Мартин Иден

Глава IX

Мартин Иден возвращался из плавания и спешил домой, в Калифорнию, горя желанием поскорее увидеть предмет своей любви. Когда деньги у него кончились, он поступил матросом на шхуну, отправлявшуюся в Океанию на поиски клада. Однако после восьми месяцев бесплодных усилий экспедиция распалась на Соломоновых островах. Жалованье было выдано матросам еще в Австралии, и потому Мартин, не теряя времени, тотчас же нанялся на судно, шедшее в Сан-Франциско. За восемь месяцев плавания он не только заработал достаточно денег, чтобы несколько месяцев прожить на суше, но успел много прочесть и многое изучить.

Он вообще обладал способностью к учению; кроме того, его подгоняла непреклонная воля и любовь к Рут. Отправляясь в плавание, он захватил с собой учебник грамматики и принялся тщательно его изучать, пока его свежий ум полностью не усвоил всех правил. Он начал замечать ошибки в речи матросов и выработал в себе привычку мысленно поправлять их неправильные обороты. К великой своей радости, он заметил, что грамматические ошибки уже режут ему слух и действуют на нервы. Он вздрагивал от них, как от фальшивой ноты. Увы, случалось порой, что такая фальшивая нота срывалась и с его языка, еще не научившегося за этот короткий срок повиноваться ему.

Основательно пройдя несколько раз грамматику, Мартин принялся за словарь, каждый день прибавляя к своему лексикону два десятка новых слов. Это оказалось делом нелегким. Стоя на вахте или у штурвала, он повторял весь свой постепенно удлинявшийся список выученных слов и выражений, хотя порой засыпал во время этого упражнения. Он постоянно повторял про себя выражения, в которых раньше делал ошибки, стараясь таким образом приучить себя говорить языком Рут. К своему удивлению, он вскоре заметил, что начал говорить по-английски правильнее и чище, чем даже офицеры судна или богатые авантюристы, на чьи средства была организована экспедиция. Капитан, норвежец с рыбьими глазами, где-то добыл себе полное собрание сочинений Шекспира, которого никогда не читал. Мартин стирал ему белье и в благодарность за это получил разрешение пользоваться драгоценными книгами. Юноша с головой ушел в чтение произведений великого писателя, и многие, особенно понравившиеся ему отрывки из них легко запоминал наизусть. Впечатление было так сильно, что в течение некоторого времени весь мир представлялся ему в виде комедий или драм времен королевы Елизаветы; он даже думал белыми стихами. Он научился ценить красоту английского языка, хотя вместе с тем усвоил много вышедших из употребления, устаревших оборотов.

Восемь месяцев плавания не прошли для него даром: он не только приучился правильно мыслить и правильно выражаться – он познал самого себя. Вместе со смирением, выработавшимся в нем от сознания своего невежества, в нем начала расти уверенность в собственных силах. Он теперь видел огромную разницу между собой и своими товарищами, но разница эта заключалась не в достигнутом, а в возможном достижении. Мартин был достаточно умен, чтобы понимать это. То, что делали они, умел и он; но внутреннее чувство подсказывало ему, что он способен на нечто большее. Он мучительно остро ощущал всю прелесть мира и жалел, что Рут не с ним и не может разделить его восторга. Он решил по возвращении подробно описать ей всю красоту южных морей. Эта мысль дала ему толчок к творческому началу, он решил воспроизвести эту красоту перед более обширной аудиторией. И тут-то его осенила ослепительная идея: он должен писать! Он будет тем, чьими глазами будет смотреть мир, чьими ушами мир будет слушать, чьим сердцем – чувствовать. Он будет писать – писать все – и стихи, и прозу, и беллетристику, и очерки, и драмы, и комедии, как Шекспир. Вот карьера для него – вот путь, который приведет его к Рут. Литераторы – исполины в мире; он считал, что они стоят куда выше всяких мистеров бэтлеров с их тридцатью тысячами в год, которые, если бы пожелали, могли бы стать членами Верховного Суда!

