кому вы хотите их передать, и я все сделаю, как вы скажете, — ответил доктор.

— Увы, сударь, — промолвила маркиза, — у меня нет никого, кроме сестры, кому бы я могла их передать, но боюсь, что, вспомнив о моем покушении на ее жизнь, она будет испытывать ужас перед любой вещью, которой касалась моя рука. Не будь этого препятствия, меня безмерно утешила бы сама мысль, что она будет носить их после моей смерти и они станут напоминать ей, чтобы она молилась за меня, но после всего, что произошло между нами, они, вне всяких сомнений, будут пробуждать в ней лишь самые черные воспоминания. О Боже, я поистине великая преступница, и сможешь ли ты простить меня?

— Мне кажется, сударыня, вы заблуждаетесь насчет мадемуазель д'Обре, — возразил ей доктор. — Из письма, которое она прислала, вы могли составить представление о чувствах, какие она сохранила к вам, так что молитесь на этих четках до последней своей минуты. Молитесь непрестанно, не отвлекаясь, как и должно раскаявшейся преступнице, а я обещаю вам, что сам передам ей четки и они будут приняты.

И маркиза, которая после допроса все время отвлекалась, вновь принялась, благодаря терпеливому милосердию доктора Пиро, молиться с тем же пылом, что и прежде.

Молилась она до семи часов. Едва пробил последний удар, вошел палач и молча встал перед маркизой; она сразу поняла, что настал срок, и, сжав руку доктора, прошептала:

— Прошу вас, еще немножко, еще несколько секунд.

— Сударыня, — произнес доктор, поднимаясь, — идемте поклонимся Божьей крови в дарохранительнице и помолимся, чтобы с вас были сняты остатки грязи и грехов. Тем самым вы получите отсрочку, которую просите.

Палач стянул ей запястья веревкой, которую в самом начале он расслабил, так что она связывала руки скорей для вида, и маркиза довольно твердым шагом подошла к алтарю и опустилась перед ним на колени между капелланом Консьержери и доктором Пиро. Капеллан был в стихаре, он громко стал читать «Veni Creator», «Salve Regina» и «Tantum ergo». Закончив, он благословил коленопреклоненную маркизу, припавшую лицом к полу, святыми дарами. Палач пошел вперед, чтобы приготовить рубаху, а маркиза вышла из церкви, поддерживаемая слева доктором, а справа подручным палача. Выйдя, маркиза впервые растерялась. Человек десять поджидали ее; она же, неожиданно оказавшись перед ними, невольно попятилась назад и связанными руками надвинула на лоб чепец, наполовину скрыв лицо. Тут же она прошла в дверцу, которая захлопнулась за ней, и опять осталась втроем с доктором и подручным палача. Когда она резким движением надвинула чепец на лицо, четки у нее порвались, и несколько зерен упали на пол. Однако она не обратила на это внимания и шла дальше, но доктор окликнул ее и вместе с подручным палача стал подбирать рассыпавшиеся зерна; подручный все, что собрал, вложил в ладонь маркизе. Она вежливо поблагодарила его за любезность и сказала:

— Я знаю, сударь, что в этом мире у меня больше ничего нет, и все, что на мне, принадлежит вам, но я прошу вас позволить мне перед смертью отдать эти четки господину доктору; убытка большого вы не понесете, так как они ничего не стоят, а я их вручу ему, чтобы он передал их моей сестре. Умоляю вас, сударь, разрешить мне это сделать.

— Сударыня, — ответил подручный палача, — хотя по обычаю одежда казненных принадлежит нам, вы — хозяйка всего, что у вас есть, и даже если бы четки были весьма дорогими, вы вольны распоряжаться ими по своему усмотрению.

