Машина смерти

1. Дядя Нино

Доминик рос в просторном доме, но далеко не шикарным – просто кирпичная коробка, зажатая между другими такими же строениями, как и на любой другой, ничем не примечательной улице Бруклина, района церквей и домов. Дядя Нино был главой семейства. Семья Гаджи (в основном представители одного поколения, эмигрировавшего из Сицилии) занимала три этажа, но все пользовались общей кухней и испытывали общую настороженность по отношению к внешнему миру – и называли свой дом «бункером». Начиная с 1947 года, когда Доминик родился, и далее, в годы правления Эйзенхауэра, он жил здесь вместе с матерью, еще одним дядей, дедушкой и бабушкой, различными тетями и двоюродными братьями. Однако главой бункера неизменно оставался дядя Нино, который обо всем имел свое мнение. Раньше отец Доминика тоже жил с ними, но он был пьяницей и лоботрясом – и сбежал, когда Доминику было три года. Во всяком случае, так говорил дядя Нино.

Для незнакомцев и мальчишек Нино Гаджи был успешным продавцом машин. У него не было своих детей до тех пор, пока племяннику не исполнилось девять. Он был любящим и внимательным, но это не мешало ему сквернословить и выражаться резко, чуть ли не агрессивно. «Твой отец был алкашом и относился к твоей матери, моей сестре, как к последнему дерьму», – говорил он мальчику.

Подрастая, Доминик стал пытаться выяснить подробности, но дядя Нино всякий раз пресекал его расспросы последующим наказанием. Его мать, Мария, была нежна к нему, но немногим более откровенна: она говорила только, что ее муж был хорошим человеком, но, когда они жили вместе, у них были трудные времена и брак не сложился. Еще вопросы есть? Уже позже, много позже, она рассказала подробности. Только тогда мальчик узнал, что его отец, Энтони Сантамария, был отличным парнем, который жил по соседству, потом служил в Армейском авиационном корпусе, а когда вернулся с войны героем, полюбил мать Доминика.

Когда у мальчика обнаружились недюжинные спортивные способности, мать подарила ему крохотную боксерскую перчатку из серебра, которую когда-то подарил ей его отец. На ней было выгравировано: «Чемпионат Армейского авиационного корпуса по боксу – 1943».

Доминик дорожил этой вещицей как реликвией, потому что со временем он стал вспоминать об отце так, как вспоминают разрозненные эпизоды давно забытой пьесы. Одно из его самых ранних воспоминаний было о том, как боксер вечером приходит домой, треплет его по щеке, а потом вваливается в ванную комнату и его рвет фонтаном. Позже этот эпизод надолго вылетел у него из головы.

Другое воспоминание было скорее последовательностью нескольких эпизодов, которые, по всей видимости, относились к четвертому году его жизни – 1951-му. Это было вскоре после того, как отец стал жить отдельно и им разрешили видеться по воскресеньям. Отец жил в нескольких кварталах от них, в доме родителей, и каждая их встреча с Домиником заканчивалась в «Волшебном фонаре», шумном местном кабаке, где чемпион Армейского авиационного корпуса громил всех желающих голыми кулаками за деньги и напитки.

Доминик помнил, как однажды, во время одного из таких турниров, отец сказал ему, что предпочел бы жить с ним, но это невозможно, потому что это означало находиться под одной крышей с дядей Нино.

– Он хочет, чтобы я делал кое-что, против чего я возражаю, – сказал он.

– Что?

– Ну, тебе пока не понять.

Узнав о «Волшебном фонаре», мать Доминика, бывшая жена Энтони, и ее брат закатили скандал, после чего Доминик больше никогда не разговаривал с отцом. Боксер еще какое-то время жил в тех местах, и сын иногда видел его на улицах – но, следуя инструкциям дяди Нино и матери Марии, переходил на другую сторону дороги, словно у того была ветряная оспа.

Мальчик чувствовал себя ужасно, но мать утешала его словами о том, что ужасна порой бывает и сама жизнь. «Этот тип – чертов разгильдяй, – добавлял дядя Нино, покачивая ребенка на коленке. – О тебе позабочусь я».

Конечно же, в то время Доминик не обладал ни достаточными силами для протеста, ни достаточными знаниями об истории семьи для того, чтобы оценить, в правильном ли направлении течет его жизнь.

Антонино Гаджи родился летом 1925 года. Он был третьим и последним ребенком Анджело и Мэри Гаджи, живших в квартире без горячей воды в доме без лифта, расположенном в нижнем Ист-Сайде на Манхэттене, где не утихали бури иммигрантских волнений. Со временем имя превратилось в Энтони, а его изначальная форма породила прозвище – Нино.

Некоторые улицы в нижнем Ист-Сайде именовались с помощью букв, поэтому у него тоже было прозвище – «Алфабет-Сити»[2]. Гаджи проживали на 12-й улице, неподалеку от авеню А и парка Томпкинс-сквер[3] – шумного места, к которому вели все окрестные дороги. Анджело Гаджи, мирный уроженец Палермо, держал парикмахерскую. Его жена, отличавшаяся железной волей, была швеей на потогонной фабрике[4]. Она оставила работу ради того, чтобы сидеть дома с Нино и двумя другими детьми – двухлетней Марией и годовалым Розарио, который вскоре будет известен как Рой.

Это была непростая жизнь в непростом окружении. Пара хотела выбраться оттуда как можно скорее, но началась Великая депрессия, и всё стало только хуже. Мужчины заходили в парикмахерскую не так часто, как раньше, и Анджело пришлось уволить нанятых им работников. Как только Нино стал способен помогать по хозяйству, его тут же устроили уборщиком и полировщиком обуви тех, кому с работой повезло.

На густонаселенных улицах, под завязку забитых «семьями», где все смотрели друг на друга с подозрением, то и дело вспыхивали разногласия из-за языкового барьера и отличающихся ценностей. Буквально в каждом квартале дети объединялись в шайки. Если тот, кто не испытывал склонности к дракам, добирался до школы, сохранив свой завтрак, это считалось везением.

В 1932 году семилетний Нино позировал для своей первой фотографии на святом причастии в римско-католической церкви через улицу. Снимок не запечатлел на его лице ни следа трусости, ни свидетельств проигранной борьбы. С фотографии смотрит невероятно симпатичный, в высшей степени дисциплинированный ребенок с совершенно непроницаемым лицом. Очевидно, ему достались от матери несгибаемая воля и сильный характер.

Рой, брат Нино, напротив, унаследовал и внешность, и манеру поведения отца, худощавого человека с выпирающим кадыком и скошенным подбородком. Сестра Нино, Мария, находилась где-то посередине – крепко сбитая и неприметная, как мать, и в то же время сдержанная и смиренная.

Мэри Гаджи была поражена фотографией Нино – на ней он предстал настоящим мужчиной. Она потратила еще немного из скудного семейного бюджета и сделала из фотографии открытку, которую разослала родственникам. Из-за того что мать души в нем не чаяла, а Нино пользовался этим, его сестра считала его маменькиным сынком. От подобных обвинений у него всегда набухала вена на левой стороне шеи, и по ее толщине можно было судить о том, насколько маленький Нино разгневан.

Как и его сестра и брат, Нино отучился три класса в государственной средней школе, а затем был переведен в церковно-приходскую школу. Она располагалась за церковью, рядом с домом. После школы Нино выполнял подсобные работы в парикмахерской отца, а кроме того, занимался доставкой цветов. К десяти годам он без страха расхаживал по нижнему Ист-Сайду и болтался в парке Томпкинс-сквер, в торговых галереях на авеню А и на 10-й улице.

Это была территория свирепейшей банды Алфабет-Сити – шайки 10-й улицы. Ее боссом был тринадцатилетний Рокко Барбелла, парень, отличавшийся поистине диким нравом. В драках он был неудержим и набрасывался на мальчиков намного старше себя, не стесняясь присутствия большого количества публики, гулявшей в парке. Позже, будучи уже Роки Грациано, он стал чемпионом по боксу в среднем весе.

Из этих мест вышло много бойцов; одна только 10-я улица дала миру двух чемпионов в среднем весе. Вторым был Джейк Лямотта. Нино подружился с ним незадолго до того, как Джейка вслед за Рокко перевели в исправительно-учебное заведение. Кличка, которая прицепилась к Джеку, – «Разъяренный бык» – явилась олицетворением неистовости Алфабет-Сити.

Шайки формировались не только по территориальному, но и по этническому признаку. Вот почему пацаненок с 12-й улицы или авеню А запросто мог общаться с мальчишками с 10-й улицы.

Вооруженная кулаками и палками, шайка 10-й улицы сражалась с шайкой авеню B, шайкой 11-й улицы и вообще всяким, кто не лез за словом в карман. Они тащили фрукты с торговых тележек, подрезали леденцы с газетных стоек, а когда попадались в лапы дежурному полицейскому – как правило, ирландцу, – наказание вершилось прямо на улице.

Нино никогда не жаловался на то, что подвергался публичной порке, но внутри у него кипела непримиримая злость к копам. Учитывая, какие разговоры о полиции велись в парикмахерской его отца, для поддержания ее кипения не требовалось никакое битье. Многовековое официальное разграбление Сицилии сделало презрение к власти народной традицией. Проходя мимо полицейских на улице, Нино ухмылялся и цедил про себя ругательства.

Было совершенно очевидно, что полицейские работали по двойным стандартам. Те люди, которые держали в окру́ге игорные дома, занимались ростовщичеством или промышляли скупкой краденого, действовали открыто и беззастенчиво процветали. Лаки Лучано, крупнейший мафиозо в Нью-Йорке, был выходцем из бедной квартирки на авеню А. Поэтому было вполне естественно, что Нино подражал подобным знаменитостям и, стоя на углу, подбрасывал монеты, изображая Джорджа Рафта в роли Гвидо Ринальдо в весьма популярном фильме «Лицо со шрамом».

Мать Нино, Мэри, была знакома с этим явлением не понаслышке. Она выросла в Адской кухне, примерно таком же озлобленном районе в Вест-Сайде, на западной стороне Манхэттена. Рядом с ней рос не кто иной, как только что упомянутый Джордж Рафт, и она подшучивала над Нино, что ее старый друг стал кинозвездой просто потому, что оставался самим собой и воплощал всех Гвидо Ринальдо вокруг.

Анджело, отец Нино, был еще более искушен в этих вопросах. Его двоюродный брат, Фрэнк Скализе, был влиятельным членом мафиозной семьи и помощником всенародно известных личностей – таких как Лучано, Капоне, Мейер Лански, Голландец Шульц. Он сидел с ними за одним столом, когда они встречались и делили бизнес между преступными «семьями», вкупе известными как мафия. Застенчивый Анджело не был вхож в эти круги, но он и Скализе еще детьми вместе играли, позже примерно в одно время эмигрировали и до сих пор были желанными гостями в домах друг друга, где предавались ностальгии о старых добрых временах.

Когда Скализе появился на 12-й улице, соседи начали перешептываться о его машине, одежде и драгоценностях. Обсуждать, откуда у него деньги, было бы невежливо, но чадам Алфабет-Сити не нужно было пояснять, что кто-то «в деле». Вид Скализе, заходящего в скромную квартирку Гаджи, ощутимо повысил авторитет Нино среди иммигрантской ребятни. С дерзким и одновременно важным видом он говорил им: «Когда я вырасту, я хочу двух вещей. Я хочу быть как Фрэнк Скализе, а когда придет время умирать, я хочу умереть на улице с пистолетом в руке».

Мальчики были хорошо осведомлены о том, что смерть на улицах – обычная часть окружающей жизни. Кто-нибудь то и дело бежал из дома Нино через улицу к церкви сообщить пастору, что подстрелили очередного мафиозо. Тот ждал священника, смертельно раненный, чтобы над ним совершили последний обряд – таинство соборования.

Когда Нино было почти четырнадцать, он окончил восьмой класс. Относясь с презрением к любой работе, он тем не менее устроился парикмахером в заведение своего отца; Нино ухитрялся совмещать это занятие с доставкой цветов, и тогда у него впервые появились карманные деньги. Оставив детство за спиной, он стал проявлять острый интерес к тому, какое впечатление производил на других; он начал одеваться по последней моде, насколько позволяли средства. Когда же у него ухудшилось зрение, он выбрал себе очки настолько темные, что они выглядели как солнцезащитные.

Он также научился играть в кости, но быстро пришел к выводу, что азартные игры не для него: он терпеть не мог проигрывать и уж тем более отдавать деньги кому бы то ни было. Его интересовало другое – как вели дела ростовщики, на средства которых проводились игры. Они брали с игроков пять процентов комиссионных, или «букмекерских», в неделю. Нино воочию убедился в том, что нелегальный бизнес стоит на извлечении выгоды из человеческих слабостей.

В отличие от сверстников, он даже не пытался поступить в среднюю школу. Малообразованность – еще одна особенность сицилийских иммигрантов, ведь, как правило, дома было полно работы. Особенно когда родители, к ужасу Нино, переехали в один из сельских районов в пригороде Нью-Джерси, где купили небольшую ферму.

На ферме Нино трудился в поте лица. В 1942 году, когда в Европе и Азии бушевала война, а ему стукнуло семнадцать, он попытался сбежать, записавшись в армию. Ростом он был пять футов восемь дюймов[5], весил сто шестьдесят фунтов[6] и благодаря тяжелой работе обладал большой мышечной массой, но после медосмотра его не признали годным из-за сильной близорукости. Это только обострило его затаенную обиду на людей в форме.

Взрослым было ничуть не легче приспособиться к сельской жизни. Как позже сказал Анджело Гаджи, они были городскими настолько, что не отличили бы грабли от мотыги. Через два года они сдались. Однако вернулись они уже не в нижний Ист-Сайд. Некоторые из их родственников с того времени успели перебраться через Ист-Ривер в Бруклин, землю обетованную для семей иммигрантов.

В 1943 году Анджело и Мэри присмотрели дом на Бат-Бич, в итальянском квартале на юго-западном побережье Бруклина. Это был просторный кирпичный дом, с виду напоминавший бункер, доступный по цене: скидка в сто долларов открыла дорогу ссуде на покупку дома на сумму 8550 долларов. Сделка была заключена на имя старшей из детей, Марии, которая лучше всех знала английский.

По сравнению с Алфабет-Сити, Бат-Бич казался просто раем. Столетием ранее он был фешенебельным курортом для богатеев. Но даже теперь, в 1943 году, бункер Гаджи на Кропси-авеню отделял от Атлантического океана лишь небольшой участок заросшего болотистого берега. Всего в нескольких милях оттуда находились парки развлечений Кони-Айленда.

Бат-Бич примыкал к Бенсонхёрсту, где потихоньку обживались иммигранты. И там и там торговцы и жители перенимали культурные традиции Сицилии и деревень южной Италии. Вдоль улиц выстраивались крохотные кафе и стойки с овощами и фруктами; во дворах домов росли гибкие побеги инжира, а виноградные лозы нависали над импровизированными парковочными местами.

Нино, которому исполнилось восемнадцать, без устали искал для себя новые возможности. Его родители не удивились и не встревожились, когда он обратился к двоюродному брату отца, Фрэнку Скализе. Влияние того продолжало расти: к тому времени он являлся предводителем самой крупной мафиозной банды в городе и вдобавок сколотил состояние на том, что давал ссуды под бешеные проценты. Среди его клиентов были крупные политики и профсоюзные чиновники, и Нино получил работу на передвижной погрузочной платформе. Через некоторое время он стал начальником. Нино ненавидел эту работу так же сильно, как и труд фермера, но работал не покладая рук, наращивая мышечную массу. Он уверенно руководил другими работниками, в том числе старше себя, и не терпел ленивых и нерасторопных.

Анджело Гаджи открыл еще одну парикмахерскую, а его жена и дочь получили работу на фабрике одежды. Его сын Рой, который вступил в ряды вооруженных сил, но был демобилизован после ранения в тренировочном лагере, продавал местным барам диспенсеры для арахиса. Рой всегда рос в тени младшего брата и мог бы на всю жизнь в ней остаться.

В течение следующих двух лет Нино укреплял связи со Скализе. В возрасте двадцати лет он оставил работу на погрузочной платформе – но только не на бумаге. В качестве особой услуги, оказанной Фрэнку Скализе, его перевели в разряд «призрачных сотрудников». Липовая работа привлекла к нему внимание налоговых органов, и тогда он в полной мере проявил свою хитрость и коварство. Для родителей он по-прежнему оставался их преданным сыном Энтони – уважаемым молодым человеком, красивым, как Джордж Рафт, сильным и уверенным в себе, которому непременно суждено было найти лучшую жизнь. Особенно в этом была уверена Мэри Гаджи.

Подобно своему брату, с возрастом Мария Гаджи сильно похорошела: стала эффектной брюнеткой с хорошей фигурой. Когда в 1945 году соседские мужчины вернулись с войны, она влюбилась в Энтони Сантамария, местную легенду, чьи боксерские достижения можно было регулярно наблюдать в местных барах.

Нино смотрел на него с пренебрежением. Друзья его детства, Джейк Лямотта и Роки Грациано, уже были в это время профессиональными бойцами на ринге, а не шутами в баре. Он насмешливо отзывался об Энтони Сантамария как о человеке без будущего: боксер был простым рассыльным в мясной лавке. Кроме того, по строгим меркам Нино, он слишком много пил. Нино не употреблял алкогольных напитков вообще – ему не нравилось выпускать из рук контроль над ситуацией. Кроме того, он не курил – и гордился тем, что у него нет вредных привычек.

Марию возмущало авторитарное отношение брата; с ней Энтони Сантамария был джентльменом. В конце 1945 года они поженились, и он переехал в бункер Гаджи. Девятнадцать месяцев спустя у них родился единственный ребенок. Мария соединила имя своего возлюбленного с именем сына – Доминик Анджело Сантамария.

Энтони Гаджи был единственным взрослым в бункере, которому не нужно было вставать рано утром, чтобы идти на работу. Поэтому он стал главной нянькой Доминика. Нино зарабатывал деньги по ночам, давая ссуды в барах и бильярдных Бруклина, а также занимался разными другими делами, которые ему подворачивались. Дома его занятия не обсуждались. У него была новая машина, наличные, хорошая одежда и никакой официальной работы – эти факты были красноречивее слов. Его родители принимали жизнь такой, какой она была. С этой точки зрения все было в порядке. Такой же позиции придерживались и другие, включая Энтони Сантамария, который тем не менее пытался держать дистанцию.

В 1950 году отношения между зятьями, напряженные с самого начала, совсем расстроились. Это случилось, когда у Нино появился интерес к тому, как делать деньги в автомобильном бизнесе, этой темой он занимался в последствии всю жизнь. Он попросил Энтони помочь подстроить автомобильную аварию, чтобы «нагреть» страховую компанию. Энтони отказался, и тогда Нино стал жаловаться, что Энтони – дармоед, который еще и пристает к Марии.

Любому, кто предъявил бы ему подобные обвинения, Энтони ответил бы кулаками, но в случае с Нино он опасался, что дальше в дело пойдут пули. В бункере он старался оставаться в сторонке, но при наличии общей кухни это было не так просто. Разыгралась холодная война, победить в которой у Энтони не было шансов. Со временем, не имея денег на то, чтобы увезти жену и ребенка подальше, он сделался замкнутым и подавленным. Он начал больше выпивать, задерживаться вне дома допоздна, спорить с женой, и в 1951 году его брак оказался разрушен, а он сам в прямом смысле превратился в воспоминание.

Так двадцатишестилетний Нино стал отцом, надеждой и опорой для четырехлетнего Доминика, сына Сантамария.

Никто ни разу не сел рядом с Домиником и не объяснил ему, чем именно и насколько Нино отличался от других людей. Мальчику приходилось постигать премудрости жизни самостоятельно, не задавая лишних вопросов.

Некоторые уроки жизни преподавались ему в виде довольно резких замечаний – например, когда Доминик, вскоре после того как поступил в первый класс, сказал Нино, что хочет стать полицейским. Ему нравилось каждое утро по пути в школу встречать неизменно дружелюбных полицейских, которые заступали на смену в своем участке через дорогу от школы.

«Ненавижу копов, – фыркнул Нино. – Никто в нашей семье сроду не был копом».

Когда Доминик услышал в школе о Корейской войне[7], он заявил, что хочет быть солдатом. Нино ответил, что надо быть дураком, чтобы умереть за кого-то, кроме своей семьи. Племянник благоговел перед дядей Нино, поскольку у того имелось свое мнение по каждому вопросу.

Доминику было семь лет, когда в его дом впервые нагрянула полиция. Он проснулся в своей комнате от страшного шума. Он знал всего несколько слов по-сицилийски, и среди них было слово «Полиция!» – сейчас его раз за разом выкрикивал дед. Затем он услышал, как громко хлопнула дверь, кого-то приперли к стене, а Нино выругался во весь голос. Мать пришла к Доминику и села рядом, успокаивая его, пока он не перестал всхлипывать. Она сказала, что кое-кто пришел проведать дядю Нино.

В действительности же Энтони Гаджи был арестован и уведен в наручниках – и не полицией, а ФБР. Он обвинялся в организации мошеннического сговора по продаже краденых автомобилей на рынке подержанных машин, который он открыл в соседнем квартале, – скорее всего, не без помощи Фрэнка Скализе, ставшего вторым человеком, или заместителем босса, в крупнейшей мафиозной семье в городе.

Скализе жил в Бронксе, в северной части Манхэттена, но осуществлял руководство многочисленными бригадами, самой большой из которых являлась бруклинская. Нино еще не был «посвященным» членом «семьи» и по традиции не мог стать им до тех пор, пока не покажет свое умение зарабатывать деньги и убивать.

Наглядной демонстрацией первого из умений явились махинации с машинами. За два года Нино с парой подельников выдали регистрационные документы на десятки несуществующих «кадиллаков», а затем направили угонщиков прибрать к рукам те автомобили, которые подходили по описанию. Номерные знаки угнанных машин заменялись, печатались новые водительские лицензии, и через считанные часы «кэдди» были уже в пути – во Флориде, Джорджии, Техасе, Мексике их ждали покупатели, готовые платить наличными.

Через несколько часов после ареста Нино был освобожден под залог. На следующее утро никто и словом не обмолвился о том, что случилось ночью. Все было как обычно, только Доминик впервые отправился в школу с осознанием того, что же именно имел в виду отец Сантамария, говоря, будто дядя Нино заставлял его делать то, что ему не нравилось. Согласно сложившимся правилам, он оставил свои открытия при себе.