Зародившись однажды в голове у Мартина, эта мысль полностью захватила его. Обратный путь в Сан-Франциско прошел как сон. Мартин был опьянен неожиданным сознанием своей мощи; ему казалось, что он способен совершить все, что угодно. Среди великого уединения океана он научился видеть жизнь в перспективе и впервые ясно разглядел Рут и ее мирок. Этот мирок представился ему отчетливо, в виде конкретного предмета, который он мог бы взять в руки, повернуть во все стороны и близко рассмотреть. Многое было для него неясного и туманного в этом мире, но он рассматривал его в целом, не обращая внимания на детали, и видел при этом, каким способом он может его победить. Писать! Эта мысль точно огнем жгла его. Он примется за дело, как только вернется. Прежде всего он опишет путешествие с искателями клада. Эту вещь он продаст какой-нибудь газете в Сан-Франциско. Рут он об этом ничего не скажет: как она будет обрадована и удивлена, когда увидит его имя в печати! А между тем можно будет продолжать и занятия. Ведь в сутках двадцать четыре часа. Он чувствовал в себе неисчерпаемую силу, чувствовал, что перед ним должны пасть самые неприступные крепости… а работы он не боялся. Теперь ему уже не придется больше отправляться в плавание… наниматься матросом на суда: на миг он представил себе паровую яхту. Он сдерживал себя, повторяя, что все это не так скоро делается, что вначале хорошо будет, если он заработает достаточно денег, чтобы заниматься дальше. А затем, через некоторое, весьма неопределенное время, когда он подучится и подготовится, он создаст великие произведения, и его имя будет у всех на устах. Но важнее, бесконечно важнее, – он докажет, что достоин Рут. Слава тоже вещь хорошая, но все его великолепные мечты были лишь мечтой о Рут. Не славы он жаждал – он лишь был безумно влюблен!..

Вернувшись в Окленд с кругленькой суммой в кармане, он занял свою прежнюю комнату у Бернарда Хиггинботама и принялся за работу. Даже Рут он не сообщил о своем возвращении. Он решил, что пойдет к ней, только окончив очерк об искателях клада. Удержаться от желания видеть ее ему удавалось благодаря сжигающей его творческой лихорадке. К тому же этот очерк, который он писал, должен был приблизить его к ней. Он не знал еще, какого объема он должен быть, поэтому для собственной ориентировки сосчитал количество слов в одном из очерков воскресного приложения к «Обозревателю Сан-Франциско». Три дня он писал без передышки и закончил очерк, однако, переписав его нетвердым, но крупным и достаточно четким почерком, из найденного им в библиотеке учебника словесности он узнал, что существуют еще кавычки и абзацы, о которых он и не подумал! Он тотчас же стал переписывать очерк, постоянно справляясь с учебником; благодаря этому он в один день узнал больше о том, как следует писать сочинения, чем школьники узнают за целый год. Переписав вторично свой очерк и свернув его в трубочку, он неожиданно прочел в газете в заметке «Советы начинающим писателям» о железном законе, гласившем, что рукописи ни в коем случае нельзя свертывать и что писать надо лишь на одной стороне листа. Оказалось, что он дважды нарушил закон. Из той же заметки он узнал, что лучшие газеты платят по десять долларов за столбец, и потому, засев в третий раз за переписку, стал для самоутешения умножать десять долларов на десять столбцов. Произведение всегда получалось одно – сто долларов, – и Мартин решил, что быть писателем выгоднее, чем матросом. Если бы не эти его промахи, он закончил бы очерк за три дня. Сто долларов в три дня! Чтобы столько заработать, ему пришлось бы проплавать, по меньшей мере, три месяца! Глупо наниматься на судно, если можешь писать, решил он. Впрочем, для него не деньги сами по себе были важны. Они представляли ценность лишь постольку, поскольку давали ему свободу и возможность купить себе приличный костюм – и, таким образом, приближали его к стройной бледной девушке, перевернувшей всю его жизнь и подарившей ему вдохновение.

