Марсианские рассказы [новая редакция]

Валерий Цыганов МАРСИАНСКИЕ РАССКАЗЫ

Он был очень стар, настолько стар, что даже не помнил своего имени. Тело его сохраняло бодрость, глаза и слух — остроту, и только память… память иногда подводила.

Прошла, кажется, целая вечность с тех пор, как он остался один. Очень странно чувствовать себя единственным разумным существом на целой планете. Он страдал от одиночества и вместе с тем ощущал непонятную, самого его пугавшую гордость оттого, что вся планета принадлежит только ему. К одиночеству он со временем привык и перестал замечать его, а гордость осталась, разрослась до невероятных размеров и вытеснила все остальные чувства. Он ничего не хотел, ничего не ждал, а только обходил свои владения, и его глаза горели безумным светом.

Потом на Марс пришли люди. Сначала их было совсем немного — не больше десятка, и многие из них умерли от марсианских болезней или собственной неосторожности. Он не искал с ними встречи и лишь посмеивался про себя, потому что был уверен, что землянам здесь не выжить, со временем они сами поймут это и улетят к себе домой. Но люди остались, они построили в пустыне первый город, и вскоре на Марс хлынула лавина переселенцев.

До сих пор он был спокоен — люди не рисковали покидать окрестности города. И вдруг будто разом исчезли сдерживающие их опасности, и одна экспедиция за другой стали уходить на многие сотни и тысячи километров. Рождались новые посёлки, появились первые дети. Но это не страшило его. Ужасным было другое — люди словно не замечали многочисленных следов великой цивилизации. Прекрасные города, чудеса марсианского зодчества, были для них всего лишь дряхлыми скалами со сложной системой сырых и мрачных пещер, великолепные дороги — зыбучими песками, остатки грандиозных каналов — древними тектоническими разломами. Наткнувшись на библиотеку, они удивлялись, откуда здесь такое количество сухих листьев — ведь на Марсе нет деревьев. И они жгли костры из книг, радуясь редкой возможности погреться у живого огня. Они сдирали в картинных галереях со стен то, что казалось им плесенью, и писали на стенах крупными белыми буквами свои имена. Земные дети играли огромными клубками серебряной паутины, которые родители привозили им из пещер, и только он слышал обрывки погибающих мелодий — детишки рвали на части музыку, и ветер уносил клочья паутины в пустыню, чтобы навсегда похоронить в бесконечных песках.

«Почему я до сих пор не умер? — подумал он. — Тогда я бы не видел всего этого». Впервые за тысячелетия у него появилось желание — умереть, но он не мог вспомнить, как это делается.

Он уже не бродил из города в город. Он остановился в древней марсианской столице и беспомощно наблюдал, как люди взрывают дворцы и храмы, чтобы проложить дороги для своих громоздких и шумных машин.

Он поселился на окраине, в здании крупнейшего на планете театра. Но пришёл день, когда люди подвели дорогу к самому его дому. Он обнаружил это утром, проснувшись, когда всё было готово к взрыву, и отчаяние толкнуло его на безумный шаг — он побежал к людям и ещё на лестнице закричал во всю силу своих лёгких:

«Стойте! Остановитесь!»

Люди смотрели прямо на него, но не видели его и не слышали его отчаянных криков. Он не успел добежать до лестницы — человек в тёмно-синем комбинезоне нажал кнопку на пульте, и прогремел взрыв. А когда обломки скалы упали на землю, и дым рассеялся, человек обернулся к своему соседу и сказал:

— Всё в порядке, Мальцев! Можете идти дальше.

— Ты только посмотри, какой цветок! — сказал Хоган. Даммер обернулся. Цветок, в самом деле, был замечательный. Ему и в голову не приходило, что могут быть такие цветы. Маленький ярко-алый колокольчик — что может быть проще! И в то же время какая хрупкость, чистота линий и насыщенность цвета! Он как будто соткан из воздуха, подсвеченного первыми лучами утренней зари.