Расследование дела об украденных машинах тянулось почти три года – все указывало на вмешательство мафии. У свидетелей вдруг случалась потеря памяти; обвиняемые, поначалу признавшие свою вину, впоследствии отказывались давать показания против Нино или меняли их от заседания к заседанию. К началу 1956 года федеральный прокурор остался с пустышкой вместо дела, а присяжные признали Нино невиновным. Он не давал показаний, что полностью соответствовало первой клятве, которую приносит принимаемый в ряды мафии: не сотрудничать с властью.

Пока полицейские разбирались с делом, Нино принял и другую клятву: любить и почитать Роуз Мэри Пеццеллу, поразительной красоты блондинку, работавшую оператором в телефонной компании. Он женился на этой девушке вскоре после того, как ему исполнилось двадцать девять. Она была на восемь лет моложе него и походила на Бетти Грейбл[8], жила с родителями в квартирке над мебельным магазином, расположенным неподалеку от его салона подержанных автомобилей. Им с Нино пришлось писать ходатайство судье, который вел дело, чтобы получить возможность уехать из штата на медовый месяц. Вернувшись, они заняли первый этаж бункера, вынудив Доминика и его мать переместиться в комнаты поменьше на втором этаже. Годом позже у Нино и Роуз появился на свет первенец, мальчик.

Обычно за Домиником присматривала соседка, но когда ее не было дома, а остальные взрослые уходили на работу, его опекал Нино. Если у него была назначена встреча или нужно было решить какие-то дела, он брал племянника с собой. Когда вся семья собиралась за одним столом, мальчик не раз сиживал на коленях у Скализе, слушая народные сказки острова Сицилия и рассказы о страданиях своего народа, но теперь к Фрэнку добавились те, кто помогал Нино завоевать его положение в обществе, и Доминику велели называть их дядями.

Первым из них был Пол Кастеллано. По иронии судьбы его отец владел мясной лавкой, в которой когда-то работал Энтони Сантамария. После развода Энтони уволился и к тому моменту, когда Доминик пришел в магазин повидать дядю Поли, вовсе покинул этот район. Пол унаследовал от отца мясной бизнес, но также он был и главным помощником Карло Гамбино, управлявшего семейным делом Скализе в Бруклине. Карло, плутоватый сицилиец, старше Пола на пятнадцать лет, а Нино – на двадцать пять, прибывший в Америку в 1922 году, тайком пробравшись на грузовое судно, был двоюродным братом Пола, к тому же последний женился на одной из его сестер.

В беседах с Домиником Нино всегда описывал Пола и Карло как «важных людей», знать которых было честью для него. Несколько раз Доминик присоединялся к ним и другим гостям за послеобеденным кофе, и по тому, как все относились к дяде Карло, человеку с огромным носом и спокойной манерой говорить, он чувствовал, что Карло был почти таким же важным, как Фрэнк Скализе.

Однажды, когда одно из таких собраний подошло к концу и Доминик уже попрощался с дядей Карло, Нино представил его как умного мальчика, обладавшего прыткостью оленя. Мальчик навсегда запомнил ответ Карло: «Быть умным как лиса – вот это хорошо. Лиса умеет обходить ловушки. А олень? Лучше быть львом, чем оленем. Лев может отпугнуть волков. Если ты одновременно и лев, и лиса, тогда ты непобедим».

Как любой мальчик его возраста, Доминик решил, что Карло сам пришел к этим выводам, и в течение нескольких лет делился этой информацией с друзьями. Только много позже он узнал, что Карло слово в слово процитировал Никколо Макиавелли, итальянского государственного деятеля эпохи Возрождения. В трактате Макиавелли «Государь» Карло нашел девиз всей своей жизни: на что бы ни пришлось пойти правителю для сохранения своей власти, он должен пойти на это.

К середине 1950-х годов на теле Нино стали проявляться последствия малоподвижного образа жизни. Из физической активности в его распорядке дня была лишь прогулка с собакой, боксером по кличке Государь. Нино по-прежнему выглядел неплохо, но явно прибавил несколько килограммов; кожа его была все еще гладкой, а волосы – черными, без седины, но мышцы стали дряблыми, и вскоре его разнесло фунтов до двухсот[9], что не лучшим образом сказалось на фигуре человека ростом пять футов восемь дюймов[10]. Он по-прежнему пил только вино, но исключительно в рамках трапезы из нескольких блюд.

Широкоплечий, с темными вьющимися волосами, карими глазами и четко очерченными скулами, молодой Доминик был копией Энтони Сантамария, вплоть до щербинки между верхними зубами. Правда, при всей активности и спортивности, в талии он был слегка широковат.

В школе юноша легко заводил друзей и схватывал все на лету. Как-то раз, когда Доминик учился в пятом классе, он пришел домой очень взволнованный – на груди у него красовался голубой значок, на котором было написано «Президент». Он бросился к Нино рассказать о том, какие почести воздали ему одноклассники.

– Знаешь, что случилось? – вопросил он и, не дожидаясь ответа, выпалил: – Меня выбрали президентом класса!

– Да? И что делает президент класса?

– Он присматривает за классом, пока нет учителя. Если кто-то ведет себя плохо, он записывает его имя.

– Другими словами, ты теперь стукач.

– Стукач?

– Да! Никто в нашей семье не может быть стукачом. Ступай и скажи учителю, что не будешь президентом класса.

– Но меня выбрали, – кротко молвил Доминик.

– Это не для нашей семьи. Скажи учителю, что не можешь.

На следующий день Доминик сделал, как было велено. Учитель много раз спрашивал его о причинах этого поступка, но он так и не дал прямого ответа. Его уклончивость служила наглядным доказательством того, что уроки, преподанные ему дома, не прошли даром: если бы он сказал правду, то «настучал» бы на дядю Нино.

В Бат-Бич, так же как и тогда, когда Гаджи жили в нижнем Ист-Сайде, представители их сообщества были членами местного католического прихода святого Финбара, как и раньше, регулярно посещали мессы только женщины и дети. Подобно тому как когда-то мать Нино брала его с собой в церковь, мать Доминика познакомила сына с церковным учением и ритуалами – и как и в случае с Нино, без особого результата. К примеру, он никогда не видел связи между своей фамилией Сантамария и праздником Успения Богородицы, посвященным тому, что Мария с земли попала прямо в рай.

После конфирмации[11] 5 мая 1957 года Доминик стал «солдатом Христа». Этот день был исполнен в большей степени семейных откровений, нежели религиозной значимости. В начале церемонии всех детей выстроили в шеренгу снаружи церкви вместе с теми, кого они выбрали своими крестными родителями, которые должны были защитить тех, если с их родителями что-то случится. На кадрах домашних кинофильмов видно, что человек, которого выбрал Доминик, одет в стильный темно-серый костюм с красной гвоздикой в петлице и галстук из красного шелка, а в руках он нервно теребил свои темные очки, будто сильно волновался. Нино Гаджи весьма продолжительное время не бывал в приходе святого Финбара, но когда барабаны и рожки возвестили о начале церемонии, он возложил свою руку крестного отца на Доминика Анджело Сантамария и проследовал внутрь.

Когда в семье появился первый телевизор, Доминик стал замечать, что дядя Нино всегда поддерживает злодеев. При этом четкого образа крестного отца у мальчика еще не сложилось. И вдруг в результате череды определенных событий через несколько недель после конфирмации все стало ясно. Однажды днем в июне 1957 года некий представительный мужчина, одетый с иголочки, покупал персики в овощном магазине неподалеку от своего дома. Сзади подошел неизвестный и четырежды выстрелил в него. Жертве по имени Фрэнк Скализе было шестьдесят два года.

На следующий день полиция нашла в его доме сотни фотографий, сделанных во время отпуска в Италии, на которых он был изображен вместе с Лаки Лучано, бывшим героем авеню А[12], десятью годами ранее депортированным как нежелательный иностранный гражданин за содействие в привлечении сицилийской мафии в Нью-Йорк. Обнаружили также книгу учета займов с записями о нелегальных ссудах, в которых фигурировали имена двух десятков именитых представителей власти.

В Бат-Бич Мария Гаджи просто сказала сыну, что Скализе «отошел в мир иной», но на поминках в Бронксе Доминик узнал, что реальность была несколько более суровой, и нечаянно услышал, как неистовый брат Скализе, Джозеф, поклялся отомстить за него. Вскоре «семья» Гаджи снова отправилась в Бронкс – на этот раз для того, чтобы утешить семью Джозефа Скализе, который бесследно исчез.

«Он ушел в пятницу и больше не возвращался», – слышал Доминик, как говорила сквозь рыдания одна из родственниц, пока его в высшей степени взволнованный крестный отец совещался в уголке с большим количеством очень серьезного вида людей.

Несколькими неделями позже в одной из гостиниц Манхэттена был убит мафиозо по имени Альберт Анастазиа. Пресса отреагировала так бурно, как будто убили самого мэра Роберта Ф. Вагнера[13]. Никто не пытался оградить Доминика от прослушивания радио или просмотра телевизора, и он заключил, что взрослые намеренно решили позволить ему узнать всю неприглядную правду о Нино и «важных людях».

В новостях Альберта Анастазиа называли предводителем крупнейшей криминальной банды в Нью-Йорке; его правой рукой был в свое время Фрэнк Скализе, чей брат Джозеф теперь тоже считался убитым. Все убийства являлись частью войны между двумя бандами. Новым боссом банды Анастазиа должен был стать Карло Гамбино, «хитрый как лиса».

Последняя новость ударила Доминика, будто молния. Про себя он добавил: «…и сильный как лев!»

Когда Анастазиа был предан земле, Нино провозгласил, что будет лучше всего, если «семья» Гаджи на несколько дней останется в бункере. Вооруженный новой информацией Доминик понимал, что речь идет об осаде, и воспринял это как испытание своей храбрости и преданности. Безвылазно сидя в стенах собственного дома, члены семьи проводили время, стараясь делать вид, что ничего особенного не происходит: играли в карты и другие настольные игры. В этом сыгранном ансамбле прозвучала только одна диссонансная нота – в исполнении матери Доминика. Он слышал, как она жаловалась родителям на глупость «такой жизни», которую вел ее брат.

Несмотря на то что они словно сидели на пороховой бочке, Доминику удавалось вести себя столь же непринужденно, как и всем остальным. Юноша, у которого недавно проснулся интерес к музыке, даже пытался поднять окружающим настроение исполнением своей любимой песни «Little Darlin’»[14].

Разумеется, никто открыто не обсуждал то, что происходило во внешнем мире. Настал день, и осада была снята. Доминик с честью выдержал испытание и сохранил себе жизнь в это нелегкое время. Он стал чувствовать себя более мудрым и даже более выдающимся, чем остальные ученики государственной школы. Он хранил тайны столь великие, что никогда не признался бы в этом.

Следующие два года прошли относительно спокойно. Если в подпольном мире продолжали бушевать бури, то по внешнему виду Нино Доминик никогда не смог бы догадаться об этом, равно как и по виду Карло Гамбино или Пола Кастеллано, которых он встречал на обедах и семейных собраниях. Это было счастливое время музыки, спорта и дружбы.

Доминик добавил к своему репертуару песню «At The Hop»[15] и с подростками по соседству собрал группу The Tuneups. Благодаря крепкому телосложению Доминик стал отличным кэтчером[16] в бейсбольной команде Бат-Бич – «Бенсонхёрст Литтл Лиг». А на Кони-Айленде он впервые поцеловал девушку. Доминик начал испытывать глубокое чувство гордости за свое бруклинское происхождение – те, кто из Бруклина, преуспевают во всем. Он не раз слышал, как Нино говорил: «Если они не из Бруклина – значит, они фермеры», и принял это заносчивое высказывание на свой счет. Из Бруклина могли быть только крутые ребята.

Когда Доминику исполнилось двенадцать, его мать принесла неожиданную новость. Она вознамерилась выйти замуж за Энтони Монтильо, с которым уже некоторое время встречалась, и уехать из Бруклина. После женитьбы пара собиралась купить дом в Левиттауне, в тридцати милях от Лонг-Айленда, и, возможно, завести ребенка. Доминику нравился будущий отчим. Как и Энтони Сантамария, Энтони Монтильо был ветераном Армейского авиационного корпуса. Он брал мальчика с собой на экскурсию в Вест-Пойнт и играл с ним в футбол. Тем не менее эта новость огорошила Доминика.

Когда шок прошел, мальчик стал относиться к переезду как к приключению. Хотя мать об этом не говорила, он знал, что она будет счастлива отстраниться от «такой жизни» с Нино, в которой людей, случалось, убивали – или они просто исчезали. И, несмотря на свою молчаливую приверженность одному из аспектов этой жизни – ее дерзкой удали, – он решил, что некоторая отстраненность пойдет на благо и ему.

После свадьбы, когда подошло время записать Доминика в другую школу, мать попросила его принять фамилию Монтильо. Поскольку ему нравился отчим и он хотел сделать приятное матери, он согласился, несмотря на то что не был официально усыновлен.

Новая семья отбыла в Левиттаун летом 1960 года, не подозревая, что Нино вознамерился отомстить за личную потерю, подвести черту под борьбой за власть в преступном мире и вступить в мафиозную семью Гамбино – и все это одним махом.

В октябре адвокат гангстера Винсента Скуилланте сообщил репортерам, что его клиент пропал без вести. Скуилланте являлся президентом компании-монополиста по вывозу промышленных отходов и был признан крупнейшим наркодилером на слушаниях подкомитета сената Соединенных Штатов по борьбе с вымогательством, которые проходили в Вашингтоне. В Бат-Бич он также был опознан как убийца Фрэнка Скализе, который позже заманил в ловушку его брата Джозефа, жаждавшего отомстить.

Официально его исчезновение осталось нераскрытым, но спустя годы Энтони Гаджи много раз говорил тем, кому доверял: «Мы накрыли его в Бронксе. Мы разнесли ему башку, затолкали в багажник и выкинули на свалку».

Нино и его подельники привезли тело в подвал дома на 10-й улице в Алфабет-Сити, в старом квартале, где в свое время рос Нино. Там в отопительной печи бывший член шайки 10-й улицы сжег человека, убившего героя его детства.

В Левиттауне, одном из первых пригородов в послевоенном стиле[17], Доминик Монтильо стал настоящим американским тинейджером. Он разносил газеты, жарил гамбургеры в «Макдоналдсе», болтался по торговому центру, играл в футбол в составе школьной команды и лишился невинности в зарослях позади школы.

Единственным пятном, омрачавшим то беззаботное время на новом месте, был период в течение первого года, когда подросток восстал против авторитаризма своего отчима и стал прогуливать школу. После увещеваний матери он начал вести себя хорошо, но к тому времени успел пропустить столько занятий, что последующие три года ушли на то, чтобы догнать сверстников. За это время в семье появились на свет двое детей – Стивен и Мишель, которые росли, не зная о том, что у их столь деятельного старшего брата был другой отец.

Больше всего Доминику нравилось заниматься музыкой. Когда ему исполнилось четырнадцать, у него сломался голос – стал низким и обволакивающим, он объединился с другими парнями, которые играли на дискотеках и свадьбах. Они назвали себя The Four Directions. Они в основном исполняли песни темнокожих певцов, и это стало их «фишкой» – белые парни, которые звучали как черные.

Однажды вечером они исполняли новую песню в небольшом помещении, имитирующем студию звукозаписи. Владелец одного из алкогольных магазинов по соседству был впечатлен – он предложил ребятам средства для покупки концертной одежды и покрытия прочих расходов. Спустя несколько недель парни уже выглядели по высшему разряду и выступали в самых популярных ночных клубах Лонг-Айленда, на разогреве у The Shirelles[18] и Little Anthony & The Imperials[19], лучших «черных» групп того времени. Парни чувствовали себя звездами.

Энтони Гаджи пытался отрезвить Доминика.

– Музыкальный бизнес – гнилое и грязное дело, – говорил он, когда семья собиралась вместе в Бруклине.

– Меня не волнует бизнес – только музыка, – отвечал Доминик, но его аргументы не принимались во внимание.

Монтильо и Гаджи собирались почти каждое воскресенье, особенно после того как Анджело, отец Нино, умер от сердечного приступа в 1962 году. Монтильо всегда приезжали в Бруклин, потому что Нино терпеть не мог ездить по оживленной скоростной автомагистрали Лонг-Айленда. Мария Монтильо смирилась с этими поездками, иначе она никогда больше не увидела бы свою мать, которая жила теперь в одиночестве, этажом выше, чем Нино и Роуз. Ее муж тоже смирился с этим ради Марии.

Доминик считал отношение своего дяди к музыкальному бизнесу лицемерным: по словам музыкантов, с которыми парень часто общался, «люди мафии» довольно часто крутятся в музыкальной индустрии. В это он охотно верил, потому что песни американских исполнителей итальянского происхождения, которых он считал однодневками, крутились по радио чуть ли не беспрерывно. И это являлось живым доказательством того, что даже из бездарной песни можно сделать хит. Всего-то надо было подмазать ладони диск-жокея.

Группа The Four Directions была в одном шаге от звездного статуса, когда после прослушивания записывающая компания согласилась выпустить песню «Tonight We Love», которую написал друг Доминика. Текст песни был написан «с нуля», а вот музыка являла собой откровенное подражание концерту Чайковского для фортепиано.

Продажи были умеренными, но благодаря этой записи группу пригласили на другую студию, где они записали подпевки для альбома Митча Райдера и популярной группы The Detroit Wheels. В альбом вошел хит «Sock-It-To-Me», но Доминику больше нравилась другая песня – «A Face In The Crowd», для которой он создал вокальную аранжировку.

Друзья сочли эту песню достойной – Доминик производил на них сильное впечатление. Был ли он певцом, спортсменом, учащимся, жарщиком котлет в «Макдоналдсе» – он, казалось, каждый раз примерял на себя новую личность. И дело было даже не в одежде или униформе – менялись его язык тела, речь, манера поведения. Друзья называли его хамелеоном.

Как-то вечером вино Thunderbird[20] вскружило голову музыкантам, и им вздумалось покорить Карнеги-холл[21] на Манхэттене. Однако сорокапятиминутная поездка на машине слегка отрезвила их, и они остались топтаться у входа. Здесь они заметили навес, который напомнил им нишу в торговом центре, где они добились хорошего звука и где их приметил владелец алкогольного магазина. Это было настоящим знамением судьбы.

«Tonight, we love», – принялись распеваться парни. Голоса звучали все увереннее, ноты Чайковского оглашали стены из стекла и бетона. Несколько человек остановились и начали аплодировать. Однако когда поток людей, идущих с концерта, стал прибывать и вокруг музыкантов образовалась толпа, у них случился приступ страха сцены. Они прекратили петь и убежали.

В нескольких кварталах оттуда их нагнал лимузин. Водитель вышел и сказал, что его босс работает в шоу-бизнесе и хотел бы с ними встретиться. Группа вернулась к Карнеги-холлу, где их встретила телеведущая Джун Хэвок.

«Мне бы хотелось, чтобы вы выступили в моей передаче», – сказала она.

Так у группы The Four Directions состоялся телевизионный дебют. За ним последовали другие представления, включая шоу в Кливленде, среди участников которого была молодая пара – Сонни и Шер[22]. Доминик поговорил с обоими, но в присутствии Шер, которая выглядела как индеанка благодаря своеобразной красоте и черным волосам до пояса, он настолько нервничал, что совершенно не запомнил ее слов.

В рамках продвижения записи «Tonight We Love» они также играли в клубе Arthur на Манхэттене, который принадлежал бывшей жене актёра Ричарда Бёртона[23] Сибил, а также в Uptown Theatre в Филадельфии, известном клубе черной музыки, где их дважды вызывали на бис.

Тем не менее масштаб их известности оставался ограниченным.

Чтобы стать настоящими звездами, им нужно было выпустить хит и найти собственный имидж. Исполняя песни других групп, большого успеха было не добиться. Их друг из еще одной группы написал для них песню, которая, как они думали, могла вывести их в звезды, но записывающую компанию, работавшую с ними раньше, она не заинтересовала. Ограниченного успеха композиции «Tonight We Love» было недостаточно, чтобы преодолеть амплуа «группы на разогреве». По мнению Доминика, истинная причина такого положения дел была в том, что другие исполнители итальянского происхождения, работавшие с той же компанией, – весьма популярные The Four Seasons[24] – не хотели, чтобы она раскручивала их потенциальных конкурентов.

Пребывая в убеждении, что группе нужен прорыв, Доминик обратился за помощью к Нино. Он думал, что один телефонный звонок Нино дяде Карло способен все решить. Он был уверен, что Карло контролирует записывающую компанию из Нью-Джерси – об этом ходили разговоры в клубах и мелькали строчки в газетах. Он чувствовал себя виноватым в том, что пробуждает кровные узы с «такой жизнью», – правда, не слишком. Ведь у него был талант.

– Все, что нужно, – только немного подтолкнуть, найти кого-то, кто нас запишет, – сказал он Нино.

– Не думаю, что этот бизнес для тебя.

– Говорю тебе, это не бизнес, это музыка.

– Все, что есть в этом бизнесе, – наркота и женщины. Это не для тебя. Забудь об этом.

Такое покровительственное отношение привело Доминика в ярость. Он впервые повысил голос на Нино.

– Да кто ты такой, чтобы говорить мне, что для меня лучше?

– Но ведь это ты пришел ко мне с просьбой.

– То есть лучше, если я буду убийцей и стану шататься по улицам, давая деньги взаймы каждому встречному?

Нино придвинулся к Доминику.

– Думаю, тебе лучше следить за своими словами.

– Значит, быть ростовщиком – нормально. А профессиональным артистом – «забудь об этом»?

– Лучше уйди, а не то я нос тебе разобью.

Доминик вышел из бункера разозленный и униженный. Он ненавидел все, что делал его дядя, и себя самого тоже – за то, что попытался воспользоваться его услугами.

The Four Directions просуществовали еще год, но так и не стали чем-то бо́льшим. В своем разочаровании участники группы принялись нападать друг на друга, споря, у кого лучше голос и кто будет петь основную партию. Когда Доминику исполнилось семнадцать, группа распалась.

В том же 1965 году Доминик окончил среднюю школу Макартура в Левиттауне. Он был до крайности расстроен бесславным концом своей музыкальной карьеры. Ему хотелось чего-то нового и захватывающего, но он понятия не имел, чего именно. Сердитый на Нино и обиженный на весь Нью-Йорк, он думал сбежать, но не знал куда. Он запросто поступил бы в колледж, но совершенно не жаждал соблюдать дисциплину. С горечью отклонил он предложение Нино помочь ему найти работу. Полностью растерянный, он сам подыскал себе занятие – работу на сборочной линии в авиационной корпорации «Грумман».

Тем временем один его друг записался в резерв сухопутных войск и всячески расхваливал Доминику недавно сформированный элитный отряд «Зеленые береты»[25]. В то время это подразделение было послано во Вьетнам[26] для свержения коммунистического режима.

