Томмазо ГРОССИ МАРКО ВИСКОНТИ

Глава I

Лимонта — это небольшая деревушка, которую путешественник, обогнувший мыс Белладжо и плывущий по озеру Лекко, с трудом различает среди каштанов на берегу напротив Лиерны. С VIII века и до самого последнего времени, когда в Ломбардии отменили феодальные права на землю, Лимонта была данницей монастыря святого Амвросия Миланского, настоятель которого среди прочих званий носил также титул графа Лимонтского.

В 1329 году на самой границе между владениями монахов и землями Белладжо (камень, отмечающий эту границу, можно видеть и по сей день) возвышался старинный замок, но в конце века он был разрушен, а теперь от него не осталось и следа.

Замок этот принадлежал тогда некоему графу Ольдрадо дель Бальцо, чьи предки в далеком прошлом были, по-видимому, сеньорами Белладжо, которое к описываемому времени стало свободной коммуной. Граф Ольдрадо, хотя он и владел поместьями в разных местах Ломбардии, проводил здесь большую часть года в обществе жены и единственной дочери, которые, подобно ему, любили это голубое небо, это прозрачное озеро, этот приятный и мягкий климат.

Богатый, знатный, обладавший широкими родственными и дружескими связями, род графов дель Бальцо всегда был заступником и защитником жителей соседних деревень, которые издавна, из поколения в поколение, почитали это семейство.

Но, получив столь славное наследие, граф Ольдрадо не сумел его удержать и быстро утратил уважение бывших вассалов своей семьи. И не потому, что был он так уж плох: по натуре это был хороший человек, но жить ему пришлось в суровую пору, и из-за робости и вялости характера он не находил в себе силы творить добро, хотя и стремился к этому.

Примерно в это время в Италию нагрянул император Людовик Баварский. Он отказался признать верховную власть жившего в Авиньоне папы Иоанна XXII (который отлучил его за это от церкви) и дерзнул возвести на римский престол под именем Николая V некоего Пьетро да Корвара из ордена францисканцев, что привело к расколу и потрясениям во всем христианском мире.

Жители Милана, уже давно страдавшие от отлучения, наложенного на них папой из ненависти к Висконти [], могущественным и неизменным покровителям партии гибеллинов [], сразу же поддержали антипапу, и, как только последний вновь освятил герцогство Миланское, его столицу, другие города и большие селения, они тотчас вновь открыли церкви, а немногие уцелевшие священники вновь приступили к отправлению церковных обрядов. Но в деревнях, особенно на берегах Комо, люди, менее ожесточившиеся в междоусобных распрях, остались верны истинному папе, отказались открыть церкви и считали раскольниками и вероотступниками тех священников, которых присылали к ним из столицы. Несомненно, в больших и малых городах были люди, думавшие так же, как и крестьяне, а в деревнях кое-кто разделял убеждения горожан. Можно себе представить поэтому, как «хорошо» и «весело» жилось в те трудные времена! Повсюду осквернялись святыни, вершились насилия и кровопролития. Архиепископ миланский, а также настоятель монастыря святого Амвросия, большинство аббатов крупнейших и богатейших монастырей, давно покинувшие насиженные места, и избраннейшая часть великого и вечного воинства божьего бродили, нищенствуя, по землям Италии и Франции, а палаты архиепископа, многие аббатства и церковные приходы были захвачены и насильно удерживались светскими сеньорами или духовными владыками — сторонниками антипапы и императора.

В те дни всеобщего хаоса Джованни Висконти, родственник князей Висконти, назначенный настоятелем монастыря святого Амвросия вместо законного настоятеля — аббата Астольфо да Лампуньяно, направил в Лимонту прокуратором монастыря некоего проходимца и негодяя, который был осужден в Милане за то, что делал фальшивые деньги; последний, желая отомстить бедным горцам за верность, которую они хранили своему законному господину, принялся чинить им всяческие притеснения, подвергать их всевозможным обидам и оскорблениям, обращаясь с ними так, словно они были его собственностью. Лимонтцы кинулись было к графу Ольдрадо, прося его заступиться за них перед аббатом, обратиться к князю, чтобы он заставил уважать их права, но просить графа было все равно что толочь воду в ступе: он так почитал всех и боялся, так не желал ни с кем ссориться, так опасался впасть в немилость у Висконти, что, жалея в душе этих несчастных, все же скорее дал бы им погибнуть, нежели хоть пальцем пошевелил бы, чтобы их защитить.

