Марсианское путешествие

3

Да, это я подтверждаю сейчас, сначала кто-то отчаянно зааплодировал, один из тех, кто всегда отчаянно аплодирует после любого доклада, а затем этот кто-то, удивленно оглянувшись, замолк, и в огромном зале воцарилась непривычная тишина. Присутствующие поняли: аплодировать после доклада Миллера — это значит признать над собой власть Искусственного Разума.

В перерыве участники конференции перешли из зала заседаний в фойе Дворца Конгрессов, где, разбившись на группки, стали обсуждать выступление Миллера, кто шутя, а кто всерьез.

Если бы с таким докладом, который сделал Миллер, выступил какой-нибудь невежда-гуманитарий, присутствующие, вероятнее всего, посмеивались бы, однако сейчас, когда с таким ответственным заявлением выступил выдающийся Миллер, все участники понимали, что его заявление означает новый переломный этап в мышлении человечества.

Конечно, как журналист, а не математик и кибернетик я не знал всех тонкостей проблемы, о которой громко беседовали и спорили между собой ученые мужья, но меня, дилетанта от науки, удивило, что ученые говорили об Искусственном Разуме как о чем-то реальном, что можно увидеть и потрогать… Слушая их споры, глядя на озабоченные лица, я вдруг подумал: сколько веселых шуток, едких афоризмов, а то и просто анекдотов появилось бы в среде родной журналистской братии, доведись им услышать доклад Миллера.

Видимо, я не совсем точно передаю мысли, не дававшие мне покоя, когда я ходил от одной группки ученых к другой и, вслушиваясь в специфические слова и термины, пытался уловить то общее настроение, ту атмосферу, которую журналист всегда чувствует в перерывах между любыми заседаниями, когда это атмосфера равнодушия, когда — заинтересованности, а когда — растерянности…

На сей раз равнодушных не было, все ученые, а точнее, почти все спорили между собой. На моих глазах участники конференции разделялись на две враждебные партии, одни были — за Миллера, другие — против.

К какой партии относить себя — я не знал… Я стремился сохранить, как говорят, полный нейтралитет. Единственное, что я понимал, Искусственный Разум — это что-то намного серьезнее, чем отдельные кибернетические машины и даже системы машин, и его во всяком случае нельзя увидеть…

Не знаю, что думали после доклада Миллера ученые-кибернетики, а для меня понятие Искусственного Разума постепенно наполнялось загадочным мистическим смыслом. Но я знал и то, что Искусственный Разум создан самим человеком. У меня возникали различные ассоциации, на ум пришла известная сказка о злом джине, который до поры до времени был упрятан в глиняный кувшин…

Словно этот кувшин валялся у всех под ногами, и вот Миллер первым раскупорил его.

Столики в фойе Дворца Конгрессов были уставлены едой и напитками. Между столиками прогуливался и Миллер, на короткое время задерживаясь то у одной, то у другой компании. Я заметил, что в спор Миллер не вступал, казалось, для него главным было — затеять новый мировой скандал… В руке он держал стакан томатного сока. В свои пятьдесят Миллер выглядел на тридцать: его подтянутая спортивная фигура всегда привлекала внимание людей, вокруг него всегда вертелось несколько зевак, которые жадно ловили различные реплики, афоризмы, выражения.

Наверное, есть люди, которые от рождения призваны быть лидерами. В этом, так сказать, смысл их жизни. В любой ситуации, где бы и кем бы они ни были — сантехниками или министрами, всегда и везде в душе они — лидеры, и это их лидерство люди чувствуют по взглядам, жестам, словам. А есть и другие, чья судьба — быть в духовном подчинении у лидеров. Миллер принадлежал к лидерам.