Доктор, в этот момент предложивший маркизе руку, почувствовал, как та вздрогнула от такой галантности подручного палача: при ее надменной натуре, надо думать, ничего унизительнее для нее быть не могло; но если она и ощутила нечто в этом роде, то не позволила проявиться, и на лице ее ничего не отразилось. В этот момент она оказалась в вестибюле Консьержери, расположенном между двором и первой дверью; там ей велели сесть, чтобы облачить в одежду, в которой ей должно будет совершить покаяние. Поскольку каждый шаг приближал ее к эшафоту, любое событие она воспринимала с тревогой. Она испуганно обернулась и увидела палача, который держал в руках рубаху. В этот момент открылись двери, и в вестибюль вошли с полсотни человек, среди которых были графиня Суассонская, г-жа де Рефюж, м-ль де Скюдери, г-н де Роклор и аббат де Шиме. Увидев их, маркиза залилась краской стыда и наклонилась к доктору.

— Сударь, скажите, — спросила она, — этот человек опять будет раздевать меня, как он это уже делал в камере пыток? Все эти приготовления весьма жестоки и поневоле отвращают меня от Бога.

Хотя она говорила очень тихо, палач услышал ее слова и успокоил, сказав, что ничего снимать с нее не будет, а рубаху ей нужно надеть поверх одежды. После этого он встал возле нее по одну сторону, а его подручный по другую, и маркиза, которая не имела возможности говорить с доктором, только взглядами выражала ему, как глубоко она переживает постыдность своего положения; ее облачили в рубаху, для чего ей пришлось развязать руки, а также снять чепец, который, как мы упоминали, она надвинула на лицо; рубаху завязали по горлу, снова связали руки, перепоясали веревкой, а еще одну веревку завязали вокруг шеи; затем, опустившись на колени, палач снял с нее туфли и чулки. И тогда, простерев к доктору связанные руки, она воскликнула:

— Боже мой, сударь, вы видите, что со мной делают! Подойдите же и утешьте меня.

Доктор тотчас подошел к ней, прижал ее запрокинутую голову к своей груди и хотел ободрить, но она, бросив взгляд на пожирающее ее глазами общество, промолвила душераздирающим, жалобным голосом:

— Ах, сударь, разве это любопытство не странно, не жестоко?

— Сударыня, — отвечал доктор со слезами на глазах, — рассматривайте назойливость этих людей не как жестокость и любопытство, хотя с их стороны так оно, наверно, и есть, а как позор, который Господь посылает вам во искупление ваших преступлений. Господь, будучи невиновен, претерпел куда большее поругание и тем не менее все их вынес с радостью, ибо, как писал Тертуллиан[52], «то была жертва, что лишь тучнела от отрады, даруемой страданиями».

Когда доктор договорил, палач вложил в руки маркизы горящую свечу, которую она должна была нести до входа в Нотр-Дам, где ей полагалось принести публичное покаяние, а поскольку та была тяжелой, весом в два фунта, доктор поддерживал приговоренную под правую руку; в это время секретарь суда вторично огласил приговор, меж тем как г-н Пиро, говоря о Боге, делал все возможное, чтобы маркиза не слышала его. И тем не менее она страшно побледнела, когда секретарь прочитал: «…будет доставлена на телеге, босая, с веревкой на шее, держа в руках горящую свечу весом в два фунта», — так что у доктора не осталось никаких сомнений, что, несмотря на все его старания, она услышала эти слова. Но еще хуже было, когда она вышла из вестибюля и увидела огромную толпу, ожидающую ее во дворе. Лицо ее исказилось судорогой, она застыла на месте и ожесточенным и в то же время жалобным голосом спросила у доктора:

— Неужели, сударь, после всего, что я сейчас тут терплю, у господина де Бренвилье хватит сердца остаться в этом мире?

— Сударыня, — ответил ей доктор, — когда Спаситель приуготовился оставить своих апостолов, он молил Бога не о том, чтобы тот взял их из мира, но чтобы не дал им впасть в порок. «Не молю, — просил он, — чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла»[53]. Так что, сударыня, если вы будете просить Бога за господина де Бренвилье, то просите, чтобы Господь не оставил его своими милостями либо излил их на него, ежели господин де Бренвилье не взыскан ими.