Хоган уже карабкался по каменистому склону.

— Что ты делаешь? — сказал Даммер. — Не трогай его!

— Я отвезу его невесте. Цветок с Марса — вот это подарок!

Он нагнулся и осторожно прикоснулся к цветку рукой в толстой перчатке. Цветок дрогнул, съежился и исчез. Только голубоватый дымок поднялся между пальцами. Хоган шарахнулся в сторону.

— Ты видел?! — закричал он.

Даммер кивнул. Он увидел даже больше: на голой скале позади Хогана внезапно появился точно такой же цветок.

— Вон, ещё один, — сказал он, хотя был уверен, что это тот же самый цветок. Хоган побежал к нему и ткнул пальцем в колокольчик. Снова лёгкий дымок, и цветок исчез, чтобы появиться на несколько метров дальше. На этот раз и Хоган заметил неладное.

— Чертовщина какая-то… — пробормотал он.

— Оставь его, — сказал Даммер, — он не хочет, чтобы ты его взял.

— Ерунда! — отмахнулся Хоган. — Цветок не может хотеть. Здесь что-то другое…

Он тронул колокольчик носком ботинка и, когда тот перенёсся на несколько метров дальше, пошёл за ним.

Даммера охватило смутное беспокойство. Ему показалось, что перемещение цветка осмысленно. Он двигался в одном направлении, словно хотел привести людей куда-то.

— Не надо, Хоган, — ещё раз сказал он.

— Ну нет, я дознаюсь, в чём тут дело!

Цветок забирался всё выше и выше, и Хоган упрямо карабкался следом, перепрыгивая с камня на камень. Даммер беспомощно наблюдал за ним. Внезапно огромный обломок скалы зашатался у Хогана под ногами. Тот раскинул руки, стараясь удержать равновесие.

— Прыгай! — отчаянно крикнул Даммер, но опоздал — громадный камень перевернулся, словно крышка чудовищной банки, и Хоган исчез под ним.

— Хоган! — заорал Даммер. — Хоган, ты слышишь меня?!

Молчание.

Даммер вздрогнул и обернулся. Никого. Только аленький цветок — на том же самом месте, где они заметили его в первый раз, и едва заметно кивает ему. Даммер задрожал. Он изо всех сил стискивал зубы, но не мог избавиться от озноба. Он повернулся и побежал. Он не оглядывался до самого корабля.

Мальцев вышел из машины и захлопнул дверцу. Впервые за два месяца ему удалось выкроить день отдыха. Сейчас, в период бурного заселения Марса, как никогда нужны дороги, много настоящих, надёжных дорог. Только вчера его отряд закончил автостраду между центральным Космопортом и Порт-Диксоном, а завтра нужно снова приниматься за работу. Зато сегодняшний день полностью принадлежит ему, и он намерен использовать его наилучшим образом. Прожив на Марсе почти год, он, по существу, не видел его. Говорят, здесь есть чудные места. Когда-нибудь он посмотрит все достопримечательности, а сегодня его вполне устроит этот небольшой скальный массив. До ближайшего поселения добрая сотня километров, и можно надеяться, что до него здесь ещё никто не побывал.

Мальцев открыл багажник, выгрузил на песок палатку, ящик с продовольствием, канистру с водой и перенёс всё это к подножию ближайшей скалы. В тени было холодно, и прозрачный налёт инея покрывал песок. Ботинки оставляли на нём отчётливые следы. Мальцев оглянулся — на границе света и тени песок был тёмным от влаги, и над ним поднимался лёгкий парок.

За выступом скалы оказалась пещера, очень узкая и сырая, как и все пещеры на Марсе. Мальцев включил фонарик и вошёл в нее. Ему сразу сделалось зябко. Пришлось включить подогрев куртки. Стены пещеры покрывал толстый слой изморози. Под ногами похрустывал мелкий гравий. Пещера повернула направо. Инея тут уже не было. Вместо него на стенах влажно поблёскивали пятна разноцветной плесени. Откуда здесь столько пещер, подумал Мальцев, и как они похожи друг на друга, будто их сделал кто-то по единому образцу — на стенах плесень, на полу гравий, иногда попадаются обрывки странной паутины.