Предки его отца в числе первых колонистов приехали в Соединенные Штаты из Европы. Кто они по национальности — никто толком не знал, единственное, что мне удалось выяснить, когда я заинтересовался биографией Миллера, это то, что бабушка его отца была француженка. Генеалогическая линия матери Миллера еще более запутанная, кое-кто из журналистов поговаривал, что ее предки жили на африканском побережье. Видимо, это близко к истине, кожа у Миллера была с темным оттенком, волосы — курчавые, губы — оттопыренные, а во время бесед и споров Миллер отчаянно размахивал руками, как это делают обычно люди с юга…

Во всяком случае, добиться чего-либо конкретного у самого Миллера о его происхождении никому из журналистов не удалось, мне в том числе. Помню, Миллер всегда, как только разговор заходил о родословной, говорил так:

— Я — сын рода человеческого, я — чистокровный американец, один из тех чистокровных представителей свободной страны, которая собрала со всего мира самых энергичных, самых предприимчивых людей. Кто когда-то поехал сюда, на пустынный континент? Люди-романтики, люди риска, люди дела — все те отчаюги, которые не побоялись покинуть привычный образ жизни, которые не довольствовались куском хлеба и крышей над головой. И они, наконец, добились своего, заставили все человечество уважать и бояться нас, американцев…

И на самом деле — Миллера было за что уважать. Когда-то, в пятилетнем возрасте, он удивил родителей математическими способностями: без калькулятора и без бумаги умножал и делил трех-, четырехзначные цифры. Когда исполнилось семь лет, Миллера забрали у родителей в закрытый математический центр для особоодаренных детей. Там он прожил десять лет. Что и как изучал в этом центре Миллер — никто не знает, известно только, что с шестнадцати лет он начал удивлять мир научными статьями. Так, еще в первой статье «Основы кибернетики» Миллер предложил известный постулат, поддержанный в дальнейшем многими учеными. Вот он, этот постулат Миллера: «Если глухой стеной отгородить от человека кибернетическую машину, способную вести такой диалог, что он не сумеет различить, кто с ним разговаривает, человек или машина, это будет означать, что человек — кибернетическая система…»

Фактически с этого постулата Миллера и началось развитие кибернетики; усилия многих ученых были направлены на то, чтобы создать такую кибернетическую машину, которая вела бы с человеком диалог на равных…

Продолжительное время после окончания математического центра Миллер работал в закрытом военном учреждении. Бесспорно, мы никогда не узнаем, какими проблемами он там занимался. Там же, в закрытом военном учреждении, Миллер совершил ряд фундаментальных открытий, защитил докторскую. Однажды, когда журналисты очень уж пристали к Миллеру с вопросами об ответственности ученого за свои открытия, он ответил так:

— Мне как ученому, который изучает и познает объективные законы природы, существующие независимо от желания и воли людей, наций и народов, совсем безразлично, кому принесут временную пользу мои открытия. Я не виноват, что родился здесь, в Соединенных Штатах, что государство оплачивает мои фундаментальные исследования. Могу заверить вас в одном: сидя в рабочем кабинете, занимаясь расчетами, я никого не убиваю и не могу убить. Наука, как вам известно, не принадлежит одной лишь нации, одному государству, научный прогресс — явление интернациональное, открытия ученых принадлежат всему человечеству. Открытиями Ньютона, Кеплера, Омма, Эйнштейна пользуются все люди, все человечество…

Не стану комментировать это интервью, его достаточно комментировали многие журналисты, одни — обвиняя Миллера в аполитичности, другие — в изощренной демагогии…

Относительно личной жизни Миллера ходило немало слухов и легенд, мыслимых и немыслимых, мне их пересказывать не стоит, могу сказать лишь, что в свои пятьдесят Миллер был одинок, детей у него не было, и это его не смущало. Женщин он не избегал, однако и сильной привязанности к ним не имел. В кругу близких людей Миллер часто говорил: «Самое дорогое для меня — личная свобода, ее я не променяю ни на какое сладкое семейное ярмо…»

У Миллера была двухэтажная вилла за городом, три легковых автомобиля и все остальное, что может позволить себе материально обеспеченный человек в нашем обществе.

Жизнь Миллера была довольно аскетичной: работа в закрытых лабораториях, деловые встречи, охота, рыбалка, теннис, постные диеты — все это было заранее расписано, спланировано и, самое удивительное для современного человека, все это аккуратно исполнялось. Никто никогда не видел Миллера пьяным. Наиболее ярко характеризовала Миллера кличка, которую однажды приклеили ему журналисты: Машина… Миллер… Машина…

И в самом деле Миллер чем-то напоминал машину, отлаженную, точную кибернетическую машину, не знающую в своей работе ни сбоев, ни сомнений.