Для Доминика это звучало волнующе, маняще и удивительно. Он тоже видел себя героем, будучи искренне, до наивности, патриотичен; вдобавок к этому он был непредсказуем. Поэтому в День святого Валентина 1966 года он оставил работу на сборочной линии – после открытого неповиновения начальнику цеха. По пути домой увидел пункт по записи новобранцев. Собрав остатки уверенности в себе, еще сохранившиеся после распада музыкальной группы, он зашел внутрь. Пройдя мимо стендов береговой охраны и морской пехоты, он остановился у отдела сухопутных войск.

– Я хочу быть «зеленым беретом», – заявил он.

Вербовщик подумал, что он шутит, и начал смеяться.

– То, что ты хочешь, не значит, что ты им станешь. Это не так просто.

– Я бы не пришел, если бы это было просто.

– Хорошо. Я не могу гарантировать, что ты станешь «зеленым беретом». Все, что я могу обещать, – это курс базовой тренировки. Если после него ты по-прежнему будешь хотеть стать «зеленым беретом», тебе нужно будет записаться добровольцем и поступить в Батальон дальнейшей подготовки пехотинцев, затем в Школу рейнджеров[27], а потом в Школу частей особого назначения – это и есть «Зеленые береты», – но только при условии, что ты им подойдешь.

– Отлично! Где расписаться?

Этим вечером новобранец сообщил своей ошарашенной матери: «Если собираешься идти на войну, нужно пройти весь путь целиком».

Мать не оценила его браваду – было очевидно, что Доминик обладает некоторыми чертами Энтони Гаджи. Впрочем, когда оторопь прошла, благодаря все тому же Энтони Гаджи она взялась поддерживать его. Она очень боялась, что ее беспокойный сын в итоге войдет в мир Нино. Армия же могла наставить его на другой путь. «Помни, что ты должен остаться в живых», – напутствовала сына мать.

Раздутый от гордости, Доминик отправился в Бруклин сообщить новость Нино. Он предвидел реакцию дядюшки, но такой отповеди не ожидал совершенно.

– Там убивают людей, идиот! И для чего? Чтобы поддержать на плаву кучку рисовых фермеров? Это безумие!

– Наверное, для тебя это прозвучит банально, но я собираюсь сражаться за мою страну, – Доминик выдержал паузу. – Как мой отец и как отчим.

– Они тоже дураки. Не надо сражаться за генералов, сражайся за нас. Если хочешь умереть, умри лучше за свою семью!

Эти последние слова Нино испугали Доминика. Они прозвучали так, будто дядя говорил о «семье» Гамбино, а вовсе не о семействе Гаджи или Монтильо. Он почувствовал гнев, удивление, страх и гордость одновременно и на какое-то время потерял дар речи.

– Я не собираюсь умирать, – в конце концов произнес он и удалился.

2. Задира

Вскоре после того как Доминик отбыл на службу в армию, Нино свел знакомство с молодым человеком, который не обладал ни внешностью, ни талантом деятеля шоу-бизнеса. На Нино произвели впечатление другие качества Роя Альберта Демео – ум, энергичность, изворотливость, а также опыт работы с тем, что как раз интересовало Нино: с машинами, ссудами и вообще деньгами.

Рой не выставлял все это напоказ – во всяком случае в то время, – но глубоко внутри у него таилось что-то низменное и озлобленное, в нем ощущалось некое агрессивное начало, которое делало его еще более беспощадным, чем Нино.

Они встретились, когда Рой приехал в Бат-Бич навестить мать – вдову, которая недавно переехала в дом своей подруги, тоже вдовы, жившей в нескольких кварталах от бункера. Нино слышал о Рое, потому что тот уже был пусть небольшой, но все же легендой преступного мира в некоторых соседних районах к востоку от Бат-Бич – таких как Флэтлендс[28] и Канарси[29]. Нино слышал о нем от друзей в маленькой мафиозной «семье» Луккезе, что контролировала грузовые транспортные компании, свалки и операции по угону машин в этой части Бруклина, к тому же была исторически близка к «семье» Гамбино благодаря тому, что их дети сочетались браком.

Всегда открытый для делового сотрудничества, Нино отправил Рою через общих знакомых приглашение заехать к нему в следующий раз, когда тот окажется в Бат-Бич. Рой не стал ждать повторного приглашения. Энтони Гаджи был принят в «семью» Гамбино, самую влиятельную в городе, а Рой был полон амбиций и искал для себя новых возможностей. Он не собирался проводить остаток жизни на свалках, а это всё, что ему светило, останься он с «семьей» Луккезе.

Рою нравилось соответствовать успешным соседям, и его нелегальных заработков для этого хватало с лихвой. В 1966 году он покинул Бруклин и поселился в благоустроенном пригородном районе Массапека-Парк на Лонг-Айленде, заняв солидный дом, построенный по индивидуальному проекту на трех смежных участках Парк-плейс. Там он жил с женой Глэдис, которая порой жалела, что шестью годами ранее вышла за него замуж. У них было двое детей и третий на подходе. Бо́льшую часть мужской работы в доме Рой выполнил собственноручно.

Для Роя было большим достижением собрать необходимые двести тысяч долларов для покупки жилья в богатом районе Массапека-Парк. Пусть дом находился и не в самом козырном месте города, зато именно в Массапека-Парке располагалось поместье самого Карло Гамбино, владевшего также квартирой в Бруклине. В течение многих лет Рой часто проезжал мимо его дома, но как бы амбициозен он ни был, он ни разу не осмелился зайти без приглашения – а оно не последовало, поскольку Рой не рассматривался даже на роль самого простого подручного.

Своей яйцевидной формой лица, зализанными назад волосами и грузной фигурой Рой напоминал скорее безликого обывателя, нежели преуспевающего молодого члена преступной группировки. Однако к нему невозможно было относиться равнодушно: его либо любили, либо сторонились, в основном из-за страха. Несмотря на избыточный вес, Рой был невероятно силен в трактирных потасовках, не церемонясь применяя на соперниках запрещенные приемы.

Он был олицетворением какой-то криминальной аномалии. Он вырос в обычной семье среднего класса. Мать Роя никогда не работала, отец, которого не стало, когда парню было девятнадцать, был законопослушным рассыльным в прачечной. Рой перестал с ним общаться, как только вступил в подростковый возраст и начал ставить для себя гораздо более высокие финансовые планки.

Прочие родственники Роя были выдающимися профессионалами, каждый в своей области. Один из его дядюшек, бывший главный обвинитель в окружной прокуратуре Бруклина, служил профессором в Бруклинской юридической школе. Другой управлял одной из компаний-дилеров «Бьюика». Двоюродный брат его отца работал не кем-нибудь, а главным судмедэкспертом Нью-Йорка. Мать Роя, с которой он прекрасно ладил, всегда хотела, чтобы он тоже стал врачом: так он сам говорил.

– Скажу тебе так, – не раз говаривал Рой. – Я для своей семьи как паршивая овца.

Фраза «Скажу тебе так» сопровождала многие его высказывания, будто он хотел привлечь внимание слушателей к тем неповторимым словам, которые сейчас прозвучат из его уст.

Каждый день Рой ездил на своем новеньком «кадиллаке» из Массапека-Парка в Бруклин – туда, где находились его штаб-квартира. Кабинетом ему служил бар для синих воротничков под названием «У Фила», находившийся в нескольких кварталах от дома его детства во Флэтлендсе. В баре он выпивал редко – предпочитал делать это дома в конце дня, когда все дела переделаны. Он был завсегдатаем окрестных злачных местечек, таких как «Кондитерская Бенни», «Ресторан Джимми» и боулинг-клуб «Джил Ходжес Лэйнс» (предназначенный для ностальгически настроенных фанатов «Бруклин Доджерс»[30]). Рой, может быть, и стал наконец жить ничуть не хуже соседей, но со времен средней школы и до конца своих дней он работал с друзьями и знакомыми с ранних лет – Профачи, Диноме, Форонджи и Доэрти.

Флэтлендс имел свою историю. Дом, в котором Рой жил в детстве, находился в пяти кварталах от того места, где первые голландские поселенцы в Бруклине построили свои дома. В честь города в Голландии поселение было названо Нью-Амерсфоорт, но это имя в конце концов уступило описательному – Флэтлендс, или «плоская земля». Безлесные равнины этого дальнего западного участка Лонг-Айленда в XVII веке привлекали голландцев, не имевших достаточного опыта в вырубании деревьев.

Эти земли занимали индейцы долины Делавэр, известные как канарси, что на их языке означало «укрепленное место». Лагерь индейцев располагался на другом берегу небольшой бухты, на востоке, поэтому территория на противоположном от Флэтлендса берегу и получила название Канарси.

В начале XX века во Флэтлендс стали переселяться семьи не-фермеров. Первые жилые районы были застроены уже в 1920-х годах. К 1941 году, когда туда прибыла семья Роя, все улицы были заасфальтированы. Флэтлендс находился в семи милях к северо-востоку по береговой линии Бруклина и был связан с ним дорогами, проложенными по старым тропам Канарси.

Семья Роя заселилась в дом из красного кирпича, похожий на бункер, на авеню Пи. Рою был тогда месяц от роду. Он стал четвертым ребенком в семье Энтони и Элеанор Демео, которые уже успели обзавестись дочерью, на два года старше Роя и двумя сыновьями – один старше него на десять дет, другой на семь. Как в случае Нино Гаджи, да и как тогда было принято, родственники Роя – дядя, тетя и два двоюродных брата – жили в том же доме на верхнем этаже. До этого все проживали в Вильямсбурге, одном из старейших кварталов Бруклина через Ист-Ривер от Манхэттена.

Благодаря постоянной работе отца Роя в прачечной семья жила не лучше и не хуже соседей – в основном иммигрантов во втором поколении с итальянскими или ирландскими корнями. Тем не менее они, как и все вокруг, считали каждую копейку, особенно после того, как в 1950-м у Элеанор родился пятый и последний ребенок, мальчик. По достижении определенного возраста все дети Демео начинали работать после уроков.

Когда Рою исполнилось десять, его брат, второй по старшинству, которого звали Энтони – в честь отца, стал работать продавцом в киоске с газировкой у местного фонтана. Энтони прозвали Чабби – он был невысоким, но вместе с тем широкоплечим и мускулистым, из-за того что работал с тяжелыми грузами. Все в окру́ге любили Чабби и считали его самым многообещающим ребенком в семействе Демео. Его мать мечтала о том, чтобы он стал доктором, еще до того, как появился Рой. Отец откладывал все деньги, которые получал за сверхурочную работу, чтобы его сын мог поступить в колледж и стать первым в их семье образованным человеком. Денег хватало только на обучение кого-то одного, и им должен был стать Чабби.

Шестнадцатилетний Чабби время от времени подсовывал Рою бесплатные шоколадные коктейли, но не слишком часто, потому что Рой уже был отнюдь не худеньким. Другие дети дразнили его из-за этого. «Эй, толстяк, скоро покатишься как мячик!» – кричал Рою один из старших мальчиков из дома Форонджи через улицу, когда тот направлялся в церковно-приходскую школу, расположенную в нескольких кварталах оттуда.

Из-за своего веса Рой был настолько неповоротлив, что со временем вся шпана на районе принялась всячески издеваться над ним. Их любимое развлечение (особенно если рядом были девочки) состояло в том, что несколько придурков подкрадывались к Рою сзади, и пока двое держали его за руки, третий стягивал с него штаны.

Однако ничего подобного не случалось, если поблизости находился Чабби. И даже если он был занят приготовлением коктейлей, наказание провинившихся следовало неотвратимо. Чем крепче становился Чабби, тем меньше приставали к Рою. Поэтому было вполне естественно, что Рой стал видеть в своем могущественном брате героя.

Католическая церковно-приходская школа святого Фомы Аквинского, в которой учился Рой, находилась в четырех кварталах от его дома. Туда же ходили все дети Демео перед тем, как поступить в государственную школу. Рой был любознательным и, несмотря на то что любил поболтать на уроках, получал хорошие оценки. В школе, помимо прочего, пытались прививать ученикам религиозные и патриотические ценности – на здании красовалась надпись «За Бога и страну».

Как и Чабби, Рой был скорее патриотом, чем набожным. В 1951 году, когда началась война в Корее, семнадцатилетний Чабби заставил родителей серьезно беспокоиться, записавшись в корпус морской пехоты. Тем не менее они гордились им, да и в военной форме синего цвета он выглядел просто потрясающе. Рой говорил своим приятелям о том, что тоже поступит на службу. Но все изменилось, когда через два месяца после отбытия Чабби в Корею двое морских пехотинцев постучали в дверь дома на Авеню Пи и сообщили, что Чабби Демео погиб в бою.

Соседи много судачили о том, что начиная с того дня в доме Демео не было счастливых времен. Мать Роя вообще перестала разговаривать и провела три месяца, рыдая у себя в спальне. С тех пор на лице Роя никто не видел и тени улыбки. Рой был безутешен, но свое горе он выражал способами, повергавшими окружающих в недоумение.

В школе святого Фомы Аквинского Рой начал «докапываться» до мальчиков младше себя без всякого повода – только из-за того, что у него внутри бушевала ярость. Он по-прежнему получал хорошие оценки, но стал маленьким толстым задирой. Соседи нередко слышали, как Рой кричит на своего отца Энтони.

Поведение Роя было не единственной проблемой. Отец был против его общения с тремя соседскими мальчишками – братьями Профачи. Их дядей был Джозеф Профачи, известный в окру́ге босс мафии. В пятницу вечером в дом Профачи на Авеню Пи съезжались мафиозные деятели на «кадиллаках», чтобы поиграть в покер. Энтони Демео хорошо знал, кто собирается за карточным столом, потому что один из его братьев, Альберт, был главным обвинителем в окружной прокуратуре и многих из них пытался отправить за решетку. Своим вторым именем Рой был обязан именно ему.

Между тем Рою нравились братья Профачи. Он любил сидеть на крылечке вместе с ними и наблюдать, как мафиози приезжают на больших сияющих машинах. В глазах Роя они выглядели так же эффектно, как некогда морские пехотинцы в военной форме синего цвета.

Позже он скажет: «Со стороны моего брата Чабби было ошибкой поверить во всю эту военную чушь».

Несколько раз отец отшлепал Роя за то, что тот ослушался его приказа не водиться с братьями Профачи, но это было ничто по сравнению с тем волнением, которое Рой испытывал, глядя на приезжающих и уезжающих бандитов. Кроме того, его мать не разделяла беспокойства мужа. Они были хорошими подругами с матерью Профачи. Она убеждала супруга, что мальчики не имели отношения к мафии: они были прилежными учениками, готовящимися поступить в колледж.

В 1955 году Рой окончил восьмой класс и поступил в среднюю школу «Джеймс Мэдисон», одну из лучших в городе. Среди ее выпускников, стремившихся воплотить мечты своих отцов и дедов, что прибыли в страну в поисках лучшей жизни, были два лауреата Нобелевской премии, биолог и эколог Барри Коммонер, писатель Ирвин Шоу, писатель и продюсер Гарсон Канин и множество других замечательных личностей – писателей, репортеров, юристов, политиков и актеров, включая популярного нью-йоркского диджея Брюса Морроу. Классом старше Роя училась певица Кэрол Кинг.

Теперь Рой был более худощавым, но все-таки не стройным. Он научился сдерживать гнев, но в уличных драках был ужасен. Рой царапался, бил, пинался – делал все возможное, чтобы получить преимущество в схватке. Однако все это оставалось за пределами школы. В классе же Рой демонстрировал хорошую успеваемость и пунктуальность, несколько раз удостаивался поощрений за учебу. Он проявлял уважение к людям, наделенным властью (за исключением собственного отца). В его личной карточке учителя отмечали, что Рой «благонадежен», «хорошо ведет себя» и «склонен к сотрудничеству».

Некоторые в какой-то степени считали Роя подхалимом. На протяжении всей учебы в средней школе он был помощником по классу и охранником в столовой – тем самым «стукачом», которым чуть было не стал выбранный президентом класса Доминик Сантамария/Монтильо в 1957 году в Бат-Бич (из-за чего, как мы помним, у него случились проблемы с дядей Нино).

К разочарованию матери, которая после Чабби возлагала надежды в отношении врачебной карьеры на Роя, в школе он сосредоточился на художественных ремеслах. То нетерпение, с которым он стремился вырваться из отчего дома и начать зарабатывать деньги, оказалось сильнее готовности посвятить минимум восемь лет учебе. И дело было не в академической неуспеваемости: изо всех сил соревнуясь с самыми способными учащимися колледжа, в обязательных дисциплинах он показывал результаты значительно выше среднего.

На уроках труда Рой рассказывал однокашникам о Профачи; на уроках биологии он вспоминал о своем дяде Альберте, выдающемся обвинителе и влиятельном человеке. Его имя часто мелькало в газетах, в том числе из-за того, что он отправил за решетку неких смекалистых парней из Вильямсбурга, которые убили бродягу – вероятнее всего, просто ради забавы. В деле, известном как «Убийство для развлечения», Альберт Демео разгромил маститых манхэттенских защитников, нанятых богатыми родителями обвиняемых.

Главная ирония судьбы, безусловно, заключалась в том, что частенько объектами его преследования становились друзья и родственники приятелей Роя – тех самых братьев Профачи, – включая и Джозефа Профачи, их дядю. Бо́льшую часть дел Альберт, однако, проигрывал. Он жаловался – так часто, что Рой не мог не услышать, – что отличительной чертой дел, связанных с мафией, является странное поведение свидетелей в суде: они «выходят давать показания, но не говорят того, что говорили на предварительных слушаниях».

Рой всегда помнил этот косвенный урок и то, что из него следовало. Свидетелей запугивали, и это имело свое действие.

В школе «Джеймс Мэдисон» Рой был отличником отделения художественных ремесел. Учебная программа позволяла ему покидать место учебы днем, чтобы заняться подработками, поэтому в пятнадцать лет он устроился на неполный рабочий день выставлять товар и доставлять продукты на трехколесном велосипеде для местного магазина «Бэннер Дэйри».

Управляющий магазином Чарльз Хили, молодой морской пехотинец, недавно вернувшийся из Кореи, не понимал, почему Рой ехидничал над ним, пока не узнал от других подростков о Чабби. Рой удивил Хили еще и тем, что был самым рьяным работником из всех, кого он встречал. Когда Рой занимался доставкой, он загружал велосипед вдвое бо́льшим объемом товара по сравнению с другими. Вскоре он стал зарабатывать под сто долларов в неделю – солидные деньги для подростка в 1956 году.

Работая в магазине, Рой похудел еще больше. Подобно Чабби в его возрасте, он тоже нарастил мышцы. В подвале «Бэннер Дэйри» он стал поднимать стофунтовые упаковки моющего средства «Айвори сноу» – самую большую тяжесть из имевшихся в магазине. Он называл эти занятия «упражнениями с моющими средствами в особо крупных размерах» и превратил их в ритуал. Управляющий и другие сотрудники иногда собирались поглазеть на это зрелище.

«Давай-давай, Рой, – подбадривал Хили, – уже одиннадцать. Еще раз – и ты побьешь свой рекорд!»

Рой побивал свой рекорд много раз, но в конце концов потерял интерес к подъему тяжестей. Постепенно он снова набрал вес, но сила осталась при нем.

Хили, который после «Бэннер Дэйри» стал полицейским, а затем начальником полицейского участка в Бруклине, дразнил Роя тем, что взял на работу парня крупнее и сильнее него: «Ты с Дэйвом не шути, а не то он тебе по башке настучит».

Как-то Рой и Дэйв принялись поддразнивать друг друга. Перепалка быстро вышла из-под контроля, и Рой набросился на противника столь яростно – по своему обыкновению царапаясь, тыча кулаками и лягаясь, – что Хили не на шутку струхнул. Он и другие парни оттащили Роя, но тот уже успел превратить Дэйва в кровавое месиво.

«Рой меня пугает», – произнес Хили после того, как отослал забияку домой, а Дэйва унесли на носилках.

Учась в школе и зарабатывая деньги доставкой, Рой начал ссужать деньги друзьям, а затем и всем желающим. Его репутация грязного драчуна – только укрепившаяся после рассказов о драке с Дэйвом – обеспечила гарантированную отдачу долгов с процентами. Между прочим, ростовщичество было одним из тех нежелательных занятий, от которых предостерегал Роя его отец, запрещая ему водиться с Профачи. Однажды соседи видели, как Рой и его отец ругались на эту тему прямо посреди Авеню Пи.

К последнему году обучения Рой носил наличные коричневыми бумажными пакетами и ездил на не слишком подержанном «кадиллаке». Он был настоящей звездой отделения художественных ремесел в школе «Джеймс Мэдисон» и оплачивал шумные пивные попойки, ярым приверженцем которых являлся. Демонстрация наличия денег давала ему возможность почувствовать власть. Все больше подростков, у которых не хватало денег на свидания, обращались к нему за финансовой помощью, и к моменту своего выпуска в 1959 году восемнадцатилетний Рой уже был откровенно преуспевающим дельцом. Составителям школьного альбома он сообщил, что его целью в жизни является построение карьеры в бизнесе.

Из-за того что Рой был не самым спортивным и не самым красивым парнем во Флэтлендсе, он не пользовался особым успехом у местных девушек. Вскоре после выпуска он женился на Глэдис Бриттен, миниатюрной спокойной милой девушке на два года старше него. Она происходила из уважаемой семьи, и родители Роя были счастливы за молодоженов. Вслед за старшими братом и сестрой Рой покинул дом на Авеню Пи. С родителями остался жить только его младший брат.

Попеременно работая и занимаясь ростовщичеством, Рой снял квартиру неподалеку. В «Бэннер Дэйри» он сделался помощником управляющего, а кроме того, время от времени помогал владельцу мясной лавки. Тот научил Роя тому, как быстро и с минимальными усилиями разделать тушу быка.

В «Бэннер Дэйри» Рой, однако, лишь проводил время. Он уже твердо решил посвятить свою жизнь ростовщичеству. Вокруг было слишком много неудачников, и он продолжал, по его собственному выражению, «вкладывать деньги в улицу».

Вечером 12 декабря 1960 года Энтони Демео, 55-летний отец Роя, был найден мертвым в вагоне подземки. По дороге на работу у него случился сердечный приступ. Рой не желал зла отцу, но оправился от его кончины куда быстрее, чем от потери Чабби. И когда его мать вместе с младшим сыном уехала на несколько лет в Италию для того, чтобы предаваться скорби в компании родственников под Неаполем, вокруг Роя вдруг не оказалось ни одного члена семьи.