Под ногами зашуршало. Листья, огромный ворох листьев. Вот это здорово, подумал Мальцев, мне повезло. По рассказам старожилов, такие находки попадаются нечасто. В общем-то, никакие это не листья, потому что на Марсе нет деревьев, никто даже не интересовался толком, что это такое. Известно только, что это единственный на планете горючий материал естественного происхождения. Значит, у него будет костёр. На такое везение он не рассчитывал. Он нагнулся и взял в горсть несколько сухих и ломких лепестков, растёр между пальцами и сдул с ладони тончайшую пыль.

ЕЩЕ НА ЗАРЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ БЫЛА СОЗДАНА МАРСИАНСКАЯ «ИЛИАДА». МНОГИЕ ПОКОЛЕНИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДОВ И ИСТОРИКОВ БИЛИСЬ НАД УСТАНОВЛЕНИЕМ ЕЁ АВТОРСТВА, НО ТАК И НЕ ПРИШЛИ К ЕДИНОМУ МНЕНИЮ. ДЕСЯТКИ ГОРОДОВ СПОРИЛИ ЗА ПРАВО НАЗЫВАТЬСЯ РОДИНОЙ ВЕЛИКОГО ПОЭТА… ТЫСЯЧИ МАРСИАНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ УЧИЛИСЬ НА ПРИМЕРЕ ПОЭМЫ ГЛУБИНЕ И ШИРОТЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ, ЯРКОСТИ ОБРАЗОВ И НЕУВЯДАЕМОСТИ КРАСОК. И ЛИШЬ НЕМНОГИМ ИЗ ИХ ЧИСЛА УДАЛОСЬ ДОСТИЧЬ ВЫСОТЫ ИДЕАЛА…

Костёр он оставил напоследок. Уже в сумерках он уложил в машину вещи, проверил, не забыл ли чего, и только после этого вытряхнул из мешка припасённые листья. Они вспыхнули, едва он поднёс зажигалку. Языки пламени побежали с листка на листок, скручивая их в тугие чёрные трубочки. За минуту они охватили всю кучу, зашелестели, вытягиваясь к тёмному небу и разбрасывая тысячи искр. Мальцев зажмурился, чувствуя, как ласковое тепло проникает сквозь одежду и слабыми волнами скользит по телу. Странное создание — человек, подумал он, интересно, найдётся ли во Вселенной существо, которое так же любит огонь?

Костёр быстро погас, оставив после себя горстку мёртвого пепла с мерцающими в глубине искрами. Вот и всё, подумал Мальцев, кончился мой отпуск.

Он не увидел из машины, как из пустыни налетел порыв ветра, подхватил пепел и унёс его с собой, рассыпая на ходу.

ЛИТЕРАТУРА НА МАРСЕ СДЕЛАЛАСЬ ВЕДУЩЕЙ ОБЛАСТЬЮ ИСКУССТВА. ЗА ТЫСЯЧИ ЛЕТ БЫЛО СОЗДАНО КОЛОССАЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО РОМАНОВ, СТИХОВ, ПЬЕС И НОВЕЛЛ… РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ ВСЕ ОНИ БЫЛИ РАВНОЦЕННЫ, НО МАРСИАНЕ С ПОЛНЫМ ОСНОВАНИЕМ СЧИТАЛИ, ЧТО ЛУЧШИЕ ИХ КНИГИ БЕССМЕРТНЫ, ОНИ ПЕРЕЖИВУТ ВЕКА И, ЕСЛИ ДАЖЕ НА МАРСЕ УГАСНЕТ ЖИЗНЬ, ДОНЕСУТ ДО СОБРАТЬЕВ ПО РАЗУМУ ПРАВДУ О СУЩЕСТВАХ, ИХ НАПИСАВШИХ, РАССКАЖУТ О ТОМ, ЧТО СОСТАВЛЯЛО САМУЮ СУЩНОСТЬ ИХ ЖИЗНИ…

— Дай мне руку, — сказал Скотт, но Драйден только помотал головой, продолжая пятиться от ямы. На лице его все явственнее проступала гримаса отвращения и ужаса.

