Мармион. Повесть о битве при Флоддене

ВАЛЬТЕР СКОТТ

МАРМИОН

ПОВЕСТЬ О БИТВЕ ПРИ ФЛОДДЕНЕ

В ШЕСТИ ПЕСНЯХ

Издание подготовили В. П. Бетаки и Г. С. Усова

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Поэма, или роман в стихах, Вальтера Скотта «Мармион» является самым большим по объему из поэтических произведений «Чародея Севера» (так называли в Англии писателя после выхода в свет его «Песен шотландской границы» и «Песни последнего менестреля»). Но именно «Мармион» вознес Скотта на вершину его поэтической славы.

Для своих современников (как в Англии, так и в Шотландии) автор «Мармиона» был прежде всего поэтом. Недаром первые свои прозаические произведения Скотт издавал под псевдонимом. Однако в наше время, особенно в России, акценты поменялись.

Если проза Вальтера Скотта — в основном исторические его романы — известна большинству русских читателей с детства, то едва ли можно это сказать и о его поэзии, из которой в России давно известны только баллада «Замок Смальгольм» («Иванов вечер») в переводе В. А. Жуковского да «Разбойник» (вставная песня из поэмы «Рокби») в переделках Ивана Козлова (в начале XIX века) и Эдуарда Багрицкого (в начале XX века).

Две поэмы (из девяти) и с полсотни стихотворений Скотта, большей частью переведенные впервые, вошли в двадцатитомное Собрание сочинений писателя, изданное «Художественной литературой» в 1960— 1965 годах.

В 1959 году в связи с намерением издательства «Гослитиздат» выпустить Собрание сочинений Скотта Татьяна Григорьевна Гнедич, руководившая семинаром перевода английской поэзии, подала мне идею перевести вставную легенду («Рассказ трактирщика») из «Мармиона». Работая над отрывком, я увлекся этим произведением и перевел его почти полностью, а в конце 1961 года предложил его в издательство.

Однако изложенные во вступлении к Песни первой «консервативные политические взгляды автора» и особенно «апология» двух современных Скотту крупнейших политических деятелей Англии — Вильяма Питта Младшего и Чарльза Фокса — стали неодолимым препятствием на пути к публикации поэмы в СССР. В результате в 19-й том (1965) Собрания сочинений Вальтера Скотта из «Мармиона» вошли только две вставные баллады: «Лохинвар» и «Песня пажа».

Творческая манера Скотта (как в прозе, так и в поэзии) отличается большой точностью и подробностью описаний. Поэтому мне показалось интересным проехать по всем местам, описанным автором в поэме. Об этой поездке я подробно рассказываю в путевых записках «По следам лорда Мармиона» (см. с. 339—356 настоящего издания).

Теперь, почти сорок лет спустя после начала работы над переводом поэмы, «Мармион» наконец-то выходит, и этот перевод я посвящаю памяти его первого редактора Татьяны Григорьевны Гнедич.

Василий Бетаки.

Франция, Медон

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Едва ли можно ожидать, что автор, которого публика почтила похвалой, не попытается снова злоупотребить ее великодушием. Однако следует полагать, что автора «Мармиона» не может не беспокоить успех его произведения, так как он сознает, что второе появление в печати грозит ему потерей той репутации, которую принесла ему первая поэма. Предлагаемое повествовав ние излагает приключения вымышленного героя; но названо историей Флодденской битвы, потому что судьба героя связана с этим памятным поражением и с теми причинами, которые к нему привели. Автор стремился с самого начала сообщить читателю точные исторические сведения и подготовить его к пониманию обычаев и нравов той эпохи, когда происходит действие повести. Любое историческое сочинение, тем более попытка эпического произведения, выводит за рамки первоначально задуманного романтического рассказа; но, если судить по популярности «Песни последнего менестреля», автору позволительно надеяться, что попытка нарисовать нравы феодальных времен в более широком масштабе по ходу более интересного рассказа не будет отвергнута публикой.

Действие поэмы начинается в первых числах августа и заканчивается поражением при Флоддене 9 сентября 1513 года.

Ашестил, 1808.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1830 ГОДА

То, что мне предстоит сказать относительно этой поэмы, можно выразить кратко. В предисловии к «Песне последнего менестреля» я упомянул обстоятельства, связанные с моими литературными занятиями, которые побудили меня отказаться от почетной профессии ради значительно менее надежного литературного поприща. Назначение мое в шерифство Селькирка заставило меня переменить место жительства. Поэтому я покинул свой милый домик на берегу Эска ради еще более «милых Твида берегов», дабы подчиниться закону, который требует, чтобы шериф, по крайней мере определенное количество месяцев в году, проводил на подведомственной ему территории. Мы нашли восхитительное убежище в доме моего близкого друга и кузена, полковника Рассела, в Ашестиле, так как дом этот оказался свободным на время отъезда хозяина в Индию на военную службу.

Дом был вполне достаточным для моих нужд, а также для приема небольшого числа гостей. Расположение его необычайно красиво: он стоит на берегу прекрасной реки, воды которой весьма благоприятны для рыбной ловли, и окружен остатками девственных лесов и холмами, изобилующими дичью. Что касается общества, то мы жили, согласно прочувствованной фразе Писания, «среди своих» и, так как расстояние от столицы составляет всего тридцать миль, были вполне досягаемы для наших друзей из Эдинбурга, где мы проводили пять или шесть месяцев в году, когда шли зимние и летние судебные сессии.

Примерно тогда же в моей жизни произошло важное событие. Из влиятельных сфер мне подали надежды, обещая избавить меня от тревоги и беспокойства, кои в ином случае я бы ощущал как человек, от неверных средств которого зависит процветание семьи и чье положение тем менее устойчиво, что он в той или иной степени зависит от благосклонности публики, всегда, как известно, капризной; правда, только справедливо будет добавить, что я на себе этого не испытал. Мистер Питт, обратившись к моему близкому другу, достопочтенному Уильяму Данбару, ныне лорду-канцлеру Шотландии, выразил желание, чтобы мне при случае оказали необходимую поддержку; и, поскольку мои намерения были обращены скорее к будущему, нежели к обеспечению своих потребностей в настоящее время, удобный случай мне помочь скоро представился. Один из так называемых Главных клерков Судебной Коллегии (а они являются официальными лицами, занимая важные и ответственные посты и пользуясь определенным доходом), который прослужил свыше тридцати лет, почувствовал в связи с преклонными годами и сопутствующей этому возрасту глухотой желание оставить официальный пост. Согласно тогдашнему закону, такому лицу полагалось договориться с будущим преемником, который получал его место при условии, что он либо выплатит сразу изрядную сумму денег своему предшественнику, либо в течение всей его жизни будет отдавать ему известный процент своего дохода.

Мой предшественник, заслуги которого были чрезвычайно велики, выговорил себе пожизненный доход, с тем чтобы я получал вознаграждение после его смерти, а обязанности, связанные с должностью, начал выполнять немедленно, сняв с себя свою должность в суде. Мистер Питт, однако, в это время скончался, его министерство распустили и заменили другим, известным под названием: Министерство Фокса и Гренвилла.

Мое дело настолько продвинулось, что мое назначение лежало в канцелярии, подписанное его величеством, но из-за поспешности или же по ошибке интересы моего предшественника не были, как принято в этих случаях, оговорены в бумаге. А поэтому, хотя требовалось всего только уплатить вступительный взнос, я при этих обстоятельствах не мог по совести принять свое назначение, поскольку, случись мне умереть раньше джентльмена, место которого мне надлежало получить, он мог потерять свое законное обеспечение, уже оговоренное.

Я имел честь повидаться по этому вопросу с графом Спенсером, и он самым любезным образом дал указания составить документы так, как и предполагалось первоначально; добавив, что, так как дело это получило королевскую санкцию, он видит только акт справедливости в том, что охотно сделал бы и в качестве одолжения. Я ни разу не виделся с мистером Фоксом ни по этому вопросу, ни по каким-нибудь другим, никогда я не обращался к нему ни с какими просьбами; понимая, что, поступи я таким образом, я мог бы заставить предположить, что исповедую политические взгляды, противоположные тем, каких всегда придерживался. Однако, если бы речь шла о нем как о частном лице, я не смог бы назвать человека, одолжением которого я гордился бы больше, когда бы он оказал мне такую честь.

По этому уговору я должен был получить после смерти моего предшественника вознаграждение, вполне соответствовавшее моим желаниям; однако, поскольку пять или шесть лет спустя закон о содержании престарелых чиновников изменился по сравнению с теми правилами, которые требовали договоренности с лицом, занявшим место впоследствии, мой коллега воспользовался преимуществами этого изменения и, приняв пенсию, положенную ныне в подобных случаях, великодушно предоставил мне получать жалованье.

Однако, хотя я и приобрел в то время определенный доход, дававший мне надежду на спокойную пристань в старости, я не избавился от некоторой доли тревог и треволнений, вызванных враждебными течениями и приливами, какие так часто встречаются в продолжение нашего путешествия по жизни. В самом деле, публикация следующего моего поэтического опыта была значительно ускорена одной из тех несчастных случайностей, которых невозможно ни избежать, ни предвидеть.

Я принял благоразумное решение вложить в мои произведения немного больше труда, чем доселе в них вкладывал, и не хотел снова слишком поспешно объявлять себя кандидатом на литературную славу. Соответственно с этим решением некоторые части поэмы, которая в конце концов получила название «Мармион», отрабатывались с великим тщанием, хотя прежде я редко проявлял подобное рвение.

Не мне судить, стоит ли это произведение потраченного труда, но мне, возможно, будет дозволено сказать, что период создания его был одним из самых счастливых в моей жизни; настолько счастливым, что я и теперь с удовольствием вспоминаю некоторые из уголков, в которых сочинялись те или иные отрывки. Наверно, именно благодаря этому вступления к некоторым песням сделаны в виде личных посланий к моим близким друзьям; возможно, что в посланиях этих я упоминал, более чем необходимо или принято, мои домашние занятия и развлечения — многоречивость, которую могут извинить те, кто помнит, что я был еще молод, легкомыслен и счастлив, и что, «когда душа полна, уста не умолкают».

Несчастье, которое как раз тогда и случилось с моим другом и близким родственником, вынудило меня изменить благоразумному намерению не выпускать в свет мою поэму без величайшей осмотрительности: скорейшая публикация ее оказалась если не необходимой, то во всяком случае желательной. Издатели «Песни последнего менестреля», ободренные успехом этого произведения, охотно предложили за «Мармиона» тысячу фунтов. Так как эта договоренность вовсе не держалась втайне, она дала лорду Байрону, который тогда находился в состоянии войны со всеми бумагомарателями, повод включить меня в свою сатиру, озаглавленную «Английские барды и шотландские обозреватели».

Я никогда не мог постигнуть, каким образом соглашение между автором и его издателем, если оно удовлетворяет обе стороны, может стать предметом осуждения какой бы то ни было третьей стороны. Я не предпринимал никаких необычных или недозволенных мер для увеличения цены товара, я ничуть о ней не торговался, но тотчас принял щедрое, как мне показалось, предложение издателей.

Эти джентльмены во всяком случае не сочли, что прогадали от договоренности, ими самими составленной; напротив, продажа поэмы настолько превзошла все их ожидания, что побудила их снабдить погреба автора тем, что всегда считалось приятным подарком для молодого шотландского домовладельца, а именно — бочкой превосходного кларета.

Я заканчивал поэму со слишком большой поспешностью, чтобы иметь возможность хотя бы смягчить, если не совсем убрать ее основные недостатки. Природа вины Мармиона — хотя подобные примеры встречались в феодальную эпоху — тем не менее недостаточно характерна, чтобы считать ее показательной для данного периода: подделка документов — преступление, присущее, скорее, коммерческому веку, нежели веку гордому и воинственному. Этот грубый недостаток надо было бы исправить или смягчить. Однако, пройдя через муки творчества, я оставил дерево лежать там, где оно упало. Помню, как мой друг, доктор Лейден, бывший тогда на Востоке, написал мне яростный протест по этому поводу.

Я тем не менее всегда придерживался того мнения, что исправления, сами по себе разумные, производят плохое впечатление, когда сделаны после публикации. Никогда автора не осуждают так решительно, как после его собственных признаний, и у него всегда найдутся сторонники и защитники среди читателей, пока он сам не отступится от своего дела. Я поэтому не был склонен дать материал для собственного осуждения; по счастью, новизна предмета и, если мне позволено так выразиться, известная сила и живость описания сгладили многие несовершенства.

Таким образом, это второе испытание терпения публики, обычно самое гибельное, ибо она тогда наиболее склонна судить сурово то, что в первом случае приняла, возможно, с неразумной благосклонностью, но в моем случае вторая попытка оказалась решительно успешной. Мне посчастливилось выдержать это испытание благополучно, и тиражи первых изданий между 1808-м и 1825 годами составили около тридцати шести тысяч экземпляров, не считая значительного числа проданных за последнее время.

Я не буду теперь распространяться о «Мармионе» и в нескольких предварительных словах о «Деве озера», последней моей поэме, которая заслужила выдающийся успех, продолжу выполнение взятой на себя задачи — рассказывать об источниках моих произведений.

Абботсфорд, апрель 1830.

МАРМИОН

ПОЭМА

Пускай горянка нам споет

О битве, где любимый пал!

Шотландский бард струну рванет

Ведь враг победу одержал!

Лейден

Достопочтенному

Генри, Лорду Монтегю

и прочая и прочая

посвящает этот рыцарский роман

Автор

ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ПЕРВОЙ

Вильяму Стюарту Роузу, эсквайру

Ашестил. Эттрикский лес.

Ноябрьский день глух и суров, Ноябрьский лист сух и багров, А летом — бросишь взгляд в овраг —Дремучий лес разросся так,

Что и не видно: где же там

Ручей, журчащий по камням.

Теперь среди нагих ветвей

Ворчит рассерженный ручей

И пену тёмную стремит

По гулким скалам в бурный Твид.

Давно листвы осенней нет,

Померк холмов багряный цвет,

Их отсвет больше не дрожит

В твоей воде, прекрасный Твид!

И вересковый склон отцвел,

Теперь он скучен, желт и гол…

Все давят тучи-исполины.

И овцы тянутся в долины,

Где бледный луч преддождевой

Скользит над чахлою травой,

А стадо кротко и уныло

Глядит на зимнее светило.

И выцвели холмы вокруг,

И в плащ закутался пастух.

Его лохматые собаки

Забыли звонкий лай и драки,

Поджав пушистые хвосты,

Не носятся они кругами.