Одних Миллер привлекал деловитостью, пунктуальностью, других чем-то отпугивал, однако никто не оставался равнодушным, когда слышал: «А-а, Миллер… Машина!..» В этих словах могли звучать и ирония, и уважение, и даже зависть — что угодно, но только не безразличие.

В свое время мне также удалось взять интервью у Миллера. Кстати, что удивляло многих, так это то, что Миллер никогда не делал тайны из своей жизни, из своих взглядов. Он часто и охотно давал интервью, размышляя над различными проблемами, часто прямо противоположными. Например, в одном интервью он мог часами рассуждать о женской эмансипации или сексуальной революции, проблемы которой заинтересованно обсуждались в специальных женских журналах, а в другом — о новейших гипотезах и теориях космогонии…

Опять же, чтобы не тратить время, я приведу мое интервью, обошедшее в свое время многие издания. Единственное, что я сделаю сейчас — попробую пересказать некоторые из моих тогдашних размышлений.

— Доктор Миллер, как вы относитесь к смерти?

— Чьей?

— Смерти человека вообще… Смерть любого человека, и моя, и ваша в том числе, — это какой-то порог, за которым одни видят хаос, бездну, другие — продолжение жизни, построенной по неведомым нам законам. Что видите вы?

— Я пока что ничего не вижу, молодой человек… (О-о, я до сих пор помню его скептическую ухмылочку! Хотя в то время я был начинающим журналистом, однако уже тогда не раз чувствовал такие же скептические ухмылочки, взгляды специалистов, которые начинали рассуждать обо всем на свете, неважно, кто они были: ученые-медики, экономисты — улыбочки и взгляды у них были одни и те же…) Смерть есть смерть. Пока живу, я могу рассуждать о ней. Только и всего. Кстати, а почему вас, молодой человек, так волнует этот вопрос? Или вы рассчитываете избежать смерти?

— Он не только меня волнует. Насколько мне известно, этот вопрос волновал и волнует человечество на протяжении всей истории. Этот загадочный неразрешимый вопрос вдохновлял литераторов, художников, музыкантов.

— Вам может показаться невероятным, но я официально заявляю, и вы можете это записать: загадка смерти меня не волнует.

— Значит, если я не ошибаюсь, вы считаете, что все загадки человеческого бытия можно изучать и объяснять с помощью физических и математических законов?

— Не совсем корректно сформулирован вопрос, но в принципе я могу сказать: да… Я — дитя своего рационального века. Как ученый я считаю, что все в мире закономерно. И потому с помощью физических и математических законов мы можем исследовать все и сделать соответствующее заключение на любое явление.

— Значит, как в мире, так и в самом человеке никаких тайн нет?

— А вы считаете, что они есть? (Иезуитский метод переадресовки вопроса тебе же!.. Этим Миллер пользовался искусно.)

— Во всяком случае мне кажется, что человек их чувствует. Любовь, рождение человека, смерть — все это тайны…

— Смотря для кого… Какая может быть тайна в рождении человека, если уже сейчас мы можем выращивать его в пробирке или в колбе?.. Уже теперь матери-доноры вынашивают чужих детей. Операции по трансплантации органов человека: сердце одного бьется в груди другого. Голова одного человека может быть пришита хирургами к туловищу другого… Вы не задумывались, что все тайны под натиском открытий, сделанных нами, технократами, давно рухнули?.. Человеку все можно, никто над ним не властвует. И поэтому он, человек, может делать все, что заблагорассудится, что посчитает необходимым, и поэтому все в свое время можно объяснить. И любовь. И смерть. Это нами и объясняется.

Хорошо помню, что после этих слов Миллера мне почему-то вдруг стало страшно. Он сидел передо мной в своем кабинете за столом, за его спиной на стене висел большой портрет Эйнштейна. Миллер смотрел на меня так… как смотрят на мертвый камень. Я чувствовал себя виноватым, хотя и не знал в чем. Чтобы скорее избавиться от этого неприятного чувства, я спросил:

— Доктор Миллер, часто ли у вас бывает чувство сомнения или хотя бы растерянности при столкновении с некоторыми проблемами, которых вы еще не разрешили?