В то время Рой и Глэдис уже начали строить собственную семью, и через пять недель после скорбного события Глэдис родила девочку – первого ребенка из троих, которые появятся на свет в течение последующих восьми лет. Рой души не чаял в своих детях, к жене же со временем охладел. Они поженились, не узнав друг друга как следует. Это представляло проблему в основном для нее, поскольку, хотя она и знала о его ростовщическом бизнесе, в ее планы не входило выйти замуж за полноценного преступника, которым Рой успел стать за прошедшее время. Она же закрывала на это глаза и сохраняла брак ради детей и ради себя самой. Рой обеспечивал семью – домочадцы ни в чем не нуждались.

Строить карьеру в мире преступности Рой начал с бара «У Фила», располагавшегося в нескольких кварталах от его старого дома во Флэтлендсе. Рой был завсегдатаем в этом баре с тех самых пор, как окончил школу, со смешанными компаниями, состоявшими из друзей, знакомых, клиентов и даже из тех придурков, которые издевались над ним, когда он был маленьким неуклюжим толстячком. Временами к этому обществу присоединялись трое братьев Профачи, пятеро братьев Форонджи и трое братьев Диноме – все, кроме Диноме, были с авеню Пи.

Некоторые участники этих сборищ, такие как братья Профачи, учились в колледже и появлялись в баре нечасто. Другие нашли работу, но по-прежнему приходили регулярно – как, например, Джон Доэрти, поступивший на службу в полицию. Его брат Чарльз изредка подрабатывал барменом. В компанию также входили будущие взломщик, подрядчик по электротехническим работам, портной, продавец спортивной одежды и даже голливудский актер (им стал один из старших братьев Форонджи, Ричард, снявшийся в таких фильмах, как «Принц города» и «Серпико»[31], но лишь после того, как вышел из тюрьмы, куда был помещен за вооруженное ограбление).

Лучшим другом Роя в то время был Фрэнк Форонджи, будущий подрядчик по электротехническим работам. Фрэнк давно интересовался оружием и начал его коллекционировать. Он познакомил Роя с разными видами оружия, и тот в итоге тоже стал коллекционером, причем более искушенным и, конечно же, преследовавшим собственные цели. Попутно Рой учился пользоваться оружием – и сделался метким и быстрым стрелком, особенно когда Джон Доэрти, которого натаскивали в полиции, показал ему полезные приемы стрельбы с близкого расстояния.

Что касается отношений Роя с друзьями, то он был способен испытывать сочувствие к тем, кто, как и он сам в юности, подвергался травле. Он сдружился с одним из братьев Диноме по имени Фредерик, выходцем из бедных районов Канарси – местности, известной как Пигтаун, потому что еще в начале 1960-х годов там находились в основном свиные фермы. Фредди служил механиком на заправочной станции в Канарси, где Рой и другие завсегдатаи бара «У Фила» по дешевке покупали бензин.

Фредди так и не удалось окончить четвертый класс, потому что школьные доктора не удосужились поставить ему диагноз «дислексия» – болезнь, из-за которой он не мог понимать написанное. Вместо этого его сочли заторможенным и перевели в класс с отстающими учениками. Некоторые – но только не Рой – насмехались над тощим и нескладным механиком из-за того, что он не умел читать и писать, а еще из-за того, что временами он вел себя так, будто нервные импульсы в его теле не доходили до пункта назначения, – как ведут себя умственно отсталые дети. Однако в отношении машин он был гением: не имея возможности читать инструкции по эксплуатации, он тем не менее заставлял двигатели мелодично урчать, а из неисправных собирал работающие.

Фредди был на двенадцать дней младше Роя. Его мать умерла примерно в то же время, что и Чабби Демео. Рой пригласил Фредди и его брата Ричарда, который не был гением ни в каком отношении, заходить в бар «У Фила» в любое время. Добросердечное отношение Роя сделало Фредди его крайне преданным другом. «Рой – умнейший человек из всех, кого я знаю, – говорил Фредди направо и налево. – Я для него что угодно сделаю».

Дружба дала свои плоды. До этого Фредди отсидел два года в тюрьме за кражу целой партии батарей. Когда они с Роем встретились, он был еще не механиком, а простым угонщиком машин, работавшим на мафиози Луккезе, которые контролировали свалки Канарси. Фредди специализировался на «фольксвагенах» – их запчасти были редкими, а значит, дорогими. Кроме того, он угонял мотоциклы, если ему или кому-либо из его знакомых байкеров нужны были запасные части. Мотоциклистов называли «чужаками из Пигтауна».

Через Фредди Рой познакомился с целой толпой потенциальных клиентов его ростовщического бизнеса – ворами, грабителями, угонщиками и разномастными персонажами из низов общества и даже встретился с представителями «семьи» Луккезе. Мафиози произвели на него особое впечатление.

В конце концов все эти люди оказывались в баре «У Фила», вливаясь в компанию полицейских, пожарных и других городских служителей из окрестных кварталов, которые пришли пообщаться и сделать ставку-другую у букмекеров. Для Роя общение с этой массой народа было сродни стрельбе по фигуркам в тире. Вскоре у него было столько денег, вложенных «в улицу», и такая регулярная финансовая отдача, что он уволился из магазина «Бэннер Дэйри».

Начиная с двадцати двух лет он не работал ни дня. Он взялся угонять машины вместе с Фредди не оттого, что ему нужны были деньги, а оттого, что хотелось познать премудрости этого бизнеса; для тех же целей он стал вламываться в дома вместе с одним из товарищей с Авеню Пи. В компании с кое-какими обитателями бара он также приторговывал крадеными автомобилями и другим имуществом. Со временем он стал настоящим «диспетчером» преступности во Флэтлендсе: чтобы провернуть то или иное дело, нужно было связаться с ним.

Занимаясь делами, Рой уделял большое внимание налаживанию отношений. Связи обеспечивали прибыль в долгосрочной перспективе. «Мой бизнес – продавать и покупать», – объяснял он Глэдис и всем вокруг, включая мать, после того как она вернулась из Италии и поселилась в доме своей хорошей подруги, миссис Профачи, которая теперь тоже осталась вдовой и проживала в Бат-Бич.

В 1965 году у Роя проявилась паранойя длиною в жизнь, касающаяся государственной налоговой службы – длинной руки закона, наводившей на него страх. Имея благодаря работе в магазине «Бэннер Дэйри» опыт оформления документов, он не мог допустить прокола в ведении отчетности, на чем погорели многие преступники. Поэтому Рой, пользуясь налаженными связями, работал с теми своими друзьями, которые имели собственный маленький бизнес и могли зарегистрировать его как сотрудника. Главный вопрос заключался в том, какую зарплату декларировать: ведь чем больше зарплата, тем больше налоги, а заплатить, разумеется, хотелось поменьше. Самой сложной задачей для Роя, когда он замыслил построить дом в Массапека-Парке, стало избежать подозрений со стороны налоговой службы в том, что его расходы превышают доходы, – и при этом не упустить ни цента возможного заработка.

Однажды, перед тем как переехать в Массапека-Парк, Рой разыскал в клубе «Джил Ходжес Лэйнс» бывшего одноклассника, который ныне служил агентом налоговой службы. Он расспросил его, как налоговая служба проводит расследование «перспективных» дел – то есть как она доказывает, что некто потратил больше, чем заработал. «Как вы предъявляете такое обвинение человеку, который утверждает, что зарабатывает на азартных играх?» Агент налоговой службы поспешил отделаться от Роя – один из тех редких случаев, когда Рою не удалось наладить отношения, и это рассердило его. Впоследствии, столкнувшись с этим агентом на поминках общего знакомого, он громко и в саркастическом тоне провозгласил перед группой скорбящих, что среди присутствующих есть «стукачи» и потому он покидает это место.

Беспокойство относительно отчетности по доходам не помешало ему отстроить дом в Массапека-Парк и сделаться в свои двадцать пять самым успешным молодым человеком из всех, кого он знал, – за исключением, пожалуй, лишь Фредди Диноме. Сделав немалые деньги на краденых «фольксвагенах», тот построил гоночный автомобиль и стал чемпионом гонок на максимальное ускорение. Вечерняя телевизионная реклама расписывала скорое появление «Шоссейного Фредди» на местных и федеральных трассах. В год он зарабатывал сто тысяч долларов.

В 1966 году, после своей первой встречи с Энтони Гаджи, Рой вознамерился стать членом мафиозной «семьи» Гамбино. Он много знал об истории этой «семьи» из рассказов своего дяди Альберта и общения с «семьей» Луккезе.

Одержав победу в схватке за власть после убийства Альберта Анастазиа, Карло Гамбино встал во главе армии из двух с половиной сотен членов «семьи» и примерно такого же количества их подельников. Они контролировали игорный бизнес, скупку краденого, деятельность, связанную с проституцией, а также удерживали ключевые позиции в профсоюзах и отраслевых объединениях в швейной и пищевой промышленности, строительной индустрии и службах эксплуатации санитарных и канализационных систем. Наркодилерам было приказано прекратить свою деятельность под угрозой физического уничтожения. Карло был уверен, что суровые приговоры, грозящие дилерам в случае поимки, запросто вынудят их стать информаторами.

С приходом Карло к власти влияние «семьи» стало распространяться подобно вирусу. Карло разработал схемы, затрагивающие повседневную жизнь во многих аспектах: от монополистических практик, которые позволяли повысить цену одежды или продуктов питания на несколько долларов, до мошенничества на торгах, подкупа и угроз, повышающих стоимость разгрузки судов и строительства небоскребов на тысячи долларов. Преступные махинации давали средства для ростовщичества. «Семья» стала подпольным банком для тех, кто не мог получить заем законным путем. Люди Карло брали у него деньги под низкий процент и ссужали под высокий. Клиенты приносили им регулярный доход, что открывало новые возможности для бизнеса, которые подпитывали этот вирус влиятельности.

Наглядный пример ведения такой деятельности – Нино Гаджи. К 1966 году проценты, которые он получал от займов для ювелирных магазинов, транспортных компаний и многочисленных клиентов из мира автосервиса – мастерских, рынков подержанных авто, заправочных станций и дилерских салонов, составляли сотни долларов в неделю. Клиенты знали, что если не выполнят своих обязательств, то банк получит долю в их бизнесе. Именно так Нино стал тайным совладельцем ресторана на Манхэттене, кинолаборатории в Бруклине, а также одного манхэттенского предприятия, которое занималось производством и распространением контрафактных копий фильмов для взрослых.

Все шло хорошо, но Нино жаждал большего. Иначе всё это не имело смысла. Вот почему он хотел встретиться с пресловутым генератором денег из Флэтлендса, который зарабатывал так много, что уже успел построить себе шикарный дом, в то время как Нино только начал присматривать участок во Флориде, намереваясь обзавестись роскошной резиденцией для себя, Роуз и детей.

Если бы Нино стал зарабатывать больше, это упрочило бы его положение в «семье» – он стал бы приносить больше денег и Карло, и Полу. По традиции солдат мафии был обязан отдавать своему капо[32] обговариваемый индивидуально процент заработка, а капо, в свою очередь, – своему боссу. Неудивительно, что почти все пытались мухлевать, но чем больше был заработок, тем с меньшей болью отрывали они от сердца свои кровные.

Чтобы убедиться, насколько отношения в принципе возможны, Нино предложил Рою ссудить некую сумму одному из его клиентов, продавцу подержанных машин, желавшему расширить бизнес. Рой ухватился за этот шанс и пообещал принять платежи от клиента и честно доставить Нино его долю. Теперь Рой, сомнения в надежности которого отпали, стал видеться с Нино чаще.

В том же 1966 году Рой начал выстраивать еще одни отношения, которые в конце концов привели его к тому роду занятий, что был строго-настрого запрещен Карло Гамбино: продаже наркотиков. Как и в случае с Фредди Диноме (тот несчастный механик, что стал успешным гонщиком), эти отношения тоже начались с сочувствия – сочувствия шестнадцатилетнему пареньку, глубоко обиженному на всех вокруг за то, что он был коротышкой и евреем, в то время как мечтал быть высоким итальянцем, подобно всем его друзьям.

Как когда-то Фредди, Криса Розенберга Рой встретил на заправочной станции в Канарси. Он разглядел, что под всеми обидами этого парнишки скрывались амбиции и ум, – начать хотя бы с того, что он знал, кто такой Рой. Крис делал небольшие суммы на сбыте марихуаны, и Рой одолжил ему деньги, чтобы он увеличил масштабы продаж.

Всю вторую половину 1960-х годов Рой продолжал укреплять отношения с Нино: они совместно давали деньги под проценты. Кроме того, Рой находил каналы для сбыта контрафактных фильмов Нино. У каждого из них было то, в чем нуждался другой: у Роя имелись деньги, у Нино – влияние. Работая на Нино, Рой мог обрести такую репутацию в глазах «семьи» Гамбино, которая способствовала бы увеличению его доходов, особенно если бы его приняли в «семью». Поэтому к 1970 году Рой вовсю «пахал» на Нино, отдавая ему сотни долларов в неделю только за то, что тот был его боссом.

На протяжении этого времени Рой приучал к делу Криса Розенберга, одалживая ему деньги для увеличения продаж наркотиков и продавая машины, которые Крис угонял с друзьями. Они промышляли на пунктах разборки старых автомобилей в Канаси. Розенберг представил своих друзей Рою, и к 1972 году Рой стал настоящим Фейгином[33] во Флэтлендсе, со своей преданной шайкой наркодилеров и угонщиков машин.

Но и это было еще не все. Рой и его юные друзья вели социально насыщенную жизнь – вместе ходили смотреть гонки с участием «Шоссейного Фредди»[34] и ездили на ферму к Фрэнку Форонджи, где учились стрелять из оружия, которое начал коллекционировать Рой. В эту коллекцию, которую было бы правильнее назвать арсеналом, входили пулеметы, автоматические винтовки, обрезы и глушители для легкого огнестрельного оружия. Рой также приглашал их в Массапека-Парк на барбекю – только там он позволял другим видеть себя в нетрезвом состоянии. Никто из них никогда в жизни не видел такого дома, какой был у Роя, – особенно внутри, где все полы были выложены мрамором. К тому времени Рой нанял садовника и горничную, а еда и напитки, которые он предлагал гостям, были высшего класса.

Подобно тщедушному Крису, приближенные Роя были миловидными молодыми людьми, но через эту миловидность сквозила опасность. Между ними и Роем чувствовалась колоссальная разница. Он был грузен и безвкусно одевался, они же – утонченны и покрыты лоском. Несколькими годами позже кто-то заснял на видеокамеру тщательно подготовленное барбекю, ставшее к тому времени традиционным для банды Демео. Никто никогда не утверждал, что Рой относился к своим подельникам с долей нежности, но на видеозаписи – демонстрирующей, как он ест, пьет, обменивается шутками с этими парнями, – он выглядел как человек, который платит привлекательным молодым людям – не обязательно за секс, но за его легкий аромат и намек на близость.

Рой начал изменять Глэдис с официантками из бара, которые работали в его офисе во Флэтлендсе. Это произошло, когда в баре «У Фила» стали заканчиваться деньги и Рой вошел в долю с шестью тысячами долларов, став тайным совладельцем этого заведения, которое теперь стало называться «Джемини Лаундж». На бумаге бар принадлежал одному из братьев Доэрти с Авеню Пи, Чарльзу, с которым Рой был наиболее близок. Юридически бар был оформлен как «У Чарли Ди», но перед открытием Чарльз, веривший в гороскопы, счел, что его астрологический знак требует более подходящего названия. Еще один из братьев Доэрти, Дэниел, помогал в качестве бармена, как и один из братьев Форонджи, которого тоже звали Чарльз.

Новые друзья знали о том, что Рой – изменщик, потому что он буквально хвастался этим. В подростковом возрасте Рой был обделен женским вниманием, но теперь, когда у него имелись деньги и статус (по крайней мере, как у совладельца бара), он обнаружил, что практически любая девушка готова лечь с ним в постель. Поскольку его брак был скорее по расчету, он не чувствовал вины за сиюминутные интрижки, которые то и дело заканчивались в квартире по соседству с баром «Джемини». И даже если бы брак был счастливым, он вряд ли считал бы себя виноватым, учитывая комментарии, которые он отпускал о своих грязных похождениях. «Вы не поверите, какие штуки я заставлял ее выделывать, а потом трахнул ее в зад», – рассказывал Рой своим молодым друзьям. Для него секс был своеобразной валютой – способом показать свою силу.

Соседи Роя не могли не заметить, что к дому Роя то и дело подруливают молодые люди на дорогущих спортивных машинах. Однако они оказались достаточно благоразумны, чтобы не говорить об этом с Роем или Глэдис, которые являлись известной и уважаемой парой на Парк-плейс. Если Рой видел, что сосед сгребает листья перед домом, он предлагал ему мешки для мусора. Делая уборку у себя в гараже и собираясь выбросить ненужные вещи, он сперва приглашал соседей забрать то, что им понравится.

У Демео был двухэтажный дом, с окнами, утопленными в стены. В передней его части была веранда, с которой открывался вид на холмистый двор, окруженный деревьями, вокруг которого Рой собственноручно соорудил изгородь из тонких бревен. На праздники дом украшался и внутри, и снаружи, а из колонок на улице звучала приятная музыка. Глэдис, которой роль матери нравилась куда больше, чем роль жены, угощала печеньем всех детей на Парк-плейс.

Соседи были слишком тактичны, чтобы обсуждать сложную систему сигнализации, установленную в доме, или железные ставни на окнах, или ироничные заявления Роя о том, что он направляется в свой офис в такое время, когда все остальные возвращаются из своих. Его соседи видели лишь веселую и доброжелательную сторону этого человека – благонадежного, готового помочь и в целом положительного.

Когда мальчика из семейства Хейнс посреди квартала сбила машина, Рой оказался первым взрослым, который прибыл на место. Он погрузил пострадавшего в машину и привез в больницу, расположенную в близлежащем Эмитивилле. Глэдис рассказала соседям, что Роя всего трясло, когда он вернулся домой, потому что мальчик был товарищем их сына Альберта (тот, как известно, унаследовал второе имя Роя – и первое имя выдающегося дяди-юриста).

«Рой повторял, что сделал все это, потому что на месте этого мальчика мог быть Альберт», – сказала Глэдис.

Когда некоторые подростки принялись парковать свои машины у границ Парк-плейс в любое время дня и ночи, а вдобавок к этому использовать уютные лужайки в государственном парке за домом Роя для своих сборищ с травкой, он не стал медлить с ответными действиями. Как-то вечером он вместе со своей немецкой овчаркой по имени Чемп пошел в парк и открыто выступил против развеселых компаний.

«Слышите – никакой наркоты в моем районе! Проваливайте к дьяволу, и чтобы я вас больше не видел!»

Видимо, слухи о том, что Рой был «большим воротилой» в Бруклине, достигли-таки ушей малолетней шпаны, потому что больше компании не возвращались.

Время от времени Рой и Глэдис устраивали вечеринки для всех, кто жил с ними рядом. Самым большим праздником был День независимости США[35], и всякий раз он заканчивался незаконным фейерверком, неизменно привлекавшим внимание местной полиции. На следующий день Рой выходил на улицу и собирал остатки римских свечей. Один раз сосед пожаловался на то, что несколько больших ракет упали на его крышу. Рой пообещал, что на следующий год фейерверка не будет, и сдержал обещание.

Чтобы поддерживать тот образ жизни, который он вел, Рой был вынужден делать много денег, но с этим не было проблем. С Нино или своей бандой, а иногда и в одиночку он неустанно был в поисках новых возможностей. К примеру, в 1972 году он вступил в Кредитный союз боро Бруклина и за считаные месяцы проторил себе дорогу в совет директоров. Вскоре он показал своим коллегам, как зарабатывать деньги на стороне, используя Кредитный союз для отмывания денег наркодилеров. С молчаливого согласия остальных Рой запустил руку в запасы союза для финансирования своих займов, число которых росло как грибы после дождя. Основными клиентами Роя продолжали оставаться представители автобизнеса, но скоро к ним прибавились дантисты, клиника абортов, блошиный рынок и два ресторана.

Какой-то неизвестный Рою член Кредитного союза подал жалобу с информацией о том, что же именно происходило в нем, и имя Роя впервые попало в полицейское досье. В том же году с подачи информатора агент ФБР сделал скупую пометку в досье: некие люди, известные как Рой и Нино, прибрали к рукам компанию по производству фильмов для взрослых. Это был первый раз, когда имя «Нино» тоже появилось в официальных документах.

В каком-то смысле эта пометка имела даже большее значение, чем обычная фраза, зафиксировавшая определенное нарушение. Из-за нового рода занятий Нино и Роя последний отправился в путешествие по мосту, отделявшему тех, кто просто воровал, от тех, кто убивал. Нино уже перешел на другую сторону. Когда же настал черед Роя, устранившего последний барьер на пути к безудержным преступным деяниям, задира в нем вновь взял верх, но теперь это был уже настоящий монстр.

Кинобизнес Пола Ротенберга был естественным продолжением той деятельности по производству контрафактных кинолент, которую вел Нино, а Рой изыскивал для него новые каналы продаж. Этот бизнес также служил отличной мишенью для вымогательств: прибыльный, но скромный по размерам, незамысловатый и лишь наполовину легальный.

Совместно со своим партнером Ротенберг владел двумя лабораториями по проявке кинофильмов. Лаборатория обслуживала клиентов на коммерческой основе, но сотрудничала и с продюсерами фильмов для взрослых; эти фильмы подчас являлись откровенной порнографией по нью-йоркским меркам.

Подвергшийся аресту четыре раза, сорокатрехлетний Ротенберг признал свою вину лишь однажды: за то, что судья описал как «наиболее неприемлемый вид жесткой порнографии». Он был признан крупнейшим изготовителем подобных фильмов в Нью-Йорке и брал по тридцать долларов за фильм. Жил он с женой и тремя детьми в одном из престижных районов на Лонг-Айленде.

Один из клиентов Роя поведал ему о делах Ротенберга. И вот однажды весенним днем 1972 года Нино и Рой нанесли Ротенбергу визит в штаб-квартиру его компании на Манхэттене. В ходе встречи Нино должен был играть роль хорошего полицейского, Рой – плохого.

Нино предложил Ротенбергу развить его бизнес при помощи связей, которыми обладали он сам и Рой, при условии, что он сделает их теневыми партнерами. Ротенберг ответил, засмеявшись: «Нет, спасибо». Тогда Рой ударил его по лицу, как будто тот был маленьким мальчиком, который плохо вел себя в школе святого Фомы Аквинского. А еще в руке у Роя был пистолет из его коллекции.

