Марсианин (опыт биографии)

Глава 2 НИЗКИЕ ИГРЫ С ВЫСШИМ ОБРАЗОВАНИЕМ

Январь 1905 года. Эхом Кровавого воскресенья 9 января в Петербурге прозвучали выстрелы у железнодорожного моста в Риге 13 января. Кровавый четверг санкционировала столица. Ригу боялись, Фридель только родился, когда высланный из Петербурга рижанин Виктор Курнатовский организовал на родине первый нелегальный марксистский кружок. Сейчас, когда то здесь, то там в морозном воздухе с многоголосым раскатом звенели выстрелы, все вспоминали май 1899-го. Тогда тоже стреляли в рабочих, убили около ста человек, а потом 28 фабрик и заводов объявили стачку. «Засулаука мануфактору», которая была рядом с домом доктора Цандера, тоже бастовала тогда.

Зимние улицы были пустынны, словно день превратился в ночь. Занятия в реальном училище отменили. Реальное училище значилось на плохом счету у шефа полиции: там регулярно появлялись прокламаций. В марте 1904 года нашли листовку «К учащейся молодежи». Она прямо призывала «на смелую, упорную борьбу за лучшую жизнь против мрака и насилия». В мае — новая, разоблачала войну с Японией. Ученики-реалисты замечены были в рядах демонстрантов. Так что теперь попечитель счел за благо занятия временно приостановить. 18 января уроки возобновились, и тут же, к ужасу своему, директор Гельман обнаружил 150 новых прокламаций во вверенном ему учебном заведении. «Перед началом большой перемены, — докладывал Гельман попечителю Рижского учебного округа, — один из сторожей нашел на середине ученической лестницы пакет с прокламациями». Учеников призывали присоединиться к революционным рабочим. Кто это мог сделать? Гельман перебирал в уме всех старшеклассников. Цандер был вне подозрений. Отнюдь не потому, что сделать этого он не мог: его просто не было в училище в этот день.

Накануне Роберт попал под поезд. Фридель очень любил Роберта. Он не выделялся особенными талантами, но он был добрый, а ведь это тоже большой талант. Роберт был, пожалуй, самым добрым человеком в их большой семье… Отец одиноко бродил по саду. «Маленькая Лени плакала с утра, — вспоминала Маргарета Артуровна, — мама уже не пела, а Фридель почти ничего не ел. Тогда отец пригласил в дом младшего брата мамы — Вальтера, ровесника Фриделя. Он поселился в комнате покойного Роберта и спал на его кровати. Отец опасался задушевное состояние Фриделя. Вальтер оказался хорошим товарищем и внимательно следил за Фриделем. Постепенно Фридель стал опять заниматься спортом и играми, но се больше и больше времени проводил над книгами по технике и машиностроению».

«Все проходит». Так, говорят, было написано на перстне Магомета… А 7 февраля в гардеробе училища опять нашли листовки, теперь и Цандер мог подозреваться. Основания были веские, но директор Гельман не мог знать о них. Он не мот знать, что через несколько месяцев Фридрих Цандер действительно будет разносить листовки рабочим. В своих воспоминаниях старый коммунист, член КПСС с 1904 года Ян Мартынович Свикке писал много лет спустя:

«В эти бурные дни революционного подъема мне пришлось поближе познакомиться с Фридрихом Артуровичем Цандером, когда Яков Трейман (по кличке Эглит Епитис), будучи студентом химического отделения Рижского политехнического института, дал мне и Ф.А. Цандеру листовки и поручил их доставить на рижские заводы… Ф.А. Цандер после встречи с рабочими с большим подъемом рассказывал мне, как его радует решимость простых людей добиться победы над царизмом на революционных баррикадах».

Таким был первый экзамен Фриделя-студента. Историкам еще предстоит решить одну интересную задачу: есть упоминания современников, что Цандер был арестован за распространение листовок. Сам он об этом никогда не говорил, в советское уже время на вопрос анкеты: «Подвергались ли репрессиям за революционную деятельность?» — отвечал, что не подвергался. Может быть, и не было ареста, может быть, Фридрих Артурович отрицал это по глубочайшей своей природной скромности. Подвергались репрессиям революционеры. О них так можно сказать. А он? Он-то понимал, что никакой он не революционер. Главным человеческим качеством он всегда считал порядочность, вкладывая в это понятие очень много. Не поддерживать рабочих в их борьбе с царизмом было непорядочно. Вот и все. В политике Фридрих Артурович, особенно в молодые годы, был человеком малограмотным и в отличие от главных сфер своей жизни более доверялся здесь не знаниям, а вот этому ясно им ощущаемому инстинкту порядочного человека.

Ты можешь не заниматься политикой, но, когда ей потребуется, она сама тобой займется. Так и случилось с Фриделем.

В аттестате у него была одна тройка — по французскому языку. Дополнительный класс он окончил уже без троек, а во время заключительных экзаменов летом 1905 года в его ведомости было 12 пятерок и только 3 четверки. Он окончил реальное училище первым учеником и без экзаменов был принят на механическое отделение Рижского политехнического института, одного из лучших учебных заведений России в начале XX века. Сбылась его давняя мечта: он попал туда, где его научат строить межпланетные корабли! В дневнике от 12 сентября 1905 года Фридель помечает: «Сегодня начались занятия в политехникуме»[6]. Лекция профессора! Разве это не этапное событие в жизни? После реального училища с его французским языком, рисованием и гимнастикой, которые он недолюбливал, Фридель чувствовал себя, как голодный человек, перед которым накрыли стол с изысканными блюдами. Каждый день он просыпался радостным: сейчас он отправится в институт! Он жил в каком-то постоянном счастливом полусне.