— Стой! — заревел Скотт. — Дай мне руку, скотина!

Драйден остановился.

— Нет, Ричард, — сказал он наконец, — ты конченый человек. И я тебе не помогу, никто не поможет, ты сам знаешь.

Скотт отвратительно выругался. Руки его уже посинели, а ногти прямо-таки светились лазурью.

— Уходи, — хриплым шепотом сказал он. — Оставь меня одного.

Драйден кивнул, не сводя глаз с его рук.

— Убирайся! — взорвался Скотт. — Хоть это ты можешь сделать?!

Драйден подобрал разбросанное снаряжение, замешкался.

— Ты ничего не хочешь передать? — виновато спросил он.

— Ничего! Уходи!

— Прощай, — сказал Драйден и торопливо зашагал между дюнами.

Скотт не ответил, но в его глазах не было ничего, кроме ненависти. Он подождал, пока Драйден не скрылся из виду, вытащил из кобуры одеревеневшей рукой бластер и положил его перед собой на край ямы. Драйден прав — когда человек попадает в лапы «лазурной смерти», надеяться ему не на что. Остаётся собрать всё мужество и умереть достойно, насколько это возможно в таких обстоятельствах. Всё это он прекрасно знал, но не сдержался, облаял Драйдена без всякой к тому причины, да и кто сдержался бы? Тот даже почувствовал себя виноватым, хотя никакой вины тут нет. Просто ему повезло, и в ловушку угодил не он, а Скотт. Могло получиться наоборот. Тогда бы ушел Скотт, точно так же, не подав руки обречённому товарищу.

Он попробовал пошевелить ногами и не почувствовал их. Возможно, их и в самом деле уже нет — превратились в голубой студень. Хотя вряд ли — край ямы по-прежнему оставался на уровне его лица. Он совсем не чувствовал боли. Тело онемело и почти не слушалось его. Стоит ли ждать, подумал он, не лучше ли покончить сразу? Многие так и делали в его положении. Но какая-то безумная надежда мешала ему сделать это. Он усмехнулся и положил ладонь на рукоятку бластера и тут же отдёрнул, опасаясь не устоять перед искушением.

Он стал думать о Земле, о доброй Земле, где повсюду можно ходить, не рискуя провалиться в зловонное гнездо лазоревки, о Земле, где ласковое тёплое солнце и густой воздух, который, кажется, можно пить. Признаться честно, он знал, на что идёт, когда летел сюда. Именно опасности привлекли его. На Марсе люди гибнут гораздо чаще, чем в других уголках Солнечной системы, гибнут по разным причинам, и «лазурная смерть» только самая нелепая и страшная из них. Пусть это будет ему утешением. Не так обидно, когда умираешь ужаснейшим на планете образом.

Первым погиб Лазарев, начальник русской базы, лет двадцать назад. Вместе с ним умерли ещё трое — они пытались помочь своему товарищу. Тогда ещё не знали, что достаточно дотронуться до пострадавшего, чтобы вместе с ним отправиться к праотцам. С тех пор погибло десятка полтора человек, а средство против болезни так и не было найдено. Не научились даже обнаруживать гнезда «лазоревки», так искусно прятались они под тонким слоем песка. Найти гнездо можно было, только провалившись в него.

Край ямы дрогнул и быстро пополз вверх. Вот и всё, подумал Скотт. Он по-прежнему не чувствовал боли. К бластеру он не притронулся. Ему было очень страшно, но он успел подумать, что умереть от «лазурной смерти» в некотором роде даже почётно.