Мартин положил рукопись в большой конверт и послал его редактору газеты «Обозреватель Сан-Франциско». Он наивно предполагал, что материал, поступивший в редакцию, печатается тотчас же; а так как он отправил рукопись в пятницу, то ждал появления очерка в воскресенье. Ему казалось, что это будет оригинальным способом известить Рут о своем возвращении. В воскресенье днем можно будет и зайти к ней. А между тем ему пришла в голову другая идея, которой он гордился, считая ее необыкновенно здравой, правильной и скромной: он напишет приключенческую повесть для юношества и продаст ее журналу «Товарищ». Отправившись в бесплатную читальню, он просмотрел множество номеров этого журнала. Оказалось, что длинные повести обычно печатаются там частями, тысячи по три слов каждая. В большинстве случаев они делились на пять частей, но в некоторых оказалось и по семи. Мартин тотчас же решил написать повесть в семи частях.

Ему случилось однажды совершить путешествие в Северный Ледовитый океан на китобойном судне. Путешествие это должно было продолжаться три года, но закончилось через шесть месяцев из-за крушения. Хотя Мартин обладал богатым, склонным к фантазиям воображением, у него было также врожденное стремление и к правде, заставлявшее его писать лишь то, что ему хорошо известно. Он знал, как ловят китов, и, основываясь на известном ему материале, сочинил повесть о приключениях двух мальчиков. Он принялся за дело и в субботу вечером, решив, что работа эта нетрудная. В этот же день он закончил первую часть повести – к великому удовольствию Джима и к нескрываемому презрению мистера Хиггинботама, который в течение всего обеда осыпал насмешками появившегося в семье «литератора».

Мартин молчал и довольствовался тем, что представлял себе изумление зятя, когда тот в воскресенье утром откроет газету и увидит в ней статью об искателях клада.

В этот день Мартин рано утром побежал ко входной двери и схватил газету. Он нервно пробежал взглядом все ее страницы, затем во второй раз внимательно просмотрел ее и наконец отложил в сторону. Он был рад, что никому не проболтался о своей работе. Поразмыслив, он решил, что ошибся относительно срока выхода посылаемых в редакцию произведений. Да и в его рассказе не было никаких «последних новостей». Очевидно, редактор сначала сообщит ему свое мнение.

Позавтракав, он опять принялся за свою повесть. Слова сами точно слетали у него с пера, хотя ему все-таки часто приходилось прерывать работу, чтобы заглянуть в словарь или в учебник словесности. Во время этих пауз он иногда читал или перечитывал какую-нибудь главу и утешал себя тем, что хотя он и не творит еще тех великих произведений, которые – он чувствовал – вынашивает в своей голове, зато учится технике писания и привыкает правильно излагать свои мысли. Он проработал до вечера, затем отправился в читальню и просматривал там журналы до самого закрытия ее в десять часов. Такова была программа каждого дня, которую он наметил себе на целую неделю. Ежедневно он писал по три тысячи слов, а по вечерам сидел в читальне и, листая журналы, старался понять, почему печатают ту или иную повесть, статью или стихотворение. Несомненно было одно: то, что сумели сделать все эти многочисленные авторы, сумеет сделать и он; дайте ему только срок, – и он сделает гораздо больше. Мартин с удовольствием прочел статью о гонорарах писателей; больше всего обрадовало его не то, что Киплинг получает по доллару за слово, а то, что минимальный гонорар, который платят лучшие журналы начинающим авторам, – два цента за слово. Несомненно, «Товарищ» принадлежал к числу перворазрядных журналов: в таком случае те три тысячи слов, которые Мартин написал в течение дня, должны были дать ему шестьдесят долларов – двухмесячное жалованье матроса.