Однажды в перерыве между лекциями к нему подошел один из студентов.

— Послушайте, вы же немец, Цандер. Почему вы не вступаете в наши ряды? Почему вас нет в списках «Балтии»?

Он не сразу понял. При чем тут «немец»? Ну немец. Какая разница: немец, русский, еврей, латыш? Он пришел сюда учиться…

Его собеседник со сдержанным негодованием пожал плечами…

«Балтия» была немецкой националистической корпорацией в институте. Члены ее, выходцы, как правило, из зажиточных семей, политически были настроены довольно реакционно. Разобрался в этом Фридель не сразу (если вообще разобрался), а в «Балтию» не вступил просто потому, что не хотел заниматься чем бы то ни было, способным отвлечь его от учебы. А потом, всякое объединение лишь по национальной принадлежности не очень хорошо согласовывалось с его представлениями о человеческой порядочности.

Эпизод с листовками, когда даже такой вроде бы далекий от политики человек, как Цандер, был вовлечен в круговорот политических страстей, показывает, насколько обострены они были в то время. В статье «Ультиматум революционной Риги», написанной В.И. Лениным в октябре 1905 года, прямо говорится о тех днях: «В Рижском политехникуме дела идут, как и в других высших учебных заведениях: студенческие сходки превратились в политические митинги. Студенты организуются в боевую силу революции»[7]. Да, митингами дело не ограничивалось. Химики в своих лабораториях изготовляли взрывчатку, составлялись списки боевых студенческих дружин. И институт, помимо воли его руководителей, превращался в организующее начало этой новой, молодой «боевой силы революции». Допустить такое городские власти не могли. Цандер слушал свои долгожданные лекции всего три недели. На четвертой институт закрыли. Это возмутило уже все прогрессивные круги латышской столицы: политехникум был гордостью Риги. Даже люди, не сочувствующие революции, открыто высказывали свое неудовольствие: «Если среди студентов есть бунтари, найдите на них управу, но закрывать институт нельзя!» Однако найти управу было не так-то просто. Едва институт снова открыли, как ободренные отступлением администрации студенты пошли в новую политическую — атаку. Цандер записывает в дневнике: «На 10 часов утра было назначено студенческое собрание в помещении второго латышского театра (ул. Романова[8], 25). На этом собрании, которое прошло очень живо и на котором присутствовало около 1050 студентов (всего нас было 1750), было выражено недоверие всей профессорской коллегии. За это голосовали 800 человек против 200. Кроме того, собрание потребовало отставки директора и удаления из института его заместителя».

Чаша терпения «сильных мира сего» переполнилась. Негодование их было беспредельным. Фридель, аккуратный летописец, свидетельствует: «На следующий день политехникум был закрыт.

Второе студенческое собрание, которое длилось с 9 часов 30 минут до 6 (предыдущее длилось с 10 часов 30 минут до 5) высказало те же пожелания, что и первое, и подчеркнуло еще раз свое недоверие профессорам.

Наконец, третье собрание избрало студенческий комитет, который должен был дальше вести переговоры в духе решений студенческих собраний. Так неожиданно закончилось это бурное время…»

Дирекция попала в положение весьма затруднительное. С одной стороны, прекращая занятия в институте, она расписывалась в собственном бессилии. Вряд ли это осталось бы незамеченным в Петербурге. С другой, она понимала, что требования студентов неприемлемы категорически, принятие их равнозначно скандалу в масштабах империи и здесь петербургские кары были уже неминуемы. Кроме того, среди студентов было немало сыновей господ весьма влиятельных. В верноподданнических чувствах этих молодых людей сомнений не было. Получалось, что их как бы незаслуженно наказывали за чужие грехи, что, разумеется, вызывало их недовольство, которое, как легко понять, передавалось и их родителям, а ссориться с этими родителями дирекции очень не хотелось. Короче, положение создалось крайне неприятное, и отыскать выход из него было нелегко. Однако выход отыскали, и довольно ловкий. Институт надо временно закрыть, подождать, покуда все политические страсти улягутся. Студенты — люди молодые, накал, конечно, велик, но молодые, как известно, и остывают быстрее. Пройдет время, и занятия можно возобновить, но всех бунтарей при этом отсечь, отфильтровать студенческую массу так, чтобы в институт вернулись лишь люди, политически, бесспорно, благонадежные. Более того, уже сегодня у них можно потребовать гарантий этой благонадежности.

Снеслись с кем надо, посоветовались, и институт закрыли. С «гарантиями», правда, получилось не совсем удачно. Требование «не выставлять политическую деятельность над академической» большинство студентов справедливо расценило как довольно бесцеремонное посягательство на свободу их совести и требование это решительно отвергло. Среди таких студентов был и Фридрих Цандер. Он считал, что порядочный человек не может давать подобных заверений, вне зависимости от того, собирается ли он заниматься политической деятельностью или не собирается, равно как подобных заверений порядочные люди и требовать не должны. Расписки в своей политической благонадежности он не дал и из института ушел. Услышав объяснения сына, Артур Константинович долго сидел молча, потом грустно вздохнул и сказал:

— А в общем, ты прав, Фридель…

Ах, как же не хотелось ему уходить из института! Но ведь недаром писал Франсуа Рабле еще в XVI веке: «Знание без совести — это крушение души». Не было выхода — надо было уходить. Да, он очень хотел приобрести знания, но ни за знания, ни за какие другие богатства не должно расплачиваться своими человеческими принципами. Переживания его усиливались неожиданностью всего происшедшего. К такому повороту своей судьбы он никак не был подготовлен. Ясно определив еще в детские годы свою цель, он, не жалея сил, стремился к ее осуществлению. И вот теперь, когда был сделан столь важный, все на многие годы вперед определяющий шаг к этой цели, его сбивают с ног. Не так было бы обидно, если бы он сам был в этом виноват. «Я, как Роберт, тоже попал под поезд», — тоскливые мысли не покидали его, он решительно не представлял, что же теперь с ним будет. Потом разозлился: да о чем он? Разве в нем дело? Отодвигался в будущее старт межпланетного корабля — вот что в тысячу раз важнее! В конце концов на Рижском политехникуме свет клином не сошелся. Есть другие институты, и не хуже. Что же ему теперь, копаться в отцовском саду, пока господа из политехникума не соблаговолят впустить его в институт без всяких политических обязательств?! Надо продолжать учебу. Уезжать надо. Найти хороший институт и уезжать.

Несколько его однокашников по политехникуму решили ехать в Цюрих, звали его с собой. Он наводил справки, думал и в конце концов выбрал Данциг[9], Королевское высшее техническое училище. Институт молодой, но с солидной профессурой. Все курсы читают на его родном языке. Да и от Риги не так уж далеко.

Отец одобрил планы сына. Никаких признаков того, что политехникум скоро вновь откроют, не было. А учиться Фриделю необходимо. Быть может, более необходимо, чем другим его детям. Жаль, конечно, что и Фридель уедет. Дом пустел. Курт учился живописи в Мюнхене. Он сумел соединить свои способности художника с любовью к животным и обещал стать неплохим анималистом. Елена тоже учится в Германии. С ним и Бертой в доме оставалась лишь старшая дочь Паулина, которая помогала отцу принимать больных, выполняя обязанности медицинской сестры, и младшенькая Маргарета…

— Поезжай, Фридель, я помогу тебе, — сказал доктор Цандер.

Во второй тетради огромного рукописного наследства Ф.А. Цандера есть запись:

«Стали хлопотать о выдаче документов из политехникума. Я получил их в первой половине дня накануне отъезда». После обеда он оформил заграничный паспорт и начал собирать свои нехитрые пожитки. На следующий день, в субботу 12 ноября 1905 года, пароход «Остзее», на палубе которого стоял грустный Фридель, отчалил от рижского пирса. Рейс был неудобный: пароход не заходил в Данциг, а шел прямиком дальше, в Штеттин[10]. Было ветрено, море штормило, качка становилась все сильнее, а потом пошел дождь. Его укачивало, он совсем промок, замерз и чувствовал себя очень несчастным. «Я лег на доски над машинным отделением и так лежал, пока постепенно все не высохло», — записал он потом в дневнике.

В ночь с понедельника на вторник «Остзее» вошел в устье Одры. Штеттин встретил его холодным туманом, липкой слякотью морского вокзала, расплывчатым, серым светом редких портовых фонарей. Фридель дождался рассвета (в Германии встают рано) и поехал в Данциг. Дорога неблизкая, есть время подумать и погрустить. Бегущий за окнами вагона пейзаж был под стать его настроению: мокрые, пустые поля, на черных ветках деревьев лишь кое-где бились на ветру последние желтые упрямые листья. Когда тебе восемнадцать лет и за все эти восемнадцать лет ты никуда не уезжал из родительского дома — разве что летом с отцом на взморье, — когда ты оказываешься вдруг — ведь можно сказать, что все случилось вдруг, — в чужой стране, где у тебя нет ни родных, ни друзей, ни даже просто знакомых, когда толком не знаешь вещей самых простых; как тут принято общаться, как войти, что сказать, когда путаешься в чужих деньгах, не зная им цену, и в чужих улицах, не зная, куда они тебя уведут, когда даже самые близкие дни будущего видятся тебе словно через какое-то стекло, замутненное прикосновениями людей, не должных влиять на твою судьбу и тем не менее на нее влияющих, а за окном глубокая мокрая осень, — тебе не может быть весело…

Никаких студенческих общежитий в ту пору не было. Все иногородние и иностранные студенты жили в пансионатах, обычно в маленьких клетушках, но там их кормили, обстирывали, а что еще нужно? В таком пансионате в красивом предместье Данцига Лангфуре, где находилось училище, и поселился наш Фридель. «Я побывал в Высшей школе, — записал он в дневнике, — быстро подал свои документы и ожидал ответа почти до рождественских каникул».

На рождество все его соседи по комнатам разъехались, пансионат опустел, ответа из училища не было, неопределенность и скука совсем его истомили, и Фридель (тоже решил предпринять новогоднее путешествие. Купил билет, сел в поезд и отправился в Баутцен — маленький немецкий городок неподалеку от Дрездена, — там училась сестра Елена. Вскоре туда же из Мюнхена приехал и старший брат Курт. Так втроем праздновали они рождество, вспоминали уходящий год, который принес Фриделю столько горя и разочарований, бедного Роберта…

— Все наладится, — убежденно говорила сестра. — Поверьте мне, мальчики, все теперь пойдет у нас хорошо…

Оптимистические предсказания Елены начали сбываться очень быстро: вернувшись в Лангфур, Фридель нашел конверт на свое имя. В нем было извещение о том, что 16 декабря 1905 года он зачислен слушателем машиностроительного отделения Королевского высшего технического училища[11].