Пелагруа (так звали прокуратора монастыря) между тем все более наглел и дошел наконец в своей дерзости до того, что замыслил отважное мошенничество, которое разом позволило бы ему прибрать к рукам непокорных лимонтцев, перечивших ему на каждом шагу. Раздобыв где-то старинную грамоту, в которой говорилось, что эти земли будто бы были подарены императором Лотарем [] монахам монастыря святого Амвросия, он хотел с ее помощью добиться, чтобы лимонтцы были объявлены уже не вассалами монастыря, а его крепостными. С этой целью он вызвал их на суд в Беллано.

В Беллано находилась тогда резиденция архиепископа — его дворец, церковь и курия (курией называлось место, где феодальный сеньор вершил правосудие), а решать дела подобного рода надлежало наместникам архиепископа. Но так как архиепископ бежал из епархии, а многие его владения на берегу Лекко и в Вальсассине, в том числе и резиденция в Беллано, были захвачены Крессоне Кривелло — сеньором могущественным и пользовавшимся милостью у Висконти, то дело лимонтцев попало не к людям архиепископа, а к слугам Кривелло. Этот же новый господин епархии настолько открыто благоволил к самозванному настоятелю монастыря святого Амвросия, настолько покровительствовал его грабежам, так как и сам безжалостно грабил своих новоявленных вассалов, что лимонтцам ничего доброго ждать от него не приходилось. Само собой разумеется, что они не смирились и снова пошли просить о помощи графа дель Бальцо, но все было напрасно. Хотя графа умоляли и его жена Эрмелинда, и его любимая дочь Биче, у него не хватило духу вступиться за обиженных, а потому лимонтцы были вынуждены свыкнуться с мыслью, что их повлекут в это неправое и незаконное судилище, которое, увы, как они знали заранее, не сулило им справедливого решения.

День, когда было назначено разбирательство этого дела, уже клонился к вечеру, и сокольничий графа стоял на парапете замка, высматривая, не покажется ли на озере одна из лодок, которые должны были вернуться из Беллано. Наконец он увидел вдали бурый парус. Парус приближался, становился все больше; наконец лодка, которая его несла, причалила к берегу, и сокольничий бросился со всех ног сообщить об этом своему господину.

Он нашел графа в богато украшенном зале, где тот восседал на большом кресле с высокой, увенчанной острием спинкой. У его ног на низкой скамеечке сидел прелестный паж, живой и резвый, как бесенок. Обреченный в силу своих обязанностей на молчание и неподвижность, мальчик исподтишка забавлялся с огромной борзой, которая виляла хвостом, настораживала уши и время от времени по его знаку начинала скакать и прыгать.

На вид графу дель Бальцо было лет около пятидесяти. Из-под его шапочки, отороченной черным бархатом, выбивались рыжие волосы, которые он с юных лет именовал белокурыми. Граф по-прежнему продолжал высокопарно называть себя белокурым, а поскольку с годами он поседел, то теперь и в самом деле именно белизна больше всего бросалась в глаза в его шевелюре. Худое веснушчатое лицо его заканчивалось острым подбородком, на котором, когда он говорил, тряслась короткая, жидкая бородка того же цвета, что и волосы. Серые глазки, глядевшие из-под мохнатых бровей, были не лишены огня, но на этом сухом лице в сочетании с неестественно тонкими в уголках и пухлыми посередине губами они лишь усиливали выражение блаженного самодовольства.

На руке графа сидел великолепный кречет, который, казалось, радовался его ласкам; он то нежно пригибался, издавая легкий клекот, то ерошил перья, то слегка поклевывал прикасавшуюся к нему руку. Когда сокольничий вошел в зал, благородная птица сразу узнала приручившего ее наставника. Забив крыльями и заклекотав еще громче, она, казалось, просилась к нему на руку.

— Ну как, — спросил хозяин у сокольничего, — кто-нибудь вернулся из Беллано?