Но его слова на сей раз не произвели на нее никакого впечатления: слишком велик и зрим был позор, которому она сейчас подвергалась; лицо ее исказилось, брови нахмурились, глаза метали пламя, рот перекосило судорогой, весь вид ее стал так ужасен, словно вдруг дьявол выглянул из-под укрывавшей его оболочки. Во время этого пароксизма, длившегося почти четверть часа, рядом с нею оказался Лебрен[54]; облик ее произвел на него столь сильное впечатление и так врезался в память, что ночью он не мог уснуть, ее лицо стояло у него перед глазами, и он запечатлел его на великолепном рисунке, который сейчас находится в Лувре, а рядом с ним изобразил голову тигра, дабы продемонстрировать совпадение основных черт и огромное общее сходство.

Через толпу, запрудившую двор, невозможно было пройти, и только конные стражники сумели пробить в ней проход. Маркиза получила возможность выйти, и доктор, чтобы она не блуждала взглядом по этому людскому скопищу, вложил ей в руку распятие и велел не отрывать от него глаз. Так она и шла вплоть до ворот, ведущих на улицу, где ее ждала телега; там ей пришлось поднять взор на стоящую перед ней гнусную повозку.

Повозка была очень маленькая, плохо очищенная от грязи, которую возили в ней, без сиденья, только на дно ее была брошена охапка соломы; запряжена она была дрянной клячей, что еще более подчеркивало ее предназначение быть орудием бесчестья.

Палач велел маркизе влезть первой, что она и сделала с решительностью и быстротой, как бы для того, чтобы укрыться от взглядов толпы; в повозке она села на солому в левый угол и, съежившись, словно дикий зверек, вжалась в переднюю стенку. Следом влез доктор, севший рядом с нею в правом углу, потом поднялся палач, задвинул заднюю доску и уселся на нее, вытянув ноги между ногами доктора. Подручный же, который должен был править клячей, сел на перекладину на передке повозки спиной к маркизе и доктору, а ноги поставил на оглобли. Так что можно понять, почему г-же де Севинье, находившейся с милейшей Декар на мосту Нотр-Дам, удалось увидеть только чепец маркизы[55], которую везли к собору.

Едва повозка тронулась, как лицо маркизы, уже несколько успокоившейся, вновь исказилось; глаза ее, устремленные на распятие, сверкнули пламенем, но тут же в них появилось тревожное, растерянное выражение, напугавшее доктора, который, сообразив, что кто-то ее взволновал, и желая поддержать мир в ее душе, осведомился, что она увидела.

— Ничего, сударь, — поспешно ответила она, переводя взгляд на доктора, — совершенно ничего.

— Но, сударыня, глаза ваши не могут лгать, а в них сейчас возник огонь, чуждый чувству милосердия, какой может появиться лишь при виде чего-то ненавистного. Что это может быть? Прошу вас, скажите, ведь вы же обещали говорить мне обо всем, что может ввергнуть вас в соблазн.

— Да, да, — пробормотала она, — я и буду так делать, но сейчас это совершенный пустяк.

Но тотчас же она бросила взгляд на палача, который, как мы упоминали, сидел напротив доктора, и попросила:

— Сударь, будьте добры, сядьте передо мной и закройте от меня этого человека.

Маркиза указала связанными руками на мужчину, ехавшего верхом следом за повозкой; при этом она выпустила и свечу, которую подхватил доктор, и распятие, упавшее на дно повозки. Палач оглянулся, передвинулся, как просила маркиза, пробормотав вполголоса:

— Понятно, понятно.

Поскольку доктор продолжал настаивать, маркиза объяснила:

— Право, сударь, об этом даже не стоит говорить. Это просто моя слабость: я не могу перенести вида человека, который издевался надо мной. Тот мужчина, что едет за повозкой, — Дегре, который арестовал меня в Льеже и всю дорогу так терзал меня, что, увидев его, я не смогла сдержать замеченный вами порыв.