Германия набирала силу. С упрямым немецким упорством теснила свою главную вечную соперницу Англию где могла и чем могла: заморскими колониями и протекторатами, новыми цехами заводов Рура, жирными фермами на польдерах Пруссии, доками и верфями Гамбурга, Штеттина, Данцига. Все энергично шевелилось, расширялось, росло, требовало стали, угля, леса, требовало людей. Германии нужны были инженеры, много инженеров. Королевское высшее техническое училище в Данциге существовало менее двух лет. Когда Цандер приехал сюда, в училище еще не было выпускников. Но выпускники обязаны были появиться очень скоро. Неторопливая обстоятельность парижской Эколь Нормаль[12], солидная универсальность Московского императорского технического училища[13] не устраивали Данциг: здесь все должно вертеться быстрее. Никаких длинных каникул. Курс был рассчитан на четыре полугодия — два зимних, два летних. Если ты поступал осенью 1905 года, в конце лета 1907-го ты должен был получить диплом. Этого требовал «Неустрашимый».

Разгром русской эскадры в Цусимском проливе стал для военно-морских теоретиков еще одним доказательством ненадежности плавучих броненосцев. Понимали: флот должен обновиться коренным образом, ждали этого обновления, и все-таки «Неустрашимый», сошедший в 1905 году со стапелей Портсмута, оказался неожиданностью. Это был корабль нового поколения — быстроходный, вооруженный против подводных лодок, способный вести круговой обстрел из орудий главного калибра. «Неустрашимого» изучали, о «Неустрашимом» говорили в адмиралтействах и генеральных штабах всего мира, само его английское имя определяло отныне новый класс военных кораблей: «дредноут». Германия поняла, что Англия опять «правит морями»[14], и надо догонять. Данцигское училище, которое задумывалось как политехническое учебное заведение, должно было резко изменить курс, требовался поворот оверштаг[15], чтобы стать носом к ветру, дующему с Британских островов. Теперь прежде всего требовались квалифицированные инженеры-судостроители. Срочность подготовки не должна была оправдывать возможных изъянов подобной спешки, и будущим конструкторам дредноутов читались солидные курсы физики, химии, механики. Они дополнялись лабораторными занятиями, опытами, испытаниями реальных машин. И над всем — математика. Только математика дает инженеру подлинную свободу творчества. Для общего развития, чтобы все-таки могли говорить не только о болтах и заклепках, — курс истории искусств. Но умеренный. Не курс — курсик.

Учебная программа — не меню в буфете, «блюда» здесь не выбирают. Но несмотря на явный привкус морской соли, рацион Данцигского училища вполне устраивал молодого Цандера. Добровольно и радостно закабаленный идеей межпланетного полета, он был равнодушен ко всем этим безотлагательным проблемам престижного судостроения, но ускоренные темпы учебы, упор на математику, очень нужные ему практические занятия, где вязь формул на его глазах превращалась во что-то осязаемое — мягкое или твердое, горячее или холодное, — все это было как раз тем самым, что он искал. Работал много. Читал. Друзей, способных соблазнить праздными развлечениями, не заводил. Редко ходил в музей. Любил маленький, но очень уютный ботанический сад. Отдыхал там с томиком любимого Гёте. И конечно, скучал по Риге, родному дому, сестренке Маргарете, которая рисовала ему водяных марсиан. Когда становилось совсем грустно, уходил гулять за город. В дневнике: «Как это хорошо, одному ходить по лесу и смотреть на звезды и луну, просвечивающие сквозь облака…»

Опять луна. Опять звезды…

Помочь ему достичь звезд должен был профессор Юлиус Зоммер, философ, математик, астроном. Зоммер был пунктуален и удивительно последователен. На его лекциях было ясно видно, как математика растет, сразу угадывалось родство последующего с предыдущим, только не надо было пропускать лекций, обрывать эти связи — найти потом оборванные концы было труднее. Фридель это сразу понял. Иногда Зоммер покидал выстроенный на доске, как на параде, строй своих формул и позволял себе отвлечься. Но это тоже было очень интересно. Он рассказывал о великом и несчастном Иоганне Кеплере, затравленном монахами, униженном вечной бедностью, старательно убивавшей, но так и не убившей в нем ненасытной жажды открытий и того внутреннего сознания не сиюминутной, а бесконечной во времени важности своих трудов, которое делает самого жалкого нищего владыкой всех сокровищ мира. Рассказывал о Фридрихе Вильгельме Бесселе, жизнеописание которого (равно как и биография Кеплера) дополняло список славнейших трудов профессора. Рассказывал о том, как Бессель составлял каталог 3200 звезд, открыл невидимые спутники Сириуса и Проциона и вычислил орбиту кометы Галлея, которая, кстати, — профессор поднял вверх указательный палец, — совсем скоро, в 1910 году, посетит окрестности Земли и вновь улетит, чтобы вернуться лишь через 76 лет. Слушая профессора, Фридель подумал, что очень немногим людям удавалось дважды в жизни увидеть комету Галлея, и ему тоже не удастся, потому что до 1986 года он наверняка не доживет. Рассказывал профессор и о поляке Яне Гевелии, который дал имена лунным морям и горам и составил великолепный атлас созвездий[16]. «Он родился и работал здесь, в Данциге», — и Зоммер снова многозначительно воздевал к небу указательный палец.