Голубой светящийся студень сомкнулся над его головой. Поверхность его медленно вспучилась и изменила окраску. Дрожащий холмик рос, расслаивался на лепестки и переливался теперь всеми цветами радуги. Странное образование походило на огромный цветок с непропорционально толстой ножкой. Он был красив зловещей, отталкивающей красотой.

Цветок оказался недолговечным, уже через минуту он сморщился, поголубел и исчез. Студень наполнил яму до краев и остекленел. Ветер довершил остальное. Он намёл песку и совершенно скрыл последние следы самой страшной западни на Марсе.

МАРСИАНЕ ТАК ЖЕ, КАК И ЛЮДИ, ОЧЕНЬ ЛЮБИЛИ СВОИХ ДЕТЕЙ. А ИХ ДЕТИ, КАК И ЗЕМНЫЕ СОРВАНЦЫ, БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ ЛЮБИЛИ ИГРЫ. У НИХ БЫЛО МНОГО ИГРУШЕК, СДЕЛАННЫХ ПО ПОСЛЕДНЕМУ СЛОВУ ТЕХНИКИ. РАЗУМЕЕТСЯ, ОНИ ПРЕДНАЗНАЧАЛИСЬ ДЛЯ РЕБЯТ ПОСТАРШЕ. САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ САМОЗАБВЕННО ВОЗИЛИСЬ В ПЕСКЕ, КАК И ИХ ЗЕМНЫЕ СВЕРСТНИКИ. БЫЛИ У НИХ И ПЕСОЧНИЦЫ, ПРАВДА, НЕ СОВСЕМ ТАКИЕ, КАК НА ЗЕМЛЕ, НО СТОИТ ЛИ УДИВЛЯТЬСЯ? — МАРСИАНЕ НА МНОГО ВЕКОВ ОБОГНАЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО. СТОИЛО КАРАПУЗУ БРОСИТЬ В ПЕСОЧНИЦУ ПРИГОРШНЮ ПЕСКА, И ОНА ИСТОРГАЛА ИЗ СВОИХ НЕДР ЦВЕТОК НЕОБЫЧАЙНОЙ КРАСОТЫ. ДАЖЕ ВЗРОСЛЫЕ ПОДДАВАЛИСЬ ИСКУШЕНИЮ И ИНОГДА, В СВОБОДНЫЕ МИНУТЫ, ПРИНИМАЛИ УЧАСТИЕ В ДЕТСКОЙ ЗАБАВЕ.

МАРСИАНЕ ВЫМЕРЛИ. ПЕСОЧНИЦЫ, ПРЕДОСТАВЛЕННЫЕ САМИМ СЕБЕ, ПОСТЕПЕННО ПЕРЕРОДИЛИСЬ. ОНИ ЗАМАНИВАЛИ ЖИВОТНЫХ И ПОЖИРАЛИ ИХ. СКОРО НА ПЛАНЕТЕ НЕ ОСТАЛОСЬ НИ ОДНОГО ЖИВОГО СУЩЕСТВА. ПЕСОЧНИЦЫ ПРИСПОСОБИЛИСЬ И НА ЭТОТ РАЗ — ОНИ ВПАЛИ В СПЯЧКУ. А ПОТОМ ПРИШЛИ ЛЮДИ…

Он на минуту прилёг среди песчаных дюн, ласково прильнул к их оплывшим склонам и, отдохнув, полетел дальше. Он кружил по планете днем, в негреющих лучах солнца, и ночью, при слабом свете двух лун. Он проносился над полюсами, вздымая снежную пыль, возвращался к экватору и печально завывал среди пустых домов, словно искал кого-то.

Он не знал, что ему никогда уже не придётся играть густыми волосами молодых марсианок, шаловливо трогать края их широких нарядных одежд. Он был всего лишь ветер, и люди, пришедшие на планету, для него ничем не отличались от прежних её обитателей, и ему казалось, что всё идет как прежде.