В пятницу Мартин закончил свою повесть в двадцать одну тысячу слов. Он высчитал, что если заплатят по два цента за слово, она должна принести ему четыреста двадцать долларов, а это для недельного заработка было вовсе недурно. Такой суммы у него никогда не было. Он даже не представлял себе, на что истратит ее. Ему казалось, что он напал на золотую жилу. Ведь затем он получит еще много денег из того же источника. Он решил, что купит себе костюм, подпишется на несколько журналов и приобретет с дюжину разных справочников, чтобы не бегать в библиотеку каждый раз, когда они ему необходимы. И все-таки у него оставалось еще больше половины от четырехсот двадцати долларов. Это его озаботило, и он успокоился только тогда, когда решил нанять прислугу для Гертруды и купить Мэриен велосипед.

Наконец он опустил в ящик увесистый конверт, адресованный в редакцию журнала «Товарищ». Затем он набросал план следующего очерка – о ловле жемчуга. Наконец, в субботу днем он отправился к Рут. Предварительно он позвонил ей по телефону, и она встретила его у дверей. Знакомое ощущение силы и здоровья, всегда исходившее от него, сразу же передалось ей. Точно живительная струя влилась в нее и жаркой волной пробежала по ее жилам, наполняя ее трепетом. Взяв ее за руку и взглянув в ее голубые глаза, Мартин вспыхнул, но свежий загар от восьмимесячного плавания скрыл румянец. Однако этот загар не помешал Рут заметить красную полоску, натертую на шее воротничком, и про себя улыбнуться. Правда, увидев его костюм, она перестала улыбаться. Он отлично сидел на Мартине – это был первый костюм, который он сшил себе на заказ; он в нем казался стройнее и изящнее. Вдобавок и фуражка его сменилась мягкой шляпой. Рут велела ему надеть ее, оглядела его и сделала комплимент его внешности. Давно уже она не была так счастлива. Ведь эта перемена в нем – дело ее рук; она гордилась этим и мечтала и дальше помогать ему.

Особенно же поразительная перемена произошла в его речи: эта перемена доставила Рут наибольшее удовольствие. Он говорил не только правильнее, но и свободнее, употребляя много новых слов и выражений. Впрочем, когда он увлекался, то опять неправильно произносил слова, немного запинался. С другой стороны, с умением выражаться у него появилось остроумие и насмешливость, приводившие Рут в восторг. Это был природный юмор, которым восхищались его товарищи; однако раньше Мартин не мог проявлять его в присутствии Рут из-за недостатка слов и отсутствия легкости речи. Теперь он уже начал немного ориентироваться и не чувствовал себя больше таким чужим в ее обществе. Тем не менее он соблюдал крайнюю осторожность: при легком, шутливом разговоре он ждал, чтобы тон задала она, а сам лишь поддерживал ее, не осмеливаясь на большее.

Он рассказал ей о работе и поделился своим решением зарабатывать себе на жизнь литературным трудом, не бросая учебы. Однако его ждало разочарование: девушка не одобрила его планов.

– Видите ли, – откровенно сказала она, – писательство – это такое же ремесло, как и все прочие. Разумеется, я в этом не много смыслю, а только повторяю распространенное мнение. Ведь не можете же вы стать кузнецом, не поучившись, по крайней мере, года три этому делу, а может быть, и все пять. Писателям же платят куда больше, чем кузнецам, и поэтому множество людей, вероятно, хотели бы заняться литературным трудом, пробуют писать.

– Но почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности? – спросил Мартин, радуясь в душе тому, что научился так хорошо говорить. Воображение его быстро представило ему картину этого разговора на фоне целого ряда других картин из его прежней жизни – эпизодов, в которых проявлялось только отвратительное и грубое.