В училище вообще очень гордились знаменитыми земляками, и правильно делали, что гордились, потому что такая гордость воспитывает патриотизм, если, конечно, земляки действительно люди стоящие. Когда профессор Калейн, читавший курс физики, говорил о Даниэле Габриэле Фаренгейте, который придумал собственную температурную шкалу (до наших дней в США все изобретают, как от нее избавиться и перейти на всемирно признанную шкалу Цельсия. Но привыкли и избавиться не в силах), он тоже подчеркивал: «Фаренгейт родился в Данциге!» — однако палец вверх не поднимал…

Как бы ни были занимательны лекции, как бы напряженно ни составлялись расписания экзаменов и зачетов, всего времени они заполнить не могли, да и не должны заполнять. И с какой бы истовостью ни учился молодой Цандер, какие бы замечательные примеры студенческого прилежания ни являл он современникам и потомкам, все-таки занятия в королевском училище были для ума. Пусть все, что для ума, — это главное, фундаментальное, на годы определяющее жизнь, но единственным оно быть все равно не может. Потому что живому человеку для того, чтобы оставаться живым человеком, непременно надо иметь еще что-то и для души. Все равно что: любовь, путешествия, гербарий какой-нибудь, тайную тетрадку собственных стихов, но надо! Страстью души и отдыхом, причем отдыхом настоящим, освежающим, дающим покой уму и телу, отдыхом от всех аудиторных и лабораторных наук была для Цандера наука. Большего удовольствия ничто ему во всей его жизни никогда не доставляло.

Тихо Браге в четырнадцать лет был поражен той точностью, с какой наступило предсказанное звездочетами солнечное затмение. Поражен не самим явлением затмения, а именно возможностью вычислить его. Среди войн и бунтов, мелкого дорожного разбоя и крупного придворного воровства, среди коварства союзов и измен, среди всей зыбкости и непрочности жизни, оказывается, существовало нечто вечное, прочное, неподвластное даже воле монархов, что-то надежное и постоянное. Он влюбился в астрономию благодаря затмению Солнца. И мы можем сказать: Тихо Браге начал заниматься наукой в четырнадцать лет.

Переплетчик Майкл Фарадей случайно попал на лекцию знаменитого химика Дэви, и лекция эта привела его ум в смятение. Он написал Дэви письмо и попросил принять его лаборантом в Королевский институт. Дэви принял переплетчика, и мы знаем: Майкл Фарадей стал заниматься наукой в двадцать два года.

Народоволец Николай Кибальчич, уже приговоренный к смертной казни по делу об убийстве царя Александра II, за несколько дней до смерти составил проект ракетного воздухоплавательного прибора. Кибальчичу было двадцать восемь лет.

Почти всегда можно найти деталь биографии, определяющую время старта человека в науку.

Когда начал заниматься наукой Фридрих Цандер? Очень трудно на такой простой вопрос ответить. Впечатление такое, что он всегда ею занимался, с тех пор, как сознание его начало улавливать самые примитивные связи окружающего мира.

«Мальчиком я читал с особым вдохновением книги и рассказы из области астрономии и межпланетных путешествий», — писал Цандер в автобиографии. Однако ж многие мальчики увлекаются такими книжками, что-то поджигают, сплавляют, сливают, выпаривают, короче, познают мир. Но ведь немногие, согласитесь, об этом пишут! Маленький Влез Паскаль заметил, что, если постучать по фаянсовому блюду ножом, а потом приложить к нему палец, звук исчезнет. Наверняка и до Паскаля какие-нибудь ребятишки забавлялись этакой безделицей. Но Паскаль написал об этом сочинение! Ему было 12 лет. Цандер был слеплен из того же теста. Школьник Фридель заводит две тетради: «Тетрадь I. Всевозможные опыты и расчеты. Моя первая тетрадь подобного рода». «Тетрадь II. Расчеты, опыты и заметки и т. п.». Первая запись датирована 12 января 1904 года. Записи очень своеобразны. Это и не рабочая математическая тетрадь, и не дневник, и не записная книжка, это все вместе. Несколько страниц вычислений могут закончиться списком полученных на рождество подарков. Он совершенно не заботится о последовательности, нигде не разъясняет, не расшифровывает, бросает вычисления, когда уже видит ответ, вводит терминологию, лишь ему понятную. Бесспорно, что все эти записи он ведет только для себя. Если бы человек планировал показать, скажем, свои математические расчеты другим. он бы писал иначе. Цандер явно не предполагает, что эти тетради будет кто-то читать, В этом случае, из уважения к читателю, он должен был бы позаботиться о стиле, строе, логике написанного им. Конечно, все изъяны этих тетрадей очень затрудняют работу исследователей его творчества, по одновременно дают новую краску для его духовного портрета: ни в каких поощрениях этот мальчик не нуждается, никому пыль в глаза не пускает: «Вот какой я молодец!» — и даже мнением окружающих относительно хода и результатов своих изысканий тоже, очевидно, дорожит мало. Он испытывает потребность самовыразиться и удовлетворяет ее. Все. Ничем другим появление этих тетрадей объяснить нельзя.

О чем же он пишет? Обо всем.

Учитель Фридрих Федорович Вестберг, тот самый, который читал на уроке работу Циолковского, устроил в реальном училище простенький планетарий с маленьким телескопом. Уроки по космогонии были любимейшими уроками Фриделя. Он мечтает о собственном телескопе, а пока, дождавшись, когда весь дом утихомирится и уснет, долгими часами разглядывает небо. Запись в тетради: «Сегодня за пять минут до полуночи я увидел, как пролетел красный метеор вблизи созвездия Андромеды и Пегаса».

Самая первая запись — результат наблюдений «над преломлением света в водяном цилиндре». Выводит формулы и находит нужные ему параметры. Ставит опыты с линзами, вывинчивает объектив из фотоаппарата и конструирует прибор для измерения высоты облаков. Понимает, что все сам сделать не сможет, записывает: «Сегодня я купил себе вольтметр… который измеряет напряжение от 0 до 3 вольт, с делениями на десятые вольта. Его сопротивление равняется 20 омам. Сейчас я высчитаю, как меняется напряжение и сила тока в различных участках цепи при включении вольтметра». Все это нужно ему для расчета системы электрической сигнализации в отцовском доме.