Заявлять в полицию было не в интересах Ротенберга, поэтому он и его партнер начали выплачивать Рою и Нино несколько сотен долларов еженедельно. Конкретная сумма зависела от того, сколько фильмов они делали за неделю.

Ротенберг ненавидел, когда его прижимали. Позже его подруга сообщила полиции, что слышала, как он спорил по телефону с кем-то, кого он называл партнером, утверждая, что платит ему слишком много.

«Я только что отвалил ему денег, а он хочет еще», – сказал ей тогда Ротенберг.

Это «сотрудничество» продолжалось год, после чего полиция провела в лабораториях обыск и Ротенберг и его партнер, Энтони Арджила, были арестованы. Полиция конфисковала фильмов с названиями вроде «Глубокая глотка-5» на сумму двести пятьдесят тысяч долларов.

«Мы не считаем, что делаем что-либо предосудительное, – заявил Арджила. – Мы просто зарабатываем себе на жизнь».

Делали они что-либо предосудительное или нет, но обоим было предъявлено несколько обвинений в преступной деятельности и светили внушительные сроки заключения. Нино и Рой внезапно осознали, что у них тоже будут большие проблемы, если Ротенберг или Арджила раскроют в суде их вымогательства.

На следующий день после обыска Рой встретился с Ротенбергом в закусочной и передал ему две с половиной тысячи долларов на адвоката. Кроме того (в данных обстоятельствах это вряд ли выглядело уместным), Рой также выдал ему золотые женские часы, усыпанные бриллиантами, и попросил «распорядиться ими по своему усмотрению». Часы были украдены вместе с автомобилем стоимостью в миллион долларов в аэропорту Кеннеди несколькими месяцами ранее.

Через несколько дней, после тщательного отбора видеозаписей, конфискованных в ходе обыска, полицейские снова навестили Ротенберга и Арджилу. В этот раз они принялись задавать вопросы о чеках, выписанных на имя Роя Демео и обналиченных в Кредитном союзе Бруклина.

– Производственные расходы, – сказал Арджила.

– Платежи вымогателям, – сказал Ротенберг.

После этого Ротенберг отказался что-либо говорить. Пару дней спустя помощник окружного прокурора в Манхэттене вызвал к себе адвоката Ротенберга и убедительно попросил его «убедительно попросить» своего клиента сотрудничать. Если бы Ротенберг рассказал о мафиозном сговоре с целью вымогательства, он мог бы улучшить свое положение. Для обсуждения этого предложения были запланированы несколько встреч, но затем их отменили. Последняя состоялась в пятницу 27 июля 1973 года.

Тем же вечером Рой позвонил Ротенбергу и назначил встречу утром в воскресенье в закусочной, находившейся неподалеку от их домов. Рой сказал, что хочет забрать назад женские золотые часы. В действительности же Нино решил, что Ротенберг должен умереть, и поручил Рою привести это решение в исполнение. До этого Рой уже доказал, что умеет зарабатывать деньги; теперь надлежало убедиться, что он обладает другим необходимым для члена «семьи» умением – убивать.

Рой был рад услужить. Убийство должно было скрепить его союз с Нино и проложить краткий путь к «семье» Гамбино. В сознании Роя убийство, как секс и деньги, было способом показать свое могущество.

Рой сидел в своей машине около закусочной, дожидаясь, когда Ротенберг подъедет. Он не стал тянуть и, наведя на Ротенберга свой пистолет с глушителем, приказал ему выйти из машины, сопроводил его в переулок и дважды выстрелил ему в голову со спокойствием бывалого палача. Никакой суеты, никаких хлопот. Никаких ошибок, никакого чувства вины.

В то время, когда произошло убийство, партнер Ротенберга Энтони Арджила катался на лодке. На допросе он дал ложные показания. Он отрицал даже то, что знал Роя, но детективы, приставленные следить за Роем после убийства, дважды видели их вместе. Арджила знал, что его партнер обдумывал возможность сотрудничества со следствием, но решил, что безопаснее будет хранить молчание, что он в итоге и сделал.

Когда полиция допрашивала Роя, он сообщил лишь свое имя и адрес. Поскольку Арджила опасался за свою жизнь, Рой был уверен, что дело не получит развития, и так оно и случилось. Личность же партнера Роя – человека, известного исключительно как «Нино», – даже не была установлена.

Для тридцатидвухлетнего Роя убийство стало настоящим прозрением. Он пытался объяснить это своим молодым последователям: «Скажу вам так. После того как кого-то убьешь, уже нет ничего невозможного».

3. Высота 875

Впервые в жизни оказавшись в самолете, Доминик Монтильо выпрыгнул из него с парашютом. Какое же славное чувство он испытал, когда парашют раскрылся и он стал парить в небесах над Форт-Беннинг в штате Джорджия, как воздушный шарик! Он орал так, как будто вернулся на Кони-Айленд: «Я в воздухе! Я в во-озду-ухе-е!»

Рядом с ним на землю опускались другие новобранцы. Он уже прошел обучение в пехотных войсках и теперь находился в Школе рейнджеров – на третьем этапе своего пути к «зеленому берету». Если не принимать во внимание спонтанность, с которой он принял это решение, его миссия заключалась в том, чтобы доказать, что он был прав, а Нино – нет.

К антивоенному движению, расцветшему пышным цветом во всем мире, он был равнодушен, как и его сослуживцы. Солдаты в других подразделениях начали приветствовать друг друга словом «Мир!» Рейнджеры, в отличие от них, говорили: «Война!» В длительных переходах по глинистым равнинам Джорджии они распевали армейские песни с таким воодушевлением, о котором генералам остается только мечтать: «Я рейнджер, в воздухе лечу! Дружить с опасностью хочу!»

Чтобы вознаградить себя в конце таких походов, они повторяли наизусть клятву рейнджера, ползя по траншее длиной в сотню ярдов[36], полной нечистот, грязи и мусора: «Я осознаю, чего моя страна ожидает от меня как от рейнджера: двигаться быстрее, идти дальше и сражаться с большей отвагой, чем любой другой солдат. С готовностью проявлю я внутреннюю стойкость, необходимую для выполнения задач рейнджера и завершения миссии, пусть даже в живых останусь я один».

«Пусть даже в живых останусь я один» – эту фразу Доминик стал цитировать в общении с окружающими по возвращении домой.

Через семьдесят семь дней пыток и надругательств над психикой парень из Бруклина и Левиттауна окончил школу рейнджеров, став стройным и подтянутым, уверенным в себе и приобретя привычку выкуривать по две пачки «Кэмел» в день. Его товарищи дали ему кличку «Кряж» – при своем росте в пять футов восемь дюймов[37] он был крепок, как ствол векового дерева.

Затем был Центр специальной военной подготовки им. Джона Ф. Кеннеди в Форт-Брагг в штате Северная Каролина. Там он научился метать топор и использовать еще двести шестьдесят семь орудий убийства, от удавки до пулемета 50-го калибра. Его тренировали сразу по двум дисциплинам – легкое вооружение и бесшумное ведение боевых действий. Когда Доминик наконец получил свой зеленый берет, он был уже полноценным сухопутным воином-невидимкой.

В аэропорту в Нью-Джерси в день, когда он улетал в Южный Вьетнам, его провожали исключительно представители «семьи» Монтильо – никто из Гаджи не приехал. Прощание было трогательным вдвойне, потому что его матери, Марии, незадолго до этого диагностировали болезнь Ходжкина – разновидность раковой опухоли, которая в то время считалась неизлечимой. Врачи давали ей несколько лет, а может быть, и меньше – точно никто ничего сказать не мог.

– Ты не можешь умереть раньше меня, – сказала она сыну.

– Пусть даже в живых останусь я один, мам, – ответил он. – Я обещаю.

В то время карательные акции и борьба с повстанцами были в основном делом «зеленых беретов». Их забрасывали на вражескую территорию, где они взрывали автоколонны, захватывали пленных и распространяли дезинформацию. В одной из таких миссий двумя месяцами позже Доминик спас одну жизнь и, насколько он мог судить, впервые отнял другую. Когда он бежал к вертолету, еще один боец из «зеленых беретов» был ранен снайперским выстрелом. Он обернулся и увидел снайпера, намеревавшегося прикончить его товарища. Он ринулся назад, застрелил снайпера и унес раненого на себе. Его товарищ остался жив, а Доминика наградили первой в его жизни медалью, «Серебряной звездой».

Позже он получил «Бронзовую звезду» за спасение патруля, попавшего в засаду, и помощь в ликвидации пулеметной огневой точки под шквальным огнем. Корреспондент одного журнала узнал об этом и назвал его в своей статье «грубым, как сыромятная плеть», что было затем повторено в местной газете. Чем больше боев он видел, тем меньше значили для него медали. Единственной из них, которую Доминик носил без смущения, был знак пехотинца «За участие в боевых действиях», потому что он был награжден им за то, что находился под огнем тридцать дней кряду. Для Доминика это был больший подвиг, чем единичный геройский поступок.

Он остался в живых. После войны вступил добровольцем в особый патруль 173-й воздушно-десантной бригады, своего родного подразделения. Участники этого патруля были известны как РПДД («разведывательный патруль дальнего действия»). В бытность свою «зеленым беретом» Доминик выполнял задания, во многом схожие с миссиями РПДД.

Он сблизился с пятерыми членами команды РПДД и после возвращения из второй поездки записался на третью вместе с ними. Приехав домой на побывку, он огорошил своим решением мать, но она не стала причитать по этому поводу, ведь сын добавил и кое-что еще: дескать, он собирается сделать карьеру в армии, оставшись на службе по меньшей мере еще на двадцать лет. При ее болезни в последней стадии ей легче было обрести душевный покой, зная, что он будет воевать, нежели беспокоясь о его приключениях в мире Нино.

Нино же, разумеется, пришел в ужас. «Ты и вправду идиот, – сказал он племяннику, – но, видать, везучий!»

Колкости Нино больше не задевали Доминика, ибо теперь он был уверен в том, что заслужил дядюшкино уважение. Нино мог не отвечать ни на одно из шести писем, которые Доминик писал ему из Вьетнама, но племянник расслышал восхищение в дядином тоне, когда тот стал расспрашивать о подробностях, касавшихся выживания в боях и получения наград.

Доминик мог сколько угодно приводить в пример свои тренировки, ссылаться на благоразумие и умение работать в команде, приплетать везение – но никогда не говорил о своем тайном заклинании, помогавшем ему выжить. В трудные времена, когда он прятался в каких-то норах, скрываясь от врага и надеясь, что следующий снаряд врежется в землю где-нибудь подальше, он натягивал на себя пончо, как маленький мальчик натягивает на голову одеяло, и, вспоминая, что когда-то говорил дядя Карло, повторял себе снова и снова: «Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса».

Летом 1967 года двадцатилетний сержант вновь отправился на фронт. Теперь его подразделение дислоцировалось в горных массивах Южного Вьетнама. В холмистые джунгли к западу от Дакто[38] стягивались части Северовьетнамской армии в количестве двенадцати тысяч человек. Их целью было вовлечь американские войска в вооруженный конфликт, и ближе к концу лета им это удалось.

Из всех боев этот был наихудшим. Вражеская армия испещрила холмы туннелями и бункерами, позволившими выдерживать натиск передового американского вооружения и устраивать коварные артобстрелы и пешие вылазки. Личный состав 173-й воздушно-десантной уменьшился со 164 до 44 человек: многих просто разорвало в клочья во время артобстрелов. После одного из них Доминик и те его товарищи, которые могли узнать своих друзей по татуировкам, были направлены в передвижной морг для опознания фрагментов тел.

Его мучали призраки войны. Он никак не мог избавиться ни от страшных образов, которые его преследовали, ни от чувства вины за то, что у него остались обе руки и обе ноги. После еще нескольких коротких боев он был награжден крестом «За выдающиеся заслуги», который был приколот к его мундиру на церемонии, представлявшей собой жуткое зрелище: сто двадцать шесть пар рейнджерских ботинок, выставленных стройными рядами как дань памяти павшим.

К осени командование Соединенных Штатов получило достоверные данные о том, что Северовьетнамская армия отступила в районы ограниченного применения оружия в Лаосе и Камбодже. В ноябре команде РПДД из шести человек, в которую входил и Доминик, был дан приказ обследовать возвышенность, на которой остатки неприятельских подразделений, предположительно, прикрывали отступление. Возвышенность находилась на западной границе Камбоджи и поднималась на восемьсот семьдесят пять метров над уровнем моря, вследствие чего была известна как высота 875[39].

Отряды РПДД нередко оставались в джунглях на срок до двух недель, прежде чем их эвакуировали на вертолете. В их задачу входили сбор информации и по возможности устройство засад на вражеские патрули.

Неотъемлемую часть походной жизни отряда составляла постоянная напряженность, остро приправленная вспышками животного страха, заставлявшего забыть о сорокаградусной жаре, муравьях, пиявках, комарах и ста тридцати одном виде ядовитых змей, обитающих в джунглях и безвредных до тех пор, пока не почувствуют движение.

Доминик был головным дозорным в группе – тем, кто обозревает местность впереди по курсу в поисках признаков жизни или того, что ей угрожает. Он был вооружен обрезом, так как у обреза широкая зона поражения на близком расстоянии. Доминик высматривал наклоненные не в ту сторону кусты, недавно перевернутые камни, неестественно расположенные ветви деревьев. Свою работу он описывал сослуживцам как «чтение между строк» – подарок дяди Нино, о ком он никогда не говорил.

18 ноября 1967 года, на десятый день пребывания патруля на высоте 875, за очередным поворотом тропинки Доминик увидел уступы, явно сделанные рукой человека: короткие стволы бамбука, перевязанные лозой, выложенные друг за другом и уходящие в сторону от тропинки, в заросли. Они казались изготовленными совсем недавно. Противник применял такие дорожные покрытия для спешной переброски людей и техники вверх и вниз по склонам.

Следуя по этим уступам, группа вскоре обнаружила пустой бункер. Очевидно, он был соединен с туннелем, который, скорее всего, вел к пещерам, которые были вырыты неприятелем во время американских артобстрелов. Доминик рассудил, что в данный момент противник скрывается, и повел отряд вверх по склону. Главе группы, дяде Бену, он сказал:

– Они не будут атаковать нас. Им это, черт подери, не надо.

– Не сейчас, – согласился дядя Бен.

– Плохая энергетика здесь, – заявил Боунз, связист.

Двигаясь вверх по склону, патруль обнаружил множество пустых бункеров, туннелей и, наконец, вражеский лагерь, покинутый совсем недавно, судя по пеплу на кострище. Оценивая эти находки, командование в Дакто решило, что вражеские силы остались наверху или внизу горы для прикрытия отхода через границу. 2-й батальон 503-го воздушно-десантного пехотного полка в количестве тысячи человек получил приказ сосредоточиться у основания холма. Утром они должны были начать движение вверх по склону и вступить в бой. Группе РПДД было приказано остаться на ночь там, где они находились, на полпути к вершине.

На рассвете джунгли пришли в движение. Начался подготовительный обстрел бункеров, указанных РПДД: он явился сигналом к началу штурма. В 9 часов 43 минуты утра около пятисот человек – батареи C и D 2-го батальона – начали движение вверх по склону. Группа РПДД должна была наблюдать за действиями сверху. Это был их одиннадцатый день в джунглях. Доминик доложил, что у них заканчиваются припасы и питьевая вода.

Вскоре рация Боунза начала трещать от срочных сообщений. Головной дозорный одного из штурмовых расчетов был расстрелян в упор. Когда его товарищи подошли, чтобы забрать его, неожиданно появились вражеские стрелки и перестреляли всех. Другие пытались прорваться группами большей численности, но были прижаты огнем к земле, и многие получили тяжелые ранения. Личный состав батареи A 2-го батальона, прикрывавшей тыл, под огнем северовьетнамского подразделения, зашедшего сзади, сократился на порядок.

По рации РПДД слышали, как командир обреченной батареи A неистово кричал, что они под огнем, что их обстреливают со всех сторон и что есть опасность полного разгрома. Были слышны стрекот автоматического оружия, проклятья, крики – а затем наступила тишина.

– Чтоб меня, – пробормотал Доминик. – Их раскатали в хлам.

У подножия холма остатки 2-го батальона попали в окружение. Каждый раз, когда войска пытались двигаться в каком-либо направлении, их выкашивал огонь противника. Враг возникал повсеместно и в гораздо большем количестве, чем предполагало командование в Дакто: он двигался вверх и вниз по уступам, пробирался по туннелям, выскакивал из бункеров, пресекая всякую возможность к бегству. Все предыдущие месяцы вьетнамцы избегали контактов с чужими патрулями до тех пор, пока они не убедились в том, что сотни американцев попали в засаду.

2-й батальон, зажатый в стягивающемся периметре, подвергся плотнейшему минометному обстрелу. В кратерах от снарядов вповалку лежали трупы. Живые пытались спрятаться под мертвыми. Взводы численностью сорок человек превратились в группки по десять. Погибло от одиннадцати до тринадцати полевых докторов. Все шестнадцать офицеров выбыли из строя, восемь из них погибли. При попытке доставить боеприпасы и забрать раненых были сбиты десять вертолетов.

Члены РПДД не могли сделать ничего, кроме как сидеть и слушать рацию. Они были полностью отрезаны от батальона плотным огнем. Бежать они тоже не могли, поскольку весь холм был во власти Северовьетнамской армии. Они были словно узники в тюрьме, а в соседней камере резали на части их товарищей. Однако далее должен был настать их черед. Если бы даже им удалось связаться с Дакто по рации, не будучи подслушанными врагом при помощи захваченных радиостанций, шансов выбраться из этого пекла у них не было. Оставшиеся вертолеты продолжали кружить, ожидая любой возможности помочь тем, кто был под огнем. РПДД же были отрезаны и, по всей видимости, тоже окружены.

Когда наступила ночь, они углубились в чащу и соорудили заградительную полосу с минами-растяжками. Огонь внизу продолжался еще несколько часов. Потом звуки взрывов замолкли, и ветер доносил лишь стоны искалеченных людей. Через некоторое время раздались одиночные выстрелы – это вьетнамские военные добивали тех, кого не успели оттащить в укрытие. Когда выстрелы стихли, ветер принес запах горелого опиума – этим успокоительным пользовались вражеские солдаты. Для РПДД это стало верным знаком того, что теперь у них есть несколько часов передышки.

Влажная прохлада опустилась на высоту 875. Когда пришел черед Доминика попытаться поспать пару часов, он свернулся в клубок и натянул на себя пончо. «Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса».

Бойцы РПДД оставались в укрытии два дня. За это время они израсходовали всю остававшуюся еду и воду. Утром третьего дня, когда призрачный голубоватый туман окутал джунгли, они услышали приглушенные голоса и шум – враг выводил из пещер новые силы и направлял их вниз по склону, где по-прежнему кипела битва.

4-й батальон, отправленный для помощи 2-му, тоже оказался разнесен в клочья. Было сбито еще несколько вертолетов. Раненые умирали без медицинской помощи. Когда горны в стане врага подали сигнал к началу наступления, руководитель РПДД дядя Бен созвал собрание для оценки ситуации. Без пищи и воды дальнейшее нахождение в укрытии не имело смысла. Пока у них оставались силы сражаться, надо было выбираться.

Радиоперехваты говорили о том, что холм находился в руках многотысячной Северовьетнамской армии. Врагу ничего не стоило направить пару сотен человек для того, чтобы гарантированно накрыть РПДД и «убедиться, что мы не ушли», как сказал дядя Бен.

«Они знают, что мы здесь. Они знают, что нам нужно выдвигаться. Когда они атакуют, мы должны рассредоточиться и продолжать движение. Продвигаться вперед и открывать огонь на поражение при необходимости. Мы же не собираемся полечь здесь из-за этих ублюдков!»

Они выдвинулись. Через десять минут спуска по склону, что был противоположен тому, на котором разгорелось сражение, они уловили движение и нырнули в укрытие как раз вовремя, чтобы не попасть под пулеметный огонь. Доминик слышал, как пули свистели у него над головой, издавая щелчки всякий раз, когда преодолевали скорость звука, и шлепки, когда вреза́лись в бамбук.

Группа рассеялась. Один из разведчиков начал стрелять из всесокрушающего пулемета M-60, разнося в щепки стволы и ветви во всех направлениях. Доминик поднял глаза и увидел очередную жуткую картину: мертвые вражеские солдаты висели на деревьях вверх ногами, как туши на скотобойне. Они заранее привязали себя к ветвям для того, чтобы не потерять занятую позицию из-за какого-нибудь легкого ранения.

«Рассредоточиться! – прокричал дядя Бен. – Открывать огонь на ходу!»

РПДД продирались сквозь чащу, пригибаясь и ведя стрельбу очередями. Меняя направление движения, чтобы сбить врага с толку, они напоролись прямо на него. Передергивая затвор обреза, Доминик выпустил несколько пуль в упор. Бойцы попеременно спасали друг другу жизнь, снимая вражеских солдат, появлявшихся сзади. Сорок минут, показавшихся им часами, они бежали, пригибались, стреляли, пока ответный огонь не прекратился.

Промокшие насквозь и смертельно уставшие, разведчики собрались вместе. Джунгли молчали. Птицы и звери давно оставили эти места. По радио разведчики услышали, что еще один батальон движется вверх по тому самому склону, на котором они находились. Это означало, что вскоре они попадут под подготовительный огонь и бомбежку. Дядя Бен составил маршрут для отхода, который пролегал через недавнее поле боя. Боеприпасы были на исходе. Они двинулись в путь.

Перемещались медленно, вдыхая запах смерти и скользя по земле, выжженной напалмом, порошкообразные остатки которого въедались в форму. С наступлением ночи они вновь спрятались. Доминика трясло от обезвоживания. Его губы потрескались и кровоточили, ноги словно горели. Ему приходилось выкапывать углубления в земле локтями, потому что из-за постоянных обстрелов ладонями он прикрывал уши. Через несколько часов шум утих. Он перевернулся на спину и принялся смотреть на звезды. Он лежал неподвижно, как тело, над которым вот-вот должна была захлопнуться крышка гроба.

С первыми проблесками зари, оглохшие от пальбы и изнемогающие от жажды, они снова пошли. У Доминика оставалось всего три патрона для обреза и одна обойма в пистолете 45-го калибра. Они сразу же попали под обстрел: среди деревьев стали разрываться реактивные противотанковые гранаты. Доминик видел, как упал связист Боунз. Он видел, как дядя Бен побежал по направлению к Боунзу, а потом тоже упал. Вьетнамский солдат вырос из-за кустов и навел оружие на Доминика. Тут дядя Бен приподнялся и застрелил его. Доминик укрылся за деревом и выстрелил по направлению движения в кустах. Больше стрелять он не стал, сберегая последние боеприпасы для ближнего боя. Он был готов, когда пули закончатся, выхватить мачете и умереть с ним в руках, как самурай.