А для людей он был слишком сух и колюч, они прятались от него в своих металлических домах, а если выходили на улицу, то надевали плотные комбинезоны и прикрывали лицо ладонями, чтобы песок не попадал в глаза. Марсиане никогда не делали этого. Они вдыхали его полной грудью, ловили раскинутыми руками и звонко смеялись, когда он гладил их лица. Люди были совсем другими, и иногда, когда ветер крепчал, они боялись его.

Но он был всего лишь ветер и не обижался на них. Для него ничего не изменилось в этом мире. Он кружил над полюсами, возвращался к экватору, лихо проносился по безлюдным улицам городов, и ему было всё равно. Он даже не знал, как он одинок.

Крупный песок хрустел под ногами, словно снег. Фогель закрыл глаза и представил, что идёт по широкому снежному полю и жмурится от солнечного сияния, и сосны на краю поля качаются и расплываются радужными пятнами в слезящихся глазах, и пахнет морозом и снегом. Он вздохнул и открыл глаза. Они успели привыкнуть к темноте, и теперь он различал впереди покатые склоны дюн, едва заметные на фоне почти чёрного неба. Звёзд не было. Такое случается на Марсе чрезвычайно редко — после больших песчаных бурь, когда тысячи тонн мельчайшей пыли сутками плавают в атмосфере и даже дни напоминают сумерки. Фогель оглянулся на брошенный вездеход, но его уже не было видно.

До форта Экватор оставалось восемь километров, и идти предстояло весь остаток ночи, и это было необычайно и здорово. Фогель ни минуты не жалел, что не проверил перед выездом горючее. Правда, завтра придётся возвращаться за машиной, выслушивать нотацию Пономаренко, но это будет завтра.

Фогель не жалел о случившемся. Он был любителем новых ощущений, и это пристрастие сыграло не последнюю роль в его появлении на Марсе. Его ждало разочарование. Покорители четвёртой планеты мало походили на тот идеал первооткрывателей, который сложился в его сознании в детские годы под влиянием книг о завоевании Дикого Запада.

Осваивать Марс было во сто крат труднее, чем неисследованные области Земли, но ореола романтического героизма не было и в помине. Горячих скакунов заменили мощные вездеходы, фургоны — прочные и уютные купола. Каждый шаг заботливо предусматривался перспективным планом освоения Марса. Романтики план не предусматривал. Поэтому Фогель рассматривал неожиданное приключение как дар судьбы в компенсацию за неоправдавшиеся надежды.

Он вспомнил многочисленные легенды, сложенные о планете, и с внутренним замиранием ждал, что хотя бы одна из них окажется правдой. Нужно только поверить, твердил он про себя, поверить полностью и бесповоротно, и это непременно случится. Совсем недавно Мальцев рассказал ему о Голосе Ветра. На Марсе ветер почти беззвучен, но иногда, самыми длинными и тёмными ночами, он начинает говорить на непонятном и, как утверждают, осмысленном языке. Протяжные слова раздаются, словно падают, откуда-то сверху, и озноб пробирает невольных слушателей до костей от его безжизненности. Голос слышали лишь несколько человек, и, по их единодушному мнению, это было нечто большее, чем простая игра природы. Кто-то пытался записать его на пленку, но запись не получилась, и это послужило поводом для официального заявления о том, что Голос-де явление психического порядка, объясняющееся нервным утомлением. Объяснению никто, кроме неисправимых педантов, не поверил, и легенда осталась, время от времени обрастая подробностями.

Фогель забрался на гребень дюны и остановился перевести дыхание. Идти по податливому песку оказалось нелегко. Ноги налились свинцовой тяжестью и одеревенели. Фогель лёг на спину и расслабился. Чёрное небо казалось таким близким, что его можно было достать лёжа, стоило поднять руку. Фогель так и сделал: он протянул вверх раскрытую ладонь, но ничего не почувствовал, кроме слабого дуновения ветра. «Песок струится сквозь пальцы ветра…» — всплыла в памяти строка полузабытых стихов. Кажется, он произнес её вслух? Фогель прислушался.