— Да, Микеле и его сын Арригоццо только что высадились на берег в Карнеччо.

Граф пересадил кречета на руку пажу, который тут же вышел, и вместе с сокольничим стал ждать гребцов; последние не замедлили появиться.

Отец выглядел почти стариком, сыну же, красивому молодому человеку, было лет двадцать семь — двадцать восемь.

— Какие новости ты привез? — спросил граф у старика.

— Какие бог послал.

— Ну, рассказывай о судебном разбирательстве.

— Дело было так. Приехали мы в Беллано. Как только зазвонил колокол, из дома архиепископа к нам вышел какой-то человек с лицом вероотступника, а с ним три или четыре книжника и фарисея, и с ходу начал бормотать что-то непонятное. Потом он вытащил какие-то древние перга менты, только на то и годные, чтобы заворачивать в них соленую рыбу, и стал похлопывать по ним рукой, будто они могли подтвердить его вымыслы. Наконец он завел другую песню и нагло заявил, что У него есть свидетели, которые говорят, будто мы, лимонтцы, всегда были опороченными слугами монастыря.

— Наверное, оброчными?

— Ну да, обмороченными, и что поэтому нам всегда брили головы и только недавно позволили отпустить волосы. Ведь это такое оскорбление, что хуже, пожалуй, и не придумаешь!

— Но эти свидетели были там или нет? — спросил граф.

— Когда же их недоставало? Если бы нужно было снова распять господа нашего, так, вы думаете, не нашлось бы свидетелей? Были, конечно, свидетели, готовые за арбузную корку поклясться в чем угодно, — все эти проклятые гибеллины, продавшие душу дьяволу.

— И что было дальше?

— А дальше вот что. Как только кончила болтать эта хитрая лисица, заговорил наш адвокат Лоренцо Гарбаньяте. Он ясно сказал, что мы вовсе не вассалы и не обмороченные этого монастыря и что уже больше ста лет мы по закону ничего не платим, кроме подушной подати и общинных сборов, да еще десятину отрабатываем на сборе маслин и каштанов, ну, и поставляем лодки, а больше ничего. Потом он сказал в нашу защиту одно слово, очень какое-то чудное слово… Ты не помнишь, Арригоццо, какое это было слово?

— Он сказал что-то вроде, — ответил сын, — я помню, он сказал… что есть какое-то право… Ну, я не знаю, какое это право. Давнее, что ли…

— Он, наверное, сказал, что вы больше не крепостные по праву давности, — подсказал граф.

— Верно, вот как раз так! — в один голос воскликнули отец и сын.

— Еще бы! Я в таких делах разбираюсь.

— И чтоб доказать это мудреное право, — продолжал Микеле, — наш адвокат выставил своих достойных свидетелей, самых древних стариков из деревни и всей округи.

— Ну, и…

— Ну, и вроде бы все уже было кончено, верно? Раз уж с этим самым давним правом все оказалось ясно, так нет — этот злодей в судейской мантии выдумал новую штуку: «Обе стороны, говорит, привели свидетелей, готовых поклясться в своей правоте. Значит, по их показаниям истину установить невозможно. Передадим дело на суд божий!»

— На суд божий?

— Вот-вот. А все, кто собрался на площади, тут же стали хлопать в ладоши, будто и это взаправду была невесть какая мудрость. «Испытание каленым железом!» — крикнул кто-то. «Нет, кипящей водой!» — закричал другой. «Лучше крестом!» — крикнул и я тоже и сказал моему Арригоццо, чтобы он постоял за Лимонту, а он сказал, что согласен.

— И они пошли на это?

— Нет. У них же мошенник на мошеннике сидит. Но я попросил, чтобы они это записали. Ведь я знаю, что при испытании крестом ничем не рискуешь. Я сам как-то в молодости отличился и выиграл спор за монастырь против жителей Белладжо…

— Ну, ты известный ловкач, — перебил его граф Ольдрадо. — Однако вернемся к делу. Чем же все это кончилось?

— Да ничем хорошим: адвокат настоятеля потребовал поединка, а судейский подпевала согласился. На том и порешили.

— Поединок cum fistibus et scutis? На палках и со щитами? — важно спросил граф. — Ведь людям незнатным запрещено пользоваться рыцарским оружием.