Когда, казалось, настала передышка, он обнаружил, что его ноги находились на виду, и встал, чтобы двинуться дальше. В этот момент в пяти метрах сзади разорвалась граната, мгновенно вырубив его. Осколки прошили его спину и ноги, а ударная волна отбросила его на несколько футов вверх. Он рухнул на землю, как рейнджер с нераскрывшимся парашютом. Это случилось 27 ноября 1967 года, за день до Дня благодарения.

Жизни Нино была присуща определенная военная составляющая, которая впечатлила бы его племянника-разведчика. С самого начала существования мафии ее боссы организовывали свои «семьи» в соответствии со строгой иерархией. На низшем уровне находились «солдаты», такие как Нино. Они образовывали «команды», наподобие отрядов, которые были подотчетны «капо», или «капитанам», а те, в свою очередь, – заместителям босса. Заместители же подчинялись самому боссу.

К большой удаче для Нино, с приходом Карло к власти система претерпела изменения. Чтобы успокоить приверженцев Альберта Анастазиа, Карло назначил заместителем босса протеже Анастазиа, но ограничил его власть таким образом, что ему подчинялись лишь определенные команды, позже известные как «Манхэттенская бригада». Пол Кастеллано, капо Нино, отчитывался непосредственно перед Карло, и с годами зять, двоюродный брат и давний приближенный Карло фактически стал вторым человеком в Бруклинской бригаде.

Как бы то ни было, позиции Нино, несомненно, оставались крепки, потому что он работал на Карло и Пола с начала 1950-х годов. Сейчас он и Пол по-прежнему были близкими друзьями; Пол, которому в 1967 году исполнилось 52 года, был крестным отцом сына Нино – Фрэнка; его дочь Конни была крестной матерью дочери Нино – Реджины. Незадолго до того Нино купил земельный участок на частном острове во Флориде, недалеко от кондоминиума Пола на Помпано-бич, и лелеял планы построить там нечто вроде дома, которым владел Рой.

Понятное дело, особые отношения Нино и Пола предвещали хорошее будущее. Несмотря на возможные несогласия «Манхэттенской бригады», Пол был наиболее вероятным преемником шестидесятисемилетнего Карло. Благодаря своей близости к власти Пол в целом имел наилучшие перспективы в отношении самых разнородных операций, осуществляемых «семьей». Вдобавок он показал себя как успешный делец, превратив мясную лавку своего отца в целую сеть мясных магазинов, к которым добавилась еще и оптовая компания: это позволило снабжать куриным мясом чуть ли не каждый обеденный стол в Бруклине. Кроме того, он был крупным ростовщиком; его доходы достигали нескольких сотен тысяч долларов, что было не меньше, чем у самого Карло.

Все то время, пока Доминик пребывал во Вьетнаме, Монтильо продолжали по воскресеньям навещать Гаджи в Бруклине, особенно после того, как сестра Нино узнала о том, что у нее болезнь Ходжкина. Были и дни рождения, и праздники, и особые события – такие, как рождение у Нино и его жены Роуз четвертого, последнего ребенка, мальчика.

Несмотря на частые встречи, у Энтони Монтильо, инспектора отдела автотранспорта на предприятии неподалеку от Левиттауна, не было близких отношений с Нино. Такое положение дел установилось вскоре после того, как Энтони и Мария поженились. Нино попросил разместить некоторую сумму на банковском счету на имя Энтони, а тот отказал ему. Не имея возможности напакостить своему зятю, как он поступил в свое время с Энтони Сантамария, Нино просто поворчал какое-то время, а потом позабыл об этом.

Отношения инспектора отдела автотранспорта с его пасынком-солдатом были гораздо лучше, но, чувствуя, что он не может состязаться с Нино в борьбе за безраздельную преданность и уважение Доминика, Энтони Монтильо никогда не пытался специально их поддерживать. Вдобавок он полагал, что у Доминика не хватит пороху отказать Нино в сомнительной услуге так, как это сделал он.

«Когда-нибудь Нино попытается переманить Доминика на свою сторону», – частенько предупреждал он Марию.

Некогда располневший Нино нынче был строен и подтянут. Он занимался в тренажерном зале, который оборудовал в подвале бункера. Он сам делал сок из апельсинов, не ел консервированных овощей и по-прежнему пил только вино. Его образ жизни не вызывал особого одобрения у людей вроде Роя, которые изменяли своим женам, но, несмотря на это Нино, оставался преданным супругом. Он души не чаял в своих детях – трех сыновьях и дочери, но требовал, чтобы они вели себя хорошо.

Как и его «кадиллак», Нино всегда выглядел безупречно. Его манера одеваться полностью соответствовала стереотипу, сложившемуся в отношении членов мафии: щегольские костюмы, галстук в тон карманному платку, туфли с цокающими каблуками и ослепительная коллекция наручных часов, колец и браслетов. В своих темных очках, которые он подбирал к каждому костюму, он был неотразим. Его стиль был настолько продуманно изящен, что, когда он вместе с Роуз неспешно входил в престижные заведения наподобие «Клуб 21» на Манхэттене, в котором метрдотелем служил Чак Андерсон, его друг и клиент его ростовщического бизнеса, со стороны казалось, будто он и впрямь хотел, чтобы все знали: он связан с мафией.

Несмотря на то что никто в его семье не догадывался, насколько жестоким он мог быть (поскольку они не знали, как он расправился с убийцей Фрэнка Скализе), темперамент Нино по-прежнему оставался предметом всеобщего изумления. Однажды он находился в своей машине на 86-й улице в Бенсонхёрсте, ожидая, пока жена его брата Роя выйдет из кулинарии. Когда же она наконец появилась – темноволосая версия хорошенькой блондинки Роуз Гаджи, – несколько местных подростков засвистели и заулюлюкали. Одним из хриплоголосых юнцов был Винсент Говернара, бывший одноклассник Доминика по государственной школе № 200.

Посчитав подобные действия личным оскорблением, Нино накинулся на подростков с молотком в руке, который всегда хранил под передним сиденьем; он с яростью махнул им несколько раз перед Говернарой, но тот, будучи боксером, вырубил его прямым хуком в нос. И уже после того как Нино выписали из больницы, взбухшая вена на левой стороне его шеи, казалось, готова была взорваться, когда он орал своему брату: «Когда-нибудь я доберусь до этой сволочи. Я убью этого ублюдка!»

Когда Мария услышала об этой истории, она покачала головой: настолько незначительной была обида и настолько несоразмерной реакция. «Я не хочу, чтобы Доминик работал на тебя, когда меня не станет», – сказала она Нино, в очередной редкий раз нарушив обычные приличия их бруклинских ужинов. Помимо очевидных причин, у нее имелись и другие основания для этого.

– Доминик теперь настоящий американец, ты не можешь ему диктовать. Он не будет жить по твоим правилам.

– Все, чего я хочу, – это чтобы Доминик выжил в этой проклятой, глупой войне.

– Он выживет, – сказала она.

К изумлению всей семьи, Доминик действительно выжил. В тот же день, когда он был отброшен взрывом и серьезно ранен на высоте 875, четверо измученных разведчиков группы РПДД, шатаясь, притащили его и связиста Боунза в лагерь рейнджеров у подножия холма. Группа уже находилась на краю гибели, когда северовьетнамские войска внезапно отступили, дав им возможность ускользнуть. Через две недели Доминик очнулся в военном госпитале, а еще через несколько недель лечения был награжден очередной медалью. Боунз тоже выздоровел. Вместе с другими своими товарищами они, предположительно, уничтожили по меньшей мере пятьдесят вражеских солдат.

В начале 1968 года, еще оставаясь в составе Вооруженных сил, Доминик покинул Вьетнам. Он должен был явиться для отчета в Форт-Брэгг в Северной Каролине, но сначала заехал домой. Его мать устроила в Левиттауне настоящий праздник в честь его приезда; Нино, верный своему принципу никогда не ездить в Левиттаун, на него не явился.

На следующий день Доминик приехал в Бруклин, чтобы засвидетельствовать свое почтение. В свете недавних армейских триумфов его обида на Нино за отказ помочь ему стать известным музыкантом померкла. Он даже приписывал часть своего успеха тому, что рос при Нино и с детства переживал драматические события такие как осада бункера во время мафиозной войны 1957 года. Если не считать резких выпадов Нино, Доминик всегда любил его общество. Единственной ценой, которую Нино назначал за это, было почаще обращаться к нему; но поскольку Доминик признал армейский путь правильным, а путь Нино – ошибочным, заплатить ее было легко.

Нино пригласил его составить компанию ему и Полу Кастеллано с женами на просмотре представления в шикарном отеле «Уолдорф-Астория» на Манхэттене. «Надень свою форму, берет и все медали», – распорядился он.

Лицемерие Нино позабавило Доминика, но он сделал так, как было ему сказано, и тем вечером произвел фурор среди отряда уолдорфских официантов, которые сдували пылинки с его безупречно сервированного стола. У него мелькнула мысль (которая, между прочим, была правдой), что «семья» Гамбино практически возглавляла профсоюз работников отеля.

Через несколько недель, после медосмотра у армейского врача в Северной Каролине, Доминику было запрещено прыгать с парашютом из-за ранения колена, полученного на том холме. В сердцах он принял решение, которое позже подвергалось сомнению, но не изменялось: «Больше я в армию ни ногой!»

К смятению его матери, он снова оказался в Бруклине. До увольнения из армии оставалось несколько месяцев. Его определили в подразделение военной полиции в Форт-Хэмильтон, небольшую базу буквально в миле от дома Нино в Бат-Бич.

Доминику пришлось по душе его новое назначение – ловить самовольщиков, вязать пьяных солдат на Таймс-сквер и иногда обедать в бункере, который находился так близко. Естественно, Нино ворчал, что сидеть за одним столом с военным полицейским все равно что любезничать с копом, – и оказался настроен еще более воинственно, когда Доминик сказал, что после увольнения из армии он намеревается сдать экзамен на поступление в полицию штата Нью-Йорк.

– Буду где-нибудь на севере штата выписывать штрафы за парковку.

– Чушь собачья! Коп – он и есть коп!

Мария Монтильо убеждала сына поступить в колледж, желательно как можно дальше от дома. «Мам, я понимаю, что ты хочешь сказать, но не беспокойся, – ответил он ей. – Такая жизнь, как у Нино, – не для меня».

Незадолго до того болезнь Марии оставила бесцветные волдыри на ее руках, вызывая у каждого вокруг нее вопрос о том, сколько ей осталось. Чтобы порадовать ее, Доминик занялся поисками колледжа, в который принимали всякого, кто не выделялся особыми успехами в средней школе, и нашел заведение с двухгодичным курсом в Майами, штат Флорида. Он объявил, что поступит туда немедленно после увольнения.

Внешне Нино демонстрировал по-отечески заботливый интерес к жизни Доминика. Он никогда не упоминал о делах «семьи» Гамбино в его присутствии и не представлял его Рою Демео или кому-либо из тех, кто на него работал. «Дядья» Карло и Пол всегда подавались в социальном контексте – например, на одном из ужинов Нино постарался пробудить интерес Доминика к дочери Пола Конни, которая была весьма недурна собой.

Доминику нравилась Конни, но чувств к ней он не испытывал. Они вспыхнули по отношению к другой девушке, когда он пришел к Нино на праздник дня рождения его двоюродного брата. Нино устроил все так, что среди приглашенных оказалась служившая в семействе няней девушка, жившая по соседству, чей отец держал бар на Манхэттене. Когда в квартире бабушки Доминик увидел ее, сидящую в кресле закинув нога на ногу, он застыл на месте. Она была потрясающе хороша. У нее были черные волосы до пояса, как у Шер, и кожа цвета кофе с молоком; ее короткое коричневое платье с узором в виде турецких огурцов давало простор для фантазий. Он почувствовал, что ей было бы самое место на рекламной полосе глянцевого итальянского журнала – в непринужденной позе на красном «феррари», – и поскорее ретировался на нижний этаж, лишенный дара речи.

Пытаясь прийти в себя, он спросил Нино:

– Кто эта девушка?

– Наша няня, Дениз Деллисанти. Дениз из сонма святых[40]! Красивое имя, красивая девушка! Почему бы тебе не пойти поговорить с ней?

Бывший разведчик набрался мужества и направился обратно наверх, где он оставил Дениз. О чем они говорили, он почти не запомнил – кроме того, что ей было семнадцать лет и она была младшей из пяти дочерей и только что поступила в Университет Сент-Джонс в Куинсе. Помимо того что она была красива, она была умна, скромна и приятна в общении, и ее фамилия так ей шла: Деллисанти. Действительно, Дениз из сонма святых!

Через шесть недель он пригласил ее на свидание. Они сходили в кино, а затем отправились в дом Нино на чашечку кофе. Он сопроводил ее домой в пол-одиннадцатого вечера. Она жила с родителями, и ей строго-настрого наказали вернуться домой не позже одиннадцати. Свидания быстро взрастили отношения, но до физической близости дело пока не дошло. Она была против интимных отношений до замужества. Доминик, влюбленный по уши, не пытался переубедить ее.

Что же касается Нино, то он мог бы остаться темной лошадкой для ФБР, но только не для родителей Дениз. Они знали некоторых его финансовых клиентов и были не в восторге ни от него, ни от его племянника. Они позволяли Дениз сидеть с их ребенком только потому, что Гаджи жили поблизости и хорошо платили. Доминика возмутило такое предосуждение, но он понимал причину их отрицательного отношения к его беспокойному дядюшке.

Доминик еще служил в армии, когда Нино попросил его оказать ему одну сомнительную услугу. Она была представлена как вопрос чести. Дантист, который жил и работал неподалеку, отпустил недвусмысленный намек в отношении одной из своих пациенток – Роуз Гаджи. Нино воспринял это практически как попытку изнасилования и дал Доминику знать, что он собирается заложить динамитную шашку под парадное крыльцо его дома.

«Он оскорбил мою жену и твою тетю. Это ему покажет, что он должен убраться из этого района, пока ему не навредили по-настоящему. Мы подберемся туда сегодня вечером. Ты будешь меня прикрывать».

Зная Нино и будучи наслышан об истории с Винсентом Говернарой, Доминик был удивлен скорее не преувеличенной реакцией Нино, а его уверенностью, будто племянник ему поможет. Однако из-за того, что целью операции был не человек, а всего лишь крыльцо, он все же последовал за Нино. Через несколько дней после такого предупреждения дантист действительно собрал чемоданы и уехал.

Доминик никогда не говорил Дениз об этом происшествии, равно как и о теневой стороне жизни своего дяди, – разве что завуалированно, на таком языке, который местная девушка наподобие Дениз хорошо понимала. «Забавно, что бывает с людьми в этой жизни, – рассуждал он. – Ты точно знаешь, кто в чем замешан, просто по тому, как они себя ведут, но если они к тебе дружелюбны и относятся хорошо, то они считаются хорошими людьми».

Дениз любили все. Через какое-то время студенческое братство Университета Сент-Джонс избрало ее «Мисс Мю-Гамма-Дельта». Она пригласила Доминика быть ее парой на коронации и последующей вечеринке. Со своей короткой армейской стрижкой он казался не на своем месте: в конце 1968 года его сверстники активно перенимали внешний вид и взгляды хиппи.

На вечеринке он пережил свой первый вьетнамский флешбэк. Он стоял у стены, попивая пиво и наблюдая, как танцуют другие, когда в комнате вдруг как будто раздался взрыв и повсюду разлетелись части тел. Он бросился на пол и закрыл лицо руками. Дениз склонилась над ним.

– Ты в порядке? Что, война?

– Нет, хуже.

Она обняла его.

– Я думаю, слишком много перемен на меня навалилось, – наконец сказал он. – Там было ужасно, а здесь я с тобой, и я счастлив. Это все равно что побывать в аду, а потом сразу вознестись в рай.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – на его глаза навернулись слезы. – Ты делаешь меня счастливым. Видишь, я даже плачу. Не могу в это поверить. Хочешь потанцевать?

– Все что твоей душе угодно.

16 декабря 1968 года Доминик был с почетом уволен из армии, но в душе он навсегда остался в ее рядах. В собственных глазах он оставался военным, и это придавало ему уверенности в своей смекалке, удаче и силе. Его внезапная слабость на вечеринке в честь Дениз была всего лишь одним из последствий былых сражений, которым со временем надлежало исчезнуть. Тем не менее он начал скрывать часть своей военной сущности, потому что его стала привлекать другая сторона культуры того времени. Он, конечно, не пошел бы на антивоенную демонстрацию, но начал носить рубашки с длинными рукавами, чтобы скрыть татуировки воздушных войск на правом предплечье.

Его переполнял оптимизм, но, за исключением отношений с Дениз, прогресс был не так уж велик. Он поступил в колледж Майами-Дейд, но редко посещал занятия. Он и еще несколько ветеранов с подобными настроениями проводили время, принимая ЛСД и слушая музыку в грязном подвале, который они снимали в каком-то гетто. Весной неожиданно появились Нино и Роуз. Они приехали во Флориду посмотреть, как идет строительство их роскошного зимнего дома.

Доминик был смущен и удивлен тем, что Нино не обрушился на него со страстной речью, посвященной его неопрятной внешности и такому же окружению. Вместо этого дядя спросил: «Почему бы тебе не приехать домой?» – добавив, что он собирается купить небольшой бизнес итальянского мороженого в Бруклине. «Управляй сколько влезет, только подстригись и приведи себя в порядок».

Когда Доминик позвонил матери и рассказал ей об этом предложении, она постаралась его отговорить. Она вспомнила, как читала где-то о том, что кого-то занимавшегося подобным бизнесом недавно застрелили прямо на рабочем месте.

– Только в Бруклине тебя могут убить за то, что ты делаешь мороженое, – отозвался он, но этот ответ показался ей слишком легкомысленным.

– Это жизнь твоего дяди, – заявила она. – Не забывай об этом.

Устав от обеспокоенности матери, Доминик принялся носиться с новой идеей. В письме к Дениз он предложил ей сбежать вместе с ним и начать новую жизнь в Сан-Франциско. Он посетил этот город, еще когда приезжал домой на побывку, и его с первых минут поразила пьянящая атмосфера легкости, впервые давшая ему ощущение свободы. Кроме того, Сан-Франциско слыл центром музыкальных инноваций, и ему хотелось дать этой части своей натуры еще один шанс. Он описывал город как волшебную страну, где мечты становятся реальностью.

Когда Дениз сказала: «Может быть», он покинул Флориду и снял небольшую квартиру рядом с домом ее родителей в Бруклине. Нино уже нанял на должность управляющего бизнесом итальянского мороженого другого человека, но Доминик поначалу не видел ничего плохого в том, чтобы принять еще одно предложение дядюшки: стать швейцаром и помощником привратника в «Клубе 21» на Манхэттене, где Нино обладал определенным влиянием благодаря отношениям с Чаком Андерсоном – метрдотелем, который был должником Нино. Доминик уже встречал Андерсона – «Мистера Нью-Йорк», каковым он являлся в колонках сплетен городских газет, – на вечеринках в доме Нино. Дядюшка представлял всем Доминика как героя войны, чьи родственники росли вместе с Аль Капоне.

«Клуб 21» был шикарным рестораном, и завсегдатаи у него были соответствующие: знаменитости, политики и стареющие мужчины в компании молодых женщин. Доминик его возненавидел; он чувствовал себя прислужником и ушел с этой работы через два месяца. «Слишком много засранцев», – объяснил он дяде.

Нино и Пол обеспечили ему зачисление в профсоюз официантов. Он работал барменом на банкетах и свадьбах, но снова почувствовал себя прислужником и уволился после нескольких уик-эндов, несмотря на то что пытался отложить деньги на новую жизнь в Сан-Франциско.

Тогда Нино устроил его в небольшую компанию по благоустройству территории, которой владел брат одного из «солдат» Кастеллано, но работа здесь была нерегулярной и неинтересной. Еще учась в средней школе, Доминик однажды устроился в «Макдоналдс», чтобы подзаработать, но уж «зеленому»-то берету столь простой труд был, по его мнению, не совсем к лицу. С его точки зрения, лучше было быть безработным, чем недооцененным.

Из-за его чрезмерного эгоцентризма сбережения для Калифорнии росли не слишком быстро, а мнение родителей Дениз о нем лишь ухудшалось. Когда Нино через Дениз сообщил им о своем намерении обсудить предстоящую женитьбу, они попросили ему передать, что пока делать этого не стоит.

«Они сказали, что первой должна выйти замуж Мишель, – сообщила Дениз, имея в виду свою старшую сестру. – Только тогда они подумают о моем замужестве».

Выход из ситуации предложила именно Дениз. Как-то вечером, когда они припарковались в популярном у городских влюбленных переулке, шедшем вдоль береговой линии Бруклина, она воскликнула: «А нам не нужно ничье разрешение. Давай сбежим!»

Доминик с готовностью согласился – и предложил уехать немедленно и пожениться где-нибудь по дороге в Калифорнию.

– Нет, мы должны сделать это перед отъездом. Если мы уедем вместе, мы станем спать вместе, а я хочу сначала пожениться.

– Так давай же это сделаем! Не могу дождаться, когда мы уедем из Бруклина.

Восемнадцатилетняя Дениз была очарована его описанием Сан-Франциско. Она была «дитя цветов» даже в большей степени, чем он. Кроме того, она не видела проблем в том, чтобы на время прервать учебу в колледже. Ее успеваемость была высокой, и вернуться к занятиям она могла в любое время. «Мы идем, Калифорния!» – повторяла она.

Влюбленные получили разрешение на брак[41] и поделились своими планами с Марией Монтильо, которая пришла в восторг. Она призвала их немедленно сделать ее бабушкой и вызвалась поговорить от их имени с родителями Дениз.

«Не утруждай себя, ничего хорошего из этого не выйдет», – сказала Дениз.

Без благословения родителей Дениз пастор в церкви Святого Финбара в Бат-Бич отказывался провести обряд. Отказался и пастор прихода Монтильо в Левиттауне. Тогда пара наугад зашла в протестантскую церковь под Левиттауном. Священник обвенчал их на следующий день, 19 января 1971 года.

После того как новобрачные объявили эту новость всем знакомым, мать Доминика устроила прием в Левиттауне. Вся «семья» Монтильо была в приподнятом настроении. Родители Дениз выглядели так, как будто пришли на похороны. Нино отказался посетить это мероприятие, потому что Доминик не известил его заранее.