Бредут в преддверье темноты,

Лениво шевеля ногами,

Да подымая робкий взгляд,

На ветер изредка скулят.

И сорванцы мои притихли:

Пора осенняя для них ли?

Не знают сами, отчего’

На ум нейдет им озорство.

И хоть без слез их хмурый взор, Как подобает детям гор, —Мои мальчишки, вспоминая

Луга и маргаритки мая,

Порой тоскливо говорят

Про птиц весенних, про ягнят, Украсит ли увядший сад

Боярышника яркий цвет,

Вернется лето или нет?

Вернется, мальчики! Опять

Вам будет солнце гор сиять,

И снова ворохи цветов

Вы изведете для венков,

Опять увидите ягнят,

И птичьи песни зазвенят,

И вновь — для игр так коротки —Помчатся летние деньки!

Немой природе всякий раз

Жизнь возвращает вешний час.

Она опять на мощный зов

Лугами, полными цветов,

Откликнется весне в ответ —

И зимней грусти нет как нет!

Но в жизнь твою, моя страна,

Придет ли в этот раз весна?

Когда, какой, чей властный зов

Поднять сумел бы из гробов

Воителя и мудреца?

Тот мощный ум, что до конца

Британии служил,

Ту руку, что сжимала меч,

Чтоб наши берега сберечь?

О, кто бы разбудил

Тех двух великих?! Где та сила?

Да, солнце дарит жизнь цветам, Но луч его бессилен там,

Где плачет Слава над могилой, В которой Нельсон погребен,

Где Питт вкушает вечный сон

Под тяжестью плиты унылой…

Пусть эти имена хранит

В глубинах сердца каждый бритт.

Мой друг, а знает ли твой сын

О том, кто в битве средь пучин

Флот вражий обратил во прах

И сгинул в Кадикских волнах?

Подобна молнии была

Вся жизнь его — как только мгла

Сгущалась над его страной,

Сверкал он вспышкой грозовой!

И вот на дальнем берегу

Он, нанеся удар врагу,

Сверкнул в последний раз…

Но не забудем и о том,

Кто направлял сей Божий гром, Кто в должный день и час

Ужасный насылал удар

На Эресунн и Трафальгар,

Кто был рожден для славных дел, Кто видеть далеко умел,

Но за грехи страны своей

Недолго прожил он.

Служил он до последних дней

Тебе лишь, Альбион,

И грязной алчности металл

Он всей душою презирал,

Над своевольною толпой

Вознес недрогнувшей рукой

Права Закона одного!

Не презирая никого,

Он рвенью каждого сумел

Дать множество достойных дел

И, своеволие смиряя, он

Поставил целью вольности Закон!

О, если б жил он — пусть безвластный! —Сей одинокий часовой,

Он всех бы поднял в час опасный

Своей тревожною трубой!

Он, как маяк, назло туманам,

Светил британским капитанам,

Как верный столп надежно, он

Держал шатающийся трон…

Но столп упал. Угас маяк.

И звук трубы ушел во мрак.

Но даже в свой последний день, Когда сгустилась смерти тень, Он всей Британии штурвал

Слабеющей рукой сжимал!

И не желая отдохнуть,

Он вел корабль в опасный путь, Пока штурвал тяжелый вдруг

Не вырвался из мертвых рук.

И ежели во всей стране

Хотя б один найдется храм,

В котором мир снисходит к нам, Храм, где забыли о войне,

Храм, где колокола звенят,

А не воинственный набат, —

Храм, где на этот мирный зов

Сойдется горстка пастухов, —

В молитве голову склони

И благодарно помяни

Того, кто волей дорожил,

Кто мир и веру сохранил. —

Пусть каждый здесь, среди могил, Слезою мрамор сей почтит:

Под этим камнем — Вильям Питт!

Его соперник рядом с ним.

Обоих равно мы почтим!

Фокс рядом с Питтом погребен, Соперника достоин он!

Почтим его талант и ум,

Игру его высоких дум:

Как с легкостью — свидетель Бог —Он в суть вещей проникнуть мог

И ничего не упускал,

И, лишь продумав всё, — решал.

Да, с ним уснул в могиле сей

Каскад фантазий и страстей.

Ошибок он не избежал —

Но ведь всегда добра желал!

Слезы твоей достоин он.

Священ его последний сон.

Тут, где навек нашли покой

Поэт, король или герой,

Где храмовый укрыл предел

Тех, кто сражался, правил, пел, Где эхом до сих пор звенят

Изгибы каменных аркад —

Тут словно ангелы твердят:

«Мир людям на земле людей!»

И если есть в душе твоей

Пристрастье — пусть оно молчит: Ведь умер Фокс как истый бритт!

Когда в смирении немом

Пред бонапартовым ярмом

Европа голову склонила,

Когда России мощь и силу

В Тильзите продал робкий раб —Фокс показал, что он не слаб!

Не вверг он Англию в позор,

Отверг постыдный договор,

Флаг непокорный поднял он!

И волей неба помещен

За твердость в этот Пантеон!

От веку мрамор — страж могил —Таких двух рядом не хранил —

Сверхчеловеческая сила

Их над толпою возносила!

Вознею партий никогда

Их не унизилась вражда!

Казалось — дрогнул шар земной

Пред титанической борьбой!

Достоин встать британский дух

Под знамя каждого из двух.

Пока Британия стоит,

Не будет в мире звук забыт

Имен столь славных — Фокс и Питт!

Колдун не мог бы никакой

Гордиться мощью столь же грозной, Хотя бы он своей рукой

Вдруг сделал океан рекой

И сбросил с небосвода звезды!

Смягчись, людская гордость! Тут

Соперники нашли приют;

Не разделенные враждой:

Ты одного почтишь слезой —

Оплакан будет и другой,

Над Фоксом реквием звучит,

А эхо над тобою, Питт!

Уснула с ними их вражда…

Не говори же никогда,

Что жребий их столь разным был: Он сам их здесь соединил!

Ищи среди людей живых —

Найдешь ли ныне двух таких?

Так спите! В свой последний час

Природа-мать разбудит вас!

Стон всей отчизны не пронзил

Свинцовый сон глухих могил…

И только арфа не молчит:

Хоть песнь и тщетна, но звучит.

Шотландский менестрель звенит

Над вами рыцарской струной —

Тот бард, которого почтили вы хвалой…

Помедли, грустное виденье!

Могу ли враз с великой тенью

Расстаться, если тема эта

Еще звучит в душе поэта?

Бег вдохновенья не унес

Дань восхищенья, грусти, слез.

О, если б я все чувства мог

В один весенний влить поток!

Но нет, увы, давно уж поздно…

Все призраки ушедших дней

Растают, как узор морозный

При свете утренних лучей:

Исчез готический портал,

И камень гробовой пропал,

И только хора долгий звук

Стихает медленно вокруг…

Вновь — одинокая долина,

И мрачных пастбищ седина,

И ферма за оградой длинной

Так молчалива и черна.

Вон — роща дикая, и в ней

Я слышу голоса детей…

Их крик промчится и замрет,

Растает в шуме темных вод.

Так мне природа говорит,

Иная песнь в тебе звучит —

Тебе с натурою твоей

Не петь героев и вождей,

А слушать ветер средь полей,

Да шорохи нагих ветвей,

Бросать тростинки в темный Твид

Под звуки песни, что кружит

Вдали, качаясь на реке,

Когда с ведерком налегке

Спешит молочница домой,

Или сидеть за той межой

Да слушать, как старик-пастух

Ведет неспешный свой рассказ

И опасается подчас

Легендой утомить твой слух:

Наивно думает старик

О том, что будет вдруг она

И неискусна и скучна

Тому, кто «знает все из книг».

Но ты, мой Роуз, ты мог бы всем

Сказать, как много ты читал

Романов, повестей, поэм,

Где дух народный оживал!

Ты сам бывал по-детски рад

Старинной музыке баллад…

И чувства, оттесняя разум,

Владеют нашею душой,

Когда мы слышим вновь рассказы

О рыцарях в броне стальной.

Ведь древних песен власть сильна, Ведь барда прежнего струна

Сильней, чем времени рука,

И ведь поныне нам близка

Та песнь, в которой Ланселот

Беседу с мертвецом ведет,

Презрев могучих духов власть, Когда его к Джиневре страсть

Зовет в неведомую даль

И ищет он Святой Грааль…

Но лишь во сне мог видеть он

Святую чашу вновь и вновь:

Ведь рыцарь не был причащен,

И беззаконная любовь

Мешает подвигам святым!..

И вот Тарквиний гордый с ним

Сразился… Рыцарь победил,

Всех пленников освободил…

Да был ли в Англии поэт,

Что презирал сказанья? Нет!

Их Мильтон ввел и в рай, и в ад, И Спенсер был их блеску рад,

И Драйден был уже готов

Воспеть все тот же Круглый Стол, Но грубый королевский двор

Принудил барда (о, позор!)

Писать поденщину за плату!

И вот пришлось лауреату

Придворной черни угождать,

В их вкусе пьесы сочинять,

Так свой талант губя и профанируя, Он занялся никчемною сатирою!

Но, славой тех имен согрет,

Дерзнет и нынешний поэт,

И на ристалище романа

Он хочет преломить копье,

Найти убежище твое,

Дух рыцарства! Тот замок странный, Где силой злого талисмана

Ты погружен в волшебный сон,

Пока злодействуют тираны

И мир неправдой покорен!

Пусть арфа Севера пробудит

Тебя от векового сна

И в странствиях тебя она

Сопровождать бессонно будет!

Она с тобою в путь спешит,

Тебе вручив копье и щит!

Да оживут меч, шарф, плюмаж,

Колдунья, великан и паж,

Волшебник в призрачной стране, Дракон и дева на коне,

Под сенью сказок колдовской

Ты тайны древние открой,

И пусть нас всех чаруют вновь

То поединок, то любовь,

Честь с незапятнанным щитом,

Страх пред невиданным врагом, Дух львиный с золотым мечом,

И твердость рыцарской руки,

И верность, смерти вопреки.

Мой друг! Хвалу ты заслужил:

Ты песнь былую возродил

Под сенью итонских дубов,

Где кроны помнят всех певцов

Еще с тех пор, как менестрели

Легенды об Артуре пели.

И ты струной своей звенел:

Ты снова Бевиса воспел,^

И песнь была полна чудес:

Король твой рыжий въехал в лес

С охоты и в глуши лесной

Был ранен егерской стрелой…

А злая воля колдуна

Была отвагой сметена…

Ты нам сказанье обновил

И Амадиса не забыл:

Как буря, галльский рыцарь твой

Летел за Ориану в бой!

Мой друг, ты восхитил меня —

Ведь слогом нынешнего дня

Ты Партенопекса воспел!

А вот теперь и я посмел

К тебе явиться с песнею моей: Вот рыцарский роман о славе прежних дней.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ЗАМОК

1

День догорал на гребнях скал, Закат на мощный Норем пал

И ночь уже глядит

В решетки амбразур тюрьмы,

На Чевиотские холмы,

На убегающий от тьмы

Сереброструйный Твид.

Вверху, как призраки, длинны, Ходили стражи вдоль стены,

Оружием звеня,

И ослепительный закат

Сверкал на панцырях солдат

Последней искрой дня.

2

Как солнца луч в закатный час, Георгиевский стяг угас,

А слабый ветерок,

Скользя над башней, трогал стяг, Но ткань тяжелую никак

Пошевелить не мог.

Ушли дозорные в обход,

Гремит засов стальной,

Над мрачной аркою ворот

Шагает мерно взад—вперед

Суровый часовой,

Звучит неясно со стены

Седая песня старины.

Но вдруг, услышав стук копыт, На холм Хорнклиффский он глядит: Щетиной копий холм покрыт,

И знамя в вышине.

И оторвавшись от рядов,

Как молния от облаков,

Помчался всадник вдоль холмов

На гордом скакуне.

У частокола под стеной

Под башнею сторожевой

Трубит он в звонкий рог.

И часовой спустился в зал:

Знакомый издавна сигнал

Он не узнать не мог.

И призывает капитан

Слуг, мажордома и дворян:

4

«Бочонок старого вина,

Паштеты принесите!

Дворецкий, музыка нужна:

Поставь у каждого окна

По менестрелю, старина.

Вы, трубачи, трубите!

Герольды, все на главный вход: Лорд Мармион ждет у ворот.

Эй, пушкари, палите!»

И сорок молодых стрелков

К воротам собрались.

Тяжелый загремел засов,

Решетка между двух столбов

Скользнула вверх, и через ров

Подъемный мост повис.

5

На мост въезжает Мармион.

К его седлу шлем прикреплен,

И сбруя чалого коня

Колышется, слегка звеня,

Увидеть мог привычный глаз,

Что рыцарь был в бою не раз.

Загар, разлитый по щекам,

Глубокий беловатый шрам,

Разлет бровей и жесткий взгляд

О вспыльчивости говорят.

И все же мыслей глубина

В чертах лица его видна.

Шлем на челе впечатал след,

Кудрей коротких черный цвет

Не по вине преклонных лет

Был тронут сединой.

Лорд был силен и угловат,

В боях кидался в самый ад,

И видно было — он солдат,

Не щеголь записной.

6

И весь он, с головы до пят,

Закован в сталь миланских лат.

Его тяжелый шлем блестит,

Насечкой золотой покрыт,

И, крылья распахнув, сидит,

Чернея, сокол, как живой,

На гребне шлема, а другой,

Что на щите изображен,

Лазурным полем окружен.

И надпись на щите гласит:

«Кто помешал мне — тот убит».

И держит лорд одной рукой

Уздечки бархат голубой,

А голубой чепрак под ним

Расшит узором золотым.

7

Слегка опередив отряд,

За лордом два пажа спешат.

Обычно сквайры молодые

Служа баронам как пажи,

Мечтали славу заслужить,

А с ней и шпоры золотые.

Прекрасно ездили верхом,

Владели луком и мечом,

Плясать умели на балах,

И резать мясо на пирах,

И звонкий сочинив куплет,

Пропеть особе юных лет.

8

За ними ехали верхом

Оруженосцы вчетвером.

Они, уздечками звеня,

Вели запасного коня

С тяжелым рыцарским копьем

И вьючных мулов с багажом.

Один из этих четверых

Держался сзади остальных.

Был у него над головой

Флажок узорный, голубой,

А сокол, смел и чернокрыл,

На шелке голубом парил.

За ними ехал, по два в ряд,

Из двадцати стрелков отряд.

Чернели соколы у них

На длинных куртках голубых.