— Сударыня, — сказал ей доктор, — я слышал про него, да вы и сами рассказывали о нем в своей исповеди. Но ведь этот человек был послан по высочайшему повелению арестовать вас, и он отвечал за исполнение приказа, так что у него были все основания не спускать с вас глаз и строго следить за вами; даже охраняй он вас с еще большей суровостью, он только исполнял бы свой долг. Иисус Христос, сударыня, мог воспринимать своих палачей лишь как слуг беззакония, исполняющих неправый приговор и придумывавших для него на всем протяжении крестного пути самые жестокие мучения, какие только могли прийти им в голову, и, однако, смотрел на них со смирением и любовью, а умирая, молился за них.

В душе у маркизы шла жестокая внутренняя борьба, и это было заметно по ее лицу, но продолжалась она всего несколько секунд, и вот лицо ее разгладилось, став ясным и спокойным.

— Вы правы, сударь, — промолвила она, — моя обида на него — большой грех, и я прошу Бога простить меня, а вы, пожалуйста, вспомните про это на эшафоте, когда будете давать мне, как обещали, отпущение грехов, чтобы оно покрыло и его, вместе с остальными моими грехами. — После чего, обратясь к палачу, она попросила. — Сударь, пересядьте, пожалуйста, на прежнее место, чтобы я могла видеть господина Дегре.

Палач было заколебался, однако по знаку доктора передвинулся, и маркиза некоторое время умиротворенным взором смотрела на Дегре, шепча молитву за него, а потом перевела взгляд на распятие и продолжила молиться, но уже за себя; произошло это у церкви Сент-Женевьев-дез-Ардан.

Как ни медленно тащилась кляча, повозка все же продвигалась и наконец прибыла на площадь перед собором Нотр-Дам. Стражники раздвинули толпу, заполнившую ее, и повозка подъехала к паперти, где и остановилась. Палач спрыгнул, снял заднюю доску, взял маркизу на руки и поставил на мостовую; следом слез доктор, ноги которого совершенно затекли от неудобного положения, в каком они были на всем пути от Консьержери; он поднялся по ступеням и расположился за спиной маркизы, стоявшей на паперти; справа от нее стоял секретарь суда, слева палач, а сзади из всех распахнутых дверей собора выглядывал набившийся туда народ. Маркизе велели преклонить колени, дали горящую свечу, которую до сих пор почти все время держал доктор. Секретарь суда прочитал текст публичного покаяния, и она стала повторять его за ним, но так тихо, что палач громко приказал:

— Повторяйте следом за господином секретарем слово в слово. И громче, громче.

И тогда она громким голосом, твердо, но и с благоговением повторила слова покаяния:

— Признаю, что злодейски из мести отравила своего отца и братьев и покушалась отравить сестру, дабы завладеть их имуществом, в чем прошу прощения у Бога, короля и правосудия.

Публичное покаяние завершилось, палач взял ее на руки и посадил в повозку, но свечи в руки уже не дал, потом влез доктор; оба они заняли те же места, что прежде, и повозка покатилась к Гревской площади. С этого момента до прибытия к эшафоту маркиза не отводила глаз от распятия, которое держал перед нею левой рукой доктор Пиро; при этом он неустанно увещевал ее самыми короткими словами, стараясь, чтобы она не слушала гула толпы, в котором легко можно было различить проклятия.

Прибыв на Гревскую площадь, повозка остановилась на некотором удалении от эшафота; верхом на коне к ней подъехал секретарь суда г-н Друэ и обратился к маркизе:

— Сударыня, не желаете ли вы признаться в чем-то, кроме того, в чем уже признались? Ежели вы хотите сделать какое-либо заявление, здесь, в Ратуше, находятся двенадцать господ комиссаров, и они готовы принять его.

— Вы слышите, сударыня? — спросил ее доктор. — Вот мы уже и у цели, и, слава Богу, силы нас не покидали на всем пути. Не уничтожайте же результат, достигнутый страданиями, которые вы уже приняли, и теми, которые вам еще предстоит принять, скрывая то, что вам известно, ежели, по случайности, вы знаете больше, нежели сказали.