Оказавшись в Сан-Франциско, Доминик и Дениз обнаружили, что не могут позволить себе снять в нем квартиру, и были вынуждены поселиться в близлежащем городке Беркли. Но и там их скудные финансовые запасы быстро истощились. Когда они уже подумывали о том, чтобы отправиться обратно, владелец дома, где они снимали квартиру, предложил Доминику занять должность управляющего зданием. Одним из преимуществ этой должности была бесплатная аренда квартиры, и Доминик мог выполнять работу в удобное для него время. Он и Дениз занимались любовью, принимали наркотики, ходили на концерты, разъезжали по Северной Калифорнии. Их сказочная жизнь продолжалась целый год.

Дениз оказалась невероятным спутником – стойким, преданным и готовым помогать до самозабвения. Решив, что им нужно больше денег, чем он зарабатывал в качестве управляющего, она устроилась кассиршей в супермаркет, по-прежнему не возобновляя учебу; а он стал посещать дневное музыкальное отделение Мерритт-колледжа в Окленде. Наибольший интерес у него вызывал джаз, и она купила ему саксофон за тысячу двести долларов.

Он быстро сделался искусным саксофонистом. Вместе с четырьмя другими студентами он организовал группу, которую назвали Brooklyn Back Street Blues Band. Всех заинтересовал новый звук – «фьюжн», смесь джаза и рока. На один из их концертов в колледже зашел Фрэнк Заппа[42]. Послушав выступление группы, он уверил музыкантов в том, что им нужно записать демо. Результат был ошеломляющий. Их композиции охватывали множество стилей, но в них в то же время прослеживалась единая музыкальная тема. Это была сложно задуманная музыка, в то же время бурная и хаотичная – как схватка врукопашную на поле боя.

Brooklyn Back Street Blues Band разослали свои записи буквально во все звукозаписывающие компании – а потом ждали, ждали и ждали. «Эти засранцы говорят, что у нас слишком авангардная музыка, – с горечью жаловался Доминик. – Нет у нас товарняка. Мы не Фрэнки Вэлли[43]!»

Мария и Энтони Монтильо, вместе с детьми Стивеном и Мишель, приехали навестить их летом 1972 года. Мария извела практически всю пленку для домашней кинокамеры на пейзажи, которые они проезжали по пути. По приезде в Беркли камерой завладел Энтони. Последний фильм в семейной коллекции Монтильо заканчивается кадрами, на которых Мария, скрестив два пальца на правой руке в знак надежды, стучится в дверь квартиры своего сына.

Здоровье Марии к тому моменту существенно ухудшилось, но об этом никто не говорил, чтобы не огорчать детей. Босс Доминика выдал гостям ключи от меблированной квартиры, и они прожили в ней шесть недель. Этот период в их жизни оказался окрашен горечью из-за болезни Марии и разочарования Доминика, которое вызвала очередная неудача в музыкальной карьере.

После того как Монтильо уехали, Доминик и Дениз пошли в кино на новый фильм «Крестный отец». Конечно же, молодой человек отождествил себя с персонажем по имени Майкл Корлеоне, младшим сыном дона мафии и героем войны, который впервые появляется в киноповествовании в военной форме. Семья и проблемы в отношениях этого персонажа были до боли знакомыми. Подобно своему отцу, он поднялся к вершинам власти над тем, что изображалось как темный, но в чем-то очень благородный мир, и это было окружено невероятно привлекательным, романтическим ореолом.

«Это не про бандитов, – серьезно сказал Доминик Дениз, когда они шли домой, – это про семью».

В следующие несколько дней пара приняла два важных решения: постараться завести ребенка и вернуться в Нью-Йорк, где они подыскали квартиру рядом с домом его умирающей матери. Демо-записи группы Brooklyn Back Street Blues Band и саксофон Доминика отправились в чулан вместе с наследием его предыдущей группы Four Directions и медалями времен Вьетнама. Позже, когда он впервые за долгое время побывал в церкви св. Финбара на Бат-Бич, он стал крестным отцом младшего из детей Нино – мальчика по имени Майкл.

В декабре 1972 года Мария Монтильо легла в больницу. Она пробыла там несколько недель. «Я не умру, пока не родится мой первый внук», – сказала она Доминику. Вскоре она тихо умерла в возрасте пятидесяти двух лет.

Она так и не узнала, какую новость в тот самый день сообщил ее невестке доктор: Дениз была беременна. Подготавливая себя к плохим новостям, Доминик одновременно пытался сосредоточиться на хороших, но это плохо у него получалось. Никогда еще он так глубоко не переживал то, как бок о бок идут по жизни боль и радость, сменяя друг друга в ее непрерывном круговороте.

Гроб с телом Марии был выставлен в похоронном зале конторы «Кузимано и Руссо» в Бенсонхёрсте. В первый вечер панихиды, когда все ушли, туда без приглашения зашел сухопарый человек с глазами непросыхающего пьяницы. Владелец похоронного бюро Джозеф Кузимано попытался выпроводить его.

– Умоляю вас, – сказал этот человек, – она была моей женой.

– Как вас зовут?

– Сантамария. Энтони Сантамария.

– Прошу простить, мы закрыты. Вы можете прийти завтра вечером.

Ранним вечером следующего дня Кузимано рассказал Доминику о том, что заходил какой-то тип, утверждавший, будто бы он когда-то был мужем Марии.

– Он сказал, что его зовут Сантамария.

– Если он вернется, впустите его, – ответил Доминик. С того дня, как он вернулся домой, он узнал от матери еще несколько подробностей о разрыве своих родителей. Это пробудило в нем желание услышать версию отца, но он все время откладывал его поиски. В последнюю ночь панихиды он подождал, пока все уйдут, а потом еще немного, но поскольку желающих отдать дань покойной больше не было, в конце концов ушел и он.

Не прошло и четверти часа, как в зал вошел бывший чемпион по боксу Армейского авиационного корпуса Энтони Сантамария, и Кузимано подвел его к гробу. Несколько минут Сантамария простоял около гроба в молчании, потом произнес «спасибо» и удалился шаркающей походкой, направляясь в дом сестры в северном Бруклине.

Услышав об этом, на следующий день Доминик стал подозревать, что отец нарочно дожидался, пока он уйдет: потому ли, что хотел побыть наедине с покойной, или из-за того, что раньше его сын, избегая встречи с ним, переходил на другую сторону улицы. Судьба не дала ему ответа: вскоре его отец был найден замерзшим насмерть рядом с грудой картона на пустыре. Его сестра похоронила его, не сообщив племяннику. «Его душевная боль была настолько сильной, что он решил просто лечь и умереть», – говорила она своим подружкам.

Со смертью Марии Монтильо в «семье» Гаджи произошли кое-какие изменения. В документе о праве собственности на бункер в 1943 году значилось ее имя. С того времени ни одного собственника добавлено не было. Это означало, что ее муж по закону обладал всеми правами на эту собственность, но он сам никогда не поднимал данную тему. Официально Мария умерла, не имея активов. Но даже в этом случае документ о праве собственности стал бы проблемой, если бы Гаджи когда-нибудь захотели продать дом.

Когда сестре Нино был поставлен смертельный диагноз, Нино дал ей обещание позаботиться о ее детях – Стивене и Мишель.

– Доминик, – сказал он, – уже достаточно большой мальчик, чтобы позаботиться о себе самостоятельно.

– Пусть так и будет, – ответила она.

Тем не менее спустя несколько дней после похорон дядюшка осведомился у Доминика относительно его планов. Доминик поведал ему, что он и Дениз собираются вернуться в Калифорнию, чтобы там произвести на свет малыша и предпринять еще одну попытку построить музыкальную карьеру. Звучало это не слишком убедительно.

Нино заявил, что тот, кто собирается стать отцом, не должен носиться по жизни, как щепка по волнам. «Я покупаю автомастерскую. Ты мог бы стать управляющим», – заявил он.

Частные автомастерские переживали расцвет в Нью-Йорке благодаря тому, что подземка находилась в удручающем состоянии, а такси были практически недоступны в любом районе, кроме Манхэттена. «Пора бы остепениться, – сказал Нино. – Твое место – здесь, в Бруклине».

Доминик попросил дать ему время на размышления. Ему было двадцать пять лет. Прокручивая их беседу в голове, он снова не смог избежать сравнения себя самого с Майклом Корлеоне, а Нино – с Вито, отцом Майкла. Если оставить в стороне романтические фантазии, то автомастерская представлялась абсолютно законным предприятием. Это была солидная работа. К тому же идея о Калифорнии становилась все более призрачной.

И вот, когда Доминик спокойно обдумал все за и против, выяснилось, что от новой работы его удерживают лишь желания покойной матери. Он сказал Дениз, что может работать на Нино и без глубокого погружения в «такую жизнь». Она уже смирилась с неизбежностью этого факта – еще с тех пор, как Доминик вдохновился «Крестным отцом». Ее родители были против их свадьбы – ведь вполне могло оказаться, что он станет таким же, как его дядя, – но Дениз все же вышла за него замуж, потому что искренне любила его. В сознании молодой двадцатиоднолетней женщины Доминик, может быть, и был негодяем, но уж точно не преступником. Неделей позже он принял предложение Нино.

Довольный Нино осведомился: «И где вы собираетесь жить? Вы же не можете оставаться в Левиттауне. Почему бы вам не переехать сюда?»

Верхний этаж дома Гаджи был свободен. Дениз понравилась эта идея. В их распоряжении отныне была большая квартира. В ней она когда-то провела много ночей, будучи няней, а несколькими ступеньками ниже встретила своего будущего мужа. Они переехали в начале 1973 года. Некогда он начал свою жизнь на нижнем этаже; затем, когда его отец ушел из семьи, переместился выше – и теперь, после того как умерла его мать, оказался на самом верху своего родного бункера.

На управление автомастерской Нино выделял ему две сотни долларов в неделю, но раз в месяц вычитал из общей суммы 165 долларов в качестве ежемесячной платы за проживание. Доминика это ужасно злило – как-никак его мать помогала выплачивать ипотеку за бункер, – но он принял эти правила как еще одно проявление специфического поведения Нино: одной рукой он давал, а другой забирал. Кроме того, Нино обеспечил молодую пару мебелью на общую сумму две тысячи долларов (правда, за это вычитал из зарплаты Доминика еще 75 долларов в неделю).

1 августа 1973 года у Дениз родилась девочка. Выбирая имя для малышки, новоиспеченная мать и ее муж хотели воздать дань уважения его усопшей матери, но подумали, что имя Мария может принести ребенку несчастье. Они остановились на имени Камария, в котором «Ка» не имело особого смысла, но служило для придания благозвучности.

Ни тогда, ни когда-либо после Нино не усадил Доминика рядом с собой и не объяснил, как устроен этот мир. Он ни словом не обмолвился о том, что Карло Гамбино контролировал целую империю, управляя отрядами солдат, возглавляемых капо, которые подчинялись заместителю босса. Дядюшка просто понемногу приоткрывал занавес. Иногда он приводил цитаты из своего любимого фильма «Крестный отец». Больше всего ему нравился эпизод, в котором больной дон, передавая бразды правления сыну Майклу, говорил так: «Я не сожалею о моей жизни. Я отказался от того, чтобы как дурак танцевать на канате, который держат все эти придурки… Я не извиняюсь».

– Это про меня, – говаривал Нино. – Я тоже не извиняюсь.

4. Порядок вещей

Неторопливо расхаживая туда-сюда в янтарном свете фонарей у входа в «Вилла Боргезе», ресторан на углу, Энтони Гаджи, казалось, поджидал тех, с кем собирался поужинать. Соседи, которые догадывались, чем он занимается, могли бы предположить, что он решает, стоит ли взять реванш после не слишком удачной игры в кости в подвале соседнего дома. Никто и представить не мог, насколько опасно просто находиться рядом с этим человеком.

Было 2 марта 1975 года. До полуночи оставалось несколько минут. С тех пор как умерла Мария Монтильо, прошло два года. Нино жил в районе Бат-Бич, на северо-западном углу 20-й и Бат-авеню. В квартале к западу по Бат-авеню, в 62-м участке полицейского управления Нью-Йорка, или просто «шесть-два», была пересменка. Нино, находившийся в двух кварталах от своего дома, готовился воздать по одному старому счету.

На углу 20-й улицы он увидел каштановый «плимут». Крошечная точка света блуждала внутри по ветровому стеклу. На переднем сиденье угадывались очертания человека. Нино был доволен – все шло как надо. Потом он заметил машину, припаркованную в запрещенном месте, у гидранта, что делало ее легкой добычей для только что заступивших на смену полицейских из «шесть-два». Из-за этой непредвиденной заминки его сердцебиение участилось. Он вглядывался в полумрак вокруг машины в поисках своего партнера, обычно такого надежного, – Роя Демео. Однако того нигде не было видно.

Нино волновался все сильнее. На этом задании Рой был дозорным, прикрывавшим тыл. Если бы кто-то появился на горизонте, он должен был похлопать по багажнику «плимута» и таким образом подать знак человеку внутри погасить фонарик и пригнуться. То же должен был сделать и Нино. Человек в машине закладывал взрывчатку под переднее сиденье и прикреплял детонатор к двери со стороны водителя.

Машина принадлежала мелкому игроку в кости Винсенту Говернаре, тому самому подростку, который двенадцать лет назад сломал нос Нино, когда тот напал на него и его друзей с молотком из-за того, что те слишком откровенно восхищались хорошенькой девушкой, невесткой Нино.

Этим вечером Нино собирался избавиться от слабого места в своей упорядоченной жизни, исполнив свой давний обет: «Когда-нибудь я достану этого упыря». Его позор и поражение от рук местных подростков несмываемым пятном легли на его репутацию. Он не сомневался, что настанет день, когда это пятно будет смыто. И вот такой день настал.

После той драки семья Говернара уехала из города. Лишь за несколько месяцев до описываемых событий один из людей Нино, осведомленный о сути проблемы, увидел, как Винсент проезжает по кварталу; он пытался следовать за ним, чтобы выяснить, где тот живет, но потерял его из виду. В этот вечер, по дороге к Нино, он снова засек знакомый «плимут», припаркованный в двух кварталах от дома Гаджи. Говернара сам шел прямо в руки к Нино.

Но где же, черт возьми, Рой? Вена на шее Нино вздулась. «Прижав» распространителя порнофильмов Пола Ротенберга, а затем убив его, чтобы защитить Нино и себя от разоблачения, Рой действовал эффективно и безжалостно и показал себя хорошим партнером. Однако позднее, когда худшие из его страхов стали воплощаться в реальность и налоговое управление взялось за расследование его отчетов, Рой стал переживать и начал принимать валиум. Нино, который остерегался даже аспирина, поднял его на смех – дескать, все это расследование не более чем карточная игра для юристов, – но Рой выписывал и выписывал себе рецепты.

Нино решил, что Рой снова запаниковал. Обеспокоенный тем, что человек в машине совершит ошибку и разнесет их всех на куски, он прошелся мимо «Вилла Боргезе» в надежде, что Говернара сидит внутри и ужинает. Рой же пропадал неизвестно где, подвергая всех опасности быть обнаруженными.

Внезапно на тротуаре появилась фигура человека, слишком худого, чтобы быть Роем, – просто прохожий, который подходил к машине сзади. Нино направился вперед, чтобы похлопать по капоту, дав сигнал человеку внутри пригнуться, но было уже слишком поздно. Человек в машине закончил свою работу и стал перебираться с водительского сидения на пассажирское. Он открыл дверь, вышел из машины и столкнулся с прохожим лицом к лицу.

Некоторое время мужчины просто смотрели друг на друга. Затем незнакомец быстро отвел взгляд и продолжил свой путь: как гласит народная молва, это самое мудрое поведение в Бруклине. Если бы его вызвали для дачи свидетельских показаний, он никогда не смог бы опознать в человеке, который вылез из машины, Доминика Монтильо.

В свое время Доминик говорил жене, что на Нино можно работать и без глубокого погружения в «такую жизнь», и вот где он оказался через два года – на самом дне. На этот раз он оказывал содействие в подрыве живого человека, а не просто крыльца. С точки зрения же Нино и Роя, это был просто финальный шаг для принятия Доминика в клуб. Убийство было своего рода обрядом инициации.

Его сердце колотилось как бешеное. На углу он догнал Нино и сердито прошипел: «Какого черта, где Рой? Он чуть все не запорол!»

В этот же момент из ресторана появился Рой.

– Где ты на хрен пропадал? – накинулся на него Нино.

– Надо было убедиться, что парня здесь нет.

– Пошел к черту! Он обедает в «Уайт Касл». Он бывает только на игре – больше нигде. Из-за тебя какой-то чувак чуть не спалил Доминика.

Рой попытался спасти положение, попутно продемонстрировав свою силу:

– Так в чем проблема? Избавимся от него – и всё.

– Да пошел ты! Надо убираться отсюда.

Рою не понравился скрытый намек на то, что он повел себя как трус. Он, напротив, полагал, что действовал с умом. Глупо стоять у машины, пока кто-то внутри возится с гранатой. И вот он пытается помочь Нино разобраться с ситуацией, а взамен получает одно огорчение: «Ну кому понадобится соваться в эту машину? Это же Бруклин!»

Они отошли к дому Нино и встали у входа, ожидая взрыва.

В замки всех дверей машины, кроме водительской, Доминик вставил зубочистки, так что Говернара должен был открыть именно ее. К кнопке замка этой двери он прикрепил леску, а несколько рыболовных крючков на другом ее конце зацепил за кольцо гранаты. Он был уверен, что граната взорвется, но сомневался в том, что взрыв окажется смертельным. Граната была ударно-шоковой – это означало, что ее осколки не разлетятся во все стороны. Пластиковая оболочка ее заряда черного пороха[44] плавилась при взрыве. В замкнутом пространстве (например, в туннеле высоты 875) такой гранатой буквально можно было вынести мозги.

«Когда он откроет дверь, его накроет ударной волной, – пояснял Доминик Нино и Рою. – Ему либо сломает шею при ударе о потолок, либо просто вышибет наружу».

Граната была взята из арсенала Роя, который он прятал в подвале бара «Джемини Лаундж». Рой, заявлявший, что знает об оружии не меньше Доминика, убеждал всех, что она сработает. Все те восемнадцать месяцев, что они были знакомы, Рой частенько посмеивался над Домиником, его опытом ближнего боя и всей этой зеленоберетской чушью. Однажды он принялся напевать издевательскую песенку «Из покоев Монтесумы да к берегам Триполи…»[45]

«Рой, – укоризненно произнес Доминик, – это морпехи, а не сухопутные войска». При Доминике Рой никогда не упоминал о Чабби Демео.

О гранате Рой язвительно сказал: «Она сработает. Тут вам не там – здесь не Вьетнам!»

Около часа ночи, когда все было по-прежнему спокойно, Рой уехал к себе в Массапека-Парк – к валиуму и курительной трубке. Если бы налоговые инспекторы расспросили его соседей, то узнали бы, что в разное время он рассказывал им разные вещи: о том, что продавал подержанные машины, работал в строительной компании и занимался розничной продажей продуктов. Он никогда не упоминал Кредитный союз боро Бруклина, в котором теперь был президентом совета директоров, или о корпорации спортивной одежды S&C – бруклинской компании, где он числился сотрудником. Естественно, не упоминал он и о мафиозной семье Гамбино, в которую, к его глубокому сожалению, он все еще не был принят.

Оставшись наедине с Домиником, Нино сказал:

– Никогда не забывай о том, что сегодня сделал Рой.

– Такое не забудешь. Он меня подставил.

– Как говорят в армии, он оставил свой пост. Помни об этом.

Доминик вдруг ощутил, как по спине пробегает холодок – не столько от слов, сколько от непрошеной мысли: что, если Говернара не выйдет из клуба до утра? В квартале от них была государственная школа № 200. Дети пойдут туда как раз мимо них, подобно тому как в свое время и он сам, и Говернара ходили на занятия, махая по дороге рукой полицейским из «шесть-два». Получается, в этой суете организаторы убийства проявили непростительную беспечность.

Бывший разведчик напрягся: он знал, что произойдет дальше. В последнее время страшные образы со времен Вьетнамской войны все чаще проникали в его сознание. Одно из воспоминаний все время повторялось. Он видел, как собственными руками собирает разбросанные головы, кишки и конечности, и все это выскальзывает у него из рук. Стоя здесь, в темноте, рядом с Нино, он почувствовал, как его мысли переполняются этими оторванными частями тел, и опустился на ступени, чтобы не упасть в обморок.

– Все в порядке? – спросил Нино.

– Да, я просто немного устал.

– Я тоже. Пойду внутрь.

Оставшись один, Доминик решил не ложиться спать – и если к рассвету взрыв не прогремит, удалить гранату. С того момента, как он откроет дверь, у него будет четыре секунды, чтобы вернуть чеку обратно. Больше времени можно было выиграть в том случае, если разбить окно и проникнуть в машину, не открывая дверь; так или иначе, это было вполне выполнимо.

Бессонные ночи стали для Доминика привычными: в последнее время он часто видел кошмары. Один из них был о том, как артиллерийский снаряд пробивает в его груди дыру размером с баскетбольный мяч. Однажды он проснулся посреди ночи с такой болью в груди, что наутро направился в больницу, уверенный, что скоро умрет от сердечного приступа. Кошмары становились все более гнетущими, и несколько месяцев назад он наконец обратился за помощью в Министерство по делам ветеранов США.

Доктор выписал Доминику тот же препарат, который принимал Рой: валиум. В заключении он написал следующее:

«Посттравматическое стрессовое расстройство» – таким термином обозначалась та эмоциональная нестабильность, с которой столкнулись многие ветераны после возвращения домой, когда политики, расколовшиеся на несколько лагерей, низвели их до положения пешек, неудачников, а то и вовсе откровенных негодяев. Доминик не видел связи между стрессом, который он переживал, и своей работой на Нино. Ведь даже ветераны, которые занимались с бойскаутами, страдали от подобных симптомов. Просто вышло так, что его собственная жизнь потекла по такому пути с тех пор, как он начал управлять автомастерской Нино.

Автомастерская «Плаза» позаимствовала свое имя у торгового центра, в котором была расположена. «Кингз Плаза», первая в Бруклине пригородная торговая сеть, находилась у южной границы Флэтлендса и была главным местным торговым районом и всего Канарси. В офисе этой автомастерской в 1973 году Доминик впервые встретил Роя Демео.

Рой приехал вместе с Нино, который наведывался туда дважды в день пересчитать деньги. Нино представил Роя как друга, но Доминик понимал, что если бы Рой действительно был другом Нино, то он познакомился бы с ним значительно раньше. Рой был очевидно моложе Нино и сильно отличался от него. Читая между строк, Доминик оценил Роя как партнера «семьи» Гамбино. Если дядя Нино был подчеркнуто аккуратен в выражениях и во внешности, то Рой был первостатейным болтуном, и свою трикотажную рубашку он носил навыпуск в безнадежной попытке скрасить впечатление от своего обвисшего живота.