Из этих двадцати любой

Был дружен с меткою стрелой,

Лук трехаршинный напрягал,

Все тонкости охоты знал.

У каждого из них была

Рогатина возле седла.

Нелёгкий путь они прошли:

Одежда, сбруя — всё в пыли.

9

И капитан велел тогда

Для встречи гостя в два ряда

Построить гарнизон.

И встали с копьями в руках,

С мушкетами и в шишаках

Солдаты с двух сторон,

И менестрели были тут;

Пушкарь, готовый дать салют,

Держал в руке запал.

И старый Норем потрясен:

Такого ликованья он

От века не видал.

10

Блеснули трубы, и взлетел

В салюте копий ряд,

Над головами прогремел

Торжественный раскат,

И долго Мармиону вслед

Летел приветствий гром,

А рыцарь пригоршни монет

Разбрасывал кругом.

«Добро пожаловать, барон!

Будь славен много лет,

Отважный, щедрый Мармион,

Земли английской цвет!»

И

Стоят вдвоем перед крыльцом

В камзолах, шитых серебром,

Герольды у дверей.

Отлично зная все гербы,

Они должны под звук трубы

Приветствовать гостей.

«Да здравствует лорд Фонтеней, Лорд Люттерворд, лорд Скривелбей

И Темвортский шериф!»

Слез Мармион с коня, и вот

Вверх по ступеням он идет,

Герольдов одарив.

«Будь славен, щедрый Мармион, Лорд в шлеме золотом.

Ты в грозных битвах защищен

Прославленным щитом!»

Он вместе с ними входит в зал, Там все уже стоят.

И клич герольдов прозвучал

И трубы вновь трубят:

«Пожаловал лорд Мармион!

Любой из вас слыхал

О том, как в поединке он

Победу одержал.

О том, как Ральф де Вильтон был

Повержен в том бою —

Невесту лорду уступил,

А земли — королю».

«Был Мармион неодолим,

Одолевая зло.

Мы сами видели пустым

Де Вильтона седло.

Плюмаж де Вильтона он взял,

Решив врага судьбу,

И щит пробитый привязал

К позорному столбу.

О, рыцарь Сокола! Всегда

Будь славой наших дней.

Так честь и место, господа,

Для лорда Фонтеней!»

13

Навстречу сам лорд Хэрон встал, Сэр Хью, барон Твайзелл,

Провел он гостя через зал

Туда, где сам сидел.

Он лорда усадил на стул

Со спинкою резной, —

И снова в зале смех и гул,

И снова пир горой.

И грубый бард, рванув струну, Опять запел про старину:

«Как жестокие Тирволлы и Ридли сыны, И Виллимотсвик

И тяжелый Дик,

И Хьюго Ховдон, и Билл-Со-Стены, Схватив сэра Элбэни Фитерстонхов, Сразили его в лесу Мертвецов».

С трудом балладу до конца

Дослушал Мармион,

Но все же наградил певца

Довольно щедро он:

Вниманье дам и звон струны

Должны быть вознаграждены.

14

«Прошу тебя, — сказал сэр Хью, —Подольше здесь пробыть,

Усадьбу скромную мою

Вниманием почтить.

Ведь копья дело здесь найдут, И конь не загрустит:

Без всяких стычек редко тут

Неделя пролетит!

Умеют горцы управлять

Конем, владеть копьем.

Святой Георгий! Как тут спать

В соседствии таком?

Останься! Напряжен, как лук,

Наш северный кордон.

Прошу во имя дамы!» Вдруг

Стал мрачен Мармион.

15

Тогда хозяин подал знак,

Слуга вино поднес

И гостю кубок налил так,

Что через край лилось.

«Скажи-ка мне, лорд Мармион,

Куда отправил ты

Юнца, который подносил

Тебе вино? Паж этот был

Столь редкой красоты!

Я в замке Рэйби в прошлый раз

Заметил на балу:

Тайком слезу с прекрасных глаз

Он смахивал в углу.

Такой ли нежною рукой

Щит чистить, меч точить стальной

Или коня седлать?

Скорей подстать его рукам

Иметь привычку к веерам

И шелком вышивать.

Скорей бы даме подошел

Волос кудрявый ореол.

А кожа так бледна!

Когда вздыхал он, то камзол

Вздымался, как волна.

Пажа ты даме уступил,

Или, сказать честней,

Красавец этот просто был

Красавицей твоей?»

16

Лорд Мармион, едва стерпев

Столь каверзный вопрос,

Сдержал уже вскипевший гнев

И глухо произнес:

«Паж не привык, подобно нам,

К суровым северным ветрам,

И, если хочешь знать, барон,

Остался в Линдисфарне он.

А ты мне лучше бы сказал,

Где леди Хэрон? Этот зал

Сегодня много потерял.

Быть может, лучшая из дам

Отправилась к святым местам?» —Спросил с усмешкой Мармион.

Он был вполне осведомлен

Об этой даме. И молва,

Наверное, была права.

17

Насмешку не приняв всерьез,

Ответил так сэр Хью:

«Вполне понятен твой вопрос,

Но пташечку мою

Держать не стоит под замком:

Ведь Норем — все же мрачный дом —Решетки, рвы, стрельба.

Для яркой птички лучше нет,

Чем двор прекрасной Маргарет.

Ведь наша жизнь груба…

Для сокола есть колпачок,

Ошейник для борзой,

Но где отыщешь поводок

Для дамы молодой?

Пусть в поднебесье пташка вьется, Устанет — и домой вернется».

18

«Что ж, если леди Хэрон там,

Я твой привет ей передам:

Я послан нашим королем

К шотландскому двору…

Позволь просить тебя о том,

Чтоб завтра поутру

Ты провожатого нам дал:

В Шотландии я не бывал,

Сколь помнится, с тех самых пор, Как поддержал шотландский двор

Уорбека,- того фламандца,

Казненного как самозванца.

А лорд Серрей войска повел,

Чтоб от него спасти престол.

В тот самый день с лица земли

Мы башню Эйтона смели».

19

«Всегда помочь тебе готов!

Немало в Нореме стрелков

Из тех, что в Данбаре гуляли, Из Лодердейла скот угнали,

И, навестив отцов святых,

Все пиво выпили у них,

А возвращаясь из гостей,

Решили в Гринлоу забраться,

И подожгли, чтоб посветлей

Там было дамам одеваться!»

«Что ж, если бы я шел с войной, Я стражи б не хотел иной,

Но с мирной целью еду я:

Узнать, зачем во все края

Король шотландский весть послал

Собрать войска. Когда б я взял

С собою этих молодцов —

При виде вражеских щитов

Они не в срок нарушат мир,

Чтоб в тех щитах наделать дыр!

Дай только повод — все они

Спешат дорваться до резни!

Нет, нынче мне герольд нужней, Чем войско. Уж монах, скорей, Священник или пилигрим,

Стать мог бы спутником моим…»

21

Подумал капитан лихой

И по лицу провел рукой.

«Я рад помочь тебе всегда,

Да вот с герольдами беда:

Кому я, кроме них, могу

Там, на шотландском берегу,

Дела доверить? Этот дом

Епископ выстроил, и в нем

Священники, конечно, есть,

Но всех — по пальцам перечесть!

Наш добрый капеллан?.. Он сам

Ни разу не заехал к нам

С тех пор, когда в последний раз

Шотландцы осаждали нас.

Раз в день мы ели, видит Бог!

А он отлично нам помог:

Сбежавши в Данбар в грозный час, Молился издали за нас!

Викарий Норема тут есть,

Но он в седло не может сесть…

Шорсвудский поп — скажу о нем, Он справится с любым конем,

Но грубиян — и драться рад

Почище всех моих солдат!

Брат Джон из Тилмута — вот он

Сгодился бы. Здоров, силен,

И выпить не дурак… Он знал

Все замки, всюду побывал:

Желанный гость везде, где пьют, Будь то Ньюкасл иль Холируд.

Но редко покидает нас

С тех пор, когда в недобрый час

Твид переплыл под праздник он, Чтоб баронессу Элисон

Наставить в вере, и барон

Его с женой своей застал…

Джон без подрясника удрал,

А старый хрыч поклялся в том, Что если Джон не то что в дом, А хоть в Шотландию придет —Без покаяния умрет!»

22

Встал юный Селби. Робко он

Отвесил рыцарям поклон

И с дозволенья сэра Хью

Учтиво начал речь свою:

«Мой добрый дядя! Горе нам,

Когда бы с братом Джоном там

Случилось что-нибудь! Ведь он

На шутки мастер, братец Джон.

Он кубок осушить не прочь,

Сидеть за картами всю ночь,

Когда в полях глубокий снег

(Ни на охоту, ни в набег!) —

Он самый нужный человек!

Да как мы будем без него

Горланить песни в рождество?

Ведь потерять-то может он

Не рясу и не капюшон.

Уж лучше пусть у камелька

Печет он яблоки пока

Да пиво знай глушит, Бог с ним!

А вот вчерашний пилигрим…»

«Ты прав, племянник! Ей-же-ей, Что ж, продолжай, да посмелей».

23

«Вчера пришел к нам пилигрим.

Он посетил и вечный Рим,

И в Палестине побывал, —

Он гроб Господень целовал! —

Он побывал и там, где свят

Ковчегом славный Арарат,

И там, где посуху людей

Провел чрез море Моисей.

Был на холмах Синая он,

Где дан Израилю закон

В сверканье молний и громов,

При содрогании холмов…

Он вам бы мощи показал

И на досуге рассказал

Про грот, где шелестят оливы, В горах Сицилии счастливой,

Там, где высокая скала,

Где к Богу Розали ушла.

24

Молился странник, твердый в вере, Фоме Святому в Кентербери,

Молился в Норвике веселом

Георгию с копьем тяжелым,

На севере бывал не раз,

Во всех монастырях молясь

Святому Катберту и Беде.

Он мало спит и об обеде

Не помышляет он. А пьет

Из чистых струй озерных вод.

Вот он хороший проводник,

А Джон — лишь пиво пить привык.

И спьяну он бы только мог

Знакомых не узнать дорог».

«Спасибо, — молвил Мармион, —Да если бы святой брат Джон,

Сей муж, достойный всех похвал, Из-за меня в беду попал,

Я б неподдельно горевал.

Пусть лучше этот пилигрим

Пойдет проводником моим,

Как будто я — его святой,

Но вместо четок и мощей,

Дам горсточку святых вещей

В одежке золотой.

Ведь я люблю таких бродяг:

Они про каждый холм в пути

Споют вам песню или так

Расскажут столько всяких врак —С ним будет веселей идти!»

«Ах, добрый сэр! Скажу я вам, —Паж палец приложил к губам, —Он знает много штук таких,

Которых из священных книг

Не почерпнешь… О чем-то он

Бормочет, будто бы сквозь сон.

Мы прошлой ночью слышим вдруг

В его каморке странный звук —Сказать по правде, не пойму,

С кем разговаривать ему?

А все же кто-то отвечал.

К утру он только замолчал.

Поверьте, это неспроста,

Как видно, совесть нечиста.

(Так говорил нам братец Джон!) Его-то быстро клонит в сон:

На четках успевает он

Семь „богородиц” отсчитать

Да щелкнуть „верую” раз пять»

«Пусть, — молвил Мармион, — ей-ей, Я не боюсь таких вещей.

Будь он знаком хоть с сатаной, Он все-таки пойдет со мной!

Хотел бы я, чтоб в этот -зал

Немедля ты его позвал».

Монах неспешно в зал вошел

Закутан в черный капюшон.

Чуть ниже каждого плеча —

Изображение ключа

Апостола Петра.

Висит распятье на груди,

И раковина впереди

На шляпе без пера.

Вошел он с посохом, с сумой

И с ветвью пальмовой сухой,

И весь его суровый вид

Красноречиво говорит,

Что ноги странника прошли

Дорогу из Святой Земли.

28

Он был широкоплеч, высок —

Никто из рыцарей не мог

Сравниться с ним: суров и строг, Не видя никого,

Так царственно вошел он в зал, Так величаво прошагал,

Напротив Мармиона встал

И молча на него

Совсем как равный посмотрел.

Монах был тощ, смертельно бел

И улыбнуться не хотел.

Наверно, в этот час,

Будь здесь его родная мать,

И та бы не смогла узнать

Его лица: седая прядь,

Да дикий пламень глаз.

Опасность, долгий путь, нужда

Черты меняют навсегда,

А страх, опередив года,

Приносит снег седин.

Скитанья, голод, тяжкий труд

Блеск беззаботных глаз сотрут, Отчаянья жестокий кнут

Исхлещет до морщин…

Блажен, кто был судьбой храним, Не так, как этот пилигрим.

29

На предложенье Мармиона

Ответил он определенно:

Да, он пойдет с отрядом. Но

Ничто в дороге не должно

Задержкой быть для них:

Он дал обет, что в час ночной

Помолится в пещере той,

Где пел молитвы Рул Святой

Под рев валов морских

И вступит сам, ногой своей,

В Святого Филана ручей,

Что изгоняет из людей

Безумные мечты и бред.

«Святая Дева даст ответ,

Решение свое, —

И пусть пещера иль ручей

Вернут покой душе моей

Или возьмут ее».

30

Подходит время сну. И вот

Массивный кубок паж несет,

Он на колено с ним встает

И лорду подает.

Из кубка первым гость отпил,

Хозяин тост провозгласил

За гостя — и вино пустил

По кругу в свой черед.

Не пил лишь мрачный пилигрим, Хоть паж, склонившись перед ним, Настойчиво просил. Но вот

Сэр Хью рукою знак дает —

Смолкает арфы звук,

И замок тонет в тишине,

И только стража по стене

Свершает мерный круг.

31

Встав на рассвете, Мармион

Вошел в часовню. Братец Джон

Закончил мессу побыстрей:

Обильный завтрак ждал гостей.

Трубит рог Мармиона сбор,

И кубок рыцарю во двор

Выносит паж (весь ритуал

Лорд Хэрон свято соблюдал).

Лорд Мармион перед крыльцом

Благодарит сей добрый дом

И, пропустив отряд вперед,

Последним едет из ворот.

И громкий, медный трубный глас

Уже шотландский брег потряс,

Грохочет пушка со стены,

И снежно-белый дым

Достиг шотландской стороны,

И ветерком гоним,

Рассеялся в теснинах гор,

И снова синим стал простор.

ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ВТОРОЙ

Достопочтенному Джону Марриоту.

Ашестил. Эггрикский лес.