— Понимаете, молодой человек, я живу по тем законам, по которым мне интересно жить. Допустим, вам интересно знать, что произойдет с вами после смерти, в какую форму материи вы превратитесь, в живую или неживую, и поэтому вы в своих мучительных сомнениях проводите всю жизнь, так ничего толком и не прояснив. К аналогичному вопросу я подхожу не с эмоциональной стороны, а с чисто аналитической. Я занимаюсь анализом этой проблемы так же, как я занимался бы анализом нерешенной математической задачи. Эмоции здесь не помогают, наоборот — они все запутывают до невероятности… И поверьте, при таком подходе я получаю наслаждение.

— Как же вы в таком случае оцениваете чисто человеческие ценности, которые часто бывают нелогичными: совесть, стыд, самопожертвование?.. Часто человек знает, что делает глупость, и все же делает ее… А сколько людей по доброй воле отреклось от жизни из-за неосознанных ими чувств: любви, ненависти, любви к Родине?..

— Это — сложный вопрос. Скажу кратко, что одной из причин кризисного состояния человечества является то, что мы, люди планеты, в свое время не успели перестроить взгляд на себя и на природу в связи с новыми рациональными физическими, математическими, техническими открытиями. Люди до сих пор не могут отречься от устаревших морально-этических ценностей, в основе которых лежат религиозно-мистические учения. Религия исчезла, ее место в жизни людей заняла наука. Но кое-где еще пытаются обеими руками держаться за старые религиозные обряды и ложные ценности.

— Извините, вы не могли бы уточнить какие?

— Могу привести пример. Человек умирает, и с ним умирает все. Значит, нам надо решительно отказаться от привычных обрядов погребения: речей у гроба, процессий к кладбищу, надгробий — все это лишнее, никому не нужное. Или взять ту же любовь к Родине. Какая разница, где будет жить человек, лишь бы ему было хорошо, тепло и сытно… Так нет же, некоторые обеими руками держатся за свой порог. А зачем, для чего?.. Я назвал вам всего несколько примеров. Подумав, вы сами можете привести таких примеров бесчисленное множество.

Растерянный и угнетенный вышел я из кабинета Миллера. Я понимал, что Миллер и в самом деле дитя нашего прагматичного рационального века, возможно, даже — он человек будущего, того далекого будущего, в котором, как утверждают некоторые фантасты, люди будут жить умом, а не эмоциями, однако я ни за что не мог поверить, что у Миллера не осталось эмоций, тех нелогичных, неразумных эмоций, заставлявших малограмотного человека верить в существование чертей, бога, в гадания, ведьм и всякую прочую чистую и нечистую силу… И, поверьте, когда я начинал думать о том наивном малограмотном человеке, который жил в прошлых веках, он был мне более симпатичен, чем образованный Миллер…

Вот в чем загадка!

Наконец я впервые произнес это слово. Миллер не вызывал у меня симпатии. Он был для меня интересным, загадочным, даже страшным, однако он не был мне симпатичен.

Думаю, точнее, полагаю, что по этой же причине с ним не смогла жить ни одна женщина. Женщины могут жить рядом с мужчинами определенное время из-за денег, из-за богатства, из-за выгоды, но провести всю жизнь рядом с человеком, который невольно вызывает отвращение и протест…

Хотя, возможно, я и ошибаюсь… Некоторые мои коллеги утверждают, что сейчас появился новый тип женщин, особенно он распространен среди тех женщин, которые умеют долго рассуждать о равенстве и женской эмансипации. Логикой своих убеждений они ничем не уступают Миллеру. Не удивительно, что они легко бросают беспомощных деток в родильных домах, у чужих подъездов, в скверах и хорошо живут с теми людьми, которых ненавидят. Но это уже — особый разговор.

Если кратко суммировать мои впечатления о Миллере, о том Миллере, которого знал до первой международной конференции по проблемам Искусственного Разума, то можно сказать следующее:

а) Миллер как был, так и остался загадкой не только для меня, но и для других участников конференции.

б) Миллера можно бояться, его можно не уважать, но не признавать в нем крупного ученого невозможно. И это, видимо, было главным козырем Миллера, именно тем важнейшим аргументом, который заставил НАСА[1] отдать руководство жизнью марсианской колонии Искусственному Разуму.

Как и следовало ожидать — а иначе и быть не могло, — в число колонистов попал Миллер.