— Я сказала все, что знаю, и больше мне сказать нечего, — ответила маркиза.

— Тогда громко повторите это, чтобы все слышали, — попросил доктор.

Маркиза, возвысив голос, насколько у нее хватило сил, повторила:

— Я сказала все, что знаю, сударь, и больше мне сказать нечего.

После того как она объявила это, хотели подъехать ближе к эшафоту, но толпа перед ним была настолько плотна, что, как ни хлестал подручный палача кнутом, прохода сделать не смог. Пришлось остановиться в нескольких шагах, палач спрыгнул с повозки и приладил лестницу.

Маркиза сразу почувствовала, что повозка остановилась, и, взглянув на доктора умиротворенным, благодарным взглядом, промолвила:

— Сударь, мы ведь не расстаемся с вами: вы пообещали не покидать меня, пока мне не отрубят голову, и я надеюсь, что вы сдержите слово.

— Разумеется, я сдержу его, сударыня, — отвечал доктор, — мы расстанемся лишь в миг вашей смерти, так что не беспокойтесь, я вас не оставлю.

— Я ждала от вас этого благодеяния, — сказала маркиза, — ведь вы столь торжественно дали обещание, что я совершенно уверена: у вас мысли нё могло возникнуть не исполнить его. Будьте же, пожалуйста, на эшафоте рядом со мной. А теперь, сударь, я должна заранее попрощаться с вами, поскольку на эшафоте меня ждет множество такого, что может меня отвлечь, и потому позвольте поблагодарить вас: ведь если я чувствую, что готова выдержать исполнение приговора земных судей и услышать приговор судьи небесного, то лишь благодаря вам, и открыто заявляю это. И еще мне остается попросить прощения за хлопоты, которые я вам причинила.

Слезы не давали доктору говорить, он молчал, и потому маркиза спросила:

— Вы не желаете меня простить?

Доктор хотел разубедить ее, но почувствовал, что стоит ему открыть рот, и он разрыдается, поэтому он продолжал хранить молчание. Видя это, маркиза обратилась к нему в третий раз:

— Умоляю вас, сударь, простить меня и не сожалеть о времени, проведенном со мною. Прочтите на эшафоте в миг моей смерти «De profundis»[56] а завтра отслужите по мне заупокойную мессу. Вы обещаете, да?

— Да, сударыня, да, — сдавленным голосом ответил доктор. — Можете быть спокойны, я сделаю все, что вы велите.

Тут палач убрал заднюю доску и снял маркизу с повозки; он направился с нею к эшафоту, все взоры были устремлены на них, и потому доктор смог, прикрыв лицо носовым платком, несколько секунд поплакать; когда же он вытер глаза, подручный палача подал ему руку, дабы помочь спуститься на землю. Маркиза, сопровождаемая палачом, уже поднялась на эшафот. На помосте палач велел ей встать на колени перед костром, уложенным поперек эшафота. Доктор, который взошел на эшафот шагом куда менее твердым, чем маркиза, преклонил колени рядом с ней, но так, чтобы иметь возможность говорить ей на ухо; таким образом маркиза была обращена лицом к реке, а доктор — к Ратуше. Едва она опустилась на колени, как палач сорвал с нее чепец и стал обстригать волосы сзади и по бокам, заставляя поворачивать голову, причем порой весьма грубо, и хотя этот чудовищный туалет продолжался почти полчаса, маркиза не проронила ни единой жалобы; единственным свидетельством ее страданий были крупные слезы, струившиеся из глаз. Палач, после того как обстриг ей волосы, разорвал сверху рубаху, которую надели на нее поверх платья перед выходом из Консьержери, чтобы открыть шею. Затем он завязал ей глаза и, взяв рукой за подбородок, приподнят голову, велев не опускать ее; маркиза подчинялась, не оказывая никакого сопротивления, и при этом слушала, что ей говорит доктор, повторяя время от времени его слова, когда они казались ей подходящими к ее положению. Палач же стоял на краю эшафота около сложенного костра и время от времени поглядывал на свой плащ, из широких складок которого высовывалась рукоять длинного меча; он предусмотрительно укрыл его, чтобы г-жа де Бренвилье, поднимаясь на эшафот, не заметила это орудие смерти; дав маркизе отпущение грехов, доктор оглянулся, увидел, что у палача руки еще пусты, и стал нашептывать приговоренной молитву, которую она повторяла за ним:

— Иисусе, сын Давида и Марии, смилуйся надо мной; Мария, дщерь Давидова и матерь Иисуса, молись за меня; Господи, я покидаю свое тело, которое не более чем прах, и оставляю его людям, дабы они сожгли его, и обратили в пепел, и сделали с ним все, что им угодно, покидаю с твердою верой, что когда-нибудь ты воскресишь его и соединишь с моей душой, и тревожусь я только о ней; смилуйся, Господи, и возьми меня к себе, даруй мне вечное упокоение в тебе и прими меня в лоно свое, дабы душа моя припала к источнику, из которого явилась; начало ее в тебе, так пусть же она к тебе и вернется, она вышла из тебя, так пусть же к тебе и придет; ты ее первоисток и первоначало, стань же, о Господи, ее средоточием и завершением!

Маркиза уже кончала молитву, и тут доктор услышал глухой звук, подобный тому, какой раздается, когда широким мясницким ножом рубят на колоде мясо; в этот же миг голос маркизы умолк. Лезвие мелькнуло так стремительно, что доктор даже не заметил этого; он тоже смолк, волосы у него зашевелились, на лбу выступил пот; ему показалось, что палач промахнулся и придется повторить удар, потому что голова оставалась на своем месте, однако заблуждение его длилось недолго: почти в тот же миг она склонилась налево, скользнула на плечо, а с плеча упала на помост, тело же рухнуло вперед на костер, так что толпа могла видеть перерубленную шею, из которой хлестала кровь; доктор, как и обещал, тотчас же принялся читать «De profundis».

Дочитав, он поднял глаза и увидел палача, вытирающего с лица пот.

— Ну что, сударь, — обратился тот к доктору, — неплохой удар, а? В таких случаях я всегда обращаюсь к Богу, и он всякий раз помогает мне. Уже несколько дней эта дама беспокоила меня, но я заказал шесть месс, так что сегодня и в сердце, и в руке чувствовал уверенность.

С этими словами он достал из-под плаща бутылку, предусмотрительно захваченную на эшафот, приложился к ней, потом одной рукой подхватил тело во всей одежде, а другой голову с завязанными глазами и бросил их на костер, который его подручный тотчас же разжег.

В 1814 году г-н д'Офмон, отец нынешнего владельца замка, в котором маркиза де Бренвилье отравила г-на д'Обре, напуганный приближением союзных войск, устроил в одной из башенок множество тайников, куда спрятал столовое серебро и другие ценности, имевшиеся в этом сельском доме, расположенном среди Экского леса. Вражеские отряды неоднократно занимали и оставляли Офмон и после трехмесячной оккупации ушли из пределов страны.

Только тогда хозяева рискнули вскрыть тайники и извлечь из них спрятанные вещи, но поскольку опасались какой-либо из них пропустить, стены обстукивали и за одной из них по гулкому звуку обнаружили полость, о которой до сих пор никому ничего не было известно. Тут же пошли в ход кирки и ломы, и вот, отвалив несколько камней, увидели большое помещение, нечто наподобие лаборатории, в которой оказались печи, химические приборы, множество плотно закрытых склянок с какими-то неведомыми жидкостями, а также пакеты с порошками разных цветов. К несчастью, обнаружившие все это придали находке то ли слишком мало, то ли слишком много значения и, вместо того чтобы передать обнаруженные вещества в распоряжение современной науки, поспешили избавиться от пакетов и пузырьков, побоявшись, что в них, быть может, находятся смертоносные яды.

Так пропала неожиданная и, вероятно, последняя возможность узнать и исследовать вещества, входившие в состав ядов, которыми пользовались Сент-Круа и маркиза де Бренвилье.