И пуст и гол суровый дол,

Где лес, когда-то пышный, цвел: Его под корень кто-то свел…

А прежде тут паслись олени,

В полдневный зной искали тени…

Лишь терн, который триста лет

Под облысевшею горой

Стоит, нацелив копий строй

На дол, на темный бересклет —Он мог бы рассказать один

О прежней пышности долин.

Упорный терн, он не забыл,

Как ветер горный шевелил

Листву раскидистых дубов

По склонам небольших холмов

И как, прильнув к скале кривой, Рябина рыжей головой

Качала по ветру над ним.

А сосны по горам крутым

Сменялись порослью берез,

И вдоль ручьев ольшаник рос…

Терн не забыл, как поутру

Дрожит осина на ветру…

«В моей тени, — сказал бы он, —Олень вкушал полдневный сон,

А волки выли на луну,

Прервав ночную тишину.

Не зря лощинка и поныне

Зовется Волчьей… Тут в долине

Вепрь, пробираясь вдоль реки, Об этот ствол точил клыки,

А там, в весенних рощах, там

Резвились лани по холмам

И живы в памяти моей

Охоты прежних королей:’

Толпа вассалов и гостей

Летит, разряженная ярко

От башни старого Нью-Арка…

Ржут кони и рога трубят

И зелен лесников наряд,

И молча соколы сидят

У ловчих на перчатке,

А где-то ниже вдоль реки

Рассыпаны в кустах стрелки

В причудливом порядке.

Крадется егерь меж кустов,

Ведет на своре стройных псов, И ждет, когда лягавых лай

Добычу выгонит на край

Леска из зарослей густых,

Тогда спускает он борзых,

Что распластавшись по кустам, Летят за зверем по пятам…

Стрел свист и аркебузы гром —Двоится отзвук за холмом

И долго эхо скал хранит

Лай, зов рожков и стук копыт…»

Преданий целый рой живет

О гордой пышности охот.

В долинах наших до сих пор

Стреляли в Эттрикском лесу

Оленя, вепря и лису —

Но что нам прежний пышный двор!

Охота наша веселей,

Чем все охоты королей!

Ты помнишь, милый Марриот,

Моих борзых веселый лёт?

Хоть их немного, но зато —

Таких борзых имел ли кто?

Охота кончена? У нас —

Неисчерпаемый запас

Легенд, преданий и стихов,

Всё — мудрости былых веков.

И верно — где же, как не тут

Поэзии найти приют? —

Тут каждый холмик и ручей

Легендой славится своей!

А нынче — одиноко мне:

Ноябрь долину усыпил,

И опустелый Баухилл

Вздымает башни в тишине.

Давно не слышит вольный йомен

Ружья знакомого в горах

И на своих простых пирах,

Гордясь Баклю старинным домом, Пьет за вождя шотландских грр, Ведя за чашей разговор.

Усадьба спит. Ничья рука

Не прибирает цветника.

Соседский сад отцвел, и в нем

Никто цветы не поливает,

Там фей прелестных больше нет, Подобных эльфам, что Джанет

Видала летом за холмом

В их танце, легком и немом:

Тут в ноябре их не бывает.

Уехал и соседский сын, —

А по лесам, бывало, он

Бродил, как юный Оберон.

Шериф же, твой слуга покорный, Теперь охотится один

В долине голой и просторной.

И далеко отюда та,

Чья так небесна красота,

Что эльфов гордая царица

С ней не посмела бы сравниться!

И вот грустит твой друг-поэт, Что до весны ее здесь нет,

И в бедной хижине вдова

За прялкою сидит одна,

А летом, помнится, едва

Шаги послышатся, она

Встречать выходит на порог

Ту, с кем послал ей помощь Бог, Кто щедро кормит круглый год

Ее и двух ее сирот.

Ревет, в холмах плутая, Твид, Широкий перекат кипит,

Вот и остались я да он.

Уехал мой сосед барон,

Уехали с ним сыновья…

В горах так часто с ними я

Гулял… Мне не хватает их,

Правдивых, славных и простых —Ведь право, в возрасте таком

Ум не враждует с языком.

И об Уоллесе рассказ

Их щеки зажигал не раз!

Порою чувствовал я сам,

Притронувшись к своим щекам,

Что разницы меж нами нет,

Хоть мне давно за тридцать лет…

Эх, мальчики! Свой юный пыл

Еще никто не сохранил…

Как плыть рекой, бегущей с гор, Течению наперекор?

Ударит в парус вихрь страстей, И к берегу не повернуть!

Судьба, кипя среди камней,

Заставит продолжать свбй путь…

Но время страсти приглушит,

И ваша память оживит

Холм одинокий и ручей,

Где столько безмятежных дней

В горах Шотландии родной

Вы в детстве провели со мной…

Кто вспоминал друзей далеких, Тот одиноким был вдвойне,

Но в этих мыслях одиноких

Как тихий факел светит мне

Любовь к осеннему покою.

В душе чувствительной она

Так незаметна и скромна,

Что все труды и всё мирское

Ей пробудиться не дают…

Но зов ее я слышу тут,

Где осенью холмы немые

Несут смирение страстям,

По молчаливым берегам

Над озером Святой Марии.

Тут не плеснет ничье весло.

Тут — одиноко и светло.

Прозрачна синяя вода

И не растет в ней никогда

Ни трав болотных, ни осок.

И лишь серебряный песок —

Полоской, там, где под скалой

Вода встречается с землей.

И нет в зеркальной сини мглы, И светлые холмы круглы.

Так одиночество покоя

Хранится этой пустотою,

А вереск розов и космат,

Да сосны редкие торчат.

Ни рощ, ни заросли густой —

Да и лощинки ни одной,

Где приютиться б мог пастух…

Молчанью, что царит вокруг,

Не прекословит звон ручьев,

Сбегающих с пустых холмов,

А в летний полдень этот звон

Невольно навевает сон,

Лишь грубо бьют среди камней

Копыта лошади моей…

Лишь одиночество одно —

Вот всё, что здесь душе дано.

Нет ни следа души живой,

Зато тут — мертвые со мной.

И хоть враждебный феодал

Давно часовню разобрал,

Находит отдых от трудов

Крестьянин тут, где прах отцов

Был схоронен в былые дни,

Тут, где молились все они.

Да, если б в старости моей

Устал я от борьбы страстей,

И связи с жизнью оборвал,

То верно бы остаток дней

В долине этой коротал.

У озера, где все молчит,

Восстановил бы старый скит —

Простую келью из камней

(Как Мильтон некогда мечтал)

И наблюдал бы вечерами,

Как день, скрываясь за горами, Уходит от ползущей мглы

С вершины Бурхопской скалы.

Когда уже угас закат,

Но отсветы еще дрожат…

«Вот так же, — думал я б тогда, Уходит радость навсегда,

Талант и юность… Где их след?

И вот — ты одинок и сед.

Гляди ж на темный строй вершин, На лес, не пророни ни слова,

При виде Драйхопских руин

О Розе Ярроу вспомни снова…»

И слыша в час предгрозовой,

Как бури мрачные крыла

Шуршат за дальнею горой,

Я б мог, когда гроза пришла,

Сесть на могилу колдуна —

Священника, что погребен

За кладбищем (был проклят он, И камень вечно затенен

Стеной, и мимо свет скользит!

Так суеверие твердит).

Сидеть и слушать мрачный рев

Озерных пенистых валов,

Следить взмах крыльев-парусов, Что над клокочущей волной

Взмывают снежною стеной,

И лебедь вновь отваги полн

Стремится грудью в пену волн!

И лишь когда упорный град

Расправится с моим плащом,

Я встану, поверну назад,

Уйду в мой одинокий дом,

У лампы сяду, чтоб опять

Над странной сказкой размышлять.

Ее мистический полет

Всю трезвость мысли унесет,

И нелюдские голоса

Пронижут мокрые леса.

Иль это — выпей дальний крик?

И мне покажется, что вот

Воскрес колдун! Сейчас старик

Свой скит потребовать придет.

Его одежда так странна…

Такое может лишь присниться…

И усмехнусь: Зачем страшиться

Созданий собственного сна?

Пусть всё, что жду я от судьбы —Уход от жизненной борьбы,

Но думать хочется, что это —

Поступок мудрый для поэта:

Ведь жертвой благородной он

На размышленья обречен,

А размышленья дарят нам

Еще ступеньку к небесам.

Но тот, в чьем сердце мира нет, Не видит этот тихий свет,

Как мой мятежный пилигрим:

Ему покажется чужим

Холмов величественный сон:

Скорей на месте будет он

Средь грозовых и диких сцен

Над горным озером Лох-Скен!

Там горизонт от туч лилов,

Там в молниях полет орлов

Над бешенством реки,

Над черною ее волной,

Над белопенною каймой,

И в брызгах радуги кривой

Скрывает островки

Рычащий водяной разлом.

В водоворот упавший гром,

Как водопад со скал кривых

Ныряет, словно он

Пещеры демонов ночных

Мыть вечно обречен

Тех, что в подножьях гор живут

И скалы черные трясут.

Здесь был бы рад мой пилигрим

Упиться миром штормовым,

И, стоя на краю скалы

Средь надвигающейся мглы,

На дно ущелья бросить взгляд, Где исчезает водопад,

Летя, как белые хвосты

Коней, бегущих с высоты,

Где пенною волною он

В глубь Моффадейла устремлен!

Ты, Марриот, не раз меня

Потешил, арфою звеня,

Теперь же в свой черед

Я расскажу тебе о том,

Кто горькою судьбой влеком,

Кто с посохом идет.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

МОНАСТЫРЬ

1

Тот бриз, что над рекой скользнул, Дым разогнал, волной плеснул, Развеяв утра сон,

Когда салют отгрохотал,

И замок Норем покидал

Со свитой Мармион —

Тот бриз достиг, летя игриво, Нортумберлендского залива

И, силу обретя свою,

Дохнул в залив дыханьем полным, К Святому Катберту65 по волнам

Понес под парусом ладью.

Кипела пена на бортах,

Ладья плясала на волнах,

Как будто шла домой.

Был весел шкипер и матрос:

Так радостно врезался нос

В зеленый вал морской.

Была погода весела,

И будничная жизнь была

Полна сегодня интереса:

На палубе мать-приоресса

Сидела в кресле среди них

И с ней из Витби66 стен святых

Послушниц стайка молодых.

Как птицы, что летят весной

Из тесной клетки в рай лесной, Плывут они в простор морской

От Хильды стен святых.

И жизнь, обычная для нас,

Чуть приоткрывшись в первый раз

Для юных любопытных глаз,

Так удивляла их!

С благоговением одна

На паруса глядит.

Другая — чуть плеснет волна —Слова молитв твердит

И от борта бежит стремглав,

Тюленью морду увидав

Над пеною морской,

А третья, словно глядя в даль, Одергивает вниз вуаль,

Затем, чтоб взгляд мирской

Нескромно не задел черты

Её безгрешной красоты…

А может быть, как знать?

Чтоб нежной ручки белизну

И стройной талии волну

Матросам показать…

Но лишь послушница одна

Да аббатисса-мать грустна…

3

Надевши в юности клобук,

Покинула придворный круг

Мать-аббатисса, что когда-то

Была и знатной и богатой,

Когда-то, добрая душой,

Она блистала красотой,

Но, рано мир оставив сей,

Вовек не ведала страстей.

Что ей любовь? Сей звук пустой

С позором связан и тщетой.

Ее надежда, радость, страх —

В монастыре, в его стенах.

Цель жизни у нее одна:

Пеклась лишь об одном она —

Как на монашеском пути

Святую Хильду превзойти.

Она наследство отдала,

В общине башню возвела,

Покрыв причудливой резьбой

Часовенку своей Святой.

Творила много всяких благ.

Ее благословлял бедняк,

И странник, утомясь в пути,

Всегда в обитель мог зайти.

4

Она поддерживала славу

Бенедиктинского устава:

Одежда грубая черна,

Монахиня лицом бледна.

Давно в суровом покаянье

Угасло юности сиянье.

Она любила послушанье,

Но строгой вовсе не была,

И добротою привлекла

Сердца монахинь. А сейчас

Настал ее несчастный час:

В число судей приглашена,

Со скорбью ехала она

На Остров, где с аббатом старым

И аббатиссою другой,

Согласно с грозною главой

Бенедиктинского устава,

Двоих преступников судить

Придется ей… А может быть, —И к смерти их приговорить…

5

Что я о юной Кларе знаю?

Прекрасная и молодая

Послушница, она была

Несчастлива, но так мила!

Жених ее иль мертвым пал,

Или предательски бежал.

И скоро родичи ее

Потребовали снисхожденья

К тому, кто был влюблен в нее

Или, верней, в ее владенья…

Жестокий выбор! И должна

Принять монашество онаИ скрыть во мраке стен святых

Надежд увядшие цветы.

6

Глядела на бушприт она.

Казалось, каждая волна

Ее вниманье привлекала,

Казалось, их она считала,

Но нет! Не видел скорбный взгляд

Бегущих волн белесый ряд.

Нет, унеслась она душой

К пустыне, знойной и скупой,

Где нет ни волн, ни ветерка,

Где чья-то грубая рука

Поспешно тело зарывала

В песок — до первого шакала.

Какую боль, какой укор

Бросает в небо скорбный взор!

7

Да, красота и кроткий взгляд

Любого зверя укротят…

Не зря поэты говорят,

Что сам косматый царь лесной

Перед добром и красотой

Мгновенно гнев смиряет свой.

Но что жестокий нрав зверей

Пред пламенем людских страстей?

Так ревность черною стезей

В союзе с жадностью тупой

Отраву и кинжал несла

Для той, чья жизнь не знала зла…

И вот на Острове Святом

В темницу запертые, двое

С их неизбывною виною

Должны предстать перед судом.

8

Корабль прошел вблизи холмов

Нортумберлендских берегов.

Селенья, башни среди гор

Монашеский пленяли взор,

А дальше, Вирмут заслонив,

Аббатство Тайнмут и залив.

Мелькнул в деревьях Ситон-Холл, Где жил могучий Делавол.

Струили в море шумный бег

Через леса Блайт и Вонсбек.

Остался сзади Видрингтон

(Героями прославлен он).

Вот остров Кокета прошли,

Хвалу святому вознесли.

Вот миновали Элн, а вот

Воркворт, которым Перси род

Всегда гордился. А потом

Бурунов пенных слыша гром,

И осеня себя крестом,

Прошли Данстанборо и грот.

Суровый Бамборо проплыв,

Где хмуро со скалы в залив

Глядит угрюмый замок Иды,

Полюбовались новым видом —

И вот пред носом корабля

Святого Острова земля.