— Песок-струится-сквозь-пальцы-ветра, — медленно повторил он и почти не услышал собственного голоса — слова гасли у самых губ.

— Надо идти, — сказал Фогель, и снова слова растаяли, будто упали в безвоздушное пространство или погрузились в вату.

Фогель стал спускаться с дюны. Он делал это чуточку торопливей, чем прежде. Рыхлый песок расползался у него под ногами, и он с трудом сохранял равновесие. «Испугался я, что ли? — подумал он. — Ерунда какая… Просто разреженный воздух».

— Э-ге-гей! — крикнул он. Но крика не получилось. Из горла вылетело невнятное бормотание, которое он уловил скорее сознанием, чем слухом. «Что такое…» — подумал он и побежал, увязая в песке и размахивая руками.

Громкий звук, похожий на удар грома, остановил его. «Что это?» — прошептал он и услышал ГОЛОС. Непонятные слова размеренно и тяжело, словно капли, падали сверху и, подхваченные эхом, разносились по всей округе и возвращались назад, накатывались, подобно волнам, и громким звоном отзывались в ушах.

— Что это?! — беззвучно крикнул Фогель и повалился на песок, сжимая руками голову, но голос продолжал звучать в его мозгу. Он бесстрастно рассказывал о чём-то, Фогель не понимал ни слова, но слышать его было невыносимо. Фогель поднялся на колени, с ненавистью посмотрел вверх. «Хватит! Хватит!!!— подумал он. — Я больше не могу…»

Внезапный порыв ветра бросил ему в лицо горсть песка и, пока он протирал глаза, голос умолк. Тишина оглушила его. Он с трудом встал на ноги и побежал.

Через два часа из-за горизонта выплыли красные звёздочки — огни на куполах Экватора. Фогель всхлипнул и лёг на песок.

Близился рассвет.

Александр Спенсер, прожив на Марсе более тридцати лет, так и не смог по-настоящему привыкнуть к нему, и всякий раз, выходя из дома и шагая по сухой безжизненной почве и видя близкий горизонт, за которым, как за краем пропасти, холодело тёмно-фиолетовое небо, безоблачное и бездонное, и только в период песчаных бурь обретавшее привычную землянину плотность и высоту, он испытывал те же самые чувства, что и десять, и двадцать лет назад. И эти же чувства владели им в незабываемый первый день, когда он, надвинув на лицо пропахшую потом маску респиратора и неловко переставляя ноги в огромных и непривычно жарких унтах, сошёл по трапу на поверхность Марса и увидел всё это — бескрайнюю каменистую пустыню и обнажённое, до самых звёзд распахнутое небо, и услышал тонкий, на одной ноте, свист ветра, разрываемый оглушительными щелчками остывающих дюз. Эти чувства не покидали его ни на один день, и первой мыслью, приходившей ему в голову каждое утро, была мысль о том, что он на Марсе, и только преодолев её, он мог заняться работой.

Уйдя на покой, он поселился в собственном доме, строительству которого посвятил много лет. Скорее это был не дом, а небольшой замок — массивную трёхэтажную постройку венчали две круглые башни с остроконечными черепичными крышами и жестяными петухами-флюгерами на высоких шпилях. Замок, сложенный из добротного камня, стоял на холме, и был виден издалека. Спенсер жил в одной из башен, в круглой комнате со стрельчатыми окнами и высоким лепным потолком. Остальная часть здания пустовала.

Нежилые комнаты быстро ветшали. Стены и потолки покрылись сетью трещин, штукатурка отслаивалась и осыпалась, а оконные стёкла, исчерчённые песчаными дождями, помутнели и почти не пропускали света. Через щели в комнаты намело тончайшей пыли, покрывшей пол и стены багровым налётом.

Спенсер редко выходил из дома и большую часть времени проводил за чтением старых, привезённых ещё с Земли книг, удобно устроившись перед большим камином, в котором извивались языки электрического пламени. У него было очень удобное кресло с высокой спинкой, обитое мягкой коричневой кожей, и он частенько засыпал в нём, и книга падала на пол.