Есть люди, склонные к самому процессу вычислений. Им нравится считать, как другим нравится кататься на коньках. Потребность считать, как потребность петь. Но Цандер совсем не такой счетчик. Математика — лишь аппарат, удовлетворяющий его любознательность. Математика — не цель, а средство достижения цели. Все время работает мысль. Знакомство с электротехникой при совершенствовании домашней сигнализации тут же рождает целый рой вопросов, связанных с электрическими и магнитными явлениями, не решив которые успокоиться он не сможет. «Нельзя ли фотопластинки проявлять с помощью электричества?» «Нельзя ли намагнитить железный шар, чтобы один полюс его находился в центре шара?» «Нельзя ли сближением электромагнита и маятника добиться смены полюсов магнита?» «Нельзя ли электрический ток пропустить через струны, чтобы они звучали?» «Нельзя ли с помощью беспроволочного телеграфа передавать также слова?» Интересно, вспомнил ли он об этой последней записи, когда видел, как поднимается на Шаболовке Шуховская башня, когда слушал первые передачи Московского радио?..

Нет, не считать он любил, а узнавать!

Запись от 12 августа 1904 года: «В последние две с половиной — две недели отец перенес прием больных сюда. Я получил массу бутылей. Отец дал мне денег, чтобы я купил химикаты. Я получил также специальный химический стол и шкаф для хранения химикатов. Теперь можно заниматься химией».

«Отец дал мне денег». Через несколько дней новая запись: «Вчера к моему рождению мой дорогой отец подарил мне три рубля, и я купил химикаты». Отец поощрял занятия сына, но не баловал его. Деньги для опытов — это событие, потому и пишет об этом Фридель в своих тетрадях. Перейдя в дополнительный класс, он получает формальное право стать репетитором и тут же этим правом пользуется. Заработанные деньги отдает семье, оставляя себе с разрешения отца некоторую сумму для покупки материалов, химикатов, инструментов и приборов.

Радость переполняет его, он должен с кем-то поделиться и пишет в письме сестре Елене в Германию: «Знаешь ли ты, что у нас теперь происходит дома? Мы спим в прежней комнате отца, там у меня химический стол и химический шкаф, так что могу делать опыты сколько мне угодно». Это не для ума, это для души.

И все-таки он не «чистый» ученый. При всей любви к науке, при всем благоговейном уважении к математике в нем живет инженер, человек, любознательность которого одни формулы унять не могут, которому необходимо эти формулы увидеть воплощенными в нечто осязаемое. Это особый склад души, особое направление научного творчества. Потребность материализовать математические выкладки у Циолковского была, к примеру, развита меньше. Хотя он и строил модели цельнометаллических дирижаблей, конструировал маленький деревянный прокатный стан для изготовления гофрированных металлических листов, маленькую аэродинамическую трубу и крохотную центрифугу, в которой испытывал на перегрузки тараканов и цыплят, но при всей увлеченности идеей проникновения в космическое пространство Константин Эдуардович никогда не пытался построить и запустить пусть самую маленькую ракетную модель. (Мечущаяся по двору огненная ракета в художественном фильме «Взлет» чистый вымысел.) Еще в меньшей степени эта потребность была выражена, например, у Н.Е. Жуковского, который, заложив теоретические основы авиации, был довольно равнодушен к их инженерному воплощению, настолько, что ни разу в жизни не летал на самолете.

В Цандере с юных лет жил инженер. Кроме прибора, определяющего высоту облаков, он задумывается над термометром для измерения температуры морских глубин, затем рассчитывает и конструирует барометр оригинальной системы. Думает над прибором, который смог бы померить силу ветра. И тут же начинает новые расчеты, чтобы ответить на вопрос: «Нельзя ли по скорости опускания температуры нагретого термометра, который стоит на ветру, определить силу ветра?» Долго возится, наконец выводит формулу, затем делает чертеж и дает подробное описание своего измерителя.

В тетрадях все время мелькают короткие сообщения о каких-то домашних поделках, выявляющих его пусть еще во многом мальчишескую, детскую, но уже инженерную смекалку. «Сегодня я себе сделал очень хорошие весы», — записывает он. Изготовил «нарезатель резьбы». Придумал, как по-новому крепить на карнизе занавески для окон. Смастерил хитрый засов для ящика, чтобы «не открывали те, кому не положено». У него были умные руки с тонкими, бледными, ловкими пальцами…

Уплывая в Данциг, Фридель не мог, естественно, забрать с собой все свои линзы, химикаты и вольтметры, но и здесь, в Германии, его досуг — наука. Заниматься опытами в пансионе трудно. Сама непохожесть его на других студентов вызывает живейшее любопытство хозяйки. Она все время сует свой нос в его комнату, страшась, что он своими линзами подожжет дом. Соседи-студенты тоже все время тормошат его, надеясь выманить на пикник или вечеринку. Фриделю все это надоело. В начале осени 1906 года он нашел себе маленькую квартирку на окраине Данцига и оставил пансион.