9

В час наивысшего прилива

У стен монастыря бурливо

Шумел неугомонный вал.

Он в час отлива отступал:

Пройти на остров странник мог, Не замочив обутых ног,

И волны дважды в день смывали

С песка глубокий след сандалий.

Корабль влетает в порт — и вот

Перед глазами предстает

Стен замка каменный наряд

И монастырских зданий ряд,

И с моря издали видна

Аббатства древняя стена.

10

Строй полуциркульных аркад,

Нахмурившись, за рядом ряд,

Тянулся, тяжко придавив

Столбов приземистых массив —

Древнейших зодчих труд.

Пред их суровостью бледнел

Ажурный стрельчатый придел,

Что по-готически взлетел

Среди саксонских груд.

Напрасно северный пират

Бросал на остров хищный взгляд —Тут даже моря злобный вал

Лицо о скалы разбивал —

Двенадцать громовых столетий

Неколебимы стены эти.

Пусть, форму изменив слегка,

Позднейших мастеров рука

Оставила свои следы,

И пусть от ветра и воды

Крошатся стенки ниши той,

Где некогда стоял святой,

И на колоннах ветер стер

В песчаник врезанный узор —

Но, словно ветеран, стоит

Аббатства древнего гранит.

11

Ладья под самою стеной.

Запели девы гимн святой,

Он слился с ветром и волной,

Шумящей возле скал.

А над песчаной полосой,

Вплетая голоса в прибой,

Хор встречный зазвучал.

И в гавань пред монастырем

Монахини, оставя дом,

Идут с хоругвью и крестом,

И, выйдя из ворот,

Чтоб гостьям угодить своим,

Они подхватывают гимн,

И он вдоль стен плывет.

Миряне на берег спешат

И тянут барку за канат,

Звучит веселый смех.

И аббатисса в клобуке

В накидке и с крестом в руке

Благословляет всех.

12

Стол гостьям в трапезной накрыт, Но каждая пройти спешит

По всем местам святым —

И в галерею, и в собор,

Там, где мирской нескромный взор

Не помешает им.

Так бродят все они, пока

Роса и холод ветерка

Прогулку их не прекратят.

Вот у огня они сидят,

Беседуя о том,

Чей знаменитее святой,

И хвастают наперебой

В усердии своем.

Недаром поговорка есть,

Что честь святых — монашья честь.

13

Сестра из Витби говорит

О том, как был монах убит:

Охотникам не повезло —

На чернеце сорвали зло,

И три барона с этих пор

Раз в год на монастырский двор

Прислуживать идут.;

Под Вознесенье каждый год

Брюс, Перси, Герберт у ворот

Склонив колена ждут.

Еще чудеснее рассказ

О том, как некогда у нас

Жила саксонская принцесса,

О том, как Хильда в чаще леса

Святой молитвою своей

Преображала в камни змей.

Такие кольца из камней

Находим мы в монастыре…

А если галки на заре

Над башней Витби пролетят —

Они, забыв свой путь, кружат

И падают, роняя перья,

На плиты пред святою дверью.

14

А девы Катберта в ответ

Поведали, как много лет

После кончины их Святой

Никак не мог обресть покой.

Датчане монастырь сожгли,

Монахи с острова ушли,

Потом по северным горам

И по болотистым полям

Они от моря и до моря

Семь лет носили гроб и горе.

И вот в Мелрозе наш Святой…

(Мелроз при жизни он любил),

Но здесь, не обретя покой,

О чудо! Он уплыл!

Его гранитный саркофаг

Плыл по теченью вниз, да так, Как будто легкой лодкой был!

Приплыл он в Тилмут, но не там

Окончил путь свой по волнам:

Все плыл и плыл на юг.

Он древний Честер миновал,

Его и Риппен увидал,

Но завершен был круг

Лишь в Дареме среди могил

Монашеских, куда приплыл

По речке гроб его… Потом

Неведомо каким путем

Он в Даремский собор попал

Под плиты пола в толщу скал.

Никто не ведает, где он

Над Виром в храме погребей,

И только три святых отца,

Что клятвой связаны суровой

Вовек не проронить ни слова,

Всю тайну знают до конца.

15

Его чудес не перечесть:

Шотландского монарха честь

И храбрость лотиан

Пред ним развеялись, как дым, (Хотя под знаменем своим

Король привел гальвегиан

Германцев и датчан).

Да, Катберт и Альфреда спас!

Ведь меч Альфреда в добрый час

Прогнал датчан… Святой хранил

Наш север, и не допустил,

Чтобы Вильгельм, напав на нас, Нортумбрию опустошил.

16

А правду ль говорят о том,

Что, мол, на Острове Святом

Ночами Катберт на скале

Шлифует камушки во мгле?

Так в Витби рыбаки

Рассказывали, что порой

Видали призрак над скалой

И наковальни звон глухой

Слыхали у реки

Пред бурею в полночный час…

Но простодушный сей рассказ

Как суеверия пустые

Отвергли сестры их святые.

А в этот самый час, пока

Они сидят у камелька,

В часовне тайной под землей

Суд собирался роковой.

Когда Колвулф84 ушел от мира, Сложив корону и секиру,

Для покаяния в скале

Пещеру он прорыл.

Темней нет тюрем на земле,

Мрачнее нет могил.

И этот каменный подвал

Стал склепом покаянья.

Он быстро зренье притуплял,

И слух, и осязанье.

Прелат Сексхелм велел, чтоб он

Стал местом тайных похорон

Для грешников, исчадий зла,

Которых церковь прокляла.

Здесь — пыточный подвал теперь.

И если иногда сквозь дверь

И толщу камня жуткий стон

Был на поверхность донесен —

Тот, кто случайно услыхал,

На храм крестился и вздыхал

О грешниках, что в час ночной

Рыдают над своей судьбой.

18

И, хоть в обители святой

О тайном склепе под землей

Преданья смутною волной

Ходили меж людей,

Никто не знал, где вход в него, Кроме аббата самого

Или поверенных его,

А жертв и палачей

Вводили, завязав глаза,

Туда, где за слезой слеза

Точила камни темных плит,

Стирая цифры давних дат,

И плесневеющий гранит

Пятой веков был в землю вмят.

И своды, грубою дугой

Нависшие над головой,

Тонули в темноте немой.

Висящий на цепи стальной

Светильник дымный с этой тьмой

Едва боролся, и ползла

Она из каждого угла.

В ней смутный свет едва дрожит, Ужасный осветив синклит.

19

Тут главы трех монастырей

Сошлись, вершить свой тайный суд.

Скамья из камня для судей,

Железный стол. На нем статут

Бенедиктинцев. В тусклом свете, Вглядевшись, мы б могли заметить

Из Витби аббатиссу-мать.

И чтобы слез не показать,

Она свою вуаль

Пониже опустить спешит:

Ведь так никто не разглядит,

Что грешников ей жаль.

В плаще широком рядом с ней

Из Тайнмутских монастырей

Наместница сидит.

Строга, молитвенно бледна —

Но все равно хранит она

Высокомерный вид.

А третий — старец древних лет, Чей взор навек утратил свет.

Вовек он жалости не знал.

Лик — только твердость выражал, В нем состраданья нет!

Аббатом Катберта он был,

Святым на острове прослыл

Седой анахорет.

Перед столом стояли двое,

Одною связаны судьбою.

Из этих грешных душ одна

Интересует нас… Она?

Да, плащ и пажеский камзол

Не выдавали слабый пол…

Большой берет на лбу высоком, Колет, расшитый серебром,

И Мармиона черный сокол

Парит на поле голубом.

Вот приоресса знак дает

Монаху-палачу, и тот

Снял с грешницы берет —

И вдруг, рассыпавшись, упал

Волос роскошных светлый вал,

Полузакрыв колет.

И был любой из судей прав,

В ней Констанс Беверли узнав.

Сестра из Фонтевро, она

В реестры мертвых включена

Давным-давно: прощенья нет

Сестре, нарушившей обет!

21

Стояла у стены она —

Прекрасных локонов волна

Клубилась за кольцом кольцо,

Но бледное ее лицо

Хранило строгость и покой,

Светилось твердостью такой,

Что, если б не движенье глаз, Не вздох, — казалась бы сейчас

Она не женщиной живой, —

Скорей, фигурой восковой!

Так пред судом была она

Тиха, прекрасна и бледна.

Другой был (грязная душа!)

Подвластен страху одному.

Такому совесть ни к чему.

Такой готов за полгроша

Убить, кого велят ему.

В нем над скотиною вовек

Не подымался человек.

Такие — клад для сатаны,

Им угрызенья не страшны,

Не призрак им внушает страх —Страх смерти, вот что в их сердцах

Царит! Там чувствам места нет!

Был в рясу негодяй одет,

Он плакал, он стенал и выл,

Он, корчась на полу, молил

Судей и ползал пред столом,

Как пес под егерским кнутом.

А дева, стоя у стола,

Без слез судьбу свою ждала.

23

Как он вопит! И как бледна

В молчанье мертвенном она!

На темной плоскости стены

Две ниши узкие видны,

И в каждой — скудная еда:

Пучки кореньев, хлеб, вода…

Кому пришлось туда войти,

Тому обратно нет пути!

У каждой ниши встал монах,

Как страж недвижный на часах, В бенедиктинском клобуке,

С чадящим факелом в руке.

И, отражаясь от стены,

Бьют в ниши тусклые лучи,

В багровой полутьме видны

Лопатки, известь, кирпичи…

Обычно этих палачей

Искала церковь меж людей,

Которых в келью привела

Дорога зависти и зла,

Кто ненавидел род людской,

Или хотел епитимьёй

Смыть преступленья след,

И дело черное свершал,

Как церкви преданный вассал,

И отпущенье получал

За грех минувших лет,

Когда во славу всех святых,

Убив остатки чувств своих,

Он шел, куда вели его,

Не зная, как и для чего.

25

И вот встает слепой аббат,

Чтобы сказать о том,

Что судьи грешников велят

Замуровать живьем.

Но та, кого должны казнить,

Пытается заговорить.

Собрав остатки сил, она

Старается, как мел, бледна,

Дрожь искаженных губ сдержать

И слово внятное сказать.

И дважды с этих уст немых

Сорвался голос и затих.

И дважды в тишине глухой

Был слабо слышен за стеной

Набег валов морских

(Хотя бурлящая волна

И в бурю не всегда слышна

Сквозь толщу стен глухих).

26

Но наконец зажегся взгляд,

И губы больше не дрожат,

И вспыхнул на щеках

Больной рассвет, совсем как тот, Что озаряет Чевиот,

Пылая на холмах.

И голос из последних сил

Молчанья стену проломил,

Звуча, как в пустоте,

И страшно было наблюдать

Такой решимости печать

На хрупкой красоте!

27

«Я милосердия не жду

И обращаюсь я к суду

Совсем не потому —

Мне и молитвы не нужны,

И отпущенья не важны.

Мой грех искупит хлад стены,

А мессы — ни к чему…

Меня молил мой лживый друг

Забыть про келью и клобук.

И вот три года каждый день

Я паж его, рабыня, тень,

Забыв о гордости своей,

Седлала для него коней!

Я для него пренебрегла

Всем, чем могла и не могла,

Я даже душу предала —

И вот награда! Лицемер

Решил, что Клара Глостер Клер

Прекрасней, и тогда на ней

Он (ради замков и полей)

Жениться вздумал и забыл,

Что прежде Констанс так любил!

Но стар, как мир, рассказ такой.

Распоряжайся я судьбой —

Я никогда бы не прочла

Страницу горькую о той,

Что предана, как я, была

За мусор золотой.

Король любимца ободрял,

На Клару тщетно предъявлял

Свои права жених.

Перчатку бросил Мармион:

Жених в измене обвинен —

Пусть Бог рассудит их!

Но кто же прав?

И клятвы дав,

Садятся в седла, копья взяв —Бой краток и жесток,

И по толпе прошло, как шквал: Де Вильтон пал, де Вильтон пал!

За Мармиона Бог!

Скажите вы, вы, кто твердит,

Что суд небесный охранит

Невинного в бою,

Как правого покинул Бог,

Как даровать победу мог

Бесчестному копью?!

Что Вильтон чист и всё — навет, Вот этот подтвердит пакет!

29

Так и не стал лорд женихом:

Бежала в Витби в Божий дом

Несчастная де Клер,

Воскликнул Генрих: “Вот те на!

В монастыре! Да пусть она

Хоть десять раз посвящена —

Быть ей твоею, сэр!”

К шотландцам послан Мармион…

А я? Мой жребий предрешен.

Вот этот трус подговорен

Был мной, и согласился он

За несколько гиней

Отправиться к святым мощам

И с помощью лекарства там

Открыть дорожку к небесам

Сопернице моей!

Но струсил он в недобрый час

И погубил обоих нас.

Я вам открыла мой секрет.

Так мне велит не совесть, нет, Но пусть уж, если не моим,

Не будет Мармион ничьим!

Пакет я долго берегла

На случай, если б предала

Меня надежда. Что ж молчать?

Лишь королю пакет отдать —

И всё. Тогда бы Мармион

Был неминуемо казнен!

Хоть я б от горя умерла!..

Вершите же свои дела.

Вы, слуги смерти! Пусть опять

Молчать могла б я и страдать —Что изменится? Всё равно

Всё в мире смерти отдано,

Чуть медленней или быстрей —

Мне не избегнуть встречи с ней…

31

В могиле я страшней для вас:

Ведь если вдруг в недобрый час

Раскаявшийся Мармион

Вернется, гневом распален, —

Тогда помочь рабам своим

Не сможет ваш кровавый Рим!

Лорд вам сумеет так отмстить, Что вы бы, верно, предпочли,

Чтоб к вам с разбоем погостить

Пираты датские пришли!

Гнев короля жестокой тенью

Грядет на крыльях разрушенья!

Все ваши алтари дрожат,

Распятья гнутся и трещат!

И скоро этот склеп глухой

Промоет ветром и волной,

И если странник средь камней, Отыщет несколько костей

В руинах этих мрачных, он,

О зверстве клириков не зная,

Немало будет удивлен:

Что за реликвия такая?»

32

Жестокий взгляд, суровый вид, И ровно по спине разлит

Ее волос поток прямой,

Что прежде — был крутой волной, А голос, дикий и стальной,

Звенит пророческой струной.

И судьи в ужасе молчат,

А их оцепеневший взгляд

За бурей мстительной следит,

И жертвы вдохновенный вид

Всех в камень превратил вокруг: Ни слова, ни движенья рук.