— Да, на палках и со щитами.

— А кто будет биться с вашей стороны?

— Кто будет биться? Легко сказать… Посмотрели бы вы, кто вызвался драться от монастыря. Это сущий черт с рыжей шерстью и вот такими плечищами.

— Так вы что, не согласились? О глупцы и трусы!

— По правде говоря, мой Арригоццо хотел было помериться с ним силами, да я ему не позволил и не позволю. И так нам бед хватает, чтобы рисковать тем немногим, что еще осталось, — своим единственным сыночком. Кто же нас с матерью утешит на старости лет? Оба мы теперь состарились, и, кроме него, у нас нет никого на свете. — Обернувшись к сыну, он взял его за руку и продолжал: — Береги себя, слышишь! Не встревай в это дело, сынок. Я этого не желаю, не желаю, и все. Ты ведь хочешь, чтоб нам жилось хорошо: и мне, и твоей бедной матери! Ты ведь знаешь…

— Вы же сами сказали: не надо и не надо. Что же мне было делать? — ответил Арригоццо. — Ну, правда, время еще есть: до поединка осталось четыре дня.

— И эти четыре дня ты проведешь дома под замком да под моим присмотром. Ишь расхрабрился!

— Как скажете! — сказал Арригоццо, поднимая плечи Движением, в котором чувствовалась грубая, но искренняя любовь.

Тут в разговор вступил Амброджо (так звали сокольничего), который до этого все время молчал.

— А нельзя ли и нам, — сказал он, — подыскать какого-нибудь бойца за деньги? Мы бы ему хорошо заплатили, и пусть бы он сразился за честь деревни.

— Нет, — ответил граф, поглаживая бороду, — это невозможно: по закону только дворянам, духовным лицам и святым конгрегациям дозволено в суде божием выставлять бойцов со стороны.

— Ну, если так, — сказал сокольничий, — значит, или надо соглашаться, что все мы погибнем, или кто-то из лимонтцев должен драться с монастырским молодчиком.

— Именно так, и ничего другого сделать нельзя, — заключил граф.

— Эх, был бы дома мой Лупо! — воскликнул сокольничий. — Дома или поблизости, чтобы успеть его оповестить. Уж тогда-то эти господа не очень радовались бы.

— Слушай, — спросил его Микеле, — а верно, что твой Лупо поступил в услужение к Отторино Висконти?

— Да, сначала он нанялся к нему в слуги — пять лет назад, когда сбежал из дому, но теперь он стал его оруженосцем. И говорят, его господин очень им доволен и, куда бы ни поехал, всюду берет его с собой.

При этом известии лодочник, казалось, снова воспрянул духом. Потирая руки, он прошелся по залу и воскликнул:

— Тогда скорее в Комо, нельзя терять ни минуты!

— Постой! Откуда ты знаешь, что Лупо в Комо?

— Да ведь там Отторино Висконти, — ответил Микеле и, повернувшись к сыну, спросил: — Ты его тоже видел, когда мы были там в четверг?

— Это кого? Того молодого человека? Того рыцаря, который поздоровался с вами на набережной и потом долго разговаривал?

— Вот-вот.

— Еще бы не видеть! Он еще был другом сына хозяина, бедняжки Лионетто, царствие ему небесное, и, бывало, дневал и ночевал в замке, чтобы с ним не расставаться.

— Ну, вот что, — обрадованно заговорил опять старый лодочник, — пойдем скорее домой, перекусим и сразу в путь, пока озеро спокойно. Арригоццо, лодка у нас снаряжена?

— Да, парус, весла, запасной парус — все на месте, так что можно сразу и отправляться.

Отец схватил сына за руку, поклонился графу и повернулся к двери, говоря сокольничему:

— Так я попрошу его и от твоего имени, ладно?

— Скажи ему, что я тоже его прошу, — ответил сокольничий.

— Ну, значит, завтра все его увидим, — сказал лодочник и исчез за дверью.

— Микеле! Микеле! — закричал ему вслед граф. — Помни, я тут ни при чем. Пусть все думают, что это ты все устроил. Навлечешь тут из-за вас беду на свою голову! Ты понял?

— Понял, понял.

Загрузка...