«Итак, я уже почти месяц живу на этой приятной квартире, — записывает он в тетрадь 26 октября 1906 года. — Окна ее выходят на юг. Дом стоит около железной дороги, и каждые десять минут проносится поезд. Когда смотришь на эти вагоны и думаешь о том, сколько они видели, то кажется, что перед тобой открывается мир…» Странный человек: называет «приятной» квартиру, мимо окон которой беспрестанно грохочут поезда…

Отсутствие необходимого оборудования, с одной стороны, и лекции профессора Зоммера, которые все больше и больше влюбляли его в математику, — с другой, привели к тому, что в Данциге Цандер-теоретик возобладал над Цандером-экспериментатором. Он ставит новые оптические опыты. Есть в его записях ссылки на последние работы Корпрензо и Негро — профессоров из университета в Болонье — о прохождении лучей света сквозь дождевую воду. Не оставляя полюбившуюся химию, он экспериментирует с различными соединениями, стараясь выделить из них чистые металлы, но больше линз и реторт дружит он теперь с логарифмической линейкой. Лекции Зоммера увлекли его задачами с применением так называемых полярных координат, разбору которых он посвящает много страниц своей тетради. Но все чаще и чаще в записях его можно натолкнуться на проблемы геофизические, скорее даже планетарные, все чаще обращается он к тематике космической.

Здесь надо сделать одно печальное отступление. Действительно печальное, поскольку событие, происшедшее с Фриделем летом 1906 года, через очень много лет, когда Цандера уже не будет в живых, обернется для продолжателей его трудов самым грустным образом.

В летний семестр в училище изучали стенографию. Из многих возможных систем выбрали немецкую систему Франца Ксаверия Габбельсбергера. Фридель, очевидно, и раньше занимался стенографией. Это видно из того, что уже в первой тетради (12 января 1904 г. — 13 мая 1905 г.) часть записей сделана на немецком языке, а часть стенографически. А теперь он сразу увлекся новым делом и быстро освоил все эти крючки. Мысль Цандера всегда опережала руку, и стенография радовала его прежде всего потому, что позволяла не задерживаться там, где все уже было ясно, — он с юных лет не терпел всякого разжевывания, и педагогом был, вероятно, все-таки посредственным, хотя охотно объяснял людям несведущим то, что его интересовало.

Итак, в Данциге он овладел стенографией. Казалось бы, что тут дурного? Сергей Павлович Королев в молодые годы тоже изучал в Одессе стенографию по системе Тэрнэ, мечтая превзойти мастерство стенографов, записывавших в Думе выступления Пуришкевича, быстрота речи которого была сравнима лишь с реакционностью ее содержания[17]. Однако, как метко заметил Козьма Прутков: «Вред или польза действия обусловливаются совокупностью обстоятельств». Начиная с 1906 года Цандер многие свои работы пишет стенографически. Более того, это занятие так ему нравится, что он зашифровывает тексты в чертежах. В архиве Академии наук СССР хранится около 160 рукописей Цандера — это 5267 страниц, — значительная часть которых зашифрована. Сам Фридрих Артурович расшифровал потом только 686 страниц. Мелкий почерк, где буковки, как бисер, нанизаны на строго горизонтально натянутую нитку строки, обилие еще более мелких вставок на полях, произвольный переход с немецкого языка на русский, а с русского — на немецкую стенографию, к тому же по системе нынче забытой, почти не употребляемой, в которую он вдобавок ко всему с годами вносит свои, одному лишь ему ведомые усовершенствования, — все это делает работу с архивом Цандера тягчайшим трудом. «…К сожалению, в сохранившемся архиве большинство его рукописей требуют кропотливой, долгой работы по переводу стенографических записей на обычный текст», — писал один из пионеров космонавтики, соратник Цандера по ГИРД, Герой Социалистического Труда М.К. Тихонравов. Много лет расшифровкой этих стенограмм занимается Ю.В. Клычников, в котором счастливо сочетаются дар инженера и талант лингвиста! он окончил Московский авиационный институт, а затем изучал немецкий в институте иностранных языков, где тоже получил диплом. Выступая в Риге в мае 1970 года на Первых чтениях, посвященных разработке научного наследия и развитию идей Ф.А. Цандера, Юрий Валентинович в своем докладе рассказывал о том, что удалось узнать в некоторых цандеровских тетрадях (а их более 30), познакомил с основными идеями работы «Космические (эфирные) корабли, которые обеспечат сообщение между звездами. Движение в мировом пространстве», на чатой в 1908 году и законченной четыре года спустя. «Астрономическим дневником» Фридриха Артуровича, его лекциями по реактивным двигателям, прочитанным в только что созданном Московском авиационном институте в 1930–1931 годах. И все-таки…

— До сих пор не издано полное собрание трудов Ф.А. Цандера, так как значительная часть его рукописей не расшифрована и не изучена… — говорил Клычников. — Работа по исследованию ранее расшифрованных рукописей только начата… При просмотре даже небольшой части рукописей Цандера встречаются ранее не опубликованные работы, в которых рассматриваются проблемы использования солнечного паруса, конструктивные предложения, схемы расположения элементов и узлов ракеты и еще многое другое…

Помните «Человека-невидимку»? После гибели Гриффина три тома его рукописей попали к хозяину трактира возле Порт-Стоу. Герберт Уэллс замечательно описывает, как воскресными вечерами трактирщик разглядывает, именно разглядывает, а не читает рукописи великого физика: «Хозяин садится в кресло, медленно набивает глиняную трубку, не отрывая восхищенного взора от книг. Затем он пододвигает к себе одну из них и начинает изучать ее, переворачивая страницы, то от начала к концу, то от конца к началу. Брови его сдвинуты и губы шевелятся от усилия.

— Шесть, маленькое два сверху, крестик и закорючка. Господи, вот голова была… Сколько тут тайн, — говорит он, — удивительных тайн… Эх, доискаться бы только!»

Нам остается лишь поблагодарить судьбу за то, что рукописи Цандера не попали к безграмотному трактирщику, и выразить надежду, что сведущие, терпеливые и добросовестные люди непременно откроют все «удивительные тайны», до поры спрятанные в них.