Они сидят, как неживые,

Лишь факелы во тьме дрожат…

Но к потолку зрачки слепые

Возводит медленно аббат:

«Сестра, избавься от скорбей!

Брат грешный, мир душе твоей!»

И вот синклит оставил сей

Склеп горя и грехов.

В подвале казней и смертей

Уж не слышны шаги судей,

Идет работа двух зверей —

Бездушных мясников…

Еще позорней и страшней

Другим рассказывать о ней…

33

Вверх сто ступеней винтовых —И свежий бриз овеет их.

Оставлен роковой подвал.

Но по дороге их догнал

Все поглотивший стон:

И судьи крестятся, дрожа,

По узкой лестнице кружа

Под колокольный звон.

Бил колокол за упокой,

И храмов дальних звон глухой

Он мерным гулом покрывал,

И эхо Нортумбрийских скал

В ночи над морем раскачал.

Вот звон до Воркворта дошел,

Отшельник «верую» прочел.

До Бамборо донесся звон —

Крестьянин бедный пробужден

В час неурочный, слыша гул,

Молиться начал — и заснул.

Гул долетел на Чевиот —

Олень вскочил в тиши болот,

Понюхал воздух над холмом,

Ноздрями поведя кругом,

И лег, забывшись чутким сном, Дрожа и слушая, как звон

В горах далеких повторен.

ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ТРЕТЬЕЙ

Уильяму Эрскину, эсквайру.

Ашестил. Эттрикский лес.

Как стая белых облаков

Над светлой зеленью лугов

Бросает вниз то тень, то свет, Так в жизни, пестрой, словно плед, Тоске и радости опять

Друг друга суждено сменять;

Как в северных горах ручей

Прерывисто среди камней

Струится все быстрей, быстрей, Но лишь достиг равнины он —Плывет медлительней, чем сон, И вьет серебряную нить,

Журча, что некуда спешить;

Как легкий бриз береговой,

Чей голос над густой травой,

Непостоянством муча слух,

То стихнет, то взовьется вдруг; Так романтический рассказ

Звучит причудливо подчас:

Кружит, порхает, вьется он,

Как утренний неверный сон,

Как шорохи сухой листвы

Среди вздыхающей травы.

Лишь вольный ветер да река,

Да мчащиеся облака

Над пляской света и теней,

Или петляющий ручей

Сравнятся с песнею моей…

Беги ж, капризнее ручья,

Ты, повесть вольная моя!

Но, право, Эрскин дорогой,

Ты помнишь сам, как мы с тобой

Нередко спорили о том,

Что значит вольничать стихом.

Когда порядка в мыслях нет,

Когда сменяют тени свет,

Моей капризной музы пенье

Вдруг, на какое-то мгновенье, Высокий обретало строй,

И суд великодушный твой

За это многое прощал,

И величаво призывал,

Чтобы перо я обуздал,

Чтоб классикам я подражал…

И вот опять ты говоришь:

«Ах, Скотт, когда ж ты укротишь

Полет фантазии своей?

Как много драгоценных дней

Ты потерял! Поныне Скотт

Прямой дороги не найдет!

Средь бардов варварских времен

Бренчит на грубой арфе он!

Иль наши дни не дали тем

Для од, возвышенных поэм

И для классической строки?

Пиши о Брунсвике стихи!

Ведь быть воспетой заслужила

Его почтенная могила!

А ты — двух строк не написал

И даже не почтил слезой

Того, кто за свободу пал!

Наш современник, наш герой!

Европе всей противустал

Под Бранденбургскою звездой!

Но сщтлый луч ее погас

Под Иеною в несчастный час.

Да, волю неба изменить

Нам не дано… А может быть —Когда бы жив остался он,

Раздавлен был бы тот дракон,

Тот бич Европы, тот тиран,

Тот ужас сопредельных стран!

О, Брунсвик, не пришлось тебе

Спасти наперекор судьбе

Честь Пруссии на поле боя,

Когда за меч взялась она,

Но без щита была должна

Склониться перед злой судьбою.

Пусть был ты доблестен и смел, Но тщетно все: ты не сумел

Германию спасти.

Осталось только умереть —

И как перенести

Боль за ограбленные грады

И за разбитые гербы,

Возможно ль жить с позором рядом

И голос боевой трубы

Смирять? И чувствовать свободным

Себя? Кто ж стыд перенесет

За то, что титулы безродным

Монарх безродный раздает?!

Свершилось. Благородный воин

Почетной смерти удостоен…

Но славный час отмщенья ждет: Арминий89 новый перед боем

Исполнен ярости, придет

Свой меч точить рукою сильной

О камень Брунсвика могильный!

Или напомни нам о том,

Кто, алым осенен крестом,

Крушил твердыни сарацинов,

Веслом владея и мечом,

В морях, на суше, ночью, днём

Всех побеждал, пока не сгинул.

Или поведай нам о том,

Чей голос был — как Божий гром, Кто над оседланной волной

Смертельной тешился игрой…

Когда закованный в металл,

Пред русским флотом швед предстал, Или о том, кто в реве боя,

Пав на египетский песок,

Сорвал слабеющей рукою

С завоевателя венок!

Пиши!

А может быть, дерзнешь

Соперничать с той чаровницей, Которая смогла решиться

Струны трагическую дрожь

Вновь разбудить? Вдруг — жребий твой

Нарушить арфы той покой,

Что двести лет висит в молчанье

Над Эйвоном, святой рекой,

И вздрогнет Стратфорд от звучанья

Струн старых под твоей рукой?

Сними ту арфу с бледной ивы

И разбуди, бренча на ней,

И голос речки молчаливой,

И клич эйвонских лебедей,

Чтоб темной рощи тихий мир

Подумал, что воскрес Шекспир!»

Вот так меня ты, Эрскин, хвалишь

За то, что вовсе не мое,

И хочешь, чтобы расточали

Мы время скудное свое

На то, о чем писать не нам,

А выдающимся умам…

И ты, мой друг, не оценил

Власть тайную безмерных сил,

Которым разум подчинен

И на цепи влачится он,

И нам уж не принадлежит?

Но этих сил источник скрыт:

Не то, родившись вместе с нами, Часть сердца нашего они,

Не то с привычками, страстями

И вкусами возникли сами

В младенческие наши дни?

Спроси бельгийца, почему

Под ярким, знойным небом Явы

Совсем не хочется ему

У скал в прозрачных водах плавать, Вдыхать прохладный воздух гор, Когда сырых низин простор,

Канал унылый и прямой

Да белый домик над водой,

Да парус, что едва скользит

Средь облетающих ракит, —

Ему дороже дальних стран:

Он любит бледный свой туман.

А наш обветренный мужик,

Укутанный в свой рваный плед, Который в горы с юных’лет

Стада овец гонять привык?

Спроси, доволен был бы он,

Когда б он был перенесен

В долины Англии? И даже

Среди зеленого пейзажа,

Где шпиль вплетен в листву лесов, Где изгороди из цветов

Среди смеющихся лужаек —

Он знал бы: это — жизнь чужая!

Вовек не променял бы он

Свой Геррис-Лейк ни на Девон, Ни даже на Озерный край!

Зачем ему цветочный рай?

Когда в старинных грубых сказах

Всплывает память детских дней, Меня охватывают разом

Все чувства юности моей.

К той старой башне под скалой

Летит фантазия стрелой,

Я ритмам диких песен рад,

Старинной грубости баллад…

Меня взрастили склоны гор,

Их темный, бархатный ковер!

А не торжественный поток,

Что оду к жизни б вызвать мог, Не легких рощ полдневный вид, Что песни о любви дарит…

Простой ручей, что будит вдруг

Пастушеской свирели звук,

Едва ли музами любим!

Но вдохновением своим

Обязан я холмам крутым,

Тебе, зеленый горный лес,

Бездонной синеве небес!

Я с детства раннего видал

Нагроможденья диких скал,

К желтофиоли я привык

И к нежной густоте травы…

Ребенком был я одинок,

И мне дороже всей земли

Был тихий горный уголок,

Где жимолостью поросли

Седые стены башни той…

Казалось мне, что красотой

С ней не сравнится ни одно

Созданье рук людских.

Но становилось уж темно

Среди кустов густых…

Мой детский ум был зачарован, Когда рассказывали мне,

О том, кто, на лихом коне

В долины с посвистом суровым

Спустившись, мчался вдоль болот

Туда, за синий Чевиот…

И грозный совершив налет,

Он в эту башню, в замок свой, Вернувшись позднею порой,

Вновь пировал среди друзей

С отважной шайкою своей.

И кажется, что до сих пор

Наполнен шумом серый двор,

И конский топот воздух рвет

Под гулкой аркою ворот,

Решеток ржавых лязг и звон

И — лица в шрамах из окон…

Ах, повести былых времен!

О ведьмах и о колдунах,

О славных битвах и пирах,

О женских чарах и о том,

Кто как умел владеть мечом,

Как от южан спасали нас

Брюс и Уоллес в грозный час,

Когда с холмов шотландских тек

Всех кланов смешанный поток

И алые ряды98 смывал…

Я каждый бой переживал

По многу раз в своем углу.

При лампе, лежа на полу,

И строй отрядов боевых

Из мелких ракушек речных

Выкладывал, передвигал

И весело воображал,

Как рвется в бой шотландский грозный лев, Ряды мундиров красных одолев.

Вновь как живые предо мной

Здесь, у вечернего огня,

Все те, кто вырастил меня:

Владелец статный и седой

Донжона, крытого соломой,

Мой старый дед, хозяин дома,

Он помнил род старинный свой, Со всеми прост и добр был он, Был мудр, хотя и не учен,

И строг и справедлив он был:

Соседей меж собой мирил

Надежней всякого суда.

И слушались его всегда!

Нередко в предвечерний час

Священник сиживал у нас.

Я был, пожалуй, дерзок с ним —С ним, и ученым и святым,

(Еще я мало понимал

И речь его перебивал,

Не к месту шуточки вставлял…).

Я был мальчишкой дерзким, смелым, Был избалован до предела,

Всех Задевал, повсюду лез

И своевольничал, как бес.

Ну, в общем был я сорванцом.

И как, рассудок сохраня,

При воспитании таком

Ждать классицизма от меня?

Помилуй, Эрскин, дорогой!

Высокий стиль, увы, — не мой!

Пускай заботливой рукой

Ты подрезаешь виноград

И стебель розы благородной,

Но жимолость оставь свободной: Пусть ножницы ей не грозят!

И вереск дикий по холмам

Растет, как хочет, тут и там…

Нет, нет, мой друг!

Твоих похвал,

Дававших столько свежих сил,

Я безусловно не забыл,

Меня ты часто ободрял.

Спасибо и за строгий суд

Над неуклюжею строкой,

Над мыслью плоской и пустой,

Но слушай, Эрскин, дорогой,

Не будь с поэтом слишком крут!..

Беги капризнее ручья

Ты, повесть вольная моя!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ХАРЧЕВНЯ

1

День целый длится переход.

Монах ущельем их ведет.

Где, пробегая меж камней,

В березках прячется ручей.

Они свой путь не вдоль реки,

А по горам избрали:

В долинах вольные стрелки

В те времена гуляли.

К добыче, жаждою полны

И злобой вооружены,

На воинов чужой страны

Они б тотчас напали.

Порой с утеса на отряд

Олень бросал пугливый взгляд, Глухарь над вереском взлетал, Лань выбегала из-за скал,

Ловя тревожно каждый звук:

Не зазвенит ли грозный лук?

И куропатка над скалой,

Над каменистою тропой,

Вспорхнув, сверкала белизной.

Прошли вершину Ламмермура.

Их путь лежал на Север хмурый.

В долину к вечеру сошли,

Внизу туманы залегли,

И старый Гиффорд встал вдали.

Их не встречают у ворот:

Никто их в Гиффорде не ждет.

И господина дома нет —

Уехал в Эдинбург чуть свет.

Осталась госпожа одна.

Из осторожности она

Велит не опускать мостов

Ни для друзей, ни для врагов!

Вдруг — на краю деревни — дом, Плющ и бутылка над окном,

И Мармион перед крыльцом

Остановил коня:

В харчевне можно ночь пробыть, Тут будет что поесть, попить

И место у огня.

Все спешились, и сонный двор

Наполнился бряцаньем шпор.

В конюшню лошадей ведут,

Ячмень в кормушки им кладут,

Хозяин бойкий тут как тут,

Хлопочет, ловок, суетлив,

Гостей заране оценив.

3

Шумя, расселись за столом.

Перед огромным очагом.

Огонь харчевню осветил.

Вверху свисает со стропил

Гусей копченых ряд,

Нога оленья, а за ней

Клыкастых вепрей и свиней

Окорока висят.

И утварь всякая кругом

У очага, за очагом —

Всё на своих местах,

И по обычаю тех лет

В харчевне недостатка нет

Ни в копьях, ни в щитах.

И, колыхаясь при огне,

Гуляют тени по стене

Над возвышеньем, где одна

Дубовая скамья видна.

Лорд Мармион на ней сидит,

Хозяин кубками гремит,

И темный эль, густой, как мед, Он весело к столу несет

И расторопно подает.

4

Гудел веселый круг стрелков,

Смех заглушал звучанье слов.

Весельем общим заражен,

Порой смеялся Мармион.

Он в залах замков и дворцов

Был гордецом из гордецов,

Зато в походе мог, как брат,

Привлечь сердца простых солдат…

Солдатам нужен вождь такой,

Который с ними заодно,

Кто славен щедрою рукой,

Кто любит песни и вино,

В кругу красавиц — кавалер,

В боях — всем воинам пример,

Как март, неистов, свеж, как май…

С таким — хоть в самый дальний край, Хоть в Индию, в палящий зной, Хоть в холод Земблы ледяной.

5

Свой посох сжав худой рукой,

Напротив пилигрим стоял,

И капюшон почти скрывал

Лицо в тени густой.

Следил за лордом молча он.

В ответ, нахмурясь, Мармион

Взгляд бросил через стол —

И начался безмолвный спор…

Но, погасив недобрый взор,

Монах глаза отвел.

Веселый гул пошел на спад —

Уже стрелки не так шумят,

Не пьется, не поется им.

Чернобородый пилигрим

Вниманье их привлек,

Так мрачно взор его сверкал,

И так зловеще он молчал!

Соседу на ухо сказал

Испуганный стрелок:

«Святая Дева! Что за взгляд!

Как бледен лик, но как горят

Глаза в тот миг, когда дрожат

В них отблески огня!

Как он на лорда посмотрел!

Я взгляд такой бы не стерпел, Хотя б за это лорд велел

Мне подарить коня!»