Пытаясь наладить отношения с новым знакомым, Рой без умолку болтал. За несколько минут Доминик узнал, где тот вырос, где жил, как зовут его детей, а также о том, что он выжил в автокатастрофе, в которой погибла женщина. А еще он узнал, что, возвращаясь однажды домой и увидев, как столкнулись две машины, Рой остановился и помог одному из раненых водителей. «Оказалось, что этот парень – агент ФБР. Можете себе представить? Я помогал агенту ФБР! Если бы это был налоговый инспектор, я лучше дал бы ему умереть от потери крови».

Рой задал Доминику много вопросов о Вьетнаме, но вопросы эти касались не столько военных действий, сколько оружия.

– У них что, действительно есть бинокли ночного видения? – спросил Рой.

– Конечно, – отозвался Доминик. – Я пользовался таким в разведке.

Рой пригласил Доминика зайти в «Джемини Лаундж», переименованный бар, которым он тайно владел во Флэтлендсе. «Там собираются хорошие люди», – добавил он, используя кодовые слова, значение которых было хорошо известно Доминику.

– У Роя есть целая группа ребятишек, – позже сказал Нино, – настоящие партизаны[46].

– Партизаны?

– На вид им лет по двенадцать, но они уже серьезные ребята.

Через несколько недель, когда Нино наконец привел Доминика в «Джемини Лаундж», тот впервые встретил одного из «партизан» Роя – в тот момент невысокий длинноволосый Крис Розенберг вовсе не показался ему серьезным. Рой представил его как «товарища по автобизнесу», и пока Рой и Нино совещались, молодые люди успели друг с другом поговорить.

Крис был заносчивым и неугомонным. Он сказал, что был «с Роем» с шестнадцати лет (сейчас ему было двадцать три); «его человек» Рой был крупным ростовщиком, хотя и не таким крупным, как «твой человек» Нино. Он занимал деньги у Роя под три четверти процента и ссужал их собственным клиентам под три, а то и пять «пунктов» в неделю. Его клиентами были механики и автослесари в Канарси и Флэтлендсе, где он держал магазин автозапчастей.

«Тебе машина нужна? – спросил он Доминика. – Могу достать по хорошей цене «линкольн» 1973 года, в отличном состоянии».

На тот момент Доминик ездил на джипе, который он купил в Калифорнии. По дороге домой он рассказал Нино о предложении, которое сделал ему Крис.

«Я не хочу, чтобы ты покупал машину у Криса. Она может быть краденая. Крис и его друзья работают с крадеными авто».

Крис работал с Роем, а Рой – с Нино, поэтому Доминик пришел к выводу, что Нино тоже получал прибыль от сбыта краденых машин – хотя, возможно, только в виде отчислений. Он получил определенное удовлетворение, вспомнив, как еще в детстве подозревал, что Нино, владевший тогда собственным рынком подержанных авто, каким-то образом делает деньги на угнанных машинах.

Сидя за рулем своего нового «кадиллака», который был уже третьим с тех пор, как Доминик вернулся из Калифорнии, Нино сообщил, что один его друг может предложить хорошую цену и выгодные финансовые условия для покупки новой машины. Друг этот был одним из заемщиков Нино и владел дилерской сетью «Дженерал Моторс» в Бруклине. Вскоре после этого Доминик уже управлял новеньким «Олдсмобил Катлэсс».

Через несколько недель Нино увеличил зарплату Доминика на пятьдесят долларов при условии, что тот будет забирать еженедельную плату у одного клиента-заемщика на Манхэттене. Теперь по вечерам пятницы Доминик уезжал пораньше из автомастерской и направлялся в знакомое ему место, «Клуб 21», чтобы повидать Чака Андерсона, «Мистера Нью-Йорк». Андерсон выказывал ему уважение больше обычного, но никогда не говорил, почему он должен «Мистеру Бат-Бичу» 25 тысяч долларов.

В 1974 году Нино закрыл автомастерскую «Плаза» – прибыли она не приносила. Оставаясь у Нино на зарплате, Доминик согласился собирать долги и с других клиентов. Но больше Нино за это платить не стал. «Это легкая работа», – заявил он. Клиентами Нино являлись вовсе не автослесари или торчки, игроки и мелкие хулиганы. В основном это были вполне законопослушные бизнесмены, которые вдруг обнаружили, что им нужно оплачивать слишком много счетов.

Одним из таких клиентов была компания-застройщик заведения категории «театр и ужин»[47] в пригородном районе округа Вестчестер, в нескольких милях к северу от Бронкса. Ей не удалось продать акции по хорошей цене, чтобы собрать достаточную сумму для завершения стройки «Вестчестер Премьер Театр» в Тарритауне. Стремясь выполнить свои обязательства, застройщик продал акции со скидкой нескольким артистам, включая Стива Лоуренса, Эйди Горме[48] и Алана Кинга[49]. Тем не менее перерасход на строительство театра на три с половиной тысячи мест оставил его без гроша.

Главный инвестор, мафиозо из Калифорнии, связался с Карло Гамбино, который согласился ссудить 100 тысяч долларов, однако и этого было недостаточно. Тогда другой инвестор, племянник одного из капо Гамбино, проживающий в округе Вестчестер, попросил Нино о встрече в театре, чтобы обсудить очередную ссуду. Нино позвал Доминика сопровождать его, таким образом давая тому возможность стать участником первого для него крупного дела в пользу семейства Гамбино.

Второй инвестор, по имени Грегори де Пальма, запросил ссуду в четверть миллиона долларов. «Многовато, – сказал Нино, – но я переговорю с Полом». Спустя неделю он позвал Доминика в свой офис, расположенный в подвале бункера, и вручил ему коричневый бумажный мешок. «Здесь сто двадцать пять косарей – половина от той суммы, что они хотят. Отнесешь их Грегу де Пальма и каждую неделю будешь забирать у них процент – полторы тысячи. Не давай им водить себя за нос».

Собирая еженедельный «налог», Доминик узнал, что Нино и Пол были равноправными партнерами по кредиту и делали ставку на то, что ангажированные артисты обеспечат аншлаг, тем самым позволив застройщику выплатить как еженедельные проценты, так и всю сумму кредита им и Карло. Театр открылся в 1974 году выступлением Дайаны Росс, но неделя закончилась с убытком, потому что «девушка мечты» обошлась слишком дорого – в двести пятьдесят тысяч долларов.

«Мы снова в жопе», – сказал Доминику де Пальма.

Инвестор из Калифорнии связался со своим приятелем, чьим другом детства был Фрэнк Синатра, в конце концов давший согласие на ряд концертов в течение недели за сто двадцать пять тысяч долларов. Синатра рос на другом берегу Гудзона от Нью-Йорка, в городе Хобокен, штат Нью-Джерси, затем – в сообществе, во многом напоминающем нижний Ист-Сайд времен юности Нино. Он начал выступать в нью-йоркских клубах и, подобно Роки Грациано и Джейку Лямотта, был объектом почитания среди американцев итальянского происхождения. Любое выступление Синатры в Нью-Йорке становилось особым событием.

Карло, Пол, Нино, Доминик, их жены и многие другие из тех, у кого были связи с мафией, посетили первое выступление Синатры. Нино также привел свою мать Мэри, которая безумно хотела побывать на концерте. Перед началом шоу все отобедали в зале театра для особо важных гостей. Благодаря связям они получили лучшие места в зрительном зале; за соседним столиком сидел губернатор штата Нью-Йорк Хью Кэри, а за кулисами каждый из них успел сфотографироваться с Синатрой.

Но то, что даже концерты Синатры не приносили достаточной прибыли, стало очередным тревожным звоночком. Стремясь обезопасить свои вложения, как и инвестиции Пола и Нино, Карло одобрил еще один кредит на сумму семьдесят пять тысяч долларов. Нино передал наличные Доминику, а тот отвез их де Пальма. «Теперь проценты составят два куска в неделю», – сказал Нино.

Тем временем Доминик обзавелся новым Cutlass, а Нино – «кадиллаком». Доминик тщательно следил за тем, чтобы его машина всегда была вымыта и отполирована, поскольку на встречах с важными людьми он был представителем Нино. Доминик старался выглядеть солидно: срезал длинные волосы и выбросил всю нелепую «хипповскую» одежду. Теперь он являл собой возмужавшее воплощение себя же самого времен группы Four Directions: ухоженный, загорелый, с четко очерченными скулами и мощной нижней челюстью, статный и мускулистый. В очередной раз он продемонстрировал свою способность, которую отмечали еще его друзья в средней школе: полностью менять свой внешний облик. Как и раньше, он и сам чувствовал в себе изменения. Он оказался в самой гуще событий как правая рука большого человека. Дениз нравился новый Доминик. Она не хотела знать подробностей, и он почти ничего ей не говорил.

Шли месяцы. Нино постепенно открывал для Доминика свой мир. Несмотря на все, что он видел и слышал, будучи мальчиком, и несмотря на шашку динамита, заложенную под крыльцо дантиста, – только сейчас Доминик начал понимать, насколько опасным человеком был его дядя. Момент истины настал, когда Нино вспомнил о своем конфликте с бывшим одноклассником Доминика, Винсентом Говернарой, подростком-боксером, который сломал Нино нос посреди 86-й улицы.

Даже теперь, рассказывая об этом случае, Нино кипел от негодования.

– В день, когда это случилось, я пообещал себе, что когда-нибудь обязательно доберусь до этой сволочи. Я убью этого ублюдка!

– А почему бы просто хорошенько его не поколотить?

– За некоторые вещи в жизни приходится платить дорого.

Когда Нино и Роуз надолго уехали в свой новый роскошный особняк во Флориде, Доминику понадобилось место для хранения всей наличности, которую он собирал. Вдобавок к сундуку с выдвижными ящиками в своей квартире в бункере он соорудил тайник. Через несколько недель в нем уже лежали 60 тысяч долларов.

Как-то вечером позвонил Нино и велел ему прилететь во Флориду с двадцатью тысячами. Двое грабителей ворвались к Нино и Роуз и вынесли все имевшиеся деньги. Им удалось улизнуть, но они успели испытать на себе гнев Нино.

Воры полагали, что в доме никого нет, но для уверенности позвонили в дверной звонок. Когда Роуз открыла дверь, один уже собирался уходить, но второй выхватил пистолет и, оттолкнув женщину, вошел внутрь. Когда на шум вышел Нино, тот грабитель, который был без пистолета, крикнул подельнику:

– Валим отсюда!

– Эй, засранцы! Вы кто, к дьяволу, такие? – заорал Нино.

– Заткнись, придурок! – заорал в ответ вооруженный грабитель.

– Сам заткнись! Убирайся из моего дома!

Безоружный Нино бросился вперед, но бандит наотмашь ударил его пистолетом по лицу, а потом еще и сверху по голове. На лбу Нино выступила кровь, в глазах все помутнело, и мужчина опрокинулся на пол. Роуз склонилась над мужем, а грабители принялись обыскивать дом…

Слушая историю Нино, ощущая его стальной и твердый взгляд – такой же, каким он становился, стоило ему вспомнить о Говернаре («Суди о человеке по его глазам – глаза не лгут», – любил говорить дядюшка), Доминик не сомневался, что грабители обречены, если, конечно, Нино когда-нибудь удастся их отыскать.

В Бруклине в 1974 году связь между Нино и Домиником становилась все прочнее. Чем чаще Нино говорил о прошлом, особенно о Фрэнке Скализе, тем явственнее Доминик ощущал себя потомком королевской семьи, хоть и вероотступнической. «Фрэнк Скализе был самым прекрасным человеком из всех, кого я когда-либо встречал, – однажды сказал Нино. – Когда все начиналось, он был с Лучано. Он и его брат Джо участвовали в обстреле в Чикаго на День святого Валентина[50]. Капоне, знаешь ли, нанимал людей со стороны».

Впервые в жизни Доминик представил свою родословную так: Лучано, Скализе, Гаджи, Монтильо.

– Не знал, что наша семья так знаменита, – отозвался он.

Своими словами Нино подтвердил его собственные романтические представления:

– В молодости я хотел быть как Фрэнк Скализе и умереть на улице с пистолетом в руке.

– Как Фрэнк.

– Фрэнк не носил оружия. Но мы позаботились о том парне, который завалил Фрэнка и Джо.

– Серьезно? – Доминик постарался выпытать у Нино еще немного информации. Он чувствовал, что еще чуть-чуть – и грядущая исповедь Нино станет очередной вехой в их отношениях.

– Его имя было Винсент Скуилланте. Мы подстерегли его в Бронксе: вогнали ему пулю в лоб, запихнули в багажник, привезли на 10-ю улицу и сунули в топку в ближайшей котельной.

Эти слова прозвучали настолько обыденно, что Доминик понял: в сознании Нино лишение жизни не было убийством – оно было воздаянием по заслугам. Таким же оно стало и в его сознании. Скуилланте убил двоих членов его семьи. Отомстить было естественно – было неестественно не отомстить.

– Как хорошо, что вы добрались до этого ублюдка, – сказал Доминик.

Все еще собирая проценты по кредитам Нино, Доминик по предложению дяди стал время от времени подрабатывать на рынке подержанных машин на Лонг-Айленде. Владелец этого рынка тоже был клиентом Нино и Роя. «Здесь ты многому научишься», – сказал Нино, который стал владельцем такого же рынка, когда ему было 27 – столько же, сколько сейчас было Доминику.

Вместе с владельцем лонг-айлендского рынка и одним из его сотрудников Доминик начал посещать автомобильные аукционы в Нью-Джерси. Автомобили поступали от дилеров новых машин, которые хотели избавиться от старых моделей. После одного из аукционов он поехал вместе с этим же сотрудником в магазин автозапчастей в Канарси. Как выяснилось, тот магазин принадлежал другу протеже Роя – Криса Розенберга. Человек с рынка подержанных машин вручил ему незаполненные бланки документов, а друг Криса передал стопку банкнот.

Доминик подозревал, что друг Криса покупал бланки, которые потом мог использовать для изготовления поддельных паспортов транспортного средства и свидетельств о регистрации. Его подозрения подтвердились, когда Крис пригласил Доминика взглянуть на свою «коллекцию машин». Коллекция – пять практически новых «порше» и «мерседесов» – размещалась на втором этаже склада еще одного из его друзей.

– Они с перебитыми номерами, – заключил Крис.

– Как это – с перебитыми?

– Да вот так. Мы их угоняем, потом меняем серийный номер на кузове и продаем как новые, с новыми документами.

– А откуда вы берете эти документы?

– Есть разные способы, – уклончиво ответил Крис.

Каждую пятницу ранним вечером Нино и Доминик заезжали в бар «Джемини Лаундж». Нино говорил, что по пятницам «Рой и его подельники собираются и делят деньги».

«Джемини Лаундж» располагался в передней половине первого этажа мрачного вытянутого кирпичного здания из двух этажей, расположенного на угловом участке во Флэтлендсе. В неуклюжей попытке сымитировать домик в швейцарском стиле строители разместили на втором этаже скошенные деревянные перекрытия и на каждой стороне установили декоративные деревянные накладки. Тот, кто проектировал наружное оформление бара, попытался обыграть тему шале, выкрасив кирпичи в белый цвет и выбрав готический шрифт для вывески. Оставшаяся часть здания была покрашена коричневой краской двух оттенков.

Внутри «Джемини Лаундж» ничем не отличался от тысячи подобных баров в Бруклине: музыкальный автомат, пинбол, с десяток обшарпанных барных стульев и столько же столов с красно-белыми шахматными досками, которые стояли вокруг небольшой сцены для музыкальных выступлений. Возле барной стойки висела знаменитая передовица New York Daily News, сообщающая о первой и единственной победе «Бруклин Доджерс»[51] в Мировой серии в 1955 году.

Рой и его подельники расположились вокруг двух сдвинутых вместе столов, словно совет директоров. Доминик узнал Криса и нескольких его друзей из магазина автозапчастей, в том числе того, кто заплатил за пустые бланки документов на автомобили. Остальных он не знал, но выглядели они довольно юно и были больше похожи на подростков. Доминика представили какому-то Джоуи, какому-то Энтони, какому-то Пэтти и прочим, имен которых он не запомнил.

Доминик был с Нино, поэтому отношение к нему было соответствующим. Когда Нино и Рой отошли переговорить, он остался выпить с остальными. Стало ясно, что Крис, Джоуи, Энтони, Пэтти и другие были знакомы почти всю жизнь – они общались при помощи междометий, взглядов и жестов, словно были членами какого-то тайного общества.

– Что-то не выглядят они серьезными, – сказал сержант Монтильо по пути домой.

– Тем не менее они именно такие, и я не хочу, чтобы ты с ними водился. Это ничтожества и наркоманы. Общайся с ними только по делу.

– А чем они занимаются?

– Автомобилями и наркотиками. А Рой их прикрывает.

Доминик уже знал, что Нино получает прибыль с угона машин, но о наркотиках он слышал впервые. Нино сторонился тех, кто употреблял вещества, – недавно он вышел из кинотеатра посреди сеанса, когда подросток, который сидел через проход от него, закурил травку. И по иронии судьбы теперь он вел дела с человеком, который финансировал наркодилеров.

Конечно, Доминик не сказал Нино, что принимал ЛСД, иногда курил марихуану, а когда был в Калифорнии, несколько раз употреблял наркотик, который по-настоящему любил, но не всегда мог себе позволить: кокаин.

Что же касается Нино, то его признание было еще одним примером той постепенности, с которой он приоткрывал окно в свой мир. Он готовил Доминика к особой роли. Он хотел проводить больше времени во Флориде, где у него был роскошный дом в Голден-Айлс[52] под Халландейлом[53]. Вдобавок к этому из-за проблем очередного клиента к нему в руки вот-вот должен был попасть прачечный бизнес. Будучи в отъезде, он хотел знать наверняка, что кто-то собирает для него проценты по кредитам в Нью-Йорке и, что не менее важно, служит его глазами и ушами. Это объясняло, почему он представил Доминика Рою и его подельникам, но не хотел, чтобы они сдружились.

Однажды Нино спросил у Доминика, знает ли он, что Энтони Сантамария умер.

– Я слышал, что его нашли на каком-то пустыре.

– Это хорошо, а то я был уверен, что когда-нибудь он обязательно появится. Он обращался с твоей матерью как с собакой.

Теперь-то Доминик знал, что сам Нино и стал причиной некоторых проблем своего отца, когда они жили все вместе, но ничего не ответил дяде. Любая попытка как-то повлиять на сформированное мнение Нино приводила к лишнему напряжению, что было бы особенно неразумно теперь, учитывая, что последние два года Доминик жил с ним под одной крышей и всячески стремился оправдывать доверие, оказываемое ему дядюшкой.

Ему так и не удалось точно понять, был ли это вопрос неизбежности, удобства, слабости характера или – как бы смешно это ни звучало – ви́дения себя героем романтического художественного фильма. Раз за разом он задавал себе вопрос, что мужчина способен контролировать в своей жизни, а что – нет? Однако его ответы всегда оказывались слишком сложны, тонули в ежедневной рутине, а в итоге и вовсе теряли всякий смысл. Сейчас он стоял перед простым фактом: жизнь Нино стала его жизнью, и было подозрительно приятно, что Нино настолько уверился в его преданности, что в его присутствии мог рассуждать о гибели его отца так, будто тот был больным животным.

«Все это в прошлом, – добавил Нино. – Когда-нибудь ты примешь мои дела».

В конце 1974 года Доминик заметил машину Винсента Говернары и попытался следовать за ней, но потерял ее из виду. Он обманом заставил отчима Энтони Монтильо, который все еще работал в Департаменте автотранспорта, пробить государственный номер автомобиля, который якобы поцарапал его машину и уехал. Так он получил адрес проживания Говернары, с которого, правда, тот уже съехал к тому моменту, но это никак не помешало Доминику объявить, что у него все на мази.

«Прекрасно, я хочу завалить этого парня».

За все это время посттравматический синдром Доминика только усилился. Бывали ночи, когда ожившие образы из прошлого буквально лишали его сна – кишки, выскальзывающие у него из пальцев, снаряды, пробивающие грудь, – да такие яркие, что он боялся сомкнуть глаза. Для Дениз стало совершенно невозможно спать вместе с ним, и в конце концов она убедила его обратиться к врачу Министерства по делам ветеранов, что он и сделал 20 декабря 1974 года.

В своем отчете доктор Джеймс Дж. Кэнти записал, что пациент откладывал обращение к врачу, потому что «зеленые береты» не должны жаловаться. Его запись, в частности, гласит: «Полагаю, данный ветеран во время исполнения воинского долга во Вьетнаме получил обширную эмоциональную травму, и его жизнь до сих пор во многом осложнена этими переживаниями».

Уверенный, что кошмары никак не связаны с «такой жизнью», и более того – что следование «такой жизни» как раз способно прогнать кошмары прочь (так он и сказал Дениз), Доминик все больше погружался в нее. 2 марта 1975 года он увидел машину Говернары у игорного заведения рядом с рестораном «Вилла Боргезе» и поспешил домой, чтобы сообщить об этом Нино. Дядюшка позвонил Рою, а тот явился с ударно-шоковой гранатой, которая, как предупреждал Доминик, могла не оказать нужного эффекта, потому что ее взрывная волна получила бы неверное направление, стоило Говернаре открыть дверь машины.

– Если для тебя это тяжело, скажи мне об этом сейчас, – сказал Нино, когда они втроем обсуждали план. – Ты не обязан помогать.

– Нет, я это сделаю.

– Слышишь, Дом? Это тебе не Вьетнам, – сказал Рой.

– Дай сюда чертову гранату!

Винсент Говернара вышел из игорного заведения около двух часов ночи, через пару часов после того, как Доминик заметил его машину. Рой был на пути домой, Нино уже спал, а Доминик сидел на крыльце дома Нино, размышляя о том, как удалить гранату, если она не взорвется к утру, когда ученики государственной школы № 200 пойдут на занятия.

Говернара открыл дверь своей машины с водительской стороны и уселся прямо над гранатой. Рыболовные крючки уже выдернули кольцо. Однако, пока он вставлял ключ в замок зажигания, дверь оставалась открытой.

Взрыв был ужасающим – жертву так и вышвырнуло из машины. Потоком воздуха его подбросило вверх. Бедолага приземлился на другой стороне улицы, сломав ногу, но все остальное осталось целым. А вот машина была полностью разворочена, и осколки стекла разлетелись повсюду. Доминик был совершенно прав, когда говорил о действии ударно-шоковой гранаты. Но, по крайней мере, ночные кошмары с участием искалеченных взрывами школьников обошли его стороной.