В автобиографии, написанной в 1924 году, сам Цандер говорит, что начал свои изыскания в области межпланетных полетов в 1906 году, то есть в Данциге. Но первая известная нам запись, относящаяся к этой теме, датирована 10 ноября 1907 года, когда Цандера уже не было в Германии.

В письмах отца легко проглядывалось его желание вернуть Фриделя домой. Несколько писем получил он и от своих бывших товарищей по политехническому институту. Они писали, что занятия возобновились, но стать вновь студентом нелегко; новый директор профессор Книрим был похлестче прежнего, и каждый вновь поступающий, прежде чем попасть в аудиторию, просеивался сквозь сито полицейских картотек. Революционные действия рабочих в 1905 году Фридель если и не поддерживал активно, то уж, во всяком случае, не осуждал. Возможно, и о листовках было известно где надо. Артура Константиновича считали в Риге человеком левых взглядов. Он и раньше забастовщиков лечил бесплатно, а теперь работниц из соседних домов-общежитий фабрики «Засулаука мануфактура», токарей завода «Мотор», слесарей железнодорожного депо он дома учил оказывать первую медицинскую помощь раненым. Еще в 1905 году отцу все это припомнили: он уже не был заместителем участкового попечителя и считался «сочувствующим бунтарям». Кто же пустит сына этакого «вольнодумца» в институт?

Но время шло, и к концу лета 1907 года решили наконец принять в политехникум студентов, исключенных «за участие в сходке», и тех, кто отказался давать какие-либо обещания относительно своей будущей политической благонадежности. Фридель узнал, что очень многие из его бывших однокашников возвращаются в институт. И защемило сердце. Очень соскучился он по отцу, Маргарете, по родному дому. Надоела эта Германия, невкусные обеды, чужие дома с чужими перилами и чужими порядками, пересчеты пфеннигов в тощем кошельке. Одиночество надоело. Он не стал дожидаться окончания летнего семестра, 26 июня получил свидетельство об успеваемости и отличном поведении за время обучения, украшенное пушистым, похожим на разгневанного индюка кайзеровским орлом, и отправился домой, в родную Ригу…

Он не был в Риге более полутора лет. И к этому надо зайти, и с тем повидаться. Каждый знает, сколько дел появляется сразу, когда возвращаешься домой после отсутствия несравненно более короткого, чем поездка Цандера в Германию. А тут еще выяснилось, что надо хлопотать о рекомендательных письмах, иначе с приемом в институт могут возникнуть затруднения. После размеренного и неторопливого течения жизни в Данциге просто водоворот какой-то! Казалось бы, сейчас не до занятий наукой и тем более не до межпланетных сообщений. Но именно в это время он делает запись в своей тетради. И какую запись! «Вопросы строительства космического корабля. Условия, определяющие форму корабля. Число наружных стен. Отсеки. Приспособление для удержки пола в горизонтальном положении. Может быть так? Как компас на морских кораблях. Существующие в настоящее время компрессоры. Вещества, поглощающие углекислоту и другие возникающие газы. Регенерация кислорода. Переработка отходов: садик в космическом корабле. Помещение для горючего. Переработка солнечного тепла. Выбор движущей силы. Строительство зданий для постройки и размещения космического корабля. Помещение для вспомогательных средств и примерные очертания космического корабля».

Даже человеку, далекому от науки и техники, понятен масштаб этого грандиозного плана научно-исследовательских работ. Он затрагивает самые различные области знаний: физику, аэродинамику («Выбор движущей силы», «Условия, определяющие форму корабля»), электротехнику, причем вершинные тогда ее достижения («Переработка солнечного тепла»), химию («Вещества, поглощающие углекислоту…», «Регенерация кислорода»), биологию и физиологию («Переработка отходов: садик в космическом корабле»), криогенную технику («Помещение для горючего» — ведь весь ход его дальнейших исследований показывает, что он имел в виду сжиженные газы), строительство («Строительство зданий…», «Помещение для вспомогательных средств…»), машиностроение («…компрессоры»), технологию («Вопросы строительства космического корабля»), наконец, «космическое» и ракетное проектирование, инженерную работу («Условия, определяющие форму корабля. Число наружных стен. Отсеки»). И все это, и многое другое действительно нужно узнать и сделать, чтобы построить космический корабль, на котором он улетит к Марсу. И всем этим (если исключить единственно наивную «удержку пола в горизонтальном положении») действительно занимались потом десятки научно-исследовательских институтов, конструкторские бюро, специализированных лабораторий, заводов, строительных и транспортных организаций. Сосчитать точно невозможно, но наверняка более сотни тысяч человек осуществляли и осуществляют в наши дни программу, составленную для себя двадцатилетним студентом.

Ясно одно: сразу сесть и написать ее невозможно. Значит, он думал о ней, гуляя по Долгому рынку, прохаживаясь по «Двору Артуса» или разглядывая старинную аллею, бегущую в Оливские ворота[18]. Озарение может подсказать вывод формулы, новую логику в опыте, техническое решение в конструкции. Так было с ним потом, и не раз. Но этот план не озарение. Он должен был вызревать неторопливо и неотвратимо многие дни. Он должен был держать мозг в состоянии постоянной несвободы — того тягостного и желанного закабаления, когда ежеминутно, день за днем, ты думаешь только об одном и с радостным недоумением вдруг видишь, что вокруг предмета твоих раздумий начинает вращаться все окружающее, весь земной шар, вся Вселенная в пределах, отмеренных твоему воображению.

Не 10 ноября 1907 года это началось. Мы не знаем, когда это началось. Когда кончилось — знаем: 28 марта 1933 года. Он думал об этом всю жизнь.