7

Но этот суеверный страх,

Что в их сердца вселил монах, Рассеять Мармион хотел:

«Фитц-Юстас, ты б хоть песню спел! —Так он пажу сказал, —

Ужель не знаешь ни одной,

Чтоб скоротать досуг ночной?

Я что-то задремал!»

8

«Охотно, — юноша в ответ, —

Но лучшего певца здесь нет,

Я не порадую ваш слух…

Вот Констант, наш веселый друг, Искусно арфою владел

И лютнею, а как он пел!

Дрозд в светлый Валентинов день, Укрывшись под лесную сень,

Иль лунной ночью соловей —

И те не спели бы нежней!

По чьей вине в недобрый час

Те песни отняты у нас?

Кто слышит их? Скала в волнах?

Или скучающий монах?

Кто их обрек на долгий плен

Средь Линдисфарнских серых стен?

Попробую по мере сил

Спеть ту, что Констант так любил».

9

Напев Фитц-Юстаса звучал,

Как ветер средь шотландских скал.

Он переполнен был тоской.

Нередко я напев такой

Слыхал в Шотландии моей,

Он лился из долин, с полей,

Рождаясь где-то за холмом,

Где колос падал под серпом,

То резкий голос запевал,

То песню дикий хор взвивал,

И я подолгу в тишине

Внимал ей, и казалась мне

Та песня — жалобой людей,

Лишенных родины своей…

И думал я: «С какой тоской

Звучит она в земле чужой,

В Канаде, у озер без края,

В Кентукки, там, где глушь лесная, Иль в Сусквеганне у болот,

Когда изгнанник запоет,

Вернув себе в чужом краю

Хоть в песнях — родину свою!»

10

ПЕСНЯ

Где ты найдешь покой,

Окончишь муки,

Гонимый злой судьбой,

С милой в разлуке?

Вдали от бурь морских,

В роще молчаливой,

Среди цветов лесных,

Под грустной ивой.

Хор:

Пухом ему земля

Под грустной ивой…

Там полуденный зной

Ручьи освежают,

А бури стороной

Вдали пролетают,

Роща глубокой тенью

Горе остудит,

Вовек тебе пробужденья

Не будет, не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

И

А где найдешь покой,

Ты, кто деве милой

Сердце разбил тоской,

Кто изменил ей?

В проигранном бою,

В поле открытом

Найдешь ты смерть свою,

В землю не зарытый…

Хор:

Будет он там лежать,

В землю не зарытый…

Орел будет бить крылом

На поле бранном,

А волк злым языком

Кровь лизать из раны,

На вечное презренье

Тебя осудят,

Вовек благословенья

Тебе не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

12

Замолк последний грустный звук, Настала тишина вокруг,

Но рыцарь потерял покой,

Задумчив он сидел,

Как будто и его такой

Позорный ждет удел;

В свои раздумья погружен,

Он обо всех забыл,

На стол облокотился он,

Лицо плащом прикрыл…

О чем в тот миг подумал он?

Не знаю я, но убежден,

Что даже тот его вассал,

Который стремя подавал,

За все поместья в час такой

Не поменялся б с ним судьбой!

13

О, совесть, болью горьких дум

Терзаешь ты высокий ум!

Страх душит низкие сердца,

А ты — мучитель храбреца.

И он, с тобой вступая в спор, Преодолеет твой укор,

Хоть и страдает он душой

От ран в борьбе с самим собой.

И улыбнувшись, Мармион

Сказал: «Фитц-Юстас, слышишь звон?

Не странно ль, что пока ты пел, Как будто колокол звенел,

Как будто бы в монастыре,

Звонят по умершей сестре,

Что значит этот звук?»

Вдруг, резко обернувшись к ним, Весь день молчавший пилигрим

Сказал: «То умер друг!»

И Мармион, чей твердый дух

Бывал к любым ударам глух,

Кто и монарху в час иной

Простить не мог бы взгляд косой, Кто дерзких сдерживал стрелков

Неодолимой властью слов —

Суровый гордый Мармион

Вдруг был подавлен и смущен:

Он вздрогнул, взор отвел

И, уловив укор в словах,

Что мрачно произнес монах,

Ответа не нашел…

Когда, невидимый для всех,

Лежит на сердце тайный грех,

Будь ты хоть храбрецом —

Тебя былинка устрашит,

И мудреца дурак смутит,

И принц надменный замолчит

Перед своим рабом!

15

Недаром рыцарь был смущен:

Ведь сам же Констанс предал он, Но мог ли он предполагать,

Что приговор произнесен,

И что своей рукою он

Помог ее замуровать?

Давно уж он устал от слез,

Укоров ревности, угроз,

Когда ж в ревнивом ослепленье

Она пошла на преступленье —

Ее безумством возмущен,

Беглянку церкви выдал он

(Но не как жертву — как рабу), Чтоб месть ее, ее судьбу

От глаз людских укрыл стеной

Навеки монастырь чужой!

Он гордым Генрихом любим,

Ему ли страшен папский Рим?

За сотню фунтов грех любой

Ему простится сам собой!

Так просто рассудив, он сам

Путь к жертве указал попам.

В его отряде каждый знал,

Что паж в пути от них отстал, Что лорд не взял его сюда,

Щадя незрелые года,

А кто побольше знал — так он

Молчал: ведь гневный Мармион

Не потерпел бы, чтоб вассал

Свой нос в его дела совал.

16

И совесть рыцаря спала —

Ведь Констанс далеко была,

Что угрожать могло бы ей

Вдали от мира и людей?

Ничто. Но Мармиона вдруг

Ее любимой песни звук

Встревожил, пробуждая вновь

Сомненья, совесть и любовь…

А этот мрачный пилигрим!

Три слова, сказанные им,

Повергли Мармиона в страх.

Про тайный суд в монастырях

Он вспомнил, и в душе опять

Воскресла та, кого предать

Он не задумался. Она

Была прекрасна и нежна,

Совсем такая, как тогда,

Когда, краснея от стыда,

Из монастырских стен ушла,

И хоть испугана была

Побегом дерзостным своим,

Погоней — но осталась с ним,

И наконец увидел он,

Что страх любовью побежден!

17

«Увы, — он думал, — этих лет

Неизгладим жестокий след,

Куда девался робкий взгляд?

Походы и мужской наряд

Убили женский стыд и страх —

Нет краски на ее щеках,

Как в радости дика она,

Как в горе по-мужски страшна, Отдав — и я тому виной —На небе рай, а здесь покой!

Зачем, — так он себе сказал, —Со стебля розу я сорвал?

Зачем убил все то, что в ней

Любовью пробудил своей?

Ей мирный монастырь теперь —

Тюрьма, где мрачной кельи дверь

На ключ закрыта, и кипит

Душа от гнева и обид!

Устав монастыря терпеть?

И покаяния? И плеть?

А может быть, судьбу кляня,

Она… И все из-за меня!»

Он дважды, порываясь к ней,

Вставал, чтоб крикнуть: «На коней!»

И дважды страсть и гордость в нем

Боролись, как вода с огнем,

И, отступая в той борьбе,

Он дважды говорил себе:

«Да, я велел им, чтоб она

Была свободы лишена…

Но даже локон золотой

Они, боясь за остров свой,

Не тронут грубою рукой!»

18

Пока в душе его больной

Любовь и гордость меж собой

Вели непримиримый бой

(Я помню ураган такой

Над Веннахарскою волной),

Хозяин, с кубками в руках,

Услышав, что изрек монах,

Сказал: «Почтенный пилигрим,

По землям странствуя чужим,

Вы всё видали там,

И что кого в грядущем ждет,

Вы узнаете наперед

По звездам и по снам.

Но рыцарь, если только он

Отважным сердцем наделен,

Сумеет тоже, может быть,

Свое грядущее открыть —

О том у нас легенда есть,

Коль будет слушать ваша честь».

Лорд согласился, и тотчас

Хозяин начал свой рассказ.

19

ЛЕГЕНДА

(Рассказ хозяина харчевни)

«Немало лет прошло и дней

(Священник скажет вам точней) С тех пор, как на шотландский трон

Сел Александр (был третьим он, Кто имя славное носил).

Он как-то Гиффорд посетил.

Сэр Хьюго, наш тогдашний лорд, Отважен был, суров и тверд.

Ему (а был он всех мудрей)

Служили демоны ночей.

Преданье наше говорит,

Что им же Гоблин-Холл прорыт.

Когда б, сэр рыцарь, на денёк

Вы задержались, я бы мог

Вам ту пещеру показать.

Ее пределов не видать

Ни вглубь, ни вширь. Она лежит

Под замком. Вход в скале пробит.

Поверьте, сделан свод такой

Не человеческой рукой,

Нет, лишь по слову колдуна

Могла быть создана она!

Мой дед рассказывал о том,

Что крики, дикий вой и гром

Ужасных адских мастеров,

Пришедших на хозяйский зов,

Звучали, словно грозный вал

У Данбарских гранитных скал.

20

Король был думами смущен,

Недаром в Гиффорд прибыл он!

На западе, в те дни как раз,

Войска собрать он дал приказ.

Там пенил волны Клайдских вод

Языческой державы флот,

То плыл с норвежцами Хокон

Под сенью боевых знамен,

Он шел на Кайль и Кеннингам,

Грозя прибрежным островам,

И каждый воин был жесток,

Свиреп на вид, плечист, высок…

Лорд Гиффорд из глубин земли

Услышал трубный звук вдали —

К нему король! Рога трубят!

И даже не сменив наряд,

В одежды мага облачен,

Навстречу Александру он

Спешит, но что за странный вид?

Плащ мехом белых лис подбит,

Надвинут до бровей колпак

(Священник говорил, что так

Одет был фараонов маг).

Знак пентаграммы на плечах,хип

А туфли — в звездах и крестах, И странный пояс (говорят —Из кожи мертвеца), и в ряд

Изображения горят

Простого и тройного знака

Для всех созвездий зодиака,

И обнаженный меч в руке

С восточной вязью на клинке.

Он знаться с духами привык.

И был его суровый лик

Худым от бдений и постов.

Зловещий взгляд его зрачков

Отвык от солнца… Даже слуг

Невольно охватил испуг:

Они за черта самого,

Сэр рыцарь, приняли его!

„Я знаю, — хрипло молвил он,

И голос прозвучал, как стон, —Зачем к вассалу своему

Пришел король, а я ему

Сказать не в силах ничего

О том, что ждет страну его!

Но если сердце и рука

Сильны — тогда наверняка

Отвага выручит его

Там, где бессильно колдовство!”

22

„В эфирных сферах над землей

Витает гордых духов рой,

Они земных судеб исход

По звездам знают наперед,

Но я не властен над одним,

Над Тем, Кто помогает им.

Не раз я вызывал Его,

Но безуспешно колдовство

И заклинанья не вольны

Достигнуть адской глубины,

Где недоступный и глухой

Смеется демон надо мной!

Но знай, король, ты тем силен, Что в ночь счастливую рожден, В ночь, что несет жильцам могил

Весть о паденье адских сил!

Твоя отвага, знаю я,

Сильней, чем магия моя!”

„Благодарю! — сказал король, —Ты только встретиться позволь

Лицом к лицу сегодня с ним,

И я клянусь мечом своим

(Меч этот — Ричардом подарен), Клянусь, как дьявол ни коварен —Но будет нынче ночью он

Со мной сразиться принужден!”

„Мне смелость нравится твоя,

В ней кровь Малькольма вижу я, —Сказал колдун, — запоминай:

Отсюда в полночь поезжай

К развалинам, что над холмом

Неровным высятся кольцом,

И, встав у выхода на юг,

Труби — и призрак въедет в круг.

Вглядись — ив облике его

Врага узнаешь своего.

Пришпорь коня — и смело в бой!

Да будет в том бою с тобой

Святой Георгий! Победи —

Узнаешь всё, что впереди,

Но если дрогнешь ты в бою —

Не поручусь за жизнь твою!”

23

Едва пробил полночный час,

В миланский панцырь облачась, Король поехал по равнине

Тропою, что вела к руине.

Вы, верно, холм видали тот,

Где крепость пиктов? Тот народ

Везде, где жил, сооружал

Глубокий ров и круглый вал.

Равнина голая вокруг,

А за стеной — зеленый луг

Пестреет множеством цветов.

Из наших сельских сорванцов

Любой там сотни раз бывал,

Но горе, коль за этот вал

Кто забредет ночной порой

Внутрь этой крепости пустой.

Проломы стен обращены

На все четыре стороны.

Король, увидев южный вход,

Призывно затрубил — и вот

Он видит — с севера на луг

Король английский въехал вдруг!

(В тот год, в тот месяц, ночью той

Сражался он в Земле Святой).

И он пред нашим королем

Предстал на скакуне своем:

Копье английское в руке

И леопарды на щите,

В английский панцырь он одет…

Узнал лишь через много лет

Народ Шотландии о том,

Что Эдвард был его врагом.

24

Король сначала растерялся,

Но, тут же овладев собой,

Навстречу призраку помчался —Скрестились копья! Кончен бой: Король ударил в щит копьем —Враг наземь грохнулся с конем, Но щепка от копья фантома

Нечистой силою несома,

Мелькнув, как змейка на песке, Влетела под забрало,

Потом скользнула по щеке

И кожи клок содрала.

Пустяк! Король с мечом в руке

На землю спрыгнул и мечом

Взмахнул над призрачным врагом, А тот пощады запросил

И все грядущее открыл.

И ясно увидал король

Седую Ларгскую равнину,

Где и сегодня мы порой

Находим кости паладинов,

Оставленные той войной…

Потом себя увидел он

С секирой боевой в руках.

Над вражьей колесницей взмах —И наземь падает Хокон.

И черный ворон бьет крылом

Над гордым датским королем.

Да, говорят, что видел он

Той ночью многие сраженья,

Победы будущих времен,

И непонятные виденья:

То — наших сыновей сыны

В сраженьях Северной войны,

То — заревом пожар ночной

Над Эдинбургом и страной,

То видит — к берегу плывет

Победоносный новый флот…

Как тех видений смысл понять, —Ученым людям лучше знать,

Их истолковывать не нам,

Простым шотландским мужикам!

25

Своих врагов разбил король,

Но с той поры тупая боль

В день поединка каждый год,

Лишь только вечер настает,

Живую рану жгла,

А Гиффорд говорил порой:

“Она, милорд, за дерзкий бой

Расплатою была!”