Это видение длилось всего миг, не прервав ни их разговора, ни спокойного течения мыслей Мартина. В его воображении, точно на экране, предстала картина: он сидит против этой милой, прекрасной девушки и разговаривает с ней на хорошем литературном языке в комнате, полной книг и картин, где все говорит о культуре и утонченности. Эта картина словно была освещена ярким светом, а вокруг нее, до самых краев экрана, возникали другие картины, резко контрастирующие с первой. Они изображали сцены из его жизни, а он смотрел, словно зритель, ту, которую хотел. Все эти сцены были точно во мгле или в клубах мрачного тумана, который понемногу рассеивался под лучами яркого, красного света. Он видел ковбоев у стойки кабака, пивших крепкий виски, всюду раздавались ругательства и непристойности, а сам он сидел там же с этими людьми, пил и ругался вместе с ними, или же играл в карты за столом, при свете коптящей керосиновой лампы. Один из игроков сдавал карты, и фишки со стуком падали на стол. Вдруг картина изменилась. Он увидел себя обнаженным до пояса, со сжатыми кулаками, стоящим против «рыжего ливерпульца» на баке судна «Сасквеганны»: это был день их знаменитого боя. Затем новая сцена. Мартин видит залитую кровью палубу корабля «Джон Роджерс» в то серое утро, когда экипаж поднял бунт: штурман в предсмертной агонии лежит близ люка, капитан стоит с изрыгающим дым и пламя револьвером в руке, а матросы, с перекошенными от злобы озверевшими лицами, падают вокруг, выкрикивая проклятия. И вдруг Мартин опять возвращается к первой картине – к спокойной, чистой комнате, освещенной мягким светом, где он сидит, беседуя с Рут, окруженный книгами и произведениями искусства; вот и рояль, на котором она сейчас будет играть ему. А в его ушах отзывается его собственная, вполне правильная литературная фраза:

– Почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности?

– Но какими бы способностями к кузнечному ремеслу ни обладал человек, – смеясь, ответила Рут, – я не слыхала, чтобы он сразу стал кузнецом, сначала не поучившись.

– Что же вы мне посоветуете? – спросил он. – Не забудьте, что я чувствую в себе эту способность; почему – я объяснить не могу; я только знаю, что она у меня есть.

– Вам сначала необходимо получить образование, независимо от того, станете ли вы писателем или нет. Какую бы карьеру вы ни избрали, без образования не обойтись; и оно не должно быть поверхностным – мало нахвататься верхушек. Вам нужно среднее образование.

– Да… – начал он, но она прервала его и добавила, точно эта мысль пришла ей в голову только что:

– Разумеется, вы могли бы и продолжать писать.

– Поневоле так и сделаю, – угрюмо проговорил он.

– Почему?

Она посмотрела на него с недоумением. Ей не особенно нравилась настойчивость, с которой он отстаивал свою идею.

– Да без этого и школы никакой не будет. Ведь я должен жить, покупать себе книги и одежду, не забудьте!

– А я как раз и забыла! – сказала она смеясь. – Отчего вы не родились уже обеспеченным?

– Предпочитаю иметь здоровье и воображение, – ответил он. – Средства – дело наживное, а вот что касается всего прочего, тому подобного, то это мне нужно ради… – он чуть было не сказал «ради вас», но вовремя остановился.

– Не говорите «прочего, тому подобного»! – воскликнула она с милым негодованием. – Это жаргон и звучит ужасно!

Он вспыхнул и пробормотал:

– Верно, я виноват. Пожалуйста, поправляйте меня всегда.

– Я… я готова, – неуверенно произнесла она. – У вас так много замечательных способностей, мне хотелось бы, чтобы вы достигли совершенства.

Он сразу превратился в мягкий воск в ее руках. Он не менее страстно желал, чтобы она вылепила из него то, что считала своим идеалом, чем она – превратить его в этот идеал. Поэтому, когда она сказала ему, что он как раз может выполнить свое намерение в следующий понедельник, когда начинаются экзамены в среднюю школу, он сразу согласился пойти на экзамен.

Затем она играла и пела ему, а он восторгался ею, удивляясь тому, что ее не окружает толпа поклонников, которые слушали бы ее и томились бы по ней так же, как слушает и томится он.