Он быстро сдавал, и дом, словно стараясь поспеть за хозяином, рушился на глазах. Оконные стёкла полопались, истончённые песком, и ледяной марсианский ветер разносил по комнатам песок и распахивал двери. Черепица рассыпалась, и обнажённые алюминиевые стропила белели на вершинах башен, словно кости доисторических чудовищ.

Он умер так же тихо, как и жил. В одну из ночей он задремал над книгой и больше не проснулся.

Пустой дом простоял ещё около двух лет, и однажды, во время сильнейшей бури, обе его башни рухнули. Остались лишь стены первых двух этажей. Глупо было строить на Марсе этот сугубо земной дом, их и на Земле-то давно перестали строить, и то, что случилось, было закономерным следствием этой глупости.

За последние годы Порт-Диксон сильно вырос: развалины Спенсерова дома возвышаются теперь на самой его окраине. Они сохранились в неприкосновенности, потому что на Марсе из камня ничего не строят, и если взобраться по остаткам лестницы повыше и взглянуть сверху на город, откроется сверкающая металлом россыпь куполов. Те, кто на Марсе недавно, говорят, что это похоже на грибную поляну после дождя. В развалинах вечно снуют мальчишки, понаделали себе пластмассовые шпаги и играют в «гвардейцев и мушкетёров», и в городском Совете всё чаще поговаривают, что пора бы снести эти бесполезные руины, пока кто-нибудь не свернул там себе шею.

Прошёл положенный срок, и на Марсе появились поэты. На смену суровым пионерам всегда приходят поэты, чтобы описать их действительные подвиги и создать легенды о подвигах, никогда не совершённых. Так было на Земле, и то же самое повторилось на Марсе.

Поэтам свойственно видеть мир несколько иначе, чем обычным людям, поэтому они увидели то, чего до них никто не замечал. Быть может, дело и не в этом. Просто первооткрывателям было некогда обращать внимание на некоторые мелкие странности, они были слишком заняты борьбой за существование. Теперь всё изменилось. И когда один молодой литератор написал фантастическую поэму, в которой изобразил Марс населенным странными разумными существами, все с восторгом приняли ее. Убедительно написанная, она заставила читателей поверить, что изображённый мир мог существовать, в этом и заключалась причина успеха. Талантливая книга может заставить верить во что угодно.

Это была первая крупная поэма молодого автора. За ней последовали другие. Прошло много лет, и когда поэт умер, он был признан одним из величайших гениев человечества. На всех освоенных планетах ему поставили памятники, а на Марсе соорудили мемориальный комплекс, потому что здесь он провёл большую часть своей жизни и написал значительные свои произведения.

Поставили памятник и Марсианину, герою первой книги поэта. Поставили на самом видном месте новой марсианской столицы — на скале, почему-то не взорванной в своё время, да так и оставшейся торчать посреди города.

Многометровая статуя из нержавеющей стали изображала массивное, неповоротливое существо с очень большой головой, большими глазами и крючковатым носом. Марсианин стоял, расставив короткие ноги, и смотрел на раскинувшийся внизу город. Кое-кто находил выражение его лица растерянным, и им не нравилось это, потому что марсиане, описанные поэтом, были холодными, бесчувственными существами. Но, как бы там ни было, памятник скоро стал местной достопримечательностью, наподобие Эйфелевой башни в Париже, и, по единодушному мнению туристов, очень украшал столицу. Недаром его создал самый выдающийся скульптор Марса. По его же настоянию вокруг скалы установили десяток мощных прожекторов, которые освещали памятник ночью.

Марсианин смотрел на город, и в его круглых глазах в самом деле можно было прочесть растерянность. Город, над которым он возвышался, был чужд ему. Он не узнавал родной планеты, преображенной руками людей, не узнавал здания универсального магазина, превращённого в постамент, и, самое страшное, не узнавал самого себя…