Давно в аббатстве Данфермлин

Король, наш славный властелин, Почил последним сном,

Немало рыцарей с тех пор

Себе на горе и позор

На том холме крутом

Являлись преломить копьё,

Но всех ждала беда…

И лишь Уоллес да гордый Хей

Узнали о судьбе своей.

Я кончил, господа!»

26

Эль крепок, кубки глубоки,

И развязали языки,

Легенду выслушав, стрелки.

Но рыцарь подал знак —

И прочь со сквайрами ушел,

Стрелки же улеглись на пол,

Раскинувшись, кто как,

Колчан и щит под головой.

Всех утомил поход дневной,

И после многих кубков эля

Стрелки усталые храпели,

И только тени над огнем

Сплетались в сумраке ночном.

27

А паж залез на сеновал,

Зарылся в сено и лежал,

И только плащ его зеленый

Блестел, луною освещенный.

Спал он беспечно: так всегда

Спят люди в юные года,

И он во сне видал

Коней, турниры, гончих псов,

Все что так мило для юнцов,

Или красавицы лицо,

Иль пиршественный зал…

Но сквозь дремоту вдруг ему

Шаги послышались. Во тьму,

Едва проснувшись, смотрит он: Стоит, луною освещен,

В пернатом шлеме, недвижим,

Высокий кто-то перед ним.

Схватился Юстас за кинжал,

Но голос лорда вдруг узнал:

28

«Вставай, Фитц-Юстас, поскорей, Легенда этих дикарей

Мне душу давит, и сейчас,

Когда вплетаются в рассказ

Другие мысли… Как заснуть?

Хоть ветром освежить бы грудь.

Хочу поехать я к тому

Завороженному холму —

Вставай, коня мне оседлай,

Да грохота не подымай:

Не разбудил бы стук подков

Всех этих сонных мужиков.

Уж я никак бы не хотел,

Чтоб повод кто-нибудь имел

Болтать за кружкой, что -меня

Встревожила их болтовня…»

Спустились с лестницы, потом

Пошел Фитц-Юстас за конем,

Его он мигом оседлал,

А рыцарь шепотом сказал:

29

«Мой мальчик, ты слыхал о том, Что в час, как я на свет явился, Святой Георгий (он верхом

Сидел в часовне над окном)

Со своего коня свалился?

Наш попик льстивый утверждал, Что мне святой коня отдал!

Вдруг это вправду — добрый знак?

Тогда — падет волшебный враг!

Я рад сразиться для того,

Чтобы услышать от него

Лишь на один вопрос ответ…

Но всё напрасно, духов нет,

А эльфы что — пустой народ,

Их много пляшет и поет

Под старым дубом в час ночной, Иль где-то над морской волной!»

Так он сказал, уздой звеня,

И вывел из ворот коня.

30

Сначала юноша слыхал,

Как лорд по улице скакал,

Но скоро топот конских ног

Растаял в воздухе немом.

Уж, верно, рыцарь за холмом.

Фитц-Юстас всё еще не мог

Понять, как мудрый Мармион

Мог быть настолько возбужден!

Ему и церковь не указ —

Он это подтвердил не раз,

И вдруг — так суеверно… Как

В глухую полночь поскакать

Куда-то в непроглядный мрак,

Чтоб встречи с духами искать?

Но юноша не понимал,

Что иногда страстей накал

Колеблет ум любой,

Мы от сомнений устаем,

Доверчиво избрав вождем

Каприз судьбы слепой.

31

Нет, паж таких вещей не знал…

Он у ворот спокойно ждал

И вслушивался в ночь — но вдруг

Вдали копыт неровный стук.

И вот увидел он:

Во весь опор, едва живой,

Неверной озарен луной,

Назад по улице ночной

Летит лорд Мармион.

С коня поспешно соскользнул,

Поводья Юстасу швырнул,

Ни слова не сказав притом

О бегстве бешеном своем;

Но сразу выдал лунный свет —

На гребне шлема перьев нет,

В грязи и глине вся броня,

Измазан левый бок коня

(В болото, что ли, падал он?), Паж был немало удивлен…

Но наконец он лег опять

В надежде все-таки поспать…

Сон был прерывист и тяжел,

В кошмарах Юстас ночь провел, И счастлив был до удивленья,

Заслышав жаворонка пенье.

ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ЧЕТВЁРТОЙ

Джеймсу Скину, эсквайру.

Ашестил. Эттрикский лес.

«Где наше прошлое? Куда

Умчались прежние года?» —

Спросил старинный шут однажды.

Он вечно был искать готов

Смысл скрытый всех обычных слов.

Но он, пытавшийся отважно

Растолковать их, — даже он! —Был меньше ими огорчён,

Чем я! Банальные слова,

А вот — кружится голова!

Да ведь знакомы мы с тобой

С тех пор, как, помнится, весной

Бок о бок мчались рядом мы

Через поля, через холмы…

Уж более чем десять лет

Нам светит дружбы ровный свет.

Умчались годы в шуме крыл.

Какой поток их поглотил?

Как в мире водится, всегда

Мелькали радость и беда,

Часы веселья и тоски —

Как клетки шахматной доски.

Ты побывал в чужих краях,

Ты видел и империй крах,

И запустенье в городах…

А я тут дома наблюдал

Людей и нравы… я видал,

Как средь желаний и надежд

Жизнь гонит мудрых и невежд,

И остаются годы те

Воспоминаньем о мечте.

Недели, месяцы и дни, —

Как отсвет снов, ушли они.

Вот так же мы, подобно им,

К бездонной вечности скользим…

И показалось мне с утра’,

Что начал я роман вчера,

Что ни весна не отвлекла,

Ни неотложные дела…

Однако, вот: ноябрь опять!

Когда я начинал писать,

Ноябрь был тоже на дворе…

Ох, эти бури в ноябре!

Темны холмы и берега,

Вдоль Твида залиты луга,

И ветер жалобный принес

Вздох облетающих берез.

Для сонных эттрикских лугов

Готов коричневый покров:

Кружится листьев рой сухой

Над нашей черною рекой

И рвутся в небо все сильней

Нагие ветви тополей,

И, вздыбив рваные бока,

Летят шальные облака,

И лепит мокрый снег с дождем, Не ждет, когда мы в дом уйдем…

Полно работы пастуху:

Теперь нельзя уж на боку

В цветущем вереске лежать,

За облачками наблюдать,

Пока — ты углем, я пером

Трудились оба летним днем,

Болтая с завистью о нем:

Ты рисовал тут, я писал,

А он валялся и листал

Затрепанный огромный том…

Или форельку над ручьем

Выслеживал… А нынче он

Бродить по снегу обречен.

Вечерний пар. Холмы. Ручей.

Краснеет солнце без лучей.

Усталый пахарь за стеной

Осенних вихрей слышит вой,

Звон града по стеклу окна,

Как будто за струной струна

Всё рвутся… Треск ветвей в лесу

Оленя гонит и лису

В кусты, за скалы… Ветра вой

Оповещает пастуха —

Что труд нелегкий, труд ночной

Его зовет, что ночь глуха,

Что дождик теплый не смягчит

Погоду…

Белый вихрь кружит,

Вверху черно, внизу бело

И все поляны замело.

Встает пастух, и псы встают,

Потупя удрученный взгляд,

Очаг оставив и уют,

Ворчат и жалобно скулят,

И он, закутан в толстый плед, Уходит в горы из лесов.

Он свистом ободряет псов,

Те нехотя идут вослед,

И стадо в горы гонит он

Повыше на открытый склон,

Там буря злее, но зато

Сметает ветром снег с плато…

Уже слепил ночной мороз

Сосульки из его волос,

Оглянется — и дом родной

Далекой кажется звездой.

Но вот не виден свет ему.

Лицо он к ветру повернет

И снова медленно идет,

И овцы тащатся во тьму.

Но если сердце дрогнет вдруг —Слабей движенья ног и рук,

Снег смертью овевает лоб,

И не узнать знакомых троп…

А рядом дом (уж не его!),

И помощь близко (от кого?),

А утро, может быть, найдет

Его в сажени от ворот!

С зарею, брезжущей едва,

Выходит из дому вдова,

И в бледном мертвенном рассвете, Когда над ним рыдают дети,

Свидетель горя, старый пес

Хозяина все лижет в нос,

Ещё пытаясь разбудить,

Не понимая, почему…

Скажи мне, Скин, как может быть, Что ты завидовал ему?

Ему завидовать? Но в чем?

Да вот: простой, веселый дом

Да песенки, что под окном

Для Мери распевает он,

Беспечным взглядом вдохновлен, Да летом дуба сень густая,

Пирушка в праздник урожая,

Свирель, да посох, да сума,

Да игр собачьих кутерьма.

Но жизнь аркадских пастухов

Не знала зимних холодов.

Не так ли рок, мой милый Скин, Вдруг все меняет без причин?

Мы видим крылья юных лет

И пляшущий весенний свет —

А осень втайне копит гнев,

Дождями лето одолев!

Вот так же, в назиданье нам,

Жизнь прожил радостно Приам,

А в старости несчастный, он

За меч был взяться принужден!

Блаженны те, кому равно

И счастья и беды дано,

Чьи беды — добрый час смягчит, Чью радость — горе отрезвит…

Таков, мой Скин, был твой удел!

Мирт с кипарисом ты узрел

Сплетенными: когда отец

Твоей невесты под венец

Ее привел, благословил

И вскоре с миром опочил

Твой тесть, твой друг…

И в свой черед

Едва наш Форбс издал в тот год

О друге умершем рассказ,

Как вслед за ним покинул нас…

Да, он — о, память, не остынь! —Был добр и мужествен! Аминь.

О нем не только ты и я

Горюем, — многие друзья

И все, кому он, видит Бог,

На жизненном пути помог!

Кого утешил, обогрел,

Не счесть нам Форбса добрых дел!

А скольким людям помогал

Он так, что и никто не знал?

Осмелюсь грешным языком

Словами Господа о нем

Сказать: «Щит вдов и свет сирот».

И пусть мой стих не приведет

Тебя в унынье! Что ж, добро!

И свято будь его перо,

Что как-то начертало вдруг:

«Друг твоего отца — твой друг».

Так положи на гроб его

Дань уваженья моего —

Вот всё, по совести сказать,

Всё, что я мог ему воздать!

Пускай напев бессвязный мой

Напомнит вновь, как мы с тобой, Забыв о всяческих делах,

Бродили в Эттрикских лесах.

Непринужденный дух бесед

Скакал с предмета на предмет, Петляя, как тропа в холмах…

И если иногда, бывало,

Беседа наша иссякала,

То не старались мы с тобой

Увлечься темою другой —

Довольны были и молчаньем.

Ты занимался рисованьем,

И были под карандашом легки

На старом дубе свежие ростки.

Я тоже занимался делом:

Писал, легендой увлечен,

О рыцаре, который Белым

Был поЧему-то наречен.

У наших ног лежали псы —

Следил ревниво пес за псом.

Настороженные носы —

Они соперники во всем!

Пел жаворонок в вышине,

Ручей бежал по тишине,

И жимолости белый вал

Росистым духом омывал.

Нет, даже Ариэль, и тот

Едва ль счастливее живет!

А сколько зимних вечеров

Мы провели у камельков!

И ветры, как сейчас, зимой,

Все так же выли за стеной.

Камин привычно догорал,

Десяток ламп со стен сверкал, А помнишь пенье наших дам?

И как смешон казался нам

Тот, кто искрящийся бокал

На центр стола отодвигал!

Тогда еще был с нами тот,

Кто у девонских скал живет…

А кто смеялся веселей?

Ты? Я? А может, добрый Рей?

Иль тот, чье имя я б не смог

Вновь повторить?

Да, видит Бог —

Не к месту…

Так от всей души, Свист ветра смехом заглушив,

Мы радовались… Но порой

Вплеталась в разговор живой

Вполне серьезной темы нить:

Как лучше лошадь осадить,

Как за копытами следить…

Конь да оружие… — и вот

Весь длинный перечень забот!

Заботы были за стеной,

А в доме — радость и покой.

Теперь давно не та пора:

Охота, скачки да игра

Давно ушли на задний план…

Пора дописывать роман,

И все же эти вечера

Мне б так хотелось повторить…

И эта мысль, что, может быть, Мы соберемся здесь опять,

Не перестала вдохновлять

Меня и дерзостно зовет

В воображаемый поход,

И я готов скакать бессонно

На Север в свите Мармиона.

ПЕСНЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ЛАГЕРЬ

1

Заслышав жаворонка пенье,

Поднялся паж в одно мгновенье.

Едва петух пропеть успел —

Рог Мармиона загремел.

Его веселый, громкий звук

Расшевелил стрелков и слуг:

Спешат седлать коней своих,

Стук, посвист, звон и смех…

Но оказалось — все у них

Неладно, как на грех:

Один найти не может лат,

А у другого щит помят,

И кто-то, выскочив во двор,

Кричит: «Копье шотландец спёр!

Мощами Бекета клянусь,

Что до него я доберусь!»

А Блонт, второй паж Мармиона, Божился, что с коня попону

Снимали. Вот и грязь, и пот!

Уж он виновного найдет!

Сквайр, словно буря, бушевал.

Вдруг старый Хьюберт закричал: «Блонт, помоги! Друзья, сюда!

Сдыхает Бевис, вот беда!

Кто лорду сообщит о том,

Что сделалось с его конем?»

И верно: лошадь на полу,

Сдыхая, корчилась в углу.

Блонт проворчал: «Чего мы ждем?

Ведь поп у нас проводником

Уж, право, лучше б дьявол сам

Указывал дорогу нам!»

2

И лишь Фитц-Юстас мог один

Хоть что-нибудь понять.

Он знал, как мрачен господин, И, всем велев молчать,

Сам к лорду подошел тотчас,

И прозвучал его рассказ

Так просто, словно вовсе он

В событья не был посвящен.

Лорд холодно внимал ему,

Не удивляясь ничему,

Всё выслушал… И приказал

Дать к отправлению сигнал.

3

А Блонт хозяина позвал,

Считал монеты и ворчал:

«Нет, право же — ночлег проклятый

Не стоит этой щедрой платы!

Смотри-ка, что с моим конем,

Не черти ль ездили на нем?

И взмылен, и помят!

Английский крест и блеск мечей

В два счета выгнали б чертей

Из колдовской страны твоей

Обратно в серный ад!

Не дом, а дьявольский притон: Всю ночь какой-то топот, звон…»

Шотландец улыбнулся: «Можно

Чертей прогнать — оно не сложно, Но, добрый господин, когда

С мечом ты явишься сюда —

Запомни, что мечи длинны

У воинов моей страны,